Денщик (Витковский)/РС 1859 (ДО)
ДЕНЬЩИКЪ.
[править]Давно, не въ наши благословенныя времена, а слишкомъ тридцать лѣтъ тому назадъ, смѣнилъ я корпусные погоны на прапорщичьи эполеты *** скаго пѣхотнаго полка. Вышелъ я изъ корпуса круглымъ сиротою — безъ родныхъ, безъ знакомыхъ: некому было ни помочь мнѣ, ни направить на путь истинный; — въ какіе-нибудь восемнадцать-девятнадцать лѣтъ отъ роду я былъ предоставленъ исключительно самому себѣ. Богъ-вѣсть чѣмъ и какъ бы пришлось мнѣ существовать, если бы не маленькая деревенька, которая досталася мнѣ отъ отца; при ней я еще могъ кое-какъ перебиваться. Пріѣхавъ въ полкъ, я, какъ водится, перезнакомился со всѣми офицерами; тотчасъ же, разумѣется, образовался у меня свой кружокъ, членовъ котораго я титуловалъ своими пріятелями, хотя это и были пріятели только по той исключительной жизни, въ которую поставила меня судьба, по тѣмъ шумнымъ сборищамъ, носившимъ названіе офицерскихъ баловъ, гдѣ главную роль играли вино, карты и, такъ называемые, добрые малые — названіе весьма лаконическое. Я этимъ отнюдь не думаю хулить моихъ бывшихъ сотоварищей; да и за что хулить ихъ? — многіе изъ нихъ преспокойно уже отправились себѣ на тотъ свѣтъ, иныхъ забросило Богъ-вѣсть въ какую глушь, гдѣ живутъ они, никѣмъ незнаемые; есть правда, и такіе, которые достигли степеней извѣстныхъ, ранга генеральскаго и мѣстъ злачныхъ и прохладныхъ, — короче, здѣсь, какъ и во всякомъ обществѣ) были разнаго рода люди: и дурные, и хорошіе, и такъ себѣ — ни-то ни-се: ни дурные, ни хорошіе; я хочу сказать только, что между ними я не нашелъ себѣ человѣка по душѣ, съ которымъ могъ бы подѣлиться чѣмъ-нибудь, получше полковыхъ пирушекъ да разсказовъ о какихъ-нибудь мелкихъ интрижкахъ, бобровыхъ воротникахъ и карточнаго долга. Да впрочемъ, мудрено сказать, могло-ли и быть это иначе?… Недостатокъ средствъ, обязанности, исключавшія почти всякую возможность умственной дѣятельности, непривычка къ истинному труду, поверхностное воспитаніе, наконецъ, какая-то замкнутость тогдашняго военнаго сословія, едва ли не оправдывали подобный образъ жизни. Не знаю, что сдѣлала бы изъ меня эта мелкая жизнь, если бы судьба, но какой-то особенной милости, не заблагоразсудила позаботиться обо мнѣ. По какому-то особенно странному стеченію обстоятельствъ, корпусное воспитаніе не убило еще во мнѣ нѣкоторыхъ хорошихъ началъ и человѣчныхъ стремленій. Я какъ-то не успѣлъ еще совсѣмъ окунуться въ омутъ пошлой полковой жизни, и именно, вслѣдствіе этихъ-то не совсѣмъ еще заглохшихъ человѣчныхъ началъ, которыя поддерживались во мнѣ нѣкоторыми, повидимому, весьма маловажными обстоятельствами.
Въ то время открылись военныя дѣйствія въ Турціи, куда назначено было двинуться нашему полку. Мнѣ понадобился деньщикъ. До-тѣхъ-поръ я держалъ наёмнаго человѣка, но предстоящія трудности похода, боевой жизни, вынудили меня, по неволѣ, прибѣгнуть къ услугамъ этого особаго, свойственнаго одной русской натурѣ, рода людей.
Кто знакомъ съ военнымъ бытомъ, тотъ конечно согласится со мной, что тридцать лѣтъ тому назадъ, деньщикъ, развѣ за весьма немногими исключеніями, представлялъ, (да отчасти и теперь представляетъ), какое-то жалкое, тупое, большею частію, грязное подобіе человѣка. Меня всегда занимали причины подобнаго состоянія этихъ людей; странное дѣло: вѣдь не составляютъ же они какой-нибудь особенной касты, вѣдь не родятся же они прямо деньщиками, вѣдь были же и они когда-то славными, расторопными парнями — отчего-жъ такая разительная перемѣна? Богъ вѣсть! вѣрнѣе, что это является уже слѣдствіемъ обстоятельствъ, встрѣчающихъ новобранца при поступленіи на службу; а еще чаще того противозаконное превышеніе власти, подъ которую попадаетъ бѣдный рекрутъ, назначенный въ деньщики, дѣлаетъ изъ него подобнаго человѣка: офицеръ въ отношеніи его является уже полнымъ бариномъ, неограниченнымъ владыкой.
Что касается до меня, въ присланномъ мнѣ деньщикѣ я нашелъ не только честнаго и добросовѣстнаго слугу; но вмѣстѣ съ тѣмъ вѣрнаго попечителя и руководителя во всемъ добромъ, что только могло относиться ко мнѣ.
Это былъ малый лѣтъ сорока, не большаго роста, невзрачный, угловатой наружности: одинъ усъ его былъ какъ то длиннѣе своего собрата, правая бакенбарда рыжѣе и выше лѣвой, на головѣ щетинились короткіе волосы и въ добавокъ вся эта физіономія весьма непритязательно украшалась продѣтою въ ухо мѣдною серьгою съ крестикомъ. Трудно было подмѣтить въ его безцвѣтно неопредѣленномъ лицѣ какое-нибудь выраженіе, такъ напримѣръ, невозможно было угадать сбирается ли онъ смѣяться или плакать; только небольшіе зеленовато-сѣрые глаза нѣсколько еще оживляли эту мрачную физіономію.
Одѣтъ онъ былъ въ какой-то страннаго покроя истертый сюртукъ, не то военный, не то партикулярный, по бортамъ котораго красовались двѣ мѣдныя пуговицы, весьма солидно пристегнутыя въ петлю (остальныя десять вѣроятно не пощадились временемъ); сюртукъ этотъ когда-то былъ подбитъ краснымъ стамедомъ, что несомнѣнно обличало его барское происхожденіе. Этотъ нарядъ довершали: коротенькіе брюки съ краснымъ кантомъ и заплатами на колѣняхъ, не совсѣмъ надежные сапоги и дырявыя замшевыя перчатки на рукахъ. Бронзовая медаль, висѣвшая, для прочности, вмѣсто ленточки на такъ называемой жестянкѣ, выкрашенной масляною краскою, украшала замасляную грудь.
Не смотря на ветхость и фантастичность этого костюма, было замѣтно, что обладатель его употребилъ полное стараніе, чтобъ явиться къ новому барину въ возможно опрятномъ видѣ. Сапоги, напримѣръ, не смотря на свою сомнительность, блестѣли какъ зеркало, перчатки безъ пальцевъ и туго накрахмаленная манишка, съ выставленными изъ подъ галстука воротничками, были чисто вымыты.
Впослѣдствіи я увидѣлъ, что любовь къ порядку и бережливость были, такъ сказать, слабостью Никанора (такъ звали моего деньщика), — слабостью составляющей странное и рѣдкое исключеніе въ сферѣ денщичьяго быта.
Бережливость эта, не смотря на свои довольно частые благіе результаты, иногда даже бѣсила меня. Для него все было дорого, за каждою мелочью онъ готовъ былъ лучше пробѣжать пять десять лишнихъ верстъ, чѣмъ передать какой-нибудь лишній грошъ. Случалось за частую, что приказаніе мое купить что-нибудь лишнее, выходящее изъ ряда вседневныхъ расходовъ, просто не исполнялось. Въ такихъ случаяхъ Никаноръ обыкновенно отдѣлывался дороговизной, только и услышишь отъ него, бывало, тогда: «намъ съ вами грѣшно эдакъ-то дѣлать, развѣ отъ смерти можно такъ покупать», и такимъ-то образомъ онъ окончательно, по неволѣ, убѣждалъ меня.
Любопытно было взглянуть на квартиру моего ментора, или лучше сказать, на уголъ, занимаемый имъ въ кухнѣ, — за просторомъ онъ не гонялся, но уютъ былъ полный. Тутъ стояло и какое-то подобіе кровати, подобіе весьма узенькое и коротенькое, и сундукъ, и столикъ, съ помѣщавшимся на немъ кусочкомъ зеркальца, обклееннаго въ цвѣтную бумажку и назначавшагося исключительно для бритья, — Никаноръ только въ этомъ критическомъ обстоятельствѣ и смотрѣлся въ зеркало. Вѣроятно въ видѣ украшенія, на столѣ лежали и стояли въ самомъ симетрическомъ порядкѣ: сапожныя щетки, бритва, баночка съ ваксой, обломаный перочинный пожикъ, огромные ножницы, карточный мѣлокъ, пуговица, блюдечко съ кусочкомъ мыла, что-то въ родѣ гребенки, гипсовая голая женщина безъ головы, доставшаяся ему по наслѣдству отъ одного изъ бывшихъ господъ, и чайная чашка съ надписью: «въ знакъ удовлетворенія» — быть можетъ воспоминаніе молодости…. Впослѣдствіи прибавилось ко всему этому и еще одна новое украшеніе, обнаружившее прогрессивное направленіе Никанора — именно баночка помады, à la rose, съ запахомъ корицы.
Главное же украшеніе его кабинета состояло въ живописи: въ углу помѣщались образа, съ лампадкою и воткнутою подъ ними вербою; и по сторонамъ ихъ, и внизу, обѣ стѣны были обклеены картинами самаго разнообразнаго содержанія; тутъ находилось и изображеніе страшнаго суда, видъ какой-то обители стоящей на горѣ — похожей на кучу, и кусочки обоевъ, и сраженіе, и конфектныя бумажки; прощаніе съ милой, Іосифъ у жены Пентефрія, разукрашенное объявленіе о какой-то продажѣ, портретъ съ подписью: «генералъ всѣхъ войскъ европейскихъ и азіатскихъ», и прочее….
Остальное имущество Никанора, при поступленіи его ко мнѣ, все заключалося въ двухъ рубахахъ, такомъ же числѣ исподняго платья и трехъ манишкахъ; помѣщалось оно въ огромномъ сундукѣ, крышка котораго, по примѣру стѣнъ, была обклеена картинками и цвѣтными бумажками. Имущество это помѣщалось на днѣ сундука, остальное же его пространство было завалено всевозможнымъ хламомъ; тутъ попадались и голенище отъ сапога, и кусокъ подковы, и порожняя бутылка, и такая вещь, которой и названія непридумаешь, такъ обломокъ чего-то, а чего — неизвѣстно, и Путь въ царствіе небесное и старыя, замаслянныя карты, и Богъ знаетъ чего тутъ только не было.
Кромѣ бережливости, по характеру своему Никаноръ не отличался никакою особенно рѣзкою чертою; былъ онъ добръ, набоженъ, терпѣливъ, не слово-охотливъ и безукоризненно честенъ. Во всемъ, что касалось достоинствъ его собственной особы онъ былъ удивительно скроменъ, но ужъ за то хвастунъ непомѣрный во всемъ, что касалось его барина. Въ бесѣдахъ своихъ съ прочими деньщиками онъ или упорно умалчивалъ о барскихъ недостаткахъ или давалъ имъ видъ достоинствъ; хорошія же качества разукрашивались имъ до нельзя и обращались такимъ образомъ въ какіе-то героическіе подвиги. Если же кто изъ другихъ деньщиковъ, увлекшись его примѣромъ, начиналъ, въ свою очередь, пѣть подобный же панигирикъ своему господину, Никаноръ угрюмо молчалъ, дѣлалъ видъ что не обращаетъ никакого вниманія, что все, дескать, твое противъ нашего дрянь: выѣденаго яйца не стоитъ, или совсѣмъ оставлялъ собраніе и махнувъ рукой, уходилъ во-свояси.
Всѣ интересы Никанора заключались въ интересахъ его барина; если я, напримѣръ, получалъ замѣчаніе по службѣ, Никаноръ оставался недоволенъ начальствомъ, и начиналъ философствовать, выражая то либеральное убѣжденіе, что оно хоть и начальство, а ошибаться всегда-таки можетъ. Вообще жилъ онъ не собственною жизнію, а барскою, даже единственное я замѣнялось у него множественнымъ мы; напримѣръ: «мы были въ гостяхъ, эта рубашка наша», не значило, что баринъ ѣздилъ въ гости или носилъ одну общую рубашку съ деньщикомъ; мы, говорилось только для большаго шику, по силѣ привычки и изъ убѣжденія, что деньщикъ есть нераздѣльное существо съ его бариномъ, чуть ли не часть барскаго тѣла.
Никаноръ, прослужившій деньщикомъ уже пятнадцать лѣтъ у разныхъ офицеровъ, обладалъ и всѣми деньщицкими особенностями. На первыхъ порахъ барина своего какъ-то дичился, смотрѣлъ тупо, на все отвѣчалъ: не могу знать-съ, слушаю-съ, какъ прикажете, на каждое приказаніе летѣлъ стремглавъ, безсознательно, сломя голову, сморкался съ помощію двухъ пальцевъ, отнюдь не стѣсняясь господскимъ присутствіемъ, и вообще во всемъ обнаруживалъ какую-то неловкость, одичалость, недоступность и боязнь къ барину. Впослѣдствіи, мало-по-малу, всѣ эти угловатости сгладились самя собой и мѣсто ихъ заступила откровенность, сознательное усердіе и полная, безкорыстная привязанность ко мнѣ. Быть можетъ, походное время помогло этому сближенію, а быть можетъ и другія какія-нибудь причины, не знаю…. но перерожденіе къ лучшему, развитіе были явны. Боевая жизнь искони уже сопряжена съ извѣстнаго рода лишеніями и недостатками для каждаго, на комъ только лежитъ ея тяжесть, но взамѣнъ этихъ лишеній, каждый въ свою очередь разсчитываетъ и на пріобрѣтеніе соразмѣрныхъ имъ выгодъ; офицеръ думаетъ отличиться въ кругу своей дѣятельности; солдатъ — въ своей, а деньщикъ — тотъ же солдатъ, на какія выгоды онъ разсчитываетъ? вознаграждается ли хотя нѣсколько трудъ его? Правда, благосостояніе его заключается въ благосостояніи его барина, отсюда истекаютъ и выгоды; но вѣдь вотъ вопросъ: всегда ли это такъ бываетъ? развѣ можно принять произволъ за непреложный законъ?… каковъ баринъ, какова его воля!
А между тѣмъ кто поручится, что трудъ его легче прямого солдатскаго; правда, онъ не такъ громокъ, не такъ блестящъ, но тѣмъ не менѣе заслуживаетъ уваженія и опредѣленной закономъ признательности.
Нужно было видѣть, съ какимъ самоотверженіемъ работалъ Никаноръ во все время похода; онъ словно и устали не зналъ: баринъ его отдыхалъ за него, и ужъ не вѣдалъ никакихъ заботъ, исключая чисто служебныхъ обязанностей. Онъ и разбудитъ, бывало, въ свое время, и самоваръ поставитъ, достанетъ провизію, и обѣдъ изготовитъ, вещи разберетъ и уложитъ, бѣлье перемоетъ и заштопаетъ, а заболѣешь неравно — ухаживаетъ, лѣчитъ — все тотъ же Никаноръ. Онъ лакей, поваръ, онъ и нянька, и прачка, и портной, онъ же, наконецъ, и сестра милосердія, — все что хотите. Не разъ случалось, что по недостатку подводъ, тотъ же Никаноръ замѣнялъ обозную лошадь, таща, по нѣсколько верстъ, на своихъ плечахъ барскіе пожитки, и хоть бы слово ропота! какъ будто такъ и должно быть; утретъ только потъ съ лица, выпьетъ свѣжей водицы и опять свѣжъ и бодръ, и снова готовъ уже въ путь.
Разъ, на одномъ ночлегѣ, случилось со мной довольно грустное обстоятельство: я забылъ небольшой чубукъ съ трубкой, изъ котораго привыкъ уже постоянно курить въ походѣ. Вернуться было невозможно, а Никаноръ отправился съ обозомъ впередъ. Придя на мѣсто, я сообщилъ ему о своей утратѣ, онъ въ отвѣтъ на это покачалъ головой, пожалѣлъ о ея двухъ рублевомъ достоинствѣ и, разсуждая о чемъ-то самъ съ собой, отправился хлопотать объ обѣдѣ. Пообѣдавъ, я заснулъ богатырскимъ сномъ, и спалъ, кажется, часа четыре, если не больше. Проснулся и гляжу — нѣтъ, по обыкновенію, ни самовара на столѣ, ни Никанора, который въ это время всегда ужъ разбирался въ чемоданѣ. Я всталъ, кликнулъ его — не откликается, на улицѣ, гляжу, нѣтъ; спрашиваю хозяина — не знаетъ. Что за чудо! Прошло часа два такимъ образомъ; мнѣ ужъ становилось досадно, какъ вдругъ, вижу, бѣжитъ мой камердинеръ…. Я только что намѣревался намылить ему голову, какъ онъ ужъ предупредилъ меня:
— Что мало почивали сегодня, я запоздалъ; значитъ, въ Сташево бѣгалъ.
— Какъ въ Сташево?
— Да чубукъ вашъ принесъ, не пропадать же ему.
Здѣсь нужно замѣтить, что до Сташева было пятнадцать верстъ, слѣдовательно, туда и обратно тридцать; приложивъ сюда еще пятнадцать верстъ сдѣланныхъ походомъ, выйдетъ сорокъ пять верстъ въ одинъ день, безъ отдыха, вмѣстѣ съ прочей работой. Право, вѣдь и это своего рода подвигъ! правда, безразсчетный, негласный, но за то полный того безграничнаго усердія, которое можно встрѣтить только въ преданномъ деньщикѣ.
И такихъ подвиговъ не одинъ, и не два было!…
Когда я раненый лежалъ въ деревенской хатѣ, Никаноръ спасъ мою жизнь, и опять-таки не громкимъ подвигомъ, не вынесъ онъ меня изъ огня, не вытащилъ изъ воды, нѣтъ, а просто, своимъ неусыпнымъ попеченіемъ. Стоя, по цѣлымъ ночамъ, у изголовья моей кровати, онъ выслушивалъ бредъ мой, раздѣляя самъ мои страданія, онъ облегчалъ ихъ, какъ только могъ, утѣшалъ какъ ребенка, наблюдалъ за малѣйшимъ моимъ дыханіемъ и почти воскресилъ меня.
Мирно, тихо, словно какъ съ роднымъ, а не со слугой прожилъ я двадцать пять лѣтъ съ этимъ человѣкомъ и въ это время узналъ его, какъ самого себя. Онъ уже давно отслужилъ срокъ своей деньщицкой службы и оставался у меня изъ преданности, да иначе и не могло быть: куда было идти ему? Въ деревню, на родину, — онъ, было, и побывалъ на ней, да родина забыла его, и самъ ужъ онъ отвыкъ отъ деревенской жизни; другимъ бы въ тягость былъ онъ тамъ и себѣ на посрамленіе. Искать мѣста? То-же какое выдастся!… работать много и не подъ силу ужъ, а даромъ кормить никто не станетъ, такъ и приходится на старости лѣтъ слоняться изъ дома въ домъ. Подумалъ Никаноръ, да и остался на старомъ пепелищѣ; по прежнему старался работать, ворчалъ, когда другіе его дѣло дѣлали, возился съ моими ребятишками и умеръ на моихъ рукахъ, на своей постелѣ, въ своемъ кабинетѣ, который въ послѣднее время еще болѣе украсился картинами, завѣщавъ изъ скопленыхъ имъ ста рублей, половину отдать на церковь, а другую отослать въ деревню, чтобъ на родной сторонѣ помянули за упокой его грѣшную душу.
Познакомивъ читателя съ личностію моего Никанора, я хочу передать собственный разсказъ этого человѣка о поступленіи его на службу, и объ его деньщицкомъ житьѣ-бытьѣ до опредѣленія ко мнѣ въ услуженіе.
"Такъ дѣло, по лѣтней порѣ было, подъ Илью подходило, взяли меня въ рекруты, очередь дошла. Какимъ это порядкомъ дѣлается нечего разсказывать, сами изволите знать, ваше благородіе; привели подводу съ отдатчикомъ, привезли въ присутствіе, лѣкарь осмотрѣлъ, нѣтъ ли, значитъ, болѣзней какихъ, ростъ смѣрили, лобъ забрили, пригнали рекрутскую одежу и дѣлу конецъ; церемонія небольшая, не Богъ знаетъ кто — мужикъ! Оно извѣстно, теперича статья прошлая, а въ ту пору хватало за душу, крѣпко щемило сердце; да какъ и не щемить! Родился ты себѣ въ деревнѣ, выросъ въ ней, то есть, и къ копоти-то мужицкой привыкъ, жилъ до двадцати годовъ при отцѣ да при матери, одно слово, родители, да и прочіе всѣ деревенскіе не чужіе тебѣ, кто сродственники, кто просто пріятели, который кумъ, который сватъ, который братъ крестовый, одна тетка простая, другая крестовая; а тутъ парни, дѣвки; можетъ иная и по сердцу пришлась тебѣ и совсѣмъ этимъ значитъ на вѣки вѣчные проститься слѣдуетъ, то есть, никогда на семъ свѣтѣ и свидѣться не придется. Угонятъ на службу далеко, въ такое мѣсто, что ты и не слыхивалъ, и радъ бы на родимую сторонку сбѣгать, да бѣжать-то долго, опять же и законъ нетерпитъ; пожалуй, или ты ноги протянешь или они помрутъ, вѣдь на все воля Господня, двадцать пять лѣтъ не недѣля — полжизни человѣческой. Ну, а тутъ и страхъ одолѣваетъ, потому главное дѣло свычка; зналъ ты въ деревнѣ свою работу не хитрую, когда косить, когда пахать, когда землю орать, ну и прочее все, какъ есть мужицкое, а то и на печи валяться или съ дѣвками балагурить да на балалайкѣ выструнивать, а служба, извѣстно, эвтаго дѣла нетерпитъ, своихъ порядковъ требуетъ. Оно точно, выходитъ, по простотѣ и невѣдѣнію больше боишься, потому какъ ничего ты не видалъ, окромя деревенскаго дыма ничего не нюхалъ, ничего, значитъ, не знаешь и понимать не можешь, а послужишь годика два-три, оботрешься, надлежащую снаровку возмешь и самъ увидишь, что глупъ былъ.
Такимъ-то манеромъ попрощался я съ родными, родители благословили, снабдили кой-чѣмъ, по силѣ возможности, и деньжонокъ дали, извѣстно, хоть и простые люди, одно слово, мужики, а сердце то-же свое имѣютъ. Взвалилъ я котомку за плечи, помолился предъ иконами, поклонился на всѣ четыре стороны, то есть, и людямъ, и избамъ, и полямъ, и лѣсамъ, — всему родному да знакомому, да и съ Богомъ! Повезли это насъ по деревнѣ, такъ что реву-то было, описать невозможно, и бабы голосятъ и малые ребятишки пищатъ, собаки и тѣ таково жалобно лаютъ, ровно прощаются, страсти да и только, словно покойника выносятъ; оно и то правду сказать, встрѣтиться райзѣ на томъ свѣтѣ придется, значитъ, тотъ же покойникъ, только что живой.
Погнали далече насъ, шли, шли мы, долго шли. Утромъ это на зоринькѣ разбудятъ, походъ заиграютъ, ну и шагаешь. Дорогой, ничего, весело было, смѣхъ, пѣсни, извѣстно рекрутики все, народъ молодой, шутливый, у всякаго кой-какія деньжонки водились, тутъ на дневку придешь, роздыхъ дадутъ, идти можно. Въ городъ пришли, распредѣлили насъ, то есть, кому въ какомъ войскѣ быть, мнѣ въ пѣхоту досталось, въ М--ій полкъ; пятьдесятъ человѣкъ туда назначили, такъ и я съ ними попалъ. Принялъ насъ офицеръ, изъ полка нарочно пріѣхавши былъ, осмотрѣлъ какъ слѣдуетъ, опросилъ, все ли дескать получили, по списку провѣрилъ, далъ день роздыху, а тамъ чуть свѣтъ въ походъ, то есть, прямо на мѣсто служенія, на третьи сутки мы и къ полку прибыли.
Представили это насъ, какъ водится, по начальству, генералъ пришелъ, каждаго имя спросилъ, губерніи какой, разсчитали по ротамъ, въ ротахъ, какъ слѣдуетъ, на отдѣленія да капральства, значитъ, у каждаго, чтобъ свой ближайшій начальникъ былъ; ему ты долженъ во всемъ покорствовать, всякій примѣръ съ него брать, за всякой нуждой, все значитъ, къ ближайшему начальнику обращаешься, а эти офицеры — такъ нужды имъ до тебя мало, а тебѣ до нихъ далеко, ну и не сходишься. Дали это намъ маленько пооглядѣться, по расправиться, во вкусъ войти, что называется, мужицкую грязь смыть, а тамъ и учить зачали.
Много я тутъ, ваше благородіе, въ эту пору надъ собой бѣдъ увидѣлъ, и далеко ушло, а не хорошо вспомнить! Учили, учили меня, вытягивали, вытягивали, а проку все мало; кто ихъ знаетъ, по рожденію что-ли я такой выдался, кости ли срослись, и самъ не вѣдаю, а только много грѣха было; какія средствія не принимали, ничто не беретъ. И самъ-то радъ бы радехонекъ сдѣлать какъ слѣдуетъ, иной разъ стараешься, стараешься, до поту лица дойдешь, натужишься весь такъ, что еле не лопнешь, кажись вотъ одна минуточка и тресну, а глядишь хуже того выйдетъ. Даже злость на себя беретъ, потому изъ этакаго кажись пустящаго дѣла ты всякое претерпѣніе имѣешь; опять же обидно, жилъ ты себѣ въ деревнѣ, такъ не то что ходилъ, а и всякую работу справлялъ какъ слѣдуетъ, лѣностью да неумѣньемъ никто не попрекалъ, а тутъ тебѣ говорятъ: и ходить-то ты не умѣешь, и стоять не умѣешь, и глядѣть не умѣешь, ровно звѣрь лѣсной. Пуще всего правый бокъ у меня подгулялъ да плечо лѣвое, никакъ я, значитъ, не могъ эти части промежъ себя въ порядокъ привести; бокъ выставлю — плечо опущу, бокъ завалю — плечо выставлю, оказія да и только! И чего это не дѣлали со мной, всякія, то есть, затѣи выдумывали, и ружья то на плечо клали и мѣшки съ пескомъ, чтобъ значитъ осѣло оно, не подается что хошъ!
Я въ третьей ротѣ состоялъ, унтеръ-офицеръ у меня былъ, Иванъ Трофимычъ прозывался, бѣдовый такой, что не приведи Господи, одно слово — лютый человѣкъ; а пуще всего меня не любилъ, значитъ опять за одиночку все, потому велъ я себя какъ слѣдуетъ, ни въ чемъ дурномъ замѣченъ не былъ. Извѣстно, унтеръ-офицеръ въ ротѣ власть имѣетъ великую; ротный командиръ побываетъ разъ въ день, обойдетъ, съ нашимъ братомъ поздоровается, пищу пригубитъ, провинился кто слишкомъ — на счетъ взысканія распорядится, да и шабашъ, дѣло свое справилъ; а у унтеръ-офицера ты завсегда на глазахъ, такъ ему и допекать-то тебя способно: не такъ прошелъ, не-такъ взглянулъ, ну и виноватъ значитъ, отдувайся на свой коштъ, одно слово — сила.
Бывало стоишь ты себѣ на ученьи, кажись все на тебѣ въ порядкѣ какъ слѣдуетъ, хоша бы какое начальство пріѣхало ничего замѣтить не можетъ, а придетъ Иванъ Трофимичъ безпремѣнно какое ни на есть упущеніе отыщетъ; то носокъ не такъ глядитъ, то пуговица покосилась, то лицо не на мѣстѣ, ну и молчишь, слушаешь, потому резоновъ никакихъ не принималъ и на все въ своей рукѣ отвѣтъ имѣлъ. Пуще всего онъ марширокку любилъ, самое-то есть радостное его дѣло было, скомандуетъ: «тихимъ учебнымъ шагомъ въ три пріема!» такъ даже глаза засверкаютъ. — Изволите знать, ваше благородіе, это значитъ: на одной ногѣ ты стой, а другую подымай, подымешь — на вѣсу держи, пока не скомандуетъ: «разъ!» скомандовалъ — на обѣ встань. Такъ вотъ такимъ-то манеромъ, бывало, Иванъ Трофимычъ на одной ногѣ и держитъ, держитъ, а самъ ухмыляется, ужъ и видать что ему по душѣ это, «носокъ!» покрикиваетъ, да только посматриваетъ, который, то есть, подался на сторону такъ онъ кулакомъ въ скулу и подопретъ, отвѣсно поставитъ, опрокинулся на другую сторону, ну и тамъ то-же поддержка. Большую сноровку по этой части имѣлъ. Театръ у насъ въ ротѣ играли, такъ онъ завсегда генераловъ представлялъ, какъ это разкричится гдѣ слѣдуетъ, пойдетъ нагоняи задавать, такъ ровно и взаправду генералъ. То-же фельдфебель у насъ въ ротѣ былъ, тотъ больше любилъ форсу задать, въ халатѣ ходилъ, всякое свое хозяйство держалъ, чай завсегда пилъ, курилъ Жуковскій изъ чубука длиннаго, ну и гости то-же къ нему ѣзжали. Теперича въ имянины его или въ ротный праздникъ гостей соберется много, кадрель танцуютъ, который изъ нашего брата въ большей милости находится, тотъ, значитъ, чай, кофій разноситъ, угощеніе разное. Важно себя держалъ, по господски, да пожалуй, что другому господину и не удастся такъ, а только ничего, солдатика безъ нужды не трогалъ. Иванъ Трофимычъ завсегда съ нимъ компанію водили, вмѣстѣ въ три листа поигрывали, такъ и пущую силу имѣли.
Учили меня, такимъ манеромъ, безъ малаго что полтора года, оно бы и больше прошло да захворалъ я, крѣпко бокъ ломить зачало. Отправили въ гошпиталь. Признатся, я бы и радъ былъ, по крайности хошъ отдохнулъ бы маленько, поокрѣпъ, да болѣзнь-то ужъ оченно одолѣла, пролежалъ три мѣсяца, сильно хворалъ, даже въ безпамятствѣ находился, да видно рано помирать было, на тотъ свѣтъ не приняли, пособилъ Господь — поправился, только что больно слабъ сталъ, пуще всего ноги да руки совсѣмъ развинтились, словно отрѣзанныя, даже ружье не держится. Зачали это опять меня вытягивать, хуже прежняго пошло, Богъ вѣдаетъ чѣмъ бы и кончилось, да видно ужъ мнѣ на роду своя линія была написана. Перевели Иванъ Трофимыча въ другую роту, съ новымъ унтеръ-офицеромъ я поладилъ, шибко выпить любилъ, купилъ ему разъ-другой по полштофу, такъ и все ладно. Тутъ спасибо ротный командиръ увидалъ, фельдфебель то-же подоспѣлъ; «слабъ, говорите совсѣмъ во фронтъ не способенъ», взяли да и перечислили въ нестроевые, неспособными второго разряда прозываются, отсюда значитъ и въ деньщики берутъ.
Радовался я въ ту пору не мало, думаю по крайности отъ каторги избавился, своей срамоты не увижу больше. Оно извѣстно, и денщицкая служба то-же не фортуна какая, званіе небольшое, вѣкъ имъ и будешь, а главная причина къ какому барину попадешь, все значитъ отъ господъ зависитъ. Генеральскій деньщикъ въ часахъ съ цѣпочкой ходитъ, полковничій свою силу имѣетъ, капитанскій — тоже по своей части, ну а просто офицерскій, что грѣха таить, сами изволите знать, послѣдняя статья, самое, то есть, ничтожество! Капитанскому, теперича, деньщику фельдфебель завсегда руку подаетъ, по имени по отчеству величаетъ, чай вмѣстѣ пьютъ, потому нельзя, человѣкъ нужный, всѣ порядки своего барина знаетъ. Опять то-же какой баринъ по характеру выдастся, иной добрый, а другой хуже Ивана Трофимыча, одинъ богатъ, а у другаго только что эполеты блестятъ, а самъ то-же на солдатскомъ продовольствіи состоитъ, всякихъ бываетъ!
Оно точно, ваше благородіе, двадцать пять лѣтъ прослужить не поле перейти, навидался я всего, и худого, и хорошаго, и просто средственнаго, у многихъ господъ служилъ и за всѣхъ Бога молю, иной разъ и круто приходилось, да что дѣлать, горькаго не попробуешь — сладкаго не узнаешь, извѣстно человѣкъ безъ грѣха не живетъ.
Поступилъ это я для начала вѣстовымъ на капитанскую кухню; ужъ такой порядокъ заведенъ былъ, что при ихней кухнѣ, для всякой надобности, завсегда двое вѣстовыхъ состояло; настоящей прислуги то-же двое было, деньщикъ да дѣвушка, потому капитанъ были женатый и дѣтей имѣли; деньщикъ на кухнѣ да при баринѣ, ну а дѣвушка, Ѳеклой звали, та значатъ по своей части. Нашему брату работа извѣстно какая: дровъ наколоть, воды принести, печки затопить, сбѣгать куда пошлютъ, вотъ и все, ну и пособить тоже гдѣ слѣдуетъ, когда кострюльки вычистить, когда посуду перемыть, когда другое что. Я же сапожное мастерство смекалъ, такъ иной разъ барынѣ на башмачки гдѣ заплаточку положишь, гдѣ подметку подкинешь.
Ихъ высокоблагородія оба не то что бы, какъ есть, нѣмцы были, а шведы, жили они промежъ себя въ согласіи, какъ слѣдуетъ мужу съ женой, и нашего брата, грѣхъ сказать, не обижали, безъ нужды не взыскивали. Главная причина, что во всемъ большой порядокъ заведенъ былъ. Встанутъ это утромъ часовъ въ семь, напьются со всей семьей чаю, кофею, капитанъ на службу пойдутъ, барыня по хозяйству начнутъ, что сами сдѣлаютъ, что прикажутъ, работы не мало, потому хозяйственно жили; и на кухню надо заглянуть, и въ погребъ понавѣдатся, и то, и другое, и третье. Извѣстно достатки не Богъ знаетъ какіе, а расходовъ много; вотъ только что хлѣбъ да говядину завсегда артельщикъ поставлялъ, а прочее все то-же денегъ требуетъ, такъ оно безъ своего глазу и нельзя; опять же и коровенку держали, куръ, такъ ово обо всемъ навѣдаться слѣдуетъ. Тамъ дѣтей учить сядутъ, каждый Божій день по два часа учились, отучились — гулять, тутъ капитанъ придутъ, обѣдаютъ, отобѣдали — отдыхаютъ, вечеромъ разговариваютъ, книжку читаютъ, а не то баринъ трубку покуриваетъ, барыня за какой ни есть работой сидитъ, рукодѣльемъ занимается, иной разъ и въ гости придетъ кто, свои офицеры мало жаловали, а больше изъ постороннихъ, шведы то-же, посидятъ, побалагурятъ, чаю напьются и разойдутся; тутъ значитъ ужъ весь домъ на покой. И вся, то есть, жизнь такъ, день ко дню ровно пригнана, вотъ только что по воскресеньямъ въ ихнюю церковь ѣздили, киркой прозывается. Больно сноровисто жили, лишняго пятака нигдѣ не передадутъ, потому и деньги завсегда водились, въ долгъ не брали, а на чистоту все, не то что у другихъ, сегодня все тащи, а завтра зубы на полку клади, не было богатства да и нужды не видали. Дѣти одѣты чисто, сама барыня то-же, въ комнатахъ ни пылинки, каждая вещь свое мѣсто знаетъ, и цвѣты на окнахъ, и зановѣсочки, и картинки висятъ, и мебель какъ слѣдуетъ, свои же мастеровые работали, домашними, то есть, средствами, такъ оно и не дорого и красиво.
Пробылъ я, ваше благородіе, у капитана безъ малаго что годъ, пожалуй и дольше бы остался, да мѣсто выискалось. Прибылъ въ нашъ полкъ офицеръ новый, только что значитъ изъ корпуса выпущенъ былъ, потребовалъ деньщика, меня и назначили. Не больно хотѣлось мнѣ съ старымъ житьемъ разставаться, къ капитанской-то кухнѣ я и попривыкъ, ну а тутъ, извѣстное дѣло, мѣсто новое и порядки новые, опять же боишься, думаешь каковъ-то еще баринъ будетъ; да объ этомъ нашего брата не спрашиваютъ, супротивъ воли начальства не пойдешь.
Помолился это я Богу, да и началъ такимъ манеромъ свою деньщицкую службу.
Барина моего Семеномъ Николаичемъ звали, и фамилія ему была Ситкинъ. Молодой такой, изъ себя красивый, тоненькій претоненькій, тихій да скромный, словно красная дѣвушка, и характеръ значитъ такой мягкій имѣли, не то что чего другого, а и грубаго слова отъ нихъ не слыхалъ, бывало иначе и не говорятъ: "пожалуйста Никаноръ то-то сдѣлай, " или «пожалуйста туда-то сходи», ужъ такая ихъ добродѣтельная душа была, вотъ только что порядковъ службы не зналъ и никакъ, то есть, къ этому дѣлу принаровиться не могъ, по нежеланію-ли или можетъ въ корпусѣ не обучали этого я не могу сказать, а только на ученьи, теперича, все это перепутаетъ, въ караулъ-ли, на дежурство-ли пойдетъ, завсегда замѣчаніе получитъ, потому и начальство не очень любило ихъ.
Начали жить мы съ бариномъ, вижу ничего — жить можно; мнѣ значитъ пару платья справилъ, ну и прочее все, извѣстно, деньщицкое, сапоги тамъ, бѣльишко кое-какое, по силѣ возможности, даже другіе деньщики завидовали. Опять же у самого все въ порядкѣ, какъ слѣдуетъ быть, одежда съ иголочки, чемоданчикъ съ бѣльемъ, сапогъ три пары, часы, окромя того всякое хозяйство, что въ домѣ требуется, хоша и по маленьку всего, а на первыхъ порахъ есть, за подсвѣчникомъ иль за ложкой въ чужой домъ не побѣжишь, однѣхъ чайныхъ ложекъ никакъ полдюжины было, да столовыхъ штуки четыре, значитъ про насъ съ бариномъ хватитъ. Деньжонки то-же водились, родители по началу снабдили. Я и кушанье готовилъ, на капитанской-то кухнѣ поприглядѣлся, такъ оно и сподручно было, ничего выходило, ѣсть можно, обѣдъ какъ слѣдуетъ — офицерскій; когда супъ, когда щи, котлетки срубишь — подъ соусомъ пустить, когда блинчики, кашу заваришь, не мудреное дѣло.
Живемъ мы такимъ манеромъ хоть куда, значитъ и своему званію прилично и другимъ не въ обиду. Гостей позвали, своихъ же офицеровъ, баринъ какъ въ новѣ были, потому познакомиться желали, дѣло не худое, пирогъ справили. Ну, извѣстно, гости какъ гости, свои люди, народъ молодой, холостой, чинится да ломатся нечего, вина въ достачу было, значитъ весело. Кто охмѣлѣлъ, а кто только въ куражъ вошелъ, опять и такіе случались, что ничего не пьютъ; сами изволите знать, ваше благородіе, человѣкъ не ровенъ, всякихъ людей на свѣтѣ есть, и пьющихъ, и не пьющихъ. Тутъ кто въ карты сѣлъ играть, кто пѣсни поетъ, кто такъ себѣ балагурить, смѣхъ, говоръ, иные цѣлуются, обнимаются, значитъ во хмѣлю такіе ласковые, рюмочные пріятеля. Баринъ мой то-же къ картишкамъ присѣлъ, смотрѣлъ, смотрѣлъ сначала, а въ головѣ хмѣль бродитъ, заохочиваетъ, храбрости поддаетъ, не вытерпѣлъ, самъ играть зачалъ.
Такая это у нихъ игра была, штосомъ прозывается, которая карта значитъ куда упадетъ, направо иль налѣво, въ томъ и хитрость вся. И диковинное дѣло, не то чтобы денегъ много водилось, вотъ только что ротные командиры да казначей, тѣ опять свои средства имѣютъ, а эти субалтерны такъ гроша за душой нѣтъ, у другаго и деньщикъ-то въ такой одежѣ ходитъ, что только одно званіе имѣетъ, у самого одинъ мундиришка на плечахъ, а играютъ, и деньги на столѣ лежатъ; ужъ это значитъ натура такая, то есть, противустоять ей никакъ невозможно, что карта, что рюмка, такъ и тянетъ, послѣднее выложитъ. Иной бываетъ и выиграетъ, тутъ гдѣ бы пріостановится, деньгу приберечь аль употребить на что путное, такъ нѣтъ, спуститъ, то есть, кажись бы и не на что, а безпремѣнно спуститъ. Извѣстно, легко наживешь, а проживешь еще легче, игра такая бѣсовская! Теперича, денегъ нѣтъ, такъ на всякую вещь играютъ: часы, шкатулка, бритва, собака, шинель, что подъ руку попадется. Адъютантскій коверъ такъ у десятерыхъ господъ перебывалъ, такъ квартирьеромъ и прозывался. А не то такъ до трети, до жалованья, значитъ казначей платитъ. Пуще всего эта игра водилась какъ жалованье раздадутъ, потому все кой-какія деньги есть, опять же другой получитъ безъ малаго что ничего, такъ поднятся думаетъ, ну и играютъ, начнутъ шутя, съ мелочи, а кончатъ ассигнаціями.
Долго въ этотъ вечеръ играли у насъ господа, къ утру ковчили; проиграли Семенъ Николаичъ, не могу сказать доподлинно сколько, а только проиграли. Разошлись это гости, гляжу, баринъ мой деньги считаетъ, а у самого на лицѣ только что слезъ нѣтъ; «ступай, говоритъ, Никаноръ, я самъ раздѣнусь.» Ушелъ я. Оно точно, ваше благородіе, что другому и проигрывать и выигрывать дѣло привычное, сидитъ себѣ да только кулакомъ по столу постукиваетъ, бита-дана, бита-дана, извѣстно тертый кулакъ, а Семенъ Николаичъ, статься можетъ, въ первый разъ въ своей жизни и карты въ руки взяли, такъ по неопытности имъ куда тяжело было денегъ лишиться. Пришелъ это я утромъ комнату убирать, вижу на полу соръ, пепелъ, карты, бутылки валяются, баринъ спитъ еще, да самъ-то такой блѣдный, дышетъ тяжело таково, такъ меня даже злость взяла, думаю себѣ: зачѣмъ мы это гостей-то звали? удивить никого не удивили, а только ровно чорта въ домъ пустили. Собственно не денегъ жаль, Богъ съ ними, все одно что потерялъ аль ограбили, махнулъ бы рукой да и шабашъ, а куда жаль барина было, потому совсѣмъ онъ съ этого вечера перемѣнился, какъ другимъ человѣкомъ сталъ. Всѣмъ это недоволенъ, то не такъ, другое не такъ, служить хуже прежняго зачалъ, дома ему не сидится, присталъ къ адъютанту да къ нему и ходилъ все въ карты играть. Извѣстно, сначала отъиграться хотѣлось, а тамъ и втянулся, отстать-то и трудно, то есть, и радъ бы, да только что силы не хватаетъ. Пробовалъ было я ему говорить: такъ и такъ, не хорошо молъ дѣлаете, такъ онъ же на меня и вскинулся, послѣ-то ему и совѣстно стало, потому правда глаза колетъ, а на первыхъ порахъ огрѣлъ. Бывало только что пообѣдаетъ, такъ и наровитъ какъ бы поскорѣй изъ дому улизнуть, вернется къ утру, проспитъ часу до перваго, встанетъ какъ шальной ходитъ, скучно это ему, тоска беретъ; прежде писалъ, книжку читалъ, а тутъ ужъ какое дѣло, въ головѣ не то, да опять же и время нѣтъ. Который вечеръ дома, такъ и приняться за что не знаетъ, начнетъ писать — броситъ, книжку возьметъ — заспитъ. Ни порядку, ничего нѣтъ. Прежде бывало всякая вещь свое мѣсто знала, на столѣ письменномъ завсегда самъ прибиралъ; гдѣ слѣдуетъ лежать ножичку — тутъ и лежитъ, гдѣ карандашъ — тутъ и есть, тамъ перушки, здѣсь чернильница, подсвѣчники, все какъ пришито было, а тутъ кто ихъ знаетъ, опротивѣло имъ что-ли все, а только ты уберешь какъ слѣдуетъ, глядишь къ вечеру ровно домовой гулялъ, что на полу, что на окошкѣ, что на стулѣ валяется, даже смотрѣть не хорошо. Вижу я это разъ часовъ у барина нѣтъ, хотѣлъ спросить ихъ, а не спросилъ только, потому думаю коли пошелъ по этому пути, такъ ужъ нашего брата не послушается, выходитъ зачѣмъ разтравлять понапрасну, стало быть судьба такая. Покачалъ я это головой, да съ тѣмъ же и остался; сказывали люди, что у адъютанта часы видѣли, а только и тамъ не долго были, кто ихъ знаетъ!
Съ полгода, ваше благородіе, тянулись мы; и не хорошо а жилось, безъ хлѣба еще не сидѣли, извѣстно, не все же проигрывать, иной разъ и выиграетъ. Только гляжу, баринъ мой зачалъ все больше дома сидѣть, съ недѣлю мѣста никуда носу не показываетъ, а самъ все думаетъ о чемъ-то и такой печальный, препечальный; въ ту пору глядя на него и у меня сердце надрывалось. Жалость беретъ, думаешь, и молодой и красивый такой, и душу добрую имѣетъ, только бы жить да благоденствовать, а выходитъ человѣкъ самъ себѣ виной. Какъ теперь помню, прихожу это я къ нему разъ поутру денегъ просить на расходъ, «пожалуйте молъ, Семенъ Николаичъ, денегъ на обѣдъ»; ничего не сказалъ, молчитъ; гляжу открылъ одинъ ящикъ, шарилъ, шарилъ — пятакъ вынулъ, другой — гривну нашелъ, по карманамъ пошелъ, собралъ копеекъ тридцать да и даетъ, «на, говоритъ, чего не достанетъ потомъ отдамъ, мѣнять не хочется». Взялъ это я деньги а самъ и думаю: размѣнялъ бы ты безпремѣнно, да мѣнять то нечего, вымѣнено все. Унизиться-то ему предо мной не хотѣлось. Плохо, вижу, и барина-то жаль да и самому не весело; извѣстно, барину хорошо и деньщику лучше, все перепадетъ кое-что, а тутъ платьишко-то у меня обносилось да и сапоги то-же худы стали, что дѣлать. Жалованье было впередъ забрано, значитъ съ этой стороны выжмешь не много, это мнѣ казначейскій писарь сказывалъ. Пробовали занимать — не даютъ, потому и у прочихъ господъ то-же карманы не туги, да опять же если и займешь такъ отдавать нечемъ; прислалъ адъютантъ красненькую, ну а это, извѣстно, какія деньги, съ одного конца тронулъ, а другаго и нѣтъ. Лавочникъ то-же пересталъ вѣрить, значитъ куда не оглянись, вездѣ бѣды!
Жили и дожили мы съ бариномъ до того, что и обѣда не на что изготовить. Оно другимъ господамъ бываетъ и это съ родни, потому главное и достатки не большіе да опять же и никакого разсчету не знаютъ; заврутся деньги — ничего не жалѣютъ, а нѣтъ и такъ пробавляются; ну, а Семенъ Николаичъ вновѣ были, ничего такого не пробовалъ, потому жилъ себѣ при родителяхъ, значитъ, никакой заботы не зналъ, въ корпусѣ то-же хлѣба казенные, вотъ оно съ непривычки и трудно, и обидно, и другихъ совѣстно. Я-то изъ роты харчился, ну а баринъ то-же амбицію имѣли, этого не дѣлали; бываютъ другіе господа, что окромя солдатской пищи другой и не знаютъ, да ужъ что за господа это, и не глядѣлъ бы! Извѣстно, хорошее ли дѣло съ деньщикомъ изъ одной чашки хлебать?
Серебро жиду заложили, прожили и эти деньги. Сахаръ да чай въ долгъ вѣрили, булочникъ то-же на книжку отпущалъ, ладикалонъ безъ денегъ давали; такъ мы вмѣсто обѣда все чай пили, а замѣсто свѣчъ когда ладикалонъ жгли, а когда и потемками обходились. Занялъ я это время, кума тутъ у меня жила, у ней цѣлковый, да такъ съ той поры и не отдалъ, ужъ больно жаль барина было.
И пошла это, ваше благородіе, не жизнь, а сущее бѣдствіе. Иной разъ родители кое-какія деньжонки пришлютъ или что изъ жалованьишка прихватимъ, сюда отдашь, туда приплатишь, того другаго успокоишь, какъ говорится, денегъ и не увидишь, такъ по рукамъ и разойдутся; оно, извѣстно, не тысячи какія, удовлетворишь кого слѣдуетъ, такъ на всѣ затѣи одна мелочь и останется. Больше все въ долгъ перебивались, много никто не-вѣрилъ, а по маленькому все; ну, а это какая жизнь, ставятъ тебѣ все въ три-дорога, счеты знай подаютъ, а тамъ плати чѣмъ хочешь. Играть баринъ почти что перестали, потому, первое дѣло, не на что было, да опять же и надоѣла имъ эта коммерція; тутъ съ адъютантомъ они не поладили что-то да такъ на этомъ и кончили, опосля не играли. А все же разорила насъ карта, поправиться куда трудно было, оно бы, пожалуй, и можно да только не такому человѣку какъ Семенъ Николаичъ, потому очень добрую душу имѣли. Теперича заведутся деньжонки, поѣдетъ это купить что, не торгуется, гдѣ гривну заплатить слѣдуетъ — онъ двѣ, малый ребенокъ и тотъ его проведетъ да надуетъ. Помню это разъ баба ягодъ принесла, оно извѣстно пустое дѣло, плевка не стоитъ, а только деньга счетъ любитъ; запросила это она, не помню сколько, для примѣра хоть десять копеекъ положимъ, за пятакъ бы отдала, а онъ возьми да и дай ей двугривенникъ, вотъ и все такъ; бывало, купитъ чего на четвертакъ, а полтинникъ проѣздитъ, какая же экономія тутъ. Всякому то-же на водку даетъ, за дѣло не за дѣло, ему все равно; разъ писарь приказъ принесъ, на лишнее дежурство нарядили, ну, кажись, какая тутъ радость, такъ нѣтъ — онъ и тому на водку. Такая ужъ ихъ натура была, никому значить отказать не могли. Съ господами пойдутъ куда, опять не мало денегъ оставятъ, послѣднія выложитъ, а себя не уронитъ, свое неимущество не выкажетъ.. Въ гости придетъ кто, то-же давай закуску, чтобъ все какъ слѣдуетъ было. На свою потребу я денегъ почитай что никогда не просилъ, потому знаешь — есть такъ и самъ дастъ, а нѣтъ — нечего и спрашивать, проси не проси все одно. Да опять же какъ и надоѣдать человѣку, видишь что нѣтъ, ну и молчишь себѣ объ чемъ можно, перебиваешься, кое-какъ Господь Богъ хранитъ.
Маетная жизнь была, ваше благородіе, куда трудная да требовательная! Богатому человѣку и служится иначе, а безъ денегъ истинно что одна жалость только. И одѣнься, и прокормись, и званіе свое не урони, и порядки соблюди, и себя покажи гдѣ слѣдуетъ, да что и говорить, сами знаете, извѣстно офицерское дѣло, въ дырявомъ сюртучишкъ да въ плохихъ сапогахъ на улицу не выйдешь, а требуется чтобъ лоскъ да блескъ былъ; въ харчевню то-же не пойдешь, потому званіе не позволяетъ, пальцемъ покажутъ, а наровишь куда по-чище, въ трактиръ аль растаранъ какой; тютюну то-же не покуришь, а подавай турецкаго аль Жуковскаго; другой бы и радъ былъ, да только эполеты на плечахъ мѣшаютъ, требы-то, то есть, барскія — да средства мѣщанскія, такъ вотъ оно одно съ другимъ и не сходится, извѣстно, какъ въ солдатской пѣснѣ поется: «по три денежки на день, куда хочешь туда дѣнь». А тутъ къ тому же и кровь молодая, до всего значитъ охочъ больно, такъ оно и куда трудно, то есть, не приведи Господи, иной разъ пожалѣешь, что и родился ты въ барскомъ званіи.
И кому мы только не задолжали это время, видимо невидимо; и лавочнику, и булочнику, прачкѣ, извощикамъ, сапожнику, портному, въ погребъ, въ трактиръ, своимъ офицерамъ; то есть, это кажись которые только люди въ городѣ торговали иль какимъ промысломъ занимались, всѣмъ должны. Оно извѣстно и по немногу, кому рубль, кому гривну, а только въ купѣ-то больше тысячи было, на ассигнаціи тогда считали. Опять же каждый хоть и алтынъ свой терять не хочетъ — кричитъ, выходитъ еще хуже; по крайности одному бы человѣку были должны такъ ужъ его и знай, а тутъ и молва не хорошая и каждаго ты за всякое пустящее одолженіе умасливай да упрашивай; иной разъ ругаютъ тебя, можно сказать, до безчестія, а ты стоишь только да глазами хлопаешь, ровно и взаправду долженъ такія слова слушать; потому извѣстно говорить нечего, да опять же изъ вѣры вышелъ.
Тянулись мы съ бариномъ такимъ-то манеромъ года съ три. Родители ихъ это время померли, такъ мы и остальные достатки потеряли, не знаю чѣмъ бы и кончилось, только тутъ другой оборотъ случился, фортуна барину вышла.
Чиновникъ въ городѣ жилъ съ племянницей, Настасьей Васильевной звали, то-же бѣдность, а только все насъ богаче. Барышня-то была сирота, такъ на попеченіи у своего дяди находились, а только куда ловкая да прыткая, опять и изъ себя ничего, то-же по французскому знала, на фортепьянѣ играла, книжки читала, одно слово господская дѣвица, значитъ, окромя денегъ все есть. Познакомился этта Семенъ Николаичъ, ходить къ нимъ зачалъ, пошелъ разъ, другой, третій, а тамъ все чаще да чаще, почитай что каждый вечеръ, а не то и утро все у чиновника сидитъ. Въ воскресенье да въ праздники и обѣдать ходилъ. Такъ съ три мѣсяца прошло. Я по молодости своей въ ту пору глупъ былъ, думаю себѣ: пущай ходитъ, вѣдь не въ худой домъ, чѣмъ бы молодецъ не тѣшился, лишь бы не плакалъ. Только, извѣстно слухомъ земля полнится, начали поговаривать про барина, толки пошли, женихомъ называть стали, горничная у барышни жила, такъ тая трещала много.
Какъ провѣдалъ я такое дѣло, такъ даже понятіе въ себѣ потерялъ, потому у самого окромя долговъ ничего нѣтъ, Настасья Васильевна по богатству то-же въ родныя сестры годится, самимъ ѣсть нечего, а тутъ значитъ жену на безкормицу беремъ; чудеса Господни да и только, ума не приложу!
Пошелъ я это въ церковь, части за барское здравіе вынулъ, чудотворцу Миколѣ свѣчу поставилъ, думаю авось моими грѣховными молитвами угодникъ Божій отрѣшитъ барана. Помолился я, такъ и взаправду видишь, что тотъ же ты человѣкъ да только чувствіе въ тебѣ другое, потому всю надежду свою на святыхъ мужей возлагаешь, не попустятъ они худу быть. Домой иду, да такъ промежъ себя все раздумываю. И дорога-то мнѣ была мимо дома Настасьи Васильевны, прохожу это я, въ окна гляжу, вижу сидитъ баринъ съ барышней у окна и ручку у ней цѣлуетъ. Такъ я, ваше благородіе, вѣрите Богу, остановился это супротивъ ихъ и стою какъ вкопаный, ошалѣлъ словно дуракъ какой. Семенъ Николаичъ даже отвернуться изволили и прочь отошли; одежа-то на мнѣ больно плоха была, такъ они, значитъ, признать меня не желали. Постоялъ, постоялъ я, опамятовался, домой пришелъ, такъ горе взяло, даже слеза прошибаетъ, и жаль-то барина и опять сердце и него беретъ, думаешь вотъ и сказалъ бы ему, урезонилъ, авось послушается, да и не смѣешь то-же, потому солдатъ, супротивъ своей линіи не пойдешь.
Помню, приходитъ это баринъ домой, веселый развеселый такой, ходитъ по комнатѣ, поетъ все, да ровно сказать что-то хочетъ. Кошка у насъ была, такъ и тую ласкать зачалъ. Меня даже злость беретъ, выразить-то ее не можешь, значитъ еще хуже. Ходилъ, ходилъ, меня позвалъ. Прихожу. Посмотрѣлъ это онъ на меня, отвернулся да смѣется самъ съ собой. — Что, говоритъ, Никаноръ, я думаю тебѣ платье нужно? — Какъ, говорю, Семенъ Николаичъ не нужно, вотъ хошъ бы сертучишка вашъ старенькій, опять же и сапоги, только что лоскъ есть, а все на своей подошвѣ бѣгаешь. — Сходи, говоритъ, завтра къ портному, пусть сюда придетъ и мѣрку съ тебя сниметъ, да кстати и шанель съ басономъ, ливрею нужно сдѣлать, долгъ, говоритъ, я ему отдамъ и за новое заплачу. — Стою это я, ваше благородіе, и самъ себѣ не вѣрю, уставилъ глаза въ спину барина да думаю: изъ этакой-то одежи, что даже запахъ противенъ тебѣ, вдругъ шинель съ басономъ! Стою я, молчу, потому и говорить что не знаешь, совсѣмъ всякое соображеніе потерялъ. Гляжу вынулъ Семену Николаичъ синенькую, «на, говоритъ, на сапоги, да нужно будетъ намъ квартиру пріискать, эта мала больно, комнаты три, четыре надо. Я, говоритъ, Никаноръ вотъ что…. я, видишь ты, женюсь, слышишь? — Слышу, говорю, добрые люди давно толкуютъ, на все это воля ваша, коли такая надобность пришла, мнѣ перечить не приходится, значитъ, говорю, такъ Господу Богу угодно, а только собственно по ранней младости вашей не ушло бы, то есть, такое дѣло, невѣстъ впереди много, повременить бы да повыбрать, товаръ-то это такой, что покупай его да оглядывайся, потому назадъ не берутъ; опять же долги ужъ оченно одолѣли, всѣ своихъ денегъ требуютъ, прачка приходила, говоритъ больше стирать не буду, вы съ бариномъ, говоритъ, чужой хлѣбъ заѣдаете. Что-жъ, Семенъ Николаичъ, за что такую срамоту терпѣть? оно точно что безъ одежи нельзя ходить, а только я бы изъ старенькаго сюртучка вашей милости, опять же и басоны, шинель, пожалуй можно и безъ нее справиться, въ лавочку, аль куда я и на легкѣ сбѣгаю». Ничего, молчитъ. Глядитъ въ окно да смѣется промежъ себя. — Ладно, говоритъ, Никаноръ, Богъ дастъ все устроимъ, долги я заплачу, барыня у тебя будетъ хорошая, добрая, только служи усердно. — Радъ, говорю, стараться вашей милости, завсегда за ваше счастье Бога молю, только чтобъ опосля не каятся.
Поговорили мы съ бариномъ такимъ-то манеромъ, заказалъ это онъ мнѣ одежу: сюртучную пару, жилетку, шинель съ басономъ, портному всѣ деньги сполна отдалъ, тотъ даже ровно и брать не хотѣлъ, такъ это ему, значитъ, въ диковину было, съ прочими долгами то-же расплатился, всѣхъ удовлетворилъ. Другую квартиру нанялъ, мебели накупилъ, горничную завелъ, все какъ слѣдуетъ, то есть, на удивленье всѣмъ.
Зажили мы съ бариномъ ровно въ раю какомъ, бывало даже смотришь на все это и глазамъ не вѣришь, полагаешь что собственныя очи тебя обманываютъ. И ужъ куда весело въ ту пору-то было! хлопотъ много, а ничего, бѣгаешь это съ утра до вечера, извѣстно свадебное дѣло, а даже и усталости не чувствуешь, и за барина-то радъ да и за себя то-же. Примѣрилъ это я новое платье, шинель съ басономъ надѣлъ, взглянулъ въ зеркало, такъ даже самому на себя только смѣшно стало. Что и говорить, радостное время было; тутъ и невѣстино приданое привезли и баринъ съ своей стороны то-же, выходитъ и разговоръ другой, только значитъ на себя воздосадовалъ, потому въ сумлѣніи ты находился, на милость Божію не понадѣялся, возропталъ грѣховно.
Свадьбу назначили, гостей позвали, нашъ генералъ и посаженымъ отцемъ у барина были. Ну свадьба, извѣстно, какъ у господъ водится, сами изволите знать. Въ церковь я тогда не ѣздилъ, потому какъ свой человѣкъ на квартирѣ оставался, то есть, за всѣмъ присмотрѣть, распорядиться, чтобъ значитъ упущенія какого не вышло. И полковничьи деньщики то-же для прислуги были взяты, а только главнымъ все же я оставался. Отиразновали мы свадьбу хорошо; всего въ достачѣ и изобиліи было.
Начали жить можно сказать съизнова, потому прежде какая жизнь была, только что прозывалась такъ, а по истинѣ каторга; опять же одиночество — скука! уйдетъ это баринъ на цѣлый день, дѣлать тебѣ нечего, ну и лежишь себѣ, иной разъ даже одурь возьметъ; а тутъ дѣло семейное, значитъ статья особая, работы больше, а и веселѣе какъ-то, на сердцѣ радостнѣе, чувствуешь что и ты то-же зачѣмъ нибудь на свѣтѣ живешь, потому съ людьми, тутъ и горничная, и вѣстовой для порядку, по крайности есть съ кѣмъ душу отвести, извѣстно, при людяхъ человѣку и смерть красна. Я опять кушанье господамъ зачалъ готовить, барыня-го вновѣ были, такъ и стараешься, значитъ, чтобъ ей по вкусу выходило. Гости то-же иной разъ къ вамъ собирались, сами теперича ѣздятъ, такъ нужно и къ себѣ звать, честь соблюсти.
Жили баринъ съ барыней промежъ себя согласно, да опять же не за что было и ссору подымать, оба такіе кроткіе да тихіе, что называется воды не замутятъ. Черезъ годъ у нихъ и дочка родилась, благословилъ Господь; много радости опять тутъ было, да не на долго только, бѣды нашли!
Зачалъ объ эту пору баринъ что-то больно задумываться, начнутъ говорить съ супругой, долго говорятъ, даже до спору у нихъ доходило. Барыня иной разъ и плакала, ну а тутъ видимое дѣло, отъ добра слезы не побѣгутъ. Задумалъ Семенъ Николаичъ службу мѣнять, гдѣ, то есть, выгоднѣе; оно бы и ничего, извѣстно, всякій ищетъ гдѣ тебѣ лучше, а то значитъ не хорошо, какъ я узналъ это послѣ, что баринъ взялъ за Настасьей Васильевной восемь тысячъ на ассигнаціи, да деньги-то съ краю и прожилъ: что на долги пошло, а остачу на басоны, на мебель, да на разныя тряпки перевелъ. Жить-то опять выходитъ не чѣмъ; прежде одинъ былъ, такъ оно хошъ иной разъ и воздухомъ пропитается, все тебѣ въ глаза никто не тычетъ, рукъ не протягиваетъ да хлѣба не проситъ; ну а тутъ жена да ребенокъ малый, то-же кушать хотятъ, такъ и совѣсть мучитъ и жалость беретъ. И вспомнилъ я это, ваше благородіе, какъ угоднику Миколѣ свѣчу ставилъ, чтобы, то есть, отрѣшилъ барина отъ женидьбы; и взаправду лучше бы было, въ гибели жили и жаль барина было, а тутъ и пуще того сердце надрывается, потому не одинъ, и правый и виноватый страдаетъ; младенецъ Божій, и тотъ гибнетъ!
Страдное это время пришло, хорошаго-то какъ во снѣ!ъ отвѣдалъ, такъ и пуще того тягостнѣе. Барыня день деньской плачетъ, баринъ ровно шальной ходитъ, ребенокъ, такъ и тотъ словно тоскуетъ; пошли это опять и вещи въ закладъ, и долги; у барыни разная одежа была понадѣлана, такъ и тая не устояла; потому поневолѣ ѣсть нечего, такъ извѣстно себя самого заложить радъ. Тутъ на бѣду въ походъ приходилось идти, съ деньгами оно бы и ничего, вездѣ; хорошо, ну а безъ денегъ ни туда ни сюда, ни впередъ ни назадъ, ни вправо ни влѣво; жену взять съ собой не съ чѣмъ, оставить то-же не съ чѣмъ, жалованье, если раскусить его на двѣ части, такъ ни въ той ни въ другой и понюхать нечего, дядя къ себѣ не беретъ, у меня говоритъ у самого достатки не большіе, а ты теперича мужняя жена, что дѣлать!
Тутъ барину случай вышелъ, въ коммиссаріатскую службу перешелъ. Продали это они всѣ вещи, выручили кой-какія деньжонки, да такъ на нихъ и уѣхали; меня съ собой не взяли, не то чтобъ я имъ не но враву пришелся или не нуженъ былъ, а собственно себя облегчить хотѣли, потому денегъ въ обрѣзъ было, да опять же сами не вѣдали какъ изъ жить придется.
Прощался это баринъ со мной такъ прослезился даже, подарилъ свое платьишко старое, два рубля денегъ далъ, «прощай, говоритъ, Никаноръ, не поминай лихомъ», а самъ плачетъ; да оно и взаправду не весело было, вотъ двадцать лѣтъ прошло, а вспомнишь да раздумаешься, такъ словно за сердце захватитъ что; добрый былъ, а только въ пагубу ему доброта стала, не къ доброму повела!
Не долго Семенъ Николаевичъ и по коммиссаріату оставался, начетъ что-ли на него вышелъ, подъ судъ попалъ. Докторскій деньщикъ и хуже того сказывалъ, въ ту пору я плюнулъ да перекрестился, а оно и взаправду вышло. Самъ себя погубилъ человѣкъ! Не снесъ онъ тяготы-то своей, руки на себя наложилъ, тѣмъ и кончилъ! Настасья Васильевна опосля пріѣхали было къ дядѣ, тотъ ее и не признаетъ ровно, «ступай, говоритъ, куда хочешь», а куда съ малымъ ребенкомъ дѣнешься? Поплакала, погоревала она, послонялась по чужимъ домамъ, а тамъ…. Эхъ, ваше благородіе, лучше бы и не вспоминать, не на хорошую то-же дорогу попала…. извѣстно, нужда заставила!
Передалъ это меня баринъ поручику изъ нѣмцевъ, то-же въ нашемъ полку состоялъ, фамилія ему такая мудреная была и не припомню теперь. Прежде они по экономіи своей деньщика не держали, ну, а тутъ, какъ походъ объявили, такъ безъ человѣка и невозможно, потому трудностей много.
Про это время разсказывать нечего; походъ такъ извѣстно походъ и есть, дѣло и хлопотливое и стоющее, для нашего брата куда разорительное; непріятеля мы и не видали, а такъ, то есть, на всякій случай на готовѣ были, прошли это верстъ семь сотъ, постояли на одномъ мѣстѣ, долго отдыхали, даже одурь взяла. Извѣстно хошъ и на мѣстѣ стоишь, а все никакого значитъ порядку завести не можешь, думаешь не сегодня такъ завтра опять погонятъ, ну и живешь словно на привалѣ. Тѣмъ дѣло и кончили, сапоги стоптали, карманы поразтрясли, да и домой вернулись.
Пробылъ я у нѣмецкаго барина почти что два года, а сказывать про него много не приходится. Крѣпкій былъ человѣкъ, грошевый, во истину нѣмецъ; много я всякихъ господъ видалъ, а такого, почесть, что не встрѣчалъ больше. И не то, чтобъ совсѣмъ худой баранъ былъ, поглядѣть на него съ одной стороны такъ и пожаловаться не на что; нашего брата по напрасну не трогалъ, по службѣ исправенъ, себя содержалъ то-же какъ слѣдуетъ, въ чистотѣ, а только и хорошаго ничего не было, потому главная причина жилъ ужъ оченно копотно. Извѣстное дѣло, всякъ человѣкъ не безъ слабости, свое, то есть, стремленіе имѣетъ, а этотъ росно изъ камня выточенъ былъ, одно слово — скудящій человѣкъ.
Службу свою исполнялъ въ строгости несказанной, то есть, этого чтобъ опоздать иль просрочить такъ и не вѣдалъ. Бывало ученье назначено ранымъ ранехонько, другаго барина такъ еле добудишься, толкаешь, толкаешь, за ноги стащишь, тогда только въ чувствіе придетъ; а этого и будить не смѣй, завсегда самъ встанетъ, ужъ такую снаровку взялъ, что ему, есть ученье, нѣтъ-ли, все одно — не спится. Въ караулѣ, теперича, другіе господа, если мѣсто покойное, опасаться, то есть, нечего, вечеркомъ и на боковую себѣ — спятъ; а нѣмецкій баринъ, такъ его и солдатики всѣ прозывали, не то чтобы лечь, это Боже сохрани, а и чешуйки у кивера не растегнетъ, ходитъ себѣ цѣлую ночь изъ угла въ уголъ, ровно и взаправду дѣло дѣлаетъ, только себя тревожитъ да и солдатика безъ нужды изморитъ, потому начальство бодрствуетъ значитъ, и нашъ братъ хочешь не хочешь, а подражай.
Не жаловали барина прочіе господа, «ходячимъ уставомъ» звали, за то начальство любило оченно, поощряло завсегда, потому исполнительный офицеръ былъ. Извѣстно одинъ рабъ двумъ господамъ не служитъ, выбирай, значитъ, любое, или съ начальствомъ водись или съ своимъ братомъ ровней, а такъ чтобъ въ ту и другую сторону, такъ этого почесть что и не бываетъ.
Разъ, не помню за что именно, а только провинился мой баринъ, можетъ и не по своей винѣ, а попался, слѣдовало подъ арестъ посадить, да генералъ помиловалъ, потому прежде ни въ чемъ замѣченъ не былъ. Другому бы и понутру это, то есть, благодареніе Богу, значитъ отдѣлался, а этотъ самъ себя арестовалъ. Одѣлся въ форму, шарфъ надѣлъ, киверъ, чешуйки застегнулъ, одно слово — въ полномъ парадѣ, полусаблю въ шкапъ спряталъ, заперся въ комнатѣ, да такъ не ѣвши, не пивши цѣлыя сутки, и просидѣлъ. Служба человѣкъ былъ, ну и вознесся значитъ, теперича самъ полкомъ командуетъ, до генерала дошелъ!
И всю, то есть, жизнь то-же куда форменную велъ, какъ часы заведеные иль машина какая. Все это у него значитъ расписано, когда встать, когда какое дѣла дѣлать, когда обѣдать, чай пить, когда спать лечь, минуты не упуститъ, развѣ что служба помѣшаетъ. Въ гости, опять, никуда не ходилъ, а послѣ обѣда гулялъ только. Кушанье что готовить, такъ и на тое положеніе имѣлъ; въ воскресенье да въ среду лапшу молочную, такъ лапша и есть, на цѣлые два года и пошла. Такое ужъ росписаніе у него было и каждому блюду своя цѣна выставлена, противъ ее значитъ ничего не прибавитъ, тридцать копеекъ на обѣдъ отпуститъ и справляйся какъ хошъ, только что въ праздники лишній пятакъ отпущалъ; «у меня, говоритъ, разсчитано, тутъ какъ разъ на все хватитъ», ну и точно хватало, потому размѣряешь, какъ велѣно, такъ и дѣлаешь.
И во всемъ-то такой умѣренный былъ; не курилъ, хмѣльнаго, теперича, ничего въ ротъ не бралъ, картъ и въ руки не умѣлъ взять, вотъ только что чай больно любилъ, да и то бывало какъ сахаръ класть, такъ смотрѣть смѣхъ: ужъ онъ кусочикъ-то выбираетъ, выбираетъ, что ни на есть аккуратнѣе выберетъ, да и тотъ великъ покажется, отломитъ и на прикуску отложитъ; потому стаканъ завсегда въ накладку пилъ, а остальные такъ въ волю, извѣстно напитокъ выходитъ не дорогой, угрызнетъ на зубъ — сладости мало, а званіе все же есть, значитъ и дешево и красиво.
Господа это разъ надъ нимъ подшутить желали, на чай къ нему собрались, трое пришли, ужъ они пили, пили, до невозможности, то есть, я три самовара наставилъ; такъ баринъ послѣ этого цѣлую недѣлю чаю и не пробовалъ, то есть, точно отродясь не зналъ его, даже шкатулку въ комодъ заперъ, чтобъ значитъ соблазну не имѣть. Великую власть пріобрѣлъ надъ собой, то есть, противъ положенія, хошъ ты тресни, ничего не сдѣлаетъ.
Молодой, изъ себя красивый да крѣпкій, а младости только ровно не зналъ. Къ женскому полу, теперича, не то чтобъ пристрастіе какое имѣлъ, а скорѣе боялся. Стояли это мы на квартирѣ, дочь у хозяйки была, Авдотьей Семеновной звали, важная дѣвка, кровь съ молокомъ, то есть, и искать такой такъ не скоро найдешь; — другой бы баринъ поэтому предмету всякое стараніе приложилъ, а нашъ куда тебѣ, даже носъ воротитъ. И диви бы хлопотъ было много иль опасался чего, такъ нѣтъ, дѣвка, то есть, сама забѣгаетъ, пожелай только, да ничто не брало; какъ крикнетъ это онъ разъ на нее, и за что самъ не знаетъ, значитъ за чѣмъ вотъ на глаза попадается, такъ тая сердечная слушалась да и непоказывалась больше, познакомилась съ другимъ нашимъ офицеромъ, да вмѣстѣ съ нимъ и смѣялась надъ нѣмецкимъ бариномъ.
Точно забавный человѣкъ былъ, и велъ-то себя не по господски совсѣмъ, всякое, то есть, не касающееся до него дѣло, все самъ справлялъ; вотъ только что кушанье не готовилъ, а это самъ и въ комнатѣ уберетъ, пыль вытретъ, сахару наколетъ, самъ и платье вычиститъ, одѣвается и не подступайся къ нему, воротникъ теперича застегиваетъ, такъ не возьметъ просто руками а бумажкой захватитъ, чтобъ кантъ дискать не замарать. Раздѣвается то-же самъ, платье это, такъ ужъ онъ укладываетъ, укладываетъ и бумагой-то переложитъ и салфеткой укутаетъ, ровно годъ надѣвать не придется. Починить что нужно, пуговицу пришить, все самъ, возьметъ это иголку, нитку полчаса вдѣваетъ, контятъ, контятъ, даже смотрѣть жалко, а мнѣ не даетъ, «ты говоритъ, своими руками только перепачкаешь», точно у меня руки не чисты, даже не слушалъ бы, махнешь рукой да и прочь пойдешь, пущай убивается коли самъ желаетъ!
И всегда это у него какое ни наесть дѣло найдется: то картинки обклеиваетъ, то какую коробочку, теперича изъ календарей царскіе патреты вырѣзывалъ, вставитъ это въ рамку и на стѣну повѣситъ, много накопилъ; то киверъ мѣломъ потретъ, то перчатки моетъ, въ пяльцахъ то-же вышивалъ; купилъ это разъ новаго ситцу на мебель, всю самъ околотилъ, ровно обучался мастерству этому; срамъ сказать, носки такъ и тѣи самъ штопалъ.
Копотно жилъ, такъ ужъ копотно, что не приведи Господи, а только и бѣдствій не видалъ, долговъ теперича никакихъ, на чистоту все, жалованья впередъ не бралъ, а получитъ это какъ слѣдуетъ въ свое время треть, разсчитаетъ, значитъ, на мѣсяцы, а тамъ что хошъ, супротивъ своего положенія не проживетъ, остатки останутся, спрячетъ. Была у него этакая кружка заведена, вотъ что на церковь сбираютъ, только что махонькая, и печать къ ней приложена, такъ это онъ туда остаточныя деньги спускалъ, прочіе господа экономической суммой ее прозвали.
Такъ вотъ, ваше благородіе, какой форменный человѣкъ былъ, тутъ и деньщику какая жизнь, ничего, то есть, ты себѣ ни худаго, ни хорошаго не видишь, такъ одна тягота только. Переѣхалъ это онъ на другую квартиру, со столомъ нанялъ, ну и меня отпустилъ, потому, извѣстно, была одна работа лапшу варить, а теперича, значитъ, и той не стало.
Пошелъ я тутъ по мытарствамъ гулять, все, то есть, съ мѣста на мѣсто слонялся, жилъ у многихъ господъ, почитай, что у трехъ иль четырехъ, а только не по долгу все; кто, значитъ, въ отставку вышелъ, кто перешелъ, а кому и просто не нуженъ оказался, такая ужъ перемѣнная линія вышла. Это то-же для нашего брата не подъ ладъ, потому не успѣешь ты одну сноровку взять, глядишь и другой требуется, что у одного барина хорошо, у другаго не годится, всякій, то есть, по своей части. Одинъ все спитъ, другой дома не живетъ, одинъ къ сапогамъ пристрастіе имѣетъ, лучше безъ хлѣба просидитъ, только чтобъ сапоги блестѣли какъ зеркало, другой все помады разныя покупаетъ, цѣлый день чешется да завивается, одинъ баринъ у деньщика на рукахъ, самъ, то есть, ничего не знаетъ ни одѣться, ни обуться, а другой окромя своей и деньщицкую службу справляетъ, одинъ ретивый, другой лѣнивый, одинъ простъ, другой гордъ; извѣстно, у каждаго человѣка своя струна есть, а ты къ ней, значитъ, принаравливайся, какъ она гудѣть будетъ, такъ и ты поступай.
Теперича маіоръ былъ у насъ въ полку, такъ тотъ, кажись, безъ худаго слова и жить не могъ, такъ его худострунной балалайкой и прозвали. Руками не обижалъ и не злой человѣкъ былъ, а безъ худаго слова ни лечь, ни встать, ни за хлѣбъ за соль принятся, ничего не могъ; такая ужъ у него привычка взята была, что ругаетъ ли онъ тебя, хвалитъ ли, приказываетъ ли, солдатъ ли учитъ, завсегда съ худымъ словомъ. Ну и солдатики любили его, потому манеру эту провѣдали; онъ цѣлый батальйонъ обзываетъ, соловьемъ заливается, а имъ смѣшно только. Опять же не только нижняго чина величалъ такъ, а и съ прочими господами все одно, безпремѣнно родителей помянетъ; тѣи и не обиждались на него, потому извѣстно у человѣка къ языку этакое слово пришито, можетъ съ колыбели далось ему, такъ и не радъ, а спуститъ.
Это я для примѣра говорю, что разные господа бываютъ. Теперича докторъ нашъ, даромъ что докторъ, а куда больно водку любилъ; какъ это десять часовъ поутру стукнетъ, такъ и кричитъ деньщику своему: «Иванъ! Фрухту!» ну, Иванъ ужъ и знаетъ, что фрухтомъ рѣдька прозывается, тащитъ. Съ утра начнетъ, а къ ночи полуштофа глядишь и нѣтъ, въ одиночку и осушитъ, а хмѣленъ не бывалъ, такъ ужъ закрѣпилъ себя. Бывало господа спросятъ его: «Что молъ вчера дѣлали, Иванъ Алексѣичъ?» «Да ничего, отвѣчаетъ, въ четверомъ полуштофъ выпили; Иванъ Алексѣичъ зашелъ, Полигонинъ былъ, докторъ да я, вотъ мы, говоритъ, и осушили.» А выходитъ, ваше благородіе, что все это одинъ человѣкъ, тотъ же докторъ, потому звали его Иванъ Алексѣичъ, а фамилія ему Полигонинъ была.
Опять же не то, что человѣкъ, а и скотина и тая то-же привычку имѣетъ, свой домъ знаетъ; а тутъ ровно цыганъ какой шатаешься, ничего, то есть, настоящаго у тебя нѣтъ. И у хорошаго господина служишь, а только, кажись, и на дурнаго бы промѣнялъ, только бы знать, что тутъ дескать твое и есть мѣсто, а не то, что перекладная какая-нибудь.
Попалъ я это на время къ нашему казначею; кучеръ у него заболѣлъ, то-же изъ деньщиковъ былъ, такъ онъ за мѣсто его меня въ кучера произвелъ; въ армякъ нарядилъ, бороду привязалъ, волоса въ кружокъ выстригъ, затылокъ подбрилъ, какъ слѣдуетъ, мужикомъ сдѣлалъ. Такая ужъ это наша служба пестрая, что, значитъ, всякое дѣло отъ тебя требуется, неумѣньемъ не отговаривайся, а на все свои способы долженъ имѣть; сказано, теперича, поваромъ быть — поваръ и есть, камердиномъ — камердинъ, сапожникомъ — такъ сапожникъ, кучеромъ — кучеръ, хоша бы, кажись, и бабье какое дѣло отъ тебя потребовалось и тое исполнить долженъ, и прачка, и судомойка, и горничная все ты, одинъ человѣкъ да только десять рукъ у тебя, одно слово — казенный деньщикъ.
Казначей своихъ лошадей не держали, а отпускались имъ, значитъ, казенныя, кормъ то-же шелъ, дрожки да сани старенькія генеральскія подарены были, такъ оно ѣздить-то и сподручно. Бывало день-деньской съ утра до вечера все катаемся, когда по дѣлу, а когда отъ бездѣлья, для форсу только, запряжешь въ пристяжку и дуешь себѣ — значитъ, казначейскую даму везешь. Это въ полку такъ ее прозвали, потому казначей холостой были, а жила у нихъ этакая, не то что барыня настоящая, не то что нашему брату ровная, а такъ середка на половинѣ — нѣмка. Злющая баба была, куда шибкая да бойкая и изъ себя не красивая, ничего, то есть, въ ней и хорошаго-то не было, а власть большую имѣла, всѣмъ заправляла; казначей, теперича, только на счетахъ знай постукиваетъ, а она это и шумитъ и гудитъ, всякое дѣло рѣшаетъ, въ служебную часть и въ тую мѣшается. Взаправду сказать, такъ настоящій казначей она была, вотъ только что за пріемкой развѣ не ѣздила, а то всякое распоряженіе все отъ нее выходило. Другіе господа то-же, кому теперича надобность впередъ изъ жалованья взять, завсегда къ казначейской дамѣ обращались, потому пожелаетъ она, такъ и деньги будутъ, а нѣтъ такъ ужъ какъ не майся, ничего не выжмешь. Привыкъ что ли казначей къ этакому порядку, боялся ли свою Каролину Ивановну, кто ихъ знаетъ — не разберешь. Сказывали люди, что она генераломъ ему была передана; а только завѣрно не знаю.
И диви бы по молодости да неопытности такую слабость имѣть, такъ куда тебѣ, голову сѣдымъ волосомъ подернуло: потому изъ солдатскаго званія выслужился, такъ тутъ скоро не разъѣдешься, а жилъ словно ребенокъ. Теперича, хошъ бы до нашего брата, угодилъ ты этой дамѣ, такъ и хорошъ значитъ, а нѣтъ, сказала одно слово, а тамъ расправа извѣстная, правъ ли, виноватъ ли, разбирать не станутъ.
Недолго я оставался на этомъ мѣстѣ, скоро и отошелъ, настоящій ихъ кучеръ выздоровѣлъ. Оно и то хорошо, что по крайности безъ обиды убрался, потому я по своей должности мало, значитъ, касался нѣмки, а другой деньщикъ былъ, что въ комнатахъ находился, тотъ всякое претерпѣніе имѣлъ.
Извѣстно, ваше благородіе, выходитъ и пуще того обиднѣе, потому, кабы ты отъ барина страдалъ, такъ на то баринъ и есть, такое ужъ его званіе, и не хорошо, а терпишь, а тутъ баба, да и баба-то еще какая сомнительная. Опосля казначей и женился на ней — сила была!
Состоялъ у насъ поручикъ въ полку — лютый человѣкъ, звали его Иванъ Савичъ, а фамилія ему была Ежецъ; солдатики его Фертомъ прозвали, потому изъ себя онъ былъ такой ломаный, надувной, да опять же и форсу любилъ задать. Заболѣлъ деньщикъ у него, грудью заслабъ, сказывали забитъ былъ, такъ онъ его отправилъ въ гошпиталь да меня къ себѣ и потребовалъ.
Ужъ тутъ, ваше благородіе, извѣстное дѣло, радости было немного къ такому человѣку поступить, котораго, то есть, никто въ полку хорошимъ словомъ не помянетъ, ни солдатики, ни прочіе господа, никто не любитъ. Крѣпко не хотѣлось, кажись, вотъ лучше бы ты въ могилу легъ, думалъ, думалъ, одначе все же долженъ былъ превозмочь себя, потому такая ужъ это наша служба, — законъ велитъ, ну и кончено, разговаривать нечего.
Пообчистился я маленько, въ баню сходилъ, перекрестился да и явился къ новому барину. Вхожу — вижу сидятъ на диванѣ поджавши ноги, трубку куритъ, халатъ на немъ такой важный, бархатный, ермолка на головѣ шитая, ну и вокругъ себя, въ комнатѣ, все, то есть, какъ слѣдуетъ. Посмотрѣлъ это онъ на меня ровно царь какой, такое значитъ лицо сдѣлалъ, что и не подступайся къ нему. «Ты, говоритъ, что?» — «Къ вашему, говорю, благородію въ деньщики назначенъ, такъ вотъ, молъ, явиться пришелъ.» Какъ крикнетъ это онъ, такъ у меня даже ноги подкосились…. «Оселъ! съ начальствомъ говорить не умѣешь, вѣрно били мало: имѣю счастіе явиться, долженъ сказать; ты, говоритъ, какой губерніи?» — «Такой-то.» — «Зовутъ какъ?» — «Никаноромъ», говорю. — «И кличка-то какая дурацкая. Служить, говоритъ, мнѣ исправно, понимаешь, а чуть что, такъ я съ вашей братьей — скотомъ разговаривать много не стану; первое дѣло, безъ докладу никого не принимать, кушанье мнѣ готовить не нужно, обѣдаю я не дома, содержать все въ чистотѣ и порядкѣ, ну, и дѣлать все что прикажутъ, безъ разсужденія — живо, чтобъ горѣло все…. Одежда у тебя есть?» — «Есть, говорю, сертучишка, вотъ что на мнѣ изволите видѣть, а только сорочки всего двѣ, да и тѣи плохи.» — «Небось, говоритъ, пропилъ все; ужъ это народъ такой, безъ палки ничего не сдѣлаетъ. У меня тамъ фракъ есть, такъ ты его изволь надѣвать каждый день съ двѣнадцати до четырехъ часовъ, потому ко мнѣ господа ѣздятъ, понимаешь? да носить бережно, а то вамъ скотамъ только дай что-нибудь. Волосы чтобъ всегда завиты были, морда вымыта, сапоги и руки вычищены. Пошелъ, говоритъ, на лѣво кругомъ, маршъ!» Тѣмъ разговоръ и кончилъ.
Ушелъ это я къ себѣ на кухню, такъ такая, то есть, меня тоска одолѣла, ровно за сердце что гложетъ, кажись, руки бы на себя наложилъ; думаю себѣ: Господи Боже мой, такой же ты человѣкъ, образъ и подобіе Божіе на себѣ носишь, а и лица то у тебя нѣтъ, а есть морда какая-то, ровно у скотинъ? не успѣлъ ты носу показать, такъ не то что ласковое слово аль привѣтъ встрѣтилъ, а и обругали тебя, и заступы-то у тебя нѣтъ, и самъ сказать ничего не можешь — молчишь; собаку, тую тронь и та отгрызнется, значитъ послѣдняя тварь ты на свѣтѣ, только что званіе человѣка имѣешь! Горе да и только, опять же и смѣхъ беретъ. Ни сорочки, ни сапогъ у тебя нѣтъ, а тутъ во фракъ рядись, волосы завивай, тамъ кучеромъ былъ, а тутъ въ французы попалъ — камердиномъ сталъ. Имя не хорошо, точно самъ я его выдумалъ, родители нарекли во святомъ крещеніи, тридцать съ лишнимъ лѣтъ прозывался имъ, а тутъ, вишь, не хорошо стало, какимъ-то Нерономъ прозывать зачалъ, на посмѣяніе ему досталось. Показываетъ это другимъ господамъ, словно, обезьяну какую, «Вотъ, говоритъ, у меня римскій императоръ служитъ;» только, бывало, плюнешь про себя, извѣстно, надъ слабымъ человѣкомъ надругаться легко, было бы только желаніе. Думалъ я сказать ему: не могу, дескать, такъ прозываться, явите, молъ, Божескую милость, да не сказалъ только, потому расправа-то его больно коротка была.
Потосковалъ я такимъ манеромъ, разсудилъ, то есть, самъ съ собой и вижу, дѣлать нечего, хныканьемъ да оханьемъ ничего не возьмешь, служить зачалъ, во фракъ каждый день рядиться.
Иванъ Савичъ то-же бѣдность были, своихъ достатковъ никакихъ не имѣли, только что на словахъ все, а на дѣлѣ — дымъ! Оно извѣстно, посторонняго человѣка обмануть да отуманить можно, ну, а нашего брата не надуешь, потому всякую мелочь знаетъ. Ѣздилъ, теперича, завсегда на лихачахъ, одѣнется это, духовъ на себя нальетъ, такъ всякая нитка на немъ, кажись, особымъ манеромъ пригнана, на другихъ господахъ хоть и новѣе что, да виду того не имѣетъ, значитъ сноровки той нѣтъ. Все это блеститъ, брянчитъ, въ глазу стекло вставлено, сабля отлетѣла на сажень; одно не хорошо въ домѣ, все на записочку; и диковинное дѣло, много баринъ долженъ былъ, платилъ мало, а только всѣ вѣрили ему, такъ это онъ, значитъ, показать себя умѣлъ, что каждый къ нему ровно почтеніе какое-то чувствовалъ. Теперича хоть бы портной иль сапожникъ придетъ денегъ просить, онъ ему когда руку пожметъ, когда замѣчаніе сдѣлаетъ, когда пивомъ попотчуетъ — урезонитъ, ну, и терпитъ. Взглянетъ, бывало, мимо пройдетъ, съ солдатикомъ поздоровается, такъ фу ты Господи, кажись и простая вещь, ходить да глядѣть всякій умѣетъ, а только другому и въ жизнь такъ не сдѣлать, одно слово — величіе, да и все тутъ!
Иной разъ безъ обѣда просидитъ, и тяжело, животъ подводитъ, радъ бы солдатскими щами позаимствоваться, да форсъ-то значитъ не позволяетъ, ужъ характеръ такой имѣли, себя не уронитъ, скажется нездоровымъ и лежитъ, или корку чернаго хлѣба погложетъ, а спроси что обѣдалъ, такихъ соусовъ наскажетъ, что только слушай да облизывайся.
Пуще всего не любилъ, когда къ нему кто безъ доклада войдетъ, боялся, значитъ, чтобъ его ничтожности не раскрыли, ну, а тутъ какой докладъ: хоромы не Богъ знаетъ какія, гостиная и спальня и кабинетъ все одна комната, да другая передняя, не успѣешь и доложить какъ глядишь и гость вошелъ, вотъ и отвѣтствуй; при чужомъ тебѣ ничего не скажетъ, а только звѣремъ посмотритъ, ну и знаешь, что раздѣлка послѣдуетъ.
Разъ это забылъ я двери на лѣстницу запереть, и самъ не знаю, какимъ манеромъ, а только забылъ. Пріѣхалъ какой-то баринъ, видитъ двери не заперты, взялъ да и вошелъ втихомолку, идетъ прямо къ Ивану Савичу. А Иванъ Савичъ, ваше благородіе, въ это самое время на сухомъ продовольствія состояли. Положилъ это онъ предъ собой ломоточикъ хлѣбца чернаго, сидятъ преспокойно да уплетаютъ, набилъ за обѣ щеки, только на зубахъ хруститъ. Халатъ за немъ старый, худенькій, сорочка то-же грязная, значитъ Ужъ какой тутъ пріемъ, на дырахъ да на хлѣбѣ форсу не покажешь. Какъ увидѣлъ это онъ гостя, такъ даже сробѣлъ совсѣмъ, не знаетъ, за что и приняться, и халатомъ-то запахивается, и руку протягиваетъ, и хлѣбъ это проглотить нужно, справиться не можетъ, торопится, а тутъ и того хуже выходитъ, потому во рту много, давится, слезы на глазахъ выступили. Оно, теперича, и смѣшно вспомнить, а въ ту пору много я пострадалъ за этотъ случай, во всю свою деньщицкую службу ничего такого не испытывалъ. Ужъ какъ надругался надо мной Иванъ Савичъ, такъ и сказать нельзя, на всякія, то есть, манеры; такъ тяжело пришлось, что я, значитъ, до сей поры ничего въ ротъ хмѣльнаго не бралъ, а тутъ только и облегченіе, что въ косушкѣ нашелъ.
Оно извѣстно, пьянство послѣднее дѣло, а только иной разъ человѣкъ самъ въ себѣ не воленъ, горе одолѣетъ, потому, знаешь, за одно погибать. И какъ подумаешь, такъ все Господь Богъ къ лучшему дѣлаетъ, потому не попади я на эту линію, Иванъ Савичъ можетъ и долго бы продержалъ меня; ну, а тутъ, видитъ, испивать началъ, выходитъ услуга плохая, наказалъ разъ, другой, третій, жестоко наказалъ, неймется, хуже пошло, махнулъ рукой да и прочь прогналъ; а попалъ это я на новую жизнь, такъ и пить пересталъ.
Главная причина — какъ повести человѣка, ты прежде укрась да окуражь его, примѣръ подай, да и требуй всего хорошаго, за бездѣлье — взыщи, за дѣло — награди, а ругательствомъ да побоями не много возьмешь, ужъ это послѣдняя статья. Ударилъ человѣка разъ, такъ и больно, и стыдно ему, и въ глазахъ потемнѣетъ, и по сердцу ровно мурашки забѣгаютъ, ударилъ второй и не хорошо, а ужъ нѣтъ того чувствія, третій — еще легче, а это десятый, двадцатый, такъ только почешешься да и прочь пойдешь, ровно и слѣдуетъ такъ, потому то-же ко всему свычка.
И куда требовательный человѣкъ былъ Иванъ Савичъ, отговорокъ, то есть, никакихъ не принималъ, иной разъ и невозможное дѣло, а исполнить долженъ, хоть украдь, а достань да выложи, потому, знаешь, собственнымъ тѣломъ отвѣчать придется, такъ на все пойдешь.
Собрались это разъ вечеромъ гости къ нему, и всего-то два человѣка, а все же угостить нужно, потому не свои господа — посторонніе, такъ себя показать слѣдуетъ; значитъ, деньги требуются, а ихъ-то у насъ въ ту пору какъ на зло не было. Выходитъ это баринъ ко мнѣ: «такъ и такъ, достать, говорятъ, бутылку вина, деньги за мной останутся.» Я и отвѣчаю ему, «погребщикъ, молъ, не вѣрить, старый долгъ требуетъ. — Оселъ! говоритъ, сказано достать, чтобъ было! Дурацкая, говорятъ, морда, ты думаешь, что сапоги умѣешь чистить такъ и хорошъ, ты долженъ умѣть для барина все сдѣлать, понимаешь, болванъ, изъ ничего все, родить если нужно, пошелъ!» — Что ты будешь дѣлать. Постоялъ я, подумалъ, подумалъ, вижу ничего не выдумаешь, не на воровство же въ самомъ дѣлѣ идти; было у меня тутъ своихъ денегъ три красненькихъ скоплено, взялъ изъ нихъ да и купилъ, думаю себѣ отдастъ, зажилить у деньщика все одно, что нищаго ограбить, а вышло такъ, что я же и пострадалъ за свою доброту, можно сказать. Пришло это время расплатится съ погребщикомъ, я барину и напомнилъ, что вотъ-молъ такъ и такъ, тогда-то и тогда на свои деньги купилъ, такъ вѣрите ли Богу, онъ же и обругалъ меня: "да тебя, говоритъ, кто просилъ, да какъ ты смѣлъ, да ты меня обсчитывать вздумалъ, обворовывать, такой сякой, подлецъ да мошенникъ, « да и отхлесталъ еще. Такъ какъ же тутъ было воздержаться, ваше благородіе, ни пить, то есть, вѣдь не денегъ жалко, пропадай онѣ, не разживется двумя рублями, на гробъ пригодятся, а жаль себя, потому видишь — гибнешь ты понапрасну, нѣтъ тебѣ на свѣтѣ никакой радости, бьютъ какъ собаку негодную, за твое же одолженіе мошенникомъ величаютъ, такъ поневолѣ остается у тебя одно утѣшеніе, что сивухой нагружишься, покрайности на время свою муку мученическую позабудешь!
Опять же не то что съ нашимъ братомъ, а и съ прочими господами офицерами Иванъ Савичъ куда неуживчивъ былъ; со всѣми это перессорится, перебранится, потомъ опять сойдутся, квартиру — и тую по десяти разъ въ годъ мѣняли, то то не по вкусу придется, то другое, потому нравъ крутой очень имѣли, къ тому же и важности, спѣси-то много; оно извѣстно, передъ нашимъ братомъ это легко, ну а господа статья особая, бары такіе же, такъ имъ и не по нутру приходилось. И диковинное дѣло, вѣдь не то чтобъ сердце у барина такое каменное да злое было, нѣтъ, собака у нихъ околела, такъ онъ еле не плакалъ, а собственно къ подчиненнымъ такъ расположилъ себя, значитъ, ихъ хуже скота считалъ. Опять же не только что съ своимъ деньщикомъ, иль соддатикомъ такое обращеніе имѣлъ, а и постороннему никому не спуститъ; толкнетъ ли мужикъ на улицѣ нечаянно, писарь-ли фуражки не сниметъ, съ половымъ-ли въ трактирѣ не поладитъ, извощикъ-ли повезетъ тихо, все одно, такъ и наровитъ какъ бы въ морду съѣздить, руки у нихъ надо быть такъ устроены были, что безъ этой работы и жить не могли.
Кажись бы такому человѣку, который, то есть, къ другимъ состраданія не имѣетъ и самому счастья ни въ чемъ не было, а только выходило иначе, на это Иванъ Савичъ не могъ пожаловаться. По службѣ они были оченно исправны, значитъ и начальство ихъ жаловало, отличало всегда, чинъ штабсъ-капитана получилъ, потомъ орденъ дали, такъ важности пуще того прибавилось, все хорошо шло, только вотъ въ деньгахъ иногда недостача была, да и то не какъ у другихъ, потому больно сноровистъ былъ, изворотиться умѣлъ, ну и подъѣхать когда къ кому нужно то-же его дѣло было, на всѣ руки мастеръ; такимъ манеромъ и жилъ, когда займетъ, когда свое получитъ, когда Богъ его вѣдаетъ откуда достанетъ, кажись никакихъ средствій нѣтъ, а онъ выроетъ, а то и вѣтеръ въ карманѣ свиститъ, а онъ тебѣ тысячами ворочаетъ, пыль въ глаза пущаетъ, такъ не то что другихъ и самъ себя обманетъ, сидитъ это надувшись, подбоченясь, ровно королевичь какой, богачъ да и только! Боекъ былъ, куда прытокъ да ловокъ, корчилъ, корчилъ богатаго, да и взаправду разбогатѣлъ; видно ужъ на роду ему было написано такъ.
Купецъ это у насъ въ городѣ жилъ, богатѣйшій человѣкъ, такъ они дочку его влюбили въ себя, да и женились. Отецъ-то было заломался, заартачился, не хотѣлъ отдавать дочь за барина, то-же старикъ крѣпкій былъ, такъ Иванъ Савичъ по начальству дѣйствовалъ. Генералъ уломалъ, такъ и отдалъ. Въ эту самую пору баронъ и отпустилъ меня, потому, какъ я ужъ докладывалъ вашему благородію, зачалъ я тутъ крѣпко къ косушкѣ придерживаться, а какъ имъ не до того было, хлопотъ безъ того много, такъ они наказали меня, то есть, въ послѣдній разъ, чтобъ память была, да и прочь прогнали.
Была тутъ ихъ свадьба, гостей почитай что со всего города нагнали, пировали господа цѣлую недѣлю, даже всѣ ученья по этому случаю отмѣнены были, а тамъ вскорости и старикъ отецъ померъ, богатство оставилъ все дочери, потому одна была. Иванъ Савичъ и тутъ не промахнулся, перевелъ это все на себя, прожилъ съ супругой годика три, сказывали то-же въ страхѣ держалъ, а тамъ поминай какъ звали, бросилъ ее, перешелъ въ гусары, да и былъ таковъ.
Въ эту самую пору перевели и меня въ другой полкъ, тамъ къ вашему благородію назначили, а дальше нечего разсказывать, сами изволите знать.»
20 апрѣля 1859 г.
Примечания
[править]- ↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1859, № 11, отд. I, с. 173—213.