ДѢТСКІЕ ГОДЫ. ВЪ ДЕРЕВНѢ[править]
Большой каменный домъ, совершенно-утратившій свой первоначальный цвѣтъ, стоящій на верху крутаго оврага, по дну котораго сверкаетъ причудливыми поворотами небольшая, но быстрая рѣчка, — домъ съ узкими готическими окнами, съ чугуннымъ балкономъ и съ крыльцомъ подъ тяжелымъ навѣсомъ, надъ которымъ красуется гербъ, — домъ съ остроконечною крышей и длинными тонкими трубами; огромный дворъ, весь поросшій крапивой и лапушникомъ, кругомъ барскія службы, такія же неуклюжія какъ и самый домъ; два ряда крестьянскихъ избъ, грязныхъ и ветхихъ, разбросанныхъ почти на полуверстѣ; темный заглохшій садъ, съ прудами, съ бесѣдками, со всѣми затѣями роскоши, а вокругъ широкія, неоглядныя поля да далекія верхушки синѣющаго лѣса, — вотъ что смутно припоминалъ я, возвращаясь туда, гдѣ я родился и гдѣ протекли первые годы моего дѣтства.
Много лѣтъ минуло съ тѣхъ поръ, когда я покинулъ эти мѣста! Уѣхалъ я еще мальчикомъ, а возвращался проживъ самую лучшую пору жизни, безслѣдно и напрасно, въ вѣчныхъ тревогахъ и лишеніяхъ. Измученный, состарѣвшійся преждевременно, возвращался я. Была весна на исходѣ; солнце жгло; на горизонтѣ синѣли тучи. Не въ нѣгу, не въ истому погруженъ былъ я тогда, а въ какое-то оцѣпенѣніе, въ какое то безжизненное спокойствіе; равнодушно слѣдилъ я за бѣгомъ облаковъ по синему небу, равнодушно глядѣлъ на обнимавшія меня поля, равнодушно прислушивался къ безконечно-тоскливой пѣснѣ ямщика. Не будили во мнѣ ни эта пѣсня, ни эти облака, ни эта степь безъ конца и безъ края, давно заснувшаго непробуднымъ сномъ, молодаго и свѣжаго чувства. И не было то разочарованіе, — нѣтъ! То была безысходная грусть, увѣренность, что впереди ничего для меня нѣтъ отраднаго, что никто не ждетъ меня тамъ, куда я ѣду, какъ никого не оставлялъ я позади, кто бы вспомнилъ обо мнѣ съ нѣжнымъ участіемъ; все потерялъ я.
Тряская дорога, жара, мѣрное дребезжанье колесъ, однообразные звуки ямщицкой пѣсни, все это навѣяло на меня дремоту; мало-по-малу мысли стали путаться въ моемъ умѣ, предметы терять свои очертанія; утомленіе почувствовалось и въ тѣлѣ и въ душѣ, и я заснулъ. Не знаю сколько времени спалъ я, но когда проснулся, былъ уже вечеръ; жара спала; густая тѣнь сумерекъ ложилась на раскаленную землю; дорога шла полями, и такая тишь царствовала въ природѣ, что ни одинъ колосъ не шелохнулся на нивахъ, ушедшихъ вдаль, туда, гдѣ, кажется, небо сходится съ землею; прямо, еще далеко, далеко впереди синѣлся не то лѣсъ, не то какія-то горы, но до нихъ было такъ далеко, что казалось, никогда не доѣдешь!… Ямщикъ тянулъ свою однообразно-тоскливую пѣсню; а Никита мой безъ шапки дремалъ противъ меня.
Сонъ подѣйствовалъ на меня освѣжительно; физическая усталость прошла; я смотрѣлъ вокругъ, стараясь припомнить далеко ли до Карповки, но припомнить ничего не могъ; виды были такъ однообразны: все поля да поля, а впереди все что-то синѣетъ….
— Далеко еще до Карповки? спросилъ я у ямщика.
— До Карповки-то? быстро обернувшись ко мнѣ всѣмъ лицомъ, сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто подобнаго вопроса онъ никакъ не могъ ждать отъ меня.
— Да, до Карповки.
— Нѣтъ, не далече. Не далече до Карповки, отвѣчалъ онъ, тряхнувъ головой, и осклабился. — Лѣсъ только проѣхать, да подъ гору спуститься, а тамъ взять вправо; тутъ, значитъ, и Карповка, дополнилъ онъ, и вѣроятно для большей выразительности съ остервененіемъ хлестнулъ правую пристяжку, загнувъ крѣпкое русское слово.
— Ты зачѣмъ ее ударилъ? спросилъ я у него.
Онъ обернулся ко мнѣ, посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ, какъ будто желая сказать: не въ свое ты, братъ, дѣло мѣшаешься! и усмѣхнулся.
— Безъ этого нельзя, потому, лошадь такая! Не ударь ты ее, такъ она и не повезетъ, хитрая лошадь! Я завсегды такъ ее ублажаю! не безъ ироніи говорилъ онъ. — Эхъ вы, животики! язвительно замѣтилъ онъ, обернувшись къ лошадямъ.
Худенькій, невзрачный, съ весноватымъ и сильно потасканнымъ лицомъ, небольше иного кулака, съ рыжеватою бородкой, торчащею клочьями во всѣ стороны, съ свѣтло-карими, вѣчно смѣющимися глазами, въ поярковой шляпенкѣ, порыжѣвшей отъ времени, но весьма энергично заломленной на бекрень, въ старомъ-старомъ кафтанѣ, но такъ же молодецки накинутомъ на одно плечо, какъ залихватски была надвинута на одно ухо шапка, — ямщикъ мой представлялъ весьма извѣстный типъ русскихъ мужиковъ, которыхъ зовутъ мухоморами, которые особенно ловко отхватываютъ трепака, и при случаѣ не прочь прихвастнуть, что вотъ-де мы каковы! да! — что мы, молъ, и съ енаралами ѣзживали, да и тѣ завсегда нами довольны оставались.
Измученная жарою тройка едва везла мой небольшой тарантасъ по песчаной дорогѣ. Но вотъ и лѣсъ близко; на насъ пахнуло сыростью; лошади, почуя прохладу, побѣжали легкою рысью; вотъ и лѣсъ распростеръ надъ нами свою непроницаемую для солнечныхъ лучей чащу; дорога шла извивами; впереди все лѣсъ да лѣсъ, все сосны да сосны… Вдали гдѣ-то рубили дерево, и звонко раздавался стукъ топора въ глухомъ и мрачномъ лѣсу. Казалось, что не въ одномъ только мѣстѣ рубили громадныя сосны, а во всемъ лѣсу. Пріостановилась на время работа, ничего не стало слышно, кромѣ стука колесъ да порою хлесткаго удара кнута; но вотъ послышался трескъ, и страшный дикій гулъ разнесся по лѣсу: дерево рухнуло.
— Ишь, дерево срубили, замѣтилъ ямщикъ, и тутъ же неистово хлестнулъ хитрую пристяжку, прибавивъ: «Ишь, каинъ! Не везешь!»
— Чей это лѣсъ? спросилъ я у него.
— Лѣсъ-отъ чей? Астафьевскаго барина. Деревня вотъ тутъ есть… (Онъ ткнулъ налѣво кнутомъ.) Астафьево прозывается, такъ вотъ лѣсъ-отъ чей, да! А баринъ ничего, хорошій баринъ! добродушно пояснилъ онъ. — Баринъ знатный!.. И оброкъ ничего, какъ надыть. Въ деревнѣ никогда не бываетъ: староста всѣмъ завѣдуетъ… Оно може, что и бываетъ, только намъ его видать ни разу не случалось. Трогай, бѣлоногій, отнесся онъ къ лошадямъ. — Не хорошіе слухи ходятъ про эфтотъ самый лѣсъ, снова оборачиваясь ко мнѣ, сказалъ ямщикъ.
— А что спросилъ я.
— Первое дѣло — нечистая сила большую власть имѣетъ; другое — Тимошка притонъ держитъ.
— Кто это Тимошка?
— Душегубецъ онъ, вотъ кто! Одно слово — чорту баранъ! нравоучительно и не безъ сознанія своего достоинства добавилъ ямщикъ.
— Ну, ну, молчи! Наше мѣсто свято! испуганно и сурово крикнулъ на него Никита, только что проснувшійся. — Нехристь ты, что ли?
Ямщикъ ничего не отвѣчалъ, только искоса съ усмѣшкой взглянулъ на Никиту, какъ будто желая сказать: «Ты-то что, старая ворона?.. Чего тебѣ хочется, дамъ тукманку, вотъ и все!» И затянулъ визгливымъ и дребезжащимъ голосомъ: Эхъ да во лѣсахъ… И долго тянулъ послѣднюю ноту, какимъ-то неестественно-тонкимъ голосомъ: во лѣсахъ было, во дремучіихъ лѣсахъ!..
— Молчи, молчи, окаянный!.. Ишь глотку-то деретъ, пугливо озираясь во всѣ стороны, твердилъ Никита, не обладавшій большимъ запасомъ храбрости; ему повсюду мерещились или мертвецы, или разбойники… Но ямщикъ не унимался. — Молчи же… прок… Будь другъ, помолчи, заискивающимъ голосомъ упрашивалъ Никита, и толкалъ въ бокъ. — Экой разбойникъ! Ну, народецъ!.. Ѣздить нельзя, твердилъ онъ. — Александръ Петровичъ, сказалъ онъ, оборотясь ко мнѣ, — хоть вы уймите!..
— Пусть поетъ, если это ему нравится, отвѣчалъ я, забавляясь смущеніемъ Никиты, который то на меня взглянетъ изъ подлобья, то ямщика подъ бокъ толкнетъ; но видя, что никто имъ не занимается, онъ наконецъ успокоился.
А лошади все бѣгутъ да бѣгутъ впередъ; лѣсъ началъ рѣдѣть; березы и осины стали попадаться на мѣсто сосенъ; вотъ и лѣсъ кончился; дорога пошла подъ гору.
— Вотъ она, Карповка-то! ткнувъ прямо кнутомъ, сказалъ ямщикъ.
Я выглянулъ изъ тарантаса; въ полуверстѣ чернѣлись низенькія крестьянскія избы, и огромный домъ, какъ великанъ, какъ память о минувшихъ дняхъ, величаво стоялъ и царилъ надъ ними. Дрогнуло въ груди сердце и закапали изъ глазъ слезы… Мы въѣхали въ деревню. Сурово и неласково взглянули на меня узкія, темныя окна моего роднаго жилища, какъ будто я былъ ему совершенно чужой. Садъ показался мнѣ какою-то массой тьмы и великановъ; а въ душѣ встрепенулось столько чувствъ, которыя, думалъ я, уже навсегда заснули и заглохли. Вереница свѣтлыхъ образовъ прошлые годы, пронеслись передо мною. Вотъ наконецъ я на родинѣ! Все окружающее меня такъ знакомо мнѣ! Кажется, что и избы все тѣ же, только постарѣли немного.. А что же никто не встрѣтилъ меня, никто не улыбнулся мнѣ, не протянулъ дружески руки?..
Въ деревнѣ было все тихо: въ рѣдкой избѣ свѣтился огонь. Я вышелъ изъ тарантаса, и припалъ къ родной землѣ. Никита пошелъ отыскивать старосту. «Баринъ пріѣхалъ!» разнеслось по деревнѣ, и изъ каждой избы стали показываться мужики и бабы. Староста скоро былъ отысканъ и чуть не въ припрыжку подбѣжалъ къ тарантасу. То былъ коренастый, еще не старый мужикъ, глядѣвшій бойко и ходившій наклоняя голову на бокъ, какъ пристяжная.
Зашелъ я въ давно-опустѣвшій домъ; сыростью и одряхлѣніемъ вѣяло въ его большихъ мрачныхъ комнатахъ; пыль толстыми слоями лежала на полу, на подоконникахъ, на стеклахъ, повсюду. Неясный шорохъ слышался въ углахъ: «то были тѣни предковъ или мысли…» Маленькій сальный огарокъ, который взялъ съ собою староста, почти не свѣтилъ въ этихъ огромныхъ комнатахъ; мракъ и запустѣніе царствовали въ нихъ. Я ходилъ повсюду… И, Боже, какъ знакомы мнѣ были эти покои! Та же мебель стояла въ нихъ и на тѣхъ же самыхъ мѣстахъ, на которыхъ стояла она много лѣтъ назадъ… Огромные, неуклюжіе диваны и кресла, обитые штофомъ, высокія зеркала въ золоченыхъ рамахъ, съ которыхъ давно уже сошла позолота, — да, да, все какъ было прежде! Со стѣнъ, изъ сумрака, глядятъ на меня портреты моихъ предковъ, какъ будто желая добиться, какъ смѣлъ я потревожить ихъ сонъ. Я твердо зналъ эти портреты, въ дѣтскіе годы я часто смотрѣлъ на нихъ. Давно-минувшее время оживаетъ въ моей памяти; думы, то свѣтлыя и радостныя, то мрачныя и ядовитыя, тѣснятся въ умѣ моемъ!..
Вижу я и мать съ вѣчною улыбкой на устахъ, и отца, высокаго, черноволосаго мущину, съ огненнымъ взглядомъ и громкимъ голосомъ. Вотъ и сестра, милая сестра! съ свѣтлыми локонами, голубыми глазами, звонкимъ смѣхомъ и болѣзненнымъ румянцемъ на щекахъ — маленькая, худенькая дѣвочка! Вотъ и ты, имя которой до сихъ поръ произношу я съ благоговѣніемъ и восторгомъ!. Не цѣнилъ я тогда твоей чистой высокой любви, за то теперь, потерявъ тебя безвозвратно, я горько рыдаю. Чего ты отъ меня желаешь? Вижу тебя я, — вижу, мой свѣтлый ангелъ, моя скорбь, моя радость!..
— Неужто, батюшка Александръ Петровичъ, вы здѣсь останетесь ночевать? замирающимъ отъ страха голосомъ спрашиваетъ меня Никита.
— Здѣсь, отвѣчаю я машинально.
— Да какъ же это можно? Да вы послушайте, что вотъ Семенъ-то говоритъ.
— А что? спрашиваю я, очнувшись отъ грезъ.
— Да онъ такія страсти разказызаетъ, что морозъ по кожѣ деретъ! говоритъ Никита, такимъ голосомъ, какъ будто морозъ началъ его на самомъ дѣлѣ по кожѣ драть; а староста стоитъ, да какъ-то лукаво поглядываетъ на Никиту, и ухмыляется. — Опять же гдѣ вы тутъ станете спать? ишь пыль-то какая! уговариваетъ меня Никита.
— Тебѣ, я вижу, самому не хочется переночевать здѣсь.
— А мнѣ что! обидчиво отвѣчаетъ онъ. — О васъ же радѣю, а мнѣ ничего! озираясь во всѣ стороны, говоритъ онъ, и ждетъ, что вотъ выскочитъ изъ какого-нибудь угла мертвецъ, да и потащитъ его на расправу.
— Обо мнѣ не безпокойся; я спать не буду и останусь одинъ.
— Какъ же это можно, а ну какъ съ вами что-нибудь случится?..
И вотъ онъ начинаетъ пугать меня мертвецами и привидѣніями. Но я не сдаюсь ни на какіе доводы.
И вотъ я одинъ среди этого пустаго, неласковаго и сумрачнаго дома. Сначала мнѣ было страшно: въ тишинѣ ночи каждый звукъ, каждый шорохъ производилъ на меня болѣзненное впечатлѣніе, но потомъ я привыкъ. Свѣчка тускло мерцала; я сидѣлъ одинъ въ спальнѣ моей матери и оглядывался кругомъ: вотъ широкая кровать съ полинялыми занавѣсками, вотъ высокій старинный коммодъ чернаго дерева съ рѣзьбою, а надъ нимъ зеркало въ золоченой рамѣ; вотъ у окна, выходящаго въ садъ, кресло съ дубовою рѣзною спинкой, на которомъ обыкновенно сидѣла моя мать, а около кресла скамейка, на которую я всегда клалъ памятную мнѣ книгу съ картинами. Ничего не измѣнилось, все попрежнему, все на своемъ мѣстѣ, какъ было много лѣтъ тому назадъ… только я измѣнился! Я сѣлъ на кресло и растворилъ окно: въ комнату ворвался цѣлый океанъ запаха! Ночь была тихая: ни одинъ листъ не колыхался на темныхъ-темныхъ деревьяхъ, между которыхъ, казалось мнѣ, рѣютъ сказочные сіяющіе призраки, всѣ въ блескѣ и свѣтѣ… Закрылъ глаза и вижу: стоитъ передо мною мать съ нѣжною, кроткою улыбкой, съ ласковымъ голосомъ и тихою поступью… Вижу, что будто, какъ прежде, она наклоняется ко мнѣ и шепчетъ: «спи, мой маленькій мальчикъ! Да будетъ надъ тобой благословеніе Божіе!.» И креститъ меня и цѣлуетъ…
Долго сижу я у окна и переживаю снова мое свѣтлое дѣтство!..
Весенній день; открытое окно, въ которое врываются вѣтки сирени, всѣ въ цвѣту; мать сидитъ у окна, а напротивъ стоитъ отецъ, высокій, красивый мущина, съ густыми черными волосами и широкимъ бѣлымъ лбомъ; изъ-подъ прямыхъ, почти сросшихся бровей, сурово глядятъ его блестящіе глаза. Припоминается мнѣ та дрожь, тотъ невольный страхъ, который я всегда чувствовалъ отъ этого взгляда, хотя я не могъ объяснить себѣ ни этого страха, ни этой дрожи. Отецъ всегда ласково обращался со мною, и рѣдко срывалось съ его губъ рѣзкое, суровое слово; но когда срывалось оно, я тотчасъ начиналъ почему-то плакать и жался къ матери, и вздрагивалъ, и пугливо во всѣ глаза смотрѣлъ на отца.
«О чемъ онъ реветъ?» угрюмо спрашиваетъ отецъ, а мать ничего не отвѣчаетъ, только укоризненно смотритъ на него своими кроткими большими глазами. И думаю я, почему, при всемъ желаніи, не могу я такъ же приласкаться къ отцу, какъ ласкаюсь къ матери? Зачѣмъ у него такіе яркіе, черные глаза и такія густыя брови, отъ которыхъ холодъ пробѣгаетъ по моему тѣлу? И кажется мнѣ, что я люблю его меньше матери. Съ ней мнѣ весело: она такъ ласково смотритъ на меня, такъ охотно отвѣчаетъ на всѣ мои разспросы, такъ сочувствуетъ моимъ дѣтскимъ горестямъ! Взлѣзу я къ ней на колѣни, обовью ея шею дѣтскою рукой и крѣпко поцѣлую, или начну путать ея волосы, и она ничего, тоже цѣлуетъ меня и улыбается… А сама еще сядетъ рядомъ со мной на коврѣ и начнетъ объяснять картинки, нарисованныя въ моей книгѣ, или изъ картъ домики вмѣстѣ со мной строитъ, и такъ весело намъ, и оба мы хохочемъ!.. Войдетъ отецъ, и мы тотчасъ же присмирѣемъ… Разъ, помню, попросилъ я его сдѣлать мнѣ домъ карточный, думая тѣмъ польстить ему, а онъ отрывисто отвѣтилъ:
— Есть мнѣ когда глупостями съ тобой заниматься. Ступай къ нянькѣ! Надоѣлъ!
И съ печалью въ сердцѣ пошелъ я отъ него, думая: «должно-быть правду говорятъ, что папаша строгъ; мама никогда не говоритъ со мной такъ сердито.» И никогда не просилъ я его ни дома изъ картъ выстроить, ни разказать какія картинки нарисованы въ моей книгѣ.
Когда, бывало, утромъ приходилъ я здороваться въ чайную комнату (то была большая комната, окрашенная голубою краской, съ дубовымъ столомъ по срединѣ), нянька подведетъ меня къ отцу, и я робко говорю: «Здравствуйте, папаша!» А онъ протянетъ мнѣ для поцѣлуя руку, и не отвѣтитъ на мое привѣтствіе. Мать сама приходила въ дѣтскую и разспрашивала, какъ спалъ ея маленькій мальчикъ, и что во снѣ видѣлъ. Съ ней я чувствовалъ себя совершенно свободнымъ и не боялся ея; не то чтобъ я чуждался отца, но инстинктивно, дѣтскимъ, не развитымъ, но неподкупнымъ чувствомъ понималъ, что матери дороги мои ласки, а отцу все равно; къ нему меня привязывалъ долгъ, а къ матери горячая любовь. Дѣтское чувство вѣрно и безошибочно, потому что оно просто; ребенокъ живѣе взрослаго человѣка чувствуетъ ласки; его не обманетъ ложное участіе; во взглядѣ, въ выраженіи голоса подмѣчаетъ онъ такія тонкія черты, которыя остались бы не замѣчены развитымъ человѣкомъ.
— Отчего ты не ласкаешься къ отцу? спрашивала меня мать. — Ты его этимъ сердишь.
— Я боюсь его! твердилъ я. И мать съ грустью смотрѣла на меня и о чемъ-то вздыхала.
— Сашка, поди ко мнѣ! говоритъ отецъ. — Что ты такимъ бирюкомъ смотришь? Не съѣмъ.
— Я ничего, пугливо отвѣчалъ я.
— Давай я буду учить тебя ѣздить верхомъ. Хочешь?.
— Хочу, отвѣчаю я. Отецъ сажаетъ меня на ногу и качаетъ на воздухѣ.
— А гусаромъ хочешь быть? спрашиваетъ онъ меня, и подъ вліяніемъ его яркаго взгляда я даю утвердительный отвѣтъ. Но только что спускаетъ онъ меня съ колѣнъ, я опять спѣшу на старое мѣсто, къ матери, или убѣгаю въ дѣтскую, гдѣ старушка няня разказываетъ мнѣ и про Ивана-царевича, и про Жаръ-Птицу.
— Избаловала ты его совсѣмъ, сердито говоритъ отецъ.
Мать дѣлается серіозною.и они начинаютъ спорить, — о чемъ, — я не понимаю, хотя смутно чувствую, что дѣло касается меня. Слышатся мнѣ какія-то странныя слова: образованіе, энергія, инстинкты, развитіе… Говорятъ о какой-то сестрѣ моего отца, которой я ни разу не видывалъ; долго, долго длится разговоръ; наконецъ отецъ, махнувъ рукою, сердито говоритъ:
— Дѣлай какъ знаешь, и уходитъ изъ комнаты, насвистывая какую-то пѣсню.
— За что разсердился папаша? спрашиваю я у матери.
— Онъ совсѣмъ не разсердился, грустно отвѣчаетъ она, и крѣпче обыкновеннаго цѣлуетъ меня.
Отчужденію моему отъ отца много способствовало и то, что я рѣдко его видалъ; онъ или былъ въ гостяхъ, или на охотѣ, или сидѣлъ у себя въ кабинетѣ. Помню я, что въ этомъ кабинетѣ по одной сторонѣ тянулись дубовые шкапы съ книгами всевозможныхъ форматовъ: тутъ были и маленькія книжки въ красивыхъ переплетахъ, а рядомъ съ ними такія огромныя, старыя, некрасивыя книги, которыя приводили меня въ величайшее изумленіе; на остальныхъ стѣнахъ висѣли ружья, сабли, охотничьи рога и другія воинственныя вещи; посрединѣ комнаты стоялъ огромный столъ, заваленный бумагами; двѣ фарфоровыя вазы — высокія вазы, съ фантастическими птицами и цвѣтами, и еще много, много разныхъ красивыхъ вещей украшало этотъ столъ; напротивъ него висѣлъ портретъ моего дѣда, угрюмаго старика, весьма похожаго на отца, въ огромномъ напудреномъ парикѣ и шитомъ золотомъ кафтанѣ; портретъ этотъ пугалъ меня, особенно глаза, такіе же черные какъ и у моего отца, только еще ярче, еще мрачнѣе смотрѣвшіе изъ-подъ густыхъ бровей. Комната эта была не высокая, со сводами, обитая зеленымъ сафьяномъ; два узкія окна, съ глубокими амбразурами, едва освѣщали ее, а тяжелыя шелковыя занавѣсы увеличивали мракъ. Какъ-то разъ я одинъ зашелъ въ кабинетъ; отца не было; я взлѣзъ на стоявшее у стола кресло, а потомъ и на самый столъ, чтобы получше разсмотрѣть всѣ находившіяся на немъ вещи, какъ вдругъ вошелъ отецъ, сердитый такой! Такимъ сердитымъ я никогда еще не видывалъ его.
— Что ты тутъ, негодяй, дѣлаешь? такъ крикнулъ онъ на меня, что я не зналъ куда дѣваться, и ужь чувствовалъ какъ слезы набѣгали на глаза. — Пошелъ! Да смотри, никогда безъ меня не смѣй сюда ходить.
Иногда отецъ самъ бралъ меня въ кабинетъ; сажалъ на колѣни и показывалъ какое-то дерево, нарисованное на бумагѣ; между листьевъ были чьи-то портреты.
— Это твои предки, говорилъ мнѣ отецъ, — помни, что ты происходишь отъ стариннаго рода Бравиныхъ, и всегда поступай какъ дворянинъ.
Не понимая ничего въ этомъ наставлепіи, я однако обѣщался всегда ему слѣдовать. Мать ничего подобнаго мнѣ не говорила. Она постоянно твердила мнѣ, что я долженъ любить всѣхъ и со всѣми обращаться ласково. Много неразрѣшимыхъ въ то время для меня вопросовъ занимало мой умъ.
«Вотъ, думалъ я, мамаша говоритъ, что я долженъ со всѣми ласково обходиться, что и Василій и Марѳа такіе же люди, какъ и я, а папаша ихъ всегда Васькой и Марѳуткой зоветъ, говоритъ, что они скоты. Какъ же это? Кто правъ?» Но вліяніе матери было сильнѣе, и я вѣрилъ ея словамъ…
Только однажды отецъ особенно ласково поцѣловалъ меня. Была уже осень; красные листья осыпались съ деревьевъ, и цвѣты ужь давно отцвѣли. Мы вышли съ матерью на крыльцо посмотрѣть, какъ отецъ (онъ былъ страстный охотникъ) съ собравшимися гостями уѣзжалъ на охоту.
— Хочешь верхомъ покататься? крикнулъ онъ мнѣ; я такъ весь и задрожалъ отъ радости, что исполнится мое давнишнее желаніе, о которомъ изъ боязни я не говорилъ отцу.
— Хочу, хочу! захлопавъ руками, отвѣчалъ я.
— Сенька, подай мнѣ Александра Петровича, приказалъ отецъ.
— Пьеръ, ради Бога тише! Не урони его, кричала моя мать, когда отецъ, посадивъ меня передъ собой, легкою рысью объѣзжалъ кругомъ двора.
— Что, трусишь? спросилъ онъ у меня.
— Нѣтъ, ничего, бойко отвѣтилъ я, и на самомъ дѣлѣ я ни мало ни трусилъ; яркіе глаза отца, смотрѣвшіе на меня пристально, вливали въ меня отвагу.
— А хочешь шибко, шибко скакать? снова спросилъ онъ меня; я кивнулъ головой, и отецъ пустилъ лошадь во весь карьеръ; я невольно уцѣпился крѣпче за его руку. Проскакавъ два раза по двору, онъ остановилъ лошадь, и спуская меня на землю, поцѣловалъ въ лобъ. — Молодецъ! Каковъ, господа, у меня сынъ? сказалъ онъ, обращаясь къ охотникамъ.
Мать, блѣдная и дрожащая, подбѣжала ко мнѣ.
— Какъ можно быть такъ неосторожнымъ, Пьеръ! сказала она отцу. — Ты перепугалъ меня! Ну кабы лошадь споткнулась!
А отецъ ничего, только засмѣялся; онъ былъ отличный ѣздокъ. Съ этихъ поръ, несмотря на противорѣчіе матери, онъ сталъ учить меня ѣздить верхомъ, хотя мнѣ было едва шесть лѣтъ, и не такъ уже сурово обращался со мною.
Въ то время я не понималъ отца; но теперь его характеръ для меня совершенно ясенъ: развившійся въ школѣ боярскихъ преданій и деспотизма, подъ вліяніемъ француза гувернера, то былъ властолюбивый, сильный и эгоистическій характеръ. На дерзкое своеволіе русскаго барина французская галантерейность положила свой отпечатокъ, и онъ уже не былъ тѣмъ нагло-дерзко-развратнымъ господиномъ, какимъ былъ его отецъ, но барскія понятія, всосанныя съ молокомъ матери, навсегда остались въ немъ. Онъ очень гордился своимъ происхожденіемъ, однако не могъ и не сдѣлать уступокъ духу времени, когда геральдика начала становиться смѣшною. Обладая большою физическою силой, соединенною съ легкимъ, скептическимъ, насмѣшливымъ умомъ, воспитавшимся на философіи Вольтера, онъ и въ другихъ болѣе уважалъ силу чѣмъ умъ. Понятно, что ему во мнѣ хотѣлось видѣть полное отраженіе самого себя, мощнаго представителя старинной фамиліи; а я былъ слабый, нѣжный, тщедушный ребенокъ, болѣе склонный къ мечтательности нежели къ дѣйствительному міру, и въ дѣйствительномъ мірѣ любившій все нѣжное и слабое, находившій удовольствіе въ бесѣдахъ и играхъ съ матерью, или въ разказахъ няни, и чуждавшійся всего грубаго или суроваго. Вотъ чѣмъ я объясняю нелюбовь моего отца ко мнѣ.
Дѣтскимъ любопытнымъ взглядомъ подмѣчалъ я въ то время то, что совершалось вокругъ меня. Мало что укрывалось отъ этого взгляда, хотя многаго я совершенно не понималъ въ то время; но все, что я видѣлъ и слышалъ, навсегда сохранилось въ моемъ умѣ. Иногда замѣчалъ я, что моя мать почему-то грустна, и въ то время, когда я сижу на коврѣ, разсматривая картинки, или строя карточные дома, она глядитъ на меня такимъ грустнымъ взоромъ, и изъ ея прекрасныхъ глазъ катятся слезы; я тотчасъ же бросалъ и дома, и картинки, и, обнимая ея шею, спрашивалъ: «О чемъ ты плачешь?» Она цѣлуетъ меня порывисто и крѣпко, и ужь на устахъ ея сіяетъ такая нѣжная улыбка! Но и сквозь невыразимую нѣжность этой улыбки просвѣчиваетъ грусть. Долго и пристально смотритъ она на меня и говоритъ:
— Ну, вотъ я и не плачу! Мнѣ весело! Разкажи мнѣ о чемъ ты читалъ.
Но я не скоро успокоиваюсь этимъ увѣреніемъ и принимаюсь за разсматриваніе Армянъ и Китайцевъ въ уродливыхъ шапкахъ, и другихъ чудесъ, которыми полна моя книга: меня занимаетъ мысль о чемъ плакала моя милая мама.
Въ числѣ прочихъ особенностей моего характера была сильно и рано развившаяся страсть къ чтенію и картинкамъ. Четырехъ лѣтъ я уже бойко читалъ печатное и къ именинамъ матери выучилъ не помню какіе-то стихи, кажется, отрывокъ изъ какой-то поэмы Пушкина, чуть ли не изъ Руслана и Людмилы.
Когда отецъ бывалъ особенно сердитъ, у насъ въ домѣ была такая тишина, какъ будто въ немъ никто не жилъ: не слышалось нигдѣ говора; всѣ ходили на цыпочкахъ, и только порою раздавался рѣзкій голосъ отца:
— Ѳедька, каналья! Ты что не шелъ ко мнѣ столько времени, я тебя спрашиваю?
А Ѳедька, камердинеръ моего отца, дрожалъ и ничего не могъ выговорить.
— Розогъ! кричалъ отецъ, и самъ не знаю почему, я начиналъ плакать; и помнится мнѣ, что послѣ этого Ѳедька ходилъ нѣсколько времени блѣдный и молчаливый, хотя обыкновенно то былъ вертлявый и занозистый парень, большой мастеръ отхватывать трепака. Если въ это время, сумрачный и грозный, отецъ мой приходилъ къ матери, а я сидѣлъ у нея, она всегда усылала меня въ дѣтскую.
— За что папаша на Ѳедора разсердился? спрашивалъ я у няни.
— Барская воля! отвѣчаетъ она. — Вотъ выростете, все узнаете.
И что-то бормочетъ про себя. И смотрю я на нее, и думаю: какая же няня-то сѣдая да старая!
— Отчего ты, няня, сѣдая, и Василій тоже сѣдой? спрашиваю я у ней.
— Поживете съ мое, и вы такіе же будете, говоритъ она.
— А скоро я сѣдымъ буду? допрашиваю я няню, а она смотритъ на меня сквозь свои большія очки и улыбается.
Какъ живая стоитъ она передо мною: въ темномъ ситцевомъ платьѣ и бѣломъ фартукѣ, съ двумя неизмѣримо-глубокими карманами; въ одномъ изъ этихъ кармановъ покоится обыкновенно клубокъ — громада нитокъ для вязанья чулокъ, а въ другомъ — чего-чего нѣтъ! Сѣдые ея волосы тщательно подобраны подъ шелковую черную косынку; въ рукахъ у нея чулокъ, и спицы такъ и ходятъ взадъ и впередъ, на носу сидятъ такія огромныя очки, съ такими огромными стеклами, которыя вначалѣ, вѣроятно, предназначались совсѣмъ для иного употребленія; очки эти приводили меня всегда въ крайнее недоумѣніе: «Какъ, думалъ я, могутъ они на носу у няни удержаться? Съ моего такъ и съѣзжаютъ!» И твердо я былъ убѣжденъ въ то время, что никто, кромѣ няни, не въ состояніи носить подобныхъ очковъ, и что для этого необходимо особенное искусство. Ходила няня переваливаясь и тряся головой, и постоянно шевелила губами, какъ будто разговаривая съ кѣмъ-нибудь постороннимъ; голосъ у ней былъ какой-то рыхлый (если можно такъ выразиться); звала она меня постоянно Александромъ Петровичемъ, и была необыкновенно привязана ко мнѣ. Она помнила и бабушку, и дѣдушку еще молодыми, когда тѣ только что пріѣхали изъ Петербурга, и съ сожалѣніемъ разказывала о минувшихъ дняхъ.
Поутру, послѣ чая, я обыкновенно читалъ съ матерью, а потомъ уходилъ съ няней въ садъ. Сосѣдей у насъ было много, но дѣтей — ровесниковъ мнѣ — не было, потому-то, можетъ-быть, и вышелъ изъ меня сосредоточенный, мечтательный ребенокъ, взлелѣянный разказами няни да нѣжною любовію матери, потому-то, можетъ-быть, и остался я навсегда необщительнымъ и молчаливымъ. Разъ только въ дѣтскіе годы промчалось предо мною какое-то свѣтлое видѣніе, но объ этомъ послѣ.
Прогулки мои съ нянею по саду начинались раннею весной; какъ только зазеленѣютъ деревья, и земля еще не совсѣмъ даже просохнетъ, а я ужь отпрошусь у матери гулять. Меня, впрочемъ, не кутали, не держали въ хлопкахъ, какъ держатъ только что вылупившагося изъ яйца цыпленка: я и зимой часто въ одной рубашонкѣ выбѣгалъ на морозъ и стоялъ до тѣхъ поръ, пока лицо все загорится, защиплетъ его, а въ кончики пальцевъ на рукахъ какъ будто кто булавки втыкать начнетъ….
Такъ вотъ, только что начиналась весна, съ ея цвѣтами, съ запахомъ, съ голубымъ небомъ, со всею обаятельною прелестью, а я и иду къ нянѣ.
— Няня, пойдемь гулять, мамаша пустила, говорю я.
— Охъ, соколъ ты мой ясный, пойдемъ, пойдемъ, говорила она, подымаясь со стула, гдѣ вязала нескончаемый чулокъ.
А садъ у насъ такой большой да темный; липовыя аллеи такія густыя, что въ нихъ никогда не заглядывало солнце и долго весною не таялъ снѣгъ, и стояли лужи; и такъ сыро и прохладно было въ этихъ аллеяхъ лѣтомъ въ знойный день! И сколько разныхъ птицъ было въ этомъ саду, какіе концерты давали онѣ! Съ какимъ наслажденіемъ слушалъ я ихъ разноголосное пѣніе! То соловей свиснетъ громко-громко, то послышится заунывная пѣсня иволги, то затрещитъ жаворонокъ, и вотъ всѣ разнообразные до безконечности голоса сольются, и умъ не разберетъ ни гдѣ, ни что поется!…
А какой большой, славный прудъ былъ въ нашемъ саду, — свѣтлый, обсаженный березами и липами, а посрединѣ его два острова съ куртинами цвѣтовъ и сирени и съ китайскими бѣсѣдками! Сильно желалось мнѣ покататься по этому пруду въ лодкѣ, а потомъ и на острова забраться; да няня не пускала, говорила: нельзя, потонешь!…
— Ахъ, какая ты няня! говорю я. — Вѣдь, когда у насъ гости бываютъ, то всѣ катаются и даже чай на островахъ пьютъ, и не потонутъ…
— Гости ужь большіе, имъ ничего, имъ можно, отвѣчаетъ она. «Ну ужь покатаюсь же я, когда выросту!» думаю я про себя.. И бѣгу я по не высохшей еще дорожкѣ, попадаю и въ лужу, да мнѣ ничего, весело!.. А няня вослѣдъ:
— Куда, куда вы, Александръ Петровичъ? Стыдно!..
А я давно ужь у пруда; поднялъ на дорогѣ вѣтку и шевелю ею тихую зеркальную влагу; и смотрю, какъ отражается въ ней мое дѣтское смѣющееся лицо, какъ опрокинулись березы, и липы, и бесѣдки, что выстроены на островахъ. Няня, запыхавшись и переваливаясь, подбѣгаетъ ко мнѣ; куда и чулокъ дѣвался, она вся страхъ, вся испугъ.
— Что вы тутъ дѣлаете? Вотъ какъ разъ и потонете! Постойте-ка, вотъ я папенькѣ вашему скажу, какой вы шалунъ, притворяясь сердитою, говоритъ она мнѣ. А я ужь знаю, что никому не скажетъ няня (былъ я хитрый и смѣтливый мальчикъ), и заливаюсь звонкимъ хохотомъ, и бѣгу дальше…
— Няня, няня, гдѣ ты? громко кричу я, забѣжавъ куда-нибудь въ чащу, гдѣ такая темь, какъ словно въ осеннюю ненастную ночь. Жутко мнѣ, кажется, что вотъ-вотъ изъ-за какого-нибудь деревца или куста выскочитъ звѣрь или волшебникъ какой, и утащитъ меня куда-нибудь далеко, далеко, гдѣ я никогда не увижу ни мамаши, ни няни; дѣтское воображеніе полно сказочными дивами и страшилищами, напугано оно Змѣемъ-Горыничемъ и бабой-ягой, что ѣдетъ въ желѣзной ступѣ, черезъ горы и лѣса, человѣчьи кости толчетъ, помеломъ слѣдъ заметаетъ.
— Гдѣ вы, Александръ Петровичъ? испуганно кричитъ няня, приближаясь къ тому мѣсту, куда забѣжалъ я. А мнѣ ужь и не страшно, и звѣрей не боюсь я, и приди, кажется, сама баба-яга, и той не испугался бы. Дрожь прошла, няня близко, и хочется мнѣ помучить ее, и присѣлъ я подъ кустикъ, да и молчу; а потомъ подкрадусь тихонько къ ней сзади, да такъ звонко засмѣюсь, такъ крѣпко поцѣлую!..
— Вотъ, постойте-ка, завтра попросите-ка, чтобъ я пошла съ вами гулять, — не пойду! И маменькѣ и папенькѣ нажалуюсь! Что вы смѣетесь? право, нажалуюсь! Ишь баловникъ какой, до смерти перепугалъ!.. ворчитъ она и беретъ меня за руку. — Не извольте бѣгать!..
Милая, добрая, незабвенная няня! Вѣдь я очень хорошо зналъ, что этого никогда не случится!..
Весною и лѣтомъ я почти цѣлый день въ саду; съ жаднымъ любопытствомъ разсматриваю я разныхъ букашекъ, божьихъ коровокъ, стрекозъ, бабочекъ, и думаю, отчего у бабочекъ такія красивыя крылья, а говорятъ, что онѣ изъ червяка дѣлаются? Спрашиваю у няни, а та говоритъ, что такъ Богомъ устроено. Мамаша толкуетъ о какомъ-то перерожденіи, да я ничего не понимаю! Устану я заниматься разсматриваніемъ насѣкомыхъ, — надоѣстъ мнѣ, и нарву я цѣлый пукъ цвѣтовъ, и давай выспрашивать у няни, какъ они называются.
— Это василекъ, говоритъ она, — это анютины-глазки, это гвоздика, а это иванъ-да-марья…
И страннымъ кажется мнѣ, почему цвѣтокъ человѣческимъ именемъ названъ, да еще не однимъ, а двумя; а няня (у ней въ памяти всегда хранится какая-нибудь легенда, или сама выдумаетъ), принимая тонъ эпической разкащицы, мѣрно, тихо, и качая своею дряхлою головой, говоритъ:
«Въ славномъ городѣ во Кіевѣ, жилъ былъ богатый купецъ Иванъ Даниловичъ, съ молодой женою Марѳой Тимоѳеевной, со малыми двумя дѣтками. Умерла его молодая жена. Осталися малыя дѣтушки сиротинками; и сталъ думать Иванъ Даниловичъ, сталъ онъ думать думу крѣпкую, гдѣ бы ему за себя невѣсту взять: малымъ дѣтушкамъ заботницу, а ему милую подруженьку…» Тихимъ, дребезжащимъ голосомъ разказываетъ няня о томъ, какъ не взлюбила злая мачиха пасынка и падчерицу, завела ихъ въ лѣсъ, и зарубивъ, схоронила подъ деревомъ, а отцу сказала, что съѣлъ ихъ голодный волкъ. «Не бѣла береза къ землѣ клонится, не бумажные листочки разстилаются; преклоняется Иванъ Даниловичъ, преклоняется ко сырой землѣ; заливается онъ слезами горючими: покинули меня милыя дѣтушки, оставили меня сиротинкою… Встаетъ онъ на скорыя ноженьки, говоритъ онъ молодой женѣ: пойду искать моихъ милыхъ дѣтушекъ… Вотъ идетъ онъ путемъ-дорогою, широко путь-дороженька разстилается. А подъ деревомъ подъ высокіимъ, видитъ онъ, расцвѣтаетъ цвѣтъ невиданный, невиданный имъ, да и не слыханный. Какъ возговоритъ ли тотъ цвѣтокъ: мы твои милыя дѣтушки, Иванъ да Марья; убила насъ злая мачиха, схоронила во сырой землѣ! И сталъ съ тѣхъ поръ называться тотъ цвѣтокъ иванъ-да-марья! Младенческія души ангельскія!» прибавляетъ она.
Слушалъ я этотъ простой разказъ, и вѣрилось мнѣ, что на самомъ дѣлѣ на могилѣ двухъ младенцевъ впервые выросъ этотъ цвѣтокъ, и полюбилъ я его съ тѣхъ поръ больше другихъ роскошныхъ и пахучихъ цвѣтовъ…
Проносилась ли лѣтняя буря съ вихремъ, и громомъ, и молніей, и спрашивалъ я у няни: отчего гремитъ громъ и почему сверкаетъ молнія?…-- Илья пророкъ на колесницѣ огненной по небу ѣдетъ. Надо молиться, говорила она мнѣ. — Богъ за грѣхи людскіе грозы на землю посылаетъ.
И молился я, чтобы пересталъ дождь, и не гремѣлъ бы громъ, и не блистала бы молнія. И съ тоскою глядѣлъ я на цвѣты душистые, грозой безпощадно измятые… И не понятны были мнѣ объясненія матери, что гроза есть слѣдствіе электричества. Что такое электричество? думалъ я. Я никогда его не видывалъ! Нѣтъ, няня должно-быть правду говоритъ, что Илья пророкъ по небу на колесницѣ ѣдетъ, оттого и громъ!…
Было въ саду одно мѣсто, которое я почему-то особенно любилъ. То была высокая гора, довольно отлогая, но поросшая до того скользкимъ мхомъ, что взойдти на нее было очень трудно, тѣмъ болѣе для меня; доберешься бывало до половины, да оттуда какъ кубарь такъ и покатишься, и смѣшно, бывало, и досадно. У няни такъ ужь и не просись на эту гору, не пуститъ! И такихъ ужасовъ наскажетъ, какіе разказывала она о запертой наглухо не то бесѣдкѣ, не то часовнѣ, стоявшей на краю глубокаго оврага, поросшаго частымъ-пречастымъ кустарникомъ! И дна не видно было въ оврагѣ сквозь этотъ кустарникъ, и такой мракъ, такая мгла царствовали въ немъ, какіе царствуютъ въ сочиненіяхъ нѣкоторыхъ ученыхъ!… И говорила мнѣ няня, населяя, Богъ вѣдаетъ для чего, дѣтское воображеніе ужасами, что въ томъ оврагѣ великанъ-людоѣдъ живетъ, тотъ самый, который маленькихъ дѣтей таскаетъ. И такъ жутко и боязно становилось мнѣ отъ этихъ разказовъ, что долгое время я не подходилъ къ тому мѣсту, гдѣ стояла бесѣдка. Спрашивалъ я и у матери, оттого ли нельзя въ оврагъ ходить, что тамъ великанъ-людоѣдъ живетъ?… А она только улыбнулась и отвѣчала, что на самомъ дѣлѣ ходить къ оврагу не слѣдуетъ.
Только добрался я и до оврага. Былъ у няньки внукъ, Семеномъ звали его; любилъ я его очень за то, что онъ весною мнѣ гнѣзда галчатъ доставалъ и разказывалъ мнѣ свои охотничьи похожденія, напѣвая во время разказовъ удивительныя охотничьи аріи, и все на губахъ (Семенъ принадлежалъ къ числу охотниковъ).
Много было у моего отца собакъ, съ кличками, значенія которыхъ въ то время я никакъ не могъ объяснить себѣ. Были въ числѣ ихъ и Залеты, и Урывай и другія собаки, съ не менѣе странными кличками, высокія, поджарыя, худыя, съ глазами горѣвшими какъ уголья и налитыми кровью и съ чрезвычайно разнообразными голосами. Отецъ мой весьма дорожилъ ими, но я ничего, кромѣ страха, при видѣ этихъ чудовищъ не чувствовалъ; другое дѣло — Жоли, небольшая красивая собака моей матери, ту я любилъ, да и нельзя было не любить ея! Какіе черные ласковые глаза были у ней, какая длинная и шелковистая черная шерсть, на лапкахъ и на концѣ морды переходившая въ свѣтлокаштановую! Бывало, сижу я на коврѣ, а она подбѣжитъ ко мнѣ и лицо, и руки лизать начнетъ, а я ничего не боюсь! Только смѣшно станетъ и щекотно.
Помню я этого Семена: высокій, тонкій бѣлобрысый парень былъ онъ, равнодушный ко всѣмъ невзгодамъ. Дождь ли идетъ, весна ли, зима ли съ трескучими морозами, всегда увидишь его въ чекменѣ туго-натуго перетянутомъ ремнемъ, да въ картузѣ, съ синимъ околышемъ, безъ козырька; сонно глядятъ его глаза, руки мотаются, словно онъ ими котлеты рубитъ, длинныя ноги подгибаются, не даромъ его прозвали: Семенъ-разгильдяй! Возьмется ли онъ за какую-нибудь работу, все у него изъ рукъ валится; а какъ начнетъ разказывать про охоту, глаза загорятся, засвѣтятся, лицо, каждый мускулъ на лицѣ задвигается, куда дѣнется лѣнь, сонъ… не узнаешь Семена!…
«Вотъ какъ выѣхали мы изъ опушки, говоритъ онъ, а волчище-то, матерый такой! Обернулся, поглядѣлъ на насъ, зубами защелкалъ!… А стая-то какъ зальется, какъ понеслась на него!…» разказывалъ онъ про свою первую охоту. «По жиламъ-то огонь какой-то пробѣжалъ!… Въ глазахъ туманъ, ничего не вижу!… А стая-то такъ и заливается!» И такъ ярко, такъ живо представлялъ онъ весь ходъ охоты, что мнѣ даже страшно становилось. Вся эта сцена съ малѣйшими подробностями рисовалась передо мною.
— Что значитъ матерый? спрашиваю я у него.
— Извѣстно, здоровенный, старый волчище!… Да вотъ, выростете, все узнаете. И какія же я мѣста вамъ покажу! и! и!…
Съ нимъ-то я и ходилъ на гору, куда одинъ взлѣсть не могъ; онъ же меня и въ оврагъ сводилъ. Разказалъ я ему разъ какъ-то какія страсти няня мнѣ про оврагъ описывала, а онъ усмѣхнулся во все лицо, — такъ усмѣхаться одинъ только онъ и былъ способенъ, — да и говоритъ:
— Старая баба всѣ эти сказки лежа на печи выдумала. Какой тамъ великанъ-людоѣдъ!… Ишь что наврала!… Пойдемте со мной, да, смотрите, бабушкѣ не сказывайте, разбранитъ старая!
— Какъ же, Семенъ, если людоѣдъ-то и на самомъ дѣлѣ живетъ тамъ?… Вѣдь няня вонъ говоритъ! пытливо глядя на него, говорю я и не доканчиваю рѣчи, потому что замѣчаю на лицѣ Семена насмѣшливую улыбку. А самому и въ оврагѣ-то хочется побывать, да и жутко; разказы-то о всѣхъ чудищахъ народныхъ повѣрій глубоко запали въ дѣтскій умъ, и безъ того готовый вѣрить всему чудесному, всему, что носитъ на себѣ отпечатокъ таинственности.
— А вы бабьимъ-то сказкамъ не вѣрьте, замѣчаетъ Семенъ. — Это вѣдь изъ саду обрывъ такой вышелъ, а съ поля и дорога въ оврагъ этотъ есть. Али трусите? взглянувъ на меня и все-таки ухмыляясь, спрашиваетъ Семенъ.
Обиженный подобнымъ подозрѣніемъ, я рѣшаюсь слѣдовать за своимъ проводникомъ.
На самомъ дѣлѣ оказалось, что оврагъ вовсе не такъ страшенъ, какъ разказывала о немъ няня: ни великана-людоѣда, ни другаго какого-либо чудища не встрѣтилось въ немъ. Спускъ изъ сада былъ очень труденъ и опасенъ, особенно для меня, и мы спустились въ него съ противоположной стороны, съ поля; узкая дорожка шла постепенно подъ гору, изворачиваясь то направо, то налѣво, по бокамъ ея росъ тощій, низкій березнякъ да дикая рябина… Чѣмъ ниже спускались мы, тѣмъ слышнѣе становилось журчаніе ручья, тѣмъ мельче, но чаще росъ кустарникъ… Семенъ затянулъ какую-то пѣсню, и звонко раздавалась она въ этомъ глухомъ и пустынномъ мѣстѣ; я шелъ, не говоря ни слова, и жался къ Семену. Круто повернула направо тропинка, и мы очутились на самомъ днѣ оврага.
— Вотъ онъ, оврагъ-то! Ничего страшнаго нѣтъ, замѣтилъ мой проводникъ.
Мы стояли на самомъ краю крутаго берега, изрытаго быстрымъ ручьемъ; взглянулъ я наверхъ и увидѣлъ темную, густую массу дико растущихъ кустовъ и деревьевъ, покрывавшую почти отвѣсный спускъ изъ нашего сада. Дѣтское сердце мое сжалось, но отчего сжалось оно, я не могъ разобрать, какъ не разберу и теперь. И разказъ няни о людоѣдѣ въ семиверстныхъ сапогахъ, глотающемъ заразъ по цѣлому теленку, все еще раздавался въ моихъ ушахъ; мнѣ чудилось, что вотъ выскочитъ онъ и разомъ проглотитъ и меня и Семена, и мрачная красота мѣста, и звучные всплески рѣки, казавшіеся мнѣ чьею-то пѣсней, все это разомъ охватило мою дѣтскую, нѣжную душу. И досадно было мнѣ, когда мы наконецъ вышли изъ оврага, что не исполнилось ни одно изъ предсказаній няни, что никого изъ ея сказочныхъ героевъ не увидѣлъ я. И впервые запало въ мой умъ сомнѣніе во всѣхъ чудесахъ, о которыхъ повѣствовала мнѣ няня. «Что какъ нѣтъ ни жаръ-птицы, ни городовъ, гдѣ дома изъ серебра, гдѣ поютъ райскія птицы?…» думалъ я, и печальный возвращался домой, а Семенъ все твердилъ мнѣ:
— Вотъ вы вѣрили, что тамъ людоѣдъ какой-то сидитъ, анъ никого и нѣтъ! Оврагъ какъ оврагъ! Вотъ въ лѣсу, въ Перепелкинскомъ, гарь есть; ну тамъ точно что страшно.
— А что? еще ближе прижимаясь къ Семену и любопытно взглядывая на него, спрашиваю я.
— Село, говорятъ, на томъ мѣстѣ было… давнымъ давно! А вокругъ лѣсъ такой дремучій росъ, что и сказать нельзя. Поднялась разъ ночью гроза, и лѣсъ, и село, и церковь спалило, никто не спасся! Верстъ на пятнадцать выгорѣло! И стало на томъ мѣстѣ болото. Съ тѣхъ поръ стоны чьи-то тамъ слышны и колокола звонятъ въ ту ночь, какъ пожаръ былъ, лѣниво и безъ всякаго участія къ разказу, повѣствуетъ Семенъ. И нельзя подмѣтить въ его тускломъ, сонномъ взглядѣ никакого комментарія на эти слова, какъ будто не онъ и говоритъ, а кто-то другой, совершенно посторонній ему человѣкъ: это была его обыкновенная манера разказывать, пока дѣло не касалось охоты.
— А ты былъ тамъ? спрашиваю я.
— Какъ не бывать! былъ. Мѣсто для волковъ привольное. И ночью приходилось бывать одному, лѣниво шагая подлѣ меня и смотря въ землю, отвѣчаетъ онъ такимъ же вялымъ голосомъ.
— И слышалъ? снова спрашиваю я его, чувствуя какъ холодъ пробѣгаетъ по мнѣ.
— Не слыхалъ. Не въ то время былъ. Только, сижу я разъ ночью, а ночь-то лунная такая была… и вижу, съ полверсты отъ меня стоитъ не то мертвецъ, не то иное что, — такое высокое да бѣлое… Какъ вздохнетъ, такъ я даже дрогнулъ.
— Что жь ты?.. шопотомъ спрашиваю я.
— Ничего. Сначала жутко стало, а потомъ перекрестился, и прошло. Тучки на небо нашли, все и пропало. Случилось днемъ мнѣ проходить гарью, тѣмъ самымъ мѣстомъ — глядь, береза!.. Плюнулъ даже. Думаю: ишь, проклятая, испугала какъ! Семенъ не прочь былъ иногда загнуть крѣпкое слово, но и слово это онъ произносилъ такъ вяло, такъ не охотно, что оно совсѣмъ почти теряло свою силу, не то что у другаго: иной русскій мужикъ какъ загнетъ подобное слово, то словно пристукнетъ, и другимъ равнозначащимъ этому слову выраженіемъ отвѣтить нельзя, не подберешь.
— Возьми меня съ собой, когда поѣдешь, прошу я его.
— Нельзя, потому, далеко, да маменька ваша не пуститъ. Вотъ какъ побольше станете, возьму!
Не разъ послѣ этого ходилъ я съ Семеномъ въ оврагъ, но никакъ не могъ отвыкнуть отъ страха; не разъ онъ взбирался со мной и на гору, не разъ разказывалъ и о томъ, какъ Залетай волку въ горло вцѣпился. Каталъ онъ меня и въ лодкѣ по пруду. Страхъ и какое-то замираніе почувствовалъ я, когда въ первый разъ сѣлъ въ лодку, и она начала удаляться отъ берега и тихо скользила по гладкой поверхности пруда, а потомъ — ничего, привыкъ. Съ удивленіемъ видѣлъ я, какъ Семенъ и я внизъ головами въ прудѣ отражались. Только не прошли эти прогулки даромъ ни ему, ни мнѣ: однажды, подъ исходъ лѣта, когда зелень пестрѣла ужь желтыми листьями, когда ужь и рожь скосили, и сѣно собрали въ копны, — идемъ мы съ нимъ изъ оврага, а няня взыскалась меня по всему саду.
— Куда ты водилъ Александра Петровича, не путные твои глаза? Сказывай!.. сердито спрашиваетъ она внука, а тотъ усмѣхается во все лицо и молчитъ. — Что жь ты молчишь, глупый ты человѣкъ?.. Гдѣ ты, батюшка, съ Сенькой были?.. обращается она ко мнѣ.
— Не сердись, няня. Онъ ничего, это я просилъ, чтобъ онъ оврагъ мнѣ показалъ… сорвалось у меня съ языка, и тутъ же почувствовалъ я, что сдѣлалъ глупость.
— Ахъ ты безпутный! съ какихъ ты глазъ это выдумалъ?.. крикнула она на внука. Махнулъ Семенъ рукой, и почесывая затылокъ пошелъ прочь. — Вотъ я барину скажу! послала ему вослѣдъ няня.
— Няня, няня, не брани его — это я!.. Вотъ ты говорила, что въ оврагѣ великанъ-людоѣдъ живетъ, а я сколько разъ бывалъ и никого не видалъ, толкую я.
— И вамъ, сударь, какъ не стыдно!.. Чего добраго, убьетесь, не то въ рѣчку упадете, говоритъ она, взявъ меня за руку. — Мнѣ и не въ догадь, зачѣмъ вы съ Сенькой гулять ходите!.. Ахъ я старая, старая… (Тутъ она прибавляла не совсѣмъ лестное для себя названіе.) Добро же, теперь лучше не проситесь съ Сенькой, не пущу! — И на этотъ разъ она сдержала слово: сколько ни просилъ я, чтобы пустила меня съ Семеномъ — не пускала.
— Не умѣли молчать, проболтались… И меня кастила на чемъ свѣтъ стоитъ, и ходить теперь нельзя, укоризненно говорилъ Семенъ. — Ужь вы все ей разболтали бы… Эхъ, право!..
И совѣстно мнѣ было, что не сдержалъ я даннаго слова, и досадовалъ я, что нельзя ужь больше ни на гору взобраться, ни спуститься въ оврагъ, гдѣ выслушивалъ я такіе славные разказы!..
Помню я еще одно обстоятельство, сильно занимавшее меня въ то время.
"Почему, думалъ я, сколько разъ ни просился я на пасѣку къ Василью, мамаша меня не пускаетъ? говоритъ, что нельзя, а отчего нельзя?.. Вѣдь и Васька, и Ѳомка, и Филька, всѣ туда ходятъ? А какой, должно-быть, славный этотъ Василій, — добрый и ласковый, все зоветъ къ себѣ; говоритъ: приходите, я вамъ покажу какъ пчелки медъ дѣлаютъ. Хорошо было бы посмотрѣть, да вотъ мамаша не пускаетъ. Спрашиваю я объ этомъ темномъ для меня обстоятельствѣ у няньки, — говоритъ, что я баринъ, а Филька и Васька мужичьи дѣти, — потому въ лѣсъ и въ пасѣку ходить можно…
— Вы посмотрите, какіе они грязные — имъ все ничего!.. говоритъ мнѣ она: — они и зимой въ однѣхъ рубашонкахъ да босикомъ по снѣгу бѣгаютъ…
И дѣйствительно: и Васька, мальчишка съ бѣлыми льняными волосами, всегда всклоченными, и Ѳомка, черномазый, бойкій мальчишка, и Филька, и всѣ они грязные, въ толстыхъ холщевыхъ рубахахъ, весьма сомнительнаго и мрачнаго цвѣта; но это нисколько не объясняетъ мнѣ разницы между нами; я даже чувствую къ нимъ удивленіе, потому что Филька по птичьему свиститъ, а Ѳомка такія мудреныя сѣти для ловли птицъ дѣлаетъ, какихъ я никакъ сдѣлать не могу, и это послѣднее обстоятельство крайне меня огорчаетъ.
Помню я и Василія: то быль высокій, худощавый старикъ, съ сѣдыми изжелта волосами, съ глазами, сохранившими блескъ молодости и ярко-свѣтившимися изъ глубокихъ впадинъ; увидавъ его въ первый разъ, я было испугался его нависшихъ надъ глазами щетинистыхъ бровей, но когда онъ, съ позволенія матери, взялъ меня на руки и взглянулъ на меня, я совершенно успокоился и съ тѣхъ поръ его не боялся. — Отчего у тебя брови такія страшныя? спрашивалъ я у него, теребя ихъ руками, а онъ улыбался добродушно и цѣловалъ мои руки. Ходилъ онъ всегда въ синемъ полукафтаньи, перетянутомъ кожанымъ ремнемъ съ бляхами: лѣтомъ этотъ кафтанъ былъ изъ нанки, а зимою суконный; удивлялся я также его картузу съ такимъ огромнымъ козырькомъ, который казался мнѣ не меньше крылечнаго навѣса. Перевалило уже за семьдесятъ Василію, а онъ все еще былъ бодръ и свѣжъ и такія тукманки иногда давалъ молодымъ дворовымъ, что тѣ летѣли съ ногъ. «Дрянь презрѣнная!» относился онъ объ нихъ. «Я въ ваши-то годы одинъ на медвѣдя хаживалъ!…»
Василій представлялъ собою тотъ, всѣмъ извѣстный, типъ старинныхъ слугъ, для которыхъ не существовало поговорки: не можно противъ рожна прати! Выкрасть ли у кого дѣвку, отмстить ли непокорному сосѣду, — единымъ духомъ совершали эти сорванцы. Крикнетъ баринъ: «Васька, топись!» перекрестится Васька, и нисколько не размышляя о томъ зачѣмъ понадобилась барину смерть, бултыхнется въ воду. То былъ обломокъ тѣхъ временъ буйства и разврата, которыя переходятъ уже въ исторію. Къ нашей фамиліи онъ питалъ безграничное уваженіе и преданность и крѣпко жалѣлъ о прошлыхъ дняхъ, когда жизнь текла широкою рѣкой. Бывало, когда онъ приходилъ къ намъ въ домъ (лѣтомъ онъ жилъ на пасѣкѣ), неся въ подарокъ свѣжіе, только что вынутые соты, то непремѣнно разказывалъ мнѣ, какъ жили при моемъ дѣдѣ и прадѣдѣ: какіе пиры давалъ Степанъ Петровичъ, какая бывала у него охота, когда наѣзжали гости, и какимъ почетомъ пользовался онъ у всѣхъ. Разказывалъ онъ мнѣ объ этомъ, нисколько не думая, что ничего не пойму изъ его разказовъ, что многаго мнѣ и знать не слѣдовало бы; разказывалъ онъ о прошлыхъ дняхъ единственно изъ желанія посвятить меня въ ту жизнь, которой онъ былъ свидѣтелемъ, да, быть-можетъ, потому еще, что самъ твердо вѣрилъ въ прошлые годы, въ ихъ непогрѣшимость… Его радовало любопытство, съ какимъ я слушалъ его оковидѣнья… И любилъ же я ихъ!.. Съ нетерпѣніемъ ждалъ, бывало, я его прихода, и какъ только увижу его, то сейчасъ же бѣгу на встрѣчу. «Здравствуй, здравствуй, Василій!» кричу я. Сниметъ онъ шапку и скажетъ: «Батюшка баринъ, солнышко вы мое ясное, херувимъ писанный! Ручку свою пожалуйте старику!..» И почти съ благоговѣніемъ бралъ мои руки и цѣловалъ. Чаще онъ самъ приходилъ въ дѣтскую; я садился къ нему на колѣни, и онъ начиналъ разказывать.
— Бывало какъ наѣдутъ къ вамъ гости, да соберутся на охоту, такъ, я подлинно говорю вамъ, ужасъ!.. Что однихъ псарей было, что ловчихъ!.. Всѣ-то въ синихъ съ краснымъ кафтанахъ, да въ высокихъ калмыцкихъ шапкахъ, молодецъ къ молодцу!.. А кафтаны-то всѣ галуномъ выложены, гармя горятъ!.. А собакъ-то, собакъ-то!.. Изъ Питера нарочно господа бывали, чтобы на охоту нашу полюбоваться…
— И дѣдушку моего ты зналъ? спрашивалъ я у него.
— Дѣдушку-то вашего, Петра Степаныча, царство ему небесное! я еще такимъ зналъ, говоритъ онъ, показывая на аршинъ отъ пола: — Вострые такіе были!.. Бывало, велятъ мнѣ накарачки стать, а сами верхомъ на меня изволятъ сѣсть. Вези, говорятъ, Васька. А я никакъ ужь лѣтъ пятнадцати въ тѣ поры былъ. А Степанъ-то Петровичъ смѣяться изволятъ: молодецъ, говорятъ, у меня Петька будетъ!.. Это они Петра Степаныча такъ называть изволили. А покойница супруга ихъ, красавица была словно писанная! — тоже усмѣхаются…
Любилъ я слушать Василія, и одинъ разказъ про моего дѣда особенно крѣпко засѣлъ въ моемъ умѣ!.. И самъ разкащикъ, какъ будто живой стоитъ передо мною; облокотился онъ рукою на столъ и, окинувъ яркимъ и презрительнымъ взглядомъ собравшихся его послушать молодыхъ дворовыхъ, тихо и протяжно начинаетъ говорить, придавая каждому своему слову вѣсъ и значеніе, и всѣ напряженно его слушаютъ.
Разказъ этотъ заключался въ томъ, что дѣдушка мой, разсердясь на одного своего бѣднаго сосѣда (за что разсердился онъ, этого въ то время я никакъ понять не могъ: была замѣшана въ эту исторію дѣвушка, дочь сосѣда, не соглашавшаяся на какія-то предложенія, дѣланныя моимъ дѣдомъ), сжегъ у него деревню, а потомъ выстроилъ новую… «Какой злой былъ дѣдушка», думалъ я, глядя на его портретъ!..
Былъ я слабый и нѣжный, но смѣтливый и наблюдательный ребенокъ; дѣтскимъ, неустающимъ взглядомъ слѣдилъ я за тѣмъ, что происходило вокругъ, и схватывалъ на лету то, что осталось бы незамѣченнымъ для взрослаго человѣка, мимо чего онъ прошелъ бы, не обративъ вниманія. Съ любопытствомъ слѣдилъ я за явленіями неодушевленной природы, навсегда сохраняя ихъ въ памяти, и съ такимъ же любопытствомъ замѣчалъ измѣненія въ мірѣ живыхъ существъ. Привлекалъ меня и цвѣтокъ, только что распустившійся на стеблѣ, гдѣ еще вчера была только почка… Замѣчалъ я, что нѣтъ въ природѣ совершенно одинаковыхъ формъ, въ которыхъ проявляетъ она свою жизнь, что все въ ней до крайности разнообразно… Вотъ, хоть бы деревья: растетъ толстая, приземистая липа, у которой сучья начинаютъ переплетаться чуть не съ самаго корня, а рядомъ съ ней выросла такая уродливая береза, съ такими тощими и рѣдкими листьями, что смотрѣть даже жалко: росла она все прямо сначала, а то, какъ будто согнулъ ее кто-нибудь, наклонилась къ землѣ… и тутъ же, Богъ вѣсть какимъ образомъ, выросла тонкая, жигулистая осина съ своими блѣдными, туманными листьями, осенью принимающими совершенно красный цвѣтъ, да такая высокая, что если взглянуть на ея вершину, то непремѣнно свалится шапка. Странно, что даже самая зелень до крайности разнообразна!.. Вотъ, стоятъ въ кучкѣ темные, рѣдколистные клены, вонъ коренастый дубъ съ узорными листьями, а подлѣ пріютилась молодая рябина; на тонкомъ стволѣ шапкой разрослись серебристые листья тополя, рѣзко рисуются на темномъ фонѣ липняка… Вижу я, что всѣ эти деревья облетаютъ при наступленіи осени и стоятъ съ голыми черными сучьями, а ели и сосны все такъ же зелены. И это заставляетъ меня задуматься. Но что такое хвойныя деревья, чернолѣсье, краснолѣсье, какъ объясняетъ мамаша? думаю я. Рѣшительно не понимаю!.. Отчего весною птицъ такъ много и поютъ онѣ такъ хорошо, а попозже лѣтомъ почти не слыхать ихъ, и осенью ужь никого не увидишь: ни жаворонковъ, ни пѣночекъ, ни другихъ маленькихъ птичекъ, которыхъ я такъ люблю?.. Только галки, да вороны пронзительно каркаютъ, да скачутъ и чирикаютъ воробьи на завалинкахъ… «Чуть живъ, чуть живъ!» кричатъ они осенью, а весной, гордо подпрыгивая: «подавай бойца! подавай бойца!» шумятъ они. Странно: развѣ они говорятъ? Спрашиваю я у матери, куда дѣлись мои любимыя птички, отчего не слышно ихъ голосовъ? Говоритъ она, что всѣ онѣ улетѣли въ южныя, теплыя страны, и снова съ весною возвратятся къ намъ. И точно, весною снова садъ нашъ наполняется разноголосными пѣвцами… Ну, это хоть немного понятно!.. А все-таки затрудняетъ меня вопросъ: "почему у насъ весна, а въ другихъ странахъ лѣто?.. И гдѣ эти страны?.. Говорятъ, далеко, а какъ далеко?.. «Въ тридесятомъ царствѣ!» толкуетъ мнѣ няня. Нѣтъ, и она должно-быть не знаетъ ничего: какое это царство тридесятое!.. И чуется мнѣ, что что-нибудь да не такъ!.. Мать говоритъ, что узнаю все, когда выросту; ахъ, какъ бы поскорѣй большимъ сдѣлаться!.. Хорошо бы самому побывать въ тѣхъ заповѣдныхъ странахъ, гдѣ зимы совсѣмъ не бываетъ, гдѣ апельсины и персики цѣлыми рощами растутъ, какъ у насъ березы и липы!..
Замѣчаю я, что Катерина, горничная моей матери, одно время тоненькая, а то вдругъ, ни съ того, ни съ сего, пополнѣетъ. «Отчего пополнѣла Катерина?» допытываюсь я у матери; она улыбается и, съ хохотомъ обращаясь къ отцу, передаетъ мой вопросъ, и тстъ тоже хохочетъ. «Развѣ я смѣшное что сказалъ, что даже и няня, и та смѣется?..» И много, много еще безпокойныхъ мыслей занимало меня въ то время.
Не былъ я лишенъ и жестокости: съ удовольствіемъ видѣлъ я, какъ глупая муха попадалась въ хитро-сотканную паутину, какъ схватывалъ ее паукъ своими тонкими, длинными ногами, какъ сперва жужжала она, а потомъ опускала безсильно крылья… Я и не думалъ избавлять ее отъ хищника, за то, по окончаніи его операціи, я ловилъ самого паука и безжалостно начиналъ обрывать у него одну за другой ножки… и когда уже ни одной не оставалось, я безъ пощады давилъ его. «Какіе, однако, эти пауки смѣшные: самъ круглый, словно шаръ, а ноги такія длинныя да тонкія!..» думалъ я. И начиналъ припоминать, нѣтъ ли кого похожаго на паука?.. И вотъ являлся передо мной Семенъ… «Семенъ паукъ, паукъ!» твердилъ я, заливаясь звонкимъ, свѣжимъ дѣтскимъ смѣхомъ. Но вдругъ, въ мой умъ западало сомнѣніе: не оскорбилъ ли я, не обидѣлъ ли этимъ названіемъ Семена?.. Гляжу я на него: сонное лицо освѣтилось самою добродушною улыбкой…
— Вотъ оно что!.. Оно пожалуй что и такъ!.. Ужь коли вы сказали, что я на паука похожъ, такъ оно такъ и есть! смѣясь говоритъ Семенъ.
Любилъ я смотрѣть, какъ нашъ толстый котъ, Васька, сизодымчатаго цвѣта, — чудесный котъ! — поймавъ мышь, таскалъ ее въ зубахъ и забавлялся мученіями жертвы: отпуститъ на минуту Васька маленькаго звѣрка, а потомъ, только-что тотъ думаетъ какъ бы улизнуть, Васька опять его сцапаетъ… Давно уже прошли эти годы, но память о нихъ еще доселѣ живетъ въ моей душѣ.
Проходило лѣто: сѣрыя тучи облегали небо; безустанно лился мелкій, какъ сквозь сито, дождь; порывисто шумитъ вѣтеръ въ обнаженныхъ отъ листьевъ деревьяхъ; передъ, окнами разстилаются однообразныя, лишенныя растительности, поля… Скучно!.. Ни въ садъ нельзя выйдти, ни побѣгать по двору; говорятъ, простудишься! Съ завистью вижу я, какъ Васька и Ѳомка и другіе ребятишки, поднявъ рубашонки, бѣгаютъ по деревнѣ, разбрызгивая во всѣ стороны липкую грязь. Смотрю я въ окно: вонъ, Васька бѣжитъ въ припрыжку, неистово загибая на бокъ голову… на дорогѣ лужа, хотѣлъ было онъ перемахнуть черезъ нее, да и попалъ въ самую середину; жидкая грязь обдала его съ ногъ до головы, а онъ ничего: встряхнулъ головой и пустился дальше… Но занимаетъ меня вопросъ: перескочилъ ли бы я черезъ эту луясу?.. Заливаюсь я звонкимъ хохотомъ и зову няню посмотрѣть, какъ чубурахнулась толстая баба, шедшая съ ведрами, и копается въ грязи, какъ будто раздумывая, какъ бы половчѣе встать, и няня хохочетъ.
— Ишь ее угораздило!.. съ участіемъ произноситъ она.
Иною картиной замѣняется эта, лишенная яркихъ красокъ и блеска, бѣдная, невзрачная картина; но и въ той все такъ же бѣдно и однообразно: замерзшія лужи, поля и деревья покрытыя бѣлымъ пушистымъ снѣгомъ, тѣ же Васька и Филька скачутъ въ припрыжку, тѣ же избы печально смотрятъ на Божій міръ… Сколько ни сиди у окна, никого не увидишь. Развѣ изрѣдка вывезетъ со двора мужикъ старыя дровни и примется чинить, или протащится возъ съ сѣномъ, а больше ничего не увидишь. А тамъ, смотришь, оттепель придетъ, и снова грязь и лужи… И долго, долго тянется это скучное время. Осенью и въ началѣ зимы, я или у матери сижу да читаю, или, когда наступитъ вечеръ, — а ужь извѣстно, какіе эти вечера темные да длинные, — въ дѣтской слушаю разказы няни о славныхъ и могучихъ богатыряхъ.
Тускло мерцаетъ свѣчка, и такъ же тускло горитъ передъ образами лампада, и няня, съ своимъ нескончаемымъ чулкомъ, сидитъ на лежанкѣ, гдѣ на старинныхъ изразцахъ нарисованы лошади фіолетоваго и желтаго цвѣта, съ неимовѣрно-чудовищными всадниками, и я приснастился тутъ же… И разказываетъ няня, что вотъ идетъ теперь по селамъ и деревнямъ медвѣдь
И скрипитъ нога,
Нога липовая…
Или о томъ, какъ Змѣй-Горыничъ похитилъ прекрасную царевну въ свой заколдованный замокъ, окруженный темнымъ, непроходимымъ боромъ, черезъ который ни звѣрь не прорыскивалъ, ни птица не пролетывала… Или о томъ, какъ норка-звѣрь посрединѣ синяго моря на камни лежитъ, и отъ храпа того норки-звѣря волна на семь верстъ бьетъ… Разказывала она и про Илью Муромца, и про Добрыню Никитича… И съ невольнымъ страхомъ прижимался я къ колѣнамъ няни, пытливо глядя на нее… Мѣрно и плавно разказываетъ она своимъ дребезжащимъ голосомъ о сказочныхъ дивахъ, и я увѣряю ее, что ничего не страшно мнѣ, и упрашиваю еще разказать… И будто въ очью совершаются передо мною тѣ страшные и чудные подвиги, которыми полны эти разказы.
Богъ знаетъ, какая таинственная сила заключена въ этихъ разказахъ: слышанные въ дѣтскіе годы, они навсегда сохранились въ моей памяти. И все слышится мнѣ дребезжащій голосъ няни… Какою прелестью вѣетъ отъ нихъ, какою вѣрою, чистою и безкорыстною!.. Можетъ-быть въ этой-то вѣрѣ и заключена ихъ обаятельная прелесть и сила. Нѣтъ, никогда въ зрѣлые годы не испытывалъ я такого наслажденія, какъ во дни дѣтства, слушая эти разказы!.. И вѣчно буду помнить, какъ идетъ медвѣдь:
И скрипитъ нога,
Нога липовая…
Не забуду я ни Алешу Поповича, ни Бову Королевича, какъ не забуду и того свѣтлаго образа, который одинъ сіяетъ передо мною во всемъ блескѣ и великолѣпіи, который одинъ не загрязнился отъ соприкосновенія съ тиной нашей повседневной жизни!..
Такъ развивался я посреди совершенно различныхъ элементовъ: съ одной стороны разказы няни о разныхъ сказочныхъ дивахъ нашей старины, осеннею ночью въ дѣтской, — высокой мрачной комнатѣ, — направляли мой умъ къ чудесному; а тутъ Семенъ говоритъ, что ничему этому вѣрить не стоитъ, что все это вздоръ, что ни жаръ-птицъ, ни вѣдьмъ никакихъ нѣтъ ужь теперь, а если и водятся еще, такъ на Лысой горѣ, а гора эта за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ, да врядъ ли и тамъ есть!.. И совѣтуетъ онъ мнѣ лучше въ оврагъ сходить, или на травлю кота съ мышенкомъ посмотрѣть — это ужь совсѣмъ реальное направленіе, — ничего тутъ нѣтъ мечтательнаго, — такого, чтобы удивляло умъ, смущало его странными, причудливыми созданіями народной фантазіи, что заставляло бы трепетать отъ ужаса; если и были въ этомъ мірѣ идеалы, — такъ идеалы видимые: Залетки да Урывай… Природа съ своими радушными, широкими объятіями, съ своими красотами и дивами могуче дѣйствовала на дѣтское воображеніе!.. Нѣжная любовь матери, ея ласки, ея кроткая улыбка, и мрачный, сверкающій взглядъ отца, его отрывистый голосъ… слабая муха и хитрый паукъ… бабочка съ радужными крыльями и гадкій червякъ… все это мѣшалось въ дѣтскомъ умѣ…
Снова оглядываюсь назадъ, снова переношусь мыслію въ то давно минувшее, но вѣчно дорогое и памятное мнѣ время, и безконечною вереницею проходятъ предо мною лица, призраки милыхъ дѣтскихъ лѣтъ…
Именины отца. Гостей собирается несмѣтная сила. Прежде всѣхъ является Самсонъ Самсоновичъ Залетаевъ, высокій, черномазый господинъ, весь обросшій волосами, изъ которыхъ виднѣется только кончикъ носа, сизо-пурпурнаго цвѣта, сіяющій какъ только что вычищенный красной мѣди самоваръ, въ венгеркѣ, хитро-выложенной шнурами, въ неизмѣримо широкихъ шароварахъ и съ громоподобнымъ голосомъ: господинъ изъ породы дантистовъ…
— Бонжуръ! гремитъ Залетаевъ, входя въ комнату: — отъ души поздравляю васъ, Петръ Петровичъ, отъ души, продолжаетъ гремѣть онъ, шаркнувъ и поднявъ правую ногу на воздухъ, какъ будто собираясь сдѣлать антрша. — Мадамъ, шарме!.. Съ дорогимъ именинникомъ!.. Пермете! говоритъ этотъ гигантъ, подходя къ моей матери и цѣлуя у нея руку, причемъ его бакены, въ видѣ половыхъ щетокъ, удостоиваются отъ матери поцѣлуя. — А! мусье Александринъ, остритъ онъ при видѣ меня, заливаясь хохотомъ, похожимъ на то, какъ будто бьютъ палками по пустой бочкѣ: — дозвольте облобызать васъ!
— Что же вы такъ просто поздравляете?.. улыбаясь говоритъ отецъ.
— А, вы правы! Не мѣшаетъ и даже очень не мѣшаетъ съ дороги, тоже улыбаясь, произноситъ гость и отправляется къ столу, гдѣ приготовлена закуска. — Это что?.. А! дрянь-мадера… Ну, это не по нашей части!.. мимо!.. Силь-ву-пле — другое дѣло!.. Русскій человѣкъ, признаюсь, никакихъ деликатесовъ не уважаю!.. — И залпомъ выпиваетъ одну за другою двѣ рюмки водки, набивая ротъ всякою всячиной. — Встрѣтилъ на дорогѣ Корнина: — къ вамъ ѣдетъ… Трясется на своихъ клячахъ, обогналъ!.. Ну, батюшка, видѣлъ вашу хваленую Діанку. Собака хорошая, слова нѣтъ… но… принимая таинственный видъ и прикладывая палецъ къ носу, продолжаетъ онъ: — я вамъ говорю, противъ моего Залета, не прогнѣвайтесь, слаба будетъ и даже очень слаба!.. Мой борзой кобель, Залетка, это такой звѣрь, что просто мое почтеніе… Экскюзе мадамъ!.. относится онъ къ матери, и снова начинаетъ описывать совершенства своего борзаго кобеля.
Повѣствованіе прерывается пріѣздомъ новаго лица. Въ гостиную входитъ небольшаго роста старичокъ, во фракѣ допотопнаго происхожденія, цвѣта варенаго шоколата, въ узенькихъ брюкахъ со штрипками, въ бѣломъ длинномъ жилетѣ и столь же бѣломъ туго-завязанномъ галстукѣ, изъ-за котораго вылѣзаютъ необыкновенной величины полисоны; небольшая голова его, формою похожая на опрокинутый кверху дномъ горшокъ, украшена парикомъ съ длинными кудрями, въ родѣ жидовскихъ пейсиковъ; въ противоположность Залетаеву, лицо этого господина, изрѣзанное морщинами, совершенно лишено растительности, даже бровей, и тѣхъ нѣтъ; желтое, какъ будто только что облитое вохрой, лицо его не имѣетъ ничего особенно замѣчательнаго; маленькіе сѣрые глаза плаксиво смотрятъ изъ-подъ красныхъ вѣкъ, лишенныхъ рѣсницъ, и постоянно сохраняютъ маслянисто-паточное выраженіе…
— Петръ Петровичъ, Катерина Ивановна, примите искреннее поздравленіе растроганнаго сердца!.. протяжно и не безъ драматизма говоритъ онъ, протягивая отцу обѣ свои руки, такимъ образомъ, какъ будто собираясь умываться и наклоняя на бокъ голову, при чемъ глаза его наполняются слезами. — Не въ моихъ правилахъ говорить кому-либо лесть, но повѣрьте, что день этотъ я считаю счастливѣйшимъ днемъ моей, прежде, увы! — бурной, а теперь тихой семейной жизни!.. Да будетъ этотъ день днемъ веселія и радости.. Употребляю это выраженіе, потому что считаю совершенно приличнымъ употребить именно это, а не другое какое-либо выраженіе!.. — Тутъ ораторъ кинулъ взглядъ на Залетаева, который преспокойно уписывалъ кулебяку. — Я спѣшилъ, Петръ Петровичъ, спѣшилъ, чтобы излить фіалъ любви, спѣшилъ узрѣть, такъ-сказать, нашего амфитріона… сердце рвалось… и наконецъ я здѣсь, — привѣтствую драгоцѣннаго именинника!.. Позвольте вручить вамъ слабый знакъ признательности моихъ сиротъ, говоритъ онъ, вынимая изъ кармана свертокъ: — старшая дочь моя, влекомая къ вамъ, надѣюсь раздѣляемою, симпатіей, — вышила эти ничтожныя туфли; конечно онѣ не соотвѣтствуютъ значенію именинника; но, какъ говоритъ пословица, намъ не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь!.. Позвольте по русскому обычаю!..
— Очень благодаренъ, очень благодаренъ! говоритъ отецъ, освобождаясь отъ объятій. — Мнѣ, право, совѣстно….
— О, Петръ Петровичъ! прерываетъ маленькій старичокъ укоризненно глядя на отца. — Моя дочь слишкомъ счастлива, что могла чѣмъ-нибудь изъявить вамъ свое глубокое уваженіе, и то чувство, которое она постоянно носитъ въ груди, — скажу прямо: чувство благодарности за тѣ благодѣянія, которыя сыплются изъ щедрой руки вашей на престарѣлаго отца семейства, какъ изъ рога изобилія сыплются цвѣты!.. О, вы повѣрите, я знаю, когда я скажу, что мы всѣ, я хочу сказать, все наше семейство, носитъ въ груди это чувство!.. Конечно, найдутся люди, тутъ онъ снова бросилъ взглядъ на Залетаева, продолжавшаго распоряжаться закуской, — которые станутъ перетолковывать чувства мои и всего моего семейства въ совершенно иную сторону, но умоляю васъ, Петръ Петровичъ, не вѣрьте этимъ людямъ, въ нихъ говоритъ злоба! Не разрушайте сладкихъ надеждъ, бренныхъ остатковъ сокрушеннаго сердца! — При этихъ словахъ ораторъ совершенно умилялся, и такъ начиналъ трясти руку моего отца, что можно было думать, не хочетъ ли онъ ее вывихнуть. — Катерина Ивановна! продолжалъ онъ, обращаясь къ матери. — Позвольте надѣяться, что здоровье ваше находится именно въ такомъ положеніи, въ какомъ мы всегда желаемъ, чтобъ оно находилось?
— Благодарю васъ, Иванъ Семеновичъ; я здорова, улыбаясь говоритъ мать.
— Но къ чему спрашивалъ я, — къ чему?.. Развѣ не видать по лицу вашему, по которому, говоря поитическимъ языкомъ, разсыпаны розы и лиліи, развѣ не видать, что здоровье ваше въ удовлетворительномъ состояніи?.. О! я благодарю Бога…
— А вы еще не продали клячъ-то своихъ. Ну, ужь нечего сказать лошади!.. быстро прерываетъ оратора Залетаевъ, окончивъ расправу съ закуской.
— Не продалъ, Самсонъ Самсоновичъ; нѣтъ, я не продалъ то что вы называете клячами, и никогда не продамъ… Вы можете обижать меня, да, вы можете; вы обладаете всѣми средствами, чтобъ обидѣть другаго… Я маленькій человѣкъ, я, можно сказать, червякъ ползущій, не я могу тоже чувствовать. Вамъ угодно моимъ лошадямъ дать названіе клячи — давайте!.. Я ничего не отвѣчу, но я не продамъ ихъ, не смотря на то, что вы называете ихъ клячами, патетично произноситъ Иванъ Семеновичъ.
— Чортъ знаетъ что за человѣкъ! восклицаетъ весьма энергично Залетаевъ.
— О, вы можете называть меня чертомъ!.. Вы можете даже хуже назвать меня, я все снесу, поетъ Иванъ Семеновичъ, а глаза его мещутъ пламя.
— Почему, Иванъ Семеновичъ, вы не привезли ни одной изъ вашихъ дочерей? спрашиваетъ мать, не давая разразиться бури. Съ Иваномъ Семеновичемъ мгновенно совершается перемѣна: глаза дѣлаются снова масляными, и все лицо принимаетъ умилительное выраженіе.
— Мои дочери!.. начинаетъ онъ снова. — Отчего не привезъ я ихъ? О, Катерина Ивановна! потому я не привезъ ихъ, что онѣ совершенно погружены въ заботы о хозяйствѣ. Онѣ, такъ же какъ и я, понимаютъ ту разницу, которая существуетъ между нами; онѣ съ малолѣтства привыкли къ смиренію; я всегда внушалъ имъ, что имъ не чѣмъ гордиться; я готовилъ ихъ не для шумной жизни, въ которой больше мишуры нежели истиннаго золота; я говорилъ имъ, что ихъ удѣлъ — темная, семейная жизнь съ старикомъ-отцомъ, и надѣюсь, что онѣ усвоили себѣ правила, которымъ неуклонно слѣдовалъ я самъ; да, я надѣюсь; ибо теперь все заключается для нихъ въ семействѣ, въ заботахъ о хозяйствѣ, и ничего внѣ этихъ заботъ. О! Катерина Ивановна, мои дочери — это ангелы… И вѣрьте, что во мнѣ говоритъ не одно только родственное чувство — нѣтъ! положа руку на сердцѣ, отвѣчаю — нѣтъ!.. Я говорю безпристрастно. Есть клеветники (грозный взоръ устремляется на Залетаева), и я знаю нѣкоторыхъ… Есть люди, говорю я, которые не посовѣстятся оклеветать самое лучшее чувстзо, но… мы не обращаемъ на нихъ вниманія. Милый малютка!.. обращаясь ко мне, произноситъ онъ, совершенно умиляясь: — милый малютка, и ты расцвѣтешь когда-нибудь, и ты поплывешь въ утлой ладьѣ по бурному житейскому морю… Но помни, что говоритъ тебѣ старикъ, пловецъ, уже испытавшій бури: страшись довѣряться коварной пучинѣ! Она обманчива!.. — И слѣдомъ за этою рѣчью слезы отираются клѣтчатымъ шелковымъ платкомъ.
Потомъ является неразлучная чета супруговъ, представляющихъ собою не болѣе не менѣе какъ Филимона и Бавкиду съ идіотомъ сыномъ. Бавкиду изображаетъ Анна Васильевна, дама необыкновенно тучная и мрачная, въ огненномъ платьѣ и чепцѣ съ райскими птицами, представляющими обширное поле для моей наблюдательности. Филимонъ же, какъ будто на смѣхъ, вышелъ такой худенькій и маленькій, на коротенькихъ ножкахъ, какими рисуются на суздальскихъ картинахъ Французы и Нѣмцы, въ противоположность русскому здоровому мужику. По всему замѣтно, что Бавкида имѣетъ неограниченную власть надъ своимъ Филимономъ, Филимонъ даже и ходитъ такъ, какъ будто сзади кто держитъ его. Голосъ у Анны Васильевны зычный, имѣющій нѣкоторое сходство съ звуками низкихъ нотъ волторны; сужденія ея всегда тверды и ясны, и выражаетъ она ихъ столь рѣшительно, что никакого возраженія нельзя сдѣлать. У Николая Марковича должно быть нѣтъ своихъ убѣжденій, а потому онъ довольствуется повтореніемъ словъ своей супруги; если же иногда покусится высказать собственное убѣжденіе, то его какъ молнія поражаетъ взглядъ Анны Васильевны.
Впереди шествуетъ она, твердо ступая по полу, какъ будто желая удостовѣриться — долговѣченъ ли онъ; идетъ она прямо, никуда не оборачиваясь, и, кажется, встрѣться на ея пути стѣна — не устояла бы; сзади, держась за платье маменьки, какъ агнецъ, влекомый на закланіе, едва переступаетъ Васенька, малый лѣтъ восьмнадцати; шествіе замыкаетъ супругъ, боязливо и безпокойно озираясь по сторонамъ.
— Ну, батюшки, измучилась! трубитъ Анна Васильевна. — Жара-то какая! ухъ!..
— Весьма жарко, повторяетъ Николай Марковичъ.
— Съ ангеломъ!.. А васъ, Катерина Ивановна, съ дорогимъ именинникомъ! продолжаетъ трубить величественная дама, и какъ эхо отдается тонкая фистула Николая Марковича:
— Съ ангеломъ и съ дорогимъ имянинникомъ честь имѣю…
— Поздравляю съ ангеломъ, на минуту показываясь изъ-за маменьки, угрюмо и мрачно говоритъ Васенька, и снова прячется.
— Что вы какъ будто нездоровы? Цвѣтъ лица у васъ не хорошъ, говоритъ Анна Васильевна, усаживаясь около моей матери и величественно кивнувъ прочимъ гостямъ; Васенька усаживается рядомъ съ нею.
— Да, вы какъ будто нездоровы; вотъ цвѣтъ лица-то… снова звучитъ Фистула Николая Марковича.
— Нѣтъ, благодарю васъ, я здорова, отвѣчаетъ мать.
— Вы не пренебрегайте, ахъ, не пренебрегайте здоровьемъ!.. Я скажу про себя: то все здорова, а то вдругъ такая боль схватитъ… У меня все больше подъ ложечкой схватываетъ; такъ иногда заломитъ, что думаешь сейчасъ и духъ вонъ!..
— У Анны Васильевны часто подъ ложечкой схватываетъ, замѣчаетъ Николай Марковичъ.
— И какъ только вы почувствуете, что вамъ нехорошо, то сейчасъ же въ баню, да пропотѣйте, да саломъ съ перцемъ натритесь; а ужь если это не поможетъ, то двѣнадцатитравной настойки выпейте: она ужь непремѣнно поможетъ. У меня и рецептъ есть, я пришлю вамъ, добродушно, но не безъ сознанія важности услуги говоритъ Анна Васильевна: — Нигдѣ не достанете.
— Ахъ! я вамъ скажу, двѣнадцатитравная настойка чудеса дѣлаетъ, благоговѣйно произноситъ супругъ. — Это, Анна Васильевна сами составляютъ, добавляетъ онъ.
А Васенька, повертывая въ рукѣ мудреной формы шапку, изкоса поглядываетъ на столъ, гдѣ закуска. Заинтересованный этою шапкой, я начинаю ее разсматривать. «Оставь, оставь!» шепчетъ мнѣ ея обладатель; но, видя что я не унимаюсь, громко протестуетъ противъ моего вмѣшательства.
— Мамашка, глянь-ка, онъ вотъ все шапкой моею балуется; вели оставить; изорветъ!..
— Ничего, Васенька, пусть поиграетъ, кротко отвѣчаетъ Анна Васильевна. — Вы не повѣрите, какой скромникъ у меня Васенька, какой кроткій! Мухи не обидитъ, говоритъ она, обращаясь къ моей матери, и та закрывается платкомъ, чтобы скрыть улыбку, противъ воли набѣжавшую на лицо.
Но вотъ наѣзжаютъ гости. Является и неизбѣжная вдова, не могущая утѣшиться въ потери своего нѣжнаго супруга, съ неизбѣжными шестью дочерьми, весноватыми дѣвами съ золотушнымъ запахомъ, и другіе сосѣди въ возможныхъ и даже невозможныхъ костюмахъ, — и худые, въ видѣ шестовъ, на которыхъ дѣлаются скворечники, и полные, похожіе на тыквы, съ шишечкою на верху, господа и съ густыми, пріятно приглаженными бакенами, и господа просто съ усами и безъ усовъ…
Но мимо несутся эти призраки, исчезаетъ пестрая панорама знакомыхъ портретовъ; иная картина рисуется въ моемъ воображеніи: весна только что наступила; еще снѣгъ не вездѣ стаялъ; еще деревья не покрылись свѣжею, ярко-зеленою листвой; мнѣ шесть лѣтъ; печальный сижу я въ дѣтской; въ домѣ у насъ необыкновенная тишина, какая бываетъ только когда отецъ сердитъ; но теперь онъ тоже печаленъ, на глазахъ слезы; зашелъ даже въ дѣтскую, чего прежде никогда не бывало, и поцѣловалъ меня. Няня тоже плачетъ и говоритъ, чтобъ я молился. Мамаша нездорова. Проходитъ нѣсколько томительно-долгихъ часовъ; отецъ опять входитъ въ дѣтскую такой веселый…
— Ну, Сашка, радуйся: сестра родилась!.. говоритъ онъ, и я какъ безумный начинаю прыгать по комнатѣ.
Милые дѣтскіе годы, съ какимъ восторгомъ вспоминаю я о васъ, сколько умолкнувшихъ, заснувшихъ чувствъ будите вы!..