Детство Тёмы (Гарин-Михайловский)/ДО

Дѣтство Тёмы : Изъ семейной хроники
авторъ Николай Георгіевичъ Гаринъ-Михайловскій

Дата созданія: 1892. Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Дѣтство Тёмы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1903.

Неудачный день

Маленькій восьмилѣтній Тёма стоялъ надъ сломаннымъ цвѣткомъ и съ ужасомъ вдумывался въ безвыходность своего положенія.

Всего нѣсколько минутъ тому назадъ, какъ онъ, проснувшись, помолился Богу, напился чаю, при чемъ съѣлъ съ аппетитомъ два куска хлѣба съ масломъ, однимъ словомъ — добросовѣстнымъ образомъ исполнивши всѣ лежавшія на немъ обязанности, вышелъ черезъ террасу въ садъ въ самомъ веселомъ, беззаботномъ расположеніи духа. Въ саду такъ хорошо было.

Онъ шелъ по аккуратно расчищеннымъ дорожкамъ сада, вдыхая въ себя свѣжесть начинающагося лѣтняго утра, и съ наслажденіемъ осматривался.

Вдругъ… Его сердце отъ радости и наслажденія сильно забилось… Любимый папинъ цвѣтокъ, надъ которымъ онъ столько возился, наконецъ, расцвѣлъ! Еще вчера папа внимательно его осматривалъ и сказалъ, что раньше недѣли не будетъ цвѣсти. И что это за роскошный, что это за прелестный цвѣтокъ! Никогда никто, конечно, подобнаго не видалъ. Папа говоритъ, что когда геръ^[1] Готлибъ (главный садовникъ ботаническаго сада) увидитъ, то у него слюнки потекутъ. Но самое большое счастье во всемъ этомъ, конечно, то, что никто другой, а именно онъ, Тёма, первый увидѣлъ, что цвѣтокъ расцвѣлъ. Онъ вбѣжитъ въ столовую и крикнетъ во все горло:

— Махровый расцвѣлъ!

Папа броситъ чай и съ чубукомъ въ рукахъ, въ своемъ военномъ вицъ-мундирѣ, сейчасъ-же пройдетъ въ садъ. Онъ, Тёма, будетъ бѣжать впереди и безпрестанно оглядываться: радуется-ли папа?

Папа, навѣрное, сейчасъ-же поѣдетъ къ геру^[1] Готлибу, можетъ, прикажетъ запречь Гнѣдко, котораго только-что привели изъ деревни. Еремѣй (кучеръ, онъ-же и дворникъ), высокій, одноглазый, добродушный и лѣнивый хохолъ, Еремѣй говоритъ, что Гнѣдко бѣгаетъ такъ шибко, что ни одна лошадь въ городѣ его не догонитъ. Еремѣй, конечно, знаетъ это: онъ каждый день ѣздитъ на Гнѣдкѣ верхомъ на водопой. И вотъ сегодня въ первый разъ запрягутъ Гнѣдко. Гнѣдко побѣжитъ скоро-скоро! Всѣ погонятся за нимъ — куда! Гнѣдка и слѣдъ простылъ.

А вдругъ папа и Тёму возьметъ съ собой?! Какое счастіе! Восторгъ переполняетъ маленькое сердце Тёмы. Отъ мысли, что все это счастіе произошло отъ этого чуднаго, такъ неожиданно распустившагося цвѣтка, въ Тёмѣ просыпается нѣжное чувство къ цвѣтку.

— Ми-и-ленькій! — говоритъ онъ, присѣдая на корточки, и тянется къ нему губами.

Его поза самая неудобная и неустойчивая. Онъ теряетъ равновѣсіе, протягиваетъ руки и…

Все погибло! Боже мой, но какъ же это случилось?! Можетъ быть, можно поправить? Вѣдь это случилось оттого, что онъ не удержался, упалъ. Если-бъ онъ немножко, вотъ сюда, уперся рукой, цвѣтокъ остался бы цѣлымъ. Вѣдь это одно мгновеніе, одна секунда… Постойте!.. Но время не стоитъ. Тёма чувствуетъ, что его точно кружитъ что-то, что то точно вырываетъ у него то, что хотѣлъ-бы онъ удержать, и уноситъ на своихъ крыльяхъ — уноситъ совершившійся фактъ, оставляя Тёму одного съ ужаснымъ сознаніемъ непоправимости этого совершившагося факта.

Какой рѣзкой, острой чертой, какой страшной, неумолимой, безпощадной силой оторвало его вдругъ сразу отъ всего!

Что изъ того, что такъ весело поютъ птички, что сквозь густую листву пробивается солнце, играя на мягкой землѣ веселыми свѣтлыми пятнышками, что беззаботная мошка ползетъ по лепестку, вотъ остановилась, надувается, выпускаетъ свои крылышки и собирается, летѣть куда-то, навстрѣчу нѣжному, ясному дню?

Что изъ того, что когда-нибудь будетъ опять сверкать такое-же веселое утро, которое онъ не испортитъ, какъ сегодня? Тогда будетъ другой мальчикъ, счастливый, умный, довольный. Чтобъ добраться до этого другого, надо пройти бездну, раздѣляющую его отъ этого другого, надо пережить что-то страшное, ужасное. О, что бы онъ далъ, чтобы все вдругъ остановилось, чтобы всегда было это свѣжее яркое утро, чтобы папа и мама всегда спали… Боже мой, отчего онъ такой несчастный? Отчего надъ нимъ тяготѣетъ какой-то вѣчный неумолимый рокъ? Отчего онъ всегда хочетъ такъ хорошо, а выходитъ все такъ скверно и гадко?.. О, какъ сильно, какъ глубоко старается онъ заглянуть въ себя, постигнуть причину этого. Онъ хочетъ ее понять, онъ будетъ строгъ и безпристрастенъ къ себѣ… Онъ дѣйствительно дурной мальчикъ. Онъ виноватъ, и онъ долженъ искупить свою вину. Онъ заслужилъ наказаніе, и пусть его накажутъ. Что-же дѣлать? И онъ знаетъ причину, онъ нашелъ ее! Всему виною его гадкія, скверныя руки! Вѣдь онъ не хотѣлъ, руки сдѣлали и всегда руки. И онъ придетъ къ отцу и прямо скажетъ ему:

— Папа, зачѣмъ тебѣ сердиться даромъ, я знаю теперь хорошо, кто виноватъ — мои руки. Отруби мнѣ ихъ, и я всегда буду добрый, хорошій мальчикъ. Потому что я люблю и тебя, и маму, и всѣхъ люблю, а руки мои дѣлаютъ такъ, что я какъ будто никого не люблю. Мнѣ ни капли ихъ не жалко.

Мальчику кажется, что его доводы такъ убѣдительны, такъ чистосердечны и ясны, что они должны подѣйствовать.

Но цвѣтокъ попрежнему лежитъ на землѣ… Время идетъ… Вотъ отецъ, встающій раньше матери, покажется, увидитъ, все сразу пойметъ, загадочно посмотритъ на сына и, ни слова не говоря, возьметъ его за руку и поведетъ… Поведетъ, чтобъ не разбудить мать, не черезъ террасу, а черезъ парадный ходъ, прямо въ свой кабинетъ. Затворится большая дверь, и онъ останется съ глазу на глазъ съ нимъ.

Ахъ, какой онъ страшный, какое нехорошее у него лицо… И зачѣмъ онъ молчитъ, не говоритъ ничего?! Зачѣмъ онъ разстегиваетъ свой мундиръ?! Какой противный этотъ желтенькій узенькій ремешокъ, который виднѣется въ складкѣ синихъ штановъ его. Тёма стоитъ и точно очарованный впился въ этотъ ремешокъ. Зачѣмъ же онъ стоитъ? Онъ свободенъ, его никто не держитъ, онъ можетъ убѣжать… Никуда онъ не убѣжитъ. Онъ будетъ мучительно тоскливо ждать. Отецъ, не спѣша, сниметъ этотъ гадкій ремешокъ, сложитъ вдвое, посмотритъ на сына; лицо отца нальется кровью, и почувствуетъ, безконечно сильно почувствуетъ мальчикъ, что самый близкій ему человѣкъ можетъ быть страшнымъ и чужимъ, что къ человѣку, котораго онъ долженъ и хотѣлъ бы только любить до обожанія, онъ можетъ питать и ненависть, и страхъ, и животный ужасъ, когда прикоснутся къ его щекамъ мягкія, теплыя ляшки отца, въ которыхъ зажмется голова мальчика.

Маленькій Тёма, блѣдный, съ широко раскрытыми глазами, стоялъ передъ сломаннымъ цвѣткомъ, и всѣ муки, весь ужасъ предстоящаго возмездія ярко рисовались въ его головѣ. Всѣ его способности сосредоточились теперь на томъ, чтобы найти выходъ, выходъ во что бы то ни стало. Какой-то шорохъ послышался ему по направленію отъ террасы. Быстро, прежде чѣмъ что-нибудь сообразить, нога мальчика рѣшительно ступаетъ на грядку, онъ хватаетъ цвѣтокъ и втискиваетъ его въ землю рядомъ съ корнемъ. Для чего? Смутная надежда обмануть? Протянуть время, пока проснется мать, объяснить ей, какъ все это случилось, и тѣмъ отвратить предстоящую грозу? Ничего яснаго не соображаетъ Тёма; онъ опрометью, точно его преслѣдуютъ всѣ тѣ вѣдьмы и волшебники, о которыхъ разсказываетъ ему по вечерамъ няня, убѣгаетъ отъ злополучнаго мѣста, минуя страшную теперь для него террасу, — террасу, гдѣ вдругъ онъ можетъ увидать грозную фигуру отца, который, конечно, по одному его виду сейчасъ же пойметъ, въ чемъ дѣло.

Онъ бѣжитъ, и ноги безсознательно направляютъ его подальше отъ опасности. Онъ видитъ между деревьями большую площадку, посреди которой устроены качели и гимнастика, и гдѣ возвышается высокій, выкрашенный зеленой краской столбъ для гигантскихъ шаговъ, видитъ сестеръ, бонну-нѣмку. Онъ дѣлаетъ вольтъ въ сторону, незамѣтно пригнувшись, торопливо пробирается въ виноградникъ, огибаетъ большой каменный сарай, выходящій въ садъ своими глухими стѣнами, перелѣзаетъ ограду, отдѣляющую садъ отъ двора, и наконецъ, благополучно достигаетъ кухни.

Здѣсь онъ только свободно вздыхаетъ.

Въ закоптѣлой, обширной, но низкой кухнѣ, устроенной въ подвальномъ этажѣ, освѣщенной сверху маленькими окнами, все спокойно, все идетъ своимъ чередомъ.

Поваръ въ грязномъ бѣломъ фартукѣ, бѣлокурый, лѣнивый, молодой, изъ бывшихъ крѣпостныхъ, Акимъ, лѣниво собирается разводить плиту. Ему не хочется приниматься за скучную ежедневную работу, онъ тянетъ, хлопаетъ дверцами печки, заглядываетъ въ духовой ящикъ, внимательно осматриваетъ, точно въ первый разъ видитъ канфорки, фыркаетъ, брюзжитъ, двадцать разъ ихъ то сдвигаетъ, то опять ставитъ на мѣсто…

На большомъ некрашенномъ столѣ въ безпорядкѣ валяются грязныя тарелки. Горничная Таня, молодая дѣвушка, съ длинной, еще не чесанной косой, торопливо обгладываетъ какую-то вчерашнюю холодную кость. Еремѣй въ углу молча возится съ концами упряжныхъ ремней, безконечно налаживая и пригоняя конецъ къ концу, собираясь сшивать ихъ приготовленными шиломъ и дратвой. Его жена, Настасья, толстая и грязная судомойка, громко и сердито перемываетъ тарелки, энергично хватая ихъ со дна дымящейся теплой лоханки. Вытертыя тарелки съ шумомъ летятъ на рядомъ стоящую скамью. Рукава Настасьи засучены; здоровое бѣлое тѣло на рукахъ трясется при всякомъ ея движеніи, губы плотно сжаты, глаза сосредоточены и мечутъ искры.

Ровесникъ Тёмы — произведеніе Настасьи и Еремѣя — толстопузый рябой Іоська сидитъ на кровати, болтаетъ ногами и пристаетъ къ матери, чтобы та дала ему грошикъ.

— Не дамъ, не дамъ, сто чортивъ твоей мами!^[2] — кричитъ отчаянно Настасья и еще плотнѣе стискиваетъ свои губы, еще энергичнѣе сверкаетъ глазами.

— Г-е?! — тянетъ Іоська плаксивую монотонную ноту. — Дай грошикъ.

— Отчипысь прокляте! Будь ты скажено!^[3] — кричитъ Настасья, точно ее рѣжутъ.

Тёма съ завистью смотритъ на эти простыя несложныя отношенія. Вотъ она, кажется, и кричитъ, и бранится, а не боится ее Іоська. Если мать и побить его захочетъ, а Іоська отлично знаетъ, когда она этого захочетъ, — онъ, вырвавшись, убѣжитъ во дворъ. Если мать и бросится за нимъ и, не догнавъ, станетъ кричать своимъ громкимъ голосомъ, такъ кричать, что животъ ея то и дѣло будетъ подпрыгивать къ верху: «Ходи сюда, бисова дытына!»^[4], то «бисова дытына»^[5] понимаетъ, что ходить не слѣдуетъ, потому что его побьютъ, а такъ какъ ему именно этого и не хочется, то онъ и не идетъ, но и не скрывается, инстинктивно сознавая, что очень раздражать не слѣдуетъ. Стоитъ Іоська гдѣ-нибудь поодаль и хнычетъ, лѣниво и притворно, а самъ зорко слѣдитъ за всякимъ движеніемъ матери; ноги у него разставлены, самъ наклонился впередъ, вотъ-вотъ готовъ дать новаго стрекача.

Мать постоитъ, постоитъ, еще сто чертей посулитъ себѣ и уйдетъ въ кухню. Іоська фланируетъ, развлекается, шалитъ, но голодъ заставляетъ его, наконецъ, возвратиться въ кухню. Подойдетъ къ двери и пуститъ пробный шаръ:

— Г-е?!

Это нѣчто среднее между нахальнымъ требованіемъ и просьбой о помилованіи, между хныканьемъ и крикомъ.

— Только взойды, бодай тебе червяка взяла!^[6] — несется изъ кухни.

— Г-е?! — настойчивѣе и смѣлѣе повторяетъ Іоська.

Кончается все это тѣмъ, что дверь съ шумомъ растворяется, Іоська съ быстротой вѣтра улепетываетъ подальше, на порогѣ появляется грозная мать съ первымъ попавшимся полѣномъ въ рукахъ, которое и летитъ вдогонку за блуднымъ сыномъ.

Дѣло уже Іоськи увернуться отъ полѣна, но послѣ этого путь къ столу съ объѣдками барской ѣды считается свободнымъ. Іоська сразу сбрасываетъ свой скромный обликъ и съ видомъ дѣлового человѣка, которому некогда тратить время на пустыя формальности, прямо и смѣло направляется къ столу.

Если по дорогѣ онъ все-таки получалъ иной разъ легкую затрещину — онъ за этимъ не гнался и, огрызнувшись какимъ-нибудь упрямымъ звукомъ вродѣ «У-у!», энергично принимался за ѣду.

— Іеремѣй, Буланку закладывай! — кричитъ сверху нянька. — Въ дрожки!

— Кто ѣдетъ? — кричитъ снизу встрепенувшійся Тёма.

— Папа и мама въ городъ.

Это цѣлое событіе.

— Скоро ѣдутъ? — спрашиваетъ Тёма.

— Одѣваются.

Тёма соображаетъ, что отецъ торопится, значитъ, передъ отъѣздомъ въ садъ не пойдетъ, и, слѣдовательно, до возвращенія родителей онъ свободенъ отъ всякихъ взысканій. Онъ чувствуетъ мгновенный подъемъ духа и вдохновенно кричитъ:

— Іоська, играться!

Онъ выбѣгаетъ снова въ садъ и теперь смѣло и увѣренно направляется къ сестрамъ.

— Будемъ играться! — кричитъ онъ, подбѣгая. — Въ индѣйцевъ?!

И Тёма отъ избытка чувствъ дѣлаетъ быстрый прыжокъ передъ сестрами.

Пока бонна и сестры, подъ предводительствомъ старшей сестры Зины, обсуждаютъ его предложеніе, онъ уже рыщетъ, отыскивая подходящій матеріалъ для луковъ. Бѣжать къ изгороди слишкомъ далеко, хочется скорѣй, сейчасъ… Тёма выхватываетъ нѣсколько прутьевъ, почему-то торчавшихъ изъ бочки, пробуетъ ихъ гибкость, но они ломаются, не годятся.

— Тёма! — раздается дружный вопль.

Тёма замираетъ на мгновенье.

— Это папины лозы! Что ты сдѣлалъ?!

Но Тёма уже все и безъ этого сообразилъ: у него вихремъ мелькаетъ сознаніе необходимости протянуть время до отъѣзда, и онъ небрежно кричитъ:

— Знаю, знаю, папа приказалъ ихъ выбросить, — онѣ не годятся.

И для большей убѣдительности, онъ подбираетъ поломанныя лозы и съ помощью Іоськи несетъ ихъ на черный дворъ. Зина подозрительно провожаетъ его глазами, но Тёма искусно играетъ свою роль, идетъ тихо, не спѣша, вплоть до самой калитки. Но за калиткой онъ быстро бросаетъ лозы; отчаянье охватываетъ его. Онъ стремительно бѣжитъ, бѣжитъ отъ мрачныхъ мыслей тяжелой развязки, отъ тучъ, неизвѣстно откуда скопляющихся надъ его горизонтомъ. Одно съ мучительной ясностью стоитъ въ головѣ: поскорѣе-бы отецъ и мать уѣзжали.

Еремѣй съ озабоченнымъ видомъ стоитъ около дрожекъ, нерѣшительно чешетъ спину, мрачно смотритъ на немытый экипажъ, на засохшую грязь и окончательно теряется отъ мысли, что теперь дѣлать: начинать-ли мыть, подмазывать-ли, или ужъ такъ запрягать. Тёма волнуется, хлопочетъ, тащитъ хомутъ, понуждаетъ Еремѣя выводить лошадь, и Еремѣй подъ такимъ энергичнымъ давленіемъ начинаетъ, наконецъ, запрягать.

— Не такъ, панычику^[7], не такъ, — громко замѣчаетъ флегматичный Еремѣй, тяготясь этой суетливой бурной помощью.

Тёмѣ кажется, что время идетъ невыносимо медленно.

Наконецъ, экипажъ готовъ.

Еремѣй надѣваетъ свой кучерской парусиновый кафтанъ съ громаднымъ сальнымъ пятномъ на животѣ, клеенчатую съ поломанными полями шляпу, садится на козлы, трогаетъ, задѣваетъ обязательно за ворота, отдѣляющія грязный дворъ отъ чистаго, и подкатываетъ къ крыльцу.

Время безконечно тянется. Отчего они не выходятъ? Вдругъ не поѣдутъ?! Тёма переживаетъ мучительныя минуты. Но вотъ парадныя двери отворяются, выходятъ отецъ съ матерью.

Отецъ сѣдой, хмурый по обыкновенію, въ бѣломъ кителѣ, что-то озабоченно соображаетъ; мать въ кринолинѣ, черныхъ нитяныхъ перчаткахъ безъ пальцевъ, въ шляпѣ съ широкими черными лентами. Сестры бѣгутъ изъ сада. Мать наскоро креститъ и цѣлуетъ ихъ и спохватывается о Тёмѣ; сестры ищутъ его глазами, но Тёма съ Іоськой притаились за угломъ, и сестры говорятъ матери, что Тёма въ саду.

— Будьте съ нимъ ласковы.

Тёма, благоразумно рѣшившій-было не показываться, стремительно выскакиваетъ изъ засады и стремительно бросается къ матери. Если-бы не отецъ, онъ сейчасъ бы ей все разсказалъ. Но онъ только особенно горячо цѣлуетъ ее.

— Ну, довольно! — говоритъ ласково мать и смутно соображаетъ, что совѣсть Тёмы не совсѣмъ чиста.

Но мысль о забытыхъ ключахъ отвлекаетъ ее.

— Ключи, ключи! — говоритъ она, и всѣ стремительно бросаются въ комнаты за ключами.

Отецъ пренебрежительно косится на ласки сына и думаетъ, что это воспитаніе выработаетъ, въ концѣ концовъ, изъ его сына какую-то противную слюнявку. Онъ срываетъ свое раздраженіе на Еремѣѣ.

— Буланка опять закована на правую переднюю ногу? — говоритъ онъ.

Еремѣй перегибается съ козелъ и внимательно всматривается въ отставленную ногу Буланки.

Тёма озабоченно слѣдитъ за ними глазами. Еремѣй прокашливается и говоритъ какимъ-то поперхнувшимся голосомъ:

— Ма будь, отступывся.^[8]

Ложь возмущаетъ и бѣситъ отца.

— Болванъ! — говоритъ онъ, точно выстрѣливаетъ изъ ружья.

Еремѣй энергично откашливается, ерзаетъ на козлахъ и молчитъ. Тёма не понимаетъ, за что отецъ бранитъ Еремѣя, и тоскливое чувство охватываетъ его.

— Размазня, лѣнтяй! Грязь развелъ такую, что сѣсть нельзя.

Тёма быстро окидываетъ взглядомъ экипажъ.

Еремѣй невозмутимо молчитъ. Тёма видитъ, что Еремѣю нечего сказать, что отецъ правъ и, облегченно вздыхая, чувствуетъ удовлетвореніе за отца.

Ключи принесли, мать и отецъ сидятъ въ экипажѣ, Еремѣй подобралъ возжи, Настасья стоитъ у воротъ.

— Трогай! — приказываетъ отецъ.

Мать креститъ дѣтей и говоритъ: «Тёма, не шали», и экипажъ торжественно выкатывается на улицу. Когда же онъ исчезаетъ изъ глазъ, Тёма вдругъ ощущаетъ такой приливъ радости, что ему хочется выкинуть что-нибудь такое, чтобы всѣ, всѣ, и сестры, и бонна, и Настасья, и Іоська такъ и ахнули. Онъ стоитъ нѣсколько мгновеній ищетъ въ умѣ чего-нибудь подходящаго и ничего другого не можетъ придумать, какъ, стремглавъ выбѣжавъ на улицу, перерѣзать дорогу какому-то несущемуся экипажу. Раздается общій отчаянный вопль:

— Тёма, Тёма, куда?!

— Тёма-а! — несется пронзительный крикъ бонны и достигаетъ чуткаго уха матери.

Изъ облака пыли вдругъ раздается голосъ матери, сразу все понявшей:

— Тёма, домой!

Тёма, успѣвшій пробѣжать до половины дороги, останавливается, зажимаетъ обѣими руками ротъ, на мгновеніе замираетъ на мѣстѣ, затѣмъ стремглавъ возвращается назадъ.

— А хочешь, я на Гнѣдкѣ верхомъ поѣду, какъ Еремѣй?! — мелькаетъ въ головѣ Тёмы новая идея, съ которой онъ обращается къ Зинѣ.

— Ну-да! Тебя Гнѣдко сброситъ! — говоритъ пренебрежительно Зина.

Этого совершенно достаточно, чтобъ у Тёмы явилось непреодолимое желаніе привести въ исполненіе свой планъ. Его сердце усиленно бьется и замираетъ отъ мысли, какъ поразятся всѣ, когда увидятъ его верхомъ на Гнѣдкѣ, и, выждавъ моментъ, онъ лихорадочно шепчетъ что-то Іоськѣ. Они оба незамѣтно исчезаютъ.

Препятствій нѣтъ.

Въ опустѣлой конюшнѣ раздается лѣнивая громкая ѣда Гнѣдка. Тёма дрожащими руками торопливо отвязываетъ поводъ. Красивый жеребецъ Гнѣдко пренебрежительно обнюхиваетъ маленькую фигурку и нехотя плетется за тянущимъ его изо всей силы Тёмой.

— Но, но, — возбужденно понукаетъ его Тёма, стараясь губами дѣлать, какъ Еремѣй, когда тотъ выводитъ лошадь. Но отъ этого звука лошадь пугается, фыркаетъ, задираетъ голову и не хочетъ выходить изъ низкихъ дверей конюшни.

— Іоська, подгони ее сзади! — кричитъ Тёма.

Іоська лѣзетъ между ногъ лошади, но въ это время Тёма кричитъ ему:

— Возьми кнутъ!

Получивъ ударъ, Гнѣдко стрѣлой вылетаетъ изъ конюшни и едва не вырывается изъ рукъ Тёмы.

Тёма замѣчаетъ, что Гнѣдко отъ удара кнутомъ взялъ сразу въ галопъ, и приказываетъ Іоськѣ, когда онъ сядетъ, снова ударить лошадь.

Іоськѣ одно удовольствіе лишній разъ хлестнуть лошадь.

Гнѣдко торжественно выводится съ чернаго на чистый дворъ и подтягивается къ близь стоящей водовозной бочкѣ. Въ послѣдній моментъ къ Іоськѣ возвращается благоразуміе.

— Упадете, панычику^[7]! — нерѣшительно говоритъ онъ.

— Ничего, — отвѣчаетъ Тёма съ пересохшимъ отъ волненія горломъ. — Ты только, какъ я сяду, крѣпко ударь ее, чтобъ она сразу въ галопъ пошла. Тогда легко сидѣть!

Тёма, стоя на бочкѣ, подбираетъ поводья, опирается руками на холку Гнѣдка и легко вспрыгиваетъ ему на спину.

— Дѣти, смотрите! — кричитъ онъ, захлебываясь отъ удовольствія.

— Ай, ай, смотрите! — въ ужасѣ взвизгиваютъ сестры, бросаясь къ оградѣ.

— Бей! — командуетъ, не помня себя отъ восторга, Тёма.

Іоська изъ всей силы вытягиваетъ кнутомъ жеребца. Лошадь, какъ ужаленная, мгновенно подбирается и дѣлаетъ первый непроизвольный скачокъ къ улицѣ, куда мордой она была поставлена, но затѣмъ, сообразивъ, она взвивается на дыбы, круто на заднихъ ногахъ дѣлаетъ поворотъ и полнымъ карьеромъ несется назадъ въ конюшню.

Тёмѣ, какимъ-то чудомъ удержавшемуся при этомъ маневрѣ, некогда разсуждать. Предъ нимъ ворота чернаго двора; онъ во время успѣваетъ наклонить голову, чтобы не разбить ее о перекладину, и вихремъ влетаетъ на черный дворъ.

Здѣсь ужасъ его положенія обрисовывается ему съ неумолимою ясностью.

Онъ видитъ въ десяти саженяхъ передъ собой высокую каменную стѣну конюшни и маленькую темную отворенную дверь и сознаетъ, что разобьется о стѣну, если лошадь влетитъ въ конюшню. Инстинктъ самосохраненія удесятеряетъ его силы, онъ натягиваетъ, какъ можетъ, лѣвый поводъ, лошадь сворачиваетъ съ прямого пути, налетаетъ на торчащее дышло, спотыкается, падаетъ съ маху на землю, а Тёма летитъ дальше и распластывается у самой стѣны на мягкой, теплой кучѣ навоза. Лошадь вскакиваетъ и влетаетъ въ конюшню. Тёма тоже вскакиваетъ, запираетъ за нею дверь и оглядывается.

Теперь, когда все благополучно миновало, ему хочется плакать, но онъ видитъ въ воротахъ бонну, сестеръ и соображаетъ по ихъ вытянувшимся лицамъ, что онѣ все видѣли. Онъ бодрится, но руки его дрожатъ; на немъ лица нѣтъ, улыбка выходитъ какой-то жалкой, болѣзненной гримасой.

Градъ упрековъ сыплется на его голову, но въ этихъ упрекахъ онъ чувствуетъ нѣкоторое уваженіе къ себѣ, удивленіе къ его молодечеству и мирится съ упреками. Непривычная мягкость, съ какой Тёма принимаетъ выговоры, успокаиваетъ всѣхъ.

— Ты испугался? — пристаетъ къ нему Зина, — ты блѣденъ, какъ стѣна, выпей воды, помочи голову.

Тёму торжественно ведутъ опять къ бочкѣ и мочатъ голову. Между нимъ, бонной и сестрой устанавливаются дружескія, миролюбивыя отношенія.

— Тёма, — говоритъ ласково Зина, — будь умнымъ мальчикомъ, не распускай себя. Ты вѣдь знаешь свой характеръ, ты видишь: стоитъ тебѣ разойтись, тогда ужъ ты не удержишь себя и надѣлаешь чего-нибудь такого, чему и самъ не будешь радъ потомъ.

Зина говоритъ ласково, мягко — проситъ.

Тёмѣ это пріятно, онъ сознаетъ, что въ словахъ сестры все — голая правда и говоритъ:

— Хорошо, я не буду шалить.

Но маленькая Зина, хотя на годъ всего старше своего брата, уже понимаетъ, какъ тяжело будетъ брату сдержать свое слово.

— Знаешь, Тёма, — говоритъ она какъ можно вкрадчивѣе, — ты лучше всего дай себѣ слово, что ты не будешь шалить. Скажи: любя папу и маму, я не буду шалить.

Тёма морщится.

— Тёма, тебѣ же лучше! — подъѣзжаетъ Зина. — Вѣдь никогда еще папа и мама не пріѣзжали безъ того, чтобы не наказать тебя. И вдругъ пріѣдутъ сегодня и узнаютъ, что ты не шалилъ.

Просительная форма подкупаетъ Тёму.

— Какъ люблю папу и маму, я не буду шалить.

— Ну, вотъ умница, — говоритъ Зина. — Смотри же, Тёма, — уже строгимъ голосомъ продолжаетъ сестра, — грѣхъ тебѣ будетъ, если ты обманешь. И даже потихоньку нельзя шалить, потому что Господь все видитъ, и если папа и мама не накажутъ, Богъ все равно накажетъ.

— Но играться можно?

— Все то можно, что фрейленъ скажетъ: можно, а что фрейленъ скажетъ: нельзя, то уже грѣхъ.

Тёма недовѣрчиво смотритъ на бонну и насмѣшливо спрашиваетъ:

— Значитъ, фрейленъ святая?

— Вотъ видишь, ты ужъ глупости говоришь! — замѣчаетъ сестра.

— Ну, хорошо! Будемъ играться въ индѣйцевъ! — говоритъ Тёма.

— Нѣтъ, въ индѣйцевъ опасно безъ мамы, ты разойдешься.

— А я хочу въ индѣйцевъ! — настаиваетъ Тёма, и въ его голосѣ слышится капризное раздраженіе.

— Ну, хорошо! Спроси у фрейленъ, вѣдь ты обѣщалъ, какъ папу и маму любишь, слушаться фрейленъ?

Зина становится такъ, чтобы только фрейленъ видѣла ея лицо, а Тёма — нѣтъ.

— Фрейленъ, правда въ индѣйцевъ играть не надо?

Тёма все-же таки видитъ, какъ Зина дѣлаетъ невозможныя гримасы фрейленъ; онъ смѣется и кричитъ:

— Э, такъ нельзя!

Онъ бросается къ фрейленъ, хватаетъ ее за платье и старается повернуть отъ сестры. Фрейленъ смѣется.

Зина энергично подбѣгаетъ къ брату, кричитъ: «оставь фрейленъ», а сама въ то-же время старается стать такъ, чтобы фрейленъ видѣла ея лицо, а братъ не видѣлъ. Тёма понимаетъ маневръ, хохочетъ, хватаетъ за платье сестру и дѣлаетъ попытку поворотить ея лицо къ себѣ.

— Пусти! — отчаянно кричитъ сестра и тянетъ свое платье.

Тёма еще больше хохочетъ и не выпускаетъ сестринаго платья, держась другой рукой за платье бонны. Зина вырывается изо всей силы. Вдругъ юбка фрейленъ съ шумомъ разрывается пополамъ, и взбѣшенная бонна кричитъ:

— Думмеръ кнабе!..^[9]

Тёма считаетъ, что, кромѣ матери и отца, никто не смѣетъ его ругать. Озадаченный и сконфуженный неожиданнымъ оборотомъ дѣла, но возмущенный, онъ, не задумываясь, отвѣчаетъ:

— Ты сама!

— Ахъ! — взвизгиваетъ фрейленъ.

— Тёма, что ты сказалъ!? — подлетаетъ сестра. — Ты знаешь, какъ тебѣ за это достанется?! Проси сейчасъ прощенія!!

Но требованіе плохое оружіе съ Тёмой; онъ окончательно упирается и отказывается просить прощенія. Доводы не дѣйствуютъ.

— Такъ ты не хочешь?! — угрожающимъ голосомъ спрашиваетъ Зина.

Тёма труситъ, но самолюбіе беретъ верхъ.

— Такъ вотъ что, уйдемъ отъ него всѣ, пусть онъ одинъ остается.

Всѣ, кромѣ Іоськи, уходятъ отъ Тёмы.

Сестра идетъ и безпрестанно оглядывается: не раскаялся-ли Тёма. Но Тёма явнаго раскаянія не обнаруживаетъ. Хотя сестра и видитъ, что Тёму кошки скребутъ, но этого, по ея мнѣнію, мало. Ее раздражаетъ упорство Тёмы. Она чувствуетъ, что еще капельку, и Тёма сдастся. Она быстро возвращается, хватаетъ Іоську за рукавъ и говоритъ повелительно:

— Уходи и ты, пусть онъ совсѣмъ одинъ останется.

Неудачный маневръ.

Тёма кидается на нее, толкаетъ такъ, что она летитъ на землю, и кричитъ:

— Убирайся къ чорту!

Зина испускаетъ страшный вопль, поднимается на руки, нѣкоторое время не можетъ продолжать кричать отъ схватившихъ ее горловыхъ спазмъ и только судорожно поводитъ глазами.

Тёма въ ужасѣ пятится. Зина испускаетъ, наконецъ, новый отчаянный крикъ, но на этотъ разъ Тёмѣ кажется, что крикъ не совсѣмъ естественный, и онъ говоритъ:

— Притворяйся, притворяйся!

Зину поднимаютъ и уводятъ; она хромаетъ. Тёма внимательно слѣдитъ и остается въ мучительной неизвѣстности: дѣйствительно-ли Зина хромаетъ, или только притворяется.

— Пойдемъ, Іоська! — говоритъ онъ, подавляя вздохъ.

Но Іоська говоритъ, что онъ боится и уйдетъ на кухню.

— Іоська, — говоритъ Тёма, — не бойся; я все самъ разскажу мамѣ.

Но кредитъ Тёмы въ глазахъ Іоськи подорванъ. Онъ молчитъ, и Тёма чувствуетъ, что Іоська ему не вѣритъ. Тёма не можетъ остаться безъ поддержки друга въ такую тяжелую для себя минуту.

— Іоська, — говоритъ онъ взволнованно, — если ты не уйдешь отъ меня, я послѣ завтрака принесу тебѣ сахару.

Это мѣняетъ положеніе вещей.

— Сколько кусковъ? — спрашиваетъ нерѣшительно Іоська.

— Два, три, — обѣщаетъ Тёма.

— А куда пойдемъ?

— За горку! — отвѣчаетъ Тёма, выбирая самый дальній уголъ сада. Онъ понимаетъ, что Іоська не желалъ бы теперь встрѣтиться съ барышнями.

Они огибаютъ дворъ, перелѣзаютъ ограду и идутъ по самой отдаленной дорожкѣ.

Тёма взволнованъ и переполненъ всевозможными чувствами.

— Іоська, — говоритъ онъ, — какой ты счастливый, что у тебя нѣтъ сестеръ. Я хотѣлъ бы, чтобы у меня ни одной сестры не было. Если-бъ онѣ умерли всѣ вдругъ, я ни капельки не плакалъ бы о нихъ. Знаешь: я попросилъ бы, чтобы тебя сдѣлали моимъ братомъ. Хорошо?!

Іоська молчитъ.

— Іоська, — продолжаетъ Тёма, — я тебя ужасно люблю… такъ люблю, что, что хочешь, со мной дѣлай…

Тёма напряженно думаетъ, чѣмъ доказать Іоськѣ свою любовь.

— Хочешь, зарой меня въ землю… или хочешь, плюнь на меня.

Іоська озадаченно глядитъ на Тёму.

— Милый, голубчикъ, плюнь… Милый, дорогой…

Тёма бросается Іоськѣ на шею, цѣлуетъ его, обнимаетъ и умоляетъ плюнуть.

Послѣ долгихъ колебаній, Іоська осторожно плюетъ на кончикъ Тёминой рубахи.

Край рубахи съ плевкомъ Тёма поднимаетъ къ лицу и растираетъ по своей щекѣ.

Іоська пораженно и сконфуженно смотритъ…

Тёма убѣжденно говоритъ:

— Вотъ… вотъ, какъ я тебя люблю!

Друзья подходятъ къ кладбищенской стѣнѣ, отдѣляющей домъ отъ стараго заброшеннаго кладбища.

— Іоська, ты боишься мертвецовъ? — спрашиваетъ Тёма.

— Боюсь, — говоритъ Іоська.

Тёма предпочелъ бы похвастаться тѣмъ, что онъ ничего не боится, потому что его отецъ ничего не боится, и что онъ хочетъ ничего не бояться, но въ такую торжественную минуту онъ чистосердечно признается, что тоже боится.

— Кто-жъ ихъ не боится? — разражается краснорѣчивой тирадой Іоська — Тутъ хоть самый первый генералъ приди, какъ они ночью повылазятъ да разсядутся по стѣнкамъ, такъ и тотъ убѣжитъ. Всякій убѣжитъ. Тутъ побѣжишь, какъ за ноги да за плечи тебя хватать станетъ или вскочитъ на тебя, да и ну колотить ногами, чтобы везъ его, да еще перегнется, да зубы и оскалитъ; у другого половина лица выгнила, глазъ нѣтъ. Тутъ забоишься! Хоть какой, и то…

— Артемій Николаичъ, завтракать! — раздается по саду молодой, звонкій голосъ горничной Тани.

Изъ-за деревьевъ мелькаетъ платье Тани.

— Пожалуйте завтракать, — говоритъ горничная ласково и фамильярно обхватывая Тёму.

Таня любитъ Тёму. Она въ чистомъ, свѣтломъ ситцевомъ платьѣ; отъ нея несетъ свѣжестью, густая коса ея аккуратно расчесана, добрые каріе глаза смотрятъ весело и мягко.

Она дружелюбно ведетъ за плечи Тёму, наклоняется къ его уху и веселымъ шопотомъ говоритъ:

— Нѣмка плакала!

Нѣмку, не смотря на ея полную безобидность, прислуга не любитъ.

Тёма вспоминаетъ, что въ его столкновеніи съ бонной у него союзники вся дворня — это ему пріятно, онъ чувствуетъ подъемъ духа.

— Она назвала меня дуракомъ, развѣ она смѣетъ?

— Конечно, не смѣетъ. Папаша вашъ генералъ, а она что? Дрянь какая-то. Зазналась.

— Правда, когда я мамѣ скажу все — меня не накажутъ?

Таня не хочетъ огорчать Тёму; она еще разъ наклоняется и еще разъ его цѣлуетъ, гладитъ его густые золотистые волосы.

За завтракомъ обычная исторія. Тёма почти ничего не ѣстъ. Передъ нимъ лежитъ на тарелкѣ котлетка, онъ косится на нее и лѣниво пощипываетъ хлѣбъ. Такъ какъ съ нимъ никто не говоритъ, то обязанность уговаривать его ѣсть добровольно беретъ на себя Таня.

— Артемій Николаичъ, кушайте!

Тёма только сдвигаетъ брови.

Въ Зинѣ борется гнѣвъ къ Тёмѣ съ желаніемъ, чтобы онъ ѣлъ.

Она смотритъ въ окошко и, ни къ кому особенно не обращаясь, говоритъ:

— Кажется, мама ѣдетъ!

— Артемій Николаичъ, скорѣй кушайте, — шепчетъ испуганно Таня.

Тёма въ первое мгновеніе поддается на удочку и хватаетъ вилку, но, убѣдившись, что тревога ложная, опять кладетъ вилку на столъ.

Зина снова смотритъ въ окно и замѣчаетъ:

— Послѣ завтрака всѣмъ, кто хорошо ѣлъ, будетъ сладкое.

Тёмѣ хочется сладкаго, но не хочется котлеты.

Онъ начинаетъ привередничать. Ему хочется налить на котлетку прованскаго масла.

Таня уговариваетъ его, что масло не идетъ къ котлеткѣ.

Но ему именно такъ хочется, и такъ какъ ему не даютъ судка съ масломъ, онъ самъ лѣзетъ за нимъ. Зина не выдерживаетъ: она не можетъ переваривать его капризовъ, быстро вскакиваетъ, хватаетъ судокъ съ масломъ и держитъ его въ рукѣ подъ столомъ.

Тёма садится на мѣсто и дѣлаетъ видъ, что забылъ о маслѣ. Зина зорко слѣдитъ и, наконецъ, ставитъ судокъ на столъ, возлѣ себя. Но Тёма улавливаетъ подходящій моментъ, стремительно бросается къ судку. Зина схватываетъ съ другой стороны, и судокъ летитъ на полъ, разбиваясь въ дребезги.

— Это ты! — кричитъ сестра.

— Нѣтъ, ты!

— Это тебя Богъ наказалъ за то, что ты папу и маму не любишь.

— Неправда, я люблю! — кричитъ Тёма.

— Ласенъ зи иненъ,^[10] — говоритъ бонна и встаетъ изъ-за стола.

За ней встаютъ всѣ, и начинается раздача пастилы. Когда очередь доходитъ до Тёмы, бонна колеблется. Наконецъ, она отламываетъ меньшую противъ другихъ порцію и молча кладетъ передъ Тёмой.

Тёма возмущенно толкаетъ свою порцію, и она летитъ на полъ.

— Очень мило, — говоритъ Зина. — Мама все будетъ знать!

Тёма молчитъ и начинаетъ ходить по комнатѣ. Зину интересуетъ: отчего сегодня Тёма не убѣгаетъ, по обыкновенію, сейчасъ послѣ завтрака. Сначала она думаетъ, что Тёма хочетъ просить прощенія у бонны, и уже вступаетъ въ свои права: она доказываетъ, что теперь уже поздно, что послѣ этого сдѣлано еще столько…

— Убирайся вонъ! — перебиваетъ грубо Тёма.

— И это мама будетъ знать! — говоритъ Зина и окончательно становится втупикъ: зачѣмъ онъ не уходитъ?

Тёма продолжаетъ упорно ходить по комнатѣ и, наконецъ, достигаетъ своего: всѣ уходятъ, онъ остается одинъ. Тогда онъ мгновенно кидается къ сахарницѣ и запускаетъ въ нее руку…

Дверь отворяется. На порогѣ появляются бонна и Зина. Онъ бросаетъ сахарницу и стремглавъ выскакиваетъ на террасу.

Теперь все погибло! Такой поступокъ, какъ воровство, даже мать не проститъ.

Къ довершенію несчастія, собирается гроза. По небу полѣзли со всѣхъ сторонъ тяжелыя грозовыя тучи; солнце исчезло; какъ-то сразу потемнѣло; въ воздухѣ запахло дождемъ. Ослѣпительной змѣйкой блеснула молнія, надъ самой головой оглушительными раскатами прокатился громъ. На минуту все стихло, точно притаилось, выжидая. Что-то зашумѣло — ближе, ближе, и первыя тяжелыя, большія капли дождя упали на землю. Черезъ нѣсколько мгновеній все превратилось въ сплошную сѣрую массу. Цѣлыя рѣки полились сверху. Была настоящая южная гроза.

Волей-неволей надо бѣжать въ комнаты, и такъ какъ входъ туда Іоськѣ воспрещенъ, то Тёмѣ приходится остаться одному, наединѣ со своими грустными мыслями.

Скучно. Время безконечно тянется.

Тёма усѣлся на окнѣ въ дѣтской и уныло слѣдилъ, какъ потоки воды стекали по стекламъ, какъ постепенно дворъ наполнялся лужами, какъ бульки и пузыри точно прыгали по мутной и грязной поверхности.

— Артемій Николаичъ, кушать хотите? — спросила, появляясь въ дверяхъ, Таня.

Тёмѣ давно хотѣлось ѣсть, но ему было лѣнь оторваться.

— Хорошо, только сюда принеси хлѣба и масла.

— А котлетку?

Тёма отрицательно замоталъ головой.

Въ ожиданіи Тёма продолжалъ смотрѣть въ окно. Потому-ли, что ему не хотѣлось оставаться наединѣ со своими мыслями, потому-ли, что ему было скучно, и онъ придумывалъ, чѣмъ-бы ему еще развлечься, или, наконецъ, по общечеловѣческому свойству вспоминать о своихъ друзьяхъ въ тяжелыя минуты жизни, Тёма вдругъ вспомнилъ о своей Жучкѣ. Онъ вспомнилъ, что цѣлый день не видалъ ее. Жучка никогда никуда не отлучалась.

Тёмѣ пришли вдругъ въ голову таинственные недружелюбные намеки Акима, не любившаго Жучку за то, что она, таскала у него провизію. Подозрѣніе закралось въ его душу. Онъ быстро слѣзъ съ окна, пробѣжалъ дѣтскую, сосѣднюю комнату и сталъ спускаться по крутой лѣстницѣ, ведущей въ кухню. Этотъ ходъ былъ строго-настрого воспрещенъ Тёмѣ (за исключеніемъ, когда бралась ванна), въ виду возможности паденія, но теперь Тёмѣ было не до того.

— Акимъ, гдѣ Жучка? — спросилъ Тёма, войдя въ кухню.

— А я откуда знаю? — отвѣчалъ Акимъ, тряхнувъ своими курчавыми волосами.

— Ты не убивалъ ее?

— Ну, вотъ, стану я руки марать объ этакую дрянь.

— Ты говорилъ, что убьешь ее?

— Ну! А вы и повѣрили? такъ, шутилъ.

И, помолчавъ немного, Акимъ проговорилъ самымъ естественнымъ голосомъ:

— Лежитъ гдѣ-нибудь, притаившись отъ дождя. Да вы развѣ ее не видали сегодня?

— Нѣтъ, не видалъ.

— Не знаю. Польстился развѣ кто, укралъ?

Тёма, было, совсѣмъ повѣрилъ Акиму, но послѣднее предположеніе опять смутило его.

— Кто же ее украдетъ? Кому она нужна? — спросилъ онъ.

— Да никому, положимъ, — согласился Акимъ. — Дрянная собаченка.

— Побожись, что ты ее не убилъ! — И Тёма впился глазами въ Акима.

— Да что вы, панычику^[7]? Да, ей-Богу же, я ее не убивалъ! Что-жъ вы мнѣ не вѣрите?

Тёмѣ стало неловко, и онъ проговорилъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

— Куда-жъ она дѣвалась?

И такъ какъ отвѣта никакого не послѣдовало, то Тёма, оглянувши еще разъ Акима и всѣхъ присутствовавшихъ, при чемъ замѣтилъ лукавый взглядъ Іоськи, свѣсившагося съ печки и съ любопытствомъ наблюдавшаго всю сцену, — возвратился на верхъ.

Онъ опять усѣлся на окно въ дѣтской и все думалъ: куда могла дѣваться Жучка?

Передъ нимъ живо рисовалась Жучка, тихая, безобидная Жучка, и мысль, что ее могли убить, наполнила его сердце такой горечью, что онъ не выдержалъ, отворилъ окно и сталъ звать изо всей силы:

— Жучка, Жучка! На, на, на! Цу-цу! Цу-цу! Фью, фью, фью!

Въ комнату ворвался шумъ дождя и свѣжій сырой воздухъ. Жучка не отзывалась.

Всѣ неудачи дня, всѣ пережитыя невзгоды, всѣ предстоящіе ужасы и муки, какъ возмездіе за сдѣланное, отодвинулись на задній планъ передъ этой новой бѣдой: лишиться Жучки.

Мысль, что онъ больше не увидитъ своей курчавой Жучки, не увидитъ больше, какъ она, при его появленіи, будетъ жалостно визжать и ползти къ нему на брюхѣ, мысль, что, можетъ быть, ужъ больше ея нѣтъ на свѣтѣ, переполняла душу Тёмы отчаяніемъ, и онъ тоскливо продолжалъ кричать:

— Жучка! Жучка!

Голосъ его дрожалъ и вибрировалъ, звучалъ такъ нѣжно и трогательно, что Жучка должна была отозваться.

Но отвѣта не было.

Что дѣлать?! Надо немедленно искать Жучку.

Вошедшая Таня принесла хлѣбъ.

— Подожди, я сейчасъ приду.

Тёма опять спустился по лѣстницѣ, которая вела на кухню, осторожно пробрался мимо дверей, узкимъ корридоромъ достигъ выхода, нѣкоторое время постоялъ въ раздумьи и выбѣжалъ во дворъ.

Осмотрѣвъ черный дворъ, онъ заглянулъ во всѣ любимые закоулки Жучки, но Жучки нигдѣ не было. Послѣдняя надежда! Онъ бросился къ воротамъ заглянуть въ будку цѣпной собаки. Но у самыхъ воротъ Тёма услышалъ шумъ колесъ подъѣхавшаго экипажа и, прежде чѣмъ что-нибудь сообразить, столкнулся лицомъ къ лицу съ отцомъ, отворявшимъ калитку. Тёма опрометью бросился къ дому.

Наказаніе

Коротенькое слѣдствіе обнаруживаетъ, по мнѣнію отца, полную несостоятельность системы воспитанія сына. Можетъ быть, для дѣвочекъ она и годится, но натуры мальчика и дѣвочки — вещи разныя. Онъ, по опыту, знаетъ, что такое мальчикъ и чего ему надо. Система?! Дрянь, тряпка, негодяй выйдетъ по этой системѣ. Факты на лицо, грустные факты — воровать началъ. Чего еще дожидаться?! Публичнаго позора?! Такъ прежде онъ самъ его своими руками задушитъ. Подъ тяжестью этихъ доводовъ мать уступаетъ, и власть на время переходитъ къ отцу.

Двери кабинета плотно затворяются.

Мальчикъ тоскливо, безнадежно оглядывается. Ноги его совершенно отказываются служить, онъ топчется, чтобы не упасть. Мысли вихремъ съ ужасающей быстротой несутся въ его головѣ. Онъ напрягается изо всѣхъ силъ, чтобы вспомнить то, что онъ хотѣлъ сказать отцу, когда стоялъ передъ цвѣткомъ. Надо торопиться. Онъ глотаетъ слюну, чтобы смочить пересохшее горло, и хочетъ говорить прочувствованнымъ, убѣдительнымъ тономъ.

— Милый папа, я придумалъ… я знаю, что я виноватъ… Я придумалъ: отруби мои руки!..

Увы! То, что казалось такъ хорошо и убѣдительно тамъ, когда онъ стоялъ предъ сломаннымъ цвѣткомъ, здѣсь выходитъ очень не убѣдительно. Тёма чувствуетъ это и прибавляетъ для усиленія впечатлѣнія новую, только-что пришедшую ему въ голову комбинацію:

— Или отдай меня разбойникамъ!

— Ладно, — говоритъ сурово отецъ, окончивъ необходимыя приготовленія и направляясь къ сыну. — Разстегни штаны…

Это что-то новое?! Ужасъ охватываетъ душу мальчика; руки его, дрожа, разыскиваютъ торопливо пуговицы штанишекъ; онъ испытываетъ какое-то болѣзненное замираніе, мучительно роется въ себѣ, что еще сказать, и, наконецъ, голосомъ, полнымъ испуга и мольбы, быстро, несвязно и горячо говоритъ:

— Милый мой, дорогой, голубчикъ… Папа! Папа! Голубчикъ… Папа, милый папа, постой! Папа?! Ай, ай, ай! Аяяяй!..

Удары сыплются. Тёма извивается, визжитъ, ловитъ сухую жилистую руку, страстно цѣлуетъ ее, молитъ. Но что-то другое рядомъ съ мольбой ростетъ въ его душѣ. Не цѣловать, а бить, кусать хочется ему эту противную, гадкую руку. Ненависть, какая-то дикая, жгучая злоба охватываетъ его.

Онъ бѣшено рвется, но желѣзные тиски еще крѣпче сжимаютъ его.

— Противный, гадкій, я тебя не люблю! — кричитъ онъ съ безсильной злобой.

— Полюбишь!

Тёма яростно впивается зубами въ руку отца.

— Ахъ ты, змѣенышъ!?

И ловкимъ поворотомъ Тёма на диванѣ, голова его въ подушкѣ. Одна рука придерживаетъ, а другая продолжаетъ хлестать извивающагося, рычащаго Тёму.

Удары глухо сыплются одинъ за другимъ, отмѣчая рубецъ за рубцомъ на маленькомъ посинѣломъ тѣлѣ.

Съ помертвѣлымъ лицомъ ждетъ мать исхода, сидя одна въ гостинной. Каждый вопль рветъ ее за самое сердце, каждый ударъ терзаетъ до самаго дна ея душу.

Ахъ! Зачѣмъ она опять дала себя убѣдить, зачѣмъ связала себя словомъ не вмѣшиваться и ждать?

Но развѣ онъ смѣлъ такъ связать ее словомъ? И, наконецъ, онъ самъ увлекающійся, онъ можетъ не замѣтить, забьетъ мальчика! Боже мой! Что это за хрипъ?!

Ужасъ наполняетъ душу матери.

— Довольно, довольно! — кричитъ она, врываясь въ кабинетъ. — Довольно!!…

— Полюбуйся, каковъ твой звѣренышъ! — суетъ ей отецъ прокушенный палецъ.

Но она не видитъ этого пальца. Она съ ужасомъ смотритъ на диванъ, откуда слѣзаетъ въ это время растрепанный, жалкій, огаженный звѣренышъ и дико, съ инстинктомъ звѣря, о которомъ на минуту забыли, пробирается къ выходу. Мучительная боль пронизываетъ мать. Горькимъ чувствомъ звучатъ ея слова, когда она говоритъ мужу:

— И это воспитаніе?! Это знаніе натуры мальчика?! Превратить въ жалкаго идіота ребенка, вырвать его человѣческое достоинство — это воспитаніе?!

Желчь охватываетъ ее. Вся кровь приливаетъ къ ея сердцу. Острой, тонкой сталью впивается ея голосъ въ мужа:

— О жалкій воспитатель! Щенковъ вамъ дрессировать, а не людей воспитывать!

— Вонъ! — реветъ отецъ.

— Да, я уйду, — говоритъ мать, останавливаясь въ дверяхъ, — но объявляю вамъ, что черезъ мой трупъ вы перешагнете прежде, чѣмъ я позволю вамъ еще разъ высѣчь мальчика.

Отецъ не можетъ придти въ себя отъ неожиданности и негодованія. Не скоро успокаивается онъ и долго еще мрачно ходитъ по комнатѣ, пока, наконецъ, не останавливается возлѣ окна, разсѣянно всматривается въ заволакиваемую ранними сумерками сѣрую даль и возмущенно шепчетъ:

— Ну, извольте вы тутъ съ бабами воспитывать мальчика!

Прощеніе

Въ то-же время мать проходитъ въ дѣтскую, окидываетъ ее быстрымъ взглядомъ, убѣждается, что Тёмы здѣсь нѣтъ, идетъ дальше, пытливо всматривается на ходу въ отворенную дверь маленькой комнаты, замѣчаетъ въ ней маленькую фигурку Тёмы, лежащаго на диванѣ съ уткнувшимся лицомъ, проходитъ въ столовую, отворяетъ дверь въ спальную и сейчасъ же плотно затворяетъ ее за собой.

Оставшись одна, она тоже подходитъ къ окну, смотритъ и не видитъ темнѣющую улицу. Мысли роемъ носятся въ ея головѣ.

Пусть Тёма такъ и лежитъ, пусть придетъ въ себя, надо его теперь совершенно предоставить себѣ… Бѣлье бы перемѣнить… Ахъ, Боже мой, Боже мой, какая страшная ошибка, какъ могла она допустить это! Какая гнусная гадость! Точно ребенокъ сознательный негодяй! Какъ не понять, что если онъ дѣлаетъ глупости, шалости, то дѣлаетъ только потому, что не видитъ дурной стороны этой шалости. Указать ему эту дурную сторону, не съ своей, конечно, точки зрѣнія взрослаго человѣка, а съ его, дѣтской, не себя убѣдить, а его убѣдить, задѣть самолюбіе, опять-таки его дѣтское самолюбіе, его слабую сторону, съумѣть добиться этого — вотъ задача правильнаго воспитанія.

Сколько времени надо, пока все это опять войдетъ въ колею, пока ей удастся опять подобрать всѣ эти тонкія неуловимыя нити, которыя связываютъ ее съ мальчикомъ, нити, которыми она втягиваетъ, такъ сказать, этотъ живой огонь въ рамки повседневной жизни, втягиваетъ, щадя и рамки, щадя и силу огня, — огня, который современемъ ярко согрѣетъ жизнь соприкоснувшихся съ нимъ людей, за который тепло поблагодарятъ ее когда-нибудь люди. Онъ, мужъ, конечно, смотритъ съ точки зрѣнія своей солдатской дисциплины, его самого такъ воспитывали, ну и самъ онъ готовъ съ плеча обрубить всѣ сучки и задоринки молодого деревца, обрубить, даже не сознавая, что рубитъ съ ними будущія вѣтки…

Няня маленькой Ани просовываетъ свою, по-русски повязанную, голову.

— Аню перекрестить…

— Давай! — И мать креститъ дѣвочку.

— Артемій Николаевичъ въ комнатѣ? — спрашиваетъ она няню.

— Сидятъ у окошка.

— Свѣчка есть?

— Потушили. Такъ въ темнотѣ сидятъ.

— Заходила къ нему?

— Заходила… Куды!.. Эхъ!.. — Но няня удерживается, зная, что барыня не любитъ нытья.

— А больше никто не заходилъ?

— Таня еще… кушать носила.

— Ѣлъ?

— И-и! Боже упаси, и смотрѣть не сталъ… Цѣлый день не ѣмши. За завтракомъ маковой росинки не взялъ въ ротъ.

Няня вздыхаетъ и, понижая голосъ, говоритъ:

— Бѣлье-бы ему перемѣнить, да обмыть… Это ему, поди, теперь пуще всего зазорно…

— Ты говорила ему о бѣльѣ?

— Нѣтъ… Куда!.. Какъ только наклонилась было, а онъ этакъ плечиками какъ саданетъ меня… Вотъ Таню развѣ послушаетъ…

— Ничего не надо говорить… Никто ничего не замѣчайте… Прикажи, чтобы приготовили обѣ ванны поскорѣе для всѣхъ, кромѣ Ани… Позови бонну… Смотри, никакого вниманія…

— Будьте спокойны, — говоритъ сочувствующимъ голосомъ няня.

Входитъ фрейленъ.

Она очень жалѣетъ, что все такъ случилось, но съ мальчикомъ ничего нельзя было сдѣлать…

— Сегодня дѣти берутъ ванну, — сухо перебиваетъ мать. — Двадцать два градуса.

— Зеръ-гутъ^[11], мадамъ, — говоритъ фрейленъ и дѣлаетъ книксенъ.

Она чувствуетъ, что мадамъ недовольна, но ея совѣсть чиста. Она не виновата; фрейленъ Зина свидѣтельница, что съ мальчикомъ нельзя было справиться. Мадамъ молчитъ; бонна знаетъ, что это значитъ. Это значитъ, что ея оправданія не приняты.

Хотя она очень дорожитъ мѣстомъ, но ея совѣсть спокойна. И, въ сознаніи своей невинности, она скромно, но съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства берется за ручку.

— Позовите Таню.

— Зеръ-гутъ^[11], мадамъ, — отвѣчаетъ бонна и уже за дверями дѣлаетъ книксенъ.

Въ послѣдней ноткѣ мадамъ бонна услыхала что-то такое, что возвращаетъ ей надежду удержать за собой мѣсто, и она воскресшимъ голосомъ говоритъ:

— Таню, бариня идить!

Таня оправляется и входитъ въ спальню.

Таня всегда купаетъ Тёму. Лѣтомъ, въ тѣ дни, когда дѣтей не мылили, ему разрѣшалось самому купаться, безъ помощи Тани, и это доставляло Тёмѣ всегда громадное удовольствіе: онъ купался, какъ папа, одинъ.

— Если Артемій Николаевичъ пожелаетъ купаться одинъ, пусть купается. Передъ тѣмъ, какъ вести его въ ванную, положи на столъ кусокъ хлѣба — не отрѣзанный, а такъ, отломанный, какъ будто нечаянно его забыли. Понимаешь?

Таня давно все поняла и весело и ласково отвѣчаетъ:

— Понимаю, сударыня!

— Купаться будутъ всѣ; сначала барышни, а потомъ Артемій Николаевичъ. Ванну на двадцать два градуса. Ступай!

Но тотчасъ-же мать снова позвала Таню и прибавила:

— Таня, передъ тѣмъ, какъ поведешь Артемія Николаевича, убавь въ ванной свѣтъ въ лампѣ такъ, чтобы былъ полумракъ. И поведешь его не черезъ дѣтскую, а прямо черезъ дѣвичью… И чтобъ никого въ это время не было, когда онъ будетъ идти. Въ дѣвичьей тоже убавь свѣтъ.

— Слушаю-съ.

Купанье — всегда событіе и всегда пріятное. Но на этотъ разъ въ дѣтской оживленіе слабое. Дѣти находятся подъ вліяніемъ наказанія брата, а главное — нѣтъ поджигателя обычнаго возбужденія, Тёмы. Дѣти идутъ какъ-то лѣниво, купанье какое-то неудачное, поспѣшное, и черезъ 20 минутъ они уже, въ бѣлыхъ чепчикахъ, гуськомъ возвращаются назадъ въ дѣтскую.

Подъ дыханіемъ мягкой южной ночи, мать Тёмы возбужденно ходитъ по комнатѣ.

По свойству своей оптимистической натуры, она не хочетъ больше думать о настоящемъ: оно будетъ исправлено, ошибка не повторится, и довольно.

Чтобы развлечь себя, она вышла на террасу подышать свѣжимъ воздухомъ.

Она видитъ въ окно возвращающееся изъ ванной шествіе и останавливается.

Вотъ впереди идетъ Зина, требовательный къ себѣ и другимъ, суровый, жгучій исполнитель воли. Дѣвочка загадочно непреклонно смотритъ своими черными, какъ ночь юга, глазами и точно видитъ уже гдѣ то далеко какой-то ей одной вѣдомый міръ.

Вотъ тихая, сосредоточенная, болѣзненная Наташа смотритъ своими вдумчивыми глазами, пытливо чуя и отыскивая тѣ тонкіе, неуловимые звуки, которые, собранные терпѣливо и нѣжно, чудно зазвучатъ современемъ близкимъ сладкою пѣснью любви и страданій.

Вотъ Маня — ясное майское утро, готовая всѣхъ согрѣть, освѣтить своими блестящими глазками.

Сережикъ — «глубокій философъ», маленькій Сережикъ, только-что начинающій настраивать свой сложный маленькій механизмъ, только-что пробующій трогать его струны и чутко прислушивающійся къ этимъ тонкимъ, протяжнымъ отзвучьямъ, — невольно манитъ къ себѣ.

— Эт-та что? — медленно пѣвуче тянетъ онъ и такъ-же медленно подымаетъ свой маленькій пальчикъ.

— Синее небо, мой милый!

— Эт-та что?

— Небо, мой крошка, небо, малютка, недосягаемое синее небо, куда вѣчно люди смотрятъ, но вѣчно ходятъ по землѣ.

Вотъ и Аня поднялась съ своей кроватки на встрѣчу идущимъ — крошечная Аня, маленькій вопросительный знакъ, съ теплыми веселыми глазками.

А вотъ промелькнула въ дѣвичьей фигура ея набѣдокурившаго баловня, — живого, какъ огонь, подвижного, какъ ртуть, неуравновѣшеннаго, вѣчно взбудораженнаго, возбужденнаго, впечатлительнаго, безразсуднаго сына. Но въ этой сутолокѣ чувствъ сидитъ горячее сердце.

Продолжая гулять, мать обогнула террасу и пошла къ ванной.

Шествіе при входѣ въ дѣтскую заключаетъ маленькій Сережикъ, съ откинутыми рученками, какъ-то потѣшно ковыляющій на своихъ коротенькихъ ножкахъ.

— А папа Тёму би-й, — говоритъ онъ, вспоминая почему-то о наказаніи брата.

— Тс! — подлетаетъ къ нему стремительно Зина, строго соблюдавшая установленное матерью правило, что о наказаніяхъ, постигшихъ виновныхъ, не имѣютъ права вспоминать.

Но Сережикъ еще слишкомъ малъ. Онъ знать не желаетъ никакихъ правилъ и потому снова начинаетъ…

— А папа…

— Молчи! — зажимаетъ ему ротъ Зина. Сережикъ уже собираетъ въ хорошо ему знакомую гримасу лицо, но Зина начинаетъ быстро, горячо нашептывать брату что-то на ухо, указывая на двери сосѣдней комнаты, гдѣ сидитъ Тёма. Сережикъ долго недовѣрчиво смотритъ, не рѣшаясь распроститься съ сдѣланной гримасой и извлечь изъ нея готовый уже вопль, но, въ концѣ концовъ, уступаетъ сестрѣ, идетъ на компромиссъ и соглашается смотрѣть картинки зоологическаго атласа.

— Артемій Николаичъ, пожалуйте! — говоритъ веселымъ голосомъ Таня, отворяя дверь маленькой комнаты со стороны дѣвичьей.

Тёма молча встаетъ и стѣсненно проходитъ мимо Тани.

— Одни или со мной? — безпечно спрашиваетъ она вдогонку.

— Одинъ, — отвѣчаетъ быстро уклончиво Тёма и спѣшитъ пройти дѣвичью.

Онъ радъ полумраку. Онъ облегченно вздыхаетъ, когда затворяетъ за собой дверь ванной. Онъ быстро раздѣвается и лѣзетъ въ ванну. Обмывшись, онъ вылѣзаетъ, беретъ свое грязное бѣлье и начинаетъ полоскать его въ ваннѣ. Ему кажется, онъ умеръ-бы со стыда, если-бы кто-нибудь узналъ въ чемъ дѣло; пусть лучше будетъ мокрое. Кончивъ свою стирку, Тёма скомкиваетъ въ узелъ бѣлье и ищетъ глазами, куда-бы его сунуть; онъ засовываетъ, наконецъ, свой узелъ за старый запыленный комодъ. Успокоенный, онъ идетъ одѣваться, и глаза его наталкиваются на кусокъ, очевидно, забытаго кѣмъ-то хлѣба. Мальчикъ съ жадностью кидается на него, такъ какъ цѣлый день ничего не ѣлъ. Годы берутъ свое: онъ сидитъ на скамейкѣ, болтаетъ ноженками и съ наслажденіемъ ѣстъ. Всю эту сцену видитъ мать и взволнованно отходитъ отъ окна. Она гонитъ отъ себя впечатлѣніе этой сцены, потому что чувствуетъ, что готова расплакаться. Она освѣжаетъ лицо, поворачиваясь навстрѣчу мягкому южному вѣтру, стараясь ни о чемъ не думать.

Кончивъ ѣсть, Тёма всталъ и вышелъ въ корридоръ. Онъ подошелъ къ лѣстницѣ, ведущей въ комнаты, остановился на мгновенье, подумалъ, прошелъ мимо по корридору и, поднявшись на крыльцо, нерѣшительно вполголоса позвалъ:

— Жучка, Жучка!

Онъ подождалъ, послушалъ, вдохнулъ въ себя ароматъ масличнаго дерева, потянулся за нимъ и, выйдя во дворъ, сталъ пробираться къ саду.

Страшно! Онъ прижался лицомъ между двухъ стоекъ ограды и замеръ, охваченный весь какимъ-то болѣзненнымъ утомленіемъ.

Ночь послѣ бури.

Чѣмъ-то волшебнымъ рисуется въ серебристомъ сіяніи луны садъ. Разорванно пробѣгаютъ въ далекомъ голубомъ небѣ послѣднія влажныя облака. Вѣтеръ точно играетъ въ пустомъ пространствѣ между садомъ и небомъ. Бесѣдка задумчиво смотритъ на горкѣ. А вдругъ мертвецы, соскучившись сидѣть на стѣнѣ, забрались въ бесѣдку и смотрятъ оттуда на Тёму? Какъ-то таинственно-страшно молчатъ дорожки. Деревья шумятъ, точно шепчутъ другъ другу: «какъ страшно въ саду». Вотъ что-то черное беззвучно будто мелькнуло въ кустахъ: на Жучку похоже! А, можетъ быть, Жучки давно и нѣтъ?! Какъ жутко вдругъ стало. А тамъ что бѣлѣетъ?! Кто-то идетъ по террасѣ.

— Артемій Николаичъ, — говоритъ, отворяя калитку и подходя къ нему, Таня, — спать пора.

Тёма точно просыпается.

Онъ не прочь, онъ усталъ, но передъ сномъ надо идти прощаться, надо пожелать спокойной ночи мамѣ и папѣ. Охъ, какъ не хочется! Онъ сжалъ судорожно крѣпко руками перила ограды и еще плотнѣе прильнулъ къ нимъ лицомъ.

— Артемій Николаичъ, Тёмочка, милый мой баринъ, — говоритъ Таня и цѣлуетъ руки Тёмы — идите къ мамашѣ! Идите, мой милый, дорогой, — говоритъ она, мягко отрывая и увлекая его за собой, осыпая на ходу поцѣлуями…

Онъ въ спальнѣ у матери.

Только лампадка льетъ изъ кіота свой неровный, трепетный свѣтъ, слабо освѣщая предметы.

Онъ стоитъ на коврѣ. Передъ нимъ въ креслѣ сидитъ мать и что-то говоритъ ему. Тёма точно во снѣ слушаетъ ея слова, они безучастно летаютъ гдѣ-то возлѣ его уха. За то на маленькую Зину, подслушивающую у двери, рѣчь матери безконечно сильно дѣйствуетъ своею убѣдительностью. Она не выдерживаетъ больше, и когда до нея долетаютъ вдругъ слова матери: «а если тебѣ не жаль, значитъ, ты не любишь маму и папу», врывается въ спальню и начинаетъ горячо:

— Я говорила ему…

— Какъ ты смѣла, скверная дѣвченка, подслушивать?!

И «скверная дѣвченка», подхваченная за руку, исчезаетъ мгновенно за дверью. Это изгнаніе его маленькаго врага пробуждаетъ Тёму. Онъ опять живетъ всѣми нервами своего организма. Все горе дня встаетъ передъ нимъ. Онъ весь проникается сознаніемъ зла, нанесеннаго ему сестрой. Обидное чувство, что его никто не хочетъ выслушать, что къ нему несправедливы, охватываетъ его.

— Всѣ только слушаютъ Зину… Всѣ цѣлый день на меня нападаютъ, меня никто не-е любитъ и никто не хо-о-четъ вы-ы-слу-у…

И Тёма горько плачетъ, закрывая руками лицо.

Долго плачетъ Тёма, но горечь уже вылита.

Онъ передалъ матери всю повѣсть грустнаго дня, какъ она слагалась роковымъ образомъ. Его глаза распухли отъ слезъ; онъ нервно вздрагиваетъ и нѣтъ-нѣтъ всхлипываетъ тройнымъ вздохомъ. Мать, сидя съ нимъ на диванѣ, ласково гладитъ его густые волосы и говоритъ ему:

— Ну, будетъ, будетъ… мама не сердится больше… мама любитъ своего мальчика… мама знаетъ, что онъ будетъ у нея хорошій, любящій, когда пойметъ только одну маленькую очень простую вещь. И Тёма можетъ ее уже понять. Ты видишь, сколько горя съ тобой случилось, а какъ ты думаешь, отчего? А я тебѣ скажу: оттого, что ты еще маленькій трусъ…

Тёма, ждавшій всякихъ обвиненій, но только не этого, страшно пораженъ и задѣтъ этимъ неожиданнымъ выводомъ.

— Да, трусъ! Ты весь день боялся правды. И изъ-за того, что ты ея боялся, всѣ бѣды твои и случились. Ты сломалъ цвѣтокъ. Чего ты испугался? Пойти сказать правду сейчасъ-же. Если-бъ даже тебя и наказали, то вѣдь, какъ теперь самъ видишь, тѣмъ, что не сказалъ правды, наказанья не избѣгъ. Тогда какъ, если-бы ты правду сказалъ, тебя, можетъ быть, и не наказали бы. Папа строгій, но папа самъ можетъ упасть, и всякій можетъ. Наконецъ, если ты боялся папы, отчего ты не пришелъ ко мнѣ?

— Я хотѣлъ сказать, когда вы садились въ дрожки…

Мать вспомнила и пожалѣла, что не дала хода охватившему ее тогда подозрѣнію.

— Отчего ты не сказалъ?

— Я боялся папы…

— Самъ же говоришь, что боялся, значитъ — трусъ. А трусить, бояться правды стыдно. Боятся правды скверные, дурные люди, а хорошіе люди правды не боятся и согласны не только, чтобы ихъ наказывали за то, что они говорятъ правду, но рады и жизнь отдать за правду.

Мать встала, подошла къ кіоту, вынула оттуда Распятіе и сѣла опять возлѣ сына.

— Кто это?

— Богъ.

— Да, Богъ, Который принялъ видъ человѣка и сошелъ съ неба на землю. Ты знаешь, зачѣмъ Онъ пришелъ? Онъ пришелъ научить людей говорить и дѣлать правду. Ты видишь, у него на рукахъ, на ногахъ и вотъ здѣсь кровь?

— Вижу.

— Эта кровь оттого, что Его распяли, то-есть повѣсили на крестѣ; пробили Ему гвоздями руки, ноги, пробили Ему бокъ, и Онъ умеръ отъ этого. Ты знаешь, что Богъ все можетъ, ты знаешь, что Онъ пальцемъ вотъ такъ пошевелитъ — и всѣ, всѣ мы сейчасъ умремъ, и ничего не будетъ: ни нашего дома, ни сада, ни земли, ни неба. Какъ ты думаешь теперь, отчего Онъ позволилъ Себя распять, когда могъ бы взглядомъ уничтожить этихъ дурныхъ людей, которые Его умертвили? Отчего?

Мать замолкла на мгновеніе и выразительно, мягко заглядывая въ широко раскрытые глаза своего любимца-сына, проговорила:

— Оттого, что Онъ не боялся правды, оттого, что правда была Ему дороже жизни, оттого, что Онъ хотѣлъ показать всѣмъ, что за правду не страшно умереть. И когда Онъ умиралъ, Онъ сказалъ: кто любитъ Меня, кто хочетъ быть со Мной, тотъ долженъ не бояться правды. Вотъ, когда ты подростешь и узнаешь, какъ люди жили прежде, узнаешь, что нельзя было бы жить на землѣ безъ правды, когда ты не только перестанешь бояться правды, а полюбишь ее такъ, что захочешь умереть за нее, тогда ты будешь храбрый, добрый, любящій мальчикъ. А тѣмъ, что ты сядешь на сумасшедшую лошадь, ты покажешь другимъ и самъ убѣдишься только въ томъ, что ты еще глупый, не понимающій самъ, что дѣлаешь, мальчикъ, а вовсе не то, что ты храбрый, потому что храбрый знаетъ, что дѣлаетъ, а ты не знаешь. Вотъ, когда ты зналъ, что папа тебя накажетъ, ты убѣжалъ, а храбрый такъ не дѣлаетъ. Папа былъ на войнѣ: онъ зналъ, что тамъ страшно, а все-таки пошелъ. Ну, довольно: поцѣлуй маму и скажи ей, что ты будешь добрый мальчикъ.

Тёма молча обнялъ мать и спряталъ голову на ея груди.

Старый колодезь

Ночь. Тёма спитъ нервно и возбужденно. Сонъ то легкій, то тяжелый, кошмарный. Онъ то и дѣло вздрагиваетъ. Снится ему, что онъ лежитъ на песчаной отмели моря въ томъ мѣстѣ, куда ихъ возятъ купаться, лежитъ на берегу моря и ждетъ, что вотъ-вотъ накатится на него большая, холодная волна. Онъ видитъ эту прозрачную зеленую волну, какъ она подходитъ къ берегу, видитъ, какъ пѣной закипаетъ ея верхушка, какъ она вдругъ точно выростаетъ, подымается передъ нимъ высокой стѣной; онъ съ замираніемъ и наслажденіемъ ждетъ ея брызгъ, ея холоднаго прикосновенія, ждетъ привычнаго наслажденія, когда подхватитъ его она, стремительно помчитъ къ берегу и выброситъ вмѣстѣ съ массою мелкаго колючаго песку; но вмѣсто холода, того живого холода, котораго такъ жаждетъ воспаленное отъ начинающейся горячки тѣло Тёмы, волна обдаетъ его какимъ-то удушливымъ жаромъ, тяжело наваливается и душитъ… Волна опять отливаетъ, ему опять легко и свободно, онъ открываетъ глаза и садится на кровати.

Неясный полусвѣтъ ночника слабо освѣщаетъ четыре дѣтскихъ кроватки и пятую большую, на которой сидитъ теперь няня въ одной рубахѣ, съ выпущенной косой, сидитъ и сонно качаетъ маленькую Аню.

— Няня, гдѣ Жучка? — спрашиваетъ Тёма.

— И-и, — отвѣчаетъ няня, — Жучку въ старый колодезь бросилъ какой-то иродъ. — И, помолчавъ, прибавляетъ: — хоть-бы убилъ сперва, а то такъ, живьемъ… Весь день, говорятъ, визжала сердечная…

Тёмѣ живо представляется старый заброшенный колодезь въ углу сада, давно превращенный въ свалъ всякихъ нечистотъ, представляется скользящее жидкое дно его, которое иногда съ Іоськой они любили освѣщать, бросая туда зажженную бумагу.

— Кто бросилъ? — спрашиваетъ Тёма.

— Да вѣдь кто? Развѣ скажетъ!

Тёма съ ужасомъ вслушивается въ слова няни. Мысли роемъ тѣснятся въ его головѣ, у него мелькаетъ масса плановъ, какъ спасти Жучку, онъ переходитъ отъ одного невѣроятнаго проекта къ другому и незамѣтно для себя снова засыпаетъ. Онъ просыпается опять отъ какого-то толчка, среди прерваннаго сна, въ которомъ онъ все вытаскивалъ Жучку какой-то длинной петлей. Но Жучка все обрывалась, пока онъ не рѣшилъ самъ лѣзть за нею. Тёма совершенно явственно помнитъ, какъ онъ привязалъ веревку къ столбу и, держась за эту веревку, началъ осторожно спускаться по срубу внизъ; онъ ужъ добрался до половины, когда ноги его вдругъ соскользнули, и онъ стремглавъ полетѣлъ на дно вонючаго колодца. Онъ проснулся отъ этого паденія и опять вздрогнулъ, когда вспомнилъ впечатлѣніе паденія.

Сонъ съ поразительной ясностью стоялъ передъ нимъ. Черезъ ставни слабо брежжилъ начинающійся разсвѣтъ.

Тёма чувствовалъ во всемъ тѣлѣ какую-то болѣзненную истому, но, преодолѣвъ слабость, рѣшилъ немедля выполнить первую половину сна. Онъ началъ быстро одѣваться. Въ головѣ у него мелькнуло опасеніе, какъ бы опять эта затѣя не затянула его на путь вчерашнихъ бѣдствій, но, рѣшивъ, что ничего худого пока не дѣлаетъ, онъ, успокоенный, подошелъ къ няниной постели, поднялъ лежавшую на полу коробочку съ сѣрными спичками, взялъ горсть ихъ къ себѣ въ карманъ, на ципочкахъ прошелъ чрезъ дѣтскую и вышелъ въ столовую. Благодаря стеклянной двери на террасу, здѣсь было уже порядочно свѣтло.

Въ столовой царилъ обычный утренній безпорядокъ, — на столѣ стоялъ холодный самоваръ, грязные стаканы, чашки, валялись на скатерти куски хлѣба, стояло холодное блюдо жаркого съ застывшимъ бѣлымъ жиромъ.

Тёма подошелъ къ отдѣльному столику, на которомъ лежала кипа газетъ, осторожно выдернулъ изъ середины нѣсколько номеровъ, на ципочкахъ подошелъ къ стеклянной двери и тихо, чтобы не произвести шума, повернулъ ключъ, нажалъ ручку и вышелъ на террасу.

Его обдало свѣжей сыростью разсвѣта.

День только-что начинался. По блѣдному голубому небу тамъ и сямъ точно клочьями повисли мохнатыя, пушистыя облака. Надъ садомъ легкой дымкой стоялъ туманъ. На террасѣ было пусто, и только платокъ матери, забытый на скамейкѣ, одиноко валялся, живо напомнивъ Тёмѣ вчерашній вечеръ со всѣми его перепетіями и съ сладкимъ-примирительнымъ концомъ.

Онъ спустился по ступенькамъ террасы въ садъ. Въ саду царилъ такой же безпорядокъ вчерашняго дня, какъ и въ столовой. Цвѣты съ слѣпившимися перевернутыми листьями, какъ ихъ прибилъ вчера дождь, пригнулись къ грязной землѣ. Мокрыя желтыя дорожки говорили о силѣ вчерашнихъ потоковъ. Деревья, съ опрокинутой вѣтромъ листвой, такъ и остались наклоненными, точно забывшись въ сладкомъ предразсвѣтномъ снѣ.

Тёма пошелъ по главной аллеѣ, потому что въ каретникѣ надо было взять для петли возжи. Что касается до жердей, то онъ рѣшилъ выдернуть ихъ изъ бесѣдки.

Проходя мимо злополучнаго мѣста, съ котораго начинались его вчерашнія страданія, Тёма увидѣлъ цвѣтокъ, лежавшій опрокинутымъ на землѣ. Его, очевидно, смыло вчерашнимъ ливнемъ.

«Вотъ вѣдь все можно было бы свалить на вчерашній дождь», — сообразилъ Тёма и пожалѣлъ какъ-то безучастно, равнодушно. Болѣзнь быстро прогрессировала. Онъ чувствовалъ жаръ въ тѣлѣ, въ головѣ, общую слабость, болѣзненное желаніе упасть на траву, закрыть глаза и такъ лежать безъ движенія. Ноги его дрожали, иногда онъ вздрагивалъ, потому что ему все казалось, что онъ куда-то падаетъ. Иногда вдругъ воскресала передъ нимъ какая-нибудь мелочь изъ прошлаго, которую онъ давно забылъ, и стояла съ болѣзненной ясностью. Тёма вспомнилъ, что года два тому назадъ дядя Гриша обѣщалъ подарить ему такую лошадку, которая сама, какъ живая, будетъ бѣгать.

Онъ долго мечталъ объ этой лошадкѣ, и все ждалъ, когда дядя Гриша привезетъ ее ему, окидывая пытливымъ взглядомъ дядю, при каждомъ его пріѣздѣ, и не рѣшаясь напомнить о забытомъ обѣщаніи. Потомъ онъ самъ забылъ объ этомъ, а теперь вспомнилъ.

Въ первое мгновеніе онъ встрепенулся отъ мысли, что вдругъ дядя вспомнитъ и привезетъ ему обѣщанную лошадку, но потомъ подумалъ, что теперь ему все равно, ему ужъ не интересна больше эта лошадка. «Я маленькій тогда былъ», — подумалъ Тёма.

Каретникъ оказался запертымъ, но Тёма зналъ и безъ замка ходъ въ него: онъ пригнулся къ землѣ и подлѣзъ въ подрытую собаками подворотню. Очутившись въ сараѣ, онъ взялъ двое возжей и захватилъ на всякій случай длинную веревку, служившую для просушки бѣлья.

При взглядѣ на фонарь, онъ подумалъ, что будетъ удобнѣе освѣтить колодезь фонаремъ, чѣмъ бумагой, потому что горящая бумага можетъ упасть на Жучку — обжечь ее. Выбравшись изъ сарая, Тёма избралъ кратчайшій путь къ бесѣдкѣ — перелѣзъ прямо черезъ стѣну, отдѣлявшую черный дворъ отъ сада, Онъ взялъ въ зубы фонарь, намоталъ на шею возжи, подвязался веревкой и полѣзъ на стѣну. Онъ мастеръ былъ лазить, но сегодня трудно было взбираться: въ голову точно стучали два молотка, и онъ едва не упалъ. Взобравшись наверхъ, онъ на мгновеніе присѣлъ, тяжело дыша, потомъ свѣсилъ ноги, и наклонился, чтобы выбрать мѣсто, куда прыгнуть, Онъ увидѣлъ подъ собой сплошные виноградные кусты и только теперь спохватился, что его всего забрызгаетъ, когда онъ попадетъ въ свѣже-намоченную листву. Онъ оглянулся было назадъ, но, дорожа временемъ, рѣшилъ прыгать. Онъ все-таки намѣтилъ глазами болѣе рѣдкое мѣсто и спрыгнулъ прямо на чернѣвшій кусокъ земли. Тѣмъ не менѣе, это его не спасло отъ брызгъ, такъ какъ надо было пробираться между сплошными кустами виноградника, и онъ вышелъ на дорожку совершенно мокрый. Эта холодная ванна мгновенно освѣжила его, и онъ почувствовалъ себя настолько бодрымъ и здоровымъ, что пустился рысью къ бесѣдкѣ, взобрался проворно на горку, выдернулъ нѣсколько самыхъ длинныхъ прутьевъ и большими шагами по откосу горы спустился внизъ. Съ этого мѣста онъ опять почувствовалъ слабость, и уже шагомъ пробирался глухой заросшей дорожкой, стараясь не смотрѣть на сѣрую кладбищенскую стѣну.

Онъ зналъ, что неправда то, что говорилъ Іоська, но все-таки было страшно.

Тёма шелъ, смотрѣлъ прямо передъ собой и, чѣмъ больше онъ старался смотрѣть прямо, тѣмъ ему дѣлалось страшнѣе.

Теперь онъ былъ увѣренъ, что мертвецы сидятъ на стѣнѣ и внимательно слѣдятъ за нимъ. Тёма чувствовалъ, какъ мурашки пробѣгали у него по спинѣ, какъ что-то страшное лѣзло на плечи, какъ чья-то холодная рука, точно играя, потихоньку подымала сзади его волосы. Тёма не выдержалъ и, издавши какой-то вопль, принялся было бѣжать, но звукъ собственнаго голоса успокоилъ его.

Видъ заброшеннаго, пустынно торчавшаго стараго колодца, среди глухой, поросшей только высокой травой, мѣстности, близость цѣли, Жучка — отвлекли его отъ мертвецовъ. Онъ снова оживился и, подбѣжавъ къ отверстію колодца, вполголоса позвалъ:

— Жучка, Жучка!

Тёма замеръ въ ожиданіи отвѣта.

Сперва онъ ничего, кромѣ біенія своего сердца да ударовъ молотковъ въ головѣ, не слышалъ. Но вотъ откуда-то издалека, снизу донесся до него жалобный, протяжный стонъ. Отъ этого стона сердце Тёмы мучительно сжалось, и у него какимъ-то воплемъ вырвался новый громкій окликъ:

— Жучка, Жучка!

На этотъ разъ Жучка, узнавъ голосъ хозяина, радостно и жалобно завизжала.

Тёму до слезъ тронуло, что Жучка его узнала.

— Милая Жучка! Милая, милая, я сейчасъ тебя вытащу, — кричалъ онъ ей, точно она понимала его.

Жучка отвѣтила новымъ радостнымъ визгомъ, и Тёмѣ казалось, что она просила его поторопиться исполненіемъ обѣщанія.

— Сейчасъ, Жучка, сейчасъ, — отвѣтилъ ей Тёма и принялся, съ сознаніемъ всей отвѣтственности принятаго на себя обязательства передъ Жучкой, выполнять свой сонъ.

Прежде всего онъ рѣшилъ выяснить положеніе дѣла. Онъ почувствовалъ себя бодрымъ и напряженнымъ, какъ всегда. Болѣзнь куда-то исчезла. Привязать фонарь, зажечь его и опустить въ яму было дѣломъ одной минуты. Тёма, наклонившись, сталъ вглядываться. Фонарь тускло освѣщалъ потемнѣвшій срубъ колодца, теряясь все глубже и глубже въ охватившемъ его мракѣ и, наконецъ, на трехсаженной глубинѣ освѣтилъ дно.

Тонкой, глубокой щелью какой-то далекой панорамы мягко сверкнула предъ Тёмой въ безконечной глубинѣ мрака неподвижная, прозрачная, точно зеркальная гладь вонючей поверхности, тѣсно обросшая со всѣхъ сторонъ слизистыми стѣнками полусгнившаго сруба.

Какимъ-то ужасомъ смерти пахнуло на него со дна этой далекой, нѣжно свѣтившейся, страшной глади. Онъ точно почувствовалъ на себѣ ея прикосновеніе и содрогнулся за свою Жучку. Съ замираніемъ сердца замѣтилъ онъ въ углу черную шевелившуюся точку и едва узналъ, вѣрнѣе угадалъ, въ этой безпомощной фигуркѣ свою нѣкогда рѣзвую, веселую Жучку, державшуюся теперь на выступѣ сруба. Терять времени было нельзя. Отъ страха, хватитъ-ли у Жучки силы дождаться, пока онъ все приготовитъ, у Тёмы удвоилась энергія. Онъ быстро вытащилъ назадъ фонарь, а чтобы Жучка не подумала, очутившись опять въ темнотѣ, что онъ ее бросилъ, Тёма во все время приготовленія кричалъ:

— Жучка, Жучка, я здѣсь!

И радовался, что Жучка отвѣчаетъ ему постоянно тѣмъ-же радостнымъ визгомъ. Наконецъ, все было готово. При помощи возжей, фонарь и два шеста съ перекладинкой внизу, на которой лежала петля, начали медленно спускаться въ колодезь.

Но этотъ такъ обстоятельно обдуманный планъ потерпѣлъ неожиданное и непредвидѣнное фіаско, благодаря стремительности Жучки, испортившей все.

Жучка, очевидно, поняла только одну сторону идеи, а именно, что спустившійся снарядъ имѣлъ цѣлью ея спасеніе, и поэтому, какъ только онъ достигъ ея, она сдѣлала попытку схватиться за него лапами. Этого прикосновенія было достаточно, чтобы петля безполезно соскочила, а Жучка, потерявъ, равновѣсіе, свалилась въ грязь.

Она стала барахтаться, отчаянно визжа и тщетно отыскивая оставленный ею выступъ.

Мысль, что онъ ухудшилъ положеніе дѣла, что Жучку можно было еще спасти, и теперь онъ самъ виноватъ въ томъ, что она погибнетъ, что онъ самъ устроилъ гибель своей любимицѣ, заставляетъ Тёму, не думая, благо планъ готовъ, рѣшиться на выполненіе второй части сна — самому спуститься въ колодезь.

Онъ привязываетъ возжу къ одной изъ стоекъ, поддерживающихъ перекладину, и лѣзетъ въ колодезь. Онъ сознаетъ только одно, что времени терять нельзя ни секунды.

Его обдаетъ вонью и смрадомъ. На мгновенье въ душу закрадывается страхъ, какъ-бы не задохнуться, но онъ вспоминаетъ, что Жучка сидитъ тамъ уже цѣлые сутки; это успокаиваетъ его, и онъ спускается дальше. Онъ осторожно щупаетъ спускающейся ногой новую для себя опору и, найдя ее, сначала пробуетъ, потомъ твердо упирается и спускаетъ слѣдующую ногу. Добравшись до того мѣста, гдѣ застряли брошенные жердь и фонарь, онъ укрѣпляетъ покрѣпче фонарь, отвязываетъ конецъ возжи и спускается дальше. Вонь все-таки даетъ себя чувствовать и снова безпокоитъ и пугаетъ его. Тёма начинаетъ дышать ртомъ. Результатъ получается блестящій: вони нѣтъ, страхъ окончательно улетучивается. Снизу тоже благополучныя вѣсти. Жучка, опять уже усѣвшаяся на прежнее мѣсто, успокоилась и веселымъ попискиваніемъ выражаетъ сочувствіе безумному предпріятію.

Это спокойствіе и твердая увѣренность Жучки передаются мальчику, и онъ благополучно достигаетъ дна.

Между нимъ и Жучкой происходитъ трогательное свиданіе друзей, не чаявшихъ уже больше свидѣться въ этомъ мірѣ. Онъ наклоняется, гладитъ ее, она лижетъ его пальцы, и — такъ какъ опытъ заставляетъ ее быть благоразумной — она не трогается съ мѣста, но за то такъ трогательно, такъ нѣжно визжитъ, что Тёма готовъ заплакать и уже, забывшись, судорожно начинаетъ втягивать носомъ воздухъ, необходимый для перваго непроизвольнаго всхлипыванія, но зловоніе отрезвляетъ и возвращаетъ его къ дѣйствительности.

Не теряя времени, онъ, осторожно держась зубами за изгаженную возжу, обвязываетъ свободнымъ ея концомъ Жучку, затѣмъ поспѣшно карабкается наверхъ. Жучка, видя такую измѣну, подымаетъ отчаянный визгъ, но этотъ визгъ только побуждаетъ Тёму быстрѣе подниматься.

Но подниматься труднѣе, чѣмъ спускаться! Нуженъ воздухъ, нужны силы, а того и другого у Тёмы уже мало. Онъ судорожно ловитъ въ себя всѣми легкими воздухъ колодца, рвется впередъ и, чѣмъ больше торопится, тѣмъ скорѣе оставляютъ его силы. Тёма поднимаетъ голову, смотритъ вверхъ въ далекое ясное небо, видитъ гдѣ-то высоко надъ собою маленькую веселую птичку, беззаботно скачущую по краю колодца, и сердце его сжимается тоской: онъ чувствуетъ, что не долѣзетъ. Страхъ охватываетъ его. Онъ растерянно останавливается, не зная, что дѣлать: кричать, плакать, звать маму? Чувство одиночества, безсилія, сознаніе гибели закрадывается въ его душу. Онъ ясно видитъ, хотя инстинктивно не хочетъ смотрѣть, хочетъ забыть, что подъ его ногами. Его уже тянетъ туда, внизъ, по этой гладкой скользящей стѣнѣ, туда, гдѣ отчаянно визжитъ Жучка, гдѣ блестящее вонючее дно ждетъ равнодушно свою, едва обрисовывающуюся во мракѣ, обезсилѣвшую жертву.

Ему уже хочется поддаться страшному болѣзненному искушенію — бросить возжи, но сознаніе паденія на мгновеніе отрезвляетъ его.

— Не надо бояться, не надо бояться! — говоритъ онъ дрожащимъ отъ ужаса голосомъ.

— Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто дѣлаетъ дурное — боится, а я дурного не дѣлаю, я Жучку вытаскиваю, меня и мама, и папа за это похвалятъ, Папа на войнѣ былъ, тамъ страшно, а здѣсь развѣ страшно? Здѣсь ни капельки не страшно. Вотъ отдохну и полѣзу дальше, потомъ опять опять отдохну и опять полѣзу, такъ и вылѣзу, потомъ и Жучку вытащу. Жучка рада будетъ, всѣ будутъ удивляться, какъ я ее вытащилъ.

Тёма говоритъ громко, у него голосъ крѣпнетъ, звучитъ энергичнѣе, тверже, и, наконецъ, успокоенный, онъ продолжаетъ взбираться дальше.

Когда онъ снова чувствуетъ, что начинаетъ уставать, онъ опять громко говоритъ себѣ:

— Теперь опять отдохну и потомъ опять полѣзу. А когда я вылѣзу и разскажу, какъ я смѣшно кричалъ самъ на себя, всѣ будутъ смѣяться, и я тоже.

Тёма улыбается и снова спокойно ждетъ прилива силъ.

Такимъ образомъ, незамѣтно его голова высовывается, наконецъ, надъ верхнимъ срубомъ колодца. Онъ дѣлаетъ послѣднее усиліе, вылѣзаетъ самъ и вытаскиваетъ Жучку.

Теперь, когда дѣло сдѣлано, силы быстро оставляютъ его. Почувствовавъ себя на твердой почвѣ, Жучка энергично встряхивается, бѣшено бросается на грудь Тёмы и лижетъ его въ самыя губы. Но этого мало, слишкомъ мало для того, чтобы выразить всю ея благодарность, — она кидается еще и еще. Она приходитъ въ какое-то безумное неистовство.

Тёма безсильно, слабѣющими руками отмахивается отъ нея, поворачивается къ ней спиной, надѣясь этимъ маневромъ спасти хоть лицо отъ липкой вонючей грязи.

Занятый одной мыслью, — не испачкать объ Жучку лицо, Тёма ничего не замѣчаетъ, но вдругъ его глаза случайно падаютъ на кладбищенскую стѣну, и Тёма замираетъ на мѣстѣ.

Онъ видитъ, какъ изъ-за стѣны медленно поднимается чья-то черная, страшная голова.

Напряженные нервы Тёмы не выдерживаютъ, онъ испускаетъ неистовый крикъ и безъ сознанія валится на траву, къ великой радости Жучки, которая теперь уже свободно, безъ препятствій, выражаетъ ему свою горячую любовь и признательность за спасеніе.

Еремѣй (это былъ онъ), подымавшійся со свѣженакошенной травой со стараго кладбища, — ежедневная дань съ покойниковъ въ пользу двухъ барскихъ коровъ, — увидѣвъ Тёму, довольно быстро на этотъ разъ сообразилъ, что надо спѣшить къ нему на помощь.

Черезъ часъ Тёма, лежа на своей кроваткѣ, съ ледяными компрессами на головѣ, пришелъ въ себя.

Но ужъ связь событій потерялась въ его воспаленномъ мозгу; предметы, мысли проходили передъ нимъ вопросами: отчего всѣ такъ встревоженно толпятся вокругъ него? Вотъ мама…

— Мама!

Отчего мама плачетъ? Отчего ему тоже хочется плакать? Что говоритъ ему мама? Отчего такъ вдругъ хорошо ему стало? Но зачѣмъ-же уходитъ отъ него мама, зачѣмъ уходятъ всѣ и оставляютъ его одного? Отчего такъ темно сдѣлалось? Какъ страшно вдругъ стало! Что это лѣзетъ изъ-подъ кровати?!

— Это папа… милый папа!!

«Ахъ нѣтъ, нѣтъ, — тоскливо мечется мальчикъ, — это не папа, это что-то страшное лѣзетъ».

— Иди, иди, иди себѣ! — съ дикимъ страхомъ кричитъ Тёма.

— Иди! — и крикъ его переходитъ въ какой-то низкій, полный ужаса и тоски ревъ.

— Иди! — несется по дому. И съ напряженной болью прислушиваются всѣ къ этому тяжелому горячечному бреду.

Всѣмъ жаль маленькаго Тёму. Холодное дыханіе смерти ярко колеблетъ вотъ-вотъ готовое навсегда погаснуть, разгорѣвшееся пламя маленькой свѣчки. Быстро таетъ воскъ, быстро таетъ оболочка тѣла, и уже стоитъ передъ всѣми горячая любящая душа Тёмы, стоитъ обнаженная и тянетъ къ себѣ.

Наемный дворъ

Проходили дни, недѣли въ томительной неизвѣстности. Наконецъ, здоровый организмъ ребенка взялъ верхъ.

Когда въ первый разъ Тёма показался на террасѣ, похудѣвшій, выросшій, съ коротко остриженными волосами, — на дворѣ уже стояла теплая осень.

Щурясь отъ яркаго солнца, онъ весь отдался веселымъ, радостнымъ ощущеніямъ выздоравливающаго. Все ласкало, все веселило, все тянуло къ себѣ: и солнце, и небо, и виднѣвшійся сквозь рѣшетчатую ограду садъ.

Ничего не перемѣнилось со времени его болѣзни. Точно онъ только часа на два уѣзжалъ куда-нибудь въ городъ.

Та-же бочка стоитъ посреди двора, попрежнему такая же сѣрая, разсохшаяся, съ еле держащимися широкими колесами, съ тѣми-же запыленными, деревянными осями, мазанными, очевидно, еще до его болѣзни. Тотъ-же Еремѣй тянетъ къ ней ту-же упирающуюся попрежнему Буланку. Тотъ-же пѣтухъ озабоченно что-то толкуетъ подъ бочкой своимъ курамъ и сердится попрежнему, что онѣ его не понимаютъ.

Все то-же, но все радуетъ своимъ однообразіемъ и будто говоритъ Тёмѣ, что онъ опять здоровъ, что всѣ точно только и ждали его выздоровленія, чтобы снова, вступивъ въ прежнюю связь съ нимъ, зажить одною общею жизнью.

Ему даже казалось, что вся его болѣзнь была какимъ-то сномъ… Только лѣто прошло…

До его слуха долетѣли изъ отвореннаго окна кабинета голоса матери и отца и заставили его еще разъ почувствовать прелесть выздоровленія.

Рѣчь между отцемъ и матерью шла о немъ.

Разговора въ подробностяхъ онъ не понялъ, но суть его уловилъ. Она заключалась въ томъ, что ему, Тёмѣ, разрѣшатъ бѣгать и играть на наемномъ дворѣ.

Наемный дворъ — громадное пустопорожнее мѣсто, принадлежавшее отцу Тёмы — примыкало къ дому, гдѣ жила вся семья, отдѣляясь отъ него сплошной стѣной. Мѣсто было грязное, покрытое навозомъ, сорными кучами, и только тамъ и сямъ ютились отдѣльныя землянки и низкіе, крытые черепицей флигельки. Отецъ Тёмы, Николай Семеновичъ Карташевъ, сдавалъ его въ аренду еврею Лейбѣ. Лейба, въ свою очередь, сдавалъ по частямъ: дворъ — подъ заѣздъ, лавку — еврею Абрумкѣ, въ кабакѣ сидѣлъ самъ, а квартиры въ землянкахъ и флигеляхъ отдавалъ въ наемъ всякой городской голытьбѣ. У этой голи было мало денегъ, но за то много дѣтей. Дѣти — оборванныя, грязныя, но здоровыя и веселыя — цѣлый день бѣгали по двору.

Мысль о наемномъ дворѣ давно уже приходила въ голову матери Тёмы, Аглаидѣ Васильевнѣ.

Нерѣдко, сидя въ бесѣдкѣ за книгой, она невольно обращала вниманіе на эту ватагу вѣчно возбужденныхъ веселыхъ ребятишекъ. Наблюдая въ бинокль за ихъ играми, за ихъ неутомимой бѣготней, она часто думала о Тёмѣ.

Нерѣдко и Тёма, прильнувъ къ щелкѣ воротъ, раздѣлявшихъ оба двора, съ завистью слѣдилъ изъ своей сравнительно золотой темницы за рѣзвой толпой. Иногда онъ заикался о разрѣшеніи побѣгать на наемномъ дворѣ; мать слушала и нерѣшительно отклоняла его просьбу.

Но болѣзнь Тёмы, упрекъ мужа относительно того, что Тёма не воспитывается, какъ мальчикъ, положили конецъ ея колебаніямъ.

Какъ натура непосредственная и впечатлительная, Аглаида Васильевна мыслила и рѣшала вопросы такъ, какъ мыслятъ и рѣшаютъ только такія натуры. Съ виду ея рѣшенія часто бывали для окружающихъ чѣмъ-то неожиданнымъ; въ дѣйствительности же тотъ процессъ мышленія, результатомъ котораго получалось такое съ виду неожиданное рѣшеніе, несомнѣнно существовалъ, но происходилъ, такъ сказать, безъ сознательнаго участія съ ея стороны. Факты накоплялись, и когда ихъ собиралось достаточно для даннаго вывода, — довольно было ничтожнаго толчка, чтобы запутанное до того времени положеніе вещей освѣщалось сразу съ готовыми уже выводами.

Такъ было и теперь. Упрекъ мужа былъ этимъ толчкомъ, и Аглаида Васильевна пошла въ кабинетъ къ нему поговорить о пришедшей ей въ голову идеѣ. Результатомъ разговора было разрѣшеніе Тёмѣ посѣщать наемный дворъ.

---

Черезъ двѣ недѣли Тёма уже носился съ ребятишками наемнаго двора. Онъ весь отдался ощущеніямъ совершенно иной жизни своихъ новыхъ пріятелей, — жизни, ни въ чемъ не схожей съ его прежней, своимъ контрастомъ неизгладимыми образами отпечатлѣвшейся въ его памяти.

Наемный дворъ, какъ уже было сказано, представлялъ собой сплошной пустырь, заваленный всевозможными кучами.

Для всѣхъ эти кучи были грязнымъ соромъ, выбрасываемымъ разъ въ недѣлю, по субботамъ, изъ всѣхъ этихъ нищенскихъ лачугъ, но для оборванныхъ мальчишекъ онѣ представляли собою неисчерпаемые источники богатствъ и наслажденій. Одинъ видъ ихъ — сѣрый, пыльный, блестящій отъ кусочковъ битаго стекла, сіявшихъ на солнцѣ всѣми переливами радуги, уже радовалъ ихъ сердца. Въ этихъ кучахъ были зарыты цѣлые клады: костяжки для игры въ пуговки, бабки, нитки. Съ какимъ наслажденіемъ, бывало, въ субботу, когда выбрасывался свѣжій соръ, накидывалась на него ватага жадныхъ ребятишекъ и, въ числѣ ихъ, Тёма съ Іоськой.

Вотъ дрожащими отъ волненія руками тянется кусочекъ сѣрой нитки и пробуется ея крѣпость. Она годится для пусканія змѣя, — ничего, что коротка, она будетъ связана съ другими такими же нитками; ничего, что въ ней запутались какіе-то волосы и что-то прилипло, что она вся сбита въ одинъ запутанный комокъ, — тѣмъ больше наслажденія будетъ, когда, собравши свою добычу, ватага перелѣзетъ черезъ кладбищенскую стѣну и, усѣвшись гдѣ-нибудь на старомъ памятникѣ, станетъ приводить въ порядокъ свое богатство.

Тёма сидитъ, весь поглощенный своей трудной работой. Глаза его машинально блуждаютъ по старымъ покосившимся памятникамъ, и онъ думаетъ, какой онъ глупый былъ, когда испугался головы Еремѣя.

Гераська, главный атаманъ ватаги, разсказываетъ о ночныхъ похожденіяхъ тѣхъ, которыхъ зарываютъ безъ отпѣванія.

— Прикинетъ тебѣ дорогу и ведетъ… ведетъ, ведетъ… Вотъ будто, вотъ сейчасъ домой… Такъ и дотянетъ до пѣтуховъ… Какъ кочета закричатъ, ну и будетъ, — глядишь, а ты на томъ же мѣстѣ стоишь, Вѣрно! Накажи меня Богъ! — крестится въ подтвержденіе своихъ словъ Гераська.

— Что-жъ? Это ни капельки не страшно, — пренебрежительно замѣчаетъ Тёма.

— Не страшно? — воспламеняется Гераська. — А попади-ка къ нимъ подъ сочельникъ, они тебѣ покажутъ, какъ не страшно! Погляжу я на тебя, когда Пульчиха…

Пульчиха, старая, 80-тилѣтняя, высокая, толстая одинокая баба занимала одну изъ лачугъ наемнаго двора. Она всегда отличалась угрюмымъ, сосредоточеннымъ, несообщительнымъ нравомъ и всегда нагоняла на дѣтей какой-то инстинктивный ужасъ своимъ низкимъ, грубымъ голосомъ, когда гоняла, бывало, ихъ подальше отъ своихъ дверей.

Однажды дверь обыкновенно аккуратной Пульчихи оказалась затворенной, не смотря на то, что всѣ давно уже встали. Гераська сейчасъ же, замѣтивъ эту ненормальность, заглянулъ осторожно въ окошечко лачуги и съ ужасомъ отскочилъ назадъ: выпученные глаза Пульчихи страшно смотрѣли на него со своего вздутаго, посинѣлаго лица.

Преодолѣвъ ужасъ, Гераська опять заглянулъ и разглядѣлъ тонкую бичевку, тянувшуюся съ потолка къ ея шеѣ. Пульчиха, казалось, стояла на колѣняхъ, но не касаясь пола, а какъ-то на воздухѣ. Подняли тревогу, выломали дверь, вытащили старуху изъ петли, но ужъ все было кончено — Пульчиха умерла. Ее отнесли къ «висѣльникамъ», а лачуга такъ и оставалась пустой, не привлекая къ себѣ новыхъ квартирантовъ,

Эта неожиданная, страшная смерть Пульчихи произвела на ватагу сильное, потрясающее впечатлѣніе.

— Ты думаешь, — продолжалъ Гераська, воодушевляясь, и мурашки забѣгали по спинамъ ватаги, — ты думаешь, она подохла? держи карманъ! Вотъ пусть-ка сниметъ кто ея хату?! А-га! Вотъ тогда и узнаетъ, гдѣ эта самая Пульчиха, какъ она, подлая, ночью притащится на четверенькахъ подъ окно и станетъ смотрѣть, что тамъ дѣлаютъ. Рожа страшная, си-и-и-няя, вздутая, зубами ляскаетъ, а глазищи такъ и ворочаются, такъ и ворочаются… Накажи меня Богъ! Она и сейчасъ каждую ночь шляется, сволочь, и пока ей въ брюхо не забьютъ осиновый колъ, она такъ и будетъ лазить. А забьютъ, ну и шабашъ!

Разсказъ производитъ потрясающее впечатлѣніе. Тёма давно сорванъ со своихъ скептическихъ подмостковъ и съ напряженнымъ лицомъ слѣдитъ за каждымъ движеніемъ Гераськи.

Напряженнѣе всѣхъ всегда слушаетъ Колька, у котораго даже жилы надуваются на лбу, а ротъ остается открытымъ и тогда, когда всѣ остальные уже давно пришли въ себя.

— У-у! — ткнетъ ему, бывало, Яшка пальцемъ въ открытый ротъ.

Поднимется хохотъ. Колька вспыхнетъ и намѣтитъ обидчику прямо въ ухо. Но Яшка увернется и со смѣхомъ отбѣжитъ въ сторону. Колька пустится за нимъ, Яшка отъ него. Смѣхъ и общее веселье.

Солнце окончательно исчезаетъ за деревьями; доносятся крикливые голоса матерей всѣхъ этихъ Герасекъ, Колекъ, Яшекъ; ватага шумно карабкается по стѣнѣ, съ размаху прыгаетъ во дворъ и расходится. Тёма нѣкоторое время наблюдаетъ, какъ родители встрѣчаютъ запоздалыхъ друзей шлепками, и нехотя возвращается со своимъ оруженосцемъ Іоськой домой. Все ему такъ нравится, все внутри такъ живетъ у него, что онъ жалѣетъ въ эту минуту только о томъ, что не можетъ вѣчно оставаться на наемномъ дворѣ, — вѣчно играть со своими новыми друзьями.

Вечеромъ, за чайнымъ столомъ сидитъ вся семья, сидитъ Тёма, и образы двора толпятся передъ нимъ. Онъ какъ-то смутно вслушивается въ разговоръ и оживляется лишь тогда, когда до его слуха долетаетъ жалоба пришедшаго арендатора на то, что номеръ Пульчихи попрежнему не занятъ.

— Онъ и не будетъ никогда занятъ, — авторитетно заявляетъ Тёма.

На вопросъ «почему?» Тёма сообщаетъ причину. Замѣтивъ, что разсказъ производитъ впечатлѣніе, Тёма продолжаетъ, стараясь подражать во всемъ Гераськѣ:

— Какъ кто найметъ, она, подлая, полѣзетъ къ окну, морда си-и-няя, зубами ляскаетъ, сама вздутая, подлая…

Тёма всѣ силы напрягаетъ на послѣднемъ словѣ.

— Боже мой! Что это?! — восклицаетъ мать.

Тёма немного озадаченъ, но доканчиваетъ:

— А вотъ, если ей въ брюхо колъ осиновый загнать, она, сволочь, перестанетъ ходить.

На другой день Тёму на наемный дворъ не пускаютъ, и весь день посвящается чисткѣ отъ нравственнаго сора, накопившагося въ душѣ Тёмы.

Тщательное слѣдствіе никакого, впрочемъ, особеннаго сора не обнаруживаетъ, хотя одна не совсѣмъ красивая исторія какъ-то сама собой выплываетъ на свѣтъ Божій.

Въ числѣ игръ, развлекавшихъ ребятишекъ, были и такія, въ которыхъ сорныя кучи были не при чемъ, а именно: «дзига» — видъ волчка, свайка, мячъ и орѣхи. Послѣдняя игра требовала уже денегъ, такъ какъ орѣховъ Абрумка даромъ не давалъ. Былъ, конечно, способъ достать орѣховъ въ саду. Но орѣхи сада не годились: они были слишкомъ крупны, шероховаты, а для игры требовались маленькіе орѣхи, круглые и легкіе. Ничего, что внутри ихъ все давно сгнило, за то они хорошо катились въ ямку. Въ случаѣ крайности, за три садовыхъ орѣха Тёмѣ давали одинъ Абрумкинъ. Эти садовые орѣхи тоже не легко давались. Тёма долженъ былъ рвать ихъ съ рискомъ попасться; иногда ломались вѣтви подъ его ногами, что тоже могъ замѣтить зоркій глазъ отца. Тёма придумалъ выходъ болѣе простой. Онъ пришелъ разъ къ Абрумкѣ и сказалъ:

— Абрумка, скоро будетъ мое рожденіе, и мнѣ подарятъ 20 копѣекъ. Дай мнѣ теперь орѣховъ, а въ рожденіе я тебѣ отдамъ деньги.

Абрумка далъ. Такимъ образомъ набралось на 20 копѣекъ. Тёма нѣкоторое время не ходилъ къ Абрумкѣ, но нужда заставила, и, придя къ нему, онъ сказалъ:

— Абрумка, дай мнѣ еще орѣховъ.

Но Абрумка напомнилъ Тёмѣ, что въ рожденіе ему подарятъ только двадцать копѣекъ.

Тогда Тёма сказалъ Абрумкѣ:

— Я забылъ, Абрумка, мнѣ Таня обѣщала еще 10 копѣекъ подарить.

Абрумка подозрительно покосился на Тёму. Тёма покраснѣлъ и почувствовалъ къ Абрумкѣ что-то враждебное и злое. Онъ уже хотѣлъ убѣжать отъ гадкаго Абрумки и отказаться отъ своего намѣренія взять у него еще орѣховъ, но такъ какъ Абрумка пошелъ въ лавку, то и Тёма передумалъ и направился за нимъ. Абрумка копался за темнымъ грязнымъ прилавкомъ, отыскивая между загаженными мухами полками грязную банку съ гнилыми орѣхами, а Тёма ждалъ, пугливо косясь на сосѣднюю, тоже темную, комнату, гдѣ въ полумракѣ на кровати обрисовывалась фигура больной жены Абрумки. Она уже давнымъ давно не вставала и лежала на своей кровати, казалось, засунутая въ пуховую перину, — вѣчно больная, блѣдная, изможденная, съ горѣвшими черными глазами, съ всклокоченными волосами, — и изрѣдка тихо, мучительно стонала.

Получивъ орѣхи, Тёма опрометью бросился изъ лавки, подальше отъ страшной жены Абрумки, у которой Гераська какъ-то умудрился замѣтить хвостикъ и самъ своими глазами видѣлъ, какъ она однажды верхомъ на метлѣ, ночью подъ шабашъ, вылетѣла въ трубу. Такъ какъ Гераська при этомъ снялъ шапку, перекрестился и сказалъ: «Накажи меня Богъ!» — то сомнѣнія быть не могло въ справедливости его словъ.

Получивъ орѣхи и проигравъ ихъ, Тёма больше уже не рѣшался идти къ Абрумкѣ. Онъ чувствовалъ, что надулъ его, и это его мучило. Ему казалось, что и Абрумъ это понялъ. Тёма чувствовалъ свою вину передъ нимъ и безъ щемящаго чувства не могъ смотрѣть на угнетенную фигуру вѣчно торчавшаго у своихъ дверей Абрумки.

Иногда вдругъ, среди веселой игры, мелькнетъ передъ Тёмой образъ Абрумки, вспомнится близость дня рожденія, безвыходность положенія, и тоскливо замретъ сердце. Только одно утѣшеніе и было, что день рожденія еще не такъ близокъ. Но бѣда пришла раньше, чѣмъ ждалъ Тёма. Однажды Абрумка, никогда не отходившій ни на шагъ отъ своей лавочки, вдругъ, замѣтивъ Тёму во дворѣ, пошелъ къ нему.

Тёма, при его приближеніи, вильнулъ было, какъ будто играя, въ кирпичный сарай, но Абрумка вошелъ и въ сарай и потребовалъ отъ Тёмы денегъ, мотивируя нужду въ деньгахъ неожиданной смертью жены.

Тёма уже съ утра слышалъ отъ своихъ товарищей, что жена Абрумки умерла; слышалъ даже подробный разсказъ, какъ Абрумка самъ задушилъ ее ночью, наложивъ ей на голову подушку, и, усѣвшись, сидѣлъ на этой подушкѣ до тѣхъ поръ, пока его жена не перестала хрипѣть; затѣмъ онъ слѣзъ и легъ спать, а утромъ пошелъ и сказалъ всѣмъ, что его жена умерла.

— Ты самъ видѣлъ? — спросилъ съ широко открывшимися глазами Тёма.

— Накажи меня Богъ, видѣлъ! — проговорилъ Гераська и въ доказательство снялъ шапку и перекрестился.

Теперь этотъ Абрумка, какъ будто онъ никогда не душилъ своей жены, стоялъ передъ Тёмой въ темномъ сараѣ и требовалъ денегъ.

Тёмѣ стало страшно: а вдругъ и его злой Абрумка сейчасъ задушитъ и пойдетъ скажетъ всѣмъ, что Тёма взялъ и самъ умеръ.

— У меня нѣтъ денегъ, — отвѣтилъ Тёма коснѣющимъ языкомъ.

— Ну, такъ я лучше папенькѣ скажу, — просительно проговорилъ Абрумка: — очень нужно, нечѣмъ хоронить мою бѣдную Химку…

И Абрумъ вытеръ скатившуюся слезу.

— Нѣтъ, не говори, я самъ скажу, — быстро проговорилъ Тёма, — я сейчасъ-же принесу тебѣ.

У Тёмы пропалъ всякій страхъ къ Абрумкѣ. Искреннее, неподдѣльное горе, звучавшее въ его словахъ, повернуло къ нему сердце Тёмы. Онъ рѣшилъ немедленно идти къ матери и сознаться ей во всемъ.

Онъ засталъ мать за чтеніемъ.

Тёма горячо обнялъ мать.

— Мама, дай мнѣ 30 копѣекъ.

— Зачѣмъ тебѣ?

Тёма замялся и сконфуженно проговорилъ:

— Мнѣ жалко Абрумки, ему нечѣмъ похоронить Химку, я обѣщалъ ему.

— Это хорошо, что тебѣ жаль его, но все-таки обѣщать ему ты не имѣлъ никакого права. Развѣ у тебя есть свои деньги? Только своими деньгами можно располагать.

Тёма напряженно, сконфуженно слушалъ, и когда Аглаида Васильевна вынесла ему деньги, онъ обнялъ ее и горячо отвѣтилъ ей, мучимый раскаяніемъ за свою ложь:

— Милая моя мама, я никогда больше не буду.

— Ну, иди, иди, — ласково отвѣчала мать, цѣлуя его.

Тёма бѣжалъ къ Абрумкѣ и въ воображеніи рисовалось его лицо, полное блаженства, когда онъ увидитъ принесенныя ему Тёмой деньги.

Раскраснѣвшись, съ блестящими глазами, онъ влетѣлъ въ лавочку и, чувствуя себя хорошо и смѣло, какъ до того времени, когда онъ еще не сдѣлался должникомъ, проговорилъ восторженно:

— Вотъ, Абрумка!

Абрумка, рывшійся за прилавкомъ, молча поднялъ голову и равнодушно уныло взялъ протянутыя ему деньги. Но, взглянувъ на разочарованнаго Тёму, Абрумка инстинктивно понялъ, что Тёмѣ нѣтъ дѣла до его горя, что Тёма поглощенъ собой и требуетъ награды за свой подвигъ. Движимый добрымъ чувствомъ, Абрумка вынулъ одну конфетку изъ банки, подалъ ее мальчику и, потрепавъ его по плечу, проговорилъ разсѣянно:

— Хорошій паничъ.

Тёмѣ не по душѣ была фамильярность Абрумки, не по душѣ было равнодушіе, съ какимъ послѣдній принялъ отъ него деньги, и восторженное чувство смѣнилось разочарованіемъ. То, что-то близкое, что онъ за мгновеніе до этого чувствовалъ къ обездоленному, тихому Абрумкѣ, смѣнилось опять чѣмъ-то чужимъ, равнодушнымъ, брезгливымъ. Тёма уже хотѣлъ оттолкнуть конфетку и убѣжать, хотѣлъ сказать Абрумкѣ, что онъ не смѣетъ трепать его по плечу, потому что онъ — Абрумка, а онъ Тёма, — генеральскій сынъ, но что-то удержало его. Онъ на мгновенье почувствовалъ унизительное безсиліе отъ своей неспособности обрѣзать такъ, какъ, навѣрно, обрѣзала-бы Зина, и, скрывая брезгливость, разочарованіе, раздраженіе и сознаніе безсилія, молча, взялъ конфетку и, не глядя на Абрумку, уже собирался поскорѣе вильнуть изъ лавки, какъ вдругъ дверь отворилась, и Тёма увидѣлъ, что происходило въ другой комнатѣ. Тамъ толпа грязныхъ евреекъ суетливо доканчивала печальный обрядъ. Тёма увидѣлъ что-то бѣлое, спеленутое и догадался, что это что-то было тѣло жены Абрумки. Въ комнатѣ, обыкновенно темной, было теперь свѣтло отъ отворенныхъ оконъ; кровать, на которой лежала больная, была пуста и прибрана. «И никогда ужъ больше не будетъ лежать на ней жена Абрумки», — подумалъ Тёма. Ее сейчасъ понесутъ на кладбище, зароютъ, и останется она тамъ одна съ червями, тогда какъ онъ, Тёма, сейчасъ выбѣжитъ изъ лавочки и, счастливый, полный радости жизни, будетъ играть, смотрѣть на веселое солнце, дышать воздухомъ. А она не можетъ дышать. Ахъ, какъ хорошо дышать! И Тёма вздохнулъ всей грудью. Какъ хорошо бѣгать, смѣяться, жить!.. А она не можетъ жить, она никогда не откроетъ глазъ и никогда, никогда не ляжетъ больше на эту кровать. Какъ пусто, тяжело стало на душѣ Тёмы. Какой мракъ и тоска охватили его отъ формулированнаго въ первый разъ понятія о смерти. Да, это все пройдетъ. Не будетъ ни Абрумки, ни всѣхъ, ни его, Тёмы, ни этой лавочки, — все, все когда-нибудь исчезнетъ. И все равно когда-нибудь смерть придетъ, и никуда нельзя отъ нея уйти, никуда… Вотъ жена Абрумки… А если-бъ она спряталась подъ кровать?! Нѣтъ, нельзя, — смерть и тамъ нашла бы ее. И его найдетъ… И отъ этой мысли. у Тёмы захватило дыханіе, и онъ стремительно выбѣжалъ изъ лавки на свѣжій воздухъ.

Скучно стало Тёмѣ. Точно всѣ-всѣ умерли вдругъ, и никого, кромѣ него, не осталось, и все такъ пусто, тоскливо кругомъ. Когда Тёма прибѣжалъ къ игравшей въ пуговки ватагѣ, озабоченно и взволнованно слѣдившей за движеніями Гераськи, въ третій разъ побѣдоносно собиравшагося бить конъ, Тёма облегченно вздохнулъ, но попрежнему безучастный, присѣлъ на пыльную землю, прижавшись къ стѣнѣ избушки, возлѣ которой происходила игра. Онъ разсѣянно слѣдилъ за тѣмъ, какъ мелькали по воздуху отскакивавшія отъ стѣны мѣдныя пуговки, какъ, сверкнувъ въ лучахъ яркаго солнца, онѣ падали на пыльную, мягкую землю, мгновенно покрываясь сѣрымъ слоемъ, слѣдилъ за напряженными, возбужденными лицами, и невольная параллель контрастовъ — того, что было у Абрумки, и что происходило здѣсь, смутно давила его. Тутъ радуются, а тамъ смерть, имъ нѣтъ дѣла до Абрумки, а Абрумкѣ — до нихъ, и нельзя такъ сдѣлать, чтобы и Абрумка радовался. Если его позвать играть съ ними? Онъ не пойдетъ. Это имъ, дѣтямъ, весело, а большіе не любятъ играть. Какъ скучно большимъ жить, — ничего они не любятъ: ни бабокъ, ни пуговицъ, ни мяча. И онъ будетъ большой, и онъ ничего этого не будетъ любить, — скучно будетъ. Нѣтъ, онъ будетъ любить! Онъ условится вотъ съ Яшкой, Гераськой, Колькой, чтобы всегда любить играть, и будетъ имъ всегда весело… Нѣтъ, не будетъ, — онъ тоже разлюбитъ… Нѣтъ, не разлюбитъ, ни за что не разлюбитъ! И, вскочивъ, точно боясь, что можетъ отвыкнуть, онъ энергично закричалъ:

— Мой конъ!

И вдругъ въ тотъ моментъ, когда Тёма такъ живо почувствовалъ желаніе играть, жить — у него непріятно ёкнуло сердце при мысли, что онъ обманулъ мать.

«Ничего! Когда я просилъ у мамы прощенія, я думалъ, что прошу за то, что обманулъ ее, я когда-нибудь разскажу ей все».

Успокоивъ себя, Тёма забылъ и думать обо всемъ этомъ. И вдругъ все открылось какъ-то такъ, что онъ и оглянуться не успѣлъ, какъ самъ же спуталъ себя.

Къ удивленію Тёмы, Аглаида Васильевна отнеслась къ этой исторіи очень мягко и только взяла съ Тёмы слово, что на будущее время онъ будетъ говорить ей всегда правду, — иначе ворота наемнаго двора для него навсегда запрутся.

---

Прошелъ годъ. Тёма выросъ, окрѣпъ и развернулся. Въ жизни ватаги произошла нѣкоторая перемѣна. Пріятно было бѣгать по двору, лазить на кладбище, но еще пріятнѣе было убѣгать въ ту сторону, гдѣ синѣло необъятное море. Въ такихъ прогулкахъ было столько заманчиваго!.. Тёма забывалъ, что онъ еще маленькій мальчикъ. Онъ стоялъ на берегу моря; нѣжный, мягкій вѣтеръ гладилъ его лицо, игралъ волосами и вселялъ въ него неопредѣленное желаніе чего-то еще неизвѣданнаго. Онъ слѣдилъ за исчезавшимъ на горизонтѣ пароходомъ съ какимъ-то особенно щемящимъ, замирающимъ чувствомъ, полный зависти къ счастливымъ людямъ, уносившимся въ туманную даль. Рыбаки, пускавшіеся въ море на своихъ утлыхъ челнокахъ, были въ глазахъ Тёмы и всей ватаги какими-то полубогами. Съ какимъ уваженіемъ онъ и ватага смотрѣли на ихъ загорѣлыя лица; съ какимъ благоговѣйнымъ напряженіемъ выбивались они изъ силъ, помогая такому собиравшемуся въ путь рыбаку стащить въ море съ гравелистаго берега лодку!

— Дяденька, поясъ! — кричалъ какой-нибудь счастливчикъ, замѣтивъ забытый рыбакомъ на берегу поясъ.

Какой завистью горѣли глазенки остальныхъ, какой удовлетворенной гордостью блистали глаза счастливца, на долю котораго досталось оказать послѣднюю услугу отважному, неразговорчивому рыбаку! Напрасно глаза жадно ищутъ еще чего-нибудь забытаго на пескѣ.

— Мальчикъ! Поднеси-ка корзинку! Вонъ, вонъ на пескѣ, — кричитъ съ выступающаго камня другой рыболовъ, поймавшій на удочку рыбу.

Новая работа: ребятишки въ перегонку пускаются за корзинкой, и какой-нибудь счастливецъ уже несется съ ней.

— О-го! Здоровый! — разрѣшаетъ онъ себѣ замѣчаніе, принимая въ корзину пойманную рыбу.

Рыболовъ снова погружается въ безмолвное созерцаніе неподвижнаго поплавка, корзинка относится на мѣсто, и мальчишки ищутъ новыхъ занятій. Они собираютъ по берегу плоскіе камешки и съ размаху пускаютъ ихъ по водѣ. «Разъ, два, три, четыре», скользя полетѣлъ камень по гладкой поверхности.

— Чебурыхъ! — презрительно говоритъ кто-нибудь, когда камень, пущенный неумѣлой рукою, съ мѣста зарѣзывается въ воду вмѣсто того, чтобы летѣть касательно.

А то, засучивъ по колѣна штаны, ватага лѣзетъ въ воду и ловитъ подъ камнями рачковъ, разныхъ ракушекъ. Поймаетъ, полюбуется и съѣстъ. Ѣстъ и Тёма, и испытываетъ безконечное наслажденіе.

Однажды ватага забрела на бойню. Тёма, увлекшись, не замѣтилъ, какъ очутился въ самомъ дворѣ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда разсвирѣпѣвшій быкъ, оторвавшись отъ привязи, бросился на присутствовавшихъ, а въ томъ числѣ и на Тёму. Тёму едва спасли. Мясникъ, выручившій его, на прощанье надралъ ему уши. Тёма былъ радъ, что его спасли, но обидѣлся, что его выдрали за уши. Онъ стоялъ сконфуженный, избѣгая любопытныхъ взглядовъ ватаги, и обдумывалъ планъ мести. Между тѣмъ мясники, кончивъ свою работу, нагрузили телѣги и поѣхали въ городъ. Тёма зналъ, что ихъ путь лежитъ мимо дома его отца и потому отправился за ними. Увидѣвъ у калитки дома Еремѣя, Тёма обогналъ обозъ и сталъ у калитки съ камнемъ въ рукахъ. Когда выдравшій его за ухо мясникъ поровнялся съ нимъ, Тёма размахнулся и пустилъ въ него камнемъ, который и попалъ мяснику въ лицо.

— Держи, держи! — закричали мясники и бросились за маленькимъ разбойникомъ.

Влетѣть въ калитку, задвинуть засовъ — было дѣломъ одного мгновенія. На улицѣ раненый мясникъ благимъ матомъ вопилъ:

— Батюшки, убилъ! Убилъ разбойникъ!

Мясники на всѣ голоса кричали:

— Грабежъ, караулъ! Караулъ, рѣжутъ!

«Убилъ!» — пронеслось въ головѣ Тёмы.

На крыльцо выскочили изъ дому испуганныя сестры, бонна, а за ней и сама Аглаида Васильевна, блѣдная, перепуганная непонятной тревогой.

Физіономія Тёмы, его растерянный видъ ясно говорили, что въ немъ кроется причина всего этого шума.

— Что? Что такое? Что ты сдѣлалъ?

— Я… я убилъ мясника, — заревѣлъ благимъ матомъ Тёма, присѣдая отъ ужаса къ землѣ.

Было не до разспросовъ. Аглаида Васильевна бросилась въ кабинетъ мужа. Появленіе генерала дало, дѣлу болѣе спокойный оборотъ. Все объяснилось, рана оказалась не опасной. Обиженный получилъ на водку, и черезъ нѣсколько минутъ мясники снова отправились въ путь. У Тёмы отлегло отъ сердца.

— Негодный мальчикъ! — проговорила, входя съ улицы, мать.

Тёма потупился и почувствовалъ себя дѣйствительно негоднымъ мальчикомъ. Николай Семеновичъ былъ не того мнѣнія.

— За что-жъ ты ругаешь его? — возмущенно обратился онъ къ женѣ, — что-жъ, по твоему, ему уши будутъ рвать, а онъ ручки за это долженъ цѣловать?

Аглаида Васильевна въ свою очередь была озадачена.

— Ну, такъ и берите себѣ этого разбойника, а мнѣ онъ больше не сынъ, — проговорила она и быстро ушла въ комнаты.

Тёма не почувствовалъ ни какой радости отъ поддержки отца и удовлетворенно вздохнулъ только тогда, когда послѣдній ушелъ. На душѣ у него было неспокойно; лучше было бы, если бы отецъ его выругалъ, а мать похвалила. Походивъ съ часъ, Тёма отправился къ матери и, какъ полагалось, когда мать на него сердилась, проговорилъ:

— Мама, я больше не буду.

— Скверный мальчикъ! Что ты больше не будешь? Ты понимаешь, въ чемъ ты виноватъ?

— Въ томъ, что дрался.

— Въ томъ, что ты такой-же грубый, какъ и тотъ мясникъ, въ котораго ты швырнулъ камнемъ. Ты знаешь, что, если-бы не онъ, быкъ разорвалъ-бы тебя?

— Знаю.

— Если-бы ты тонулъ, и тебя за волосы вытащили бы изъ воды, ты тоже бросилъ-бы камнемъ въ того, кто тебя вытащилъ?

— Ну, да… А зачѣмъ онъ меня за руку не взялъ?

— А зачѣмъ ты безъ позволенія къ нему во дворъ пошелъ? Зачѣмъ ставишь себя въ такое положеніе, что тебя могутъ взять за ухо? Зачѣмъ ты безъ позволенія на бойнѣ былъ? Зачѣмъ ты злой? Зачѣмъ ты волю рукамъ даешь, негодный ты мальчикъ? Мясникъ грубый, но добрый человѣкъ, а ты грубый и злой… Иди, я не хочу такого сына.

Тёма приходилъ и снова уходилъ, пока, наконецъ, само собой какъ-то не освѣтилось ему все: и его роль въ этомъ дѣлѣ, и его вина, и несознаваемая грубость мясника, и отвѣтственность Тёмы за созданное положеніе дѣла.

— Ты, всегда ты будешь виноватъ, потому что имъ ничего не дано, а тебѣ дано; съ тебя и спросится.

Закончилось все уже вечеромъ притчей о талантахъ и разсужденіемъ на тему: кому много дано, съ того много и спросится.

Тёма внимательно и съ интересомъ слушалъ, задавалъ вопросы, въ которыхъ чувствовалось, что онъ сознательно переживаетъ смыслъ сказаннаго.

Горячая Аглаида Васильевна не могла удержаться, чтобы въ такой удобный моментъ не подбросить нѣсколько лишнихъ полѣнъ…

— Ты большой уже мальчикъ, тебѣ десятый годъ. Одинъ мальчикъ въ твои годы уже царемъ былъ.

Глаза Тёмы широко раскрылись.

— А я когда буду царемъ? — спросилъ онъ, уносясь мыслью въ сказочную обстановку Ивана Царевича.

— Ты царемъ не будешь, но если захочешь, ты можешь помогать царю. Вотъ такой же мальчикъ, какъ ты…

И Тёма узналъ о Петрѣ Великомъ, Ломоносовѣ, Пушкинѣ. Онъ услышалъ коротенькіе стихи, которые мать такъ звучно и красиво прочла ему:

Сѣти рыбакъ разстилалъ по брегу студенаго моря;
Мальчикъ ему помогалъ. Мальчикъ, оставь рыбака!
Сѣти иныя тебя ожидаютъ,
Будешь умы уловлять, будешь помощникъ царямъ.^[12]

Тёмѣ рисовалась знакомая картина: морской берегъ, загорѣлые рыбаки, онъ, нерѣдко помогавшій имъ разстилать на берегу для просушки мокрыя сѣти, и, вздохнувъ отъ избытка чувствъ, онъ проговорилъ удовлетворенно:

— Мама, я тоже помогалъ разстилать сѣти рыбакамъ.

Засыпая въ этотъ вечеръ, Тёма чувствовалъ себя какъ-то особенно возвышенно настроеннымъ. Въ сладкихъ, неясныхъ образахъ носились передъ нимъ и рыбаки, и сѣти, и невѣдомый мальчикъ, отмѣченный какой-то особой печатью, и десятилѣтній грозный царь, и все это, согрѣваемое сознаніемъ чего-то близкаго, соприкосновеннаго, ярко переливало въ сонномъ мозгу Тёмы.

«А все-таки я хорошо сдѣлалъ, что хватилъ мясника: теперь ужъ никто не захочетъ взять меня за ухо!» — пронеслось вдругъ послѣдней сознательной мыслью, и Тёма безмятежно заснулъ.

Поступленіе въ гимназію

Еще годъ прошелъ. Подоспѣла гимназія. Тёма держалъ въ первый классъ и выдержалъ. Наканунѣ начала уроковъ Тёма въ первый разъ надѣлъ форму.

Это былъ счастливый день!

Всѣ смотрѣли и говорили, что форма ему очень идетъ. Тёма отпросился на наемный дворъ. Онъ шелъ сіяющій и счастливый.

Было августовское воскресенье; яркіе лучи заливали сверху, глаза тонули въ мягкой синевѣ чистаго неба. Акаціи, окаймлявшія кладбищенскую стѣну, точно спали въ сіяніи веселаго, ласковаго дня.

Семья Кейзера, вся налицо, сидитъ за обѣдомъ передъ дверями своей квартиры. Благообразный старикъ, точильщикъ Кейзеръ, чопорно и сухо мѣряетъ Тёму глазами. Съ тою же непривѣтливостью смотритъ и похожій на отца старшій сынъ. За то «Кейзеровна» вся исчезла въ доброй, ласковой улыбкѣ, и ея бѣлый высокій чепчикъ усердно киваетъ Тёмѣ. Маленькій Кейзеръ — младшая вѣтвь, весь въ мать — тоже растаялъ и переводитъ свои блаженные глаза съ чепчика матери на Тёминъ мундиръ.

— Здравствуйте, здравствуйте, Тёмочка! — говоритъ Кейзеровна. — Ну вотъ вы, слава Богу, и гимназистъ… совсѣмъ какъ генералъ…

Тёма сомнѣвается, чтобы онъ былъ похожъ на генерала.

— Папенькѣ и маменькѣ радость, — продолжаетъ Кейзеровна. — Папенька здоровъ?

— Здоровъ, — отвѣчаетъ Тёма, смотря въ пространство и роя сапогомъ землю.

— И маменька здорова? и братикъ? и сестрички? Ну, слава Богу, что всѣ здоровы.

Тёма чувствуетъ, что можно идти дальше, и тихо, чинно двигается впередъ.

У дверей своей лачуги сидитъ громадный Яковъ и наслаждается. Его красное лицо блеститъ, маленькіе черные глаза блестятъ, разутыя большія ноги грѣются, вытянутыя на солнце. Онъ уже пропустилъ передъ обѣдомъ… Въ отворенное окно несется пискъ и шипѣніе сковороды, на которой жарится одна изъ пойманныхъ сегодня камбалъ. Яковъ каждое воскресенье ходитъ удить рыбу. Шесть дней онъ переноситъ пятипудовые мѣшки на своихъ плечахъ съ телѣгъ на суда, а въ седьмой до обѣда удитъ, а съ обѣда до вечера кейфуетъ и наслаждается отдыхомъ. Съ нимъ живетъ старуха мать и больше никого. Была когда-то жена, но давно сбѣжала, и давно уже ничего о ней не знаетъ Яковъ.

— Яковъ, я уже поступилъ въ гимназію, — говоритъ Тёма, останавливаясь передъ нимъ.

— Въ гимназію, — добродушно тянетъ Яковъ и улыбается.

— Это мой мундиръ.

— Мундиръ? — повторяетъ Яковъ и опять улыбается.

Наступаетъ молчаніе. Яковъ смотритъ на большой палецъ ноги, какъ-то особенно загнувшійся къ сосѣду, и протягиваетъ къ нему руку.

— Много наловилъ? — спрашиваетъ Тёма.

— Наловилъ, — отвѣчаетъ Яковъ, отставивъ рукой большой палецъ ноги, который, какъ только его выпустилъ Яковъ, еще плотнѣе насѣлъ на сосѣдній.

— А мнѣ ужъ нельзя больше съ тобой ходить, — говоритъ Тёма, вздыхая, — я теперь гимназистъ.

— Гимназистъ, — повторяетъ Яковъ и опять улыбается.

Тёма идетъ дальше и вездѣ, гдѣ только сидятъ, онъ останавливается, чтобъ показать себя. Только замѣтивъ Ивана Ивановича, онъ спѣшитъ пройти мимо. Тёма не любитъ разговаривать съ Иваномъ Ивановичемъ, когда онъ пьянъ. А Иванъ Ивановичъ, отставной унтеръ-офицеръ, сослуживецъ отца, несомнѣнно пьянъ. Онъ сидитъ на заваленкѣ, качается и поводитъ кругомъ мутными глазами.

— Стой! — кричитъ онъ, увидавъ Тёму, — на караулъ!

— Дуракъ, — отвѣчаетъ, не останавливаясь, Тёма.

— Стой!! Ѣдятъ тя мухи съ комарами!

И Иванъ Ивановичъ дѣлаетъ видъ, что бросается за Тёмой.

Тёма пускается въ рысь, а Иванъ Ивановичъ весело визжитъ:

— Держи, держи!

Тёма скандализованъ; онъ заворачиваетъ за уголъ, оправляется и опять чинно идетъ дальше.

Появленіе Тёмы передъ ватагой произвело надлежащій эффектъ. Тёма наслаждается впечатлѣніемъ и разсказываетъ, съ чужихъ словъ, какіе въ гимназіи порядки.

— Если кто шалитъ, а придетъ учитель и спроситъ, кто шалилъ, а другой скажетъ, — тотъ ябеда. Какъ только учитель уйдетъ, его сейчасъ поведутъ въ переднюю, накроютъ шинелями и бьютъ.

Ватага, поджавъ свои босыя грязныя ноги, сидѣла подъ заборомъ и съ разинутыми ртами слушала Тёму. Когда небольшой запасъ свѣдѣній Тёмы о гимназіи былъ исчерпанъ, кто-то предложилъ идти купаться. Поднялся вопросъ, можно-ли теперь идти и Тёмѣ. Тёма рѣшилъ, что если принять нѣкоторыя мѣры предосторожности, то можно. Онъ приказалъ ватагѣ идти поодаль, потому что теперь уже неловко ему — гимназисту — идти рядомъ съ ними. Тёма шелъ впереди, а вся ватага, сбившись въ тѣсную кучу, робко шла сзади, не сводя глазъ со своего преобразившагося сочлена. Тёма выбиралъ самыя людныя улицы, шелъ и безпрестанно оглядывался назадъ. Иногда онъ забывалъ и по старой памяти равнялся съ ватагой, но, вспомнивъ, опять уходилъ впередъ. Такъ они всѣ дошли до берега моря.

Ахъ, какое чудное было море! Все оно точно золотыми кружками отливало и сверкало на солнцѣ и тихо, едва слышно билось о мягкій песчаный берегъ. А тамъ, на горизонтѣ, оно, ужъ совсѣмъ спокойное и синее, синее, уходило въ безконечную даль. Тамъ, казалось, было еще прохладнѣе.

Но и тутъ хорошо, когда скинешь горячій мундиръ и останешься въ одной рубахѣ. Тёма оглянулся, гдѣ бы уложить новенькій мундиръ?

— А вотъ дайте, я подержу, — проговорилъ вдругъ высокій, худой старикъ.

Тёма съ удовольствіемъ принялъ предложеніе.

— Да вы-бы, сударь, немного подальше отъ этихъ… неловко вамъ, — шепнулъ Тёмѣ на ухо старикъ, когда Тёма собрался было раздѣваться.

«Это вѣрно», — подумалъ Тёма и, обратившись къ ватагѣ, сказалъ:

— Намъ въ гимназіи нельзя… намъ запрещено вмѣстѣ… Вы здѣсь купайтесь, а я пойду подальше…

Ватага переглянулась, а Тёма со старикомъ ушли.

— Ну, вотъ здѣсь ужъ можно, — проговорилъ старикъ, когда ватага скрылась изъ глазъ, благодаря выступающему камню. Тёма раздѣлся и полѣзъ въ воду. Пока онъ купался, старикъ сидѣлъ на берегу и не могъ надивиться искусству Тёмы. А Тёма старался.

— Я могу вонъ до тѣхъ поръ доплыть подъ водой, — кричалъ онъ и съ размаху бросался въ воду. — Я и на спинѣ могу, — кричалъ опять Тёма, — я могу и смотрѣть въ водѣ!

Тёма опускался въ воду, открывалъ глаза и видѣлъ желтые круги.

— А я могу… — началъ снова Тёма, да такъ и замеръ: ни старика, ни платья не было больше на берегу. Въ первую минуту Тёма и не догадался о печальной истинѣ: ему просто стало жутко отъ одиночества и пустоты, которыя вдругъ охватили его съ исчезновеніемъ старика, и онъ бросился къ берегу. Онъ думалъ, что старикъ просто перешелъ на другое мѣсто. Но старика нигдѣ не было. Тогда онъ понялъ, что старикъ обокралъ его. Растерянный, онъ пришелъ къ ватагѣ, уже выкупавшейся и одѣтой, и сообщилъ ей свое горе. Розыски были безполезны. Все пространство, какое охватывалъ глазъ, было безлюдно. Старикъ точно провалился сквозь землю.

— Можетъ, это нечистый былъ, — сдѣлалъ кто-то предположеніе, и у всѣхъ пробѣжали мурашки по тѣлу.

— Пойдемъ, — предложилъ Яшка, не отличавшійся храбростью, и, быстро вскочивъ, напялилъ шапку на мокрые волосы.

— А я какъ же? — жалобно проговорилъ Тёма.

Была одна комбинація: остаться Тёмѣ на берегу и ждать, пока дадутъ знать домой. Но одному было страшно, а изъ ватаги никто не хотѣлъ оставаться съ нимъ. Всѣхъ напугалъ нечистый, всѣмъ было страшно, всѣ спѣшили уйти, и Тёма волей-неволей потянулся за всѣми.

— У-ла-ла-а! Голый мальчикъ!

— Голый мальчикъ! Голый мальчикъ! — и толпа городскихъ ребятишекъ, припрыгивая и улюлюкая, бѣжала за Тёмой.

Голый мальчикъ не каждый день ходитъ по улицамъ, и всѣ спѣшили посмотрѣть на голаго мальчика. Тёма шелъ и горько плакалъ. Почти каждый прохожій желалъ знать, въ чемъ дѣло. Но Тёма такъ плакалъ, что говорить самъ не могъ; за него говорили его друзья. Это было очень трогательно. Всѣ останавливались и слушали, слушалъ и Тёма. Когда разсказъ доходилъ до мундира, Тёма не выдерживалъ и начиналъ снова рыдать.

— Но почему же вы не возьмете извощика? — спросилъ Тёму господинъ въ золотыхъ очкахъ.

«Извощика?!» — думалъ Тёма. Развѣ мало убытковъ папѣ и мамѣ отъ пропавшаго платья! Нѣтъ, онъ не возьметъ извощика.

Два господина остановили процессію и тоже пожелали узнать, въ чемъ дѣло. Выслушавъ, одинъ изъ нихъ спросилъ Тёму.

— Какъ ваша фамилія?

— Ка-ка-рташевъ, — отвѣтилъ, захлебываясь, Тёма.

— Генерала Карташева? — переспросилъ удивленно господинъ и, посмотрѣвъ насмѣшливо на своего спутника, проговорилъ пренебрежительно:

— Венгерскій герой!

— А-га! — протянулъ небрежно его спутникъ. И оба прошли, чему-то улыбаясь.

Сердце Тёмы болѣзненно сжалось отъ этихъ туманныхъ, насмѣшливыхъ намековъ. Ему ясно было одно: надъ его отцомъ смѣются! И ему стало такъ больно, что онъ забылъ, что онъ голый, и весь потонулъ въ мучительной мысли. Теперь, когда спрашивали его, какъ фамилія, Тёма отвѣчалъ уже нерѣшительно и робко. Съежившись, онъ снова ждалъ какого-нибудь обиднаго намека и пытливо смотрѣлъ въ глаза спрашивавшихъ.

— Вы сынъ генерала?

— Да, — отвѣчалъ почти шопотомъ Тёма.

— Бѣдный мальчикъ! Возьмите извощика.

Слава Богу, этотъ ничего не сказалъ.

— Генерала Карташева?! Николая Семеныча?!

Тёма стоялъ ни живъ, ни мертвъ. Это было на базарной площади, и говорилъ высокій, здоровый, немного пьяный старикъ.

«А вдругъ онъ меня сейчасъ ударитъ?!» — подумалъ Тёма.

— Батюшки мои! Да вѣдь это мой генералъ! Я вѣдь съ нимъ, когда онъ эскадроннымъ еще… Я и живъ черезъ него остался! Лизка! Лизка-а!

Подошла толстая краснощекая торговка.

— Возъ давай! — оралъ старикъ.

— Какой еще возъ?

— Давай возъ! Генеральскій сынъ! Того генерала, что жизнь мою… Помнишь, дура, говорилъ тебѣ сколько разъ… Офицеръ на войнѣ… Ну, вотъ изъ-подъ лошади… Э, дура!

«Дура» вспомнила и съ любопытствомъ осматривала Тёму.

— Ну, такъ вотъ сынъ его… Ну, давай, что-ли, возъ! Самъ повезу… Съ рукъ на руки сдамъ. Вотъ что!

— А кавуны^[13]? Съ десятокъ еще осталось.

— Ну ихъ! Какіе тутъ кавуны^[13]! Давай возъ! Ахъ ты грѣхъ какой! Ну, бѣда! Ахъ, онъ окаянный!

Такъ причитая, размахивая руками, то наклоняясь къ Тёмѣ, то опять выпрямляясь, ораторствовалъ старикъ, пока дочь его, сидя на краю телѣги, поворачивала лошадь въ толпѣ.

— Вотъ какое дѣло вышло! — продолжалъ кричать старикъ, обращаясь къ окружающимъ: — первый генералъ, можно сказать, и на вотъ!.. То-ись, значитъ… одно слово! Прямо отецъ!.. Строгъ!.. А чтобъ обидѣть — ни-ни! Тутъ вотъ сейчасъ смерть твоя, а тутъ отошелъ, отошелъ… и нѣтъ его: голыми руками бери! И любили-жъ! Ну, прямо вотъ скажи: ложись и помирай! Сейчасъ! Ей-Богу!

— Конечно, ежели, къ примѣру, хорошій господинъ… — поддержалъ старика мастеровой.

— То-ись, вотъ какой господинъ — что тебѣ, солдату, полагается, значитъ, бери, а водку особо. Вотъ какой господинъ!

Этотъ доводъ окончательно убѣдилъ толпу.

— Такому господину и послужить можно!

— Извѣстно, можно!

— То вже не то що якъ, а то господынъ…^[14]

А старикъ уже сидѣлъ на возу и только молча одобрительно кивалъ головой на сочувственные отзывы толпы. Сидѣлъ и Тёма, укутанный въ свиту, съ наслажденіемъ прислушиваясь къ словамъ старика.

— Ты хорошо знаешь моего отца? — спрашивалъ Тёма.

— Ахъ, ты мой милый, милый! — говорилъ старикъ, — отца твоего я во-какъ знаю. Я двадцать лѣтъ его изо дня въ день видалъ. Этакого человѣка нѣтъ и не будетъ! Онъ за тебя и душу свою, и себя самого, и рубаху послѣднюю сниметъ! Вотъ-онъ какой!

Тёма ужъ такъ разстроился, что не могъ удержаться отъ слезъ; слезы радости, слезы счастья за отца текли по его щекамъ. Ватага не отставала отъ Тёмы и вся шла тутъ-же возлѣ телѣги.

— Вы тутъ что? — накинулся было на нихъ старикъ.

— Это мои мальчики, они со мной, — вступился Тёма. — Они у насъ живутъ въ домѣ.

— Вотъ какъ! Дружки, значитъ? Такъ что-жъ… айда въ телѣгу и вы!

Ватага не заставила себя упрашивать и, живо вскарабкавшись, размѣстилась, кто какъ могъ. Черезъ нѣсколько минутъ ребятишки веселымъ шопотомъ еще разъ передавали случившееся, на этотъ разъ передавая все съ комическимъ оттѣнкомъ. Какъ ни былъ опечаленъ Тёма, но и онъ не могъ удержаться и фыркалъ, когда Яшка передавалъ, какъ они утекали отъ нечистаго. Нерѣдко на чью-нибудь мѣткую остроту раздавался дружный, сдержанный смѣхъ остальной компаніи.

— Прысь, прысь! — говорилъ старикъ, за спиной котораго шушукались дѣти, какъ котята въ мѣшкѣ.

И, откинувшись къ нимъ, старикъ долго любовался своимъ грузомъ.

— Вишь, какъ они!.. Какъ мухи къ меду… Не брезгуешь…

И, повернувшись назадъ, старикъ убѣжденно докончилъ:

— И Господь не побрезгуетъ тобой.

---

Только черезъ недѣлю была готова новая форма,

Когда Тёма появился въ первый разъ въ классѣ, занятія были уже въ полномъ разгарѣ.

Тёму проводили изъ дому съ большимъ почетомъ. Пріѣхавшій батюшка отслужилъ молебенъ. Мать торжественно перекрестила его съ надлежащими наставленіями новенькимъ образкомъ, который и повѣсила ему на шею. Онъ перецѣловался со всѣми, какъ будто уѣзжалъ на нѣсколько лѣтъ. Сережику онъ обѣщалъ принести изъ гимназіи лошадку. Мать, стоя на крыльцѣ, въ послѣдній разъ перекрестила отъѣзжавшихъ отца и сына. Отецъ самъ везъ Тёму, чтобы сдать его съ рукъ на руки гимназическому начальству. На козлахъ сидѣлъ Еремѣй, больше чѣмъ когда-либо торжественный. Самъ Гнѣдко везъ Тёму. Въ воротахъ стоялъ Іоська и сиротливо улыбался своему товарищу. Изъ наемнаго двора высыпала вся ватага ребятишекъ, съ разинутыми ртами провожавшая глазами своего члена. Тутъ были всѣ налицо: Гераська, Яшка, Колька, Тимошка, Петька, Васька… Въ открытыя ворота мелькнулъ наемный дворъ, всевозможныя кучи, вросшія въ землю избушки, чуть блеснула стѣна стараго кладбища. Вспомнилось прошлое, мелькнуло сознаніе, что все ужъ это назади, какъ ножемъ отрѣзано… Что-то сжало горло Тёмы, но онъ покосился на отца и удержался. Дорогой отецъ говорилъ Тёмѣ о томъ, что его ждетъ въ гимназіи, о товариществѣ, какъ въ его время преслѣдовали ябедъ, — накрывали шинелями и били.

Тёма слушалъ знакомые разсказы и чувствовалъ, что онъ будетъ надежнымъ хранителемъ товарищеской чести. Въ его головѣ рисовались цѣлыя картины геройскихъ подвиговъ.

У дверей класса Тёма поцѣловался въ послѣдній разъ съ отцомъ и остался одинъ.

Сердце его немного дрогнуло при видѣ большого класса, набитаго массою дѣтскихъ фигуръ. Одни на него смотрѣли съ любопытствомъ, другіе насмѣшливо, но всѣ равнодушно и безучастно; ихъ было слишкомъ много, чтобы интересоваться Тёмой.

Вошелъ Иванъ Ивановичъ, высокій черный надзиратель, совсѣмъ молодой еще, конфузливый, добрый, и крикнулъ:

— Господа, есть еще мѣсто?

На каждой скамейкѣ сидѣло по четыре человѣка. Свободное мѣсто оказалось на послѣдней скамейкѣ.

— Ну, вотъ и садись, — проговорилъ Иванъ Ивановичъ и, постоявъ еще мгновенье, вышелъ изъ класса.

Тёма пошелъ, скрѣпя сердце, на послѣднюю скамейку. Изъ разсказовъ отца онъ зналъ, что тамъ сидятъ самые лѣнтяи, но дѣлать было нечего.

— Сюда! — строго скомандовалъ высокій, плотный, краснощекій мальчикъ лѣтъ четырнадцати.

Тёму поразилъ этотъ верзила, составлявшій рѣзкій контрастъ со всѣми остальными ребятишками.

— Полѣзай! — скомандовалъ Вахновъ и довольно безцеремонно толкнулъ Тёму между собой и маленькимъ чернымъ гимназистомъ, точно шапкой покрытымъ мохнатыми, нечесанными волосами.

Изъ-подъ этихъ волосъ на Тёму сверкнула пара косыхъ черныхъ глазъ и снова куда-то скрылась.

Нѣсколько человѣкъ безцеремонно подошли къ сосѣднимъ скамьямъ и смотрѣли на конфузившагося, незнавшаго куда дѣвать свои руки и ноги, Тёму. Изъ нихъ особенно впился въ Тёму бѣлобрысый некрасивый гимназистъ Корневъ, съ заплывшими небольшими глазами, какъ-то въ упоръ пренебрежительно и недружелюбно осматривая его. Вахновъ, облокотившись локтемъ о скамейку, подперевъ щеку рукой, тоже осматривалъ Тёму сбоку съ какимъ-то безсмысленнымъ любопытствомъ.

— Какъ твоя фамилія? — спросилъ онъ, наконецъ, у Тёмы.

— Карташевъ.

— Какъ? — Рубль нашелъ? — переспросилъ Вахновъ.

— Очень остроумно! — ѣдко проговорилъ бѣлобрысый гимназистъ и, пренебрежительно отвернувшись, пошелъ на свое мѣсто.

— Это — сволочь! — шепнулъ Вахновъ на ухо Тёмѣ.

— Ябеда? — спросилъ тоже на ухо Тёма.

Вахновъ кивнулъ головой.

— Его били подъ шинелями? — спросилъ опять Тёма.

— Нѣтъ еще, тебя дожидались, — какъ-то загадочно проговорилъ Вахновъ.

Тёма посмотрѣлъ на Вахнова.

Вахновъ молча, сосредоточенно поднялъ вверхъ палецъ.

Вошелъ учитель географіи, желтый, разстроенный. Онъ какъ-то устало, небрежно сѣлъ и раздраженно началъ перекличку. Онъ то и дѣло харкалъ и плевался во всѣ стороны. Когда дошло до фамиліи Карташева, Тёма, по примѣру другихъ, сказалъ:

— Есть.

Учитель остановился, подумалъ и спросилъ:

— Гдѣ?

— Встань! — толкнулъ его Вахновъ. Тёма всталъ.

— Гдѣ вы тамъ? — перегнулся учитель и чуть не крикнулъ:

— Да подите сюда! Прячется гдѣ-то… ищи его.

Тёма выбрался, получивъ отъ Вахнова пинка и сталъ передъ учителемъ.

Учитель смѣрилъ глазами Тёму и сказалъ:

— Вы что-жъ? Ничего не знаете изъ пройденнаго?

— Я былъ боленъ, — отвѣтилъ Тёма.

— Что-жъ мнѣ-то прикажете дѣлать? Съ вами отдѣльно начинать съ начала, а остальные пусть ждутъ?

Тёма ничего не отвѣтилъ. Учитель раздраженно проговорилъ:

— Ну, такъ вотъ что, какъ вамъ угодно: если чрезъ недѣлю вы не будете знать всего пройденнаго, я вамъ начну ставить единицы до тѣхъ поръ, пока вы не нагоните. Понятно?

— Понятно, — отвѣтилъ Тёма.

— Ну, и ступайте.

— Ничего, — прошепталъ успокоительно Вахновъ. — Ужъ безъ того не обойдется, все равно, чтобъ не застрять на второй годъ. Ты знаешь, сколько я лѣтъ ужъ высидѣлъ?

— Нѣтъ.

— Угадай!

— Больше двухъ лѣтъ, кажется, нельзя.

— Три. Это только для меня, потому что я сынъ севастопольскаго героя.

Слѣдующій урокъ былъ рисованіе. Тёмѣ дали карандашъ и бумагу.

Тёма началъ выводить съ модели какой-то носъ, но у него не было никакихъ способностей къ рисованію. Выходило что-то совсѣмъ несообразное.

— Ты совсѣмъ не умѣешь рисовать? — спросилъ Вахновъ.

— Не умѣю, — отвѣтилъ Тёма.

— Сотри! Я тебѣ нарисую.

Тёма стеръ. Вахновъ въ нѣсколько штриховъ красиво нарисовалъ ему большой, выпуклый съ шишкой носъ.

— Развѣ онъ похожъ на этотъ носъ? — спросилъ огорченно Тёма, сравнивая его съ моделью римскаго носа.

— Ну, вотъ глупости, ты можешь рисовать всякій, какой захочешь… Лишь бы былъ носъ. Ну, скажешь, что у дяди твоего такой носъ… Вотъ и все. Это все глупости, а вотъ, хочешь я покажу тебѣ фокусъ, только крѣпко держи.

Вахновъ сунулъ въ руку Тёмы какой-то продолговатый предметъ.

— Крѣпко держи!

— Ты что-нибудь сдѣлаешь?

— Ну, вотъ… только держи… крѣпче! — И Вахновъ съ силой дернулъ шнурокъ.

Въ то же мгновеніе Тёма съ пронзительнымъ крикомъ, уколотый двумя высунувшимися иголками, хватилъ со всего размаха Вахнова по лицу.

Учитель всталъ со своего мѣста и пошелъ къ Тёмѣ.

— Только выдай, сегодня же отдѣлаемъ подъ шинелями, — прошепталъ Вахновъ.

Учитель съ какимъ-то болѣзненнымъ, прозрачнымъ лицомъ, съ длинными бакенбардами, съ стекляными глазами, подошелъ и уставился на Тёму.

— Какъ фамилія?

— Карташевъ.

— Встаньте!

Тёма всталъ.

— Вы что-жъ, въ кабакъ сюда пришли?

Тёма молчалъ.

— Ваше рисованіе?

Тёма протянулъ свой носъ.

— Это что-жъ такое?

— Это моего дяди носъ, — отвѣчалъ Тёма.

— Вашего дяди? — загадочно переспросилъ учитель. — Хорошо-съ, ступайте изъ класса!

— Я больше не буду, — прошепталъ Тёма.

— Хорошо-съ, ступайте изъ класса. — И учитель ушелъ на свое мѣсто.

— Иди, это ничего, — прошепталъ Вахновъ. — Постоишь до конца урока и придешь назадъ. Молодецъ! Первымъ товарищемъ будешь!

Тёма вышелъ изъ класса и сталъ въ темномъ корридорѣ у самыхъ дверей. Немного погодя, въ концѣ корридора показалась фигура въ форменномъ фракѣ. Фигура быстро подвигалась къ Тёмѣ.

— Вы зачѣмъ здѣсь? — наклонясь къ Тёмѣ, спросилъ какъ-то неопредѣленно мягко господинъ.

Тёма увидѣлъ передъ собой черное, съ козлиной бородой лицо, большіе, черные глаза съ массой тонкихъ синихъ жилокъ вокругъ нихъ.

— Я… Учитель сказалъ мнѣ постоять здѣсь.

— Вы шалили?

— Н… нѣтъ.

— Ваша фамилія?

— Карташевъ.

— Вы маленькій негодяй, однако! — проговорилъ господинъ, совсѣмъ близко приближая свое лицо, такимъ голосомъ, что Тёмѣ показалось, будто господинъ этотъ оскалилъ зубы. Тёма задрожалъ отъ страха. Его охватило такое-же чувство ужаса, какъ въ сараѣ, когда онъ остался съ глазу на глазъ съ Абрумкой.

— За что Карташевъ высланъ изъ класса? — спросилъ онъ, распахнувъ дверь.

При появленіи господина, весь классъ шумно всталъ и вытянулся въ струнку,

— Дерется, — проговорилъ учитель. — Я далъ ему модель носа, а онъ вотъ что нарисовалъ и говоритъ, что это носъ его дяди.

Свѣтлый классъ, масса народа успокоили Тёму. Онъ понялъ, что сдѣлался жертвой Вахнова, — понялъ, что необходимо объясниться, но, на свое несчастье, онъ вспомнилъ и наставленіе отца о товариществѣ. Ему показалось особенно удобнымъ именно теперь, предъ всѣмъ классомъ, заявить, такъ сказать, себя сразу, и онъ заговорилъ взволнованнымъ, но увѣреннымъ и убѣжденнымъ голосомъ:

— Я, конечно, никогда не выдамъ товарищей, но я все-таки могу сказать, что я ни въ чемъ не виноватъ, потому что меня очень не хорошо обманули и ска…

— Молчать!! — заревѣлъ благимъ матомъ господинъ въ форменномъ фракѣ. — Негодный мальчишка!

Тёмѣ, не привыкшему къ гимназической дисциплинѣ, пришла другая несчастная мысль въ голову.

— Позвольте… — заговорилъ онъ дрожащимъ, растеряннымъ голосомъ: — вы развѣ смѣете на меня такъ кричать и ругать меня?

— Вонъ!! — заревѣлъ господинъ во фракѣ и, схвативъ за руку Тёму, потащилъ за собой по корридору.

— Постойте… — упирался сбившійся окончательно съ толку Тёма. — Я не хочу съ вами идти… Постойте…

Но господинъ продолжалъ волочить Тёму. Дотащивъ его до дежурной, господинъ обратился къ выскочившему надзирателю и проговорилъ, задыхаясь отъ бѣшенства:

— Везите этого дерзкаго сорванца домой и скажите, что онъ исключенъ изъ гимназіи.

Отецъ, успѣвшій только-что возвратиться изъ города, передавалъ женѣ гимназическія впечатлѣнія.

Мать сидѣла въ столовой и занималась съ Зиной и Наташей. Изъ отворенныхъ дверей дѣтской доносилась возня Сережика съ Аней.

— Такъ все-таки испугался?

— Струсилъ, — усмѣхнулся отецъ. — Глазенки забѣгали. Привыкнетъ.

— Бѣдный мальчикъ, трудно ему будетъ! — вздохнула мать и, посмотрѣвъ на часы, проговорила: — второй урокъ кончается. Сегодня надо будетъ ему торжественную встрѣчу сдѣлать. Надо заказать къ обѣду всѣ любимыя его блюда.

— Мама, — вмѣшалась Зина, — онъ любитъ больше всего компотъ.

— Я подарю ему свою записную книжечку.

— Какую, мама, — изъ слоновой кости? — спросила Зина.

— Да.

— Мама, а я подарю ему свою коробочку. Знаешь? Голубенькую.

— А я, мама, что подарю? — спросила Наташа. — Онъ шоколадъ любитъ… я подарю ему шоколаду.

— Хорошо, милая дѣвочка. Все положимъ на серебряный подносъ и, когда онъ войдетъ въ гостиную, торжественно поднесемъ ему.

— Ну, и я ему тоже подарю: кинжалъ въ бархатной оправѣ, — проговорилъ отецъ.

— Ну, ужъ это будетъ полный праздникъ ему…

Звонокъ прервалъ дальнѣйшіе разговоры.

— Кто-бъ это могъ быть? — спросила мать и, войдя въ спальню, заглянула на улицу.

У калитки стоялъ Тёма съ какимъ-то незнакомымъ господиномъ въ помятой шляпѣ. Сердце матери тоскливо ёкнуло.

— Что съ тобой?! — окликнула она Тёму, входившаго съ какимъ-то взбудораженнымъ, перевернутымъ лицомъ.

На этомъ лицѣ было въ это мгновеніе все: стыдъ, растерянность, какая-то тупая напряженность, раздраженіе, оскорбленное чувство, — однимъ словомъ, такого лица мать не только никогда не видала у своего сына, но даже и представить себѣ не могла, чтобы оно могло быть такимъ. Своимъ материнскимъ сердцемъ она сейчасъ же поняла, что съ Тёмой случилось какое-то большое горе.

— Что съ тобой, мой мальчикъ?

Этотъ мягкій, нѣжный вопросъ, обдавъ Тёму привычнымъ тепломъ и лаской семьи, послѣ всѣхъ этихъ холодныхъ, безучастныхъ лицъ гимназіи, потрясъ его до самыхъ тончайшихъ фибръ его существованія.

— Мама! — могъ только закричать онъ и бросился, судорожно, безумно рыдая, къ матери…

Послѣ обѣда Карташевы, мужъ и жена, поѣхали объясняться къ директору.

Господинъ во фракѣ, оказавшійся самимъ директоромъ, принялъ ихъ въ своей гостиной сухо и сдержанно, но вѣжливо, съ порядочностью воспитаннаго человѣка.

Горячій пылъ матери разбился о нервный, но сдержанный и сухой тонъ директора. Онъ деликатно, терпѣливо слушалъ ея взгляды на воспитаніе, какія именно цѣли она преслѣдовала, слушалъ, скрывая ощущеніе какого-то невольнаго пренебреженія къ словамъ матери, и, когда она кончила, какъ-то нехотя началъ:

— Въ моемъ распоряженіи слишкомъ 400 дѣтей. Каждая мать, конечно, воспитываетъ своихъ дѣтей, какъ ей кажется лучше, считаетъ, конечно, свою систему идеальной и рѣшительно забываетъ только объ одномъ: — о дальнѣйшемъ, общественномъ уже воспитаніи своего ребенка, совершенно забываетъ о томъ руководителѣ, на обязанности котораго лежитъ сплотить всю эту разрозненную массу въ нѣчто такое, съ чѣмъ, говоря о практической сторонѣ дѣла, можно было бы совладать. Если каждый ребенокъ начнетъ разсуждать съ своей точки зрѣнія о правахъ своего начальника, забьетъ себѣ въ свою легкомысленную, взбалмошную голову правила какого-то товарищества, цѣль котораго прежде всего скрывать шалости, — слѣдовательно, въ основѣ его — уже стремленіе высвободиться отъ вліянія руководителя, — зачѣмъ же тогда эти руководители? Будемъ послѣдовательны — зачѣмъ же вы тогда? Мнѣ кажется: разъ вы почему-либо признаете необходимостью для вашего сына общественное воспитаніе, разъ вы почему-либо отказываетесь отъ его дальнѣйшаго обученія и передаете его намъ, вы тѣмъ самымъ обязаны безпрекословно признать всѣ наши правила, созданныя не для одного, а для всѣхъ. Къ этому обязываетъ васъ и справедливость; мы не мѣшались въ воспитаніе вашего сына до поступленія его въ гимназію…

— Но вѣдь онъ остается же моимъ сыномъ?

— Во всемъ остальномъ, кромѣ гимназіи. Съ момента его поступленія, ребенокъ долженъ понимать и знать, что вся власть надъ нимъ въ сферѣ его занятій переходитъ къ его новымъ руководителямъ. Если это сознаніе будетъ глубоко сидѣть въ немъ, — это дастъ ему возможность благополучно сдѣлать свою карьеру; въ противномъ случаѣ, рано или поздно явится необходимость пожертвовать имъ для поддержанія порядка существующаго гимназическаго строя. Это я прошу васъ принять, какъ мой окончательный ультиматумъ, какъ директора гимназіи, а какъ частный человѣкъ — могу только прибавить, что если-бъ даже я желалъ что-нибудь измѣнить въ этомъ, то мнѣ ничего другого не оставалось бы сдѣлать, какъ выйти въ отставку. Говорю вамъ это, чтобъ яснѣе обрисовать положеніе вещей. Сынъ вашъ, конечно, не будетъ исключенъ, и я долженъ былъ прибѣгнуть къ такой крутой мѣрѣ только для того, чтобы прекратить невозможную, говоря откровенно, возмутительную сцену. Безнаказаннымъ его поступка тоже нельзя оставить… для другихъ. Я вѣрю въ его невинность и въ самомъ скоромъ времени постараюсь удалить эту язву, Вахнова, котораго мы держимъ изъ-за раненаго отца, оказавшаго въ севастопольскую кампанію большія услуги городу… Но всякому терпѣнію есть граница. Педагогическій совѣтъ опредѣлитъ сегодня мѣру наказанія вашему сыну, и сегодня же я увѣдомлю васъ. Больше, къ сожалѣнію, я ничего не могу для васъ сдѣлать.

Мать Карташева, молча, взволнованно встала. Въ ней все бурлило и волновалось, но она какъ-то совершенно потеряла подъ собой почву. Она чувствовала свое полное безсиліе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовала, что ее все больше охватывало желаніе чѣмъ-нибудь задѣть неуязвимаго директора. Но она побоялась повредить сыну, и предпочла лучше поскорѣе уѣхать.

— Я хотѣлъ только сказать, — проговорилъ, вставая за женой, Карташевъ: — я вполнѣ раздѣляю всѣ ваши взгляды… Я самъ военный, и странно было бы не сочувствовать вамъ… Дисциплина… конечно… Но я хотѣлъ только вамъ сказать на счетъ товарищества… Все-жъ таки, мнѣ кажется, нельзя отрицать его пользы…

Жена съ неудовольствіемъ нетерпѣливо ждала конца начатаго мужемъ совершенно безполезнаго разговора.

— Совершенно отрицаю въ томъ видѣ, какъ оно вообще понимается, — отвѣтилъ директоръ, — а именно, скрывать негодяевъ, заслуживающихъ наказанія.

— Боже мой, — прошептала Карташева, — нашалившій ребенокъ — негодяй!

И вдругъ то, чего она боялась, что еще держала въ себѣ, вылетѣло какъ-то само собой:

— Но этотъ негодяй заслуживаетъ все-таки, чтобы его выслушали прежде, чѣмъ осыпать его бранью?

Директоръ вспыхнулъ до корня волосъ.

— Сударыня, если я смѣю сказать вамъ у себя въ домѣ… Я сказалъ бы… Я сказалъ бы, что не считаю себя отвѣтственнымъ въ своихъ поступкахъ передъ вами.

Карташева спохватилась.

— Я прошу васъ извинить мою невольную горячность… Это все такъ ново… пожалуйста, извините… У вашей жены есть дѣти? — обратилась она съ неожиданнымъ вопросомъ къ директору.

— Есть, — озадаченно отвѣтилъ онъ.

— Передайте ей, — дрожащимъ голосомъ проговорила Карташева, — что я отъ всего сердца желаю ей и ея дѣтямъ никогда не пережить того, что пережили сегодня я и мой сынъ.

И, едва сдерживая слезы, она вышла на лѣстницу и поспѣшно спустилась къ экипажу.

Сидя въ экипажѣ, она ждала мужа, который остался еще, чтобы какой-нибудь прощальной фразой смягчить впечатлѣніе, произведенное его женой на директора… Мысли безпорядочно, нервно проносились въ ея головѣ. Чужая… Совсѣмъ чужая… Все пережитое, перечувствованное, выстраданное — не даетъ никакихъ правъ. Это оцѣнка того, кому непосредственно съ рукъ на руки отдаешь свой десятилѣтній, напряженный до боли трудъ. Убійственное равнодушіе… Общія соображенія?! Точно это общее существуетъ отвлеченно гдѣ-то само для себя, а не для тѣхъ же отдѣльныхъ субъектовъ… Точно это общее, а не они сами, современемъ станетъ за нихъ въ ряды честныхъ, беззавѣтныхъ работниковъ своей родины… Точно нельзя, не нарушая этого общаго, не топтать въ грязь самолюбія ребенка.

— Ѣдемъ, — проговорила она нервно садившемуся мужу, — ѣдемъ скорѣе отъ этихъ неуязвимыхъ людей, которые думаютъ только о своихъ удобствахъ и не въ состояніи даже вспомнить, что сами были когда-то дѣтьми.

Вечеромъ было прислано опредѣленіе педагогическаго совѣта. Тёма въ теченіе недѣли долженъ былъ на лишній часъ оставаться въ гимназіи послѣ уроковъ.

На слѣдующій день Тёма съ надлежащими инструкціями былъ отправленъ въ гимназію уже одинъ.

Поднимаясь по лѣстницѣ, Тёма лицомъ къ лицу столкнулся съ директоромъ. Онъ не замѣтилъ сначала директора, который, стоя на верху, молча, внимательно наблюдалъ маленькую фигурку, усердно шагавшую черезъ двѣ ступени. Когда, поднявшись, онъ увидалъ директора, — черные глаза послѣдняго строго и холодно смотрѣли на него.

Тёма испуганно, неловко стащилъ шапку и поклонился.

Директоръ едва замѣтно кивнулъ головой и отвелъ глаза.

Будни

Мелкій ноябрьскій дождь однообразно барабанилъ въ окна.

На большихъ часахъ въ столовой медленно-хрипло пробило 7 часовъ утра.

Зина, поступившая въ томъ же году въ гимназію, въ форменномъ коричневомъ платьѣ, въ бѣлой пелеринкѣ, сидѣла за чайнымъ столомъ, пила молоко и тихо бурчала себѣ подъ носъ, постоянно заглядывая въ открытую, лежавшую передъ ней книгу.

Когда пробили часы, Зина быстро встала и, подойдя къ Тёминой комнатѣ, проговорила черезъ дверь:

— Тёма, уже четверть восьмого.

Изъ Тёминой комнаты послышалось какое-то неопредѣленное мычаніе.

Зина возвратилась къ книгѣ, и снова въ столовой раздался тихій, равномѣрный гулъ ея голоса.

Въ комнатѣ Тёмы царила мертвая тишина.

Зина опять подошла къ двери и энергично произнесла:

— Тёма, да вставай же!

На этотъ разъ недовольнымъ, соннымъ голосомъ Тёма отвѣтилъ:

— И безъ тебя встану!

— Осталось всего 15 минутъ, я тебя ни одной минуты не буду ждать. Я не желаю изъ-за тебя каждый разъ опаздывать.

Тёма нехотя поднялся.

Надѣвъ сапоги, онъ подошелъ къ умывальнику, раза два плеснулъ себѣ въ лицо водой, кое-какъ обтерся, схватилъ гребешокъ, сдѣлалъ небрежный раздѣлъ сбоку — кривой и неровный, нѣсколько разъ чеснулъ свои густые волосы; не докончивъ, пригладилъ ихъ нетерпѣливо руками и, одѣвшись, застегивая сюртукъ на ходу, вошелъ въ столовую.

— Мама приказала, чтобъ ты непремѣнно стаканъ молока выпилъ, — проговорила Зина.

Тёма только сдвинулъ, молча, брови.

— Я не буду такой бурды пить… Пей сама! — отвѣтилъ Тёма, толкая поданный Таней стаканъ чаю.

— Артемій Николаевичъ, мама крѣпкій же не позволяютъ.

Тёма посидѣлъ нѣсколько мгновеній, затѣмъ рѣшительно вскочилъ, взялъ чайникъ и подлилъ себѣ въ стаканъ крѣпкаго чаю.

Таня посмотрѣла на Зину, Зина на Тёму; а Тёма, довольный, что добился своего, макалъ въ чай хлѣбъ и ѣлъ его, ни на кого не глядя.

— Молоко будете пить? — спросила Таня.

— Полстакана!

Послѣ молока, Зина встала и, рѣшительно проговоривъ: «я больше ни минуты не жду», начала поспѣшно собирать свои тетради и книги.

Тёма, не спѣша, послѣдовалъ ея примѣру.

Братъ и сестра вышли на подъѣздъ, гдѣ давно уже ждалъ ихъ со всѣхъ сторонъ закрытый, точно облитый водой, экипажъ, мокрая Буланка и такой же мокрый, сгорбившійся, одноглазый Еремѣй.

Въ экипажъ исчезли сперва Зина, а за ней Тёма.

Еремѣй застегнулъ фартукъ и поѣхалъ.

Дождь уныло барабанилъ по крышѣ экипажа. Тёмѣ вдругъ показалось, что Зина заняла больше половины сидѣнія, и потому онъ началъ полегоньку тѣснить Зину.

— Тёма, что тебѣ надо? — спросила будто ничего не понимавшая Зина.

— Ну да, ты разсѣлась такъ, что мнѣ тѣсно!

И Тёма еще сильнѣе нажалъ на Зину.

— Тёма, если ты сейчасъ не перестанешь, — проговорила Зина, упираясь изо всѣхъ силъ ногами, — я назадъ поѣду, къ папѣ!..

Тёма, молча, продолжалъ свое дѣло. Сила была на его сторонѣ.

— Еремѣй, поѣзжай назадъ! — потерявъ терпѣніе, крикнула Зина.

— Еремѣй, пошелъ впередъ! — закричалъ въ то же время Тёма.

— Еремѣй — назадъ!

— Еремѣй — впередъ!

Окончательно растерявшійся, Еремѣй остановился и, заглядывая черезъ щель единственнымъ глазомъ къ своимъ неуживчивымъ сѣдокамъ, проговорилъ:

— Ну, ей-же Богу, я слизу съ козелъ и идьте, якъ хотыте, бо вже не знаю, кого и слухаты!^[15]

Внутри экипажа все стихло. Еремѣй поѣхалъ дальше. Онъ благополучно добрался до женской гимназіи, гдѣ сошла Зина. Тёма поѣхалъ дальше одинъ.

Фантазія незамѣтно унесла его далеко отъ дѣйствительности, на необитаемый островъ, гдѣ онъ, всласть навоевавшись съ дикарями и со всевозможными чудовищами міра, надумался, наконецъ, умирать.

Умирать Тёма любилъ. Всѣ будутъ жалѣть его, плакать; и онъ будетъ плакать… И слезы вотъ-вотъ ужъ готовы брызнуть изъ глазъ Тёмы… А Еремѣй. давно уже стоитъ у воротъ гимназіи и удивленнымъ глазомъ смотритъ въ щелку. Тёма испуганно приходитъ въ себя, оглядывается, по царящей тишинѣ во дворѣ соображаетъ, что опоздалъ, и сердце его тоскливо замираетъ. Онъ быстро пробѣгаетъ дворъ, лѣстницу, проворно снимаетъ пальто и старается незамѣченнымъ проскользнуть по корридору.

Но высокій Иванъ Ивановичъ, размахивая своими длинными руками, уже идетъ навстрѣчу. Онъ какъ-то, мимоходомъ, ловитъ за плечо Тёму, заглядываетъ ему въ лицо и лѣниво спрашиваетъ:

— Карташевъ?

— Иванъ Ивановичъ, не записывайте, — проситъ Тёма.

— Учитель же все-равно запишетъ, — отвѣчаетъ флегматично Иванъ Ивановичъ, у котораго не хватаетъ духу прямо отказать.

— У насъ батюшка… я попрошу…

Иванъ Ивановичъ нерѣшительно, нехотя, говоритъ:

— Хорошо…

Тёма отворяетъ большую дверь и какъ-то бокомъ входитъ въ свой классъ. Его обдаетъ спертымъ, теплымъ воздухомъ, онъ торопливо кланяется батюшкѣ и спѣшитъ озабоченно на свое мѣсто.

По окончаніи урока, маленькая фигурка бѣжитъ за священникомъ:

— Батюшка, сотрите мнѣ abs^[16].

Батюшка идетъ, переваливаясь съ боку на бокъ, не спѣша откидываетъ свою шелковую рясу, достаетъ платокъ, сморкается и спрашиваетъ Тёму:

— А зачѣмъ же вы опаздываете?

За Тёмой и батюшкой, толкаясь, бѣжитъ цѣлый хвостъ любопытныхъ учениковъ. Всякому интересно хоть однимъ ухомъ послушать, въ чемъ дѣло.

— У насъ часы отстаютъ, — отвѣчаетъ Тёма, понижая голосъ такъ, чтобы другіе не слышали… — Я теперь ихъ поставлю на четверть часа впередъ.

— Вы часовъ не портите, а лучше сами вставайте на четверть часа раньше, — говоритъ батюшка и исчезаетъ въ дверяхъ учительской.

Хвостъ фыркаетъ.

Тёма подавляетъ недоумѣніе, дѣлаетъ безпечную физіономію передъ насмѣшливо смотрящими на него учениками и спѣшитъ въ классъ. Тамъ онъ садится на свое мѣсто, поднимаетъ оба колѣна, упирается ими въ скамью и, стараясь смотрѣть равнодушно, вдумывается въ смыслъ батюшкиныхъ словъ.

Вахновъ свернулъ бумажку и, помочивъ ее слюнями, водитъ ею вокругъ шеи и лица Тёмы. Тёма досадливо говоритъ:

— Ну, отстань-же!

Но Вахновъ не отстаетъ.

— Ну, что ты за свинья, — говоритъ Тёма.

Въ отвѣтъ Вахновъ хватаетъ Тёму за руку и выкручиваетъ ее ему за спину. У Тёмы закипаетъ безсильная злоба, ему хочется «треснуть» Вахнова, и онъ пускается на хитрость:

— Ну, оставь-же, — повторяетъ уже ласково Тёма.

Вахновъ смягчается, снисходительно даетъ Тёмѣ щелчокъ и выпускаетъ его руку. Тёма быстро вскакиваетъ на скамью и, «треснувъ» Вахнова, мчится отъ него по скамьямъ. Верзила Вахновъ, несется за нимъ. Тёма прыгаетъ на полъ и бросается къ двери. Вахновъ настигаетъ его, мнетъ и со всего размаха бьетъ ладонью по лопаткамъ.

— Ну, что ты за свинья?! — говоритъ тоскливо Тёма.

Вахновъ отвѣчаетъ увѣсистыми шлепками.

— Оставь-же, — уже жалобно молитъ Тёма. — Ну, что ты меня мучишь?

Въ голосѣ Тёмы слышатся Вахнову слезы. Ему дѣлается жаль Тёму.

— Му-мочка! — говоритъ Вахновъ и опять, уже отъ избытка чувствъ, тискаетъ Тёму.

По корридору идетъ молодой, въ очкахъ, учитель латинскаго языка, Хлоповъ. При входѣ учителя, всѣ уже по мѣстамъ. Хлоповъ внимательно осматриваетъ классъ, быстро дѣлаетъ перекличку, затѣмъ сходитъ съ своего возвышенія и весь урокъ гуляетъ по классу, не упуская ни на мгновеніе никого изъ виду. Проходя мимо скамьи, гдѣ сидитъ маленькій, съ кудрявой головой и потѣшной птичьей физіономіей Гербергъ, учитель останавливается, нюхаетъ воздухъ и говоритъ:

— Опять чеснокомъ воняетъ?!

Гербергъ краснѣетъ, такъ какъ ароматъ несется изъ его ящика, гдѣ лежитъ аппетитный кусокъ принесенной имъ для завтрака фаршированной щуки.

— Я васъ въ классъ не буду пускать! Что это за гадость?! Сейчасъ-же вынесите вонъ! — И, помолчавъ, говоритъ вслѣдъ уносящему свое лакомство Гербергу:

— Можете себѣ наслаждаться, когда ужъ такъ нравится, дома.

Ученики фыркаютъ, смотрятъ на Герберга, но на лицѣ послѣдняго, кромѣ непониманія, какъ можетъ не нравиться такая вкусная вещь, какъ фаршированная щука, — ничего другого не отражается. Тёма съ любопытствомъ смотритъ на Герберга, потому что онъ сынъ Лейбы, и Тёма, постоянно видѣвшій Мошку за прилавкомъ отца, никакъ не можетъ освоиться съ фигурой его въ гимназическомъ сюртукѣ.

— Корневъ, склоняйте, — говоритъ учитель.

Корневъ встаетъ, перекашиваетъ свое и безъ того некрасивое, вздутое лицо и кисло начинаетъ хриплымъ, низкимъ голосомъ.

Учитель слушаетъ и раздраженно морщится.

— Да что вы скрипите, какъ немазанная телѣга? Вѣдь навѣрно-же во время рекреаціи^[17] умѣете говорить другимъ голосомъ.

Корневъ прокашливается и начинаетъ съ болѣе высокой ноты.

— Ивановъ, продолжайте…

Сосѣдъ Тёмы, Ивановъ, встаетъ, смотритъ своими косыми глазами на учителя и продолжаетъ.

— Невѣрно! Вахновъ, поправить!

Вахновъ встрепанно вскакиваетъ и молчитъ.

— Карташевъ!

Тёма вскакиваетъ и поправляетъ.

— Ну? дальше!

— Я не знаю, — угрюмо отвѣчаетъ Ивановъ.

— Вахновъ!

— Я вчера боленъ былъ.

— Боленъ, — киваетъ головой учитель. — Карташевъ!

Тёма встаетъ и вздыхаетъ: не даромъ онъ хотѣлъ повторить передъ урокомъ — все выскочило изъ головы.

— Ну, не знаете, говорите прямо!

— Я вчера училъ.

— Ну, такъ говорите-же!

Тёма сдвигаетъ брови и усиленно смотритъ впередъ.

— Садитесь!

Учитель въ упоръ осматриваетъ Вахнова, Карташева и Иванова.

Вахновъ самодовольно водитъ глазами изъ стороны въ сторону. Ивановъ, сдвинувъ брови, угрюмо смотритъ въ скамью. Затянутый, блѣдный Тёма огорченно, пытливо всматривается своими испуганными голубыми глазами въ учителя и говоритъ:

— Я вчера зналъ. Я испугался…

Учитель пренебрежительно фыркаетъ и отворачивается.

— Яковлевъ, фразы!

Встаетъ первый ученикъ Яковлевъ и увѣренно и спокойно говоритъ:

— Asinus excitatur baculo.

— Швандеръ! Переводите.

Встаетъ ненормально толстый, упитанный, чистенькій мальчикъ. Онъ корчитъ болѣзненныя рожи и облизывается.

— Пошелъ облизываться! Да что вы меня ѣсть собираетесь, что-ли?!

Ученики смѣются.

Швандеръ судорожно нажимаетъ большой палецъ на скамью, дѣлаетъ усиліе и говоритъ:

— Оселъ…

— Ну?

— Погоняется…

Швандеръ дѣлаетъ еще одну болѣзненную гримасу и кончаетъ:

— Палкою.

— Слава Богу, родилъ.

Вторая половина урока посвящается письменному отвѣту.

Учитель ходитъ и внимательно слѣдитъ, чтобы не списывали. Глаза его встрѣчаются съ глазами Данилова, въ которыхъ вдругъ что-то подмѣтилъ проницательный учитель.

— Даниловъ, дайте вашу книжку.

— У меня нѣтъ книжки, — говоритъ, краснѣя, Даниловъ и неловко поднимается съ мѣста, зажимая въ то же время колѣнями латинскую грамматику.

Учитель заглядываетъ и собственноручно вытаскиваетъ злополучную книгу.

Даниловъ сконфуженно смотритъ въ скамью.

— Тихоня, тихоня, а мошенничать уже научился. Стыдно! Станьте безъ мѣста!

Симпатичная сутуловатая фигура Данилова какъ-то рѣшительно идетъ къ учительскому мѣсту и становится лицомъ къ классу. Его сконфуженные, красивые глаза смотрятъ добродушно и открыто прямо въ глаза учителю.

Раздается давно ожидаемый, отрадный для ученическаго слуха, звонокъ.

— Къ слѣдующему классу…

Учитель задаетъ по грамматикѣ, потомъ фразы съ латинскаго на русскій, затѣмъ самъ диктуетъ съ русскаго на латинскій и, отнявъ еще 5 минутъ изъ рекреаціонныхъ^[17], наконецъ, уходитъ.

Больше всего огорчаютъ учениковъ эти лишнія пять минутъ.

Послѣ урока Хлопова какъ-то мало оживленія. Большинство сидитъ въ любимой позѣ съ колѣнками, упертыми въ скамью, и устало, безцѣльно, смотритъ.

На учительскомъ возвышеніи неожиданно появляется старый, толстый учитель русскаго языка.

— У попугая на шестѣ было весело! — монотонно, нараспѣвъ тянетъ онъ и чешетъ свою лысину о приставленную къ ней линейку.

Тёмѣ съ Вахновымъ тоже весело и никакого дѣла имъ нѣтъ ни до попугая, ни до учителя, ни до его системы, въ силу которой учитель считалъ необходимымъ прежде всего ознакомить дѣтей съ синтаксисомъ.

— Гербергъ, гдѣ подлежащее?

— На шестѣ, — вскакиваетъ Гербергъ и впивается своей птичьей физіономіей въ учителя.

— Дуракъ, — тѣмъ же тономъ говоритъ учитель, — ты самъ на шестѣ… Карташевъ!..

Тёма, только-что получившій въ самый носъ щелчокъ, встрепанно вскакиваетъ и въ то-же мгновеніе совсѣмъ исчезаетъ, потому что Вахновъ ловкимъ движеніемъ своей ноги стаскиваетъ его на полъ.

— Карташевъ, ты куда дѣвался? — кричитъ учитель.

Тёма, красный, появляется и объясняетъ, что онъ провалился.

— Какъ ты могъ провалиться, когда подъ тобою твердый полъ?

— Я поскользнулся…

— Какъ ты могъ поскользнуться, когда ты стоялъ?

Вмѣсто отвѣта, Тёма опять ѣдетъ подъ скамью. Онъ снова появляется и съ ожесточеннымъ отчаяніемъ смотритъ украдкой на Вахнова. Вахновъ, положивъ локоть на скамью, прижимаетъ ладонью ротъ, чтобы не прыснуть, и не смотритъ на Тёму. Тёма срываетъ сердце незамѣтнымъ пинкомъ Вахнову въ плечо, но учитель увидѣлъ это и обидѣлся.

— Карташеву единицу за поведеніе.

Лысая, какъ колѣно, голова учителя наклоняется и ищетъ фамилію Карташева. Тёма, пока учитель не видитъ, еще разъ срываетъ свой гнѣвъ и теребитъ Вахнова за волосы.

— Карташевъ, гдѣ подлежащее?

Тёма мгновенно бросаетъ Вахнова и ищетъ глазами подлежащее.

Яковлевъ, отвалившись въ полуоборотъ съ передней скамьи, смотритъ на Тёму. «Подскажи!» — молятъ глаза Тёмы.

— У попугая, — шепчетъ Яковлевъ, и ноздри его раздуваются отъ предстоящаго наслажденія.

— У попугая, — подхватываетъ радостно Тёма.

Общій хохотъ.

— Дуракъ, ты самъ попугай… Съ этихъ поръ Карташевъ не Карташевъ, а попугай. Гербергъ не Гербергъ, а шестъ. Попугай на шестѣ, — Карташевъ на Гербергѣ.

Классъ хохочетъ. Яковлевъ стонетъ отъ восторга.

Толстая, громадная фигура учителя начинаетъ слегка колыхаться. Добродушные, маленькіе, сѣрые глаза прищуриваются, и нѣкоторое время старческое «хе-хе-хе» несется по классу.

Но вдругъ лицо учителя опять дѣлается серьезнымъ, классъ стихаетъ, и тотъ-же монотонный голосъ нараспѣвъ продолжаетъ:

— Въ классѣ, — гдѣ подлежащее?

Гробовое молчаніе.

— Дурачье, — добродушно, нараспѣвъ говоритъ учитель. — Всѣ попугаи и шесты. Сидятъ попугаи на шестахъ.

Между тѣмъ Тёма не спускаетъ глазъ съ Яковлева.

— Развѣ онъ смѣетъ подсказывать глупости? — не то совѣтуется, не то протестуетъ Тёма, обращаясь къ Вахнову.

Какъ только раздается звонокъ, онъ бросается къ Яковлеву:

— Ты смѣешь глупости подсказывать?!

— А тебѣ вольно повторять, — пренебрежительно фыркаетъ Яковлевъ.

— Такъ вотъ же тебѣ! — говоритъ Тёма и со всего размаха бьетъ его кулакомъ по лицу. — Теперь подсказывай!

Яковлевъ первое мгновеніе растерянно смотритъ и затѣмъ порывисто, не удостоивая никого взглядомъ, быстро уходитъ изъ класса. Немного погодя появляется въ дверяхъ бритое, широкое лицо инспектора, а за нимъ весь въ слезахъ Яковлевъ.

— Карташевъ, подите сюда! — сухо и рѣзко раздается въ классѣ.

Тёма поднимается, идетъ и испуганно смотритъ въ выпученные голубые глаза инспектора.

— Вы ударили Яковлева?

— Онъ…

— Я васъ спрашиваю: ударили вы Яковлева?

И голосъ инспектора переходитъ въ сухой трескъ.

— Ударилъ, — тихо отвѣчаетъ Тёма.

— Завтра на два часа безъ обѣда.

Инспекторъ уходитъ. Тёма, воспрянувшій отъ милостиваго наказанія, побѣдоносно обращается къ Яковлеву и говоритъ:

— Ябеда!

— А по твоему, ты будешь по мордѣ бить, а тебѣ ручки за это цѣловать? — грызя ногти и впиваясь своими маленькими глазами въ Тёму, ядовито спокойно спросилъ Корневъ.

Вошелъ новый учитель — нѣмецкаго языка, Борисъ Борисовичъ Кнопъ. Это была маленькая, тщедушная фигурка. Такія фигурки часто попадаются между фарфоровыми статуэтками: въ клѣтчатыхъ штанахъ и синемъ, съ длинными узкими рукавами, фракѣ. Онъ шелъ тихо, медленною походкой, которую ученики называли «раскарякой».

Въ Борисѣ Борисовичѣ ничего не было учительскаго. Встрѣтивъ его на улицѣ, можно было бы принять его за портного, садовника, мелкаго чиновника, но не за учителя.

Ученики ни про одного учителя ничего не знали изъ его домашней жизни, но про Бориса Борисовича знали все. Знали, что у него жена злая, двѣ дочки, старыя дѣвы, мать, слѣпая старуха, горбатая тетка. Знали, что Борисъ Борисовичъ бѣдный, что онъ трепещетъ передъ начальствомъ, не хуже любого изъ нихъ. Знали и то, что Борису Борисовичу можно перо смазывать саломъ, въ чернильницу сыпать песокъ, а въ потолокъ, нажевавъ бумаги, пускать бумажныхъ чертей.

Въ послѣднее время Борисъ Борисовичъ сталъ замѣтно подаваться.

Сдѣлавъ перекличку, онъ съ трудомъ сошелъ съ возвышенія, на которомъ стоялъ его столъ, и разслабленно, по стариковски остановившись передъ классомъ, началъ, не спѣша, вынимать изъ задняго кармана фрака носовой платокъ.

Высморкавшись, Борисъ Борисовичъ поднялъ голову и обратился къ ученикамъ съ благодушною рѣчью, въ которой предложилъ имъ не шумѣть, слушать спокойно урокъ и быть хорошими, добрыми дѣтьми.

— Пожалуйста, — кончилъ Борисъ Борисовичъ, и въ голосѣ его зазвучала просьба усталаго, больного человѣка.

Но Борисъ Борисовичъ сейчасъ-же спохватился и уже болѣе строго прибавилъ:

— А кто не захочетъ смирно сидѣть, того я безъ жалости буду совсѣмъ строго наказывать.

Нѣсколько минутъ все шло хорошо. Болѣзненный видъ учителя смирилъ учениковъ. Но Вахновъ, уже наладивъ опытной рукой перо, издалъ имъ тонкій, тревожный, хорошо знакомый учителю звукъ.

Борисъ Борисовичъ вскипѣлъ:

— Вы свиньи, и съ вами нельзя по человѣчески говорить… Вы тогда только чувствуете уваженіе къ человѣку, когда онъ васъ вотъ какъ душить будетъ.

И, дрожа отъ бѣшенства, Борисъ Борисовичъ поднялъ свой кулачокъ и показалъ, какъ будетъ душить.

— Ахъ ты, нѣмецкая селедка! — прошепталъ кто-то и, разжевавъ бумагу, искусно влѣпилъ ее въ бортъ фрака Бориса Борисовича.

Учитель опѣшилъ. Нѣсколько секундъ длилось молчаніе.

— Хорошо, — наконецъ, какъ-то подавленно проговорилъ онъ. — Я вотъ такъ съ этимъ и пойду къ директору. Я покажу ему это. Я разскажу ему, что вы со мной дѣлаете, какъ вы меня мучаете. Я приведу его въ классъ, и пусть онъ самъ смотритъ на всѣхъ этихъ чертей (учитель показалъ на висѣвшихъ по потолку на ниточкѣ чертей), на это перо и на эту чернильницу, и я скажу, что самый главный и злой, самый грубый, безсмысленный скотъ, это Вахновъ.

— За что вы ругаетесь?! — вскочилъ Вахновъ. — Вы всегда надо мной издѣваетесь. Я ничего не дѣлаю, а вы ругаетесь.

И Вахновъ вдругъ завылъ благимъ матомъ.

Учитель растерялся и полѣзъ въ карманъ за табакеркой. Онъ медленно вынулъ ее изъ кармана, постучалъ по ней пальцемъ, открылъ крышку, досталъ щепотку табаку и, не сводя глазъ съ Вахнова, началъ потихоньку нюхать. Вахновъ продолжалъ выть, внимательно наблюдая сквозь пальцы учителя.

— Я пойду жаловаться инспектору, — проговорилъ Вахновъ, переставъ вдругъ завывать, и порывисто направился къ двери.

— Вахновъ, назадъ! — остановилъ его нерѣшительно учитель.

— А за что вы ругаетесь? Вы меня поймали? Когда поймаете…

— А не пойманъ, такъ не воръ? Эхе хе… Вахловъ… Не хорошо…

Въ отвѣтъ Вахновъ, садясь на мѣсто, дернулъ за перо.

— Ты и теперь скажешь, что не ты.

— Теперь я со злости.

— Со злости? — огорченно переспросилъ учитель и покачалъ головой. — Вахновъ, Вахновъ…

Учитель глубоко вздохнулъ и задумался.

Вахновъ началъ пищать такъ, какъ пищатъ маленькіе, еще слѣпые, щенки.

— Ва-а-хновъ! — уныло проговорилъ учитель.

— Я давно знаю, что я Вахновъ.

— Ты знаешь… Ты много знаешь… У тебя хорошее сердце, Вахновъ… Сердце лошади… иди жалуйся.

Борисъ Борисовичъ закрылъ глаза и опустилъ голову на руку. Онъ чувствовалъ какой-то особенный упадокъ силъ.

— Иди жалуйся на меня, — повторилъ онъ снова, съ трудомъ открывая глаза. — Иди скажи, что тебѣ надоѣлъ старый, больной Борисъ Борисовичъ, у котораго пять человѣкъ на плечахъ…

Вахновъ опять задергалъ перо.

Учитель безсильно опустилъ голову.

— Да брось, — обратился къ Вахнову Касицкій: — вѣдь боленъ-же человѣкъ.

Но на Вахнова нашло. Онъ, спрятавъ голову подъ скамью, началъ хрюкать.

Борисъ Борисовичъ безпомощно оглянулся.

— Послушай ты, идіотъ! — вскочилъ Корневъ, обращаясь къ Вахнову. — Господа, да уймите-же его! — обратился онъ къ ближайшимъ товарищамъ Вахнова.

Сербъ Августичъ, сорвавшись съ мѣста, какимъ-то клубкомъ подлетѣлъ къ Вахнову, и, какъ звѣрь, скаля зубы, съ налитыми кровью глазами прохрипѣлъ своимъ твердымъ нарѣчіемъ:

— Скотына! Убью!

Вахновъ такъ и обмеръ.

— Дрань!

— Я больной, — прошепталъ тихо Борисъ Борисовичъ, — пожалуйста, скорѣе позовите надзирателя.

Августичъ бросился въ корридоръ. Дѣти испуганно стихли.

— Ничего, ничего, это пройдетъ, — тоскливо шептали побѣлѣвшія губы учителя.

Въ классѣ воцарилась мертвая тишина. Учитель точно застылъ, наклонившись и едва держась рукой за край стола. Весь классъ замеръ въ неподвижныхъ позахъ, и только бумажные черти, подвѣшанные къ потолку и приводимые въ движеніе сквознякомъ, тянувшимъ изъ отворенной въ корридоръ двери, медленно и беззвучно раскачивались надъ головой больного.

— Пожалуйста… — тоскливо обратился учитель къ вошедшему Ивану Ивановичу. — Я немножко боленъ. Пожалуйста, помогайте мнѣ.

И учитель, съ помощью надзирателя, грузно опершись на его руку, медленно и тихо потащился изъ класса.

Послѣдній урокъ былъ Томылина — учителя естественной исторіи.

Ученики свободно и непринужденно встрѣтили входившаго среднихъ лѣтъ, представительнаго, полнаго учителя.

Онъ шелъ и легко, красиво несъ въ своихъ рукахъ фигуры разныхъ звѣрей. Положивъ ихъ на столъ, онъ вынулъ чистый, бѣлый платокъ, смахнулъ имъ пыль съ рукавовъ своего, безукоризненно сидѣвшаго на немъ, синяго фрака и вытеръ руки. Еще на ходу, окинувъ весело классъ, онъ бросилъ свое обычное, какъ будто небрежное:

— Здравствуйте, дѣти!

Но это «здравствуйте, дѣти» токомъ пробѣжало по дѣтскимъ сердцамъ и заставило ихъ весело встрепенуться.

Сдѣлавъ перекличку, учитель поднялъ голову и проговорилъ:

— Я принесъ вамъ, дѣти, прекрасный экземпляръ чучела очковой змѣи.

Учитель взялъ коробку и осторожно вынулъ змѣю. Онъ высоко поднялъ руку, и ученики приподнялись, съ напряженіемъ всматриваясь въ страшную змѣю, съ большими, желтыми, точно въ очкахъ, глазами.

— Очковая змѣя, — проговорилъ учитель, — ядовита. Укусъ ея смертеленъ. Ядъ помѣщается также, какъ и у другихъ ядовитыхъ змѣй, въ головѣ, возлѣ зубовъ.

Томылинъ нажалъ пружинку, и змѣя открыла ротъ.

— Просунь осторожно палецъ, — сказалъ Томылинъ, обращаясь къ Августичу. — Не бойся…

Когда Августичъ просунулъ палецъ, Томылинъ отпустилъ пружину, и змѣя снова закрыла ротъ…

Августичъ нервно отдернулъ палецъ. Всѣ и Томылинъ разсмѣялись.

— Ты видишь на своемъ пальцѣ черныя полоски: это безвредная, простая жидкость, замѣняющая собою ядъ. Теперь смотри, какъ этотъ ядъ изъ головы проходитъ въ зубы змѣи.

Учитель поднялъ часть кожи на головѣ змѣи, и Августичъ чрезъ стекляный черепъ увидѣлъ возлѣ зубовъ маленькое черное пятнышко съ тоненькими ниточками, исчезавшими въ зубахъ.

Ученики вскочили съ своихъ мѣстъ и на перебой спѣшили заглянуть въ аппаратъ.

— Не тѣснитесь, всѣмъ покажу, — произнесъ Томылинъ.

Когда осмотръ кончился и классъ снова пришелъ въ порядокъ, Томылинъ заговорилъ.

— Дѣти, сегодня эта дверь затворилась и, можетъ быть, навсегда за вашимъ учителемъ, потому что Борисъ Борисовичъ страдаетъ тяжелой, неизлечимой болѣзнью. Тамъ, за этой дверью, ждутъ его пять бѣдныхъ, неспособныхъ зарабатывать себѣ хлѣбъ женщинъ, которыя безъ него останутся безъ куска хлѣба…

Учитель замолчалъ, прошелся по классу и проговорилъ:

— Ну, начнемъ. Тёма, отвѣчай!

Тёма, всегда добросовѣстно учившій естественную исторію, на этотъ разъ не зналъ урока, потому что, по росписанію, Томылинъ долженъ былъ въ этотъ урокъ разсказывать.

Тёма сгорѣлъ со стыда, прежде чѣмъ открылъ ротъ. Когда онъ кончилъ, Томылинъ, огорченный, не то спросилъ, не то сказалъ:

— Не выучилъ?

Тёма сѣлъ и расплакался.

Томылинъ вызвалъ другого, третьяго, и, казалось, забылъ о Тёмѣ.

Тёма пересталъ плакать и угрюмо-сконфуженно сидѣлъ, облокотившись на локоть. Въ немъ шевелилось злое чувство и на себя, и на весь классъ — свидѣтелей его слезъ — и на Томылина. И онъ еще угрюмѣе сдвигалъ брови.

— Къ слѣдующему классу выучишь урокъ? — спросилъ вдругъ, мимоходомъ, Томылинъ, по обыкновенію положивъ руку на волосы Тёмы и слегка поднимая его голову.

Тёма, нехотя, поднялъ глаза, но встрѣтилъ такой привѣтливый, ласковый взглядъ учителя, взглядъ, проникшій въ самую глубь его души, что сердце Тёмы ёкнуло, и онъ быстро отвѣтилъ:

— Выучу.

— Отчего ты на сегодня не выучилъ?

— Я думалъ, что вы будете разсказывать.

— Ну, выучи, я еще разъ спрошу.

Послѣдній урокъ кончился. Ученики толпами валятъ на улицу.

Тёма заходитъ за Зиной, и они оба идутъ пѣшкомъ домой.

Зина весела. Она получила пять и вдобавокъ несетъ матери цѣлый ворохъ самыхъ интересныхъ, самыхъ свѣжихъ новостей.

— Спрашивали? — обращается она къ Тёмѣ. — Сколько?

— Тебѣ какое дѣло?

— А мнѣ пять, — говоритъ Зина.

— Ваша пятерка меньше нашей тройки, — отвѣчаетъ Тёма презрительно.

— Поче-е-му?

— А потому, что вы дѣвочки, а учителя больше любятъ дѣвочекъ, — говоритъ авторитетно Тёма.

— Какія глупости!

— Вотъ тебѣ и глупости.

За обѣдомъ Зина ѣстъ съ аппетитомъ и говоритъ, говоритъ. Тёма ѣстъ лѣниво, молчитъ и равнодушно устало слушаетъ Зину. Къ общему обѣду они опоздали. Въ столовой тѣмъ не менѣе, кромѣ отца, всѣ на лицо. Мать сидитъ, облокотившись на столъ, и любуется своей смуглой, раскраснѣвшейся дочкой. Переведя глаза на сына, мать тоскливо говоритъ:

— Ты совсѣмъ зеленый сталъ… Отчего ты ничего не ѣшь?

— Мама, оттого, что онъ всегда на свои деньги сласти покупаетъ.

— Неправда, — отвѣчаетъ Тёма, пораженный сообразительностью Зины.

— Ну да, неправда.

— Я поѣду и попрошу директора, чтобъ онъ устроилъ для желающихъ завтраки, — говоритъ мать.

Тёмѣ представляется фигура матери съ ея страннымъ проектомъ и сдержанная, стройная фигура директора. Отъ одной мысли ему дѣлается неловко за мать, и онъ торопится предупредить ее, говоря совершенно естественно:

— Одна мать уже пріѣзжала, и директоръ не согласился.

Послѣ обѣда Тёма идетъ въ садъ, гдѣ вѣтеръ уныло качаетъ обнаженныя деревья, сквозь которыя видны всѣ заборы сада, и кажется Тёмѣ, что меньше какъ будто сталъ садъ. Изъ сада Тёма идетъ къ Іоськѣ, который въ теплой, грязной кухнѣ, сидя гдѣ-нибудь въ уголкѣ и распустивъ свои толстыя губы, возится надъ чѣмъ-то. Тёма идетъ на наемный дворъ, пробирается между кучами и ищетъ глазами ватагу. Но уже нѣтъ прежнихъ пріятелей. И Гераська, и Яшка, и Колька — всѣ они за работой. Гераська за верстакомъ, Яшка и Колька — ушли въ городъ помогать родителямъ.

У забора копошатся остатки ватаги. Много новыхъ, все маленькіе: красные, въ лохмотьяхъ, посинѣвшіе отъ холода, усердно потягиваютъ носомъ и съ любопытствомъ смотрятъ на чужого имъ Тёму. Знакомая пуговка блеститъ на воздухѣ, но нѣтъ уже больше ея веселыхъ хозяевъ, Тёма любовно, тоскливо узнаетъ и всматривается въ эту, пережившую своихъ хозяевъ, пуговку и еще дороже она ему. Какіе-то обрывки неясныхъ, грустныхъ и сладкихъ мыслей, — какъ этотъ замирающій день, здѣсь холодный и непривѣтливый, а тамъ, между тучъ, въ томъ кусочкѣ догорающаго неба, охватывающій мальчика жгучимъ сожалѣніемъ, — толпятся въ головѣ Тёмы и не хотятъ, и мѣшаютъ, и не пускаютъ на свободу гдѣ-то тамъ, глубоко въ головѣ или въ сердцѣ, какъ будто сидящую отчетливую мысль.

— Тёмочка, зайдите на часокъ ко мнѣ, — выскакиваетъ, увидѣвъ въ окно Тёму, Кейзеровна.

Тёма входитъ въ теплую, чистую избу, вдыхаетъ въ себя знакомый запахъ глины съ навозомъ, которой заботливая хозяйка смазываетъ полъ и печку, скользитъ глазами по желтому чистому полу, бѣлымъ стѣнамъ, маленькимъ занавѣсочкамъ, потемнѣвшему лицу рыхлой Кейзеровны и ждетъ.

— Тёмочка, кто у васъ учитель нѣмецкаго языка?

— Борисъ Борисовичъ, — отвѣчаетъ Тёма.

— Вы знаете, Тёмочка, у Бориса Борисовича моя сестра въ услуженіи.

Тёма ласково осторожно говоритъ:

— Онъ сегодня немножко заболѣлъ.

— Заболѣлъ? чѣмъ заболѣлъ? — встрепенулась Кейзеровна.

— У него голова заболѣла, онъ не докончилъ урока.

— Голова? — И Кейзеровна дѣлаетъ большіе глаза, и губы ея собираются въ маленькій, тѣсный кружокъ. — Охъ, Тёмочка, сестрѣ они больше 30 р. должны. Надо идтить.

Тёма слышитъ тревожную, тоскливую нотку въ этомъ «идтить», и эта тревога передается и охватываетъ его.

Въ его воображеніи рисуются больной учитель и пять старыхъ женщинъ, которыхъ Тёма никогда не видалъ, но которыя вдругъ, какъ живыя, встали передъ нимъ: вотъ горбатая, морщинистая старуха — это тетка; вотъ слѣпая, съ длинными сѣдыми волосами, — мать.

— Кейзеровна, у матери учителя бѣльма на глазахъ?

— Нѣтъ.

— Они бѣдные?

— Бѣдные, Тёмочка! Не дай Богъ его смерти, хуже моего имъ будетъ.

— Что-жъ они будутъ дѣлать?

— А ужъ и не знаю… Старуху и тетку, можетъ, въ богадѣльню возьмутъ… пасторъ устроитъ, а жена и дочери хоть милостыньку на улицу иди просить.

— Милостыньку? — переспрашиваетъ Тёма, и его глаза широко раскрываются.

— Милостыньку, Тёмочка. Вотъ, когда выростете, будете ѣхать въ каретѣ и дадите имъ копѣечку…

— Я рубль дамъ.

— Что бросите, за все Господь заплатитъ. Бѣдному человѣку подать, все равно, что Господа встрѣтить… и удача всегда во всемъ будетъ. Ну, Тёмочка, я пойду.

Тёма неохотно встаетъ. Ему хочется разспросить и объ учителѣ еще, и объ этихъ женщинахъ, которыя обречены на милостыньку. Мысли его толпятся около этой милостыньки, которая представляется ему неизбѣжнымъ выходомъ.

Придя домой, онъ утомленно садится на диванъ возлѣ матери и говоритъ:

— Знаешь, мама, Борисъ Борисовичъ заболѣлъ… Кейзеровны сестра у нихъ служитъ. Я ей сказалъ, что онъ заболѣлъ… Знаешь, мама, если онъ умретъ, его мать и тетку въ богадѣльню возьмутъ, а жена и двѣ дочки пойдутъ милостыню просить.

— Кейзеровна говоритъ?

— Да, Кейзеровна. Мама, можно мнѣ яблока?

— Можно.

Тёма пошелъ, досталъ себѣ яблоко и, усѣвшись у окна, началъ усердно и въ тоже время озабоченно грызть его.

— А ты хочешь поѣхать къ Борису Борисовичу?

— Съ кѣмъ?

— Со мной.

Тёма нерѣшительно заглянулъ въ окно.

— Тебѣ хочется?

— А это не будетъ стыдно?

— Стыдно? отчего тебѣ кажется, что это стыдно?

— Ну хорошо, поѣдемъ, — согласился Тёма.

Въ домѣ учителя Тёма неловко сидѣлъ на стулѣ, посматривая то на старушку мать его, маленькую, худенькую женщину въ черномъ платьѣ, съ зеленымъ зонтикомъ на глазахъ, то на высокую, худую дѣвушку съ бѣлымъ лицомъ и черненькими глазками, ласково и привѣтливо посматривавшими на Тёму. Только жена не понравилась Тёмѣ, полная, недовольная, блѣдная женщина.

Сказали учителю и повели Тёму къ нему. За ситцевыми ширмами стояла простая кровать, столикъ съ баночками, вышитыя красивыя туфли.

«Какой же онъ бѣдный, — пронеслось въ головѣ Тёмы, — когда у него такія туфли».

Тёма подошелъ къ кровати и испуганно посмотрѣлъ въ лицо Бориса Борисовича. Ему бросились въ глаза блѣдное, жалкое лицо учителя и тонкая, худая рука, которую Борисъ Борисовичъ держалъ на груди. Борисъ Борисовичъ поднялъ эту руку и молча погладилъ Тёму по головѣ. Тёма не зналъ, долго ли онъ простоялъ у кровати. Кто-то взялъ его за руку и опять повелъ назадъ. Онъ вошелъ, въ гостиную и остановился.

Его мать разговаривала съ Томылинымъ. Тёму какъ-то поразило сочетаніе красиваго лица учителя и возбужденнаго, молодого лица матери. Мать привѣтливо улыбнулась сыну своими выразительными глазами.

Тёмѣ вдругъ показалось, что онъ давно, давно уже видѣлъ гдѣ-то вмѣстѣ и мать, и Томылина, и себя.

— Здравствуй, Тёма, — проговорилъ Томылинъ, ласково притянулъ его къ себѣ и, обнявъ его рукой, продолжалъ слушать Аглаиду Васильевну.

— Я понимаю, конечно, — говорила она, — и все-таки можно было бы иначе устроить. Все основано на формѣ, на дисциплинѣ, на страхѣ старшихъ уронить какъ-нибудь свое достоинство, но изъ-за этого достоинство ребенка ни во что не ставится и безжалостно попирается на каждомъ шагу нашими педагогами. А посмотрите у англичанъ! Тамъ уже 10-лѣтній мальчуганъ сознаетъ себя джентльменомъ. Я не о васъ говорю… Ваши уроки совершенно отвѣчаютъ тому, какъ, по моему, должно быть поставлено дѣло. И я не могу удержаться, чтобы не сказать, m-r^[18] Томылинъ… — мать посмотрѣла на Тёму, на мгновеніе остановилась въ нерѣшительности, вскинула глазами на Томылина и быстро продолжала по-французски: — …чѣмъ вы вліяете на дѣтей и чѣмъ получаете широкій доступъ къ ихъ сердцамъ: вы щадите чувство собственнаго достоинства ребенка; онъ знаетъ, что его маленькое самолюбіе вамъ такъ же дорого, какъ и ваше собственное.

— Если пріятна дѣятельность, то еще пріятнѣе оцѣнка ея…

— Она пріятна и необходима, по моему. Повѣрьте, что мы, родители, ничѣмъ не повредили бы вамъ, если-бъ имѣли возможность почаще дѣлиться съ вами, учителями — впечатлѣніями. А въ теперешнемъ видѣ ваша гимназія мнѣ напоминаетъ судъ, въ которомъ есть и предсѣдатель, и прокуроръ, и постоянный подсудимый, и только нѣтъ защитника этого маленькаго, и потому что маленькаго, особенно нуждающагося въ защитникѣ, подсудимаго…

Томылинъ, молча, улыбнулся.

— Ахъ, какая прелесть твой Томылинъ! — сказала дорогой мать, полная впечатлѣній неожиданной встрѣчи.

Тёма былъ счастливъ за своего учителя и тоже переживалъ наслажденіе отъ бывшаго свиданія.

— Мама, за что тебя у Бориса Борисовича благодарили?

— Я предложила имъ переговорить съ тетей Надей, чтобы устроить одну дочь классной дамой, а другую учительницей музыки.

— Въ институтѣ?

— Въ институтѣ. Вотъ видишь, и не будутъ просить милостыню, если даже, не дай Богъ, и умретъ Борисъ Борисовичъ.

Тёмѣ, послѣ всего пережитого, совсѣмъ не хотѣлось приниматься за приготовленіе уроковъ для другого дня.

Зина давно уже сидѣла за уроками, а Тёма все никакъ не могъ найти нужной ему тетради. Братъ и сестра занимались въ маленькой комнаткѣ всегда подъ непосредственнымъ наблюденіемъ матери, которая обыкновенно въ это время что-нибудь читала, сидя поодаль въ креслѣ.

Тёма уже двадцатый разъ разсѣянно переходилъ отъ стола къ этажеркѣ, гдѣ на отдѣльной полкѣ, въ невозможномъ безпорядкѣ, въ контрастѣ съ полкой сестры, валялась перепутанная, хаотическая куча книгъ и тетрадей.

Зина не выдержала и, молча бросивъ работу, наблюдала за братомъ.

— Показать тебѣ, Тёма, какъ ты ходишь? — спросила она и, не дожидаясь, встала, вытянула шею, сдѣлала безсмысленные глаза, открыла ротъ, опустила руки и съ согнутыми колѣнками начала ходить безцѣльно, толкаясь отъ одной стѣнки къ другой.

Тёмѣ рѣшительно все равно было какъ ни тянуть время, лишь бы не заниматься, и онъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на сестру.

Мать, оторвавшись отъ чтенія, строго прикрикнула на дѣтей.

— Мама, — проговорила Зина, — я уже полстраницы написала.

— Моя тетрадь гдѣ-то затерялась, — въ оправданіе проговорилъ нараспѣвъ Тёма.

— Сама затерялась? — строго спросила мать, опуская книгу.

— Я ее вотъ здѣсь положилъ вчера, — отвѣтилъ Тёма и при этомъ точно указалъ мѣсто на своей полкѣ, куда именно онъ положилъ.

— Можетъ быть, мнѣ поискать тебѣ тетрадь?

Тёма сдвинулъ недовольно брови и уже сосредоточенно сталъ искать тетрадь, которую и вытащилъ, наконецъ, изъ перепутанной кучи.

— Я ее самъ закинулъ, — проговорилъ онъ, улыбаясь.

На нѣкоторое время воцарилось молчаніе.

Тёма погрузился въ писаніе и съ чувствомъ началъ выводить буквы или, вѣрнѣе, невозможныя каракули.

Зина, вскинувъ глазами на брата, такъ и замерла въ наблюдательной позѣ.

— Тёма, показать тебѣ, какъ ты пишешь?

Тёма съ удовольствіемъ оставилъ свое писаніе и, предвкушая наслажденіе, уставился на сестру.

Зина, разставивъ локти, какъ можно шире, совсѣмъ легла на столъ, высунула на щеку языкъ, скосила глаза и застыла въ такой позѣ.

— Неправда, — проговорилъ сомнительно Тёма.

— Мама, Тёма хорошо сидитъ, когда пишетъ?

— Отвратительно.

— Правда — похоже?

— Хуже даже.

— А, что? — торжествующе обратилась Зина къ брату.

— А за то я быстрѣе тебя стихи учу, — отвѣтилъ Тёма.

— И вовсе нѣтъ.

— Ну, давай пари: я только два раза прочитаю и ужъ буду знать на память.

— Вовсе не желаю.

— За то черезъ часъ и забудешь, — проговорила мать, — а Зина всю жизнь будетъ помнить. Надо учить такъ, какъ Зина.

— А, что? — обрадовалась Зина.

— Ну, да, если-бъ я все такъ училъ, какъ ты, — проговорилъ самодовольно Тёма, помолчавъ, — я бы давно ужъ дуракомъ былъ.

— Мама, слышишь, что онъ говоритъ?

— Это почему? — спросила мать.

— Это папа говорилъ.

— Кому говорилъ?

— Дядѣ Ванѣ. Если-бъ я, говоритъ, все училъ, что надо — я бы и вышелъ такимъ дуракомъ, какъ ты.

— А дядя Ваня что-жъ сказалъ?

— А дядя Ваня разсмѣялся и говоритъ: ты умный, оттого ты и генералъ, а я не генералъ и глупый… Нѣтъ, не такъ: ты генералъ потому, что умный… Нѣтъ, не такъ…

— То-то не такъ. Слушаешь, не понимаешь и выдергиваешь, что тебѣ нравится. И выйдешь недоучкой.

Опять водворилось молчаніе.

— За то я играю лучше тебя, — проговорила Зина.

— Это бабья наука, — отвѣтилъ пренебрежительно Тёма.

Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать.

— А какъ же Кравченко? — вдругъ спросила она, вспомнивъ своего учителя музыки. Онъ, значитъ, баба?

— Баба, — отвѣтилъ увѣренно Тёма, — оттого у него и борода не растетъ.

— Мама, это правда? — спросила Зина.

— Глупости, — отвѣтила мать. — Не видишь развѣ, что онъ смѣется надъ тобою?

— У него и хвостикъ есть, вотъ такой маленькій, — проговорилъ Тёма, показывая рукой размѣръ хвоста.

— Мама?!

— Тёма, перестань глупости говорить.

Тёма смолкъ, но продолжалъ показывать руками размѣры хвоста.

— Мама?!

— Тёма, что я сказала?

— Я ничего не говорю.

— Онъ показываетъ руками — какой хвостикъ.

— Еще одно слово — и я васъ обоихъ въ уголъ поставлю, — не глядя на Тёму, отвѣтила мать.

Онъ безбоязненно опять показалъ Зинѣ размѣры хвоста. Зина мгновеніе подумала и въ отместку высунула языкъ. Тёма въ долгу не остался и началъ дѣлать ей гримасы. Зина отвѣчала тѣмъ же, и нѣкоторое время они усердно старались перещеголять другъ друга въ этомъ искусствѣ. Тёма окончательно взялъ верхъ, скорчивъ такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула.

— Тёма, садись за маленькій столикъ спиною къ Зинѣ и не смѣй вставать и поворачиваться, пока не кончишь уроковъ. Стыдись! Лѣнивый мальчикъ.

Водворилась тишина, и Тёма, наконецъ, благополучно кончилъ свои занятія. Послѣднюю латинскую фразу ему лѣнь было учить и онъ, отвѣчая матери и указывая, до какихъ поръ ему было задано, показалъ пальцемъ до выпущенныхъ имъ предлоговъ. Вообще, повѣрка по латинскому языку была слаба; мать въ немъ знала меньше Тёмы, и познакомилась съ языкомъ при помощи самого же Тёмы, съ цѣлью хоть какъ-нибудь провѣрять занятія своего лѣниваго сына. Но это приносило скорѣе вредъ, чѣмъ пользу, и Тёма, ради одного школьничества, часто морочилъ мать, смотря на нее, какъ на подготовительную для себя школу по части надуванія болѣе опытныхъ своихъ учителей.

Когда уроки кончились, Тёма, посмотрѣвъ на часы, съ наслажденіемъ подумалъ объ остающемся до сна часѣ, совершенно свободномъ отъ всякихъ заботъ. Онъ заглянулъ въ темную переднюю и, замѣтивъ тамъ Еремѣя, топившаго соломой печь, черезъ ворохъ соломы перебрался къ нему и, сѣвъ рядомъ съ нимъ, сталъ, какъ и Еремѣй, смотрѣть въ ярко горѣвшую печь. Все новая и новая солома быстро исчезала въ огнѣ. Тёма усердно помогалъ Еремѣю задвигать солому и съ интересомъ ждалъ, когда потемнѣвшая печь справится съ новою порціей. Вотъ только искры да пепелъ сквозятъ черезъ свѣжую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вотъ какъ-то лѣниво вспыхнуло въ одномъ, другомъ, третьемъ мѣстѣ, и, охваченная вдругъ вся сразу, солома съ страшною, откуда-то взявшеюся силой огня уже рвется и исчезаетъ безслѣдно въ пожирающемъ ее пламени. Ярко и тепло до боли…

И опять оба, и Еремѣй, и Тёма, ждутъ новаго взрыва.

— Еремѣй, ты отъ брата получилъ письмо изъ деревни?

— Получилъ, — отвѣчаетъ Еремѣй.

— Что онъ пишетъ?

— Пишетъ, что, слава Богу, урожай былъ. Четвертую лошадь купили.

Еремѣй оживляется и разсказываетъ Тёмѣ о землѣ, посѣвѣ, хозяйствѣ, которое совмѣстно съ нимъ ведетъ братъ.

— Вотъ, къ празднику, если Богъ дастъ, попрошусь у папы въ деревню, — говоритъ Еремѣй.

— Какъ, на елкѣ не будешь?

Еремѣй снисходительно улыбается и говоритъ:

— Тамъ-же-жъ у меня рыдня^[19], — сваты, дружки…

— Ты кого больше всѣхъ любишь?

— Я всѣхъ люблю.

И отъ сладкой мысли свиданія у Еремѣя рисуются пріятныя сердцу картины: повязанныя головы хохлушъ, хустки^[20] , тяжелые чоботы^[21] , расписная хата, на столѣ вареники, галушки, горилка, а за столомъ разгорѣвшіяся, добродушныя, веселыя и «ледащія лыца»^[22] Грицко, Остаповъ, Дунь и Марусенекъ.

— Какъ ты думаешь, Еремѣй, мнѣ что подарятъ на елку?

Еремѣй оставляетъ мечты и внимательно смотритъ своимъ однимъ глазомъ въ огонь:

— Ма буть, ружье?^[23]

— Настоящее?

— Настоящее, должно буть,^[24] — нерѣшительно говоритъ Еремѣй.

— Вотъ, Тёмочка, — говоритъ подошедшая и присѣвшая Таня, — выростайте скорѣй да въ офицеры поступайте… сабля съ боку, усики такіе…

— Я не буду офицеромъ, — равнодушно говоритъ Тёма, задумчиво смотря въ огонь.

— Отчего не будете? Офицерамъ хорошо.

И Еремѣй соглашается, что офицерамъ хорошо.

— Енераломъ будете, якъ папа вашъ.^[25]

— Мама не хочетъ, чтобы я былъ офицеромъ.

— А вы попросите.

— Не хочу. Я ученымъ буду… какъ Томылинъ.

— Не люблю я ихъ; я одного учителя видала, — такой некрасивый, худой… Военный лучше… усики.

— У меня тоже будутъ усы, — говоритъ Тёма и старается посмотрѣть на свою верхнюю губу.

Таня смотритъ и цѣлуетъ его. Тёма недовольно отстраняется.

— Зачѣмъ ты цѣлуешь?

— Скорѣе рости будутъ усы…

— Отчего скорѣе?

Таня, молча, смотритъ лукаво на Еремѣя и улыбается. Тёма переводитъ глаза на Еремѣя, который тоже загадочно улыбается и весело глядитъ въ печку.

— Еремѣй, отчего?

— Да такъ, она шуткуетъ,^[26] — говоритъ Еремѣй и медленно встаетъ, такъ какъ топка печки кончилась.

Тёма тоже встаетъ и идетъ.

Въ столовой Зина, придвинувъ свѣчку, осторожно держитъ надъ нею сахаръ, который таетъ и желтыми, прозрачными каплями падаетъ на ложку, которую Зина держитъ другой рукой.

Наташа, Сережа и Аня внимательно слѣдятъ за каждою каплей.

— И я, — говоритъ Тёма, бросаясь къ сахарницѣ.

— Тёма, это для Наташи, у нея кашель, — протестуетъ Зина.

— У меня тоже кашель, — отвѣчаетъ Тёма, и съ сахаромъ и ложкой лѣзетъ на столъ. Онъ усаживается съ другой стороны свѣчи и дѣлаетъ то же, что Зина.

— Тёма, если ты только меня толкнешь, я отниму свѣчку… Это моя свѣчка.

— Не толкну, — говоритъ Тёма, весь поглощенный работою, съ высунутымъ отъ усердія языкомъ.

У Тёмы на ложку падаютъ какія-то совсѣмъ черныя, пережженныя, съ копотью, капли.

— Фу, какая гадость, — говоритъ Зина.

Маленькая компанія весело хохочетъ.

— Ничего, — отвѣчаетъ Тёма, — больше будетъ…

И онъ съ наслажденіемъ набиваетъ себѣ ротъ леденцами въ сажѣ.

— Дѣти, спать пора, — говоритъ мать.

Тёма, Зина и вся компанія идутъ къ отцу въ кабинетъ, цѣлуютъ у него руку и говорятъ:

— Папа, покойной ночи.

Отецъ отрывается отъ работы и быстро, озабоченно одного за другимъ разсѣянно креститъ.

Тёма у себя въ комнатѣ молится передъ образомъ Богу.

Медленно, гдѣ-то за окномъ, съ какимъ-то однообразнымъ отзвукомъ, капля за каплей падаетъ съ крыши вода на каменный полъ террасы. «День, день, день», — раздается въ ушахъ Тёмы. Онъ прислушивается къ этому звону, смотритъ куда-то впередъ и, забывъ давно о молитвѣ, весь потонулъ въ ощущеніяхъ прожитого дня: Еремѣй, Кейзеровна, дочка Бориса Борисовича, Томылинъ съ матерью.

— Вотъ хорошо, если-бъ Томылинъ былъ мой отецъ, — думаетъ вдругъ почему-то Тёма.

Эта откуда-то взявшаяся мысль тутъ-же непріятно передергиваетъ Тёму. Томылинъ въ эту минуту какъ-то сразу дѣлается ему чужимъ и, взамѣнъ его, выдвигается образъ суроваго, озабоченнаго отца.

«Я очень люблю папу, — проносится у него пріятное сознаніе сыновней любви. — И маму люблю, и Еремѣя, и Бориса Борисовича, всѣхъ, всѣхъ».

— Артемій Николаевичъ, — заглядываетъ Таня, — ложитесь уже, а то завтра долго будете спать…

Тёма непріятно оторванъ.

Да, завтра опять вставать въ гимназію; и завтра, и послѣ завтра, и цѣлый рядъ скучныхъ, тоскливыхъ дней…

Тёма тяжело вздыхаетъ.

Ивановъ

Черезъ нѣсколько дней Борисъ Борисовичъ умеръ. Мать его и тетка поступили въ пріютъ, жена и старшая дочь, заботами Аглаиды Васильевны, попали въ институтъ, жена — экономкой, дочь — классной дамой. Младшую дочь Аглаида Васильевна взяла къ себѣ, а бывшую у нея фрейленъ устроила надзирательницею дѣтскаго пріюта.

На мѣсто Бориса Борисовича пришелъ толстый, краснощекій, молодой нѣмецъ, Робертъ Ивановичъ Клау.

Ученики сразу почувствовали, что Робертъ Ивановичъ не Борисъ Борисовичъ.

Дни пошли за днями, безцвѣтные своимъ однообразіемъ, но сильные и безповоротные своими общими результатами.

Тёма какъ-то незамѣтно сошелся съ своимъ новымъ сосѣдомъ, Ивановымъ.

Косые глаза Иванова, въ первое время непріятно поражавшіе Тёму, при болѣе близкомъ знакомствѣ, начали производить на него какое-то манящее къ себѣ, особенно сильное впечатлѣніе. Тёма не могъ дать отчета, что въ нихъ было привлекательнаго: глубже-ли взглядъ казался, свѣтлѣе-ли какъ-то былъ онъ, но Тёма такъ поддался очарованію, что сталъ и самъ косить, сначала шутя, а потомъ уже не замѣчая, какъ глаза его сами собою вдругъ скашивались.

Матери стоило большого труда отучить его отъ этой привычки.

— Что ты уродуешь свои глаза? — спрашивала она.

Но Тёма, чувствуя себя похожимъ въ этотъ моментъ на Иванова, испытывалъ безконечное наслажденіе.

Ивановъ незамѣтно втянулъ Тёму въ сферу своего вліянія.

Вѣчно тихій, неподвижный, никого не трогавшій, какъ-то равнодушно получавшій единицы и пятерки, Ивановъ почти не сходилъ съ своего мѣста.

— Ты любишь страшное? — тихо спросилъ однажды, закрывая рукою ротъ, Ивановъ, во время какого-то скучнаго урока.

— Какое страшное? — повернулся къ нему Тёма.

— Да тише, — нервно проговорилъ Ивановъ, — сиди такъ, чтобы незамѣтно было, что ты разговариваешь. Ну, про страшное: вѣдьмъ, чертей…

— Люблю.

— Въ какомъ родѣ любишь?

Тёма подумалъ и отвѣтилъ:

— Во всякомъ родѣ.

— Я разскажу тебѣ про одинъ случай въ Испаніи. да не поворачивайся-же… Сиди, будто слушаешь учителя. Ну такъ… Въ одномъ замкѣ въ Испаніи пришлось какъ-то заночевать одному путешественнику…

У Тёмы по спинѣ уже забѣгали мурашки отъ предстоящаго удовольствія.

— Его предупреждали, что въ замкѣ происходитъ по ночамъ что-то страшное. Ровно въ 12 часовъ отворялись всѣ двери…

У Тёмы широко раскрылись глаза.

— Опусти глаза!.. Что ты смотришь такъ?.. Замѣтятъ… Когда страшно сдѣлается, смотри въ книгу!.. Вотъ такъ. Ровно въ 12 часовъ отворялись сами собою двери, зажигались всѣ свѣчи, и въ самой дальней комнатѣ показывалась вдругъ высокая, длинная фигура, вся въ бѣломъ… Смотри въ книгу… Я брошу разсказывать.

Тёма, какъ очарованный, слушалъ.

Онъ любилъ эти страшные разсказы, неистощимымъ источникомъ которыхъ являлся Ивановъ. Бывало, скажетъ Ивановъ во время рекреаціи^[17]: «не ходи сегодня во дворъ, буду разсказывать». И Тёма, какъ прикованный, оставался на мѣстѣ. Начнетъ и сразу захватитъ Тёму. Подопрется, бывало, колѣномъ о скамью и говоритъ, говоритъ, — такъ и льется у него. Смотритъ на него Тёма, смотритъ на маленькій, болтающійся въ воздухѣ, порыжѣлый сапогъ Иванова, на лопнувшую кожу этого сапога; смотритъ на едва выглядывающій, засаленный, покрытый перхотью, форменный воротничекъ; смотритъ въ его добрые свѣтящіеся глаза и слушаетъ, и чувствуетъ, что любитъ онъ Иванова, такъ любитъ, такъ жалко ему почему-то этого маленькаго, бѣдно одѣтаго мальчика, которому ничего. кромѣ его разсказовъ, не надо, — что готовъ онъ, Тёма, прикажи ему только Ивановъ, все сдѣлать, всѣмъ для него пожертвовать.

— Какъ много ты знаешь, — сказалъ разъ Тёма. — Какъ ты все это можешь выдумать?

— Какой ты смѣшной, — отвѣтилъ Ивановъ. — Развѣ это моя фантазія? Я читаю.

— Развѣ такія вещи печатаютъ?

— Конечно, печатаютъ. Ты читаешь что-нибудь?

— Какъ, читаю?

— Ну, какъ читаешь? Возьмешь какой-нибудь разсказъ, сядешь и читаешь.

Тёма удивленно слушалъ Иванова. Въ его головѣ не вмѣщалось, чтобъ можно было добровольно, безъ урока, сидѣть и читать.

— Ты, вотъ, попробуй, когда-нибудь я принесу тебѣ одну занимательную книжку… Только не порви.

---

Во второмъ классѣ Тёма уже читалъ Гоголя, Майнъ-Рида, Вагнера и втянулся въ чтеніе. Онъ любилъ, придя изъ гимназіи, подъ вечеръ, съ кускомъ хлѣба, забраться куда-нибудь въ каретникъ, на чердакъ, въ бесѣдку, — куда-нибудь подальше отъ жилья, и читать, переживая всѣ ощущенія выводимыхъ героевъ.

Онъ познакомился съ Ивановымъ по дому и, узнавъ его жизнь, еще больше привязался къ нему. Добрый, кроткій съ тѣми, кого онъ любилъ, Ивановъ былъ круглый сирота, жилъ у богатыхъ родственниковъ, помѣщиковъ, но какъ-то заброшенно, въ сторонѣ отъ всей квартиры, въ маленькой, возлѣ самой кухни, комнаткѣ. Къ нему никто не заглядывалъ, онъ тоже не любилъ ходить въ общія комнаты и всегда почти просиживалъ одинъ у себя.

— Тебѣ онъ нравится, мама? — приставалъ Тёма по сту разъ къ своей матери и, получая утвердительный отвѣтъ, переживалъ наслажденіе за своего друга.

— Мама, скажи, что тебѣ больше всего въ немъ нравится?

— Глаза.

— Правда, глаза? Знаешь, мама, его мать умерла передъ тѣмъ, какъ онъ поступилъ въ гимназію. Я видѣлъ ея портретъ. Она казачка, мама… Такая хорошенькая… Онъ на груди въ маленькомъ медальонѣ носитъ ея портретъ. Онъ мнѣ показывалъ, только сказалъ, чтобы я никому ничего не говорилъ. Ты тоже, мама, никому не говори. Ахъ, мама, если-бъ ты знала, какъ я его люблю.

— Больше мамы?

Тёма сконфуженно опускалъ голову и нерѣшительно произносилъ:

— Одинаково…

— Глупый ты мальчикъ! — улыбаясь, говорила мать.

— Мама, онъ говоритъ, чтобы лѣтомъ я ѣхалъ къ нимъ въ деревню. Тамъ у нихъ прудъ есть, рыбу будемъ ловить, садъ большой; у него большой кожаный диванъ подъ окнами, и вишни прямо въ окно висятъ. У дяди его пропасть книгъ… Мы вдвоемъ запремся и будемъ читать. Пустишь меня, мама?

— Если перейдешь въ третій классъ — пущу.

— Ахъ, вотъ счастье будетъ! Я тебѣ привезу много вишенъ. Хорошо?

— Хорошо, хорошо. Пора ужъ заниматься.

— Такъ не хочется… — говорилъ Тёма, сладко потягиваясь.

— А въ деревню хочется?

— Хочется, — смѣялся Тёма.

Иногда утромъ, когда Тёмѣ не хотѣлось вставать, когда почему-либо перспектива идти въ гимназію не представляла ничего заманчиваго, Тёма вдругъ вспоминалъ своего друга, и сладкое чувство охватывало его, — онъ вскакивалъ и начиналъ одѣваться. Онъ переживалъ наслажденіе отъ мысли, что опять увидитъ Иванова, который ужъ будетъ ждать его и весело сверкнетъ своими добрыми, черными глазами изъ-подъ мохнатой шапки волосъ. Поздороваются друзья, сядутъ поближе другъ къ другу и радостно будутъ улыбаться Корневу, который, грызя ногти, насмѣшливо скажетъ:

— Сто лѣтъ не видались… Поцѣлуйтесь на радостяхъ.

Въ такія минуты Тёма считалъ себя самымъ счастливымъ человѣкомъ.

Ябеда

Но ничто не вѣчно подъ луною. И дружба Тёмы съ Ивановымъ прекратилась, и мечты о деревнѣ не осуществились, и на самое воспоминаніе объ этихъ лучшихъ дняхъ изъ дѣтства Тёмы жизнь безжалостно наложила свою гадливую печать, какъ-бы въ отместку за доставленное блаженство.

Учитель французскаго языка, Бошаръ, скромно начавшій карьеру съ кучера, сохранившій свою представительную фигуру, засѣдалъ на своемъ учительскомъ мѣстѣ такъ-же величественно и добродушно, какъ въ былые дни возсѣдалъ на козлахъ своего фіакра. Какъ прежде, бывало, онъ, по временамъ, стегалъ свою клячу длиннымъ бичемъ, такъ и теперь, отъ времени до времени, онъ хлопалъ своей широкой, пухлой ладонью и кричалъ громкимъ, равнодушнымъ голосомъ:

— Voyons, voyons donc!^[27]

Однажды, по заведенному порядку, шелъ урокъ Бошара. Очередной переводилъ, остальной классъ былъ въ какомъ то среднемъ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ.

Въ маленькое, круглое окошко класса, продѣланное въ дверяхъ, заглянулъ чей-то глазъ.

Вахновъ сложилъ машинально кукишъ, полюбовался имъ сначала самъ, а затѣмъ предложилъ полюбоваться и смотрѣвшему въ окошечко.

При всемъ своемъ добродушіи, Иванъ Ивановичъ, который и смотрѣлъ въ окошко, не вытерпѣлъ и, отворивъ дверь, пригласилъ Вахнова къ директору.

Вахновъ струсилъ и сталъ божиться, что это не онъ. Въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ сослался на Бошара, будто-бы видѣвшаго, какъ онъ, Вахновъ, сидѣлъ смирно.

Бошаръ, видѣвшій все и, съ любопытствомъ естествоиспытателя, наблюдавшій самъ звѣрька. низшей расы — Вахнова, проговорилъ съ пренебреженіемъ удовлетвореннаго наблюдателя:

— Allez, allez, bête animal!^[28]

Вахновъ, скрѣпя сердце, пошелъ за Иваномъ Ивановичемъ въ корридоръ, но когда дверь затворилась, и они остались одни съ глазу на глазъ, Вахновъ, не долго думая, всталъ на колѣни и проговорилъ:

— Иванъ Ивановичъ, не губите меня! Директоръ исключитъ за это, а отецъ убьетъ меня. Честное слово, я говорю правду: вы знаете моего отца.

Иванъ Ивановичъ хорошо зналъ отца Вахнова, который былъ въ полномъ смыслѣ слова звѣрь, по свирѣпости и крутости нрава. Онъ славился на весь городъ этими своими качествами, на ряду, впрочемъ, и съ другими, признанными обществомъ: идеальной честностью и беззавѣтнымъ мужествомъ.

— Встаньте скорѣй! — сконфуженно и растерянно заговорилъ Иванъ Ивановичъ и самъ бросился поднимать Вахнова.

Вахновъ, для усиленія впечатлѣнія, вставая, чмокнулъ надзирателя въ руку. Иванъ Ивановичъ, окончательно растерявшись, опрометью бросился отъ Вахнова, отмахиваясь и отплевываясь на ходу. Вахновъ, постоявъ немного въ корридорѣ, снова вошелъ въ классъ.

Какими-то судьбами эта исторія все-таки дошла до директора, и педагогическимъ совѣтомъ Вахновъ былъ приговоренъ къ двухнедѣльному аресту — по два часа каждый день.

Убѣдившись, что донесъ не Иванъ Ивановичъ, Вахновъ остановился на Бошарѣ, какъ на единственномъ человѣкѣ, который могъ донести. Это было и общее мнѣніе всего класса. Хотя и не горячо, но почти всѣ высказывали порицаніе Бошару.

«Идіотъ» Вахновъ на мгновеніе пріобрѣлъ, если не уваженіе, то сочувствіе. Это сочувствіе пробудило въ Вахновѣ затоптанное сперва отцомъ, а потомъ и гимназіей, давно уже спавшее самолюбіе. Онъ испыталъ сладкое нравственное удовлетвореніе, которое чувствуетъ человѣкъ отъ сочувствія къ нему общества. Но что-то говорило ему, что это сочувствіе ненадежное, и чтобъ удержать его, отъ него, Вахнова, требовалось что-то такое, что заставило-бы навсегда забыть его прошлое.

Бѣдная голова Вахнова, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни, была полна другими мыслями, чѣмъ тѣ, какія внушало ей здоровое, праздное тѣло 15-лѣтняго отупѣвшаго отрока. Его мозги тяжело работали надъ трудной задачей, съ которой онъ и справился, наконецъ.

За мгновеніе до прихода Бошара, Вахновъ не удержался, чтобы не сказать Иванову и Тёмѣ (по настоянію Иванова, они и во второмъ классѣ продолжали сидѣть втроемъ и, попрежнему, на послѣдней скамейкѣ) о томъ, что онъ всунулъ въ стулъ, на который сядетъ Бошаръ, иголку.

Такъ какъ на лицахъ Иванова и Тёмы изобразился какой-то ужасъ, вмѣсто ожидаемаго одобренія, то Вахновъ, на всякій случай, проговорилъ:

— Только выдайте!

— Мы не выдадимъ, но не потому, что испугались твоихъ угрозъ, — отвѣтилъ съ достоинствомъ Ивановъ, — а потому, что къ этому обязываютъ правила товарищества. Но это такая гнусная гадость…

Тёма только взглядомъ отвѣтилъ на такъ отчетливо выраженныя Ивановымъ его собственныя мысли.

Спорить было поздно. Бошаръ уже входилъ, величественный и спокойный. Онъ поднялся на возвышеніе, сталъ спиной къ стулу, не спѣша положилъ книги на столъ, оглянулъ взглядомъ соннаго орла классъ и, раздвигая слегка фалды, грузно опустился.

Въ то же мгновеніе онъ вскочилъ, какъ ужаленный, съ пронзительнымъ крикомъ, нагнулся и сталъ щупать рукой стулъ. Разыскавъ иголку, онъ вытащилъ ее съ большимъ трудомъ изъ сидѣнья и бросился изъ класса^[29].

Совершенно блѣдный, съ провалившимися вдругъ куда-то внутрь глазами, откуда они горѣли огнемъ, — влетѣлъ въ классъ директоръ и прямо бросился къ послѣдней скамейкѣ.

— Это не я! — прижатый къ скамьѣ, въ дикомъ ужасѣ закричалъ Тёма.

— Кто?! — могъ только прохрипѣть директоръ, схвативъ его за руку.

— Я не знаю! — отвѣтилъ высокимъ визгомъ Тёма.

Рванувъ Тёму за руку, директоръ однимъ движеніемъ выдернулъ его въ проходъ и потащилъ за собой.

Тёма какимъ-то вихремъ понесся съ нимъ по корридору. Какъ-то тупо застывъ, онъ безучастно наблюдалъ ряды вѣшалокъ, шинелей, грязную калошу, валявшуюся посреди корридора… Онъ пришелъ въ себя, только очутившись въ директорской, когда его слухъ поразилъ зловѣще щелкнувшій замокъ запиравшейся на ключъ двери.

Смертельный ужасъ охватилъ его, когда онъ увидѣлъ, что директоръ, покончивъ съ дверью, сталъ какъ-то тихо, беззвучно подбираться къ нему.

— Что вы хотите со мной дѣлать?! — неистово закричалъ Тёма и бросился въ сторону.

Въ то же мгновеніе директоръ схватилъ его за плечо и проговорилъ быстрымъ, огнемъ охватившимъ Тёму, шопотомъ:

— Я ничего не сдѣлаю, но не шутите со мною: кто?!

Тёма помертвѣлыми глазами, застывъ на мѣстѣ, съ ужасомъ смотрѣлъ на раздувавшіяся ноздри директора.

Впившіеся черные горящіе глаза ни на мгновеніе не отпускали отъ себя широко раскрытыхъ глазъ Тёмы. Точно что-то, помимо воли, раздвигало ему глаза и входило черезъ нихъ властно и сильно, съ мучительной болью въ глубь, въ Тёму, туда… куда-то далеко, въ ту глубь, которую только холодомъ прикосновенія чего-то чужого впервые ощущалъ въ себѣ онѣмѣвшій мальчикъ…

Ошеломленный, удрученный, Тёма почувствовалъ, какъ онъ точно погружался куда-то…

И вотъ, какъ жалобный подсвистъ въ бурю, рядомъ съ дикимъ воемъ, зазвучали въ его ушахъ и посыпались его безсвязныя, слабѣющія слова о пощадѣ, слова мольбы, просьбы и опять мольбы о пощадѣ и еще… ужасныя, страшныя слова, безсознательно слетавшія съ помертвѣлыхъ губъ… ахъ! болѣе страшныя, чѣмъ кладбище и черная шапка Еремѣя, чѣмъ розги отца, чѣмъ самъ директоръ, чѣмъ все, что бы то ни было на свѣтѣ. Что смрадъ колодца?! Тамъ, открывъ ротъ, онъ больше не чувствовалъ его… Отъ смрада души, охватившаго Тёму, онъ бѣшено рванулся.

— Нѣтъ! Нѣтъ! Не хочу! — съ безумнымъ воплемъ безконечной тоски бросился Тёма къ вырвавшему у него признаніе директору.

— Молчать! — со спокойнымъ, холоднымъ презрѣніемъ проговорилъ удовлетворенный директоръ и, втолкнувъ Тёму въ сосѣднюю комнату, заперъ за нимъ дверь.

Оставшись одинъ, Тёма какъ-то безсильно, тупо оглянулся, точно отыскивая потерявшуюся связь событій. Затихавшіе въ отдаленіи шаги директора дали ему эту связь. Ослѣпительной, мучительной болью сверкнуло сознаніе, что директоръ пошелъ за Ивановымъ.

— И-и! — ухватилъ себя ногтями за щеки Тёма и завертѣлся волчкомъ. Натолкнувшись на что-то, онъ такъ и затихъ, охваченный какой-то безконечной пустотой.

Въ сосѣднюю комнату опять вошелъ директоръ. Снова раздался его бѣшеный крикъ.

Тёма пришелъ въ себя и замеръ въ томительно напряженномъ ожиданіи отвѣта Иванова.

— Я не могу… — тихой мольбой донеслось къ Тёмѣ, и сердце его сжалось мучительной болью.

Опять загремѣлъ директоръ, и новый залпъ угрозъ оглушилъ комнату.

— Я не могу, я не могу… — доносился какъ будто съ какой-то безконечной высоты до слуха Тёмы быстрый, дрожащій голосъ Иванова. — Дѣлайте со мной, что хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать…

Наступило гробовое молчаніе.

— Вы исключаетесь изъ гимназіи, — проговорилъ холодно и спокойно директоръ. — Можете отправляться домой. Лица съ такимъ направленіемъ не могутъ быть терпимы…

— Что-жъ дѣлать?! — отвѣтилъ раздраженно Ивановъ, — выгоняйте, но вы все-таки не заставите меня сдѣлать подлость.

— Вонъ!!

Тёма уже ничего не чувствовалъ. Все какъ-то онѣмѣло въ немъ.

Черезъ полчаса состоялось опредѣленіе педагогическаго совѣта. Вахновъ исключался. Роднымъ Иванова предложено было добровольно взять его. Карташевъ наказывался на недѣлю оставаться во время обѣда въ гимназіи, по два часа каждый день.

Тёмѣ приказали идти въ классъ, куда онъ и пошелъ подавленный, униженный, тупой, чувствуя отвращеніе и къ себѣ, и къ директору, и къ самой жизни, чувствуя одно безконечное желаніе, чтобы жизнь отлетѣла сразу, чтобы сразу перестать чувствовать.

Но жизнь не отлетаетъ по желанію, чувствовать надо, и Тёма почувствовалъ, рѣшившись поднять, наконецъ, глаза на товарищей, что нѣтъ Иванова, нѣтъ Вахнова, но есть онъ, ябеда и доносчикъ, пригвожденный къ своему позорному мѣсту… Неудержимой болью охватила его мысль о томъ свѣтломъ, безвозвратно погибшемъ времени, когда и онъ былъ чистымъ и незапятнаннымъ; охватило его горькое чувство тоски, зачѣмъ онъ живетъ, и рыданія подступили къ его горлу.

Но онъ удержалъ ихъ, и только какой-то тихій, жалобный пискъ успѣлъ вырваться изъ его горла, пискъ, замершій въ самомъ началѣ. Что-то забытое, напомнившее Тёмѣ Жучку въ колодцѣ, мелькнуло въ его головѣ…

Тёма быстро испуганно оглянулся… Но никто не смотрѣлъ на него.

---

Передавая дома эту исторію, Тёма скрылъ, что выдалъ товарища.

Отецъ, выслушавъ, проговорилъ:

— Иначе ты и не могъ поступить… И безъ наказанія нельзя было оставить; Вахнова давно пора было выгнать; Ивановъ, видно, за что-нибудь намѣченъ, а ты, какъ меньше другихъ виноватый, поплатился недѣльнымъ наказаніемъ. Что-жъ? отсидишь.

Сердце Тёмы тоскливо ныло, и, еще болѣе униженный, онъ стоялъ и не смѣлъ поднять глазъ на отца и мать.

Аглаида Васильевна ничего не сказала и ушла къ себѣ.

Не дотронувшись почти до ѣды, Тёма тоскливо ходилъ по комнатамъ, отыскивая такія, въ которыхъ никого не было, и, останавливаясь у оконъ, неподвижно, безъ мысли, замиралъ, смотря куда-то. При малѣйшемъ шорохѣ, онъ быстро отходилъ отъ своего мѣста и испуганно оглядывался.

Когда наступили сумерки, ему стало еще тяжелѣе, и онъ какъ-то безсознательно потянулся къ матери. Онъ разсмотрѣлъ ее возлѣ окна и, молча, подошелъ.

— Тёма, разскажи мнѣ, какъ все было… — мягко, ласково, но требовательно-увѣренно проговорила мать.

Тёма замеръ и почувствовалъ, что мать уже догадалась.

— Все разскажи.

Этотъ ласковый, впередъ прощающій, голосъ охватилъ Тёму какою-то жгучей потребностью — все до послѣдняго передать матери.

Передавъ истину, Тёма горько оборвалъ разсказъ и униженно опустилъ голову.

— Бѣдный мой мальчикъ, — произнесла охваченная той же тоской униженія и горечи мать.

Тёма облокотился на спинку ея кресла и тихо заплакалъ.

Мать, молча, вытирала капавшія по ея щекамъ слезы. Собравшись съ мыслями и давъ время успокоиться сыну, она сказала:

— Что дѣлать? Если мы видимъ свои недостатки и если, замѣчая ихъ, стараемся исправиться, то и ошибки наши уже являются источниками искупленія. Сразу ничего не приходитъ. Все достается тяжелой борьбой въ жизни. Въ этой борьбѣ ты уже нашелъ сегодня одну свою слабую сторону… Когда будешь молиться, попроси у Бога, чтобы онъ послалъ тебѣ твердость и крѣпкую волю въ минуты страха и опасности.

— Ахъ, мама, какъ я вспомню про Иванова, какъ вспомню… такъ бы, кажется, и умеръ сейчасъ.

Мать, молча, гладила голову сына.

— Ну, а если-бъ ты пошелъ къ нему? — спросила она ласково.

Тёма не сразу отвѣтилъ.

— Нѣтъ, мама, не могу, — сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. — Когда я знаю, что больше не увижу его… такъ жалко… я такъ люблю его… а какъ подумаю, что пойду къ нему… я больше не люблю его, — тоскливо докончилъ Тёма, и слезы опять брызнули изъ его глазъ.

— Ну и не надо, не ходи. Когда-нибудь въ жизни, когда ты выйдешь хорошимъ, честнымъ человѣкомъ, Богъ дастъ, ты встрѣтишься съ нимъ и скажешь ему, что если ты вышелъ такимъ, то оттого, что ты всегда думалъ о немъ и хотѣлъ быть такимъ-же честнымъ, хорошимъ, какъ онъ. Хорошо?

Тёма, молча, вздохнулъ и задумался. Мать тоже замолчала и только продолжала ласкать своего неустоявшаго въ первомъ бою сына.

Вечеромъ, въ кровати, Тёма осторожно поднялъ голову и, убѣдившись, что всѣ уже спятъ, беззвучно спустился на полъ и, весь проникнутый горячимъ экстазомъ, охваченный какимъ-то особеннымъ, такъ рѣдко, но съ такой силой посѣщающимъ дѣтей огнемъ вѣры, — жарко молился, прося Бога послать ему силы ничего не бояться.

И вдругъ, среди молитвы, Тёма вспомнилъ Иванова, его добрые глаза, такъ ласково, довѣрчиво смотрѣвшіе на него, вспомнилъ, что больше его никогда не увидитъ… и какъ то завизжавши отъ боли, впился зубами въ подушку и замеръ въ безъисходной тоскѣ…

Въ Америку

Тоскливо, холодно и непривѣтно потекла гимназическая жизнь Тёмы. Онъ не могъ выносить классной комнаты — этой свидѣтельницы его былого счастья и паденія, хотя между товарищами Тёма и встрѣтилъ неожиданную для него поддержку. Черезъ нѣсколько дней послѣ тяжелаго одиночества, Касицкій, подойдя и улегшись на скамейкѣ передъ Тёмой, подперевъ подбородокъ рукой, спросилъ его ласково и сочувственно, смотря въ глаза:

— Какъ это случилось, что ты выдалъ? Струсилъ?

— Чортъ его знаетъ, какъ это вышло, — заговорилъ Тёма, и слезы подступили къ его глазамъ, — раскричался, затопалъ, я и не помню…

— Да, это непріятно… Ну, теперь ученый будешь…

— Теперь пусть попробуетъ, — вспыхнулъ Тёма, и глаза его сверкнули, — я ему, подлецу, въ морду залѣплю…

— Вотъ какъ… Да, свинство, конечно… Жалко Иванова?

— Эхъ, за Иванова я полжизни бы отдалъ.

— Конечно… водой вѣдь васъ, бывало, не разольешь. А моя-то сволочь, Яковлевъ, радуется.

Каждый день Касицкій подсаживался къ Тёмѣ и съ удовольствіемъ заводилъ съ нимъ разговоры.

— Послушай, — предложилъ однажды Касицкій, — хочешь, я пересяду къ тебѣ?

Тёма вспыхнулъ отъ радости.

— Ей-Богу… у меня тамъ такая дрянь…

И Даниловъ все чаще и чаще сталъ оглядываться на Тёму. Даниловъ подолгу, стараясь это дѣлать незамѣтно, вдумчиво всматривался въ блѣдное, измученное лицо «выдавшаго», и въ душѣ его живо рисовались муки, которыя переживалъ въ это время Тёма. Чувство стыдливости не позволяло ему выразить Тёмѣ прямо свое участіе, и онъ ограничивался тѣмъ, что только какъ-то особенно сильно жалъ, при встрѣчѣ утромъ, руку Тёмы и краснѣлъ. Тёма чувствовалъ расположеніе Данилова и тоже украдкой смотрѣлъ на него и быстро отводилъ глаза, когда Даниловъ замѣчалъ его взглядъ.

— Ты куда? — спросилъ Даниловъ Касицкаго, который съ ворохомъ тетрадей и книгъ несся весело по классу.

— А вотъ, перебраться задумалъ…

Эта мысль понравилась Данилову; онъ весь урокъ что-то соображалъ, а въ рекреацію^[17], подойдя рѣшительно къ Тёмѣ и ставъ какъ то, по своей привычкѣ, въ полуоборотъ къ нему, спросилъ, краснѣя:

— Ты ничего не будешь имѣть противъ, если и я пересяду къ тебѣ?

— Я очень радъ, — отвѣтилъ Тёма, въ свою очередь краснѣя до волосъ.

— Ну, и отлично.

— И ты? — увидавъ Данилова, проговорилъ обрадованный и возвратившійся откуда-то въ это время Касицкій.

И онъ заоралъ во все горло:

— «Вотъ мчится тройка удалая»!^[30]

Одинъ изъ двухъ старыхъ сосѣдей Касицкаго, Яковлевъ, шепнулъ на ухо Филиппову:

— Карташевъ и имъ удружитъ…

И оба весело разсмѣялись.

— Моя дрянь смѣется, — проговорилъ Касицкій, переставъ пѣть. — Сплетничаютъ что-нибудь. Чортъ съ ними!.. Постойте, теперь надо такъ разсѣсться: ты, Даниловъ, какъ самый солидный, садись въ корень, между нами, двумя сорванцами. Ты, Карташевъ, полѣзай къ стѣнѣ, а я, такъ какъ не могу долго сидѣть на мѣстѣ, сяду поближе къ проходу.

Когда все было исполнено, онъ проговорилъ:

— Ну вотъ, теперь настоящая тройка! Ничего, отлично заживемъ.

---

— Ты любишь море? — спросилъ однажды Даниловъ у Тёмы.

— Люблю, — отвѣтилъ Тёма.

— А на лодкѣ любишь кататься?

— Люблю, только я еще ни разу не катался.

Даниловъ никакъ не могъ понять, какъ, живя въ приморскомъ городѣ, до сихъ поръ ни разу не покататься на лодкѣ. Онъ давно уже умѣлъ и грести, и управлять рулемъ. Онъ, сколько помнилъ себя, все помнилъ то-же безбрежное море, ихъ домъ, стоявшій на самомъ берегу, всегда вдыхалъ въ себя свѣжій запахъ этого моря, перемѣшанный съ запахомъ пеньки смоляныхъ канатовъ и каменно-угольнаго дыма пристани. Сколько онъ помнилъ себя, всегда его ухо ласкалъ шумъ моря, то тихій и мягкій, какъ шопотъ, то страстный и бурный, какъ стонъ и вопли разъяреннаго дикаго звѣря. Онъ любилъ это море, сроднился съ нимъ; любовь эту поддерживали и развили въ немъ до страсти молодые моряки, бывавшіе у его отца, капитана порта.

Онъ спалъ и грезилъ моремъ. Онъ любовался у открытаго окна, когда, бывало, вечеромъ луна заливала своимъ чуднымъ свѣтомъ эту безконечную водную даль со свѣтлой серебряной полосой луны, сверкавшей въ водѣ и терявшейся на далекомъ горизонтѣ; онъ видѣлъ, какъ вдругъ выплывшая лодка попадала въ эту освѣщенную полосу, разрѣзая ее дружными, мѣрными взмахами веселъ, съ которыхъ, какъ серебряный дождь, сбѣгала напитанная фосфорическимъ блескомъ вода. Онъ любилъ тогда море, какъ любятъ маленькихъ хорошенькихъ дѣтей. Но не этой картиной море влекло его душу, вызывало восторгъ и страсть къ себѣ. Его разжигала буря, въ немъ подымалась неизвѣданная страсть въ утлой лодкѣ помѣряться силами съ разсвирѣпѣвшимъ моремъ, когда оно, взбѣшенное, какъ титанъ, швыряло далеко на берегъ свои бѣшеныя волны. Тогда Даниловъ ужъ не былъ похожъ на мягкаго обыкновеннаго Данилова. Тогда, вдохновенный, онъ простаивалъ по цѣлымъ часамъ на морскомъ берегу, наблюдая расходившееся море. Онъ съ какою-то завистью смотрѣлъ въ упоръ на своихъ бѣшено набѣгавшихъ враговъ — волны, которыя тутъ же, у его ногъ, разбивались о берегъ.

— Не любишь! — съ наслажденіемъ шептали его поблѣднѣвшія губы, а глаза уже впивались въ новый набѣгавшій валъ, который, точно разбѣжавшійся человѣкъ, споткнувшись съ размаха, высоко взмахнувъ руками, тяжело опрокидывался на острые камни.

— Э-эхъ! — злорадно отдавалось въ его сердцѣ.

Однажды Даниловъ сказалъ Тёмѣ и Касицкому:

— Хотите завтра покататься на лодкѣ?

Тёма, замирая отъ счастья, восторженно отвѣтилъ:

— Хочу.

Касицкій тоже изъявилъ согласіе.

— Такъ прямо изъ гимназіи и пойдемъ. Сначала пообѣдаемъ у меня, а потомъ и кататься.

Вопросъ у Тёмы былъ только въ томъ, какъ отнесутся къ этому дома. Но и дома онъ получилъ разрѣшеніе.

Прогулки по морю стали излюбленнымъ занятіемъ друзей въ 3-мъ классѣ. Зимой, когда море замерзло, и нельзя было больше ѣздить, вѣрные друзья ходили по берегу, смотрѣли на разстилавшуюся передъ ними ледяную равнину, на темную полосу воды за ней, тамъ, гдѣ море сливалось съ низкими свинцовыми тучами, — щелкали зубами, синѣли отъ холода, ежились въ своихъ форменныхъ пальтишкахъ, прятали въ короткіе рукава красныя руки и говорили все о томъ же морѣ. Главнымъ образомъ говорилъ Даниловъ; Тёма съ раскрытымъ ртомъ слушалъ, а Касицкій и слушалъ, и возражалъ, и развлекался.

— А вотъ я знаю такой случай, — начиналъ, бывало, Касицкій, — одинъ корабль опрокинулся…

— Килевой? — спрашивалъ Даниловъ.

— Килевой, конечно.

— Ну, и врешь, — отрѣзывалъ Даниловъ. — Такой корабль не можетъ опрокинуться…

— Ну, ужъ это дудки! Ахъ оставьте, пожалуйста. Такъ можетъ…

— Да понимаешь ты, что не можетъ. Единственный случай былъ…

— Былъ же? Значитъ, можетъ.

— Да ты дослушай. Этотъ корабль…

Но Касицкій уже не слушалъ; онъ завидѣлъ собаку и бѣжалъ доказывать друзьямъ, что собака его не укуситъ. Эти доказательства нерѣдко кончались тѣмъ, что собака изъ выжидательнаго положенія переходила въ наступательное и стремительно рвала у Касицкаго то брюки, то пальто, вслѣдствіе чего у него не было такого платья, на которомъ не нашлось бы непочиненнаго мѣста. Но онъ не смущался и всегда находилъ какое-нибудь основаніе, почему собака его укусила. То оттого, что она бѣшеная, то нарочно…

— Нарочно поддразнилъ, — говорилъ снисходительно Касицкій.

— Ну, да, нарочно? — смѣялся Тёма.

— Дура, нарочно! — смѣялся и Касицкій, надвигая Тёмѣ на лицо фуражку.

Если ничего другого не оставалось для развлеченія, то Касицкій не брезгалъ и колесомъ пройтись по панели. За это Даниловъ снисходительно называлъ его «мальчишкой». Даниловъ вообще былъ старшимъ въ компаніи — не лѣтами, но солидностью, которая происходила отъ безпредѣльной любви къ морю; о немъ только и думалъ онъ, о немъ только и говорилъ и ничего, и никого, кромѣ своего моря, не признавалъ. Одно терзало его, что онъ не можетъ посвятить всего своего времени этому морю, а долженъ тратить это дорогое время и на сонъ, и на ѣду, и на гимназію. Въ послѣднемъ ему сочувствовали и Тёма, и Касицкій.

— Есть люди съ твердой волей, которые и безъ гимназіи умѣли прокладывать себѣ дорогу въ жизни, — говорилъ Даниловъ. Тёма только вздыхалъ.

Есть, конечно, есть… Робинзонъ… А всѣ эти юнги, съ дѣтства попавшіе случайно на пароходъ, прошедшіе сквозь огонь и мѣдныя трубы, закалившіеся во всѣхъ неудачахъ. Боже мой! Чего они не видали, гдѣ не бывали: и пустыни, и львы, и тигры, и американскіе индѣйцы.

— А вѣдь такіе же, какъ и мы, люди, — говорилъ Даниловъ.

— Конечно, такіе.

— Тоже и отца, и мать, и сестеръ имѣли, тоже, вѣроятно, страшно сначала было, а пересилили, не захотѣли избитымъ путемъ пошлой жизни жить и что-жъ, развѣ они жалѣли? Никогда не жалѣли: всѣ они всегда выростали безъ этихъ дурацкихъ единицъ и экзаменовъ, женились всегда на комъ хотѣли, стариками дѣлались, и всѣ имъ завидовали.

И вотъ понемногу планъ созрѣлъ: попытать счастья и съ первымъ весеннимъ днемъ удрать въ Америку на первомъ отходящемъ пароходѣ. Мысль эту бросилъ Касицкій и сейчасъ же забылъ о ней. Даниловъ долго вдумывался и предложилъ однажды привести ее въ исполненіе. Тёма далъ согласіе, не думая, главнымъ образомъ, въ виду далекой еще весны. Касицкій далъ согласіе, такъ какъ ему было рѣшительно все равно: въ Америку, такъ въ Америку. Даниловъ все тонко во всѣхъ деталяхъ обдумалъ. Прежде всего, совсѣмъ безъ денегъ ѣхать нельзя; положимъ, юнгѣ даже платятъ сколько-нибудь, но до юнги надо доѣхать. А потому необходимо было пользоваться каждымъ удобнымъ моментомъ, чтобы откладывать все, что можно. Всѣ рессурсы должны были поступать въ кассу: деньги, выдаваемыя на завтраки — разъ, именинныя — два, случайныя (въ родѣ на извозчика), подарки дядей и пр., и пр. — три. Даниловъ добросовѣстно отбиралъ у друзей деньги сейчасъ же по приходѣ ихъ въ классъ, такъ какъ опытъ показалъ, что у Касицкаго и Тёмы деньги въ первую же рекреацію^[17] улетучивались. Результатомъ этого былъ волчій голодъ въ компаніи во все время уроковъ, т. е. съ утра до двухъ-трехъ часовъ дня. Даниловъ крѣпился, Касицкій безъ церемоніи отламывалъ куски у перваго встрѣчнаго, а Тёма терпѣлъ, терпѣлъ и тоже кончалъ тѣмъ, что просилъ у кого-нибудь «кусочекъ», а то отправлялся на поиски по скамьямъ, гдѣ и находилъ всегда какую-нибудь завалявшуюся корку.

Было, конечно, довольно простое средство избавить себя отъ такихъ ежедневныхъ мукъ — это брать съ собой изъ дому хоть запасный кусокъ хлѣба. Но вся бѣда заключалась въ томъ, что послѣ утренняго чая, когда компанія отправлялась въ гимназію, имъ не хотѣлось ѣсть, и съ точки зрѣнія этого настоящаго они каждый день впадали въ ошибочную увѣренность, что и до конца уроковъ имъ не захочется ѣсть.

— На что ты похожъ сталъ?! Подъ глазами синяки, щеки втянуло, худой, какъ скелетъ! — допытывалась мать.

Хуже всего, что, удерживаясь, Тёма дотягивалъ обыкновенно до послѣдней рекреаціи^[17], и ужъ когда голодъ чуть не заставлялъ его кричать, тогда онъ только отправлялся на фуражировку. Вслѣдствіе этого, аппетитъ перебивался и такъ основательно, что придя домой, Тёма ни до чего, кромѣ хлѣба и супа, не касался.

Обдумывая въ подробностяхъ свой планъ, Даниловъ пришелъ къ заключенію, что прямо въ гавани сѣсть на корабль не удастся, потому что, во-первыхъ, узнаютъ и не пустятъ, а во-вторыхъ потребуютъ заграничные паспорты. Поэтому Даниловъ рѣшилъ такъ: узнавъ, когда отходитъ подходящій корабль, заблаговременно выбраться въ открытое море на лодкѣ и тамъ, приставъ къ кораблю, объяснить, въ чемъ дѣло, и уѣхать на немъ. Вопросъ о дальнѣйшемъ былъ рѣшенъ въ утвердительномъ смыслѣ на томъ простомъ основаніи, что кому же даровыхъ работниковъ не надо? Гораздо труднѣе былъ вопросъ о лодкѣ. Чтобъ отослать ее назадъ, нуженъ бнлъ проводникъ. Этимъ подводился проводникъ. Если пустить лодку на произволъ судьбы — пропажа казеннаго имущества — отецъ подводился. Все это привело Данилова къ заключенію, что надо строить свою лодку. Отецъ Данилова отозвался сочувственно, далъ имъ лѣсу, руководителей, и компанія приступила къ работѣ. Выборъ типа лодки подвергся всестороннему обсужденію. Рѣшено было строить килевую и отдано было предпочтеніе ходу передъ вмѣстимостью.

— Весь секретъ, чтобы было какъ можно меньшее сопротивленіе. Чѣмъ она уже…

— Ну, конечно, — перебивалъ нетерпѣливый Касицкій.

— Понимаешь? — спрашивалъ Даниловъ Тёму.

— Понимаю, — отвѣчалъ Тёма, понимавшій больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что тамъ еще докапываться? уже — такъ уже.

— Мнѣ даже кажется, что эта модель, самая узкая изъ всѣхъ, и та широка.

— Конечно, широка, — энергично поддержалъ Касицкій. — Къ чему такое брюхо?

— Отецъ настаиваетъ, — нерѣшительно проговорилъ Даниловъ.

— Еще бы ему не настаивать, у него животъ-то, слава Богу; ему и надо, а намъ на что?

— А мы, чтобъ не дразнить его, сдѣлаемъ уже, а ему благоразумно умолчимъ.

— Подлецъ, врать хочешь…

— Не врать, молчать буду. Спроситъ — ну, тогда признаюсь.

Всю зиму шла работа; сперва киль выдѣлали, затѣмъ шпангоуты насадили, потомъ обшивкой занялись, а затѣмъ и выкрасили въ бѣлый цвѣтъ, съ синей полоской кругомъ.

Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорціонально труду, какой затрачивался на нее друзьями, и секретъ этотъ объяснялся тѣмъ, что имъ помогали какія-то таинственныя руки. Друзья благоразумно молчали объ этомъ и, когда лодка была готова, они съ гордостью объявили товарищамъ:

— Мы кончили.

Впрочемъ, Касицкій не удержался и тутъ же сказалъ, подмигивая Тёмѣ:

— Мы?!

— Конечно, мы, — отвѣтилъ Тёма. — Матросы помогали, а все-таки мы.

— Помогали?! Рыло!

И Касицкій, разсмѣявшись, добавилъ:

— Кой чортъ, мы! Ну, Даниловъ дѣйствительно работалъ, а мы вотъ съ этимъ подлецомъ все больше на счетъ глазъ. Да, ей-Богу же, — кончилъ онъ добродушно. — Зачѣмъ врать.

— Я считаю, что и я работалъ.

— Ну, да, ты считаешь. Ну, считай, считай.

— Да зачѣмъ вамъ лодка? — спросилъ Корневъ, грызя, по обыкновенію, ногти.

— Лодка? — переспросилъ Касицкій. — Зачѣмъ намъ лодка? — обратился онъ къ Тёмѣ.

Тёму подмывало.

— Свинья! — смѣялся онъ, чувствуя непреодолимое желаніе выболтать.

— Чтобъ кататься, — отвѣтилъ Даниловъ, не сморгнувъ, что называется, глазомъ.

Корневъ видѣлъ, что тутъ что-то не то.

— Мало у отца твоего лодокъ?

— Ходкихъ нѣтъ, — отвѣтилъ Даниловъ.

— Что значитъ ходкихъ?

— Чтобъ рѣзали хорошо воду.

— А что значитъ, чтобъ рѣзали хорошо воду?

— Это значитъ, что ты дуракъ, — вставилъ Касицкій.

— Бревно! — вскользь отвѣтилъ Корневъ, — не съ тобой говорятъ.

— Ну, чтобъ узкая была, шла легко, оказывала бы водѣ меньшее сопротивленіе.

— Зачѣмъ-же вамъ такую лодку?

— Чтобы больше удовольствія было отъ катанья.

Корневъ подозрительно всматривался по очереди въ каждаго.

— Эхъ ты, дура! — произнесъ Касицкій полушутя, полусерьезно. — Въ Америку хотимъ ѣхать.

Послѣ этого уже самъ Корневъ говорилъ пренебрежительно:

— Черти, съ вами гороху наѣсться сперва надо, — и уходилъ.

— Послушай, зачѣмъ ты говоришь? — замѣчалъ Даниловъ Касицкому.

— Что говорю? Именно такъ дѣйствуя, ничего и не говорю.

— Конечно, — поддерживалъ Тёма, — кто-жъ догадается принять его слова за серьезныя.

— Всѣ догадаются. Васъ подмываетъ на каждомъ словѣ, и кончится тѣмъ, что вы все разболтаете. Глупо-же. Если не хотите, скажите прямо, зачѣмъ было и затѣвать тогда.

Обыкновенно невозмутимый, Даниловъ не на шутку начиналъ сердиться. Касицкій и Тёма обѣщали ему соблюдать впередъ строгое молчаніе. И хотя нерѣдко на пріятелей находило страстное желаніе подсидѣть самихъ себя, но сознаніе огорченія, которое они нанесутъ этимъ Данилову, останавливало ихъ.

Понятное дѣло, что тому, кто ѣдетъ въ Америку, никакихъ, собственно, уроковъ готовить не къ чему, и время, потраченное на такой трудъ, считалось компаніей погибшимъ временемъ.

Обстоятельства помогали Тёмѣ въ этомъ отношеніи. Мать его родила еще одного сына, и выслушиваніе уроковъ было оставлено. Слѣдующая треть, послѣдняя передъ экзаменами, была весьма печальна по результатамъ: единица, два, законъ Божій — три, по естественной — пять, поведеніе — и то «хорошаго», вмѣсто обычнаго отличнаго. На Карташева махнули въ гимназіи рукой, какъ на ученика, который остается на второй годъ.

Тёма благоразумно утаилъ отъ домашнихъ отмѣтки. Такъ какъ требовалась росписка, то онъ, какъ могъ, и росписался за родителей, что отмѣтки они видѣли. При этомъ благоразумно подписалъ: «по случаю болѣзни, за мать, сестра З. Карташева». Дома, на вопросъ матери объ отмѣткахъ, онъ отдѣлывался обычнымъ отвѣтомъ, произносимымъ какимъ-то слишкомъ ужъ равнодушнымъ и безпечнымъ голосомъ.

— Не получалъ еще.

— Отчего-жъ такъ затянулось?

— Не знаю, — отвѣчалъ Тёма и спѣшилъ заговорить о чемъ-нибудь другомъ.

— Тёма, скажи правду, — пристала разъ къ нему мать, — въ чемъ дѣло? Не можетъ быть, чтобъ до сихъ поръ не было отмѣтокъ?

— Нѣтъ, мама.

— Смотри, Тёма, я вотъ встану и поѣду сама.

Тёма пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ: чего, дескать, пристали къ человѣку, который уже давно мысленно въ Америкѣ?

---

Друзья назначили свой отъѣздъ на четвертый день Пасхи. Такъ было рѣшено съ цѣлью не отравлять роднымъ Пасху.

Заграничный пароходъ отходилъ въ 6 часовъ вечера. Рѣшено было тронуться въ путь въ 4.

Тёма, стараясь соблюдать равнодушный видъ, бросая украдкой растроганные взгляды кругомъ, незамѣтно юркнулъ въ калитку и пустился къ гавани.

Даниловъ уже озабоченно бѣгалъ отъ дома къ лодкѣ.

Тёма заглянулъ внутрь ихъ общей красавицы — бѣлой съ синей каемкой лодки, съ девизомъ «Впередъ», и увидѣлъ тамъ всякіе кульки.

— Ѣда, — озабоченно объяснилъ Даниловъ. — Гдѣ-же Касицкій?

Наконецъ, показался и Касицкій съ какой-то паршивой собаченкой.

— Да брось! — нетерпѣливо проговорилъ Даниловъ.

Касицкій съ сожалѣніемъ выпустилъ собаку.

— Ну, готово! Ѣдемъ.

Тёма съ замираніемъ сердца прыгнулъ въ лодку и сѣлъ на весло.

«Неужели навсегда?» — пронеслось у него въ головѣ и мучительно сладко гдѣ-то далеко, далеко замерло.

Касицкій сѣлъ на другое весло. Даниловъ — на руль.

— Отдай! — сухо скомандовалъ Даниловъ матросу.

Матросъ бросилъ веревку, которую держалъ въ рукѣ, и оттолкнулъ лодку.

— Навались!

Тёма и Касицкій взмахнули веслами. Вода быстро, торопливо, гулко заговорила у борта лодки.

— Навались!

Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У выхода она ловко вильнула подъ носомъ входившаго парохода и, выскочивъ на зыбкую, неровную поверхность открытаго моря, точно затанцовала по мелкимъ волнамъ.

— Нордъ-остъ! — кратко замѣтилъ Даниловъ.

Весенній холодный вѣтеръ срывалъ съ веселъ воду и разносилъ брызги.

— Навались!

Весла, ровно и мѣрно стуча въ уключинахъ, на нѣсколько мгновеній погружались въ воду и снова сверкали на солнцѣ, ловкимъ движеніемъ гребцовъ обращенныя параллельно къ водѣ.

Отъѣхавъ версты двѣ, гребцы, по командѣ Данилова, подняли весла и сняли шапки съ вспотѣвшихъ головъ.

— Чортъ, пить хочется, — сказалъ Касицкій и, перегнувшись, зачерпнулъ двумя руками морской воды и хлебнулъ глотокъ.

То же самое продѣлалъ и Тёма.

— Навались!

Опять мѣрно застучали весла, и лодка снова весело и легко начала рѣзать набѣгавшія волны.

Вѣтеръ свѣжѣлъ.

— Къ вечеру разыграется, — замѣтилъ Даниловъ.

— О-го, рветъ, — отвѣтилъ Касицкій, надвигая чуть-было не сорвавшуюся въ море шапку.

— Экая красота! — проговорилъ немного погодя Даниловъ, любуясь небомъ и моремъ. — Посмотрите на солнце, какъ насѣдаютъ тучи! Точно рядомъ день и ночь. Тамъ все темное, грозное; а сюда, къ городу — ясное, тихое, спокойное.

Касицкій и Тёма сосредоточенно молчали.

Тёма скользнулъ глазами по сверкавшему вдали городу, по спокойному, ясному берегу, и сердце его тоскливо сжалось: что-то теперь дѣлаютъ мать, отецъ, сестры?! Можетъ быть, весело сидятъ на террасѣ, пьютъ чай и не знаютъ, какой ударъ приготовилъ онъ имъ. Тёма испуганно оглянулся, точно проснулся отъ какого-то тяжелаго сна.

— Что, можетъ, назадъ пойдемъ, Карташевъ? — спросилъ спокойно Даниловъ, наблюдая его.

«Назадъ?!» — радостно рванулось, было, сердце Тёмы къ матери. А мечты объ Америкѣ, а гимназія, экзамены, неизбѣжный провалъ…

Тёма отрицательно мотнулъ головой и угрюмо молча налегъ на весло.

— Пароходъ! — крикнулъ Касицкій.

Изъ гавани, выпуская клубы чернаго дыма, показался громадный заграничный пароходъ.

— Пойдемъ потихоньку навстрѣчу.

Лодка сдѣлала красивый полукругъ и медленно пошла навстрѣчу.

Пароходъ приближался. Уже можно было разобрать толпу пассажировъ на палубѣ!

«Черезъ нѣсколько минутъ мы уже будемъ между ними», — мелькнуло у каждаго изъ друзей.

— Пора!

Все было на-готовѣ.

Согласно законамъ аварій, Касицкій выстрѣлилъ два раза изъ револьвера, а Даниловъ выбросилъ спеціально приготовленный для этого случая бѣлый флагъ, навязанный на длинный шестъ.

Тяжелое чудовище летѣло совсѣмъ близко, высоко задравъ свои могучіе борты, и гулъ машины явственно отдался въ ушахъ бѣглецовъ, обдавъ ихъ запахомъ пара и перегорѣлаго масла.

Лодку закачало во всѣ стороны.

Ура! Ихъ замѣтили. Цѣлый ворохъ бѣлыхъ платковъ замахалъ имъ съ палубы. Но что-жъ это? Зачѣмъ они не останавливаются?

— Стрѣляй еще! Маши платкомъ.

Друзья стрѣляли, махали и кричали, какъ могли.

Увы! Пароходъ ужъ былъ далеко и все больше и больше прибавлялъ ходу.

Разочарованіе было полное.

— Они думали, — проговорилъ огорченно Тёма, — что мы имъ хорошей дороги желаемъ.

— Я говорилъ, что все это ерунда, — сказалъ Касицкій, бросая въ лодку револьверъ. — Ну, кто, въ самомъ дѣлѣ, насъ возьметъ?!. Кто для насъ остановится?!

Уныло, хотя и быстро было возвращеніе обратно. Нордъ-остъ былъ попутный.

— Надо обдумать… — началъ, было, Даниловъ.

— Ерунда! Ни въ какую Америку я больше не поѣду, — сказалъ Касицкій, когда лодка пристала къ берегу. — Все это чушь.

— Ну, вотъ ужъ и чушь, — отвѣтилъ сконфуженно Даниловъ.

— Да, конечно, чушь, и пора понять это.

Тёма грустно слушалъ, задумчиво смотря въ даль такъ коварно измѣнившему пароходу.

— Надо обдумать…

— Какъ выдержать экзамены, — фыркнулъ Касицкій и, нахлобучивъ шапку, пожавъ наскоро руки друзьямъ, быстро пошелъ въ городъ.

— Духомъ упалъ. Все еще можно поправить, — грустно докончилъ Даниловъ.

— Прощай, — отвѣтилъ Тёма и, пожавъ товарищу руку, тоже побрелъ домой.

Да, не выгорѣла Америка! Съ одной стороны, конечно, пріятно опять увидѣть мать, отца, сестеръ, братьевъ, съ которыми думалъ уже никогда, можетъ быть, не встрѣтиться, но, съ другой стороны, тяжело и тоскливо вставали экзамены, почти неизбѣжный провалъ, все то, съ чѣмъ, казалось, было уже навсегда покончено.

Да, жаль, — а хорошій, было, придумали выходъ.

И Тёма отъ души вздохнулъ.

Когда послѣ Пасхи въ первый разъ собрались въ классъ, все уже перемололось, и Касицкій не удержался, чтобы въ веселыхъ краскахъ не передать о неудавшейся затѣѣ. Тёма весело помогалъ ему, а Даниловъ только снисходительно слушалъ.

Всѣ смѣялись и прозвали Данилова, Касицкаго и Тёму «американцами».

Экзамены

Подошли и экзамены.

Не смотря на то, что Тёма не пропускалъ ни одной церкви безъ того, чтобы не перекреститься, не лѣнился за кварталъ обходить встрѣчнаго батюшку или, въ крайнемъ случаѣ, при встрѣчѣ, хватался за лѣвое ухо и скороговоркой говорилъ: «Чуръ, чуръ не меня!» или усердно на томъ-же мѣстѣ перекручивался три раза, — дѣло, однако, плохо подвигалось впередъ.

Дома, тѣмъ не менѣе, Тёма продолжалъ взятый раньше тонъ.

— Выдержалъ?

— Выдержалъ.

— Сколько поставили?

— Не знаю, отмѣтокъ не показываютъ.

— Откуда-жъ ты знаешь, что выдержалъ?

— Отвѣчалъ хорошо…

— Ну, сколько-же, ты думаешь, тебѣ все-таки поставили?

— Я безъ ошибки отвѣчалъ…

— Значитъ, пять?

— Пять! — недоумѣвалъ Тёма.

Экзамены кончились. Тёма пришелъ съ послѣдняго экзамена.

— Ну?

— Кончилъ…

Опять отвѣтъ поразилъ мать какою-то неопредѣленностью.

— Выдержалъ?

— Да…

— Значитъ, перешелъ?

— Вѣрно…

— Да когда-же узнать-то можно?

— Завтра, сказали.

На завтра Тёма принесъ неожиданную новость, что онъ срѣзался по тремъ предметамъ, что передержку даютъ только по двумъ, но если особенно просить, то разрѣшатъ и по тремъ. Это-то послѣднее обстоятельство и вынудило его открыть свои карты, такъ какъ просить должны были родители.

Тёма не могъ вынести пристальнаго, презрительнаго взгляда матери, устремленнаго на него, и смотрѣлъ куда-то вбокъ.

Томительное молчаніе продолжалось довольно долго.

— Негодяй! — проговорила, наконецъ, мать, толкнувъ ладонью Тёму по лбу.

Тёма ждалъ, конечно, сцены гнѣва, неудовольствія, упрековъ, но такого выраженія презрѣнія онъ не предусмотрѣлъ, и тѣмъ обиднѣе оно ему показалось. Онъ сидѣлъ въ столовой и чувствовалъ себя очень скверно. Съ одной стороны, онъ не могъ не сознавать, что все его поведеніе было достаточно пошло; но, съ другой стороны, онъ считалъ себя уже слишкомъ оскорбленнымъ. Обиднѣе всего было то, что на драпировку въ благородное негодованіе у него не хватало матеріала, и, кромѣ фигуры жалкаго обманщика, ничего изъ себя и кроить нельзя было. А между тѣмъ, какое-то раздраженіе и тупая злость разбирали его и искали выхода. Отецъ пришелъ. Ему уже сказала мать,

— Болванъ! — проговорилъ съ тѣмъ же оттѣнкомъ пренебреженія отецъ. — Въ кузнецы отдамъ…

Тёма молча высунулъ ему вдогонку языкъ и подумалъ: «Ни капельки не испугался». Тонъ отца еще больше опошлилъ передъ нимъ его собственное положеніе. Нѣтъ! Рѣшительно ничего нѣтъ, за что бы уцѣпиться и почувствовать себя хоть чуточку не такъ пошло и гадко! И вдругъ свѣтлая мысль мелькнула въ головѣ Тёмы: отчего бы ему не умереть?! Ему даже какъ-то весело стало отъ мысли, какой эффектъ произвело бы это. Вдругъ приходятъ, а онъ мертвый лежитъ. Вотъ тогда и сердись, сколько хочешь! Конечно, онъ виноватъ — онъ понималъ это очень хорошо, но онъ умретъ и этимъ вполнѣ искупитъ свою вину. И это, конечно, поймутъ и отецъ, и мать, и это будетъ для нихъ вѣчнымъ укоромъ! Онъ отомститъ имъ! Ему ни капли ихъ не жалко, — сами виноваты! Тёма точно снова почувствовалъ презрительный шлепокъ матери по лбу. Злое, недоброе чувство съ новой силой зашевелилось въ его сердцѣ. Онъ злорадно остановилъ глаза на коробкѣ спичекъ и подумалъ, что такая смерть была бы очень хороша, потому что будетъ не сразу, и онъ успѣетъ еще насладиться чувствомъ удовлетвореннаго торжества, при видѣ горя отца и матери. Онъ занялся вопросомъ, сколько надо принять спичекъ, чтобъ покончить съ собой. Всю коробку? Это, пожалуй, будетъ слишкомъ много, онъ быстро умретъ, а ему хотѣлось-бы подольше полюбоваться. Половину? Тоже, пожалуй, много. Тёма остановился почему-то на 20-ти головкахъ. Рѣшивъ это, онъ сдѣлалъ маленькій антрактъ, такъ какъ, когда вопросъ о количествѣ былъ выясненъ, рѣшимость его значительно ослабѣла. Онъ въ первый разъ серьезно вникъ въ положеніе вещей и почувствовалъ непреодолимый ужасъ къ смерти. Это было рѣшающее мгновеніе, послѣ котораго, успокоенный какимъ-то подавленнымъ сознаніемъ, что дѣло не будетъ доведено до конца, онъ протянулъ руку къ спичкамъ, отобралъ горсть ихъ и началъ потихоньку, держа руки подъ столомъ, осторожно, обламывать головки. Онъ дѣлалъ это очень осторожно, зная, что спичка можетъ вспыхнуть въ рукѣ, а это иногда кончается антоновымъ огнемъ. Наломавъ, Тёма аккуратно собралъ головки въ кучку и нѣкоторое время съ большимъ удовольствіемъ любовался ими въ сознаніи, что ихъ проглотитъ кто угодно, но только не онъ. Онъ взялъ одну головку и попробовалъ на языкъ: какая гадость!

Съ водой развѣ?!

Тёма потянулся за графиномъ и налилъ себѣ четверть стакана. Это много для одного глотка. Тёма всталъ, на цыпочкахъ вышелъ въ переднюю и, чтобъ не дѣлать шума, выплеснулъ часть воды на стѣну. Затѣмъ онъ вернулся назадъ и остановился въ нерѣшительности. Несмотря на то, что онъ зналъ, что это шутка, его стало охватывать какое-то странное волненіе. Онъ чувствовалъ, что въ его рѣшимости не глотать спичекъ стала показываться какая-то страшная брешь: почему и въ самомъ дѣлѣ не проглотить? Въ немъ ужъ не было увѣренности, что онъ не сдѣлаетъ этого. Съ нимъ что-то происходило, чего онъ ясно не сознавалъ. Онъ, если можно такъ сказать, пересталъ чувствовать себя, какъ-будто былъ кто-то другой, а не онъ. Это наводило на него какой-то невыразимый ужасъ. Этотъ ужасъ все усиливался и толкалъ его. Рука автоматично протянулась къ головкамъ и всыпала ихъ въ стаканъ. «Неужели я выпью?!» — думалъ онъ, поднимая дрожащей рукою стаканъ къ побѣлѣвшимъ губамъ. Мысли вихремъ завертѣлись въ его головѣ. «Зачѣмъ? Развѣ я не виноватъ дѣйствительно? Я, конечно, виноватъ. Развѣ я хочу нанести такое горе людямъ, для которыхъ такъ дорога моя жизнь? Боже сохрани! Я люблю ихъ»…

— Артемій Николаевичъ, что вы дѣлаете?! — закричала Таня не своимъ голосомъ.

У Тёмы мелькнула только одна мысль, чтобы Таня не успѣла вырвать стаканъ. Судорожнымъ мгновеннымъ движеніемъ онъ опрокинулъ содержимое въ ротъ… Онъ остановился съ широко раскрытыми, безумными отъ ужаса глазами.

— Батюшки! — завопила рѣжущимъ, полнымъ отчаянія голосомъ Таня, стремглавъ бросаясь къ кабинету. — Баринъ… баринъ!..

Голосъ ея обрывался какими-то воплями:

— Артемій… Николаичъ… отравились!!

Отецъ бросился въ столовую и остановился, пораженный идіотскимъ лицомъ сына.

— Молока!

Таня бросилась къ буфету.

Тёма сдѣлалъ слабое усиліе и отрицательно качнулъ головой.

— Пей, негодяй, или я расшибу твою мерзкую башку объ стѣну! — закричалъ неистово отецъ, схвативъ сына за воротникъ мундира.

Онъ такъ сильно сжималъ, что Тёма, чтобъ дышать, долженъ былъ наклониться, вытянуть шею и, въ такомъ положеніи, жалкій, растерянный, началъ жадно пить молоко.

— Что такое?! — вбѣжала мать.

— Ничего, — отвѣтилъ взбѣшеннымъ, пренебрежительнымъ голосомъ отецъ, — фокусами занимается.

Узнавъ, въ чемъ дѣло, мать безъ силъ опустилась на стулъ.

— Ты хотѣлъ отравиться?!

Въ этомъ вопросѣ было столько отчаянной горечи, столько тоски, столько чего-то такого, что Тёма вдругъ почувствовалъ себя какъ бы оторваннымъ отъ прежняго Тёмы, любящаго, нѣжнаго, и его охватило жгучее, непреодолимое желаніе во что бы то ни стало, сейчасъ же, сію секунду снова быть прежнимъ мягкимъ, любящимъ Тёмой. Онъ стремглавъ бросился къ матери, схватилъ ея руки, крѣпко сжалъ своими и голосомъ, доходившимъ до рева, сталъ просить:

— Мама, непремѣнно прости меня! Я буду прежній, но забудь все! Ради Бога, забудь!

— Все, все забыла, все простила, — проговорила испуганная мать.

— Мама, голубка, не плачь, — ревѣлъ Тёма, дрожа какъ въ лихорадкѣ.

— Пей молоко, пей молоко! — твердила растерянно, испуганно мать, не замѣчая, какъ слезы лились у нея по щекамъ.

— Мама, не бойся ничего! Ничего не бойся! Я пью, я уже три стакана выпилъ. Мама, это пустяки, вотъ, смотри. всѣ головки остались въ стаканѣ. Я знаю, сколько ихъ было… Я знаю… Разъ, два, три…

Тёма судорожно считалъ головки, хотя передъ нимъ была одна сплошная, сгустившаяся масса, тянувшаяся со дна стакана къ его краямъ.

— Четырнадцать! Всѣ! Больше не было, — я ничего не выпилъ… Я еще одинъ стаканъ выпью молока.

— Боже мой, скорѣй за докторомъ!

— Мама, не надо!

— Надо, мой милый, надо!

Отецъ, возмущенный всей этой сценой, не выдержалъ и, плюнувъ, ушелъ въ кабинетъ.

— Милая мама, пусть онъ идетъ, я не могу тебѣ сказать, что я пережилъ, но если-бъ ты меня не простила, я не знаю… я еще-бы разъ… Ахъ, мама, мнѣ такъ хорошо, какъ будто я снова родился. Я знаю, мама, что долженъ искупить передъ тобою свою вину, и знаю, что искуплю, оттого мнѣ такъ легко и весело. Милая, дорогая мама, поѣзжай къ директору и попроси его, — я выдержу передержку, я знаю, что выдержу, потому что я знаю, что я способный и могу учиться.

Тёма, не переставая, все говорилъ, говорилъ и все цѣловалъ руки матери. Мать, молча, тихо плакала. Плакала и Таня, сидя тутъ-же на стулѣ.

— Не плачь, мама, не плачь, — повторялъ Тёма. — Таня, не надо плакать.

Исключительныя обстоятельства выбили всѣхъ изъ колеи. Тёма совершенно не испытывалъ той обычной, усвоенной манеры отношенія сына къ матери, младшаго къ старшему, которая существовала обыкновенно. Точно передъ нимъ сидѣлъ его товарищъ, и Таня была товарищъ, и обѣ онѣ и онъ попали неожиданно въ какую-то бѣду, изъ которой онъ, Тёма, знаетъ, что выведетъ ихъ, но только надо торопиться.

— Поѣдешь, мама, къ директору? — нервно, судорожно спрашивалъ онъ.

— Поѣду, милый, поѣду.

— Непремѣнно поѣзжай. Я еще стаканъ молока выпью. Пять стакановъ, больше не надо, а то поносъ сдѣлается. Поносъ очень нехорошо.

Мысли Тёмы быстро перескакивали съ одного предмета на другой, онъ говорилъ ихъ вслухъ и чѣмъ больше говорилъ, тѣмъ больше ему хотѣлось говорить и тѣмъ удовлетвореннѣе онъ себя чувствовалъ.

Мать со страхомъ слушала его, боясь этой безконечной потребности говорить, съ тоской ожидая доктора. Всѣ ея попытки остановить сына были безполезны, онъ быстро перебивалъ ее:

— Ничего, мама, ничего, пожалуйста, не безпокойся.

И снова начинался безконечный разговоръ.

Вошли дѣти, гулявшія въ саду. Тёма бросился къ нимъ и, сказавъ: «вамъ нельзя тутъ быть», — заперъ передъ ними дверь.

Наконецъ, пріѣхалъ докторъ, осмотрѣлъ, выслушалъ Тёму, потребовалъ бумаги, перо, чернила, написалъ рецептъ и, успокоивъ всѣхъ, остался ждать лѣкарства. У Тёмы начало жечь внутри.

— Пустяки, — проговорилъ докторъ, — сейчасъ пройдетъ.

Когда принесли лѣкарство, докторъ молча, тяжело сопя, приготовилъ въ двухъ рюмкахъ растворы и сказалъ, обращаясь къ Тёмѣ:

— Ну, теперь закусите вотъ этимъ всѣ ваши разговоры. Отлично! Теперь вотъ это! Ну, теперь можете продолжать.

Тёма снова началъ, но черезъ нѣсколько минутъ онъ какъ-то сразу раскисъ и вяло оборвалъ себя:

— Мама, я спать хочу.

Его сейчасъ-же уложили и, подъ вліяніемъ порошковъ, онъ заснулъ крѣпкимъ дѣтскимъ сномъ.

На другой день Тёма былъ внѣ всякой опасности и хотя ощущалъ нѣкоторую слабость и боль въ животѣ, но чувствовалъ себя прекрасно, былъ веселъ и съ нетерпѣніемъ гналъ мать къ директору. Только при появленіи отца онъ умолкалъ, и было что-то такое въ глазахъ сына, отчего отецъ скорѣе уходилъ къ себѣ въ кабинетъ. Пріѣхалъ докторъ, и мать, оставивъ Тёму на его попеченіи, уѣхала къ директору.

— Я сяду заниматься, чтобъ не терять времени, — заявилъ весело Тёма.

— Вотъ и отлично, — отвѣтилъ докторъ.

Тёма забралъ книги и отправился въ маленькую комнатку, а докторъ ушелъ въ кабинетъ къ старику Карташеву.

Когда разговоръ коснулся текущихъ событій, генералъ не утерпѣлъ, чтобы не пожаловаться на жену за неправильное воспитаніе сына.

— Да, нервно немножко… — проговорилъ докторъ, какъ-то нехотя. — Вѣкъ такой… Вы, однако, съ сыномъ-то все-таки помягче, а то вѣдь можно и совсѣмъ свихнуть мальчугана… Нервы у него не вашего времени…

— Пустяки, весь онъ въ меня…

— Можетъ, въ васъ онъ… да ужъ… однимъ словомъ, надо сдерживать себя.

— Пропалъ мальчикъ, — съ отчаяніемъ въ голосѣ произнесъ отецъ.

Докторъ добродушно усмѣхнулся.

— Славный мальчикъ, — замѣтилъ онъ и забарабанилъ пальцами по столу.

— Эхъ! — махнулъ огорченно отецъ и зашагалъ угрюмо по комнатѣ.

Пріѣхала мать съ радостнымъ лицомъ.

— Разрѣшилъ?! — спросилъ Тёма, выскакивая съ латинской грамматикой. — Мама, я вотъ уже сколько прошелъ!

Недѣля промелькнула для Тёмы незамѣтно. Онъ не могъ оторваться отъ книгъ. Въ голову, строчка за строчкой, вкладывались страницы книги, какъ въ какой-то мѣшокъ. Иногда онъ закрывалъ глаза и мысленно пробѣгалъ пройденное, и все въ систематическомъ порядкѣ рельефно и выпукло проносилось передъ нимъ. Довольный опытомъ, Тёма съ новымъ жаромъ продолжалъ занятія. Передержка была по русскому, латинскому и географіи, но уже она сидѣла вся въ головѣ. Иногда онъ звалъ сестру и говорилъ ей:

— Экзаменуй меня.

Зина добросовѣстно принималась спрашивать, и Тёма безъ запинки отвѣчалъ съ малѣйшими деталями. Въ награду Зина говорила огорченно:

— Стыдно, съ такими способностями, такъ лѣниться.

— Я на будущій годъ буду отлично заниматься, сяду на первую скамейку и буду первымъ ученикомъ.

— Ну, да…

— Хочешь пари?

— Не хочу.

— А-га, знаешь, что могу!

— Конечно, можешь — да не будешь.

— Буду, если Маня меня будетъ любить.

Зина засмѣялась.

— Будетъ любить?

— Не знаю… если заслужишь.

— А я знаю, что она меня любитъ!

— И неправда.

— А зачѣмъ не смотришь? А я знаю, что она тебѣ говорила въ бесѣдкѣ.

— Ну, что?

— Не скажу.

— А я скажу, если хочешь: она говорила, что ты ей надоѣлъ.

Тёма озадаченно посмотрѣлъ на Зину и потомъ весело закричалъ:

— Неправда, неправда! А зачѣмъ она мнѣ сказала, что любитъ Жучку, потому что это моя собака.

— А ты и уши развѣсилъ.

— А-га! — торжествовалъ Тёма. — Передай ей, — когда увидишь, что я влюбленъ въ нее и хочу жениться на ней.

— Скажите, пожалуйста! Такъ и пойдетъ она за тебя.

— А почему не пойдетъ?

— Такъ…

Въ день экзамена Таня разбудила Тёму на зарѣ, и онъ, забравшись въ бесѣдку, всѣ три предмета еще разъ бѣгло просмотрѣлъ. Отъ волненія онъ не могъ ничего ѣсть и, едва выпивъ стаканъ чаю, поѣхалъ съ неизмѣннымъ Еремѣемъ въ гимназію. Директоръ присутствовалъ при всѣхъ трехъ экзаменахъ. Тёма отвѣчалъ безъ запинки.

По исхудалому, тонкому, вытянутому лицу Тёмы видно было, что не даромъ дались ему его знанія.

Директоръ, молча, слушалъ, всматривался въ мягкіе, горящіе внутреннимъ огнемъ глаза Тёмы и въ первый разъ почувствовалъ къ нему какое-то сожалѣніе.

По окончаніи послѣдняго экзамена, онъ погладилъ его по головѣ и проговорилъ:

— Отличныя способности. Могли бы быть украшеніемъ гимназіи. Будете учиться?

— Буду, — прошепталъ, вспыхнувъ, Тёма.

— Ну, ступайте домой и передайте вашей матушкѣ, что вы перешли въ третій классъ.

Счастливый Тёма выскочилъ, какъ бомба, изъ гимназіи.

— Еремѣй, я перешелъ! Всѣ экзамены выдержалъ, все безъ запинки отвѣчалъ.

— Слава Богу, — заерзалъ, облегченно вздыхая, Еремѣй. — Чтобъ оны вси тые екзамены сказылысь! — разразился онъ неожиданной рѣчью. — Дай Богъ, щобъ ихъ вси ужъ покончали, да въ офицеры-бъ васъ произвели, — щобъ вы, якъ папа вашъ, енераломъ булы.^[31]

Выговоривъ такую длинную тираду, Еремѣй успокоился и впалъ въ свое обычное, спокойное состояніе.

Тёма мысленно усмѣхнулся его пожеланіямъ и, усѣвшись поудобнѣе въ экипажъ, беззаботно отдался своему праздничному настроенію:

— Ну? — встрѣтила его мать у калитки.

— Выдержалъ.

— Слава Богу, — и мать медленно перекрестилась. — Перекрестись и ты, Тёма.

Но Тёмѣ показалось вдругъ обиднымъ креститься: за что? онъ столько уже крестился и всегда, пока не сталъ учиться, рѣзался.

— Я не буду креститься, — буркнулъ обиженный Тёма.

— Тёма, ты серьезно хочешь вогнать меня въ могилу? — спросила его холодно мать.

Тёма молча снялъ шапку и перекрестился.

— Ахъ, какой глупый мальчикъ! Если ты и занимался и, благодаря этому и своимъ способностямъ, выдержалъ, такъ кто же тебѣ все далъ? Стыдно! Глупый мальчикъ.

Но ужъ эта нотація была сдѣлана такимъ ласкающимъ голосомъ, что Тёма какъ ни желалъ изобразить изъ себя обиженнаго, не удержался и распустилъ губы въ довольную, глупую улыбку.

«Да, ужъ такой возрастъ!» — подумала мать и, ласково притянувъ Тёму, поцѣловала его въ голову. Мальчикъ почувствовалъ себя тепло и хорошо и, поймавъ руку матери, горячо ее поцѣловалъ.

— Ну, зайди къ папѣ и обрадуй его… ласково, какъ ты умѣешь, когда захочешь.

Окрыленный, Тёма вошелъ въ кабинетъ и въ одинъ залпъ проговорилъ:

— Милый папа, я перешелъ въ третій классъ.

— Умница, — отвѣтилъ отецъ и поцѣловалъ сына въ лобъ.

Тёма, тоже съ чувствомъ, поцѣловалъ у него руку и съ облегченнымъ сердцемъ направился въ столовую.

Онъ съ наслажденіемъ увидѣлъ чисто сервированный столъ, самоваръ, свой собственный сливочникъ, большую двойную просфору — его любимое лакомство къ чаю. Мать налила сама въ граненый стаканъ прозрачнаго, немного крѣпкаго, какъ онъ любилъ, горячаго чаю. Онъ влилъ въ стаканъ весь сливочникъ, разломилъ просфору и съ наслажденіемъ откусилъ, какой только могъ, большой кусокъ.

Зина, потягиваясь и улыбаясь, вышла изъ маленькой комнаты.

— Ну? — спросила она.

Но Тёма не удостоилъ ее отвѣтомъ.

— Выдержалъ, выдержалъ, — проговорила весело мать.

Напившись чаю, Тёма, хотя и нехотя, но передалъ все, не пропустивъ и словъ директора.

Мать съ наслажденіемъ слушала сына, облокотившись на столъ.

Въ эту минуту, еслибъ кто захотѣлъ написать характерное выраженіе человѣка, живущаго чужой жизнью, — лицо Аглаиды Васильевны было-бы высоко благородной моделью. Да, она ужъ не жила своей жизнью, и все и вся ея заключалось въ нихъ, въ этихъ подчасъ и неблагодарныхъ, подчасъ и лѣнивыхъ, но всегда милыхъ и дорогихъ сердцу дѣтяхъ. Да и кто же, кромѣ нея, пожалѣетъ ихъ? Кому нуженъ испошленный мальчишка, и въ комъ его глупая, самодовольная улыбка вызоветъ не раздраженіе, а желаніе именно въ такой невыгодный для него моментъ пожалѣть и приласкать его?

— Добрый человѣкъ директоръ, — задумчиво произнесла Аглаида Васильевна, прислушиваясь къ словамъ сына.

Тёма кончилъ и безъ мысли задумался.

«Хорошо, — пронеслось въ его головѣ. — А что было недѣлю тому назадъ?!»

Тёма вздрогнулъ: неужели это былъ онъ?! Нѣтъ, не онъ! Вотъ теперь, это онъ.

И Тёма ласково, любящими глазами смотрѣлъ на мать.

Отецъ

Сильный организмъ Николая Семеновича Карташева началъ измѣнять ему. Ничего какъ будто не перемѣнилось: та-же прямая фигура, то-же николаевское лицо съ усами и маленькими, узенькими бакенбардами, тотъ-же проборъ съ боку, съ прической волосъ къ вискамъ, — но подъ этой сохранившейся оболочкой чувствовалось, что это какъ-то уже не тотъ человѣкъ. Онъ сталъ мягче, ласковѣе и чаще искалъ общества своей семьи.

Тёму особенно трогала перемѣна въ отцѣ, потому что съ нимъ отецъ былъ всегда строже и суровѣе, чѣмъ съ другими.

Но при всемъ добромъ желаніи съ обѣихъ сторонъ, сближеніе отца съ сыномъ очень туго подвигалось впередъ.

— Ну, что твое море? — спросилъ Тёму какъ-то отецъ, во время вечерняго чая, за которымъ, кромѣ семьи, скромно и конфузливо сидѣлъ учитель музыки — молодой, худосочный господинъ.

— Да, что море? — огорченно замѣтила мать, — гребутъ до изнеможенія, — вчера восемь часовъ, не вставали съ веселъ… Ѣздятъ въ бурю и кончатъ тѣмъ, что утонутъ въ своемъ морѣ.

— Я въ этомъ отношеніи фаталистъ, — сказалъ отецъ, исчезая въ клубахъ дыма. — Двумъ смертямъ не бывать, а одной — какъ ни вертись, все равно — не миновать. За дѣломъ то, пожалуй, и пріятнѣе умереть, чѣмъ такъ сидѣть, да дожидаться смерти.

Глаза Тёмы сверкнули на отца.

— Ну, пожалуйста, — обратилась мать къ сыну. — Сначала дѣло свое сдѣлай, какъ папа, курсъ кончи, обзаведись семьей.

— Я никогда не женюсь, — отвѣтилъ Тёма. — Моряку нельзя жениться, у моряка жена — море.

Онъ съ удовольствіемъ потянулся.

— Даниловъ тоже, конечно, не женится? — спросила Зина.

— Конечно, не женится, мы съ нимъ будемъ всегда вмѣстѣ, на одномъ кораблѣ.

— Вмѣстѣ и командовать будете, конечно? — пошутилъ отецъ.

Отецъ былъ въ духѣ.

Тёма, пригнувшись къ столу такъ, что только торчала его голова, отвѣтилъ весело, сконфуженно улыбаясь:

— Н-у, командовать…

— Не надѣешься? — быстро, немного пренебрежительно спросилъ отецъ и, затянувшись, проговорилъ:

— А не надѣешься — и командовать никогда не будешь… По поводу фатализма… — обратился онъ къ учителю музыки. — Въ нашей военной службѣ, да и во всякой службѣ не фаталистъ не можетъ сдѣлать карьеры… Подъ Германштадтомъ нашъ полкъ, — отецъ бросилъ взглядъ на сына, — стоялъ на лѣвомъ флангѣ. Я тогда былъ еще командиромъ эскадрона, а командиромъ полка мой-же дядя былъ. Я считался непокорнымъ офицеромъ. Никакого непокорства не было, но раздражали нелѣпыя распоряженія. Ну-съ… Такъ вотъ. Сижу я на своемъ Чортѣ…

— Папина лошадь, — подсказала мать.

— И говорю офицерамъ… А такъ, съ косогора намъ вся картина, какъ на ладони видна: стоитъ въ долинѣ авангардомъ каре венгерцевъ, человѣкъ тысяча, два орудія при нихъ, а за ними остальной таборъ — тысячъ четырнадцать. Съ этой стороны по косогору наши войска. Я и говорю: вотъ, сбить-бы съ позиціи это каре, да подъ ихъ прикрытіемъ и двинуть впередъ; безъ одного выстрѣла подобрались-бы. Командиръ и говоритъ: «тутъ цѣлый полкъ перебьешь, пока до этого каре доберешься только». Заспорилъ я съ нимъ, что съ однимъ своимъ эскадрономъ собью каре… конечно, въ сущности, какое-жъ это войско было? Пушки дрянныя, ружья… да и войско-то: сапожникъ, шарманщикъ, франтъ… такъ, — сбродъ. А наши вѣдь: николаевскіе. Дядя и говоритъ: «Э, сумасшедшій человѣкъ! Мелешь чепуху, потому что еще пороху, какъ слѣдуетъ, не нюхалъ, а послать тебя, такъ тогда-бы и узналъ»… Какъ будто отрѣзалъ! Подлетаетъ адъютантъ главнокомандующаго и передаетъ приказаніе выслать эскадронъ противъ каре. Я, долго не думая, и говорю дядѣ на ухо: «ну, дядя, выбирай: или дай мнѣ возможность дѣломъ смыть твои слова съ моей чести, или я долженъ буду выбрать другой какой-нибудь способъ искать удовлетворенія»… Говорю, а самъ и бровью не моргну. А дядя ужъ былъ семейный, — какъ стоянка, сейчасъ женѣ письма… дѣти ужъ были, — какая тамъ дуэль! Покосился онъ на меня въ родѣ того, что за чортъ такой къ нему привязался, плюнулъ и говоритъ, обращаясь къ офицерамъ: «а что, господа, признаете за нимъ право идти въ аттаку?» Непріятно, конечно: всякому хочется, ну, а дѣйствительно, такъ ловко вышло, что право-то за мной. «Ну, говоритъ, будемъ любоваться, какъ ты умудришься смерти въ глотку влѣзть, да вылѣзть оттуда. Кстати ужъ скажи — куда и на сорокоустъ отдать: вѣдь кромѣ меня, за тебя-то, бѣшенаго, и молиться некому».

Отецъ усмѣхнулся и нѣсколько разъ энергично затянулся.

Тёма такъ и замеръ на своемъ мѣстѣ.

Раскуривъ трубку, отецъ боковымъ взглядомъ посмотрѣлъ на сына и продолжалъ:

— А молиться-то за меня и въ самомъ дѣлѣ некому было: я сиротой росъ… Ну-съ… Подскакалъ я къ своему эскадрону: «ребята! Милость намъ, — въ аттаку! Живы будемъ, отъ Царя награда, а отъ меня хоть залейся водкой!» — Хоть къ чорту въ зубы веди!.. Скомандовалъ я, и стали мы заходить… А такъ: оврагъ кончался, и этакій холмикъ стоялъ въ долинѣ, — я и хотѣлъ, было, за нимъ выстроить эскадронъ и тогда уже сразу развернутымъ фронтомъ ударить на каре. Тутъ-какъ тутъ, смотрю — проклятая рѣчушка, не замѣтилъ, — надо бы правой стороной оврага спускаться… дрянь, сажени три, а топкая. Сунулся одинъ, увязъ, — ужъ по лошади пролѣзъ назадъ… Нечего дѣлать, пришлось идти до мостика и ужъ въ открытомъ мѣстѣ переходить рѣчку: мостикъ жиденькій, только-только одному въ поводу пройти съ лошадью. Замѣтили… Сейчасъ же, конечно, огонь открыли… Въ движеніи, на ходу не чувствуешь какъ-то этой тоски смерти: ну, свалится лошадь, сорвется человѣкъ съ сѣдла — не слышно. А тутъ упадетъ и стонетъ. Вижу, у солдатиковъ ужъ духъ не тотъ. Ну, и самому-таки и жутко, и неловко: какъ — никакъ, виноватъ. Нечаянно зло сдѣлаешь, пустое, и то мучитъ, а здѣсь вѣдь жизнь человѣческая; тутъ, тамъ 15 человѣкъ уложили, пока переходили, — все на твою совѣсть. — Повернулся я къ солдатамъ, смотрятъ покорно, конечно, а тоже вѣдь все понимаютъ. Такъ какъ-то вырвалось: «Ну, братцы, виноватъ, — оплошалъ! Живъ буду, — заслужу, а теперь не выдавайте!»

Отецъ затянулся.

— Встрепенулись… «Отцомъ былъ, — не выдадимъ!» Конечно, николаевскія времена: съ человѣкомъ, какъ со скотомъ… Ласку цѣнили… Ну, и меня, конечно, тронуло. Да и минута вѣдь какая-же! Можетъ, и самъ уже стоишь передъ своимъ смертнымъ часомъ… Прямо отецъ, а это твои дѣти: и не то, чтобы жаль, а такъ какъ-то, вотъ за каждаго самаго послѣдняго солдата, какъ за самаго родного, вотъ сейчасъ всю душу свою положить готовъ. И у всѣхъ такое же чувство… вотъ какое только послѣ причастія бываетъ… Нѣтъ, сильнѣе! Ну вотъ, точно вдругъ само небо раскрылось, и самъ Господь благословилъ насъ и далъ намъ одно тѣло, одну душу и сказалъ: идите. Куда и страхъ дѣвался! Подъ огнемъ, а какъ на плацу построились. И картина же дѣйствительно! Уланы… Одинъ къ одному, — красавцы на подборъ!.. Чепраки малиновые… Лошади вороныя… Солнце блеститъ, въ небѣ ни тучки… 25 іюля… наши войска, какъ на ладони… Эхъ!! Нѣтъ ужъ того, что было, теперь, нѣтъ и не будетъ. Впереди смерть, адъ… тысячи ружей въ упоръ, десять смертей на одного, а на душѣ, какъ тронулись, точно прямо въ рай летѣть собрался.

Отецъ остановился и опять нѣсколько разъ затянулся.

— Ну-съ, такъ вотъ… Тронулись мы… Собралъ я своего Чорта и сталъ выпускать понемногу. А Чортомъ я называлъ свою лошадь оттого, что не выносила она, когда ее между ушами трогали, сразу освирѣпѣетъ: стѣна не стѣна, огонь не огонь, — однимъ словомъ, чортъ! А такъ первая лошадь. И ужъ сколько мнѣ говорили: сломишь голову; жаль разстаться, хоть ты что… Ну-съ, такъ вотъ… Стали забирать кони… шибче, шибче… Маршъ — маршъ, въ карьеръ!.. И — ить!.. Весь эскадронъ, какъ одинъ человѣкъ… только земля дрожитъ… пики на перевѣсъ… Лошадь въ растяжку, точно на мѣстѣ стоишь… А тамъ ждутъ… Да хоть бы стрѣлялъ… Ждетъ… Въ упоръ хочетъ… Смотритъ: глазъ видно!.. Тошно, прямо тошно: бей, не томи! Пли!! Все перевернуло сразу… эскадронъ, какъ вкопанный! Пыль… лошади… люди… Каша. «Впередъ!!» Ни съ мѣста! Такъ секунда… Назадъ?! Сѣрая шинель?! Позоръ?! А мои ужъ поворачиваютъ коней… «Ребята, что-жъ вы?!» И не смотрятъ. Э-эхъ!.. За сердце схватило!.. «Па-а-длецы!» Да какъ хвачу межъ ушей своего Чорта…

Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе.

— Ужъ и не помню… Такъ вихрь какой-то… Весь эскадронъ за мной, какъ одинъ человѣкъ: врѣзались, опрокинули, смяли… Бойня, настоящая бойня пошла… прямо бунчуками, — перевернетъ пику, да бунчукомъ, какъ барановъ, по головѣ и лупитъ. Люди… Что люди?! Лошади остервенѣли; вотъ гдѣ настоящій ужасъ былъ: прижметъ уши, оскалитъ зубы, изовьетъ шею, вопьется въ тѣло и рванетъ подъ себя.

Отецъ замолчалъ и потонулъ въ облакахъ дыма.

Молчаніе длилось очень долго.

— А ты самъ, папа, много убилъ? — спросила Зина.

— Никого, — отвѣтилъ, усмѣхнувшись, отецъ. — У меня и сабля не была отточена. Да и сабля-то… Такъ ковырялка. Никита, мой деньщикъ, шельма, бывало, все ею въ самоварѣ ковырялся.

— Папа, а какъ же ты Чорта удержалъ? — спохватилась вдругъ аккуратная Зина.

— Да ужъ не я его удержалъ… Кто-то другой… Пуля ему угодила: мнѣ назначалась, а онъ мотнулся, ему прямо въ лобъ и влѣпилась. Упалъ онъ и прижалъ мнѣ ногу… ну, а вѣдь давятъ, бьютъ, рѣжутъ… только я, было, на локоть, чтобы рвануться, смотрю, прямо въ меня дуло торчитъ? Глянулъ: батюшки, смерть, — цѣлитъ какая-то образина! Ну, ужъ тутъ я… вторую жизнь прожилъ… а вѣдь всего какая-нибудь секунда… Смотрю: а ужъ Бондарчукъ, унтеръ-офицеръ — пьяница, шельма, а молодецъ, — въ плечахъ сажень косая, — бунчукомъ по башкѣ его… и не пикнулъ… И что значитъ страхъ?! Рожей мнѣ показался невообразимой, а какъ посмотрѣлъ на него, когда ужъ онъ упалъ: шляпа откинулась — лежитъ мальчикъ лѣтъ 15 не больше, — ребенокъ! Раскидалъ рученки, точно въ небо смотритъ… лицо тихое, спокойное… Господи! Вотъ ужъ насмотрѣлся… Ночью что было: не могу заснуть. Стоятъ передъ глазами… Бондарчукъ, котораго сейчасъ же послѣ того, какъ онъ спасъ меня, свалили — стоитъ: глаза стекляные, посинѣлъ, — стоитъ и смотритъ, смотритъ прямо въ глаза! Тьфу ты! А въ ушахъ: ая-яй! ая-яй! Открою глаза, зажгу свѣчку, выкурю папироску, успокоюсь, потушу… опять потянулись: венгерецъ весь въ крови съ разорваннымъ лицомъ лѣзетъ изъ-подъ лошади, солдатикъ Иванчукъ, пуля въ животъ попала, скрутился калачикомъ, смотритъ на меня, качаетъ головой и воетъ; лошадь съ выпущенными потрохами тянется на четверенькахъ, а головой такъ и ищетъ туда и сюда, а глаза… ну, ей-Богу же, какъ у человѣка. А какъ дойдетъ опять до Бондарчука, встанетъ и стоитъ: ну, хоть ты что хочешь дѣлай! Смѣшно, а вѣдь хоть плачь! Вдругъ слышу, Никита:

— Ваше благородіе, ваше благородіе, чи^[32] вы спите?

— Тебѣ чего? — спрашиваю.

— Бондарчукъ воскресъ.

— Тьфу ты чортъ! Я думалъ, что съ ума сойду. Дѣйствительно: и такъ не знаешь, куда дѣваться, а тутъ еще такой сюрпризъ! Бросился я, какъ былъ. А такъ, саженяхъ въ ста положили всѣхъ убитыхъ рядышкомъ, смотрю, — дѣйствительно идетъ Бондарчукъ; весь эскадронъ ужъ выскочилъ: всѣ любили его — пьяница, а балагуръ-товарищъ.

— Ты что-жъ это, съ того свѣта? — спрашиваю.

— Такъ точно, ваше благородіе.

На радостяхъ и я пошутилъ:

— Ты зачѣмъ-же, говорю, назадъ пришелъ. А онъ, мерзавецъ, вытянулся, руку къ козырьку, да самымъ этакъ заковыристымъ голосомъ:

— Опохмѣлиться, ваше благородіе, пришелъ: тамъ не даютъ!

— Ну, тутъ ужъ и я, и солдаты прыснули. Что-жъ оказалось?! Онъ, подлецъ, на случай аттаки съ собой въ манерку водки взялъ; пока оврагомъ спускались — онъ и нализался. А пьянаго только царапни вѣдь: онъ сейчасъ, какъ мертвый, свалится. А проснется, встанетъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Ну, что-жъ, далъ, папа, на водку ему? — спросила Зина.

— Водки-то всѣмъ далъ… А Бондарчуку, какъ возвратились, на стоянкѣ, послѣ похода, 1.000 рублей ассигнаціями далъ… только не ему ужъ, а женѣ.

— Доволенъ былъ?

— Надо думать, — отвѣтилъ отецъ, вставая и уходя къ себѣ.

---

Однажды, вскорѣ послѣ описаннаго разсказа, Николай Семеновичъ почувствовалъ себя такъ нехорошо, что долженъ былъ слечь въ кровать, — слечь и ужъ больше не вставать. Походы, раны, ревматизмъ — сдѣлали свое дѣло.

Теперь по наружному виду это ужъ былъ непрежній Николай Семеновичъ. Безъ мундира, въ ночной рубахѣ, съ безсильно опущенною на подушку головой, укрытый одѣяломъ, изъ-подъ котораго сквозило исхудавшее тѣло, — Николай Семеновичъ глядѣлъ такимъ слабымъ, безпомощнымъ.

Эта безпомощность щемила сердце и вызывала невольныя слезы.

Иногда, не выдержавъ, Тёма спѣшилъ выдти изъ комнаты отца, путаясь на ходу съ маленькимъ девятилѣтнимъ Сержикомъ.

— Чего тебѣ?! — выскочивъ за дверь, спрашивалъ Тёма, всматриваясь сквозь слезы въ Сержика.

Блѣдное, растерянное лицо Сержика смотрѣло въ лицо Тёмы, и дрогнувшій голосъ дѣлилъ съ нимъ общее горе:

— Жалко папу!

«Жалко папу» — вотъ ясная, отчетливая фраза, которая болью охватывала сердца дѣтей, которая, какъ рычажокъ, заставляла сбѣгаться въ морщинки ихъ лица, трогала клапанъ слезъ и вызывала жалобный, тихій пискъ тоски и безпомощности.

— Тише, тише, — шопотомъ и жестами останавливалъ Тёма и свои, и Сержика слезы, и вмѣстѣ съ Сержикомъ, который судорожно удерживался, толкаясь головой въ брата, они спѣшили куда-нибудь поскорѣе выбраться подальше, гдѣ не было-бъ слышно ихъ слезъ.

Однажды, придя изъ гимназіи, Тёма по лицамъ всѣхъ увидѣлъ и догадался, что что-то страшное ужъ гдѣ-то близко.

Наскоро поѣвъ, Тёма на носкахъ пошелъ къ кабинету отца.

Онъ осторожно нажалъ дверь и вошелъ.

Отецъ лежалъ и задумчиво, загадочно смотрѣлъ передъ собою.

Тёму потянуло къ отцу, ему хотѣлось подойти, обнять его, высказать, какъ онъ его любитъ, но привычка брала свое, — онъ не могъ побѣдить чувства неловкости, стѣсненія, и ограничился тѣмъ, что осторожно присѣлъ у постели отца.

Отецъ остановилъ на немъ глаза и молча, ласково смотрѣлъ на сына. Онъ видѣлъ и понималъ, что происходило въ его душѣ.

— Ну, что, Тёма, — проговорилъ онъ мягкимъ, снисходительнымъ тономъ.

Сынъ поднялъ голову, его глаза сверкнули желаніемъ отвѣтить отцу какъ-нибудь ласково, горячо, но слова не шли на языкъ.

«Холодный я», — подумалъ тоскливо Тёма.

Отецъ и это понялъ и, вздохнувъ, какъ-то загадочно тепло проговорилъ:

— Живи, Тёма.

— Вмѣстѣ, папа, будемъ жить.

— Нѣтъ ужъ… пора мнѣ собираться… — И, помолчавъ, прибавилъ: — въ дальнюю дорогу…

Воцарилось тяжелое, томительное молчаніе. И отецъ, и сынъ жили каждый своимъ. Отецъ весь погрузился въ прошлое. Сынъ мучился сложнымъ чувствомъ къ отцу и неумѣніемъ его высказать.

Глаза отца смотрѣли куда-то вдаль долгимъ, какимъ-то преобразившимся, яснымъ взглядомъ, полнымъ мысли и чувства всей долгой пережитой жизни.

Такъ глубокой осенью, когда солнце давно уже исчезло въ непроглядномъ, сѣромъ небѣ, когда глазъ повсюду уже освоился съ однообразнымъ оголеннымъ, унылымъ видомъ, вдругъ подъ вечеръ ворвется въ окно снопъ ярко-красныхъ лучей и, скользя, заиграетъ на полу, на стѣнахъ, тоскливо напомнивъ о прожитомъ лѣтѣ.

— Жилъ, какъ могъ, — тихо, какъ бы самъ съ собой заговорилъ отецъ… — Все позади… И ты будешь жить… узнаешь много… а кончишь тѣмъ же, — будешь, какъ я, лежать да дожидаться смерти… Тебѣ труднѣе будетъ, жизнь все сложнѣе дѣлается. Что еще вчера хорошо было, сегодня ужъ не годится… Мы росли въ военномъ мундирѣ, и вся наша жизнь въ немъ сосредоточивалась. Мы относились къ нему, какъ къ святынѣ, онъ былъ наша честь, наша слава и гордость. Мы любили родину, Царя… Теперь другія времена… Бывало, я помню, маленькимъ еще былъ: идетъ генералъ, — дрожишь — Богъ идетъ, а теперь идешь, такъ, писаришка какой-то прошелъ. Молокососъ натянетъ пледъ, задеретъ голову и смотритъ на тебя въ свои очки такъ, какъ будто ужъ онъ міръ завоевалъ… Обидно умирать въ чужой обстановкѣ… А впрочемъ, общая это судьба… И ты то-же самое переживешь, когда тебя перестанутъ понимать, отыскивая однѣ пошлыя и смѣшныя стороны… Вездѣ онѣ есть… Одно, Тёма… Если…

Отецъ поднялся и уставилъ холодные глаза въ сына.

— Если ты когда-нибудь пойдешь противъ Царя, я прокляну тебя изъ гроба…

Разговоръ кончился.

Въ нѣмомъ молчаніи, съ широко раскрытыми глазами сидѣлъ Тёма, прижавшись къ стѣнкѣ кровати…

Начинались новые приступы болѣзни. Отецъ сказалъ, что желаетъ отдохнуть и остаться одинъ.

Вечеромъ умирающему какъ будто стало легче. Онъ ласково перекрестилъ всѣхъ дѣтей, мягко удержалъ на мгновеніе руку сына, когда тотъ по привычкѣ взялъ его руку, чтобъ поднести къ губамъ, тихо сжалъ, привѣтливо заглянулъ сыну въ глаза и проговорилъ спокойно, точно любуясь:

— Молодой хозяинъ.

Потрясенный непривычной лаской, Тёма зарыдалъ и, припавъ къ отцу, осыпалъ его лицо горячими, страстными поцѣлуями.

Въ комнатѣ все стихло, и только глухо, тоскливо отдавалось рыданіе сиротѣвшей семьи.

Не выдержалъ и отецъ… Волна теплой, согрѣтой жизни неудержимо пахнула и охватила его… Дрогнуло неподвижное, спокойное лицо, и непривычныя слезы тихо закапали на подушку… Когда всѣ успокоились и молча уставились опять въ отца — на преображенномъ лицѣ его, точно изъ отворенной двери, горѣла уже заря новой, невѣдомой жизни. Спокойный, немного строгій, но отъ глубины сердца сознательный взглядъ точно мѣрялъ ту неизмѣримую бездну, которая открывалась между нимъ, умирающимъ, и остающимися въ живыхъ, между тѣмъ свѣтлымъ, безконечнымъ и вѣчнымъ, куда онъ уходилъ, и страстнымъ, бурливымъ, подвижнымъ и измѣнчивымъ — что оставлялъ на землѣ. Голосомъ, уже звучавшимъ на рубежѣ двухъ міровъ, онъ тихо прошепталъ, осѣняя всѣхъ крестомъ:

— Благословляю… живите…

Въ половинѣ ночи весь домъ поднялся на ноги. Началась агонія…

Тихо прижавшись къ своимъ кроваткамъ, сидѣли дѣти съ широко раскрытыми глазами, въ тоскливомъ ожиданіи прочесть на каждомъ новомъ появлявшемся лицѣ о чемъ-то страшномъ, ужасномъ, неотвратимомъ и неизбѣжномъ.

Къ разсвѣту отца не стало.

Вмѣсто него, на возвышеніи въ гостиной, въ массѣ бѣлаго, въ блескѣ свѣчей, утопало что-то, передъ чѣмъ, недоумѣвая, замирало все живое, что-то и вѣчное, и тлѣнное, и близкое, и чужое, и дорогое, и страшное, вызывая одно только опредѣленное ощущеніе, что общаго между этимъ чѣмъ-то и тѣмъ, кто жилъ въ этой оболочкѣ — ничего нѣтъ. Тотъ папа, суровый и строгій, но добрый и честный, тотъ живой папа, съ которымъ связана была вся жизнь, который чувствовался во всемъ и вездѣ, который проникалъ во всѣ фибры существованія, — не могъ оставаться въ этомъ нѣмомъ, неподвижномъ «чемъ-то». Онъ оторвался отъ этого, ушелъ куда-то, и вотъ-вотъ опять войдетъ, сядетъ, закуритъ свою трубку и, веселый, довольный, опять заговоритъ о походахъ, товарищахъ, сраженіяхъ…

---

Ярко горятъ и колеблются свѣчи, сверкаетъ катафалкъ и вся длинная, нарядная процессія; жжетъ солнце, сквозь духоту и пыль мостовой пробивается ароматъ молодой весны, маня въ поле на мягкую, свѣжую мураву, говоря о всѣхъ радостяхъ жизни, а изъ-подъ катафалка безмолвно и грозно несется дыханіе смерти, безжизненно мотается голова, протяжно разносится погребальное пѣніе, звучитъ и льется торжественный погребальный маршъ, то тоскливо надрывающій сердце, то напоминающій о томъ, что скоро скроется навсегда въ тѣсной могилѣ дорогое и близкое сердцу, то примиряющій, говорящій о вѣчности, о смертномъ часѣ, неизбѣжномъ для каждаго пришедшаго на землю. А слезы льются, льются по лицу молодого Карташева, жаль отца, жаль живущихъ, жаль жизни. Хочется ласки, любви — любить мать, людей, любить міръ со всѣмъ его хорошимъ и дурнымъ, хочется жизнью своею, какъ этимъ яснымъ, свѣтлымъ днемъ пронестись по землѣ и, совершивъ опредѣленное, скрыться, исчезнуть, растаять въ ясной лазури небесъ…

Примѣчанія

1. нѣм. Herr — господинъ
2. укр.
3. укр.
4. укр.
5. укр.
6. укр.
7. укр.
8. укр.
9. нѣм. dummer Knabe — глупый мальчикъ
10. нѣм. lassen sie ihn — оставьте его
11. нѣм. sehr gut — очень хорошо
12. А. С. Пушкинъ «Отрокъ»
13. укр.
14. укр.
15. укр.
16. отъ лат. absens — отсутствуетъ
17. лат. recreatio — перемѣна
18. фр. monsieur — месье
19. укр.
20. укр.
21. укр.
22. укр.
23. укр.
24. укр.
25. укр.
26. укр.
27. фр. Voyons, voyons donc! — Эй, вы, потише!
28. фр. Allez, allez, bête animal! — Пошелъ, пошелъ, глупое животное!
29. Прошу читателя имѣть въ виду, что рѣчь идетъ о гимназіи въ отдаленное время, т. е. 20 лѣтъ тому назадъ.
30. «Вотъ мчится тройка удалая…» — отрывокъ стихотворенія Сонъ русскаго на чужбинѣ Ѳедора Глинки, положенный на музыку Алексѣемъ Верстовскимъ и ставшій популярной пѣсней:

    Вотъ мчится тройка удалая
    Вдоль по дорожкѣ столбовой,
    И колокольчикъ, даръ Валдая,
    Гудитъ уныло подъ дугой.

31. укр.
32. укр.