Джек Реймонд (Войнич)/ДО

Джек Реймонд
авторъ Этель Лилиан Войнич, пер. Л. Я. Сердечная

Оригинал: англ. Jack Raymond, опубл.: 1901. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 5-7, 1902.

ДЖЕКЪ РЭЙМОНДЪ.

Романъ Е. Л. Войничъ. Переводъ съ англійскаго Л. Я. Сердечной.

I.

— И это вы здѣсь называете хорошей дорогой? — сказалъ докторъ Дженкинсъ.

Онъ остановился на полу-горѣ, чтобы оглядѣться и дать Тимоти, рыбаку, который встрѣтилъ его на станціи желѣзной дороги, поставить на землю тяжелый чемоданъ и отдохнуть немного, прежде чѣмъ взбираться выше. Крутая дорога за ихъ спиной избивалась между дикими гранитными глыбами и низкорослыми кустами дрока.

Передъ ними она круто, поднималась, усыпанная камнями и окаймленная мокрыми кустиками вереска, и исчезала изъ глазъ, повернувъ за покрытый мохомъ утесъ.

Кругомъ безплодное, высохшее болото, перерѣзанное холмами, красное, словно сердитое солнце, готово уже спуститься за горизонтомъ; пронзительный сѣверный вѣтеръ съ визгомъ носится кругомъ; а тамъ, за прибрежными утесами, угрюмое, отчаянное, стонущее море — и больше ничего. Можетъ быть, въ хорошій лѣтній день, когда высохшее болото залито золотыми и пурпуровыми цвѣтами, оно выглядитъ привѣтливѣе; безъ сомнѣнія, въ ясное утро, послѣ теплаго лѣтняго дождя это свинцово-сѣрое море блещетъ голубыми и зелеными переливами; но д-ръ Дженкинсъ въ первый разъ увидѣлъ его въ декабрьскій вечеръ, когда все казалось ему такимъ холоднымъ, мрачнымъ и безнадежнымъ. Солнце скрылось, оставивъ на водѣ длинный огненный слѣдъ, точно слѣдъ окровавленной руки, который волны поспѣшили смыть. Тимоти снова поднялъ чемоданъ.

— Теперь уже недалеко, сэръ; мы дойдемъ до темноты. Э, да это мастеръ Ричардсъ, съ Гурнадсъ-Хэда, и старуха съ нимъ. Добрый вечеръ, хозяинъ!

Телѣжка, запряженная косматымъ пони и нагруженная яблоками, показалась изъ-за утеса, подпрыгивая на камняхъ. Фермеръ и пони шли рядышкомъ, и если бы не разница въ количествѣ ногъ, ихъ можно было-бы принять за близнецовъ: такъ они были похожи, оба задумчивые, кругленькіе, оба выступали неторопливою, солидною поступью. Въ телѣжкѣ, среди яблокъ, сидѣла старуха и дремала.

— Это новый докторъ для Порткэррика, — сказалъ Тимоти. Теперь у насъ будутъ два доктора, потому что и старикъ д-ръ Вильямсъ остается, хотя онъ уже не можетъ много работать. Вы отдохнули, сэръ?

Они стали взбираться выше, а фермеръ Ричардсъ и его пони тихонько спускались съ холма.

— Алло! — сказалъ докторъ, оглянувшись. — Съ телѣжкой старика что-то не ладно. Смотрите, онъ машетъ намъ. Въ чемъ дѣло?

Фермеръ дѣлалъ отчаянные жесты кнутомъ и старался перекричать вой вѣтра.

— Грабятъ! — вопилъ онъ въ отчаяніи. — Грабятъ! Помогите! Полицію!

— Помяни, Господи, царя Давида! — визжала старуха, складывая руки. — Это разбойники!

Съ холма во всю прыть летѣлъ здоровый, мускулистый, черноволосый мальчикъ съ темно-коричневой отъ загара кожей и съ лицомъ, поразившимъ доктора своимъ отталкивающимъ безобразіемъ.

Цѣлая шайка другихъ бѣсенятъ слѣдовала за нимъ по пятамъ, размахивая дубинами и вопя дикими голосами. Маленькіе разбойники появились такъ внезапно, что, прежде чѣмъ фермеръ успѣлъ оглянуться, пони былъ выпряженъ изъ оглобель, старуха очутилась на дорогѣ, плача и ломая руки, телѣжка была опрокинута, и яблоки дождемъ посыпались въ грязь.

Когда Тимоти и докторъ прибѣжали на помощь, фермеръ уже пришелъ въ себя и размахивалъ кнутомъ направо и налѣво. Послѣ жаркой стычки шайка отступила и разсыпалась во всѣ стороны съ холма, визжа и крича, съ оттопыренными карманами, набитыми яблоками. Преслѣдовать ихъ было невозможно, но на бѣгу одинъ изъ мальчишекъ, длинноногій, съ лицомъ, покрытымъ веснушками, шалопай, зацѣпился ногою за камень и свалился. Фермеръ набросился на него.

— Джекъ! — завизжалъ плѣнникъ. — Джекъ!

Предводитель однимъ скачкомъ вернулся назадъ, ловко подставленной ногой сбилъ на землю тяжеловѣснаго фермера, ухватилъ упавшаго мальчика за шиворотъ и однимъ толчкомъ въ спину отправилъ его внизъ съ холма. Затѣмъ онъ быстро оглянулся, чтобы убѣдиться, не нужна ли еще кому-нибудь его помощь. Очевидно, у нихъ былъ уговоръ, что онъ долженъ первымъ нападать и послѣднимъ бѣжать.

Когда онъ повернулся и собирался послѣдовать за своей шайкой, чья-то рука опустилась на его плечо.

— Я изловилъ, по крайней мѣрѣ, одного, — сказалъ д-ръ Дженкинсъ. — Нѣтъ, не бейте его, — прибавилъ онъ, отводя кулакъ фермера. — Если вы будете ругаться, пріятель, это не: подниметъ вашей телѣжки. Тимоти, помогите ему поднятъ ее и предоставьте мнѣ расправиться съ мальчикомъ.

Фермеръ, громко ругаясь, присоединился къ Тимоти, который старался поднять опрокинутую телѣжку, пока старуха, собирала разсыпавшіяся яблоки.

— Однако, ты ловкій чертенокъ, — сказалъ д-ръ Дженкинсъ своему плѣннику, который вертѣлся, какъ угорь, стараясь вырваться изъ его крѣпкихъ рукъ. — Какъ тебя зовутъ?

— А васъ какъ зовутъ?

— Ей Богу, сэръ, — сказалъ Тимоти, — вѣдь это Джекъ Рэймондъ. Онъ племянникъ нашему викарію.

— И сынъ самого сатаны, — проворчалъ фермеръ.

Черномазый чертенокъ ухмыльнулся при этомъ комплиментѣ, показавъ рядъ ослѣпительно-бѣлыхъ зубовъ.

— Племянникъ викарія? — недовѣрчиво повторилъ д-ръ. Дженкинсъ. — Стой смирно, мальчишка, не брыкайся. Я тебѣ ничего не сдѣлаю. — Глаза Джека широко раскрылись съ выраженіемъ сердитаго недоумѣнія, и докторъ замѣтилъ, какіе они мрачные и въ то же время сверкающіе.

— Такъ я вамъ и повѣрилъ!

Однако, онъ пересталъ брыкаться и выпрямился.

Его безобразное лицо было страннаго, варварскаго типа, но въ немъ не было ничего порочнаго, не смотря на выдающуюся нижнюю челюсть; форма головы была очень благо, родная, а глубокіе глаза были бы прямо великолѣпны, если бы не ихъ угрюмое, недовѣрчивое выраженіе. Большое разстояніе между ними и черная линія сросшихся бровей придавали лицу выраженіе силы и напряженія, болѣе свойственное дикому бизону, чѣмъ ребенку.

— Такъ ты атаманъ шайки скверныхъ мальчишекъ? — спросилъ докторъ — Какое же ваше спеціальное занятіе, смѣю спросить? Грабить бѣдныхъ людей и до полу-смерти пугать, старухъ? А?

— Да, — отвѣтилъ Джекъ, прямо смотря ему въ лицо, — и жалить при случаѣ, какъ та оса, что запуталась въ вашей бородѣ.

Д-ръ Дженкинсъ, забывъ, что стоитъ зима, инстинктивно провелъ рукой по лицу. Въ ту же минуту онъ получилъ сильный ударъ, нанесенный съ замѣчательной быстротой, и прежде чѣмъ онъ успѣлъ сообразить, что его одурачили, Джекъ уже стрѣлой летѣлъ съ холма, рискуя сломать себѣ шею.

Докторъ прислонился къ скалѣ и хохоталъ до слезъ. Сердиться было невозможно, слишкомъ ужъ ловко была разыграна вся эта сцена.

— Вотъ чертенокъ! — проговорилъ онъ, наконецъ, продолжая хохотать.

Когда, телѣжка была наконецъ, поднята, и они пошли дальше, Тимоти сказалъ:

— И подумать, что этотъ мальчишка воспитывается въ богобоязненномъ домѣ и съ дѣтства видитъ христіанскіе примѣры и наставленія! Да, все это ни къ чему. Что тамъ ни говорятъ, а яблоко отъ яблони не далеко падаетъ.

— Сдается мнѣ, что хорошая порка принесла бы мальчику куда больше пользы, чѣмъ христіанскіе примѣры и наставленія, — замѣтилъ докторъ. — Весь этотъ вздоръ выбить бы слѣдовало!

— Что вы, сэръ! Да во всемъ Порткэррикѣ не найдется мальчишки, котораго бы пороли чаще, чѣмъ Джека Рэймонда; по крайней мѣрѣ, съ тѣхъ поръ, какъ умеръ капитанъ.

— Кто?

— Капитанъ Джонъ, младшій братъ викарія. Онъ утонулъ, три года минуло въ октябрѣ, спасая погибающихъ въ бурю около Лэндсъ-Энда, по дорогѣ къ Лонгшипу. У викарія своихъ дѣтей нѣтъ, вотъ онъ и взялъ сиротокъ, потому что они остались безъ всякихъ средствъ, и заботится о нихъ, какъ истый христіанинъ.

— Значитъ дѣтей нѣсколько?

— Двое, есть еще дѣвочка, сэръ, такъ лѣтъ восьми; милое, кроткое дитя, такъ же мало похожее на это отродье сатаны, какъ сардина на акулу. Она вся въ Реймондовъ.

— Такъ викарій держитъ мальчишку въ строгости?

Тимоти только свиснулъ.

— Вотъ видите ли, сэръ, нѣкоторые господа изъ училищнаго совѣта говорятъ, что онъ слишкомъ строгъ, даже палачемъ его зовутъ, потому что онъ настаиваетъ, чтобы въ школѣ сильнѣе драли. Только, по моему, онъ правъ, сэръ, человѣческая природа грѣховна и безнадежно дурна, и какъ же вы можете иначе внушить страхъ Божій?

— Однако, этому-то онъ плохо внушенъ!

— Охъ, дурная кровь въ немъ говоритъ. Не мало слезъ онъ стоитъ бѣдной миссисъ Рэймондъ! Надо вамъ сказать, сэръ, что она принадлежитъ къ очень почтенному семейству изъ Сентъ-Айва; они всѣ такіе благочестивые и вовсе не привыкли къ подобнымъ чертенятамъ. Она сама такая богомольная женщина, помогаетъ бѣднымъ, какъ и подобаетъ женѣ священника, и заботится объ этихъ сиротахъ, точно они ея собственныя дѣти, хотя они даже не изъ ея семьи. Маленькая Молли ей дороже глаза. Она старалась лаской изгнать дьявола изъ мальчика, а викарій — палкой, а тому все, какъ стѣнѣ горохъ. Настоящее отродье своей матери.

— Кто она была?

— Отчаянная женщина, сэръ; актриса изъ Лондона; сэръ Джонъ привезъ ее, когда былъ еще молодъ и необузданъ, и покрылъ позоромъ свой честный домъ. Господь знаетъ, чѣмъ она была, пока онъ не женился на ней. Повѣрите ли, сэръ, она курила, какъ мужчина, и нога ея никогда не переступала порога храма Божьяго. А ея нарядныя платья и безстыдный видъ! Было отъ чего старикамъ въ гробахъ перевернуться! Она таскалась по скаламъ подъ дождемъ, распѣвая пѣсни, распустивъ волосы по плечамъ, точно сумасшедшая. Ей-Богу, я самъ видѣлъ, какъ она сидѣла полу-раздѣтая, полоща въ лужѣ на скалахъ голыя ноги, а какой-то безумный художникъ изъ Лондона срисовывалъ ее. Дурна она была, какъ смертный грѣхъ, вы можете по мальчику судить, а капитанъ Джонъ по ней съума сходилъ. А все-таки она пошла на путь погибели послѣ рожденія дѣвочки, «взяла ангажементъ», какъ она говорила, да и умчалась въ Парижъ ломаться, какъ говорится въ священномъ писаніи: «песъ возвращается къ своей блевотѣ и свинья валяется въ грязи». Въ Парижѣ она заболѣла холерой и умерла нераскаянной грѣшницей, какъ я слышалъ. Судъ Божій! А капитанъ, бѣдный безумецъ, вмѣсто того, чтобы возблагодарить Провидѣніе за то, что оно избавило его отъ этой вавилонской блудницы, такой видъ принялъ, точно изъ него душу вынули, и уже никогда больше не поднималъ головы.

— Это Порткэррикъ? — перебилъ его докторъ, когда за крутымъ поворотомъ открылась рыбачья деревушка, пріютившаяся между двумя громадными сѣрыми утесами.

— Точно такъ, сэръ. Вонъ тамъ маякъ на Скалѣ Мертвеца. Бѣлый домъ — это школа м-ра Хюйтта. Многіе дворяне присылаютъ сюда своихъ дѣтей, викарій — попечитель школы; а вотъ въ томъ большомъ домѣ по выше, на Вересковомъ холмѣ, живетъ сквайръ.

— А этотъ старый домъ около церкви, весь покрытый плющемъ?

— Это церковный домъ, гдѣ викарій живетъ.

---

На слѣдующее утро, когда д-ръ Дженкинсъ вернулся домой послѣ своей первой прогулки по деревнѣ, онъ нашелъ на своемъ столѣ визитную карточку: «Преподобный Джозана Рэймондъ, викарій, Порткэррикъ, Корнуэль».

— Викарій сказалъ, что еще разъ зайдетъ, — заявила хозяйка. Онъ казался очень разстроеннымъ; опять вѣрно этотъ чертенокъ Джекъ выкинулъ новую штуку; люди говорятъ, что онъ вчера на скалахъ чуть не до смерти напугалъ бѣдную миссисъ Ричардсъ, разбилъ телѣжку, переломалъ ноги пони и…

— Довольно, довольно, — перебилъ докторъ. — Ничего ужаснаго не случилось. Я самъ тамъ былъ. Что, фермеръ жаловался?

— Да, сэръ; говорятъ, викарію пришлось уплатить ему сегодня утромъ длинный счетъ. Фермеръ грозился, что будетъ жаловаться въ судъ за грабежъ и увѣчье.

— Ахъ, какъ это глупо! Я зайду къ викарію послѣ обѣда и самъ разскажу ему, какъ было дѣло.

Когда докторъ входилъ въ садъ церковнаго дома, топотъ быстро бѣгущихъ ножекъ донесся изъ-за живой изгороди. Прежде, чѣмъ онъ успѣлъ посторониться, маленькая фигурка въ большомъ полотняномъ передникѣ выскочила изъ-за угла, налетѣла на его ноги и отскочила, отбросивъ назадъ цѣлую гриву золотистыхъ локоновъ.

— О, мнѣ такъ жаль! Я не ушибла васъ, сэръ?

Докторъ посмотрѣлъ на нее, удивляясь, неужели это прелестное дитя могло быть родной сестрой Джека Рэймонда.

— Ушибла меня? Полно, крошка. Я боюсь, что я зашибъ тебя. Ты племянница м-ра Рэймонда?

— Я — Молли. Вы пришли къ дядѣ?

Она повела его въ домъ, а онъ безуспѣшно старался заставить ее вступить въ разговоръ. Докторъ очень любилъ дѣтей, и здоровенькая, чистенькая Молли, застѣнчивая, но не дикая, загорѣлая и покрытая веснушками отъ солнца и вѣтра, казалась ему очаровательнымъ созданьицемъ.

Она была прелестна, но не обѣщала быть красивой въ будущемъ, у нея былъ тотъ же упрямый ротъ, что и у брата, хотя съ болѣе мягкимъ выраженіемъ, и выдающаяся нижняя челюсть, но глаза ея не походили на глаза Джека: они были восхитительно-ясные и голубые.

Преподобный м-ръ Рэймондъ былъ сѣдой, серьезный, холодный человѣкъ, съ такими же безцвѣтными, лишенными жизни глазами, какъ и его сѣдые волосы. Онъ держался прямо, какъ солдатъ. Манеры его были деревянныя, но не лишенныя нѣкотораго скромнаго достоинства; казалось, онъ всегда помнилъ, что созданъ по образу и подобію Божію.

Онъ былъ гладко выбритъ, и въ углахъ его рта видна была чисто китайская безчуственность. Если бы черты его были нѣсколько опредѣленнѣе и рѣзче, лицо его можно было бы назвать если не симпатичнымъ, то, по крайней мѣрѣ, интереснымъ, теперь же оно казалось просто раскрашенной діаграммой добродѣтели.

Викарій выслалъ Молли изъ комнаты и началъ изысканно извиняться за дурное поведеніе Джека. Видя, какъ близко къ сердцу принимаетъ онъ вчерашнюю проказу, гость добродушно прервалъ его извиненія, по своему изобразивъ происшедшее, какъ простую шалость школьниковъ, и перевелъ разговоръ на другую тему.

Подали чай, и вмѣстѣ съ нимъ появилась миссисъ Рэймондъ, полная, добродушная, покорная на видъ женщина, повидимому, старше своего мужа, съ неопредѣленными бровями, приподнятыми въ застывшемъ выраженіи какого-то вѣчнаго жалобнаго удивленія. Ея черное платье было образцомъ чистоты и аккуратности, волоса причесаны волосокъ къ волоску. Молли въ чистомъ бѣломъ передничкѣ, съ тщательно расчесанными и связанными лентой локонами, робко прижималась къ теткѣ. Казалось, настроеніе мира и довольства вошло въ комнату вмѣстѣ съ женщиной и ребенкомъ. Хлѣбъ, масло и пирожное были превосходны и, очевидно, домашняго приготовленія, а когда послѣ чая миссисъ Рэймондъ сѣла къ окну, чтобы докончить вышивать платьеце для Молли, гость могъ убѣдиться, что она такая же искусная рукодѣльница, какъ и хозяйка.

Миссисъ Рэймондъ была добра къ бѣднымъ, если судить по красной шерстяной душегрѣйкѣ, которую вязала Молли; очевидно, дѣвочкѣ внушили, что снабженіе бѣдныхъ теплой одеждой — долгъ всякаго.

Доктору пришло въ голову, что этой добродѣтельной женщинѣ тяжело приходится служить буферомъ между мужемъ и племянникомъ.

— Сара, — сказалъ викарій, когда чай былъ убранъ, — я выразилъ доктору Дженкинсу, какъ глубоко мы сожалѣемъ о томъ, что случилось вчера на холмѣ. Онъ былъ такъ добръ, что легко отнесся къ этому, и не требуетъ формальнаго извиненія.

Миссисъ Рэймондъ подняла на посѣтителя свой кроткій взглядъ.

— Намъ такъ жаль, что съ вами случилась такая непріятность. Право, мы сдѣлали все, что отъ насъ зависитъ; вы очень добры, что не требуете, чтобы мальчикъ былъ наказанъ.

— Онъ будетъ наказанъ во всякомъ случаѣ, — спокойно произнесъ викарій. — Его поступокъ уже внесенъ въ книгу поведенія.

— Надѣюсь, не изъ-за меня? — вступился д-ръ Дженкинсъ. — Право, я смотрю на это, какъ на мальчишескую выходку, и не подумалъ бы жаловаться, если бы вы сами не услышали объ этомъ.

— Вы очень добры, — отвѣтилъ викарій, — но я никогда не прощаю оскорбленій.

— Господи, Боже! Какой счетъ долженъ быть у мальчика! — подумалъ докторъ. При первой возможности, онъ постарался перевести разговоръ съ прегрѣшеній Джека на постороніе предметы. Оказалось, что викарій очень интересный собесѣдникъ, опытный, умный и хорошо образованный. Онъ очень интересовался мѣстной благотворительностью и благочестивыми предпріятіями, въ особенности дѣятельностью миссіонеровъ. Онъ только что началъ разсказывать гостю о своемъ участіи въ миссіи Рыбаковъ дальняго плаванія, какъ входная дверь съ громомъ захлопнулась, и миссисъ Рэймондъ съ нервнымъ испугомъ подняла глаза съ работы.

— Джекъ, — позвалъ викарій, поднявшись съ мѣста и открывъ дверь. — Иди сюда… Молли, милочка, — обратился онъ къ дѣвочкѣ, — ты можешь идти играть на верхъ.

— Не забудь перемѣнить передникъ, — сказала миссисъ Рэймондъ въ догонку уходяшей дѣвочкѣ, — и скажи Мери-Аннѣ… О, Джекъ, гдѣ ты былъ, что ты въ такомъ видѣ!

Джекъ вошелъ въ комнату, засунувъ руки въ карманы. Онъ однимъ взглядомъ окинулъ комнату и остановился у двери, глядя нахмурившись на гостя.

Надутый, грязный и нечесанный, съ вызывающимъ видомъ выставивъ свой упрямый подбородокъ, въ запачканной и разорванной курткѣ, оставляя мокрые, грязные слѣды на коврѣ, онъ выглядѣлъ настоящимъ разбойникомъ, проклятіемъ порядочной семьи.

— Помнишь ли ты этого господина? — спросилъ викарій съ хладнокровіемъ, не предвѣщавшимъ ничего хорошаго.

— Онъ-то, навѣрное, меня помнитъ, — отвѣтилъ Джекъ.

Голосъ его былъ замѣчательно низкій и звучный для его лѣтъ.

— Конечно, помню, — сказалъ весело гость, стараясь отвести готовую разразиться грозу. — Иди сюда и дай мнѣ руку, мальчикъ, чтобы показать, что мы не сердимся другъ на друга.

Джекъ молча посмотрѣлъ на него изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ.

— Иди и дай руку, — сказалъ викарій попрежнему спокойно, но съ горящими гнѣвомъ глазами. — Твоя тетка и я, мы извинились за тебя, такъ какъ ты самъ не догадался это сдѣлать.

Джекъ подошелъ къ гостю своей неловкой походкой и протянулъ лѣвую руку, не вынимая правой изъ кармана.

— Почему же не правую руку? — спросилъ докторъ.

— Не могу.

— Что ты опять натворилъ? — спросила миссисъ Рэймондъ съ безсознательнымъ пафосомъ въ голосѣ. — Да у тебя весь рукавъ въ грязи, ты изорвалъ всю новую куртку!

— Вынь руку изъ кармана, — приказалъ викарій. Рѣзкій голосъ его звучалъ сдержаннымъ раздраженіемъ.

Рука, завернутая въ грязный, окровавленный носовой платокъ, оказалась расцарапанной и въ ссадинахъ.

— Какъ ты это сдѣлалъ?

Джекъ угрюмо взглянулъ на дядю.

— Когда взбирался на Утесъ Мертвеца.

— Куда тебѣ строго запрещено ходить?

— Да.

— О, Джекъ! — безпомощно взвывала тетка, — Какъ ты можешь быть такимъ непослушнымъ?

Викарій вынулъ черную книгу и сдѣлалъ новую замѣтку.

— Иди въ свою комнату и жди, пока я приду, — было все, что онъ сказалъ Джеку.

Джекъ повернулся, пожимая плечами, и, посвистывая, вышелъ изъ комнаты. Миссисъ Рэймондъ вышла вслѣдъ за нимъ, бросивъ на мужа испуганный взглядъ.

— Шила въ мѣшкѣ не утаишь, — сказалъ викарій со вздохомъ, обращаясь къ своему гостю. — Вы сами были свидѣтелемъ. Дурной характеръ моего племянника — тяжкій крестъ для моей жены и для меня; самый тяжкій изъ всѣхъ, какіе угодно было Провидѣнію взвалить на наши плечи.

— Онъ, вѣроятно, исправится, когда подростетъ, — попробовалъ сказать докторъ примирительнымъ тономъ. — Многіе очень хорошіе люди были въ дѣтствѣ скверными мальчишками.

— Шалунами, да, но, къ несчастью, въ моемъ племянникѣ не дѣтская шаловливость; это наслѣдственная порочная наклонность.

Онъ съ минуту глядѣлъ на огонь, затѣмъ добавилъ съ покорнымъ жестомъ:

— Если Тимоти не разсказалъ вамъ этой несчастной исторіи, вы скоро познакомитесь съ ней изъ деревенскихъ сплетенъ. Джекъ наслѣдовалъ отъ своей матери характеръ, который невозможно исправить; порокъ пустилъ въ его душѣ слишкомъ глубокіе корни. Ни убѣжденія, ни строгости не дѣйствуютъ на него; послѣ цѣлыхъ годовъ стараній и серьезныхъ усилій возбудить въ немъ хоть искру лучшихъ чувствъ, онъ постоянно становится все хуже и хуже. Мы благословляемъ Бога, что до сихъ поръ въ Молли нѣтъ порочныхъ наклонностей; что касается до мальчика, то онъ безнадеженъ.

При первой возможности д-ръ Дженкинсъ распрощался. Ему надоѣло слушать о Джекѣ и его прегрѣшеніяхъ.

— Чортъ возьми, — думалъ онъ, — если всѣ будутъ меня угощать разсказами объ этомъ проклятомъ щенкѣ, то мнѣ придется повѣсить на дверяхъ объявленіе: «просятъ не говорить о преступленіяхъ племянника викарія».

Въ концѣ сада былъ дровяной сарай. Проходя мимо него, докторъ услышалъ шумъ надъ своей головой и посмотрѣлъ вверхъ. Джекъ, спокойный сознаніемъ своего, хотя опаснаго, но неприступнаго положенія, сидѣлъ верхомъ на углу покатой крыши, держа въ одной рукѣ большой ломоть хлѣба, въ другой — зеленое кислое яблоко, по всей вѣроятности, остатокъ вчерашней добычи, и по очереди откусывая отъ обоихъ.

— Алло! — сказалъ докторъ. — Какъ ты сюда забрался? Мнѣ казалось, что тебя послали на верхъ

Чертенокъ молча взглянулъ на него и молча откусилъ отъ яблока. У доктора заныли зубы, когда онъ услышалъ этотъ хрустящій звукъ.

— У тебя заболитъ животъ, если ты будешь ѣсть незрѣлые фрукты.

— Некогда мнѣ разговаривать, — отвѣчалъ Джекъ съ полнымъ ртомъ. — Черезъ минуту я долженъ быть дома, чтобы получить порку, и мнѣ нужно сначала закусить.

— Ожиданіе порки не портитъ твоего аппетита?

Джекъ пожалъ плечами и принялся за другое яблоко.

Миссисъ Рэймондъ, задыхаясь, бѣжала по дорожкѣ, ломая руки.

— Джекъ, Джекъ! Гдѣ ты? Иди сейчасъ же домой, гадкій мальчикъ! Ой, голубчикъ, иди скорѣе, дядя разсердится!

Она только теперь замѣтила гостя и остановилась.

Джекъ посмотрѣлъ на нее и оскалилъ зубы.

— Неправда-ли, какое у нея нѣжное сердце? Она всегда реветъ, когда меня дерутъ.

— Ну, а ты, конечно, не ревешь?

— Я?! — гордо отвѣтилъ Джекъ. — Развѣ я старая баба? Дядя уже пошелъ наверхъ, тетя Сара? Держу пари, что я поспѣю раньше его.

Онъ спрыгнулъ съ крыши и однимъ скачкомъ, съ ловкостью записного акробата, очутился на окнѣ перваго этажа.

По стволу плюща онъ добрался до карниза, шедшаго вдоль всего дома между обоими этажами, и, какъ кошка, влѣзъ въ одно изъ оконъ на верху.

Миссисъ Рэймондъ съ отчаяніемъ обратилась къ гостю:

— Что намъ съ нимъ дѣлать?

II.

Мальчики толпой выходили изъ школы. День былъ полупраздничный, погода стояла чудесная, и всѣ, или почти всѣ, были въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.

Джимъ Гривсъ, одинъ изъ старшихъ учениковъ — ему было семнадцать лѣтъ и онъ считался особой значительной, потому что всегда имѣлъ много денегъ — прохаживался подъ руку со своимъ лучшимъ другомъ Робертомъ Польуиллемъ, прозваннымъ «бараномъ» за его привычку приставать къ малышамъ.

Оба пріятеля не пользовались популярностью въ школѣ, но такъ какъ Джимъ былъ богатъ, а Робертъ значительно сильнѣе остальныхъ, то имъ многое прощалось, а если и не прощалось, то сносилось молча. Скука школьной жизни въ Порткэррикѣ заставила ихъ примкнуть къ шайкѣ Джека Рэймонда, къ которой принадлежали мальчики самыхъ разнообразныхъ характеровъ, возрастовъ и сословій, и хотя они оба были гораздо старше своего атамана, онъ держалъ ихъ въ строгомъ повиновеніи. Но ни у одного изъ нихъ не было естественной наклонности къ мародерству, и они оба не долюбливали Джека; они твердо помнили, хотя и прикидывались, что забыли, какъ онъ въ прошломъ году вызвалъ ихъ одного за другимъ на драку за то, что они мучили щенка.

Хотя оба пріятеля были сильнѣе Джека и одолѣли его, онъ, благодаря своей обезьяньей ловкости, успѣлъ хорошенько отколотить ихъ и съ распухшимъ носомъ и подбитымъ глазомъ безпечно вернулся домой, гдѣ дядя, по обыкновенію, жестоко высѣкъ его за драку.

Съ тѣхъ поръ они оба обращались съ нимъ со всѣмъ уваженіемъ, подобающимъ столь воинственному атаману, и высказывали скрытое недоброжелательство только въ намекахъ, которые привели бы его въ ярость, если бы онъ могъ понять ихъ тайный смыслъ. Въ отсутствіи Джека вся шайка помирала отъ хохота, что предводитель всѣхъ шалостей и проказъ такъ еще «зеленъ», что не понимаетъ шутокъ Роба Польуилля. Весьма возможно, что всеобщее наслажденіе такимъ комическимъ положеніемъ еще больше, чѣмъ страхъ передъ тяжелыми кулаками Джека, повело къ тому, что его не просвѣщали.

Джекъ, съ своей стороны, совершенно забылъ о происшествіи со щенкомъ. Побои были такимъ обыкновеннымъ дѣломъ, а кромѣ того, Джекъ еще стоялъ на той варварской степени развитія, когда дерутся изъ удовольствія драться больше, чѣмъ изъ-за какой-нибудь сантиментальной причины. Впрочемъ, онъ инстинктивно не долюбливалъ Гривса и Польуилля, какъ не любилъ. Чарли Томсона, жирнаго, страдавшаго одышкой мальчика, руки котораго, Джекъ самъ не зналъ почему, возбуждали въ немъ отвращеніе.

Джекъ, какъ многія первобытныя натуры, чувствовалъ странное, чисто физическое отвращеніе ко всему, что не было вполнѣ здорово. Странно, что онъ не испытывалъ того же къ викарію; по отношенію къ нему чувство его было просто и крайне элементарно: онъ ненавидѣлъ дядю такъ же, какъ любилъ животныхъ, какъ презиралъ тетку Сару…

М-ръ Хюйттъ, учитель, ходилъ взадъ и впередъ по лугу, опустивъ глаза въ землю: онъ не раздѣлялъ общаго радостнаго настроенія. Профессіональная отвѣтственность тяжело лежала на немъ, потому что онъ былъ человѣкъ добросовѣстный, и природа не создала его школьнымъ учителемъ.

— Опять вмѣстѣ! — пробормоталъ онъ, глядя вслѣдъ двумъ большимъ мальчикамъ, которые подъ руку прошли мимо него.

— Они всегда что-то замышляютъ, — сказалъ помощникъ священника, подойдя къ нему. Мистеръ Хюйттъ быстро обернулся со вздохомъ облегченія: онъ и молодой священникъ были старинные друзья.

— Эта исторія меня ужасно мучитъ, Блэкъ, — сказалъ онъ.

— Какъ вы думаете, подозрѣваетъ викарій что-нибудь?

— Я увѣренъ, что нѣтъ; онъ бы все перевернулъ вверхъ дномъ, если бы подозрѣвалъ. Вы знаете, какъ строго онъ относится ко всякой безнравственности. Да, вотъ еще на дняхъ, по поводу этой дѣвочки Роско; я думалъ, что съ ней припадокъ сдѣлается отъ страха. Все это прекрасно, Хюиттъ, но онъ заходитъ слишкомъ далеко. Дѣвочка еще очень молода и неопытна, и было неблагородно такъ допрашивать ее.

— Я не согласенъ съ вами. Какъ викарій прихода, онъ долженъ знать имя соблазнителя, чтобы предостеречь другихъ дѣвушекъ. Только упрямство заставило ее отказаться назвать его…

— Или ужасъ. Какъ бы тамъ ни было, мальчики…

Учитель такъ и подскочилъ.

— Ради самого неба! — закричалъ онъ, — неужели вы подозрѣваете, что въ исторіи съ дѣвушкой Роско замѣшанъ кто нибудь изъ моихъ мальчиковъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, конечно, нѣтъ! Виноватъ, вѣрно, одинъ изъ молодыхъ рыбаковъ. Дѣло въ томъ… — оба съ минуту молчали.

— Я не думалъ объ этомъ, — продолжалъ священникъ съ разстроенннымъ лицомъ, — хотя Гривсъ и Польуилль… Однако, нечего выдумывать разные ужасы, которыхъ на самомъ дѣлѣ нѣтъ. Господь вѣдаетъ, довольно намъ и той грязной исторіи.

— Да, чернѣе ея и не придумаешь; хуже всего, боюсь я, что все зло идетъ отъ племянника викарія. Хюиттъ, вы въ этомъ увѣрены? Джекъ, безъ сомнѣнія, доставляетъ больше хлопотъ, чѣмъ всѣ тѣ мальчики, съ которыми мнѣ приходилось имѣть дѣло, но все-таки, мнѣ кажется, онъ не способенъ на такое грязное дѣло.

— Теперь, если вы говорите, что Томсонъ…

— О, что касается до Томсона, у меня нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Но я боюсь, что и Джекъ на дурной дорогѣ; его совѣсть совершенно огрубѣла, и его вліяніе на другихъ мальчиковъ крайне опасно. Вы сами знаете, онъ всегда является коноводомъ во всѣхъ проказахъ. Я просто не знаю, какъ мнѣ сказать о своихъ подозрѣніяхъ м-ру Рэймонду, послѣ всего, что онъ сдѣлалъ для школы, Въ одномъ я твердо увѣренъ: если у насъ произойдетъ скандалъ, если мальчики будутъ исключены, и имя его племянника попадаетъ въ газеты, это убьетъ викарія… — Кто это? Греггсъ?

Худенькій, незначительный на видъ мальчикъ, съ робкими глазами, слишкомъ выпуклыми и слишкомъ близко поставленными, вышелъ изъ-за куста и со сконфуженной улыбкой снялъ фуражку. Это былъ сынъ деревенскаго кузнеца, постоянный спутникъ Джека Рэймонда, безъ пагубнаго вліянія котораго у него никогда не хватило бы смѣлости на обкрадываніе чужихъ фруктовыхъ садовъ. Врожденный торгашъ, онъ зарабатывалъ довольно много денегъ, принимая участіе въ мародерскихъ экспедиціяхъ школьниковъ подъ предводительствомъ Джека и продавая имъ при случаѣ птичекъ, хорьковъ и рыболовныя снасти.

— Можешь сбѣгать по моему порученію послѣ обѣда? — спросилъ священникъ.

— Если мастеръ Джекъ отпуститъ меня, сэръ. Онъ велѣлъ мнѣ подождать его здѣсь: онъ хочетъ идти рыбу ловить.

— Видите! — вздохнулъ м-ръ Хюиттъ, идя дальше со своимъ другомъ.

— Джекъ велѣлъ ему ждать, и онъ скорѣе прождетъ цѣлый день, чѣмъ рѣшится ослушаться его. Подобный мальчикъ — покорный воскъ въ рукахъ Джека.

Дѣйствительно, Билли Греггсъ долго ждалъ, прежде чѣмъ появился его командиръ, не въ духѣ, со злыми глазами, и отпустилъ его короткими словами: «Билль, мы не идемъ».

— Какъ, Джекъ, ты не идешь?

— Не могу… Эта старая скотина заставляетъ меня переводить цѣлую кучу чортовой латыни, нарочно потому, что сегодня такая хорошая погода.

— Старина Хюиттъ? Почему?

— Нѣтъ, дядя, конечно; это его всегдашняя манера.

— А ты опять разозлилъ его?

— Ахъ, вѣчная исторія! Недостаточно уваженія къ епископу. Хотѣлъ бы я, чтобы онъ воскресъ хотя на пять минутъ, я бы далъ ему хорошенько по шеѣ.

Епископъ, важный и ученый прадѣдъ Рэймондовъ и единственный членъ ихъ семьи, достигшій столь высокихъ почестей, былъ домашнимъ божкомъ въ церковномъ домѣ. Всѣ предметы, связанные съ воспоминаніемъ о немъ, были окружены величайшимъ почтеніемъ; и ненависть Джека къ нему была, очевидно, результатомъ многочисленныхъ «стиховъ», которые ему приходилось писать въ свободные дни въ наказаніе за высказанное имъ неуваженіе къ домашнему «табу».

— Ты знаешь ножикъ съ зеленымъ черенкомъ, о которомъ дядя такъ заботится, потому что какой-то герцогъ когда-то подарилъ его епископу? Я взялъ его сегодня, чтобы починить удочку, а дядя въ это время пошелъ и поймалъ меня. Вотъ разозлился-то! Я улизнулъ черезъ заднюю дверь, только чтобы сказать тебѣ. А теперь побѣгу, чтобы скорѣе кончить проклятый урокъ. Прощай.

— Джекъ! — закричалъ ему вслѣдъ Билль. — Когда кончишь, иди за нашъ сарай, мы повеселимся.

Джекъ остановился. — Ты что затѣялъ?

— Бѣлоножка должна телиться, да что то не въ порядкѣ. Батька за ветеринаромъ послалъ. Онъ меня не пускаетъ, да тамъ сзади есть щель, и если влѣзть на навозную кучу, можно…

Джекъ внезапно вспыхнулъ.

— Билль Григгсъ, если я поймаю тебя за подсматриваніемъ того, что тебя не касается, ветеринару придется чинить тебя, грязный поросенокъ!

Билли трусливо ретировался, внутренно посмѣиваясь надъ тѣмъ, что можно было вытварять безопасно и говорить подъ самымъ носомъ атамана

— Ладно, — сказалъ онъ коротко. — Нечего на меня наскакивать. Не хочешь — не надо. А хочешь пеструшку?

— Ручную?

— Можешь самъ приручить. Я поймалъ вчера одну въ долинѣ, прямо красота! Отдамъ тебѣ за девять пенсовъ.

— А гдѣ мнѣ взять девять пенсовъ?

— Вѣдь у тебя на дняхъ было полъ-кроны?

Джекъ пожалъ плечами; деньги никогда долго не лежали въ его карманахъ.

— У меня теперь только два пенса и полъ-пенни.

— Ну ладно! Я отдамъ птицу Гривсу, — онъ просилъ меня. Я выколю ей глаза сегодня вечеромъ.

Густыя брови Джека грозно сдвинулись.

— Не смѣй, говорю тебѣ! — сказалъ онъ сердито. — Зачѣмъ тебѣ выкалывать ей глаза? Она и такъ будетъ хорошо пѣть.

При этой второй слабости атамана, Билли позволилъ себѣ слегка фыркнуть.

— Ого, Джекъ, я не зналъ, что ты такой нѣженка! Конечно, я выколю ей глаза, такъ всегда дѣлаютъ. И ничего въ этомъ нѣтъ такого, чтобы шумъ поднимать; надо вколоть иголку въ пробку, потомъ раскалить ее и…

— Покажи мнѣ птицу прежде, чѣмъ ты это сдѣлаешь, повелительно прервалъ его Джекъ. — Я приду послѣ чаю.

Онъ ушелъ, нахмурившись. Можетъ быть, наслѣдованная отъ матери цыганская кровь была виновата въ томъ, что его личная гордость такъ возставала противъ малѣйшаго подозрѣнія, что онъ можетъ быть смѣшенъ въ глазахъ другихъ, что это подозрѣніе было такъ мучительно.

Онъ горько бранилъ себя за то, что его такъ возмущало подглядываніе или выкалываніе глазъ какой-то дикой птицы. Какое ему до этого дѣло? Вѣдь никто не обращаетъ вниманія на подобныя вещи.

Какъ бы тамъ ни было, но воспоминаніе о пеструшкѣ и о раскаленной иглѣ мѣшало Джеку дѣлать латинскій переводъ, и его настроеніе становилось все хуже и хуже. Его воспитаніе и окружающая обстановка, нравственное закаливаніе, которому его подвергали, почти уничтожили въ немъ природную мягкость, и, гордясь своей репутаціей самаго закоренѣлаго негодяя въ околоткѣ, онъ испытывалъ жгучее чувство стыда, когда кто-нибудь касался до тѣхъ маленькихъ чувствительныхъ точекъ, о существованіи которыхъ не зналъ никто, кромѣ него самого.

Когда латынь, наконецъ, была осилена, въ сердцѣ Джека накипѣло желаніе совершить какое-нибудь неслыханное злодѣяніе, которое бы отплатило дядѣ за испорченный свободный день и возстановило бы его репутацію въ собственныхъ глазахъ и въ глазахъ Билля Греггса. Онъ вытеръ замазанные чернилами пальцы о чистую скатерть тетки, провелъ ими по своимъ спутаннымъ волосамъ и сталъ обдумывать планъ дѣйствій. Въ сосѣдней комнатѣ викарій работалъ надъ проповѣдью для будущаго воскресенья. Онъ писалъ быстрѣе, чѣмъ обыкновенно, и тонкія губы его были сжаты въ одну характерную линію. Проповѣдь должна была быть ударомъ для всего Порткэррика, грозное обличеніе дочери, фермера Роско и ея неизвѣстнаго соблазнителя. Сама дѣвушка и ея гордый безпомощный старикъ отецъ, навѣрное, будутъ присутствовать, потому что всѣ Роско всегда усердно посѣщаютъ церковь, но м-ръ Рэймондъ былъ нечувствителенъ. Онъ строго порицалъ то, что называлъ «ея преступленіемъ»; въ молодости и онъ былъ не чуждъ искушенія, но Мэгги Роско вѣрно не поняла бы его.

---

— Эй, Билль!

Билли Греггсъ тыкалъ папочкой жирную улитку; онъ обернулся на зовъ и увидѣлъ Джека, который галопомъ летѣлъ къ нему черезъ холмъ, поросшій верескомъ.

— Кончено съ латынью?

Джекъ во всю длину растянулся на травѣ.

— Да, наконецъ!

Билли снова занялся улиткой. Нѣсколько минутъ Джекъ лежалъ, роскошно раскинувшись, болтая въ воздухѣ ногами; потомъ онъ вдругъ сѣлъ, вытащилъ изъ кармана ножикъ, открылъ его грязнымъ, сломаннымъ ногтемъ и сталъ строгать палочку, насвистывая пѣсенку.

— Алло! — сказалъ Билль, присматриваясь къ его занятію. — Откуда у тебя этотъ ножикъ?

— А тебѣ что за дѣло?

— Да такъ. Покажи-ка.

Джекъ протянулъ ему ножикъ. Это былъ дорогой инструментъ съ малахитовымъ черенкомъ и вензелемъ, вырѣзаннымъ на золотой пластинкѣ.

— Какъ… да вѣдь это ножикъ епископа! Джекъ?!

Джекъ, ухмыляясь, засунулъ ножикъ въ карманъ.

— Какъ ты его добылъ?

— А можетъ самъ дядя далъ за то, что я пай мальчикъ.

— Врешь!

— А можетъ я самъ взялъ!

Билли тихонько свиснулъ. — Святители! задастъ онъ тебѣ!

— Понятно! — кратко подтвердилъ Джекъ, ломая верескъ. Затѣмъ, послѣ недолгаго молчанія, сказалъ: слушай, Билль!

— Ну?

— Хочешь мѣняться?

— Мѣняться чѣмъ?

— Отдай мнѣ птицу за ножикъ.

Билли сидѣлъ и смотрѣлъ, разинувъ ротъ. Пеструшка, обыкновенный пестрый дроздъ, стоилъ не больше шиллинга, а ножикъ могъ стоить тому, у кого его найдутъ…

— Джекъ, да вѣдь онъ будетъ драть тебя цѣлую недѣлю!

Джекъ пожалъ плечами. — Развѣ я дѣвчонка, чтобы обращать вниманіе на порку?

— Ну?! — Билль повернулся на локтяхъ и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на него. — Вѣдь тебя, часто дерутъ? Говорятъ, твой дядька здоровъ драться?

— Онъ говоритъ, что больше не будетъ бить меня палкой. Когда онъ билъ меня въ послѣдній разъ, онъ сказалъ, что въ слѣдуюхцій разъ возьметъ хлыстъ и посмотритъ, не будетъ ли это полезнѣе для меня.

— А что ты натворилъ?

Джекъ становился все болѣе и болѣе лакониченъ.

— Забылъ. Запрошлый разъ пороли за то, что укралъ груши съ чердака и швырялъ ихъ съ крыши въ сестру сквайра, старую дѣву, когда она пришла въ гости. Испортилъ ея новый чепецъ.

— Грушами?

— Гнилыми. Хорошія я съѣлъ, частью до порки, частью послѣ, чтобы заѣсть ее.

— Однако, ты спокойно говоришь это!

— Неужели ты думаешь, что мнѣ не все равно? — сердито спросилъ Джекъ.

Билли задумался. Мальчикъ, равнодушно относившійся къ жестокой «поркѣ», заслуживалъ глубокаго къ себѣ уваженія, какъ бы его «невинность» и случайные припадки «нѣжности» ни казались смѣшны.

— Ты и вправду хочешь мѣняться?

— Ну понятно. Гдѣ птица?

— Дома. Только… послушай…

— Что еще?

— Ты навѣрное не…

— Что «не»?

— Не втравишь меня?

Тяжелый кулакъ Джека опустился на его шею и свалилъ его съ ногъ въ траву. — А ну-ка поговори еще!

— Да нѣтъ, я не то… если твой дядя…

— Билль Греггсъ, когда я мѣняюсь, такъ мѣняюсь. Понялъ? А теперь поворачивайся, маршъ, тащи птицу.

— А, ну ладно, коли ты не боишься, такъ мнѣ и подавно все равно. — Онъ побѣжалъ домой. А Джекъ лежалъ на травѣ, лѣниво постукивая каблуками по землѣ и обдумывая свое положеніе. Онъ вовсе не былъ такъ равнодушенъ къ послѣдствіямъ, какъ хотѣлъ казаться. Теперь, когда его никто не видѣлъ, лобъ его снова нахмурился; въ глубинѣ души онъ боялся. Но нужно было поддержать свою репутацію «чертенка», и кромѣ того, побои, разсуждалъ онъ, въ жизни неизбѣжны, нельзя вырости, не испытавъ ихъ, въ особенности сиротѣ съ дурными задатками, съ двойной дозой первороднаго грѣха и порочнаго сходства съ матерью, которая проклята на вѣки; поэтому, не все ли равно за что и когда побьютъ. А если подумать, что выжгутъ глаза и заставятъ пѣть въ темной клѣткѣ… Наконецъ, вѣдь прелюбопытно видѣть, какъ дядя придетъ въ ярость.

Кража ножа епископа, навѣрное, будетъ отмѣчена въ книгѣ поведенія большимъ чернымъ крестомъ; очевидно, дядина память очень слаба. Джеку, съ его стороны, записи не нужны были; онъ имѣлъ многое противъ дяди и все отлично помнилъ.

Если викарій не достигъ положительныхъ результатовъ въ воспитаніи своего племянника, онъ, по крайней мѣрѣ, научилъ его буйную натуру строгой сдержанности.

Когда былъ живъ еще капитанъ, Джекъ всегда дѣйствовалъ по первому побужденію; онъ царапался и кусался, когда былъ сердитъ, и жестоко дрался, когда его обижали. Теперь онъ былъ хронически сердитъ и привыкъ къ обидамъ; онъ научился крѣпко сжимать зубы и ждать удобнаго случая.

Случай обыкновенно представлялся рано или поздно; и онъ никогда не забывалъ отплатить за обиду «съ процентами».

Билль прибѣжалъ и принесъ несчастнаго дрозда, который бился въ клѣткѣ изъ щепочекъ, едва больше его величиною.

Джекъ ушелъ, неся клѣтку подъ мышкой, и, незамѣтно проскользнувъ въ домъ, спряталъ ее въ своей комнатѣ.

Послѣ ужина онъ попрощался, собралъ свои книги и пошелъ на верхъ, сказавъ викарію, что ему еще нужно готовить уроки къ понедѣльнику. Комнатка у него была маленькая и низкая, но онъ любилъ ее больше всѣхъ остальныхъ комнатъ въ домѣ, потому что оба ея окна выходили одно на востокъ, а другое на западъ, такъ что онъ могъ видѣть восходъ и закатъ солнца. Заперевъ дверь, онъ вынулъ клѣтку изъ уголка, въ которомъ спряталъ ее, и поставилъ на подоконникъ выходившаго на западъ окна.

— Ну чего ты, дурачекъ? — ворчалъ онъ, видя, какъ испуганная птичка бьется о прутики клѣтки. — Никто тебя не тронетъ. Влетитъ мнѣ, а не тебѣ.

Джекъ просунулъ въ клѣтку листикъ салата, ловко спрятанный въ карманъ во время ужина. Но дроздъ продолжалъ отчаянно биться крыльями о стѣнки клѣтки.

Джекъ сѣлъ на подоконникъ, спиною къ закату, и задумался, что теперь дѣлать. Первая мысль его была — оставить птичку у себя и приручить ее. Конечно, дроздъ былъ не особенно забавенъ; онъ предпочелъ бы имѣть скворца, котораго можно было бы выучить браниться и ругать епископовъ, и миссіонеровъ. Но все же лучше дроздъ, чѣмъ ничего; и если онъ изъ-за дрозда попадетъ въ бѣду, то было бы только справедливо, чтобы онъ имѣлъ отъ него какое-нибудь удовольствіе.

Съ другой стороны, дикія птицы рѣдко привыкаютъ къ неволѣ, да и дядя, разсердившись, можетъ убить птицу просто отъ злости, если найдетъ ее. Вѣдь утопилъ же онъ прошлой зимой любимаго котенка Молли, чтобъ наказать ее за то, что она запачкала платье? Глаза Джека потемнѣли при этомъ воспоминаніи; онъ ненавидѣлъ викарія той молчаливой, ядовитой ненавистью, которая все запоминаетъ и ждетъ своего времени; а въ длинномъ и подробномъ спискѣ винъ его врага эта послѣдняя была отмѣчена крупными буквами. Прежде Джекъ относился къ Молли съ олимпійскимъ равнодушіемъ; какое ему могло быть дѣло до дѣвченки, которая боится темной комнаты и не умѣетъ даже бросить камня какъ слѣдуетъ?

Но въ тотъ день, когда онъ, вернувшись изъ школы, нашелъ ее въ сараѣ, съ распухшими глазами, задыхающуюся отъ слезъ, потому что Тиддльсъ умеръ (ахъ, бѣдный Тиддльсъ, какъ онъ пищалъ!), въ душѣ Джека появилось новое сознаніе, что онъ долженъ оберегать и защищать свою маленькую сестренку.

Нѣтъ, ничего не оставалось, какъ выпустить птичку на свободу. Судьба Тиддльса должна была послужить ему предостереженіемъ; нельзя заводить животныхъ, если не въ силахъ защищать ихъ. Разъ дроздъ будетъ свободенъ, пусть самъ заботится о себѣ. — Если ты снова попадешься, дурашка, — замѣтилъ Джекъ, вставая и открывая окно, — я больше не буду выручать тебя; довольно одного раза.

Долина Треванны лежала облитая мягкимъ золотымъ свѣтомъ заходящаго солнца. Небо было ясно и чисто, только нѣсколько легкихъ розовыхъ облачковъ протянулось по западному его краю. Съ бухты доносился тихій плескъ воды о прибрежные камни, да изрѣдка жалобный крикъ чайки.

Когда Джекъ отворилъ дверцу клѣтки, птичка въ ужасѣ затрепетала и забилась въ уголъ. Онъ отошелъ подальше, и дроздъ стрѣлой пролетѣлъ мимо него. Джекъ услыхалъ радостный крикъ, трепетанье легкихъ крылышекъ и, высунувшись изъ окна, долго слѣдилъ глазами за двигающейся черной точкой, становившейся меньше и меньше и, наконецъ, исчезнувшей по направленію къ долинѣ.

Джекъ отошелъ отъ окна и сѣлъ на кровать. Внутри его что-то дрожало, горло судорожно сжималось. Онъ закрылъ глаза и снова увидѣлъ верхушки деревьевъ, желтый свѣтъ заката и развернутыя крылышки живого существа, которое посадили въ клѣтку и которое теперь было свободно… Наконецъ, Джекъ открылъ глаза и со страхомъ оглянулся. Обычный видъ комнаты поразилъ его; все осталось попрежнему, онъ одинъ измѣнился. Его учебники лежали на столѣ; на окнѣ стояла пустая клѣтка, и листикъ салата висѣлъ на прутикахъ. Надо будетъ разломать клѣтку, а то дядя спроситъ…

Ахъ, какое ему дѣло до дяди теперь!

Онъ вернулся къ окну и сталъ смотрѣть, прислонившись плечомъ къ косяку и подперевъ голову рукою. Такъ онъ стоялъ, пока не погасъ послѣдній лучъ заката. Все обширное пространство между небомъ и землею наполнилось фіолетовыми тѣнями; въ долинѣ верхушки деревьевъ тихонько покачивались и, наконецъ, остановились неподвижно; чайки покричали, покричали, потомъ забрались въ свои гнѣзда, и весь міръ заснулъ. Потомъ взошли звѣзды: одна, другая, тысячи звѣздъ засіяли, какъ ясные удивленные очи, надъ призраками деревьевъ и таинственнымъ, полу-заснувшимъ болотомъ и, глядя въ знакомое лицо природы, казалось, любовались имъ.

III.

Съ тѣхъ поръ, какъ Джекъ помнилъ себя, онъ всегда любилъ и животныхъ, и растенія, и грозныя сѣрыя скалы, и желтую морскую пѣну.

Да больше, казалось ему, и любить нечего. Человѣческія существа, особенно взрослые, занимали въ его взглядахъ на жизнь незначительное и низкое мѣсто. Они, конечно, были неизбѣжны и иногда полезны, но не интересны, не забавны и обыкновенно мѣшали ему. Въ послѣдніе три года новое чувство вкралось въ его отношенія къ старшимъ: онъ началъ видѣть въ нихъ своихъ естественныхъ и, такъ сказать, наслѣдственныхъ враговъ. Все грубое и тупое, каждая низость, каждое оскорбительное вмѣшательство въ его дѣла казались ему вполнѣ естественными со стороны существъ, отъ природы нелогичныхъ, злобныхъ и невѣжественныхъ; и, разъ ставъ на подобную точку зрѣнія, онъ уже не сходилъ съ нея. Онъ никогда не утруждалъ себя разсужденіями о причинахъ запрещенія: разъ вещь запрещена, то, безъ сомнѣнія, только потому, что не было никакого повода запрещать ее. Онъ не зналъ другихъ мужчинъ или женщинъ, кромѣ своихъ глубоко презираемыхъ родныхъ и наставниковъ.

Лишившись своей чернобровой матери, которую онъ помнилъ только смутно, Джекъ и Молли провели четыре года въ Сентъ-Айвсѣ подъ присмотромъ бабушки и тетки, причудливой старой дѣвы. Обѣ эти женщины смотрѣли на дѣтей, какъ на особое наказаніе, ниспосланное Провидѣніемъ за ихъ грѣхи, которыхъ онѣ должны въ опредѣленное время кормить и мыть, особенно мыть; ни одного мальчика не терли такъ героически, какъ Джека. Но хотя холодная вода и грубыя полотенца превосходны для здоровья, они давали мало пищи для ума и сердца подростающаго мальчика; еще совсѣмъ малюткой онъ просыпался ночью, садился на кроваткѣ и обращался къ великому неизвѣстному Существу, которому его учили покланяться, съ горькимъ упрекомъ.

— Это не справедливо: зачѣмъ ты создалъ меня, если я никому не нуженъ? — Конечно, морякъ-отецъ любилъ его; пріятно было знать, что есть на свѣтѣ хотя одинъ человѣкъ, который не считаетъ позоромъ для мальчика быть смуглымъ и безобразнымъ и имѣть черные глаза матери, хотя этотъ человѣкъ былъ постоянно въ морѣ. Но однажды ночью разыгралась буря, сигналы бѣдствій были видны по всему берегу, а на слѣдующее утро пріѣхала тетя Сара, блѣдная, какъ смерть, и привезла телеграмму. Съ тѣхъ поръ сироты жили въ церковномъ домѣ въ Порткэррикѣ.

Дядя Джозана и тетя Сара выказывали серьезную заботу о тѣлесномъ и душевномъ здоровьи необузданнаго мальчика, но очень мало ласки и любви, и онъ скоро началъ относиться къ незначительнымъ проблескамъ симпатіи со стороны дяди — съ ненавистью, со стороны тети — съ презрѣніемъ. Люди должны вести честную игру и не стараться подкупить притворной лаской. У взрослыхъ есть два законныхъ оружія, такъ пусть и пользуются ими.

Одно изъ нихъ — выговоры, «отчитыванія», другое — наказанія. Эти послѣднія, хотя крайне непріятны, казались Джеку наиболѣе логичнымъ оружіемъ. Сколькихъ хлопотъ избѣгли бы взрослые, прямо начиная съ наказаній, если все-таки въ концѣ концовъ кончали ими!

Викарій былъ бы крайне удивленъ, если бы зналъ, что его наставленія раздражали мальчика гораздо больше, чѣмъ наказанія. Безчисленныя порки вселяли въ Джека невольное уваженіе къ тому, кто больно бьетъ, и если бы его отношенія къ дядѣ ограничивались палкой, въ нихъ было бы съ его стороны меньше озлобленія; но наставленія возбуждали въ немъ презрѣніе, а случайныя попытки ласки, доброжелательства наполняли его жгучимъ отвращеніемъ. Тетю Сару онъ просто презиралъ. Она, бѣдняжка, конечно, была неповинна въ грубомъ обращеніи, врядъ-ли она во всю свою жизнь сказала кому-нибудь рѣзкое слово.

Ея мечта была видѣть вокругъ себя улыбающіяся лица довольныхъ слугъ и дѣтей, смотрящихъ со счастливой покорностью на своего и ея повелителя; и единственнымъ горемъ, кромѣ того, что у нея не было дѣтей, было то, что лица окружающихъ, всегда выражавшія должную покорность, не казались счастливыми.

Джекъ, въ хроническомъ состояніи непослушанія и мятежа, былъ для нея совершенно неразгаданной загадкой. Она всегда была добра къ нему, какъ ко всѣмъ живымъ существамъ вообще, но смотрѣла на него съ нѣкоторымъ страхомъ и съ чувствомъ, которое можно было бы назвать нелюбовью, если бы оно было яснѣе выражено; всѣ ея маленькія ухищренія, чтобы все шло гладко, вѣчно разбивались о его невозможный необузданный нравъ.

Если бы у нея мелькнула мысль, что мальчикъ одинокъ и несчастенъ, она бы искренно пришла въ ужасъ; ей достаточно было прочесть въ газетахъ о дурномъ обращеніи съ ребенкомъ, чтобы проливать надъ нимъ слезы; и, не смотря на всю свою застѣнчивость, она часто рисковала вызвать неудовольствіе своего земного божества, заступаясь за Джека и стараясь избавить его отъ многочисленныхъ наказаній. Если бы онъ хоть разъ самъ попросилъ прощенія, она бы больше любила его; его черствое равнодушіе отталкивало ее.

Однажды она, самая правдивая изъ всѣхъ женщинъ, даже удалилась отъ истины, чтобы защитить мальчика отъ гнѣва викарія. Она, конечно, была выведена на свѣжую воду, такъ какъ Джекъ, спрошенный о своей продѣлкѣ, какъ всегда, сейчасъ же сказалъ правду, хуже было то, что его привычка сознаваться во всѣхъ своихъ преступленіяхъ, казалось, была слѣдствіемъ особаго молодечества, а вовсе не любви къ истинѣ, потому что онъ беззастѣнчиво лгалъ каждый разъ, когда это входило въ его планы.

Однако, онъ никогда не лукавилъ: когда онъ лгалъ, то дѣлалъ это чрезвычайно развязно, смотря прямо въ глаза, и это тоже тетя Сара не могла понять. Поэтому она перенесла всю свою любовь на Молли и предоставила Джеку справляться самому, какъ онъ хочетъ.

Джекъ не завидовалъ сестренкѣ, что ее всѣ предпочитали ему. По своему, застѣнчиво и тщательно скрывая свое чувство, онъ любилъ малютку. Но у нихъ было мало общаго. Она была не только ребенокъ и дѣвочка, это еще можно было простить ей, но и «хорошая дѣвочка». Она сидѣла на колѣняхъ у гостей, закрывала за собой двери, ей давали конфекты, гладили ее по головкѣ, цѣловали и хвалили. Джекъ иногда удивлялся, какъ ее не тошнитъ отъ этихъ ласкъ, и почему она не острижетъ своихъ волосъ ножницами тети Сары и не броситъ ихъ ей въ лицо? Онъ бы вырвалъ свои волосы съ корнями, если бы кто-нибудь осмѣлился погладить его.

Единственныя человѣческія существа, имѣвшія на него, по его мнѣнію, нѣкоторыя права, были тѣ мальчишки, предводителемъ которыхъ онъ состоялъ уже около двухъ лѣтъ. Нравственныя понятія Джека были варварскія и первобытныя; ему никогда не приходило въ голову, что непорядочно и недостойно разбивать окна, воровать яблоки и опустошать чужіе огороды; онъ не считалъ нужнымъ соображаться съ личными желаніями своихъ подданныхъ; онъ былъ господинъ, и его желанія должны были быть для нихъ закономъ; но покинуть свою шайку въ бѣдѣ или допустить, чтобы одного изъ ея членовъ побили, когда онъ могъ подставить подъ удары свою собственную спину, показалось бы ему просто чудовищнымъ. Онъ управлялъ своимъ маленькимъ царствомъ съ абсолютнымъ деспотизмомъ; въ его глазахъ долгъ подданнаго состоялъ въ повиновеніи, долгъ повелителя — въ вѣрности; онъ былъ всегда вѣренъ въ отношеніи къ мальчикамъ, но въ душѣ презиралъ ихъ. Отъ общества людей, большихъ или малыхъ, Джекъ всегда уходилъ съ чувствомъ облегченія къ своимъ пернатымъ и четвероногимъ друзьямъ, къ скаламъ, болоту и морю. Щенки, кролики, деревенскія собаки и кошки знали Джека съ такихъ сторонъ, которыя были неизвѣстны викарію. Даже тѣ немногіе изъ людей, которымъ Джекъ оказывалъ покровительство, никогда не знали настоящаго Джека; съ Биллемъ Греггсомъ онъ былъ презрительно терпѣливъ, съ Молли снисходителенъ; съ животными, особенно если они были малы и безпомощны, онъ могъ быть полонъ нѣжной доброты и любви.

Но то, что было въ немъ лучшаго, знала только одна Спотти. Это была старая рыжая дворовая собака, жалкое созданіе, не имѣвшее, кромѣ Джека, друзей на свѣтѣ. Даже въ лучшіе свои дни она не могла похвастаться красотой: простая дворняжка, куцая, съ кривыми ногами, съ бѣлымъ пятномъ на оборванномъ ухѣ. Къ старости она ослѣпла и не могла больше стеречь домъ. Было бы дѣломъ милосердія, если бы ее отравили; она такъ ослабѣла, что едва могла двигаться и стала обузой для самой себя и предметомъ отвращенія для всѣхъ. Но миссисъ Рэймондъ не допускала и мысли убить живое существо, а викарій былъ слишкомъ справедливый человѣкъ, чтобы прогнать стараго слугу только потому, что онъ не могъ больше работать; поэтому Спотти оставалась во дворѣ, ее кормили, давали ей уголъ и терпѣли ее, какъ терпятъ нищихъ.

Все скрытое сокровище любви Джека изливалось на это старое, безобразное, несчастное существо, которое сама смерть, казалось, забыла. Джекъ никогда не забывалъ вымыть и вычесать Спотти, заботливо размочить сухари, которыми ее кормили, и никогда не прощалъ тѣхъ, кто смѣялся надъ ея немощами.

Подъ его кажущимся равнодушіемъ и грубостью скрывалась глухая, сильная, горячая ненависть ко всякой людской несправедливости. Всѣ были несправедливы къ Спотти, потому что она была глухая и слѣпая. Никто не былъ справедливъ и къ нему самому, потому что онъ былъ безобразный и дурной, а вѣдь онъ не былъ виноватъ въ этомъ, какъ не виновата была Спотти, что ослѣпла. Ихъ общее несчастье связало ихъ, и одна Спотти знала тайну Джека.

У Джека была тайна, только одна, и та была такъ несложна, такъ ясно написана на его лицѣ, что ее могъ прочесть каждый, кто взглянулъ бы на него не предубѣжденными глазами. Но въ церковномъ домѣ не было такихъ глазъ, и тайна Джека оставалась неразгаданной. Тайна эта заключалась въ томъ, что онъ былъ несчастенъ. Онъ никогда не сознавалъ этого самъ и пришелъ бы въ негодованіе и изумленіе, если бы кто-нибудь предположилъ это, но все-таки это была правда.

Хотя разными способами, не всегда похвальными, онъ умудрялся наслаждаться жизнью, но среди всѣхъ своихъ удовольствій онъ испытывалъ тупую боль, чувство пустоты, которую ничто не могло наполнить.

Радоваться, что наступилъ вечеръ, потому что еще одинъ день прошелъ; скрывать каждую маленькую обиду и боль изъ страха, что кто-нибудь о ней узнаетъ, быть противъ всѣхъ и имѣть всѣхъ противъ себя, казалось ему самымъ обыкновеннымъ дѣломъ; если ему случалось думать объ этомъ, онъ только выводилъ заключеніе, что все на свѣтѣ очень нелѣпо устроено и безпокоиться объ этомъ не стоитъ, такъ какъ все равно лучше отъ этого не станетъ.

Этотъ тайный голодъ души и заставилъ его искать участія и любви внѣ человѣческаго общества.

Холодное сѣрое болото было ему болѣе нѣжной матерью, чѣмъ тетя Сара съ ея нѣжнымъ сердцемъ.

Въ самые тяжелые для него дни, когда проказы не помогали и даже драка не могла исцѣлить его болѣзненнаго безпокойства и душевной тревоги, онъ ускользалъ изъ дому и часами бродилъ одинъ среди скалъ. Потомъ онъ ложился на землю въ какомъ-нибудь тихомъ тѣнистомъ ущельи, зарывался въ сырой папоротникъ и находилъ нѣкоторое утѣшеніе. И какъ слѣпой, ищущій дорогу въ темнотѣ, онъ научился познавать и любить исцѣляющее вліяніе природы.

Теперь, въ ту минуту, какъ улетѣлъ дроздъ, глаза Джека открылись, и если прежде онъ былъ слѣпъ, теперь онъ прозрѣлъ. Долго сидѣлъ онъ у окна и смотрѣлъ; наконецъ, онъ раздѣлся въ темнотѣ и легъ въ постель, очень серьезный и подавленный. Къ счастью, не было никого на свѣтѣ, кто бы настолько заботился о немъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ спитъ, какъ бываетъ съ мальчиками, у которыхъ есть мать; поэтому гордость его не пострадала: никто не видѣлъ, что его рѣсницы были влажны отъ слезъ. Онъ, однако, самъ открылъ это утромъ, и ему на мгновеніе стало стыдно. Но онъ взглянулъ въ окно и забылъ о самомъ себѣ, увидавъ новое небо и новую землю.

Послѣдовали чудесные дни; долгіе дни чудесъ и радости, сіяющіе свѣтомъ, звуками, красками, или подернутые торжественной тайной. Конечно, обычныя непріятности не исчезли: хожденіе въ церковь въ воскресенье, въ школу въ будни; семейныя молитвы и чтеніе библіи, тетя Сара и дядя Джозана; но эти непріятности, въ концѣ концовъ, были временныя и не мѣшали ему. Прежде Джеку никогда не приходило въ голову, какъ мало времени они занимали изъ двадцати четырехъ часовъ, и какъ чудесны были остальные часы. Прошли воскресенье, понедѣльникъ, вторникъ и среда, а первое очарованіе пробужденія все еще окружало его; съ субботы онъ не дрался и не ссорился, не проказничалъ и не сердилъ никого ни дома, ни въ школѣ. Четыре дня безъ малѣйшаго замѣчанія были новостью въ его жизни и, сообразно съ его общественными традиціями и правилами, постыдной новостью, но онъ даже не думалъ объ этомъ; онъ велъ себя какъ «пай-мальчики», которыхъ онъ презиралъ, и самъ не замѣчалъ этого: такъ онъ былъ поглощенъ радостью жизни, сіяніемъ солнечныхъ лучей и звѣздъ на небѣ, блескомъ прибрежнаго песку и сверканіемъ морской пѣны. Въ понедѣльникъ была гроза; Джекъ ушелъ незамѣтно изъ дому, убѣжалъ на болото въ бушующей темнотѣ и зарылся съ непокрытой головой въ верескъ подъ проливнымъ дождемъ. Потомъ наступилъ вторникъ, мягкій, прохладный, сѣренькій день, съ нѣжными тѣнями на землѣ и морѣ, послѣ сверкающей красоты грозы. Навѣрное, никогда еще міръ не былъ прекраснѣе, и не было никогда другого такого счастливаго мальчика, счастливаго отъ сознанія, что онъ живетъ.

Но самымъ чуднымъ днемъ была среда. Отъ огненно-опаловаго восхода солнца и вплоть до аметистовыхъ облачныхъ сумерекъ, весь день былъ полонъ драгоцѣнными камнями: сапфировое море и брилліантовая роса; пѣніе жаворонковъ въ далекой синевѣ неба и игра золотистыхъ лучей на прибрежномъ пескѣ; на землѣ миръ и благоволеніе даже къ людямъ. Невозможно было ненавидѣть даже дядю въ такой день.

Джекъ всталъ съ разсвѣтомъ и еще до восхода солнца былъ на берегу моря. Былъ отливъ, и онъ вскарабкался на длинный, острый рифъ, причинившій столько кораблекрушеній, что его прозвали «Утесомъ мертвецовъ». Когда Джекъ усталъ скользить по морской травѣ и рѣзать ноги объ острые камни, онъ прилегъ около наполненнаго водою углубленія въ скалѣ и сталъ смотрѣть на освѣщенную солнцемъ поверхность воды. Лужа была полна яркими морскими анемонами, зелеными, розовыми и оранжевыми, широко раскрывшимися и протягивавшими сотни разноцвѣтныхъ щупалецъ. Въ одномъ концѣ былъ цѣлый яркій лѣсокъ зоофитовъ, и морская улитка усиленно старалась пробраться сквозь него. Вдругъ что-то ярко блеснуло за кустикомъ морской травы, и мягкая рябь пробѣжала по поверхности лужи. Джекъ лежалъ смирно и наблюдалъ. Крошечная рыбка, дюйма въ два длиною, выскользнула изъ широкой травы и стала плавать все кругомъ и кругомъ, переливаясь розовыми и серебряными тонами. Джекъ быстрымъ, вѣрнымъ движеніемъ опустилъ руку въ воду и схватилъ рыбку.

Онъ поднялъ крошечное созданіе и держалъ его на солнцѣ, любуясь переливами цвѣтовъ на его спинкѣ, въ то время, какъ оно билось и извивалось въ его рукѣ. Вдругъ онъ понялъ, какъ оно прекрасно, тихонько опустилъ его въ воду и смотрѣлъ, какъ оно исчезло въ глубинѣ. Никто не имѣлъ права мѣшать жить созданію, тѣло котораго было соткано изъ радуги.

Рука Джека оставалась въ водѣ, и онъ безпечно смотрѣлъ на нее. На ней не было радуги, но все-таки она была прекрасна, прекраснѣе даже, чѣмъ рыбка. Онъ сжималъ и разжималъ руку подъ водой, наблюдалъ за игрой мускуловъ и смотрѣлъ на сильный изгибъ кисти. Да, рука была прекрасна и была частью его.

Послѣ полудня Джекъ опять былъ свободенъ. Билли Греггсъ предложилъ идти ловить рыбу, такъ какъ субботняя ловля не удалось, но Джекъ отказался: онъ хотѣлъ быть совсѣмъ одинъ, лазать по скаламъ и смотрѣть внизъ черезъ глубокія трещины на игру прибоя.

Уходя послѣ ранняго обѣда, съ карманами, набитыми вишнями, и съ сачкомъ для изслѣдованія глубокихъ лужъ на скалахъ, онъ увидѣлъ Молли въ саду. Она сидѣла одна, зарывшись головою въ лавендовый кустъ.

— Алло, Молли! — весело крикнулъ онъ, проходя мимо нея.

Отвѣта не было, и онъ увидѣлъ, что ея плечи вздрагивали:

Молли плакала. Джекъ подошелъ къ ней.

— Что случилось? Дядя опять задалъ?

Она подняла свое личико, облитое слезами.

— Я должна остаться… дома цѣлый день!.. А мнѣ такъ хотѣлось погулять и выкупать Дэзи; д-ръ Дженкинсъ прописалъ ей морскія купанья!

Дэзи, кукла съ разбитымъ носомъ, лежавшая подлѣ Молли на травѣ, была въ такомъ положеніи, что морскія купанья уже не могли ни помочь, ни даже повредить ей, но, конечно, нельзя было ожидать, чтобы Молли понимала это.

— Это просто стыдъ! — съ негодованіемъ сказалъ Джекъ; его такъ часто засаживали дома, что онъ не могъ не сочувствовать Молли. — Бѣдная дѣвочка! Что же ты натворила? — Вопросъ этотъ вызвалъ новый потокъ слезъ.

— Ничего я не натворила!.. Я бы не плакала, если бы это было такъ, но я не виновата! Мэри-Анна стряпаетъ, а дядя сказалъ, что мнѣ нельзя гулять одной!

— Но вѣдь ты не всегда гуляешь съ Мэри-Анной. Гдѣ же тѣ дѣвочки, съ которыми ты играешь?

— Элленъ дома нѣтъ, а Дженни Скоттъ не могла придти. Что же мнѣ дѣлать! Если бы я была гадкой дѣвочкой, а то вѣдь это не справдливо!

Джекъ нахмурился. Горе Молли было отголоскомъ его собственнаго. Или не должно быть вовсе ни наградъ, ни наказаній, или наказанія должны быть заслужены. Дядя и, повидимому, дядинъ Богъ имѣли строго выработанную систему наказаній за провинности, но практическій результатъ былъ таковъ, что если вы были несчастны, вы несли наказаніе за свое несчастье. Джекъ со вздохомъ взглянулъ на освѣщенные солнцемъ утесы; онъ разсчитывалъ провести этотъ чудный день самъ съ собою.

— Не плачь, сестренка, — сказалъ онъ. — Пойдемъ, попросимъ тетю Сару, чтобы она пустила тебя со мной.

По счастью, викарія не было дома, а тетя Сара, хотя была немного удивлена такой необычайной просьбой Джека, который обыкновенно былъ самымъ нелюбезнымъ изъ всѣхъ мальчишекъ, не противилась.

Братъ и сестра вмѣстѣ сошли по крутому спуску; Джекъ старался не чувствовать разочарованія, а Молли бѣжала рядомъ съ нимъ, сіяя отъ счастья.

Черезъ десять минутъ Джекъ совершенно забылъ о своемъ разочарованіи. Радость Молли была еще очаровательнѣе, чѣмъ сіяющее на солнцѣ море. Онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что это маленькое созданіе, на которое онъ смотрѣлъ свысока, въ девять лѣтъ обладало сознаніемъ красоты, которое онъ, въ своемъ превосходствѣ большого мальчика, только теперь открылъ въ себѣ.

Молли приходила въ какой-то экстазъ при видѣ изумрудныхъ волнъ, набѣгавшихъ на мокрыя скалы и разсыпавшихся снопами сіяющихъ на солнцѣ брызгъ. Джекъ повелъ ее въ свой любимый уголокъ, на маленькую площадку въ скалахъ, гдѣ можно было стать на колѣни около трещины въ гранитѣ и смотрѣть сквозь нее въ пещеру, далеко внизу, гдѣ прибой ревѣлъ и пѣнился.

Когда онъ стоялъ на колѣняхъ рядомъ съ нею, обнявъ ее одной рукой и заботливо держа ее, чтобы она не упала, онъ чувствовалъ, какъ дрожало у его груди ея маленькое тѣло, и тихонько отодвинулъ дѣвочку отъ трещины.

— Не бойся, я не дамъ тебѣ упасть!

Но онъ увидѣлъ, что она дрожитъ не отъ страха. Ея глаза были широко открыты и ярко блестѣли, когда она взглянула на него.

— Джекъ, — сказала она, — какъ ты думаешь, тамъ внизу Богъ живетъ?

Когда насталъ отливъ, Джекъ свелъ Молли на рифъ и показалъ ей много чудесъ. Они вмѣстѣ кормили морскіе анемоны кусочками мертвыхъ улитокъ, привязавъ ихъ на волоски, которые Молли въ пылу возбужденія вырвала изъ своей головы, и вытаскивали проглоченную уже добычу, чтобы посмотрѣть, какъ анемоны сердятся, втягивая щупальцы и обращаясь въ безформенные комки.

Они раздѣли Дэзи и торжественно выкупали ее, вытерли ее носовыми платками и залѣпили тиной ея провалившійся носъ; о, если бы шайка видѣла, какъ ея атаманъ играетъ въ куклы съ сестренкой! Они поймали рака, подразнили его и снова отпустили. Наконецъ; усѣлись рядышкомъ, опустивъ босыя ноги въ воду, и стали ѣсть вишни. Молли бросила косточку въ воду, и Джекъ услышалъ, какъ она начала сама себѣ разсказывать сказку, наклоняясь къ водѣ; вся ея обычная сдержанность въ его присутствіи исчезла. «И вотъ въ морѣ выросло вишневое дерево, а на немъ висѣли морскія вишни… Однажды пришелъ ракъ, увидѣлъ морскія вишни и подумалъ: надо ихъ взять домой для моихъ дѣтокъ…»

— Молли, — вдругъ сказалъ Джекъ, — ты когда-нибудь разсказываешь сказки тетѣ Сарѣ про раковъ, про вишни и про всякую всячину?

Молли взглянула на него, изумленная подобнымъ вопросомъ.

— Конечно, нѣтъ!

Джекъ былъ пораженъ. — Понятно, — сказалъ онъ, будто извиняясь. — Я не могъ знать… Я думалъ — можетъ быть, потому что ты послушная, и она любитъ тебя…

— Это выгоднѣе всего, — серьезно отвѣтила Молли. — Если ведешь себя хорошо, такъ тебя оставляютъ въ покоѣ…

Этотъ отвѣтъ былъ откровеніемъ для Джека. Такъ значитъ Молли живетъ тоже своей особой жизнью и держится подальше отъ взрослыхъ! Ея послушаніе, также какъ и его скверное поведеніе, были средствами, ведущими къ одной цѣли, разница была только въ способахъ!

— Ай да умница! — подумалъ онъ и посмотрѣлъ на Молли съ новымъ уваженіемъ.

Когда всѣ вишни были съѣдены, Молли улеглась на нагрѣтой солнцемъ скалѣ и заснула, прислонившись головкой къ его плечу. Джекъ закрылъ ей лицо своей шляпой, чтобы защитить ее отъ солнца, и сидѣлъ смирно, глядя вдаль, на голубую сверкающую воду. Вдругъ онъ повернулся и взглянулъ на Молли. Она крѣпко спала, поджавъ подъ себя одну босую ножку; другая была вытянута на скалѣ, и ея нѣжная, еще влажная кожа блестѣла на солнцѣ. Джекъ долго сидѣлъ тихо, серьезно глядя на сестру; потомъ онъ нагнулся и тихонько погладилъ маленькую голую ножку.

Это была первая въ его жизни ласка, оказанная имъ добровольно человѣческому существу.

IV.

Въ четвергъ утромъ м-ръ Хюиттъ былъ крайне молчаливъ и серьезенъ въ классѣ. Онъ пропускалъ ошибки и невѣрно списалъ задачу на доску, подъ глазами его были темные круги, точно онъ плохо спалъ, или у него болѣли зубы. Посреди урока исторіи въ классъ быстро вошелъ помощникъ священника съ разстроеннымъ лицомъ и сказалъ:

— Выйдите на минутку, Хюиттъ, мнѣ нужно поговорить съ вами.

Они вышли изъ комнаты, а школьники стали возиться и зѣвать, развалясь на скамейкахъ.

— Алло! — сказалъ Чарли Томсонъ, глядя въ окошко. — Вѣдь это дочка Роско!

Джимъ Гривсъ вскочилъ съ мѣста съ подавленнымъ восклицаніемъ и снова сѣлъ. Джекъ беззаботно взглянулъ въ окно.

Мэгги Роско шла по дорогѣ, опершись на руку молодого священника, и горько рыдала.

— Что съ ней такое? — подумалъ Джекъ. — Да что случилось со всѣми? Всѣ въ школѣ сегодня носы повѣсили.

М-ръ Хюиттъ вернулся и продолжалъ урокъ, но рука его дрожала, когда онъ взялъ книгу. Потомъ онъ встряхнулся и сталъ съ раздраженіемъ спрашивать мальчиковъ и придираться къ ошибкамъ. Обыкновенно это былъ терпѣливый, хотя и скучный учитель, но сегодня все, казалось, раздражало его. Когда утренніе уроки кончились, онъ вызвалъ Джека и сдѣлалъ ему строгій выговоръ передъ всей школой. Одно изъ оконъ оказалось разбитымъ.

— Видѣли, какъ вчера ты собиралъ камни на дорогѣ. Уже третье стекло за этотъ семестръ!

Джекъ пожалъ плечами. Онъ не бросалъ камней, онъ только подобралъ нѣсколько пестрыхъ камешковъ, которые бросились ему въ глаза, но м-ръ Хюиттъ увѣренъ, что онъ виноватъ, такъ стоитъ ли разубѣждать его?

— Окно разбила кошка, сэръ, — вступился одинъ изъ мальчиковъ. — Я самъ видѣлъ. За ней гналась собака, она прыгнула на окно и свалила горшокъ съ цвѣткомъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — разсѣянно сказалъ учитель.

Джекъ вышелъ съ нахмуреннымъ лицомъ, какого у него не видали съ субботы. Какіе они всѣ подлые! Не взлюбятъ кого-нибудь и рады все валить на него, не потрудятся даже спросить, кто виноватъ. И онъ долженъ повиноваться такому ослу!..

Да, но когда-нибудь онъ будетъ человѣкомъ, и тогда не будетъ никому подчиняться. Пусть дядя и прочіе негодяи дѣлаютъ, что хотятъ, какое ему до этого дѣло, если ихъ время такъ коротко? Ему все равно, когда-нибудь онъ будетъ свободенъ. Онъ никогда не думалъ объ этомъ; теперь эта мысль блеснула яркимъ лучемъ надежды. Джекъ пошелъ черезъ лугъ, и глаза его ярко сіяли: еще нѣсколько лѣтъ, и онъ будетъ человѣкомъ!

Во время послѣобѣденныхъ уроковъ самообладаніе вернулось къ м-ру Хюитгу; но онъ сталъ еще мрачнѣе и давалъ короткіе, нетерпѣливые отвѣты на предлагавшіеся ему вопросы.

Нѣкоторые изъ старшихъ мальчиковъ, казалось, были разстроены не меньше учителя; по окончаніи уроковъ классъ разошелся въ молчаніи, безъ обычныхъ шутокъ и смѣха.

Джекъ захватилъ свои книги и бѣгомъ побѣжалъ домой. Если онъ поторопится приготовить уроки, онъ успѣетъ кончить ихъ до захода солнца.

Онъ перескочилъ черезъ живую изгородь однимъ легкимъ прыжкомъ, которому завидоваліи всѣ мальчики Порткэррика, и оглянулся, чтобы измѣрить глазами его длину. Она была очень солидна для четырнадцатилѣтняго мальчика, и это сознаніе наполнило Джека восторгомъ. Развѣ не счастье быть такимъ ловкимъ, сильнымъ и хорошо сложеннымъ? Джекъ взглянулъ на свои сильныя загорѣлыя руки, раздумывая, какой толщины вѣтку онъ можетъ отломить отъ живой изгороди изъ фуксій однимъ поворотомъ кисти? Но когда онъ уже протянулъ руку, чтобы попробовать свою силу, красота изящныхъ, пунсовыхъ бутоновъ остановила его; онъ никогда раньше не замѣчалъ, какъ живописно они висѣли, какъ нѣжно закрывали ихъ молодые листочки, точно протянутыя крылья морской чайки. Джекъ осторожно поднялъ вѣтку, встряхнулъ прелестные цвѣты и провелъ ими по щекѣ. Вдругъ раздался ужасный крикъ, и Джекъ выпустилъ изъ рукъ вѣтку фуксіи. Крикъ повторился, онъ шелъ съ задняго двора: это былъ голосъ Спотти. Вѣрно, чужая собака напала на нее, вѣдь Спотти — слѣпая. Джекъ повернулся и со всѣхъ ногъ бросился во дворъ. Крики старой собаки звучали въ ушахъ все жалобное и пронзительнѣе, по мѣрѣ того, какъ онъ приближался. Теперь онъ услышалъ новые звуки: острый, размѣренный свистъ хлыста. Джекъ на мгновеніе остановился у забора, у него перехватило дыханіе, потомъ онъ толкнулъ калитку и вошелъ во дворъ. Спотти лежала на землѣ, въ намордникѣ, привязанная цѣпью къ конурѣ. Она уже не могла двигаться и только стонала и вздрагивала, когда хлыстъ опускался съ ровнымъ, пронзительнымъ свистомъ. Викарій, казалось, вкладывалъ въ каждый ударъ всю свою силу.

Джекъ бросился впередъ съ бѣшенымъ крикомъ. При видѣ принятыхъ предосторожностей, намордника и укороченной цѣпи, кровь его вскипѣла отъ негодованія. Слѣпая собака и такъ была совершенно безпомощна. Еще одна минута, и онъ выхватилъ бы хлыстъ и ударилъ бы имъ дядю въ лицо; но онъ взглянулъ на это лицо, попятился и остановился неподвижно. Викарій, казалось, помолодѣлъ на двадцать лѣтъ. Безжизненные глаза его сверкали, ноздри расширились, дрожь наслажденія играла въ углахъ его рта. Онъ походилъ на человѣка, только что выпившаго жизненный элексиръ. Вдругъ викарій взглянулъ кверху, поднявъ хлыстъ, и увидѣлъ блѣдное лицо Джека. Онъ вздрогнулъ, остановился на мгновеніе и сильно, со свистомъ, въ послѣдній разъ опустилъ хлыстъ. Спотти не стонала больше, она лежала неподвижно.

Викарій нагнулся надъ собакой, тяжело дыша. Рука, державшая хлыстъ, слегка дрожала. Когда онъ поднялся, его лицо приняло обычное безжизненное выраженіе.

— Такъ! — сказалъ онъ, — свертывая хлыстъ. — Я думаю, она не забудетъ этого урока.

Джекъ не двигался и ничего не говорилъ. Спотти зашевелилась и слабо застонала, высунувъ языкъ сквозь проволоки намордника.

Викарій сталъ передъ ней на колѣни, снялъ намордникъ и цѣпь, принесъ воды и держалъ чашку, пока собака пила.

— Поправится, — сказалъ онъ, продолжая смотрѣть въ сторону. — Мнѣ это было очень непріятно, но гораздо милосерднѣе одинъ разъ какъ слѣдуетъ прибить собаку и не имѣть надобности повторять наказаніе. Она будетъ слушаться въ другой разъ!

Тутъ онъ спохватился, что точно извиняется передъ Джекомъ, и рѣзко повернулся къ нему.

— Что ты дѣлаешь во дворѣ, когда ты не приготовилъ уроковъ? Я не хочу, чтобы ты пренебрегалъ своими занятіями, Джекъ; я сколько разъ говорилъ тебя это. Изволь все приготовить къ моему приходу.

Викарій ушелъ, а Джекъ продолжалъ стоять, блѣдный и неподвижный, съ дрожащей собакой у его ногъ.

Наконецъ, Спотти подняла голову, робко понюхала воздухъ и узнала своего единственнаго друга. Она ближе подползла къ нему, точно ища утѣшенія, лизнула его ногу и тихонько завизжала.

Тогда Джекъ бросился на землю рядомъ съ ней и зарыдалъ, положивъ голову на ея спину. Онъ не плакалъ такъ съ тѣхъ поръ, какъ былъ маленькимъ.

Онъ кое-какъ приготовилъ свои уроки, когда дядя вернулся къ сараю.

Викарій всегда спрашивалъ ихъ и, обыкновенно, не безъ основанія оставался недоволенъ; но сегодня онъ ничего не сказалъ, хотя уроки были приготовлены еще хуже, чѣмъ всегда. Вечеръ длился безъ конца; Джеку казалось, что часы никогда не пробьютъ девять. Когда, наконецъ, пришло время ложиться спать, Джекъ поднялся въ свою комнату и сѣлъ въ темнотѣ на кровать. Весь вечеръ онъ вглядывался въ лицо дяди, стараясь найти тѣ черты, что поразили его во дворѣ. Теперь, сидя неподвижно, закрывъ глаза рукой, онъ снова видѣлъ ихъ. Онѣ выступали передъ нимъ въ темнотѣ, этотъ жесткій дрожащій ротъ, раздутыя ноздри, полные жизни, сверкающіе глаза… Значитъ, была на свѣтѣ одна вещь, доставляющая удовольствіе дядѣ? Потому что на лицѣ его было удовольствіе, а не гнѣвъ. Онъ совсѣмъ не такъ выглядѣлъ, когда сердился. Онъ разсердится, напримѣръ, когда узнаетъ, что ножъ пропалъ… Холодный потъ облилъ все тѣло, Джека. Онъ вытянулъ впередъ обѣ руки точно для защиты.

Наконецъ, онъ всталъ, зажегъ свѣчку и раздѣлся. Онъ легъ въ постель, забытая свѣчка догорѣла до конца и потухла, а онъ все лежалъ неподвижно и смотрѣлъ въ темноту, такъ тихо, что можно было подумать, что онъ спитъ. Онъ лежалъ, а ужасная мысль стучала въ мозгу и жгла его. Когда кража ножа откроется, его тоже будутъ бить. Съ нимъ поступятъ такъ, какъ со Спотти, и эти жадныя губы растянутся насмѣшкой; никто не прикасался до него съ того дня, когда дроздъ улетѣлъ. Все, что было раньше, не считалось: онъ равнодушно, какъ на чужого, оглядывался на то, чѣмъ онъ былъ недѣлю тому назадъ; онъ сознательно жилъ ровно пять дней.

Спасенія не было; никто не пойметъ его. Никто никогда не пойметъ, что онъ не тотъ, что былъ недѣлю тому назадъ; что мальчикъ, котораго такъ часто били, и который смѣялся надъ этимъ, умеръ, и что новаго Джека, который возродился вмѣсто того, никто никогда не трогалъ и не позорилъ. Его чистому, незапятнанному новому я не было спасенія; оно начало жить только въ прошлую субботу, а теперь дядя наложитъ на него руки, и оно умретъ…

Проснувшись на другое утро, Джекъ сѣлъ на постели и старался припомнить, что случилось съ нимъ наканунѣ.

Ему казалось непонятнымъ, что онъ, Джекъ Рэймондъ, пролежалъ безъ сна въ темнотѣ весь вечеръ и часть ночи, повторяя себѣ еще и еще разъ, что его побьютъ, точно это было что-то новое и ужасное. Онъ пожалъ плечами и вскочилъ съ постели.

— Я, должно быть, съ ума сошелъ, — подумалъ онъ и постарался прогнать изъ головы подобныя мысли, позволительныя только бабамъ и дѣвченкамъ.

Какъ только онъ былъ готовъ, Джекъ спустился во дворъ, чтобы взглянуть на Спотти. Онъ еще вчера вечеромъ заботливо смазалъ ея раны мазью, приготовилъ ей мягкую подстилку, и теперь она привѣтствовала его, слабо помахивая хвостомъ, когда онъ ласкалъ ее.

— Ничего, старушка, — говорилъ онъ, утѣшая ее, — онъ — скотина; но мнѣ тоже придется имѣть съ нимъ дѣло, и мнѣ это рѣшительно все равно.

Утѣшивъ Спотти, какъ только могъ, Джекъ побѣжалъ въ садъ посмотрѣть, какъ поживаютъ щенки. Утро было прелестное, свѣжее и росистое, и чистый морской воздухъ разсѣялъ послѣднія мрачныя мысли Джека.

Сарайчикъ для садовыхъ инструментовъ, гдѣ жили щенки, былъ кругомъ закрытъ густыми зарослями тамариска и фуксій. Въ ту минуту, какъ Джекъ нагнулся, чтобы схватить веселаго толстенькаго щенка, гравій захрустѣлъ подъ чьими-то шагами по ту сторону кустовъ, и голосъ дяди раздался надъ самымъ его ухомъ:

— Вы не видали моего племянника сегодня утромъ, Мильнеръ?

Гдѣ-то застучалъ тяжелый молотъ, застучалъ такъ сильно, что земля заколебалась и весь воздухъ наполнился грохотомъ. Но это длилось только мгновеніе; прежде, чѣмъ шумъ шаговъ замеръ на дорожкѣ, Джекъ понялъ, что молотомъ стучало въ его собственныхъ вискахъ. Онъ безсильно прислонился къ живой изгороди. Значитъ, ужасный бредъ прошлой ночи былъ не бредъ, а истина. Это было смѣшно, невозможно, въ этомъ не было смысла, но эта была истина. Онъ измѣнился, но міръ не измѣнился вмѣстѣ съ нимъ. Самыя обыденныя въ глазахъ другихъ вещи для него звучали позоромъ и смертью.

Но день прошелъ, и ничего не случилось; очевидно, викарій еще не хватился ножа. Три дня провелъ Джекъ въ ожиданіи, что вотъ сейчасъ, сію минуту гроза разразится. При каждомъ звукѣ, при каждомъ движеніи въ домѣ, сердце его замирало; при каждомъ взглядѣ дяди холодный потъ выступалъ у него на лбу. Разъ ночью онъ даже всталъ, поспѣшно одѣлся, хотѣлъ бѣжать къ викарію, сказать: «Проснитесь! Посмотрите въ столѣ. Я укралъ вашъ ножикъ»! — Все равно, что будетъ потомъ, по крайней мѣрѣ, это мучительное ожиданіе кончится. Джекъ отворилъ уже дверь, но безмолвіе темнаго дома наполнило его суевѣрнымъ страхомъ, и онъ вернулся. Въ понедѣльникъ, на четвертый день, онъ вышелъ къ завтраку такой блѣдный, съ такими воспаленными глазами, что миссисъ Рэймондъ испугалась.

— Мальчикъ боленъ, Джозана; онъ похожъ на привидѣніе.

Джекъ сталъ устало увѣрять ее, что онъ совсѣмъ здоровъ, да онъ и не сумѣлъ бы опредѣлить, что съ нимъ, если бы даже и рѣшился попробовать.

— Лучше не ходи сегодня въ школу, — снисходительно сказалъ викарій; онъ всегда старался быть снисходительнымъ, когда кто-нибудь былъ боленъ, и Джекъ еще больше ненавидѣлъ его за это. — Ты можешь заняться немного латынью дома, если чувствуешь себя въ силахъ; если же у тебя голова болитъ, то лучше не надо. Ты, вѣрно, вчера бѣгалъ слишкомъ много по солнцу.

Джекъ молча пошелъ въ свою комнату. Прошло нѣсколько времени, пока ему удалось избавиться отъ тетки: она доброжелательно суетилась вокругъ него, пока звонокъ у входной двери и звуки голосовъ не вызвали ее внизъ посмотрѣть, кто могъ придти въ такой необычайный часъ. «Къ барину, по важному дѣлу», услышалъ Джекъ отвѣтъ прислуги. Онъ заперъ дверь и сѣлъ къ столу, радуясь, что, наконецъ, онъ одинъ. Его латинская хрестоматія лежала на столѣ, онъ безсознательно взялъ ее; лучше заняться уроками, какъ бы скучны и нелѣпы они ни были, чѣмъ мучить себя разными ужасами. Онъ просмотрѣлъ оглавленіе: отрывки изъ Цицерона, отрывки изъ Горація, отрывки изъ Тацита, одинъ скучнѣе другого. Онъ открылъ книгу на удачу и попалъ на исторію Лукреціи. Джекъ прочиталъ ее, уже не въ первый разъ, небрежно, какъ обыкновенно школьники читаютъ классиковъ, точно весь смыслъ ихъ въ словахъ и фразахъ, а не въ описаніи живыхъ людей. Что была ему Лукреція, и что былъ онъ Лукреціи? Да если бы ея исторія происходила въ его время, среди его народа, онъ и тогда не понялъ бы ее.

Деревенскій мальчикъ, воспитанный среди собакъ, кошекъ и лошадей, Джекъ силою обстоятельствъ былъ знакомъ съ нѣкоторыми элементарными физіологическими фактами, но ему никогда не приходило въ голову сопоставлять эти факты съ людскими радостями и горестями. Вполнѣ здоровое и чистое тѣло, правильная жизнь на чистомъ воздухѣ, гимнастика, плаванье, крикетъ, футъ-болль, разгромъ садовъ и огородовъ, отвѣтственность капитана шайки разбойниковъ, сдѣлали то, что Джекъ остался настоящимъ ребенкомъ въ томъ возрастѣ, когда большинство мальчиковъ перестаетъ быть дѣтьми. Единственная человѣческая страсть, знакомая ему, была ненависть; относительно другихъ страстей онъ проявлялъ въ четырнадцать лѣтъ полное невѣдѣніе, безмятежное равнодушіе шестилѣтняго ребенка.

Джекъ весь углубился въ переводъ трудной фразы, когда дверь отворилась, и вошла миссисъ Рэймондъ.

Она остановилась и молча смотрѣла на него, и онъ вдругъ замѣтилъ, что ея лицо было блѣдно и разстроено, какъ четыре года назадъ, когда пришла телеграмма, что его отецъ утонулъ. Джекъ вскочилъ съ мѣста.

— Тетя Сара!..

Она, наконецъ, заговорила быстро, испуганнымъ голосомъ:

— Иди внизъ. Дядя тебя зоветъ; онъ въ кабинетѣ.

Въ ушахъ Джека шумѣло, когда онъ шелъ по лѣстницѣ: какой-то клубокъ подымался у него въ горлѣ и душилъ его.

Онъ открылъ дверь въ кабинетъ. У окна, повернувшись къ нему спиной, стояли помощникъ священника и м-ръ Хюиттъ и говорили серьезно въ полголоса. Викарій сидѣлъ у письменнаго стола, опустивъ свою сѣдую голову и закрывъ лицо руками.

Джекъ смотрѣлъ то на одного, то на другого. Стихійный ужасъ послѣднихъ дней вылетѣлъ изъ его головы; должно быть, пришло какое-нибудь страшное извѣстіе; первая мысль его, какъ всякаго мальчика, выросшаго на берегу моря, была о кораблекрушеніи. Но все время стояла такая чудная погода, что этого не могло быть; вѣрно, умеръ кто-нибудь?

Онъ подошелъ къ викарію, забывъ въ эту минуту о ихъ старой враждѣ.

— Дядя, что случилось?

М-ръ Рэймондъ поднялъ голову; подобнаго выраженія

Джекъ еще никогда не видѣлъ на его лицѣ. Викарій всталъ, нетерпѣливымъ движеніемъ смахнулъ слезы съ глазъ и медленно повернулся къ священнику и учителю:

— Господа, — сказалъ онъ, — прошу прощенія за мою слабость; я любилъ мое стадо въ продолженіе столькихъ лѣтъ, и если я не исполнилъ своихъ обязанностей, Господь свидѣтель, что я тяжело наказанъ.

— Никто не можетъ обвинять васъ, сэръ, — сказалъ молодой священникъ, — какъ могли вы, да и кто-бы то ни было, подозрѣвать это?

— Если кто-нибудь виноватъ, такъ это я, — вставилъ м-ръ Хюитгь: — вѣдь я всегда съ мальчиками.

— Мы всѣ виноваты, — грустно сказалъ викарій, — и я больше всѣхъ. Я не уберегъ Христово стадо, оно разбрелось, и многія овцы упали въ яму.

Она досталъ Библію изъ ящика стола.

— Теперь, господа, я исполню свой долгъ, очищу пшеницу отъ плевелъ, какъ повелѣваетъ слово Божіе. Будьте увѣрены, я разслѣдую дѣло до дна и не пощажу мою собственную плоть и кровь.

Когда посѣтители молча вышли изъ комнаты, викарій заперъ за ними дверь и повернулся къ племяннику съ ужаснымъ выраженіемъ лица.

— Джекъ, — сказалъ онъ, — я все знаю.

Джекъ въ изумленіи смотрѣлъ на него; онъ ничего не понималъ.

— М-ръ Хюиттъ скрывалъ отъ меня свои подозрѣнія, пока не имѣлъ ясныхъ доказательствъ, — продолжалъ викарій тѣмъ же рѣзкимъ, монотоннымъ голосомъ. — Сегодня утромъ онъ произвелъ допросъ въ школѣ, и многіе изъ твоихъ сообщниковъ сознались. Какъ только мы узнаемъ всѣ подробности, виновные будутъ исключены. Что касается человѣка, съ которымъ ты имѣлъ сношенія, онъ уже въ тюрьмѣ. Давно ли ты распространялъ эту отраву между твоими товарищами?

Джекъ схватился руками за голову.

— Я… я не понимаю, — сказалъ онъ, наконецъ.

— Ты не понимаешь? — викарій открылъ ящикъ стола.

— Если это помѣшаетъ тебѣ усугубить твою вину безполезной ложью, такъ вотъ ножикъ, который ты укралъ и продалъ, и вотъ то, что ты купилъ на эти деньги.

Онъ бросилъ на столъ ножъ епископа и большой конвертъ.

— Видишь, — сказалъ онъ съ холоднымъ негодованіемъ, — лучше сразу сознайся.

Пока Джекъ еще ничего не понималъ; но теперь являлось нѣчто опредѣленное, осязаемое. Онъ взялъ конвертъ; его содержимое, что бы въ немъ ни было, объяснитъ ему, по крайней мѣрѣ, въ чемъ его обвиняютъ. Онъ вынулъ сначала маленькую книженку, грязно напечатанную на скверной бумагѣ, и прочелъ заглавіе. Оно было по-англійски, но онъ также мало понялъ его, какъ если-бы оно было по-китайски. Тряхнувъ головой съ безнадежнымъ чувствомъ, что все это какой-то кошмаръ, Джекъ вынулъ изъ конверта нѣсколько раскрашенныхъ фотографій. Онъ просмотрѣлъ ихъ одну за другой, сначала въ какомъ-то недоумѣніи, но потомъ, когда онъ понялъ, что онѣ изображаютъ, недоумѣніе его обратилось въ безмолвный, паническій ужасъ, и онъ съ внезапнымъ отвращеніемъ бросилъ ихъ на полъ.

— Что это? Дядя, я не понимаю… Зачѣмъ, зачѣмъ это все?.. Сдержанная ярость викарія вырвалась наружу.

Онъ быстро обернулся и такъ ударилъ мальчика по лицу, что тотъ отлетѣлъ на другой конецъ комнаты.

— Здѣсь не театръ! — закричалъ викарій. — Тебѣ мало разврата, я долженъ еще переносить лицемѣріе и ложь!

Рука его медленно опустилась, онъ отвернулся, сѣлъ и разсмѣялся горькимъ смѣхомъ.

— Поздравляю тебя, мой мальчикъ, ты умѣешь играть также, какъ и твоя мать.

Джекъ стоялъ, опершись обѣими руками о стѣну; онъ инстинктивно вытянулъ ихъ, чтобы не упасть. Лицо его было блѣдно, какъ полотно.

— Я не могу понять, — безпомощно повторялъ онъ, — я не могу понять…

— Ты сейчасъ поймешь, — спокойнымъ голосомъ сказалъ викарій. — Иди сюда и сядь.

Джекъ молча повиновался; полъ началъ уходить у него изъ-подъ ногъ, и онъ былъ радъ, что можетъ присѣсть на минуту, что бы тамъ ни было. Онъ не чувствовалъ удара, не понялъ словъ, сопровождавшихъ его; все это казалось ему частью кошмара. Викарій облокотился на столъ и закрылъ глаза рукой. Когда онъ заговорилъ, въ голосѣ его звучала полная безнадежность, и каждое его слово отдавалось смертнымъ приговоромъ въ ушахъ мальчика.

— Я долженъ сразу сказать тебѣ, что всѣ твои тайны открылись. Мы все знаемъ про карточную игру, про распространеніе этой заразы, про то, что происходило въ пещерѣ у Треванна-Хэда, и про паденіе дочери Мэтью Роско. Она сама созналась, что виновникъ — одинъ изъ учениковъ м-ра Хюитта, но не сказала имени. Я предполагаю, что не ты совершилъ эту послѣднюю подлость; часъ тому назадъ я былъ увѣренъ, что это даже не допустимо въ твой возрастъ, но, кажется, мнѣ надо еще многому научиться. — Онъ остановился. Джекъ смотрѣлъ прямо передъ собой, губы его были полуоткрыты, взглядъ большихъ глазъ лишенъ всякаго выраженія. Въ его умѣ больше не было мѣста даже для изумленія; ему казалось, что онъ попалъ въ міръ призраковъ, темный, страшный міръ, гдѣ онъ, и дядя, и всѣ двигались, подобно неяснымъ тѣнямъ, мелькающимъ по стѣнамъ освѣщенной каминомъ комнаты, не имѣющимъ ни формы, ни значенія.

— Вѣроятно, кто-нибудь изъ твоихъ старшихъ товарищей погубилъ дѣвушку, — продолжалъ викарій, — но не можетъ быть сомнѣнія, что нравственная гибель маленькихъ школьниковъ лежитъ на твоей душѣ. Томсонъ сознался, Гривсъ и Польуилль тоже; ихъ показанія прямо обвиняютъ тебя, не говоря уже о свидѣтельствѣ ножа…

— Ножа… — повторилъ Джекъ, ухватившись за первое слово, вызвавшее опредѣленное представленіе въ его наполненной чудовищными видѣніями головѣ.

— Его нашли въ рукахъ того человѣка, который снабжалъ тебя книжками и… другими предметами. Онъ заявилъ полиціи, что получилъ его въ уплату денегъ за его товаръ отъ школьника изъ Порткэррика, съ которымъ онъ довольно долго имѣлъ дѣло. Никто, кромѣ тебя, не зналъ, гдѣ хранится ножъ.

Черезъ минуту викарій поднялся и пошелъ къ двери; онъ остановился и взглянулъ на Джека, положивъ руку на ручку двери:

— Джекъ, — сказалъ онъ, — когда твой отецъ умеръ, я, въ память его, взялъ тебя и твою сестру; но я сдѣлалъ это съ тяжелымъ сердцемъ, потому что въ жилахъ вашихъ течетъ кровь блудницы. Я кормилъ васъ, одѣвалъ, заботился о васъ, какъ о собственныхъ дѣтяхъ; теперь я вознагражденъ за это. Ты внесъ позоръ и отчаяніе въ мой домъ и обратилъ его въ преддверіе ада, осрамилъ меня передъ моими сосѣдями и наложилъ на меня несмываемое пятно передъ лицомъ моихъ прихожанъ. Я благодарю Бога, что твой отецъ умеръ.

Онъ повернулся и вышелъ.

Джекъ медленно поднялъ голову и оглянулся кругомъ.

Нѣкоторыя представленія начали яснѣе выдѣляться изъ хаоса въ его умѣ. Одно было ясно: его сдѣлали козломъ отпущенія за кого-то другого, можетъ быть, за всю шайку, но скорѣе всего за Билли Греггса, Томсона, Гривса и Польуилля. — Конечно, — устало разсуждалъ онъ, — они знали, что дядя повѣритъ всему, что ему наговорятъ про меня. Все это было такъ просто: онъ предводительствовалъ мальчиками во всѣхъ проказахъ и часто бралъ всю вину на себя, выгораживая ихъ, принимая на свою долю, какъ капитанъ, наименьшую часть добычи и наибольшее наказаніе, а въ это время товарищи обдѣлывали свои грязныя дѣлишки и смѣялись надъ нимъ за его спиной. А теперь они его предали и продали его врагу, чтобы спасти собственную шкуру.

Джекъ поднялъ съ полу фотографіи и началъ ихъ разсматривать, устало стараясь понять, какую пользу или удовольствіе можно было извлечь изъ такихъ безобразныхъ и пошлыхъ вещей.

Вдругъ ему пришелъ на память разсказъ, который онъ читалъ у себя въ комнатѣ, и онъ понялъ, почему Лукреція убила себя. Теперь Джекъ все понялъ, понялъ таинственный ужасъ послѣднихъ дней; все это было такъ просто, такъ ужасно просто и легко! Ты идешь своей обычной дорогой, живешь своей обычной жизнью, пока дядя, или Тарквиній, или кто-нибудь другой — не все ли равно кто и какъ? — кто-нибудь, кто сильнѣе тебя, нападетъ на тебя и ужасно осквернитъ твое тѣло, а потомъ пойдетъ своимъ путемъ, а ты, чистый прежде, никогда больше не будешь чистъ. Если ты можешь перенести это, ты будешь жить, не можешь — кончишь, какъ Лукреція…

Когда вошла миссисъ Рэймондъ, съ лицомъ, облитымъ слезами, и обняла его, онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее — чего она такъ огорчается?

— Милый мой мальчикъ, — рыдала она, — отчего ты не хочешь сознаться?

Джекъ оттолкнулъ ее и всталъ. Онъ посмотрѣлъ на фотографіи, лежавшія на столѣ, потомъ на плачущую тетку.

— Тетя Сара, вы вѣрите, что это все сдѣлалъ я?

— О, Джекъ! — вырвалось у нея, — если бы ты былъ всегда хорошимъ мальчикомъ, я бы повѣрила тебѣ, если бы даже вся очевидность была противъ тебя; но ты самъ знаешь…

Она остановилась и стала вытирать глаза платкомъ.

— Да, я знаю, — медленно отвѣтилъ Джекъ. — Я всегда былъ такой скверный, да? Я думаю, что я уже родился такимъ. Тетя Сара, если бы я умеръ теперь, вы думаете, моя душа пойдетъ прямо въ адъ?

Она подошла къ нему и ласково взяла его за руку.

— Послушай, голубчикъ; я не такая умная и ученая, какъ твой дядя, но я желаю тебѣ добра. Право, вѣрь мнѣ, и я думаю… можетъ быть… это отчасти наша вина, что ты попалъ въ сѣти дьявола. Я думаю… мы были немножко строги… иногда… ты побоялся сознаться въ первой винѣ, а потомъ пошло хуже и хуже; теперь ты видишь, ты не можешь не видѣть, что этотъ путь ведетъ въ адъ. Ахъ, голубчикъ мой, я знаю, какъ тебѣ тяжело сознаться… и дядя такъ страшно сердитъ… впрочемъ, онъ правъ, вѣдь это смертельный грѣхъ! Но онъ со временемъ проститъ тебя, я увѣрена въ этомъ. А я, Джекъ, сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ, я стану между нимъ и тобой, только сознайся.

Джекъ серьезно слушалъ ее, пока она не кончила своей жалобной, нескладной рѣчи; тогда онъ вырвалъ свою руку и молча выпрямился. Джекъ былъ высокаго роста для своихъ лѣтъ, и глаза его были на одномъ уровнѣ съ ея глазами.

— Тетя Сара, лучше будетъ, если вы меня оставите въ покоѣ. Конечно, это смертельный грѣхъ. Правда, что моя мать была блудница?

Она отшатнулась отъ него, слегка вскрикнувъ отъ ужаса.

— Джекъ!

— Дядя это сказалъ. Это слово изъ Библіи. А если она была блудница, что же мнѣ дѣлать? Во всякомъ случаѣ плакать не стоитъ, мнѣ это не поможетъ. Ахъ, лучше уйдите!

— Уйди, — раздался сзади нихъ рѣзкій голосъ. — Христіанская женщина не должна ничего знать объ этихъ мерзостяхъ! — Викарій взялъ фотографіи и спряталъ ихъ въ столъ. — Уйди, — строго повторилъ онъ. — Здѣсь не мѣсто тебѣ; Джекъ сумѣетъ разсказать тебѣ о вещахъ, которыхъ моя жена не должна знать.

— Джозана! — вскрикнула она, схвативъ его за руку, — Джозана, ради самого Бога, вспомни, что онъ ребенокъ!

— Хорошъ ребенокъ! Ребенокъ, который можетъ научить меня, сѣдого старика, такимъ вещамъ, что я… Уходи, уходи! Съ такими дѣтьми мужчины должны расправляться.

Она вышла изъ комнаты, горько плача. Джекъ поднялъ голову и понялъ. Онъ спокойно, съ полнымъ самообладаніемъ подошелъ къ викарію.

— Дядя, я хочу сказать вамъ. Все это — ошибка, я ничего не знаю объ этихъ вещахъ; я въ жизни никогда не видѣлъ ихъ раньше; я не слышалъ ни слова о нихъ.

Викарій взялъ въ руки ножикъ:

— А это?

— Да, я взялъ ножикъ, это правда, и продалъ его, но не за эти вещи, и не тому человѣку, про котораго вы говорите.

— Зачѣмъ ты его продалъ?

— Я продалъ его одному мальчику, чтобы…

Джекъ вдругъ остановился. Сердце его сильно забилось и замерло. Онъ вновь увидѣлъ широко раскрытую дверцу клѣтки, счастливую птичку съ распущенными крыльями, улетающую, какъ стрѣла, навстрѣчу золотому солнцу, точно библейская голубка, которая не вернулась назадъ…

— Зачѣмъ ты его продалъ?

Джекъ съ минуту молчалъ, выискивая, какое бы выдумать объясненіе, потомъ онъ покорился. Онъ не могъ выдумать никакой лжи, да никакая ложь не могла спасти его, а правда была болѣе, чѣмъ безполезна. Если бы даже онъ могъ заставить себя высказать словами такую священную для него тайну, не было никого на свѣтѣ, кто бы повѣрилъ ему.

— О! — воскликнулъ онъ, — это невозможно! Я не могу сказать вамъ, а если бы и сказалъ, вы не поймете меня!

— Я довольно понялъ, — возразилъ викарій. — Да защититъ меня Христосъ, если я пойму больше!

Онъ сѣлъ къ столу, знакомъ приказалъ мальчику сѣсть напротивъ, вынулъ часы и положилъ ихъ между ними на столѣ.

— Я потерялъ надежду заставить тебя сознаться другими средствами, кромѣ силы. Теперь я долженъ подумать, какъ очистить школу отъ заразы и защитить тѣхъ, чья невинность еще не омрачена, и прежде всѣхъ твою собственную сестру.

Его голосъ на мгновеніе измѣнилъ ему, но затѣмъ онъ твердо продолжалъ. — Я долженъ знать всю правду и добыть ее отъ тебя, чего бы мнѣ это ни стоило. Ты понялъ меня? Даю тебѣ теперь десять минутъ, чтобы рѣшить, сознаешься ли ты добровольно, или я долженъ заставить тебя.

Онъ откинулся въ креслѣ. Въ комнатѣ была мертвая тишина, только часы тикали.

Джекъ зналъ, что положеніе его безвыходное; самый фактъ невинности его былъ въ глазахъ дяди не только невѣроятенъ, но даже недопустимъ.

Викарій понималъ и цѣнилъ цѣломудренное поведеніе; его собственное было строго цѣломудрено, потому что его строгія религіозныя убѣжденія поддерживали его во время долгой, терпѣливой борьбы съ порочными страстями, которыя обурѣвали его во время его холодной, тоскливой юности. Подобно многимъ средневѣковымъ святымъ, онъ выучился молитвою и умерщвленіемъ плоти бороться съ искушеніями, которыхъ не знаютъ вполнѣ здоровые люди; если бы онъ онъ не устоялъ передъ искушеніями, это было бы несравненно лучше для тѣхъ беззащитныхъ существъ которыя были въ его власти. Больное воображеніе, которому нѣтъ исхода, питаетъ само себя, и жажда жестокости выросла, какъ ядовитый грибъ, на гнилыхъ остаткахъ другихъ пороковъ.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ въ личной жизни его была одна страница, отъ которой онъ сгорѣлъ бы со стыда, если бы чьи-нибудь глаза прочли ее; викарій былъ увѣренъ, что каждый человѣкъ, если только хочетъ, можетъ побороть въ себѣ нечистыя желанія плоти; но онъ не могъ представить себѣ, что можетъ быть отъ природы чистое и дѣвственное воображеніе.

Мысли его обратились къ его собственной юности, къ тому времени, когда онъ, шестнадцатилѣтній мальчикъ, тоже стоялъ на краю пропасти. Но даже въ самые грѣшные свои дни онъ никогда не былъ повиненъ въ тѣхъ ужасахъ, что открылись сегодня утромъ; однако, его все-таки чуть не исключили изъ школы за нравственное развращеніе младшихъ школьниковъ. Непоправимаго зла онъ не сдѣлалъ, однако, при этомъ воспоминаніи кровь бросилась ему въ голову, не смотря на то, что уже прошло болѣе тридцати лѣтъ. Онъ вспомнилъ свое злобное упрямство, когда былъ обличенъ; свое запирательство лицомъ къ лицу съ неопровержимыми доказательствами, увѣренія, что онъ ничего не знаетъ; свой паническій ужасъ, когда онъ узналъ, что послали за его отцомъ. Онъ припомнилъ, какъ пришелъ отецъ, старый пуританинъ съ желѣзнымъ лицомъ, гнѣвный и безмолвный, и физическимъ насиліемъ вырвалъ у него сознаніе.

— Это излѣчило меня разъ навсегда, — думалъ онъ, — и это вылѣчитъ Джека, не смотря на всѣ его пороки.

Что касается Джека, то онъ ни о чемъ не думалъ, по крайней мѣрѣ, не думалъ сознательно. Его искалѣченный умъ безпомощно хватался то за одну, то за другую знакомую мысль. Розовый бутонъ колотился въ окно, и онъ думалъ: «Вѣтеръ перемѣнился, дуетъ съ юга». — Потомъ онъ вспомнилъ о бурѣ, которая была въ прошломъ январѣ, когда проливной дождь побилъ живую изгородь; потомъ ему пришла на умъ Молли, какъ она сидѣла въ сарайчикѣ и оплакивала смерть Тиддльса… Часовая стрѣлка была уже между девятью и десятью минутами. Онъ вспомнилъ, какъ разъ влѣзъ на Утесъ Мертвеца и нашелъ тамъ кролика, котораго кто-то подстрѣлилъ, но не убилъ, который упалъ въ недоступное мѣсто и лежалъ, истекая кровью. Онъ ясно увидѣлъ, какъ судорожно вздрагивали его лапки и бѣлый куцый хвостикъ, какъ алая кровь медленно, тонкимъ ручейкомъ текла по сѣрой скалѣ. Теперь тоже что-то истекало кровью, а часы тикали. Когда стрѣлка дойдетъ до десяти минутъ, это что-то умретъ; а послѣ этого все въ мірѣ потеряетъ смыслъ.

Десять минутъ прошли. М-ръ Рэймондъ всталъ и взялъ мальчика за руку.

— Пойдемъ наверхъ, — сказалъ онъ.

Они въ молчаніи вошли въ комнату Джека, и ключъ былъ повернутъ въ замкѣ.

V.

Въ пятницу вечеромъ, послѣ семейной молитвы, м-ръ Рэймондъ, какъ всегда, поднялся наверхъ, въ запертую на замокъ комнату на чердакѣ. Солнце уже сѣло, но было еще довольно свѣта. Джекъ, полуодѣтый, лежалъ на полу, въ самомъ дальнемъ углу комнаты. Онъ иногда часами лежалъ такъ безъ движенія. На столѣ стояла тарелка съ хлѣбомъ и кувшинъ съ водой.

Тутъ же лежала Библія, такъ какъ на допросѣ пытка всегда должна смѣняться молитвой и торжественными увѣщаніями, иначе она обращается въ обыкновенную бойню. Хлѣбъ былъ сегодня не тронутъ, но вода изъ кувшина вся выпита. Джекъ все это время держалъ себя совершенно безучастно. Онъ даже не пробовалъ спастись черезъ окно; это было бы довольно опасно, но вполнѣ возможно и выполнимо, если бы подобная мысль пришла ему въ голову. Во вторникъ вечеромъ, однако, онъ внезапно бросился на дядю и началъ душить его. На одну минуту, почувствовавъ на своей шеѣ пальцы мальчика, сжимавшіе его, какъ желѣзные тиски, викарій чуть не обезумѣлъ отъ страха, но въ слѣдующее мгновеніе онъ одолѣлъ Джека и бросилъ его на полъ. А затѣмъ послѣдовала отвратительная сцена, которая будетъ долгіе годы тревожить покой обоихъ.

Послѣ этого покушенія руки Джека были связаны; но это была ненужная предосторожность: у него больше не было и мысли сопротивленія. Было нѣсколько маленькихъ безпомощныхъ усилій и больше ничего. Когда его развязали, онъ лежалъ въ своемъ углу молча, ничего не понимая. Теперь, когда дядя подошелъ къ нему и заговорилъ, онъ бросился лицомъ въ полъ и забился въ истерическихъ судорогахъ.

Если бы викарію съ самаго начала могло придти въ голову, что мальчикъ выдержитъ такъ долго, онъ, навѣрное, оставилъ бы его въ покоѣ; но теперь, сдѣлавъ одну ошибку, онъ рисковалъ потерять свой авторитетъ, если бы прекратилъ дѣло, не доведя его до конца. Однако ему приходилось уступить; его положеніе становилось совершенно невыносимымъ. Въ деревнѣ уже начинали перешептываться и переглядываться, когда онъ проходилъ, а теперь еще это… Викарій принесъ воды изъ сосѣдней комнаты и попробовалъ напоить мальчика. Но губы Джека были крѣпко сжаты. Когда, наконецъ, судороги прекратились, Джекъ началъ неудержимо рыдать.

— Слава Богу! — прошепталъ викарій. Безъ сомнѣнія, это былъ послѣдній взрывъ упрямой воли, которую онъ поклялся сломить; никогда еще побѣда не доставалась ему съ такимъ трудомъ. Викарій поднялся со вздохомъ облегченія. Онъ исполнилъ, не отступивъ ни на шагъ, крайне тяжелый долгъ.

Онъ презрѣлъ не только собственное, вполнѣ естественное отвращеніе, но слезы и жалобы всего дома и даже серьезную опасность скандала, но онъ спасъ живую душу мальчика.

Онъ вспомнилъ о морякѣ, погибшемъ на скалахъ Лонгшикъ-Лайфа. — Этого не случилось бы, если бы капитанъ Джонъ былъ живъ, — не дальше, какъ сегодня утромъ, онъ слышалъ, какъ сказала эти самыя слова жена одного рыбака другой женщинѣ. Она была права. У бѣднаго Джона никогда бы не хватило твердости изгнать бѣса упорства, овладѣвшаго мальчикомъ; но онъ будетъ благодаренъ ему, викарію, когда, въ день страшнаго суда, увидитъ своего сына среди спасенныхъ.

Рыданья прекратились, наконецъ; Джекъ неподвижно лежалъ на своей подстилкѣ, спрятавъ лицо въ подушку. Викарій сѣлъ рядомъ съ нимъ и тихонько дотронулся до его руки.

— Довольно, Джекъ; перестань плакать. Сядь и выслушай меня.

Джекъ покорно сѣлъ, но отодвинулся какъ можно дальше. Глядя на его глаза, нельзя было сказать, что онъ плакалъ. Въ нихъ былъ какой-то странный зловѣщій блескъ.

— Мой милый мальчикъ, — началъ викарій съ кроткой торжественностью — все это было для меня не менѣе ужасно, чѣмъ для тебя; мнѣ никогда не случалось выполнять такой тяжелой, мучительной обязанности. Но какъ христіанинъ, какъ служитель Божій, я не смѣю потворствовать нечистотѣ. Самой тяжелой минутой въ моей жизни была та минута, когда я узналъ, что мой домъ сдѣлался очагомъ проказы и разврата, откуда отрава распространилась среди моего стада; что сынъ Моего покойнаго брата виновенъ въ гибели невинныхъ членовъ христіанской церкви.

Онъ остановился на минуту. Джекъ не шевелился.

Чувство страха закралось въ душу викарія, когда онъ замѣтилъ, какъ широко раскрыты глаза Джека, какъ напряженъ его взглядъ. Голосъ викарія слегка дрогнулъ.

— Я знаю, — сказалъ онъ, — ты считаешь меня жестокимъ и немилосерднымъ, но когда-нибудь ты будешь благодаренъ мнѣ за это. Дитя мое, ты подвергался опасности геены огненной!

Мальчикъ попрежнему сидѣлъ неподвижно, казалось, онъ едва дышалъ. Викарій взялъ его за руку.

— Но я вижу, что твоя дурная гордость сломлена, и что ты раскаиваешься въ твоемъ грѣхѣ. Положи руку твою на святую книгу Божію и обѣщай мнѣ, что ты исправишься. Тогда мы вмѣстѣ преклонимъ колѣна и помолимся, чтобы Господь соблаговолилъ простить тебѣ твой смертный грѣхъ и направилъ твои стопы на путь правый. — Онъ всталъ, продолжая держать руку мальчика, но рука была молча, украдкой отдернута.

— Джекъ! — воскликнулъ викарій, — ты все еще не раскаялся?

Джекъ всталъ и нѣсколько разъ оглянулся круговъ, какъ звѣрь, пойманный въ западню. Онъ тяжело, прерывисто дышалъ.

— Вы скоро… кончите? — спросилъ онъ. Это были первыя слова, сказанныя имъ съ вечера вторника.

— Джекъ! — снова воскликнулъ викарій. Лобъ его медленно покрылся густой краской, губы сжались въ одну тонкую, прямую линію. Что-то атавистическое, что-то чувственное и жестокое появилось на его лицѣ. Ноздри раздулись и за, дрожали.

— Джекъ, — повторилъ онъ еще разъ и остановился. — Ты, кажется… вызываешь меня?

Они молча смотрѣли другъ на друга. Вдругъ глаза викарія медленно опустились и остановились на обнаженномъ плечѣ Джека, перерѣзанномъ кровавымъ рубцомъ. Старинная жажда крови, которую онъ такъ хорошо зналъ, снова внезапно овладѣла имъ: безумное физическое наслажденіе видѣть, какъ бьется въ рукахъ живое существо. Онъ протянулъ жадную дрожащую руку и дотронулся до раны. При этомъ прикосновеніи огонь пробѣжалъ по его жиламъ. Но прежде, чѣмъ предаться во власть роковой страсти, онъ успѣлъ замѣтить, что его жертва отшатнулась отъ него, какъ отъ прокаженнаго, и подумалъ: «мальчикъ понялъ!»

Джекъ медленно подошелъ къ спинкѣ кровати и протянулъ дядѣ руки, чтобы онъ привязалъ ихъ.

---

Поздно ночью, когда въ домѣ всѣ уже спали, Джекъ съ трудомъ приподнялся съ полу. Онъ лежалъ тутъ, вздрагивая и закрывъ голову руками, съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ дядя.

Джекъ оглянулся. Ему не давали свѣчи, но ночь была ясная, и мѣсяцъ свѣтилъ въ окно. Въ полночь, за окномъ, сонно чирикала какая-то птичка. Джекъ съ трудомъ дотащился до стола и выпилъ воды. Теперь онъ могъ пройти по комнатѣ, не спотыкаясь; онъ умудрился открыть дверь шкафа и достать спички и огарокъ, которые спряталъ тамъ недѣли двѣ тому назадъ. Онъ сдѣлалъ это тогда съ какой-то опредѣленной цѣлью, но забылъ — съ какой; вѣдь намѣренія и желанія того Джека, который жилъ двѣ недѣли тому назадъ, вовсе не касались его.!

Зажегши свѣчку, онъ открылъ Библію и старался отыскать текстъ, который вертѣлся у него въ головѣ.

Хотя Джекъ хорошо зналъ священное писаніе, онъ долго возился: руки его онѣмѣли, распухли и сильно дрожали, когда онъ переворачивалъ листы. Кромѣ того, его тошнило, и голова кружилась, ему пришлось закрыть глаза и подождать, пока буквы перестанутъ прыгать. Наконецъ, онъ нашелъ; это была 27-ая глаза Второзаконія, глаза о горѣ проклятія. Онъ съ трудомъ очнулся и поднялъ хлыстъ. Викарій швырнулъ его на землю, когда его жажда крови была утолена. Джекъ положилъ хлыстъ поперекъ и прижалъ окровавленный ремень подъ девятнадцатымъ стихомъ: «проклятъ тотъ, кто превратно судитъ пришельца, сироту, вдову. И весь народъ скажетъ: аминь».

Потомъ Джекъ вылѣзъ изъ окна и сталъ спускаться по плющу. Онъ часто продѣлывалъ это, не думая объ опасности, но сегодня, когда онъ добрался до карниза, голова его снова закружилась, стѣна закачалась и двинулась впередъ, клумба съ цвѣтами внизу вдругъ стала подниматься; Джекъ рознялъ руки и упалъ. Въ продолженіе остатка ночи смутныя ощущенія смѣнялись странными представленіями безъ всякаго порядка и послѣдовательности; ощущеніе сильнаго жара смѣнилось ледянымъ холодомъ; громадная толпа народа шумно всплыла откуда-то и внезапно растаяла; что-то раскаленное жгло его правую руку; въ ушахъ его шумѣло, молніи сверкали, гдѣ-то съ громомъ лилась вода; а между всѣми этими представленіями — черные промежутки безмолвія.

На разсвѣтѣ онъ очнулся и заползъ въ дровяной сарай.

Въ этомъ поступкѣ было мало сознательнаго намѣренія; оно, казалось, было слѣдствіемъ слѣпого инстинкта животнаго заползти въ темный уголъ и тамъ умереть.

Джекъ сознавалъ, что правая его рука сломана; остальное все было неясно, кромѣ того, что ему было холодно, голова кружилась, и хотѣлось скорѣе умереть.

А если онъ умретъ нераскаяннымъ послѣ того, какъ былъ такимъ сквернымъ мальчикомъ, то, конечно, попадетъ прямо въ адъ; но до страшнаго суда далеко, а когда чувствуешь себя такимъ больнымъ и несчастнымъ, то и въ аду будетъ не хуже, чѣмъ въ другомъ мѣстѣ.

Около восьми часовъ утра викарій вышелъ въ садъ. Взглядъ его былъ жестокъ и сверкалъ гнѣвнымъ стальнымъ блескомъ; онъ только что былъ на чердакѣ, видѣлъ Библію съ отмѣченнымъ текстомъ и обломанный плющъ на стѣнкѣ.

Что, если мальчикъ убѣжалъ на деревню или къ диссидентскому священнику? Вѣроятнѣе всего, онъ постарается пробраться въ Фальмутъ и поступитъ юнгой на корабль. А, можетъ быть…

Викарій заломилъ руки. — Если бы я только не касался до него… — думалъ онъ и сердито покраснѣлъ, вспомнивъ объ обнаженномъ плечѣ и о кровавой ранѣ, возбудившей въ немъ безумное желаніе. Онъ не смѣлъ, даже мысленно, назвать по имени того, что случилось съ нимъ вчера, но онъ хорошо зналъ, что это было. Всю ночь онъ видѣлъ сны, которые, онъ думалъ, никогда не вернутся къ нему; и это снилось ему, чья жизнь была такъ строга, чье воображеніе въ продолженіе столь долгихъ лѣтъ было подъ такимъ строгимъ контролемъ.

Когда онъ былъ совсѣмъ молодымъ человѣкомъ, только что посвященнымъ въ санъ, разъ вечеромъ, еще въ Лондонѣ, онъ поймалъ въ своей комнатѣ крысу, которая доставила ему много хлопотъ. Долгая охота разсердила его, и несчастное животное, попавъ въ его руки, погибло мучительной смертью. Послѣ этого онъ убѣжалъ изъ дому, и, возвращаясь уже на разсвѣтѣ, разбитый, измученный раскаяніемъ, онъ говорилъ самъ съ собой, — виновата крыса! — Теперь онъ былъ полонъ гнѣва противъ Джека, который послужилъ причиной паденія и оскверненія его непорочной старости и вызвалъ воспоминанія и желанія, которыхъ онъ стыдился.

Открытая дверь дровяного сарайчика привлекла его вниманіе, и онъ заглянулъ въ него. Существо, притаившееся между вязанками дровъ, проползло еще дальше, въ самый темный уголъ.

Викарій подошелъ и нагнулся.

— Джекъ, что ты здѣсь дѣлаешь? — Мальчикъ забился еще дальше.

— Что случилось? Ты упалъ и разбился?

— Нѣтъ.

— Ты вылѣзъ изъ окна? Ты хотѣлъ убѣжать? Вставай!

Онъ остановился и ждалъ исполненія своего приказанія, но ничто не шевелилось. Викарій чувствовалъ, что самообладаніе готово его покинуть снова; это малодушное безсиліе, этотъ безотчетный ужасъ — опять ужасно искушали его.

— Вставай! — повторилъ онъ.

Джекъ чуть-чуть приподнялся и взглянулъ на дядю. Глаза его блеснули кровавымъ блескомъ, какъ угли, вспыхивающіе внезапно подъ золой умирающаго огня.

— Что же! — спросилъ онъ, — вы хотите убить меня, или я долженъ убить васъ?

Кровавый туманъ застлалъ глаза викарія; онъ, не глядя, со всей силы ударилъ кулакомъ.

Когда Джекъ свалился неподвижно, какъ мертвый, къ его ногамъ, викарій понялъ, что онъ сдѣлалъ.

Въ первую минуту, отъ страха, ему показалось, что онъ сломалъ себѣ руку, такъ силенъ былъ ударъ. На его крики о помощи миссисъ Рэймондъ выбѣжала изъ дому.

— Джозана, что случилось?

— Помоги мнѣ внести его въ домъ и поскорѣй пошли за докторомъ. Торопись!

Она нагнулась, чтобы войти въ сарайчикъ, но внезапно остановилась при видѣ распростертаго на полу мальчика.

Она молча стояла нѣсколько мгновеній, глядя на Джека, потомъ повернулась къ мужу:

— Что ты сдѣлалъ?

Викарій опустилъ глаза подъ ея взглядомъ.

— Я не знаю.

Миссисъ Рэймондъ наклонилась, не прибавивъ больше ни слова, помогая ему поднять мальчика, а онъ, какъ король Филиппъ Испанскій, понялъ, что его подданные осудили его. Въ продолженіе нѣкотораго времени Джекъ изъ одного обморока впадалъ въ другой. Спѣшно призванный д-ръ Дженкинсъ сдѣлался крайне серьезенъ послѣ того, какъ пощупалъ пульсъ мальчика.

— Дайте водки и горячихъ салфетокъ, скорѣе! И пошлите за д-ромъ Вилльямсомъ, мнѣ необходимъ его совѣтъ.

Викарій былъ такъ же блѣденъ, какъ Джекъ.

— Развѣ есть… опасность? — едва могъ онъ выговорить.

— Пульсъ страшно слабъ. Почему меня раньше не позвали?

Викарій облизалъ свои сухія губы.

— Не знаю, — сказалъ онъ, наконецъ.

Д-ръ Дженкинсъ внимательно смотрѣлъ на него, не отнимая руки отъ пульса Джека.

— Вы не знаете, когда и какъ это случилось?

— Не знаю.

Докторъ занялся своимъ паціентомъ.

Когда пришелъ д-ръ Вильямсъ, опасность смерти отъ упадка силъ миновала, и старикъ былъ немного удивленъ, что коллега счелъ необходимымъ послать за нимъ. Операція вправленія сломанной кости вызвала новый обморокъ; но на этотъ разъ мальчикъ скоро пришелъ въ себя и лежалъ съ полуоткрытыми глазами, по временамъ равнодушно взглядывая на суетившихся вокругъ его дивана людей. Ему хотѣлось, чтобы его оставили въ покоѣ, но онъ слишкомъ усталъ, чтобы протестовать, да на его протестъ никто, вѣроятно, не обратилъ бы вниманія: оставалось только покориться.

Когда дядя подходилъ къ нему, онъ вздрагивалъ и отворачивалъ голову; остальное время онъ былъ совершенно безучастенъ и кротокъ, но не отвѣчалъ ни на одинъ вопросъ.

— Помнить ли онъ, какъ онъ упалъ? Откуда? Когда? Какъ это случилось?

Джекъ только молча трясъ головою.

Ему дали чего-то выпить, и онъ послушно выпилъ, удивляясь, почему его не могутъ оставить въ покоѣ, и почему стаканъ такъ стучитъ объ его зубы? Послѣ этого онъ почувствовалъ себя сильнѣе и живѣе, но ему было все равно.

Положеніе, въ которомъ онъ лежалъ, было очень неудобно и заставляло его страдать, — и онъ дѣлалъ терпѣливыя усилія, чтобы перемѣнить его, поневолѣ останавливаясь, когда искры слишкомъ плясали передъ его глазами, и упрямо пробуя вновь, какъ только ему удавалось перевести дыханіе. Но онъ отказался, наконецъ, отъ своихъ усилій и лежалъ смирно, прикусивъ губу и отъ души желая смерти. Ему не пришло въ голову попросить кого-нибудь помочь ему.

— Можетъ быть, тебѣ поправить подушку? — спросилъ викарій.

Джекъ молча посмотрѣлъ на него, и д-ръ Дженкинсъ, стоявшій рядомъ съ нимъ, прочелъ въ черныхъ глазахъ мальчика такую смертельную ненависть, что поскорѣе нагнулся надъ нимъ.

— Что, рука очень болитъ теперь?

— Нѣтъ, не такъ сильно, когда не трогаютъ.

— А еще что-нибудь, кромѣ руки, болитъ?

Джекъ медленно оглянулся кругомъ съ серьезнымъ неудовольствіемъ на лицѣ.

— Почему вы это думаете? Развѣ я ною?

— Еще бы, вѣдь ты маленькій спартанецъ, — сказалъ д-ръ Вилльямсъ, съ улыбкой обращаясь къ нему. Онъ слышалъ только послѣднія слова. — Хотѣлъ бы я, чтобы всѣ взрослые паціенты такъ ныли, какъ ты; не такъ ли, коллега?

Д-ръ Дженкинсъ ничего не отвѣтилъ. Его глаза были болѣе зорки, чѣмъ глаза старика, и ему было просто страшно смотрѣть на строгій, испытанный стоицизмъ ребенка. Знаки веревки на рукахъ Джека сразу возбудили его подозрѣніе, и онъ все время наблюдалъ. Онъ замѣтилъ, что мальчикъ украдкой подносилъ къ губамъ лѣвую руку и кусалъ ее, когда думалъ, что никто не смотритъ на него. Это объяснило ему, почему смуглая кожа на рукахъ Джека была испещрена маленькими ранками; очевидно, просто стискивать зубы не всегда помогало. — Ты не могъ выучиться этой штукѣ въ одну ночь, — подумалъ онъ, — и ты больше знаешь, чѣмъ хочешь сказать. Мы еще не добрались до дна всей этой исторіи.

Джекъ продолжалъ молчать, но губы его судорожно вздрагивали. Ему довольно было разыгрывать спартанца, и онъ радъ былъ бы кричать и рыдать, какъ всѣ дѣти. Но теперь ужъ поздно было начинать, и, кромѣ того, онъ такъ усталъ! Онъ крѣпко прикусилъ губу, повернулся и сталъ смотрѣть въ окно.

— Лучше тебѣ теперь? — спросилъ д-ръ Вилльямсъ, видя, что мальчикъ пересталъ дрожать. — Такъ мы тебя раздѣнемъ, чтобы убѣдиться, что у тебя все цѣло.

— Мнѣ кажется, я видѣлъ порѣзъ на правомъ плечѣ, — вмѣшался д-ръ Дженкинсъ.

Въ его голосѣ было что-то особенное, такъ что Джекъ кинулъ на него быстрый взглядъ и снова опустилъ глаза.

— О, мы, конечно, найдемъ нѣсколько царапинъ и синяковъ послѣ такого паденія, — сказалъ старый докторъ.

— Нечего дрожать, мальчуганъ, я больше не сдѣлаю тебѣ больно; вотъ и все. Алло!?

Онъ снялъ куртку и обнаружилъ залитую кровью рубашку.

— Чортъ возьми, мальчикъ, что ты съ собой натворилъ? Въ продолженіе мѣсяца, каждый день леталъ изъ окошекъ, что ли? Не можетъ быть, чтобы… Дженкинсъ, подите сюда, посмотрите на плечо этого ребенка! Господи, да это…

Наступило мертвое молчаніе; оба доктора и священникъ смотрѣли другъ другу въ лицо. Наконецъ, Джекъ внезапно взглянулъ на дядю, и глаза ихъ встрѣтились.

— Джекъ, — хрипло прошепталъ священникъ, такими же безкровными губами, какъ губы мальчика. — Ради самого Бога, почему ты не сказалъ мнѣ, что рука сломана?

Джекъ только посмотрѣлъ на него и засмѣялся.

VI.

Какъ ни былъ возмущенъ докторъ Дженкинсъ, онъ, однако, держалъ языкъ за зубами. Первое побужденіе его было предать все дѣло гласности, и онъ согласился молчать только послѣ горячаго спора со своимъ коллегой.

— Профессіональная тайна! — перебилъ онъ разглагольствованія старика, когда они оба вмѣстѣ шли черезъ лугъ. — А если бы меня позвали къ больному, и я бы увидалъ, что совершено убійство, вы тоже потребовали бы отъ меня сохраненія профессіональной тайны? Да и теперь мы не далеко ушли отъ убійства. Всѣ эти разговоры о викаріи и его порядочности… слава Богу, что не всѣ порядочные люди похожи на него! Мнѣ никогда не приходилось наталкиваться на такой ужасный случай даже въ самыхъ трущобахъ Ливерпуля, когда я практиковалъ тамъ. Можно подумать, что этотъ несчастный ребенокъ истерзанъ дикимъ звѣремъ.

— Это ужасное дѣло, я не отрицаю, — кротко отвѣтилъ д-ръ Вилльямсъ, — но какую пользу вы принесете, предавъ его гласности? Вы разрушите карьеру викарія — разразится ужасающій газетный скандалъ и положеніе мальчика станетъ еще невыносимѣе. Вы только подумайте о несчастной женѣ викарія!

Однако сдержанность обоихъ врачей принесла мало, толку. Вѣроятнѣе всего, что всю исторію первоначально разгласила прислуга, но какъ бы тамъ ни было, а въ понедѣльникъ вечеромъ въ Норткэррикѣ и во всѣхъ окружныхъ деревняхъ только и разговору было, что о скандалѣ въ церковномъ домѣ. Даже нетерпимый, больной подагрой, старый сквайръ, отличавшійся необычайно сквернымъ характеромъ и принадлежавшій къ партіи тори, выползъ изъ своего совинаго гнѣзда на вершинѣ утеса, чтобы торжественно обсудить случившееся вмѣстѣ съ помощникомъ священника и школьнымъ учителемъ.

Видя, что теперь уже скрывать нечего, и что молчаніе только способствуетъ распространенію преувеличенныхъ слуховъ, оба врача согласились сообщить то, что было извѣстно имъ. М-ръ Хюиттъ подробно объяснилъ имъ чудовищную вину Джека, а священникъ серьезно выразилъ, что поступокъ викарія, «какъ сильно мы ни оплакиваемъ его», былъ, собственно говоря, слѣдствіемъ слишкомъ ревностныхъ заботъ объ общественной нравственности.

— А мнѣ то что за дѣло до всего этого? — рычалъ сквайръ. — Не предполагаете ли вы, что я самъ не знаю, что Джекъ Рэймондъ — отпѣтый негодяй? Да каждая корова въ Норткэррикѣ знаетъ это, и мнѣ до этого дѣла нѣтъ! Если мальчишка слишкомъ плохъ, чтобы жить среди приличныхъ людей, отошлите его въ исправительное заведеніе; вѣдь содержимъ же мы ихъ для чего нибудь? Но пока я — владѣлецъ помѣстья, я не допущу на своей землѣ вивисекціи и испанской инквизиціи, а не то я всѣмъ покажу!

Конечно, дѣло удалось замять, хотя не безъ бурной сцены въ церковномъ домѣ. Во всякомъ другомъ случаѣ м-ръ Рэймондъ былъ бы жестоко оскорбленъ вмѣшательствомъ постороннихъ въ свою домашнюю жизнь; но ударъ, полученный имъ въ ту субботу, когда онъ понялъ, какъ близко онъ былъ отъ убійства, нарушилъ его душевное равновѣсіе.

Сидя у стола, опустивъ голову на руку и нервно постукивая ногою по полу, онъ выслушалъ все, что говорили его обвинители, и, наконецъ, со вздохомъ поднялъ голову.

— Я не сомнѣваюсь, что вы правы, господа. Я заслужилъ порицаніе; но я хотѣлъ сдѣлать все къ лучшему. Поврежденіе смертнаго тѣла кажется мнѣ ничтожнымъ въ сравненіи съ погибелью столькихъ безсмертныхъ душъ. Можетъ быть, зная скверный характеръ моего племянника, которымъ Провидѣніе такъ жестоко наказало меня, я не долженъ былъ посылать его въ школу, гдѣ онъ имѣлъ случай развращать другихъ. Я слышалъ, — прибавилъ онъ, повернувшись къ д-ру Дженкинсу, — что нѣкоторые врачи признаютъ, будто подобныя порочныя наклонности поддаются спеціальному гигіеническому лѣченію, но идея эта, по моему мнѣнію, основывается на глубоко безнравственномъ положеніи. Какъ можетъ гигіена излѣчивать грѣхъ?

— Я не богословъ, — рѣзко замѣтилъ докторъ, — я старался спасти жизнь мальчика и, надѣюсь, его разсудокъ; о нравственности его я не думалъ.

Блѣдное лицо викарія сдѣлалось сѣрымъ.

— Вы опасаетесь за его разсудокъ? — спросилъ онъ.

Д-ръ Дженкинсъ спохватился, чувствуя, что говорилъ слишкомъ рѣзко.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — дѣло не такъ ужъ плохо, но я опасаюсь истеріи. Мальчикъ слишкомъ нервенъ.

Войдя въ кабинетъ черезъ нѣсколько времени послѣ этого разговора, миссисъ Рэймондъ нашла своего мужа за столомъ, со смертельно блѣднымъ лицомъ. При ея появленіи онъ быстро всталъ; сознаніе, что онъ потерялъ уваженіе своихъ прихожанъ, было уже достаточно тяжело, а тутъ еще распухшіе отъ слезъ глаза жены…

— Джозана, — сказала она съ усиліемъ въ ту минуту, какъ онъ выходилъ изъ комнаты. Онъ повернулся и гордо взглянулъ ей въ лицо.

— Что тебѣ, Сара?

— Когда ты пойдешь наверхъ… пожалуйста… не говори въ корридорѣ… Это… это такъ волнуетъ Джека…

— Мой голосъ волнуетъ его, хочешь ты сказать?

— Я… помнишь, вчера вечеромъ ты позвалъ Мэри-Анну? Джекъ услышалъ, и съ нимъ сдѣлался припадокъ… Онъ… онъ очень боленъ, Джозана…

Голосъ ея оборвался. Послѣ столькихъ лѣтъ подчиненія и покорности ей теперь было стыдно за своего мужа. Она скорѣе согласилась бы умереть, чѣмъ сказала бы ему это; да и не надо было говорить: онъ самъ прочелъ въ ея глазахъ.

---

Единственнымъ лицомъ въ Порткэррикѣ, ничего не слышавшемъ о всей этой исторіи, былъ самъ Джекъ. Само собою разумѣется, что о ней не упоминали въ его присутствіи, да онъ не былъ бы въ состояніи слушать, если бы при немъ и говорили объ этомъ. Въ продолженіе двухъ недѣль онъ бредилъ каждый вечеръ и каждую ночь. Днемъ онъ обыкновенно лежалъ совершенно безучастно, иногда начиналъ потихоньку стонать, но чаще находился въ какомъ-то забытьи. Когда съ нимъ заговаривали, онъ съ трудомъ открывалъ глаза, бросалъ равнодушный, утомленный взглядъ, выражавшій холодное неудовольствіе, и снова молча опускалъ глаза.

Присутствіе дяди въ комнатѣ Джека вызывало такіе припадки ужаса, что д-ръ Дженкинсъ принужденъ былъ запретить викарію входить къ больному; ничто другое не волновало его. Даже ежедневная пытка перевязки ранъ не выводила его изъ равнодушія. Первый разъ миссисъ Рэймондъ, помогавшая доктору, разрыдалась отъ ужаса и стыда, когда сняли повязки; мальчикъ только быстро взглянулъ на нее и прошепталъ слабымъ, прерывающимся голосомъ: «оставьте меня въ покоѣ»!

Болѣзнь Джека затянулась дольше, чѣмъ ожидали вначалѣ. Осложненій никакихъ не было, но въ продолженіе нѣкотораго времени онъ просто не могъ поправиться. Сломанная рука сросталась правильно, раны заживали хорошо, а онъ все лежалъ въ состояніи полной простраціи, съ постоянной изнурительной лихорадкой. Но время и тщательный уходъ сдѣлали свое: Джекъ началъ медленно поправляться и, наконецъ, уже въ августѣ, безучастный, блѣдный призракъ прежняго Джека, самъ добрался внизъ и былъ уложенъ на диванѣ въ гостиной. Хотя Джеку и было все равно, но онъ чувствовалъ маленькое утѣшеніе, что поправился. Во-первыхъ, домашніе перестали суетиться вокругъ него, сидѣть въ его комнатѣ, приставать съ вопросами: «Не болитъ-ли у тебя голова? Удобно-ли тебѣ лежать»? Дѣйствительно, когда д-ръ Дженкинсъ сказалъ: — Теперь онъ здоровъ, ему нужно только силъ набраться, — тетя Сара, да и всѣ остальные, почувствовали съ облегченіемъ, что могутъ избѣгать его. Они все еще обращались съ нимъ, какъ съ больнымъ, заботливо оправляли подушки на диванѣ и въ опредѣленные сроки давали ему лѣкарство и бульонъ, но въ остальное время вставляли его въ покоѣ. Молли онъ видѣлъ изрѣдка и только на минуту, и она робко смотрѣла на него изъ-подъ своихъ спутанныхъ локоновъ. Чувство ужаса и какой-то тайны въ домѣ сообщилось и ей, и она безсознательно связала ихъ съ болѣзнью брата. Джекъ, съ своей стороны, мелькомъ взглядывалъ на нее и отворачивался; она перестала интересовать его. Хуже всего было то, что, вернувшись въ семейную жизнь, онъ принужденъ былъ снова встрѣчаться съ дядей. Но, не смотря на всю свою прежнюю агонію ужаса, когда пришло время встрѣтиться, Джекъ былъ совершенно равнодушенъ. Они поговорили о пустякахъ, избѣгая смотрѣть другъ на друга.

Отъ апатіи и равнодушія Джекъ перешелъ къ какому-то мрачному любопытству. Его умъ, остановившійся, какъ часы во время землетрясенія, снова неохотно заработалъ, но только въ узкомъ кругу, какъ рабъ, принужденный повторять одну и ту же безсмысленную работу. Ему представлялась одна и та же вѣчная загадка: какая можетъ быть внутренняя связь между гадкими вещами, столь различными по внѣшности? У него не было сомнѣнія, что такая связь существуетъ; въ чемъ она заключалась — ему было все равно, но онъ день за за днемъ возвращался къ той же задачѣ, напрягая умъ и вырабатывая мало-по-малу одну изъ тѣхъ безформенныхъ, чудовищныхъ теорій, такъ хорошо знакомыхъ психіатрамъ.

Подслушанные давно-давно, еще прежде, чѣмъ улетѣлъ дроздъ, отрывки разговоровъ въ полголоса между другими школьниками, которые казались такими же мальчиками, какъ и онъ самъ; изреченія изъ Библіи, которыя онъ такъ часто читалъ, что созвучіе ихъ словъ стало ему близкимъ и знакомымъ, хотя смысла ихъ онъ не понималъ; случайно видѣнная сцена на сосѣднихъ крестьянскихъ дворахъ; отрывки старыхъ исторій изъ латинской хрестоматіи; фотографіи, которыя показали ему, что были всѣ эти вещи, — все это приходило ему на память и заставляло работать его воображеніе. Онъ вспоминалъ также выраженіе лица дяди въ ту страшную ночь на чердакѣ и смутное предчувствіе того же выраженія, когда глаза ихъ встрѣтились надъ безпомощной собакой на заднемъ дворѣ. Навѣрное, такое выраженіе было на лицѣ Тарквинія, когда онъ стоялъ у постели Лукреціи…

Въ послѣднее августовское воскресенье докторъ Дженкинсъ зашелъ въ церковный домъ. Церковная служба уже кончилась, но семья викарія еще не вернулась изъ церкви.

Джекъ былъ одинъ; онъ лежалъ на кушеткѣ у окна и безнадежными большими глазами смотрѣлъ на залитое дождемъ болото.

Какъ и всѣ остальные, докторъ повѣрилъ истинѣ обвиненія и до сихъ поръ чувствовалъ по отношенію къ мальчику холодное сожалѣніе; но въ эту минуту онъ забылъ все, кромѣ желанія утѣшить его.

— Не думаешь ли ты, — сказалъ онъ, — что ты скорѣе поправишься, если уѣдешь отсюда?

Что-то замерло на трагическомъ лицѣ Джека.

— Да, конечно. Но именно поэтому дядя не отпуститъ меня. — Это было сказано безъ всякой истерической горечи, просто, какъ подтвержденіе факта.

— Ты говорилъ съ нимъ объ этомъ?

— Я спросилъ его, нельзя ли мнѣ будетъ поступить въ школу въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ.

— Онъ противъ этого?

— Понятно!

— Джекъ, — началъ докторъ послѣ краткаго молчанія, — ты понимаешь, почему дядя не хочетъ отдавать тебя въ школу?

— Я никогда не думалъ, что онъ меня отпуститъ, разъ онъ можетъ позабавится мною здѣсь. Вы никогда не наблюдали за нимъ, когда онъ дрессируетъ щенка? Дядя любитъ смотрѣть, какъ что-нибудь живое бьется въ его рукахъ.

Тонъ мальчика заставилъ доктора содрогнуться: онъ былъ такъ спокоенъ и такъ жестокъ!

Наступило недолгое молчаніе; докторъ задумчиво нахмурился, а мальчикъ вернулся къ своему безнадежному разглядыванью мокрыхъ полей.

— Я думаю, — сказалъ, наконецъ, д-ръ Дженкинсъ, — что я могъ бы убѣдить его.

— Конечно, могли бы; вы слишкомъ много знаете.

— Послушай, мальчикъ, я не люблю циниковъ, даже взрослыхъ. Предположимъ, что я поговорю о тебѣ?

Губы Джека сжались, и лицо приняло еще болѣе жестокое выраженіе.

— Зачѣмъ? Какое вамъ дѣло?

— Никакого; развѣ только то, что я вижу, что ты несчастливъ, и мнѣ жаль тебя.

Джекъ внезапно повернулся и сѣлъ; что-то глубоко затаенное блеснуло въ его глазахъ.

— Значитъ, вы хотите помочь мнѣ?

— Если могу, — сказалъ докторъ очень серьезно, хотя былъ въ недоумѣніи.

Джекъ крѣпко сжималъ руки; голосъ его звучалъ хрипло и отрывисто.

— Возьмите меня отсюда! Отправьте меня, куда хотите, только бы мнѣ не видать дядю! Я… не могу жить здѣсь… вы не понимаете, конечно… я буду терпѣть, пока могу, но у меня не на долго силъ хватитъ… — голосъ его вдругъ оборвался. Докторъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него.

— Будемъ говорить откровенно, мальчикъ, — сказалъ онъ, наконецъ. — Я знаю, тебѣ все это было тяжело, очень тяжело; я тебя жалѣю больше, чѣмъ сумѣю сказать. Я думаю, что если бы дядя довѣрялъ тебѣ сначала, вмѣсто того… ну, не будемъ говорить объ этомъ. Предположимъ, мы теперь попробуемъ повѣрить тебѣ. Вѣроятнѣе всего, истинная причина, почему онъ не хочетъ отдать тебя въ школу, та, что онъ боится… что ты не будешь хорошимъ товарищемъ тѣхъ мальчиковъ, которыхъ ты тамъ встрѣтишь… Развѣ это не…

Говоря это, онъ взглянулъ на мальчика и остановился, не кончивъ вопроса; Джекъ молча наблюдалъ за нимъ, и при его взглядѣ, холодномъ, хитромъ, пристальномъ взглядѣ изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ, у доктора захватило дыханіе.

— Вы думаете — поэтому? — При звукѣ волоса Джека докторъ пришелъ въ себя и серьезно спросилъ:

— А ты какъ думаешь?

Мальчикъ медленно опустилъ глаза; онъ убѣдился, что д-ръ Дженкинсъ ничего не понимаетъ.

— Онъ сказалъ тебѣ свои причины? — настаивалъ докторъ.

Опять наступило тягостное молчаніе.

— Онъ сказалъ, что долженъ оставить проклятіе себѣ, а не навязывать его другимъ, — отвѣтилъ Джекъ своимъ равнодушнымъ, апатичнымъ голосомъ, точно говорилъ о совершенно постороннемъ предметѣ.

— Я такъ и думалъ. Вотъ что: одинъ изъ моихъ друзей директоръ прекрасной школы въ Іоркширѣ. Я думаю, если я переговорю съ дядей, онъ разрѣшитъ мнѣ рекомендовать тебя на мою собственную отвѣтственность. Это будетъ тяжелая отвѣтственность, Джекъ, послѣ всего того, что случилось; но я попробую повѣрить тебѣ. Вѣдь ты не заставишь меня жалѣть объ этомъ, не правда ли?

Мрачный огонь загорѣлся въ глазахъ Джека. Подождавъ съ минуту и не получивъ отвѣта, докторъ мягко прибавилъ:

— Видишь, мой мальчикъ, я долженъ и о другихъ подумать. Если кто-нибудь изъ мальчиковъ погибнетъ черезъ тебя, и я буду виноватъ въ этомъ, я никогда не прощу себѣ.

— Такъ зачѣмъ мнѣ поступать въ хорошую школу, если я такой скверный? — прервалъ его Джекъ. — Довольно съ меня хорошихъ людей! Неужели нѣтъ на свѣтѣ такого сквернаго человѣка, котораго бы я уже не могъ испортить? Да зачѣмъ мнѣ вообще поступать въ школу? Я лучше начну зарабатывать себѣ хлѣбъ. Я довольно силенъ, и я… — Онъ прервалъ свою рѣчь и съ горькимъ смѣхомъ прибавилъ: — Я готовъ поступить юнгой на невольничій корабль, если хотите, только бы тамъ дяди не было.

— Послушай, мальчуганъ, не говори пустяковъ, — кротко остановилъ его докторъ. — Обдумай все это и обѣщай мнѣ, что перевернешь страницу, оставишь эти привычки, и я…

Джекъ дико вырвалъ руку, которую взялъ докторъ.

— Я ничего не обѣщаю. Я самъ сумѣю выбиться.

— Мнѣ очень жаль, Джекъ, — серьезно замѣтилъ д-ръ Дженкинсъ. — Лучше бы ты позволилъ мнѣ помочь тебѣ… Онъ больше ничего не успѣлъ сказать, потому что вся семья вернулась изъ церкви, и Молли завладѣла его вниманіемъ.

Она была лучшимъ другомъ д-ра Дженкинса въ Порткэррикѣ, и онъ привязался къ ней и полюбилъ ее серьезной, братской любовью, которую одинокіе холостяки нерѣдко чувствуютъ къ очень невиннымъ маленькимъ дѣвочкамъ.

Джекъ погрузился въ обычное ему унылое молчаніе. Пока чай не былъ конченъ, онъ не сказалъ ни слова.

— Дядя! — вдругъ началъ онъ.

Джекъ такъ рѣдко говорилъ теперь съ викаріемъ, что всѣ насторожились.

— Совсѣмъ рѣшено, что я не поступлю въ школу?

Лицо м-ра Рэймонда приняло жесткое выраженіе.

— Совсѣмъ, и ты знаешь почему. Я уже сказалъ тебѣ, а теперь довольно объ этомъ предметѣ.

— Хорошо. Я только хотѣлъ быть увѣренъ.

— Лягъ теперь, Джекъ, — робко сказала миссисъ Рэймондъ. — Когда Молли ляжетъ спать, я приду и почитаю тебѣ.

Джекъ легъ; онъ сталъ очень послушенъ во время болѣзни.

— Д-ръ Дженкинсъ обѣщалъ почитать мнѣ теперь, — небрежно сказалъ онъ.

Докторъ оглянулся съ удивленіемъ: онъ ничего подобнаго не обѣщалъ. Джекъ пристально смотрѣлъ на него, и онъ снова подумалъ, какъ неестественно было это скрытое напряженіе на дѣтскомъ лицѣ.

— Не надоѣдай д-ру Дженкинсу, — сказала тетя Сара. — Я почитаю тебѣ.

— Д-ръ Дженкинсъ обѣщалъ, — повторилъ Джекъ.

Лицо его было неподвижно и походило на маску; въ черныхъ глазахъ выражалась неприступная воля.

Д-ръ Дженкинсъ подошелъ къ дивану. Эта великолѣпная выдержка противъ воли притягивала его.

— Я почитаю тебѣ, если хочешь, мой мальчикъ. Но что же — разсказъ?

— Главу изъ Библіи, пожалуйста; по воскресеньямъ мы читаемъ только Библію.

— Вы увѣрены, что это не затруднитъ васъ, д-ръ Дженкинсъ? — спросила миссисъ Рэймондъ.

Когда докторъ повернулся, чтобы отвѣтить ей, онъ почувствовалъ, какъ пальцы Джека впились въ его руку.

— Нисколько, — началъ онъ. — Я буду очень доволенъ, если вы и м-ръ Рэймондъ снисходительно отнесетесь къ моему чтенію: я плохой чтецъ. Позвольте, — подвигая ей стулъ, онъ тихонько прибавилъ: — Не раздражайте его; его еще лихорадитъ къ вечеру.

Миссисъ Рэймондъ сѣла и взяла Молли на колѣни.

— Я отыскалъ мѣсто, сэръ, — сказалъ Джекъ, протягивая Библію. — Не можете ли вы немножко повернуть диванъ. Мнѣ больно глазамъ отъ свѣта. Да, такъ хорошо, благодарю васъ.

Теперь онъ смотрѣлъ прямо въ лицо дяди. Докторъ Дженкинсъ сѣлъ рядомъ съ нимъ и взялъ Библію. Она была открыта на главѣ съ отмѣченнымъ стихомъ.

— Неужели ты хочешь эту главу? — съ изумленіемъ спросилъ докторъ. — Вѣдь это глаза проклятій.

Викарій забезпокоился. — Лучше прочтите дневное Евангеліе, — сказалъ онъ.

— Я читалъ его сегодня утромъ, — отвѣтилъ Джекъ своимъ равнодушнымъ голосомъ. — Пожалуйста, сэръ, эту главу, если вамъ все равно. Мнѣ надо выучить ее наизусть, и я не увѣренъ, что твердо знаю ее.

Контрастъ между выраженіемъ лица Джека и его словами возбудилъ любопытство доктора.

— Однако, Джекъ не безъ характера, — подумалъ онъ. — Хорошо, что не я его воспитываю. — Онъ началъ читать, не возражая. Его удивляло и не мало забавляло, что имъ такъ командуетъ провинившійся школьникъ.

Губы Джека беззвучно шевелились, когда онъ лежа наблюдалъ за дядей; казалось, онъ повторялъ про себя то, что читали.

Докторъ продолжалъ читать, перескочивъ черезъ отмѣченный кровавой полосой 19-й стихъ и пропуская слишкомъ рискованныя выраженія, хотя его слушатели и знали ихъ наизусть. Онъ чувствовалъ себя очень неловко.

— Мнѣ кажется, мы могли бы выбрать что-нибудь болѣе подходящее, — сказалъ онъ, когда глаза была кончена. — Хочешь, я прочту тебѣ исторію…

— Пожалуйста, слѣдующую главу. — Джекъ произнесъ это очень кротко, не шевелясь и не отводя глазъ отъ фигуры въ креслѣ.

— Не приставай, Джекъ, — рѣзко замѣтилъ викарій. — Пусть д-ръ Дженкинсъ самъ выберетъ.

Пальцы Джека впились въ руку доктора. — Пожалуйста, продолжайте, — прошепталъ онъ, не шевелясь. — Слѣдующую главу!

Лицо Джека было совершенно безкровно и точно окаменѣло.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, что на умѣ у мальчишки? — думалъ д-ръ Дженкинсъ, — навѣрное, опять какая-нибудь чертовская выдумка! Онъ не былъ знакомъ съ Библіей такъ, какъ ее знали Рэймонды. Просмотрѣвъ первые стихи 28-ой главы, онъ сталъ читать, очень обрадованный тѣмъ, что проклятія кончились, и онъ дошелъ до благословеній. Прочтя первую страницу, онъ понялъ, что было въ этой главѣ.

«Проклятъ ты будешь въ городѣ, и проклятъ въ полѣ; прокляты будутъ житницы твои и кладовыя твои. Проклятъ будетъ плодъ чрева твоего и плодъ земли твоей, плодъ воловъ твоихъ и плодъ овецъ твоихъ. Проклятъ ты будешь при входѣ твоемъ, и проклятъ при выходѣ твоемъ»… Докторъ опустилъ Библію на колѣни; онъ не въ состояніи былъ продолжать.

Миссисъ Рэймондъ поблѣднѣла, какъ полотно, и губы ея дрожали. Дѣвочка у нея на колѣняхъ тоже поблѣднѣла, испугавшись, сама не зная чего.

Джекъ не спускалъ съ лица дяди напряженнаго взгляда своихъ большихъ, широко открытыхъ глазъ.

Жуткая тишина воцарилась въ комнатѣ. Докторъ снова взялъ книгу и продолжалъ читать съ ужаснымъ сознаніемъ, что онъ принимаетъ участіе въ казни. Наконецъ, онъ добрался черезъ все усиливающіеся проклятіе до грознаго зазаключенія: "Отъ трепета сердца твоего, которымъ ты будешь объятъ, и отъ того, что ты будешь видѣть глазами твоими, утромъ ты скажешь: «о, если бы пришелъ вечеръ! а вечеромъ: о если бы наступило утро!…»

Викарій поднялся съ кресла съ подавленнымъ стономъ. Открытая Библія упала на полъ. Джекъ стоялъ на колѣняхъ на диванѣ, стиснувъ одной рукой его спинку, пристально смотря прямо въ глаза дядѣ. Вдругъ Молли громко заплакала.

— Благодарю васъ, — сказалъ Джекъ, снова ложась на диванъ. — Теперь дядя позволитъ мнѣ поступить въ школу.

VII.

Дѣйствительно, когда каникулы окончились, Джекъ поступилъ въ школу. Разъ добившись своего, онъ очень покорно отнесся ко всѣмъ второстепеннымъ вопросамъ. Выборъ м-ра Рэймонда палъ на хорошую среднюю школу невдалекѣ отъ Лондона; и когда Джеку сказали объ этомъ рѣшеніи, онъ согласился съ покорностью полнаго равнодушія. Въ послѣднее утро, когда пора была уже отправиться на поѣздъ, викарій позвалъ его въ кабинетъ.

— Я считаю необходимымъ предупредить тебя, — сказалъ онъ, — что, сообщивъ д-ру Кроссу разныя подробности о твоемъ характерѣ, я умолчалъ о моемъ послѣднемъ открытіи. Если бы я не сдѣлалъ этого, онъ, конечно, отказался бы принять тебя: но теперь я сомнѣваюсь, хорошо ли я дѣлаю, оставляя его въ невѣдѣніи… Главная причина, почему я остановился на его школѣ, та, что, какъ я слышалъ, онъ крайне строго слѣдитъ за поведеніемъ своихъ воспитанниковъ; и я надѣюсь, что у тебя не будетъ случая развращать твоихъ товартцей… Такимъ образомъ, твоя репутація чиста, и отъ тебя зависитъ заставить забыть прошлое. Но ты долженъ твердо помнить, что это твой послѣдній шансъ: если д-ръ Кроссъ пришлетъ тебя обратно, я отдамъ тебя въ исправительное заведеніе.

Джекъ стоялъ неподвижно и слушалъ, опустивъ глаза въ полъ. Такъ какъ онъ ничего не отвѣчалъ, викарій продолжалъ, понизивъ голосъ:

— Я думаю излишне взывать къ твоему чувству естественной привязанности, въ противномъ случаѣ я бы просилъ тебя не огорчать тетку и не опозорить имени, которое носить твоя сестра. Но для твоей собственной пользы я совѣтую тебѣ одуматься, пока еще не поздно. Отъ исправительнаго заведенія до тюрьмы одинъ шагъ.

Отвѣта не послѣдовало; викарій вздохнулъ и всталъ.

— Я надѣялся, что ты, наконецъ, раскаешься и сознаешься. Джекъ, ты стоишь на поворотѣ твоей жизни, неужели тебѣ нечего сказать мнѣ на прощанье?

Джекъ медленно поднялъ на него глаза.

— Да, одну вещь.

Онъ былъ серьезенъ, но спокоенъ и вѣжливъ.

— Пошлете ли вы меня въ исправительное заведеніе, или нѣтъ, я думаю, я какъ-нибудь проживу и выросту. Молли у васъ въ рукахъ, и я не могу взять ее отъ васъ, потому что вы сильнѣе меня. Но когда я стану человѣкомъ, я буду сильнѣе васъ; и если вы будете дурно обращаться съ нею, я вернусь и убью васъ. Что касается до Спотти, то она больше не въ вашей власти: я утопилъ ее сегодня утромъ. Прощайте.

---

Джекъ быстро свыкся со школьной рутиной и прожилъ первую четверть, не наживъ ни друзей, ни враговъ. Никто не обращался съ нимъ дурно; ничего особеннаго не случилось; онъ даже не чувствовалъ себя несчастнымъ.

— Я привыкаю, — думалъ онъ съ мрачнымъ удовлетвореніемъ. — Существо, способное жить послѣ такого поруганія души и тѣла, не заслуживало, въ его глазахъ, даже ненависти. Вѣроятно, нервы его притупились.

Отъ прежняго буйнаго нрава не осталось и слѣдовъ. Изъ самаго шаловливаго мальчишки на двадцать миль въ окружности онъ обратился въ образецъ покорности; но ни учителя, ни школьники не любили его. Его товарищи, въ общемъ добродушные, заурядные мальчики, сначала дѣлали попытки подружиться съ нимъ, но онъ оттолкнулъ ихъ, не сердито, а съ какимъ-то мрачнымъ равнодушіемъ. Ни игры, ни спортъ больше не зажимали Джека, но прилежанія къ ученію въ немъ было также мало; онъ приготовлялъ заданные уроки, но нисколько не интересовался ими. Единственно, что доставляло ему, повидимому, наслажденіе и къ чему онъ стремился, былъ сонъ. Если бы ему только позволили, онъ способенъ былъ спать по пятнадцати часовъ въ сутки.

И учителя, и школьники начали на него мало-по-малу смотрѣть, какъ на скучнаго, апатичнаго увальня, у котораго не было ни достаточно ума для ученья, ни достаточно энергіи для шалостей. Они даже считали его трусомъ.

Передъ Рождествомъ осматривали зубы у всѣхъ мальчиковъ, и Джекъ, всегда такъ храбро переносившій физическую боль, задрожалъ и поблѣднѣлъ, когда дантистъ сказалъ, что надо ему запломбировать зубъ.

Викарій просилъ директора, чтобы Джекъ проводилъ рождественскія и пасхальныя каникулы въ школѣ и вернулся бы домой только на лѣто. «Путешествіе, писалъ онъ, — слишкомъ продолжительно, чтобы стоило его предпринимать ради нѣсколькихъ дней».

Д-ръ Кроссъ, хотя и былъ нѣсколько удивленъ подобными объясненіями въ нашъ вѣкъ дешеваго и скораго желѣзнодорожнаго сообщенія, но согласился, и на Рождество, когда всѣ товарищи Джека веселились дома, Джекъ одиноко бродилъ по опустѣлому двору и спалъ одинъ въ большомъ пустомъ дортуарѣ.

Именно въ это время онъ началъ думать. Процессъ мышленія былъ для него труднымъ, тяжелымъ процессомъ. Умъ его раньше никогда не упражнялся въ этомъ направленіи, и у него не было привычки думать, которая является незамѣтно отъ общенія съ людьми интеллигентными. Врядъ-ли кто-либо изъ обитателей церковнаго дома когда нибудь занимался размышленіями: семейныя мнѣнія и традиціи передавались тамъ отъ отца къ сыну, какъ фамильное серебро, черты лица и добродѣтели. Рэймонды жили, какъ жили до нихъ другіе Рэймонды, и никогда не спрашивали Провидѣніе: почему?

Но Джекъ, покинутый, одинокій на развалинахъ своего разбитаго дѣтства, погрузился въ рѣшеніе страшныхъ вопросовъ. Міръ казался ему обширнымъ прудомъ, въ которомъ крупная рыба пожираетъ маленькихъ, потомъ ей самой вонзается подъ жабры крючокъ, и ее въ свою очередь пожираетъ ужасное двуногое существо, имя которому — Смерть.

Видя, что отъ этого ужаснаго финала нѣтъ спасенія, онъ считалъ признакомъ высшей мудрости отворачивать отъ него взоры и устремлять ихъ на тѣ опасности, которыхъ можно избѣжать.

Дядя оказался больше и сильнѣе его, совсѣмъ такъ, какъ Тарквиній, который былъ больше и сильнѣе Лукреціи; и это одно уже служило удовлетворительнымъ объясненіемъ всего того, что случилось съ нимъ прошлымъ лѣтомъ. Не было поводовъ къ упрекамъ, жалобамъ или гнѣву; все было вполнѣ естественно. Какъ Сетебосъ, богъ Калибана, сильнѣйшее существо поступало такъ, какъ ему нравилось.

Для слабѣйшаго оставался одинъ исходъ: закалить свои мускулы, развить грудь, чтобы, когда другое хищное существо встрѣтится на его пути, перевѣсъ силы былъ бы на его сторонѣ. Поэтому, когда школьники вернулись съ каникулъ, они нашли въ Джекѣ перемѣну: онъ былъ несообщителенъ, мраченъ и равнодушенъ, покоренъ начальству попрежнему, но, казалось, пробудился отъ своей сонной апатіи и интересовался хотя однимъ предметомъ: физическимъ развитіемъ.

— Дѣти, — сказалъ д-ръ Кроссъ въ первый же вечеръ, — я бы желалъ, чтобы старшіе мальчики присматривали за новичкомъ, который пріѣдетъ завтра, и не позволяли бы дразнить его. Это маленькій иностранецъ, единственный сынъ вдовы, и говорятъ, что онъ маленькій музыкальный геній. Ему только одиннадцать лѣтъ, и я думаю, что онъ порядочно избалованъ, особенно потому, что довольно слабаго здоровья. Конечно, его надо закалять понемножку, и я прошу васъ быть ему хорошими товарищами.

Джекъ пожалъ плечами, когда директоръ вышелъ. Значитъ школа обратится въ дѣтскую для грудныхъ младенцевъ и комнатныхъ собакъ?

Первый взглядъ на новичка возбудилъ въ немъ холодную и скрытую непріязнь. Ломаный англійскій языкъ и скрипка были уже достаточной причиной для этого, но съ этимъ Джекъ еще могъ бы примириться. Чего онъ не могъ выносить — это наружности ребенка. Англійское личико, окруженное ореоломъ золотистыхъ кудрей, большіе, серьезные, испуганные голубые глаза заставили Джека злобно стиснуть зубы.

У мальчика, навѣрное, всегда была мать, готовая каждую минуту стать между нимъ и Сетебосомъ.

Школьники любили д-ра Кросса, и его желанія обыкновенно уважались, поэтому «малыша», какъ прозвали мальчика, меньше преслѣдовали, чѣмъ можно было ожидать. Но не смотря на это, когда «старшины» были подальше, его жестоко дразнили, и первыя недѣли, проведенныя имъ въ школѣ, врядъ-ли могли назваться счастливыми. Мальчикъ замѣтно боялся этихъ большихъ, шумливыхъ созданій, которые то обижали, то защищали его, и онъ терялся въ новой, чужой ему обстановкѣ, такъ не похожей на мирную, тихую жизнь, которую онъ велъ съ дѣтства подъ крылышкомъ матери, съ ея вѣчною скорбью, окруженный отголосками прошедшихъ трагедій. Цѣлый мѣсяцъ онъ провелъ въ водоворотѣ продѣлокъ и насмѣшекъ, одинокій маленькій человѣкъ, несчастный, но не смѣвшій жаловаться, повѣрявшій свои горести только скрипкѣ и съ нетерпѣніемъ ожидавшій того блаженнаго дня, когда мать пріѣдетъ навѣстить его.

Она обѣщала пріѣзжать разъ въ мѣсяцъ, чаще ей невозможно было. Она была слишкомъ бѣдна, чтобы позволить себѣ частыя путешествія, и слишкомъ слабаго здоровья, чтобы поселиться по близости школы. У нея былъ маленькій домикъ въ Шенклинѣ и ровно столько средствъ, чтобы прожить и дать сыну хорошее воспитаніе. Все, что она могла съэкономить изъ своихъ личныхъ расходовъ и заработать, разрисовывая вѣера и экраны, она откладывала для сына, когда онъ выростетъ. Во время ея перваго посѣщенія Джекъ случайно проходилъ черезъ переднюю, когда она вошла, и равнодушно окинулъ взглядомъ ея стройную фигуру въ траурѣ.

«Тео!» услышалъ онъ ея возгласъ, когда мальчикъ съ бурной радостью промчался мимо него, а онъ повернулся и выбѣжалъ вонъ, чтобы не видѣть, какъ она его цѣловала. Сердце Джека было ожесточено противъ этого любимца несправедливыхъ боговъ, такъ богато одарившихъ его красотою, талантомъ и любовью матери. «Молли двумя годами моложе этой восковой куклы», — думалъ онъ, — «а между тѣмъ, она должна рости въ дядиномъ домѣ, и некому защищать се, кромѣ тети Сары».

Два дня спустя, Джекъ сидѣлъ одинъ на лугу и читалъ.

Нѣсколько школьниковъ играли по ту сторону изгороди, и ихъ крики и смѣхъ раздавались въ его ушахъ, но не возбуждали его. Игра, выбранная ими, была не изъ тѣхъ, что развиваютъ мускулы, поэтому не представляла для него интереса; онъ принималъ участіе только для своего физическаго развитія, а не для удовольствія.

— Я не знаю, чего вы хотите! — закричалъ вдругъ жалобный голосъ. — Мнѣ надо идти упражняться!

Джекъ поднялъ голову. Недалеко отъ него, у калитки, соединявшей оба луга, стоялъ большой школьникъ, по фамиліи Стеббсъ, и держалъ Тео за руку. Испуганное личико мальчика вывело Джека изъ его размышленій. Онъ положилъ книгу и сталъ наблюдать. Никто изъ мальчиковъ не замѣтилъ его присутствія.

— Не будь такимъ дуракомъ, — услышалъ Джекъ слова Стеббса. — Я не сдѣлаю тебѣ больно… — Конецъ былъ сказанъ такъ тихо, что разслышать его нельзя было, но Джекъ понялъ по выраженію лица большого мальчика. Онъ вспомнилъ Гривса, Томсона и Польуилля, и на лицѣ его выразилось холодное недоброжелательство.

Вотъ когда нужна защита матери! Должно быть боги все таки справедливы и одинаково ведутъ къ погибели и любимыхъ, и нелюбимыхъ; къ подобному концу всегда приходитъ невинность, слишкомъ слабая, чтобы защищаться.

— Ты не знаешь, что все это значитъ, — думалъ онъ, — ты чистъ, къ тебѣ пріѣзжаетъ мать и цѣлуетъ тебя. Но когда она пріѣдетъ въ слѣдующій разъ, ты уже не будешь такъ чистъ.

— Я не понимаю, чего вамъ нужно! — снова закричалъ Тео и, вырвавъ руку, стрѣлой пустился къ калиткѣ.

— Ты изумительно невиненъ для каторжника! — закрича ему въ догонку Стеббсъ.

Тео сразу остановился, съ минуту, молча, большими глазами смотрѣлъ на него и вдругъ залился горькими слезами.

Джекъ поднялся и стоялъ у изгороди. Что то выплыло изъ темноты передъ его глазами: онъ увидѣлъ долину Треванны, заходъ солнца и дрозда… Затѣмъ все смѣшалось, и заволоклось туманомъ, въ ушахъ зашумѣло, въ глазахъ его сверкали молніи; онъ стоялъ на колѣняхъ на груди кого-то, кто отчаянно брыкался и задыхался, и судорожно сжимая руками чье-то горло. Припадокъ бѣшенства прошелъ черезъ минуту. Джекъ увидѣлъ себя среди цѣлой толпы школьниковъ, очевидно, привлеченныхъ съ сосѣдняго луга воплями Стеббса. Три мальчика лежали на землѣ, а четвертый, одинъ изъ «старшинъ», говорилъ задыхающимся, обиженнымъ голосомъ: — Однако, Рэймондъ, ты ловко работаешь кулаками!

Джекъ безпомощно оглянулся кругомъ, на Стеббса, который рыдалъ и задыхался въ углу; на другого мальчика у котораго изъ носу шла кровь; на блѣднаго, испуганнаго Тео. Онъ стиснулъ обѣими руками голову; голова его кружилась и ему казалось, что онъ снова очутился въ Порткэррикѣ.

— Мнѣ очень жаль, — сказалъ онъ, наконецъ, — я вышелъ изъ себя…

Джекъ медленно пошелъ прочь, повѣсивъ голову и еле передвигая ногами по травѣ. Изумленные школьники смотрѣли другъ на друга.

— Довольно, перестань ревѣть! — рѣзко сказалъ «старишина» Стеббсу.

— А ты, мальчуганъ — обратился онъ къ Тео, — бѣги за Рэймондомъ и отдай ему книгу; онъ забылъ ее.

Когда Тео убѣжалъ съ книгой, «старшина» снова обратился къ Стеббсу.

— Слушай! Рэймондъ не сталъ бы душить тебя даромъ. Въ слѣдующій разъ, если я поймаю тебя, что ты слоняешься и пристаешь къ малышамъ, я самъ тебя отдую. А теперь проваливай, намъ не нужно негодяевъ!

Стеббсъ покорно пошелъ прочь. — Этакая скотина! — проворчалъ старшина.

Послѣ этого инцидента Джекъ не могъ не замѣтить, что положеніе его въ школѣ измѣнилось. Онъ прежде относился такъ равнодушно ко всему окружающему, что не замѣчалъ, какъ мальчики ненавидѣли Стеббса и какъ не довѣряли ему. Если учителя и услышали кое-что о случившемся, они хранили молчаніе, но Джекъ медленно началъ понимать, что его неожиданная защита Тео привлекла къ нему симпатіи товарищей и вызвала страстное обожаніе со стороны малыша. Тео вездѣ бѣгалъ за нимъ, какъ собаченка, часто приводя свой кумиръ въ жестокое смущеніе особыми проявленіями своей нѣжности; ночная рубашка Джека была тщательно сложена и разглажена; въ башмакахъ вдернуты новые шнурки; книги открыты на заданныхъ страницахъ и первые весенніе цвѣточки лежали на его тарелкѣ за завтракомъ. Это послѣднее вниманіе переполнило, однако, чашу терпѣнія, и Джекъ такъ безжалостно выбранилъ мальчика, что «старшины», вообще неохотно допускавшіе дружбу между старшими и младшими учениками, только пожимали плечами, но удержались отъ вмѣшательства. — Малышъ просто идіотъ, — рѣшили они, — и Рэймондъ способенъ поставить его на мѣсто. — Но преданность Тео выдерживала даже самыя жестокія насмѣшки и брань.

— Маленькій негодяй, — сердито ворчалъ Джекъ, когда при немъ упоминали о Тео; однако, съ теченіемъ времени онъ покорился, хотя крайне неохотно, и постепенно всѣ стали на него смотрѣть, какъ на присяжнаго защитника Тео. — Лучше не тронь малыша, — говорилъ одинъ школьникъ другому, — а то Рэймондъ задастъ тебѣ.

Что касается Тео, то, освободившись отъ преслѣдованія и заручившись двумя необходимыми ему вещами: кумиромъ для обожанія и свободой спокойно играть на скрипкѣ, онъ расцвѣлъ и распустился превыше всѣхъ ожиданій и даже научился браниться и обзавелся громаднымъ складнымъ ножомъ, къ счастью, слишкомъ тугимъ для его слабыхъ пальчиковъ, такъ что онъ не могъ самъ открывать его.

Письма Тео къ матери были наполнены похвалами Джеку. Она не могла составить себѣ опредѣленнаго понятія о причинахъ драки со Стеббсомъ, потому что Тео, къ счастью, самъ слишкомъ мало понялъ, чтобы сумѣть объяснить. Однако, въ слѣдующій свой пріѣздъ она добилась того, что онъ передалъ ей слова Стеббса, въ своей невинности совершенно не понимая ихъ смысла. Въ этотъ день, послѣ обѣда, д-ръ Кроссъ вошелъ въ классъ и сказалъ Джеку: — Рэймондъ, иди внизъ. Мать Мирскаго хотѣла бы поговорить съ тобой, прежде чѣмъ уѣдетъ.

Джекъ послушался, но лицо его нахмурилось. Точно ему еще недостаточно скверно было, надо еще, чтобы къ нему приставали чужія маменьки!

Джекъ нашелъ ее одну; она сидѣла, сложивъ на колѣняхъ свои тонкія руки. Когда онъ вошелъ, она посмотрѣла на него, а онъ остановился и опустилъ глаза, чувствуя приливъ ревнивой ненависти къ ея сыну. По какому праву Тео имѣлъ мать, когда у другихъ никого не было? — Никого, никого, — мысленно повторялъ онъ съ болѣзненной настойчивостью. Джекъ никогда не понималъ, до чего онъ одинокъ, пока не увидѣлъ лица этой «чужой матери». Ея глаза походили на спокойную глубокую воду тѣнистаго озера въ долинѣ Треванны.

— Вы Джекъ? — спросила она. — Я столько слышала о васъ отъ Тео; онъ теперь ни о чемъ, кромѣ васъ, и говорить не можетъ.

— Онъ дуракъ, — сердито вспыхнулъ Джекъ. Онъ отдалъ бы всѣ карманные деньги за цѣлый годъ, чтобы только уйти изъ комнаты. Ея присутствіе дѣйствовало на него очень странно, онъ даже не сумѣлъ бы объяснить какъ; тихій голосъ съ иностраннымъ акцентомъ противъ воли проникалъ въ его душу и заставлялъ его думать о Молли, о пѣнѣ на сѣрыхъ прибрежныхъ скалахъ, о кружащихся въ воздухѣ чайкахъ. Какое право имѣла она являться сюда и заставлять его чувствовать себя снова несчастнымъ, когда онъ только что началъ забывать? Ей-то было все равно: у нея былъ ея Тео!

— Онъ еще совсѣмъ дитя, — сказала она, — и не имѣетъ понятія объ опасности, отъ которой вы его спасли. Я не могла уѣхать домой, не поблагодаривъ васъ.

Джекъ сжалъ зубы. Долго ему еще терпѣть? Теперь она смотрѣла на него серьезнымъ, испытующимъ взглядомъ.

— Сначала я хотѣла взять его изъ школы; но я переговорила съ д-ромъ Кроссомъ, и онъ предложилъ мнѣ попросить васъ помочь мнѣ, потому что вы были всегда такъ добры къ моему мальчику. Вы позволите мнѣ отдать его подъ ваше покровительство? Д-ръ Кроссъ обѣщалъ объяснить «старшинамъ», такъ что вамъ не будетъ никакихъ затрудненій; а я увѣрена, что такъ будетъ лучше всего для Тео. Старшій товарищъ, особенно такъ сильно любимый имъ, можетъ защищать его несравненно лучше, чѣмъ учитель, и я увѣрена, что онъ будетъ слушаться васъ. Если вы согласны присмотрѣть за нимъ и не допустите его видѣть или слышать то, что не долженъ знать мальчикъ его возраста, вы снимите большую тяжесть съ моей души.

Когда она остановилась, ожидая отвѣта, Джекъ поднялъ на нее глаза. Онъ готовъ былъ расхохотаться надъ жестокой шуткой, которую сыграла надъ нимъ судьба. Онъ подумалъ о ножѣ епископа, о фотографіяхъ, объ угрозѣ исправительнаго заведенія… Вдругъ клубокъ поднялся у него въ горлѣ, когда его глаза встрѣтились съ ея глазами, и онъ снова опустилъ взглядъ въ землю.

— Ладно, — сказалъ онъ отрывисто. — Я присмотрю за нимъ. Съ нимъ ничего не случится, пока я здѣсь.

Она протянула ему руку: — Благодарю васъ, — сказала она и встала, но остановилась и взглянула на него.

— Тео сказалъ, что мальчикъ, котораго вы побили, назвалъ его каторжникомъ. Это правда?

— Да.

— Знаете вы, почему?

Джекъ колебался. Онъ слышалъ смутные слухи объ отцѣ Тео.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — я… мало… разговариваю съ другими, и, во всякомъ случаѣ, это не мое дѣло.

— Читали ли вы когда-нибудь исторію Польши?

— Я… нѣтъ, не думаю.

— Тео вѣрно сказалъ что-нибудь, и его не такъ поняли. Онъ плохо понимаетъ все случившееся, онъ былъ слишкомъ малъ тогда. Мой мужъ былъ политическій ссыльный… знаете ли вы, что это значитъ?.. онъ былъ сосланъ въ Сибирь. Когда онъ умеръ тамъ, я увезла моего ребенка во Францію. Я всегда старалась скрывать эти грустныя воспоминанія отъ Тео; онъ узнаетъ ихъ, когда выростетъ.

Джекъ вернулся на гимнастику, молчаливый и подавленный. Елена Мирская и все, что она ему сказала, принадлежала къ свѣту, о которомъ онъ ничего не зналъ. Онъ понималъ только, что она говорила съ нимъ, уѣхала и оставила его еще болѣе несчастнымъ. Она, между тѣмъ, ждала на станціи поѣзда и снова спрашивала себя: что таитъ въ своей душѣ этотъ мальчикъ, почему онъ такъ несчастенъ? Она видѣла его лишь въ теченіе десяти минутъ и говорила съ нимъ только о своемъ собственномъ дѣлѣ, а между тѣмъ она читала въ его душѣ такъ, какъ не въ состояніи были прочесть тѣ, съ которыми онъ прожилъ всю свою жизнь.

Въ гимнастическомъ залѣ Джекъ съ обычной добросовѣстностью продѣлывалъ свои упражненія съ гирями, но на этотъ разъ они не интересовали его.

Тео, стоя въ сторонѣ, широко открытыми, восторженными глазами смотрѣлъ на фокусы, которые продѣлывалъ его кумиръ. Когда Джекъ закинулъ руки назадъ, сводя гири за спиной, пуговица на воротникѣ его гимнастической рубашки оторвалась отъ сдѣланнаго имъ усилія, а когда онъ остановился, чтобы отдохнуть, и опустилъ руки, рубаха соскользнула съ его лѣваго плеча.

— Какой странный рубецъ у тебя на плечѣ, Рэймондъ, — сказалъ мальчикъ, стоявшій рядомъ съ нимъ. — Это обжогъ?

Онъ протянулъ руку, чтобы стащить рубаху пошире, но съ крикомъ отскочилъ. Джекъ повернулся къ нему съ побѣлѣвшими отъ гнѣва губами и замахнулся тяжелыми гирями надъ его головой.

— Я убью тебя, если ты дотронешься до меня!

Всѣ мальчики остановились и смотрѣли на него съ безмолвнымъ недоумѣніемъ. Строгій, голосъ учителя прервалъ молчаніе:

— Что ты, Рэймондъ, Рэймондъ!

Кто-то взялъ гири изъ рукъ Джека. Онъ покорно отдалъ ихъ, шатаясь, добрался до ближайшей скамейки и сѣлъ. Снова появилось это ужасное головокруженіе, круги передъ глазами и звонъ въ ушахъ…

— Я не нарочно… — сказалъ онъ.

Когда урокъ кончился, учитель гимнастики пошелъ къ д-ру Кроссу и разсказалъ ему, что случилось. Джекъ, призванный въ кабинетъ директора, пошелъ мрачный, хмурый, приготовившись къ самому худшему.

— Рэймондъ, мой мальчикъ, мать Мирскаго сообщила мнѣ, что ты взялся присматривать за ея сыномъ и оберегать его, — сказалъ д-ръ Кроссъ.; — Я сказалъ ей, что мальчикъ не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ. Ты уже сдѣлалъ ему много добра; я только что говорилъ объ этомъ со «старшинами». Ты славный мальчикъ, если только будешь немножко сдерживаться. Кстати, если у тебя произойдутъ какія-нибудь недоразумѣнія съ товарищами, никто не будетъ имѣть противъ того, чтобы вы разрѣшили ихъ кулаками, по старинѣ, если вы не будете заходить слишкомъ далеко; но лучше не угрожать товарищамъ гирями; это не по-англійски.

— Слушаю, сэръ, — покорно отвѣтилъ Джекъ.

Въ корридорѣ маленькая ручка обхватила его руку.

— Джекъ, — прошепталъ Тео, глядя на него нѣжными глазами, такъ похожими на глаза матери, — что съ тобой? Ты весь дрожишь?

Джекъ остановился, почувствовавъ въ своей рукѣ нѣжные дѣтскіе пальчики. Онъ грубо вырвалъ руку.

— Что можетъ быть со мной? Все было бы хорошо, если бы меня оставили въ покоѣ!

Онъ оттолкнулъ Тео и весь день ходилъ съ жесткимъ, сердитымъ, вызывающимъ лицомъ. Но поздно ночью, когда и воспитатели, и школьники крѣпко спали, онъ лежалъ съ открытыми глазами, погруженный въ свои грустныя, безнадежныя думы въ продолженіе долгихъ часовъ. Онъ думалъ, что привыкаетъ и начинаетъ забывать, но онъ ошибался; онъ былъ такъ же несчастенъ, какъ и раньше. Можетъ быть, такъ будетъ всю жизнь и онъ никогда не привыкнетъ? Да и зачѣмъ? Вѣдь шрамы не исчезнутъ, какъ же онъ можетъ забыть?

---

Прошло довольно много времени, прежде чѣмъ смуглое лицо Джека поблѣднѣло отъ безсонныхъ ночей. Онъ всегда пользовался такимъ прекраснымъ здоровьемъ, что если бы ему случилось заболѣть, то онъ не такъ скоро показалъ бы это, какъ другіе мальчики. Но онъ не былъ боленъ; онъ былъ просто глубоко несчастенъ. Недѣли шли, и онъ становился все блѣднѣе и угрюмѣе, въ глазахъ его вернулось снова то выраженіе, которое было въ нихъ въ прошломъ августѣ.

Наконецъ, директоръ обезпокоился и повелъ его къ доктору, который внимательно и серьезно осмотрѣлъ его и спросилъ:

— Вы чѣмъ-нибудь разстроены?

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣтилъ Джекъ съ неподвижными лицомъ. Докторъ нашелъ его состояніе слегка угнетеннымъ и прописалъ ему возбуждающее средство, которое, однако, пользы не принесло.

— Хотѣлъ бы я знать, что съ этимъ мальчикомъ Рэймондъ, — говорилъ д-ръ Кроссъ учителю математики. — Не думаете ли вы, что онъ тоскуетъ?

— Врядъ ли, онъ кажется слишкомъ тупымъ, чтобы тосковать. А впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть, онъ скучаетъ по дому.

А между тѣмъ каждую ночь Джекъ переживалъ ужасныя мученія. Днемъ еще не было такъ тяжело: онъ былъ занятъ уроками и играми, окруженъ товарищами.

Хотя Джекъ не обнаруживалъ большого интереса къ занятіямъ, но они наполняли его время и отстраняли то, другое. Но случалось, что даже среди игры въ мячъ или крокетъ, сердце его сжималось при одной мысли о томъ, что наступитъ ночь. Вечеромъ, когда мальчики собирались въ спальняхъ, Джекъ бросался на постель съ деревяннымъ лицомъ и угрюмымъ «спокойной ночи» и лежалъ, закрывъ голову одѣяломъ и стараясь ровно дышать, пока другіе раздѣвались. Ему казалось, что онъ сойдетъ съ ума при взглядѣ на гладкія, бѣлыя, неизраненныя плечи этихъ счастливыхъ созданій. Они прозвали его «суркомъ» и шутили, что онъ всегда первый засыпаетъ и послѣдній просыпается. Когда же свѣтъ былъ потушенъ, когда смолкалъ шопотъ мальчиковъ, Джекъ садился на постели и одинъ въ темнотѣ боролся съ демонами, безсильный справиться съ цѣлой оргіей ужасныхъ призраковъ, закрывалъ ротъ простыней и учился беззвучно рыдать, чтобы другіе не слыхали.

Иногда его самого поражало, что можно быть такъ разнообразно несчастнымъ, и все-таки не умереть.

Бывали ночи страха, когда фуріи, казалось, сидѣли у его изголовья. Онъ съ вечера засыпалъ спокойно, какъ и всѣ, чтобы проснуться отъ ужаснаго кошмара, что онъ снова въ Порткэррикѣ; зубы его стучали отъ страха, холодный потъ выступалъ на лбу, и волосы становились дыбомъ.

Бывали ночи злобы и бѣшенства, когда онъ сжималъ кулаки и скрежеталъ зубами, и ненависть противъ Божества, кто бы оно ни было, за то, что оно создало міръ такимъ несправедливымъ, а людей такими несчастными.

Были ночи отчаянія, когда онъ могъ только рыдать и рыдать, пока не разбаливалась голова, глаза горѣли, а горло такъ сжималось, что онъ едва могъ дышать.

Были ночи проклятія и ужаса, когда безобразныя фантазіи преслѣдовали его, а изъ темноты, куда бы онъ ни повернулся, смотрѣли на него знакомыя ему фотографіи. Но хуже всего были ночи стыда.

Самой ужасной пыткой для Джека былъ видъ спящихъ товарищей. Днемъ онъ то завидовалъ имъ, то презиралъ ихъ, но ночью онъ стыдился ихъ. Онъ сидѣлъ на краю своей постели, всматриваясь въ длинный рядъ спокойныхъ лицъ, прислушиваясь къ ихъ ровному дыханію. Иногда одинъ изъ нихъ со вздохомъ поворачивался, другой закидывалъ за голову обнаженную руку, и видъ этой руки былъ ударомъ ножа для молчаливаго наблюдателя. Всѣ они казались ему такими презрѣнными, такъ невыносимо бѣлыми и чистыми; какое право имѣлъ онъ быть среди нихъ? У нихъ не было дурныхъ сновъ, тайныхъ ужасовъ; имъ не надо было скрывать позорныхъ рубцовъ; ихъ никто не осквернилъ познаніемъ проклятія человѣчества… Тогда онъ бросался на постель, зарывался лицомъ въ подушку и твердилъ себѣ, что пора привыкнуть, что прошлаго не воротишь; что тѣло его осквернено навѣки, что оно никогда опять не будетъ чистымъ…

Пасхальныя каникулы были у дверей, и все въ школѣ пришло въ радостное волненіе. Для Джека перспектива тишины и одиночества казалась то облегченіемъ, то новымъ ужасомъ. Вдругъ ему пришло въ голову, что осталось только четыре мѣсяца до длинныхъ лѣтнихъ каникулъ, и тогда ему придется вернуться домой. Прежде онъ какъ то не думалъ объ этомъ. Теперь этотъ новый страхъ такъ овладѣлъ имъ, что заглушилъ всѣ остальные. Страхъ преслѣдовалъ его цѣлый день, душилъ его каждую ночь. — Четыре мѣсяца! — повторялъ онъ мысленно. — Четыре мѣсяца! — Только четыре мѣсяца, чтобы рѣшить, собраться съ духомъ, выработать какой-нибудь планъ дѣйствій. Онъ долженъ убѣжать, утопиться, какъ нибудь спастись, все равно — какъ. Если онъ вернется въ Порткэррикъ, онъ съ ума сойдетъ!

— Рэймондъ, — сказалъ Д-ръ Кроссъ въ послѣдній понедѣльникъ передъ каникулами, — ты помнишь, было рѣшено, что ты проведешь здѣсь пасхальныя каникулы? Но теперь я вижу, что это невозможно, по случаю весенняго ремонта; я писалъ твоему дядѣ, чтобы онъ взялъ тебя домой, и онъ телеграфировалъ, что ждетъ тебя въ субботу. Я этому очень радъ; я думаю, что тебѣ принесетъ большую пользу побѣгать по полямъ.

Весенній ремонтъ былъ только добродушной выдумкой, потому что Д-ръ Кроссъ рѣшилъ, что мальчикъ тоскуетъ по дому.

Джекъ вышелъ на лужайку для игръ съ совершенно каменнымъ лицомъ. Четыре лѣтніе мѣсяца исчезли, нужно было сейчасъ же рѣшить, что дѣлать. Онъ шелъ прямо впередъ, задумавшись, опустивъ глаза въ землю.

Убѣжать? Но его могутъ поймать и насильно отправить домой. Кромѣ того, убѣжать, когда нѣтъ друзей, у которыхъ можно скрыться, было слишкомъ трудно; надо думать, разсчитывать, устраивать, а онъ такъ усталъ! А между тѣмъ, былъ еще одинъ способъ спастись, такой вѣрный и простой, который никому не доставитъ хлопотъ.

Онъ дошелъ до пруда, лежащаго въ углубленія, въ самомъ концѣ поля. Глубокая вода казалась такой спокойной и черной, окруженная кустами еще безлистнаго терновника и сухимъ прошлогоднимъ камышомъ. Джекъ бросилъ камень въ середину пруда и смотрѣлъ, пока не разошлись по водѣ круги; потомъ влѣзъ на дерево, совсѣмъ повисшее надъ прудомъ, и посмотрѣлъ внизъ, на воду. Да, это будетъ совсѣмъ легко. Но въ ту же минуту его охватилъ страхъ смерти. Джекъ закрылъ глаза, чтобы не видѣть воду, и обѣими руками обхватилъ стволъ дерева. — Не могу! — умолялъ онъ то неизвѣстное, что, казалось, стояло сзади него и толкало его въ прудъ. — Ахъ, не могу! Не могу! Не могу!

Кое-какъ онъ добрался до твердой земли и открылъ глаза. Еслибы у него хватило храбрости только на одну минуту, все было бы кончено теперь; но онъ трусъ! Всѣ развращенныя существа — трусы; онъ вспомнилъ, что гдѣ-то читалъ объ этомъ. У него не хватило храбрости, чтобы утопиться и убѣжать, значитъ онъ долженъ покориться; трусы всегда покоряются. Онъ долженъ вернуться въ Порткэррикъ, снова увидѣть дровяной сарай, лицо дяди и лѣстницу, по которой они вмѣстѣ поднялись. Его, вѣрно, положатъ спать въ той же комнатѣ, и онъ долженъ будетъ проводить въ ней одинъ безконечныя ночи, видѣть разсвѣтъ и восходъ солнца, которое напомнитъ ему его позоръ, будетъ освѣщать то мѣсто, гдѣ его связывали, какъ собаку…

— Рэймондъ, что съ тобой, мой мальчикъ?

Джекъ протянулъ обѣ руки по направленію голоса.

— Я… мнѣ нездоровится.

Д-ръ Кроссъ взялъ его за руку. — Пойдемъ домой, — сказалъ онъ, — тебѣ лучше лечь.

Въ дортуарѣ было такъ тихо и прохладно. Джекъ легъ на постель, а директоръ принесъ ему стаканъ воды.

— Покажи-ка мнѣ языкъ. Нѣтъ, все въ порядкѣ; лихорадки у тебя, кажется, нѣтъ…

— Право, у меня ничего нѣтъ, только голова немножко закружилась. — Д-ръ Кроссъ съ минуту внимательно смотрѣлъ на него.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, можетъ быть, ты чувствовалъ себя очень одинокимъ, съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ изъ дому? Я помню, когда самъ былъ новичкомъ, не очень-то мнѣ нравилась школа.

Джекъ стиснулъ зубы. О, если бы только его оставили въ покоѣ! Какое имъ всѣмъ до него дѣло? Вѣдь онъ не пристаетъ къ нимъ. Онъ готовъ вынести все, что угодно, лишь бы его оставили въ покоѣ.

— Въ слѣдующій семестръ тебѣ будетъ легче, — продолжалъ м-ръ Кроссъ. — Теперь ты себя еще чувствуешь чужимъ, но, вѣрно, скоро привыкнешь.

Прошло нѣкоторое время, прежде чѣмъ Джекъ отвѣтилъ:

— О, да, — сказалъ онъ, — я, конечно, привыкну.

Позвонилъ классный звонокъ, и Джекъ поднялъ голову съ подушки. Д-ръ Кроссъ ласково уложилъ его опять.

— Нѣтъ, лучше полежи еще немножко и постарайся заснуть.

Наконецъ, дверь закрылась за нимъ. Джекъ поднялъ свою лѣвую руку и такъ укусилъ ее, что слезы показались изъ-подъ его опущенныхъ вѣкъ. Потомъ онъ прижалъ рукой глаза, пока передъ ними не заходили огненные круги, которые скрыли другія изображенія. Слѣды зубовъ бѣлыми полукругами отпечатались на смуглой кожѣ.

VIII.

— Рэймондъ! — кричалъ Тео, врываясь въ классъ. — Мама пріѣхала.

Джекъ низко опустилъ голову надъ алгеброй.

— Перестанешь-ли ты шумѣть, поросенокъ! Развѣ ты не видишь, что я готовлю уроки?

— Нечего огрызаться на меня, коли ты злишься! — Тео дѣлалъ быстрые успѣхи въ англійскомъ языкѣ, и необычайная изысканность его рѣчи исчезла вмѣстѣ съ золотистыми локонами.

— Я пришелъ только сказать, что мама хочетъ тебя видѣть.

— О, чортъ возьми! — произнесъ Джекъ, швырнувъ книгу въ ящикъ.

Онъ вошелъ въ комнату съ дѣланнымъ выраженіемъ лица, равнодушнымъ и скучающимъ. Глубокіе, серьезные глаза Елены остановились на немъ съ выраженіемъ сочувствія.

— Джекъ, — сказала она, — Тео и мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы провели пасхальныя каникулы съ нами на о-въ Уайтѣ. Хотите?

Джекъ отступилъ назадъ, медленно поднялъ глаза и взглянулъ на нее. Не стоило играть роль: онъ могъ обмануть кого угодно, но только не ее; она съ перваго же раза разгадала всѣ его тайны. — Зачѣмъ я вамъ нуженъ?

Она улыбнулась.

— Главнымъ образомъ затѣмъ, что мы любимъ васъ.

— Поѣдемъ, — вмѣшался Тео. — Ты выучишь меня грести.

— Зачѣмъ я вамъ нуженъ? — упрямо повторилъ Джекъ.

Онъ подошелъ и пристально посмотрѣлъ ей въ лицо.

Имъ овладѣло безумное желаніе расхохотаться. А вдругъ она встрѣтится съ его дядей, м-ромъ Люиттомъ, или д-ромъ Дженкинсомъ, и услышитъ о томъ, что случилось прошлымъ лѣтомъ? Что если онъ самъ ей разскажетъ, пусть она тогда выбираетъ: приглашать ли его, или нѣтъ?

Онъ весь трясся отъ какого-то ужаснаго внутренняго веселья при мысли о томъ, какъ она схватитъ своего драгоцѣннаго сыночка и убѣжитъ. Джекъ уже зналъ, что есть вещи, въ которыхъ достаточно только обвинить человѣка, и никто даже слышать не захочетъ, что онъ не виноватъ.

Она подошла къ нему и положила руку ему на плечо.

Что же, онъ ведетъ себя какъ подлецъ, плаваетъ подъ чужимъ флагомъ? Но это спасетъ его отъ Порткэррика. А разъ онъ такой презрѣнный трусъ, что не сумѣлъ спастись иначе…

— О, да, я съ удовольствіемъ поѣду, — сказалъ онъ, — если только дядя позволитъ.

Елена осталась до сумерекъ въ деревенской гостиницѣ, и каждый разъ, какъ Джекъ смотрѣлъ на нее, ея кроткіе, ласковые глаза заставляли его краснѣть отъ стыда.

«Точно пощечину получилъ», — думалъ онъ.

Джекъ былъ въ ежечасномъ ужасѣ, что викарій прикажетъ ему отказаться отъ приглашенія, и найдетъ нужнымъ объяснить д-ру Кроссу причину отказа. Но м-ръ Рэймондъ не сдѣлалъ никакихъ затрудненій; онъ былъ бы благодаренъ за всякое предложеніе, избавляющее его отъ тлетворнаго присутствія племянника въ Порткэррикѣ. Онъ успокоилъ свою совѣсть, написавъ мальчику длинное посланіе, въ которомъ заклиналъ его не злоупотреблять добротою новыхъ друзей. Джекъ прочиталъ письмо, швырнулъ его въ огонь и отправился съ Еленой и Тео въ Соутгэмптонъ, съ холоднымъ отвращеніемъ повторяя про себя: «Этакій подлецъ! Онъ вѣритъ, что я негодяй, и пускаетъ меня! Да и я не лучше!»

Всю дорогу до Шенклина Джекъ увѣрялъ себя, что слѣдуетъ воспользоваться тѣми удовольствіями, которыя богамъ угодно было послать ему, и отложить всѣ остальныя мысли до конца праздниковъ. Въ продолженіе четырехъ мѣсяцевъ онъ будетъ въ безопасности, и, конечно, можетъ позволить себѣ повеселиться хотя три недѣльки. Вѣдь бываютъ же другіе счастливы цѣлые годы.

Первые дни Джекъ утомлялъ всѣхъ своей бурной веселостью, но однажды, вернувшись домой съ берега моря и войдя въ садикъ, онъ увидѣлъ какъ Тео, лежа на травѣ подъ большимъ деревомъ и положивъ голову на колѣни матери, читаетъ ей вслухъ. Одной рукой Елена обнимала сына, а другой приглаживала его локоны.

Въ эту ночь Джекъ рыдалъ до тѣхъ поръ, пока у него не закружилась голова, пока ему не сдѣлалось дурно.

О, какъ это несправедливо, несправедливо!

Черезъ недѣлю пріѣхалъ новый гость, сѣдой старикъ, звавшій Елену просто по имени, и котораго Тео называлъ «дядя Конрадъ». Однако, онъ былъ не родственникъ, а просто старинный другъ семьи Елены и товарищъ ея мужа по ссылкѣ. Онъ поселился въ Парижѣ, гдѣ скоро сталъ извѣстнымъ и уважаемымъ музыкальнымъ критикомъ. Онъ строго проэкзаменовалъ Тео изъ гармоніи, и нашелъ столько недостатковъ въ его игрѣ на скрипкѣ, что мальчикъ послѣ экзамена убѣжаіъ въ садъ, гдѣ Джекъ нашелъ его въ слезахъ.

— Это безсовѣстно! — рыдалъ онъ. — Англійскіе учителя просто олухи, они сами ничего не знаютъ! Учитель говорилъ, что я дѣлаю успѣхи, а дядя Конрадъ разбранилъ меня. Я и смычокъ держу слишкомъ крѣпко, и считать не умѣю, и играю какъ сапожникъ!..

— А можетъ, онъ самъ олухъ, — попробовалъ замѣтить Джекъ, не зная, какъ утѣшить своего пріятеля. Но Тео даже подскочилъ и пересталъ плакать, ошеломленный такой ересью.

— Джекъ! Дядя Конрадъ всегда правъ, когда дѣло идетъ о музыкѣ. И на этотъ разъ онъ правъ, я самъ это знаю: я игралъ сегодня отвратительно. Я всегда буду только любителемъ, и никогда, никогда не буду играть, какъ Іоахимъ!

Тео снова зарыдалъ съ такимъ страстнымъ отчаяніемъ, что Джекъ кинулся на веранду позвать на помощь Елену, такъ какъ его усилія успокоить Тео оставались безплодны.

Стекляная дверь въ гостиную была отперта, Елена съ Конрадомъ сидѣли въ комнатѣ, серьезно и оживленно разговаривая на родномъ языкѣ. Джекъ не понялъ, что они говорятъ, но инстинктивно отступилъ назадъ, увидѣвъ выраженіе ихъ лицъ.

— Елена, — говорилъ старикъ, — вѣдь это же призваніе! Кто осмѣлится утверждать, что оно менѣе свято? Я не хотѣлъ настаивать, пока не убѣдился вполнѣ. Въ прошломъ году я сказалъ вамъ, что у ребенка есть способности. Теперь я утверждаю: у него талантъ.

— Если это его призваніе, — тихо отвѣчала она, — онъ долженъ слѣдовать ему, больше ничего. Я надѣялась…

— Помоги мнѣ, Боже! — сказала Елена и закрыла лицо руками; Джекъ тихонько удалился. Изъ всего онъ только понялъ, что она несчастна; но и этотъ фактъ заставилъ его призадуматься; до сихъ поръ, ему никогда не приходило въ голову, что кто-нибудь другой, кромѣ него, можетъ носить въ душѣ затаенное горе.

Передъ своимъ возвращеніемъ въ Парижъ, Конрадъ снова проэкзаменовалъ Тео, на всѣ лады испытывая его слухъ. Въ послѣдній вечеръ, когда они всѣ сидѣли въ саду, онъ обратилъ вниманіе мальчика на особенности гармонизаціи пѣнія нѣкоторыхъ птицъ.

— Помни, Тео, ты не перестаешь учиться музыкѣ, когда оставляешь скрипку и идешь гулять; каждая птичка можетъ научить тебя чему-нибудь. Моимъ лучшимъ учителемъ былъ ручной жаворонокъ.

— Что вы, Конрадъ! — сказала Елена. — Неужели вы держали жаворонка въ клѣткѣ?

Конрадъ разсмѣялся.

— Мы оба сидѣли въ одной клѣткѣ… подобралъ какъ-то во дворѣ птичку со сломаннымъ крыломъ, и мнѣ позволили оставить ее въ моей камерѣ. Она стала совсѣмъ ручной, пока ея крыло не зажило.

— А потомъ она жила съ вами? — спросилъ Тео.

— Нѣтъ, она улетѣла, счастливое маленькое созданіе.

Джекъ, казалось, не слушалъ; онъ вырѣзывалъ ножикомъ свой вензель на корѣ толстаго дерева, но оставилъ его недоконченнымъ и вдругъ порывисто вскочилъ со скамейки.

— Пойду взглянуть на кроликовъ.

Небрежно раскачиваясь, онъ пошелъ черезъ лужайку, засунувъ руки въ карманы и рѣзко насвистывая сквозь зубы пѣсенку. Въ послѣднее время онъ вѣчно насвистывалъ, но фальшивилъ немилосердно, потому что у него совсѣмъ не было слуху.

— Джекъ! — закричалъ Тео, бросаясь догонять его, — опять невѣрно! тутъ фа діэзъ.

— Довольно шумный товарищъ у Тео. Онъ, кажется, очень привязанъ къ нему? — спросилъ Конрадъ, когда мальчики удалились.

— Кажется, — разсѣянно отвѣчала Елена.

Тео прибѣжалъ назадъ.

— Мамочка, Джекъ ужасно не въ духѣ!

— Неужели?

— Да я хотѣлъ идти съ нимъ смотрѣть кроликовъ, — а онъ сказалъ, чтобы я убирался къ чорту.

— Не выдумывай, — проговорилъ Конрадъ.

Елена съ безпокойствомъ встала.

— Куда онъ пошелъ?

— Въ комнаты. Лучше оставить его въ покоѣ, мамуся; на него иногда находятъ припадки мрачности, это было съ нимъ и въ школѣ. Онъ потомъ успокоится.

— Покажи дядѣ Конраду кроликовъ, — отвѣтила на это Елена.

Она вошла въ домъ и поднялась къ Джеку. У дверей она остановилась и прислушалась. Изъ комнаты донесся тотъ же заглушенный стонъ, который она иногда слышала по ночамъ. Она тихонько открыла дверь.

Джекъ лежалъ на постели лицомъ внизъ, сжавъ подушку обѣими руками и тихо, сдавленно, не по дѣтски рыдая.

Елена подошла къ нему и положила ему руку на голову.

— Джекъ, что случилось?

Онъ не вздрогнулъ, не вскрикнулъ отъ неожиданности, только какъ-то съежился и задрожалъ, едва переводя дыханіе. Потомъ онъ поднялъ голову; глаза его были воспалены, но сухи, на щекахъ не было слезъ.

— О, со мной ничего!

Елена сѣла на кровать и обняла его.

— Ты не хочешь сказать мнѣ? Я знаю, ты часто не спишь по ночамъ; вѣдь я все слышу изъ моей комнаты.

— Право, ничего особеннаго не случилось, благодарю васъ. Мнѣ было немножко не по себѣ, а Тео такой дурень, — не можетъ оставить человѣка въ покоѣ.

— Я ничѣмъ не могу помочь тебѣ?.. Вѣдь это ужасно, въ твоемъ возрастѣ носить тайное горе! Если ты не довѣряешь мнѣ, такъ кому же ты можешь довѣриться?

— Нечего мнѣ говорить. Это было… давно, прежде чѣмъ я поступилъ въ школу.

— Въ прошломъ году, значитъ? Развѣ твои родные не знаютъ?

Джекъ засмѣялся. — Весь Порткэррикъ знаетъ, вотъ отчего меня и отдали въ школу.

Она крѣпче прижала его къ себѣ.

— Ты не хочешь сказать мнѣ!

Джекъ не смотрѣлъ на нее и тяжело дышалъ.

— Спросите Дженкинса, онъ вамъ все разскажетъ, — глухо проговорилъ онъ.

— Кто такой Дженкинсъ?

— Новый докторъ въ Порткэррикѣ. Онъ и д-ръ Вильямсъ оба пришли, когда я сломалъ руку, и онъ тоже хотѣлъ меня обойти, какъ и вы. Я сказалъ ему, чтобы онъ лучше выручилъ меня, чѣмъ причитать, что ему жалко меня; однако, онъ видно мало жалѣлъ, если не захотѣлъ помочь.

Елена задумалась на минуту.

— Позволишь ты мнѣ написать д-ру Дженкинсу, попросить его, чтобы онъ разсказалъ? Видишь, ты былъ такой добрый къ моему Тео, что я не могу не думать о тебѣ.

Джекъ вырвался изъ ея объятій и отошелъ къ окну.

Когда онъ повернулся къ ней черезъ нѣсколько мгновеній, брови его были сдвинуты и все лицо искажено; такимъ она еще никогда его не видѣла: губы его совершенно побѣлѣли.

— Ладно, — сказалъ онъ. — Пишите, если хотите: д-ръ Дженкинсъ, Клиффъ-Коттэдаръ, Порткэррикъ. — Скажите ему, что я позволяю написать вамъ все, что онъ знаетъ про меня. Я думаю, вы тогда не будете просить меня дружить съ Тео. Ну, да мнѣ все равно.

Джекъ засунулъ руки въ карманы и пошелъ внизъ, снова громко насвистывая.

Ни онъ, ни Елена больше не возвращались къ этому предмету. Она написала д-ру Дженкинсу, объяснивъ въ чемъ дѣло.

Въ послѣдній день каникулъ пришло толстое письмо изъ Порткэррика. Елена быстро опустила его въ карманъ, чтобы Джекъ не замѣтилъ, и послѣ завтрака ушла читать въ свою комнату. Д-ръ Дженкинсъ подробно описалъ все, что видѣлъ своими глазами и что слышалъ отъ викарія, учителя и миссисъ Рэймондъ. Письмо кончалось серьезнымъ предостереженіемъ противъ тѣхъ опасностей, которымъ можетъ подвергнуться Тео, благодаря близости съ Джекомъ.

«Какъ врачъ, лѣчившій мальчика, — прибавлялъ докторъ, — я дѣлалъ всѣ усилія пріобрѣсти его довѣріе, но безуспѣшно. Его характеръ показался мнѣ угрюмымъ, упрямымъ, мстительнымъ и скрытнымъ. Еще раньше, чѣмъ открылось это несчастное дѣло, онъ, не смотря на свои четырнадцать лѣтъ, успѣлъ пріобрѣсти во всей окрестности крайне дурную репутацію. Я далекъ отъ того, чтобы считать, что этотъ фактъ можетъ извинить поведеніе м-ра Рэймонда; я увѣренъ, что именно онъ виноватъ во всемъ случившемся, благодаря своей систематической жестокости, и что нравственная гибель мальчика всецѣло на его душѣ. Можетъ быть, я несправедливъ къ викарію, но я до сихъ поръ сомнѣваюсь, чтобы онъ не зналъ о сломанной рукѣ».

Елена читала и перечитывала письмо; она услала мальчиковъ на длинную прогулку, желая подумать на свободѣ. Уже подъ вечеръ, когда чай былъ конченъ, а Тео игралъ на скрипкѣ въ столовой, она пошла искать Джека, но его не было въ домѣ. Она вышла на веранду. Удары молотка раздавались изъ сада; Джекъ сидѣлъ на крышѣ бесѣдки и чинилъ ее. Елена нѣсколько времени наблюдала, съ какимъ увлеченіемъ онъ работалъ, какъ ловко дѣйствовалъ инструментами. Несомнѣнно, у него были способности къ плотничанью.

— Джекъ! — позвана она его, наконецъ.

Онъ оглянулся.

— Что?

— Поди ко мнѣ на минутку!

— Сейчасъ, — сердито пробормоталъ онъ, соскакивая на землю однимъ прыжкомъ. Онъ взбѣжалъ на ступеньки веранды и неуклюже вошелъ въ комнату, съ шумомъ захлопнувъ стекляную дверь и оставляя на коврѣ грязные слѣды.

— Въ чемъ дѣло?

— Присядь на минутку; я хочу поговорить съ тобой.

— О, — сказалъ Джекъ, неловко присаживаясь на кончикѣ стула. — Я думалъ, вамъ нужно что-нибудь починить.

Елена молча смотрѣла на огонь, а Джекъ качался на стулѣ, нахмуривъ брови и барабаня каблуками по ковру.

— Ты помнишь, — начала она, устремивъ глаза на красные уголья, — что ты позволилъ мнѣ написать д-ру Дженкинсу?

Джекъ вдругъ выпрямился и пересталъ болтать ногами

— Я написала ему и сегодня утромъ получила отвѣтъ.

Джекъ тяжело дышалъ. Она не смотрѣла на него.

— Онъ разсказалъ мнѣ все, что знаетъ.

Наступило молчаніе; слышно было только прерывистое дыханіе мальчика.

— Гдѣ письмо?

— Здѣсь, только я не хотѣла бы, чтобы ты читалъ его.

Онъ всталъ и подошелъ къ ней: — Дайте мнѣ письмо!

Она молча протянула ему. Джекъ отошелъ къ окну, сѣлъ и началъ читать. Елена наблюдала за его лицомъ; Оно было блѣдно, приняло страдальческое выраженіе, морщины собрались вокругъ рта, и она вспомнила сказку объ оборотняхъ, постарѣвшихъ, измученныхъ дѣтяхъ, которымъ ничѣмъ нельзя вернуть юность.

Наконецъ, Джекъ положилъ письмо на столъ.

— Ладно, — сказалъ онъ, — что же дальше?

Елена не отвѣтила. Онъ, дрожа, подошелъ на шагъ ближе.

— Вы узнали все, что хотѣли? Я не выспрашивалъ никого о вашихъ дѣлахъ. Дженкинсъ подлецъ, что сказалъ вамъ. — Глаза его горѣли, какъ раскаленные уголья. — Вѣдь я говорилъ вамъ: вы уже не захотите, чтобы я возился съ вашимъ ненагляднымъ любимчикомъ, побоитесь, какъ бы я не испортилъ его. Теперь вы все знаете, знаете, что я лгалъ, дѣлалъ всякія мерзости, училъ гадостямъ мальчиковъ, и за это меня чуть не убили, и очень жаль, что не убили! Вы желаете еще что-нибудь знать?

Елена встала и положила ему руку на плечо.

— Только еще одно, дитя мое: обращался-ли кто-нибудь съ тобою по-человѣчески, повѣрилъ-ли кто-нибудь твоему слову, хотя разъ въ жизни?

Онъ выскользнулъ изъ подъ ея руки и смотрѣлъ ей въ лицо, весь блѣдный, задыхаясь.

— Вы думаете…, вы вѣрите?..

— Я даже не требовала твоего слова.

Джекъ все еще не понималъ. Онъ поднесъ руку къ горлу, и пальцы его дрожали.

— Если я скажу… что я не сознавался, потому что… не въ чемъ сознаваться было… потому что… А если я скажу вамъ… это все ложь… сначала до конца?

Елена вдругъ обняла его.

— Голубчикъ, и говорить мнѣ нечего. Я сама знаю.

Джекъ рыдалъ, беззвучно, безъ слезъ, какъ рыдаютъ взрослые мужчины.

Потомъ они сѣли вмѣстѣ, — она на низенькомъ креслѣ у камина, онъ на коврѣ у ея ногъ, пристально глядя на красные угли, и она услышала исторію дрозда, по крайней мѣрѣ, то, что Джекъ сумѣлъ выразить словами, а это было немного.

Онъ говорилъ спокойно, безъ слезъ, но съ паузами и долгими молчаніями, такъ, какъ ей давно, давно разсказывали тамъ далеко, въ Сибири…

Если бы не Сибирь, она, какъ и д-ръ Дженкинсъ, не сумѣла бы понять. Но она жила среди отчаянія, и глаза ея видѣли много обнаженныхъ ранъ. Мѣсяцъ за мѣсяцемъ ежедневныхъ сношеній съ преступниками, идіотами, безумными; года, проведенные среди ужаснаго населенія дегенератовъ, научили ее многому. Для нея болѣзнь викарія не была ужасной новостью, она видѣла подобныхъ ему во всѣхъ видахъ и стадіяхъ, начиная со страшныхъ дѣтей, хохочущихъ и радующихся при видѣ мученій бѣлки, которую они жгутъ живьемъ, и кончая убійцами-маньяками, бросающимися въ ужасныя оргіи съ окровавленными руками, еще не обсохшими послѣ совершеннаго убійства.

Разсказъ былъ конченъ, и оба нѣкоторое время сидѣли молча.

Въ комнатѣ темнѣло. Елена нѣжно гладила голову, лежавшую у нея на колѣняхъ.

— Скажи мнѣ еще одно, сынъ мой. Что ты собирался дѣлать, когда вылѣзъ изъ окна? Убѣжать и поступить на корабль?

— Нѣтъ, я хотѣлъ дойти только до утеса. Я больше не могъ терпѣть…

Голосъ его звучалъ не по-дѣтски безжизненно и устало.

— А все-таки Дженкинсъ не правъ, — прибавилъ онъ. — Дядя не зналъ, что у меня рука сломана; я изо всѣхъ силъ старался, чтобы онъ не замѣтилъ.

Ея рука крѣпче сжала его руку. — Почему же?

— Видите-ли, мнѣ не удалось его убить, я разъ попробовалъ, да ничего не вышло. Такъ я думалъ: не могу-ли я заставить его убить меня; его тогда повѣсили бы.

Елена наклонилась и поцѣловала мальчика. Сумерки медленно уступали мѣсто темнотѣ; потухающіе уголья въ каминѣ чуть свѣтили.

— А вѣдь все это такая чепуха, — вдругъ началъ Джекъ и остановился. Елена продолжала обнимать его.

— Что, дорогой?

— Вы ласкаете меня и возитесь со мной, точно я — Тео. Понятно, я забочусь о малышѣ, стараюсь сдѣлать его человѣкомъ и не даю обижать другимъ, онъ такой нѣженка! Но его желаніе быть моимъ другомъ и все такое — чушь и чепуха.

— Тео совсѣмъ ребенокъ и… ему не случалось еще спускаться въ адъ. Его придетъ очередь, когда онъ выростетъ. Но мнѣ кажется, я понимаю тебя.

Джекъ расхохотался. Голосъ его казался рѣзкимъ и такимъ старымъ въ темнотѣ.

— Вы? — сказалъ онъ. — Славная штука!

Онъ вырвался изъ ея объятій и началъ мѣшать кочергой потухающія головешки.

— Вы думаете, если вы видѣли тюрьмы и всякіе… Что вы знаете? Вы чисты. Вашихъ родныхъ разстрѣливали и вѣшали и все такое, но ихъ не связывали, не…

Она закрыла ему ротъ рукой.

— Тише! Чьимъ же сыномъ тебѣ быть, какъ не моимъ?

---

Когда Джекъ пришелъ на другое утро угрюмый и неловкій, чтобы проститься съ Еленою, она привѣтствовала его такъ просто и весело, точно ихъ новыя отношенія существовали много лѣтъ.

— Такъ, значитъ, ты будешь проводить здѣсь всѣ каникулы, если твои родные ничего не будутъ имѣть противъ. Я съѣзжу къ нимъ и постараюсь сама уладить дѣло; можетъ быть они позволятъ мнѣ усыновить тебя. Что же касается до карманныхъ денегъ, то ты раздѣлишь ихъ съ Тео, а я дамъ побольше, для обоихъ. Доходы мои не особенно велики, и намъ придется жить очень скромно, пока оба мои сына не выростутъ и не начнутъ сами зарабатывать.

Джекъ угрюмо пробормоталъ, что «чертовски долго» ждать двадцати одного года. Онъ боялся разрыдаться, поэтому выражался отрывисто и не особенно изысканно.

На глазахъ Елены были слезы, когда она поцѣловала его.

— Ты вѣдь будешь присматривать за Тео? Съ тѣхъ поръ, какъ я осталась одна, я такъ боюсь за него; у меня никого нѣтъ, на кого бы я могла положиться. Онъ будетъ музыкантомъ, а музыканты не всегда могутъ назваться счастливыми людьми. Но теперь я совсѣмъ спокойна, ты У меня есть, а ты любишь пѣвчихъ птичекъ. Да хранитъ тебя Богъ, сынъ мой!

Это было послѣднее упоминаніе объ исторіи съ дроздомъ.

IX.

Годъ совершеннолѣтія Джека былъ для него годомъ испытаній. Онъ выросъ и вступалъ въ жизнь; это всегда бываетъ критическимъ моментомъ, а для него этотъ моментъ былъ особенно мучителенъ.

Онъ изучалъ медицину въ Лондонѣ, и особенно наблюдательные изъ профессоровъ начинали съ интересомъ слѣдить за его развитіемъ. Когда Джеку случалось увлечься, и онъ сбрасывалъ съ себя напускную холодность и преувеличенную добросовѣстность, которая обыкновенно мѣшала ему работать, онъ высказывалъ необычайную для его лѣтъ широту взгляда и увѣренность мысли. Не одинъ профессоръ, демонстрируя препараты или производя вскрытіе, съ удивленіемъ смотрѣлъ на него при его вопросахъ, спрашивая въ свою очередь «какъ вы дошли до этого?»

Но эти вспышки геніальности никогда не помогали ему на экзаменахъ. Въ это время онъ снова становился покорнымъ и глуповатымъ ученикомъ, какимъ зналъ его докторъ Кроссъ. Онъ былъ слишкомъ настойчивымъ и усерднымъ работникомъ, чтобы провалиться, но выдерживалъ экзамены безъ всякой славы, только благодаря своему трудолюбію, не выказывая и слѣдовъ тѣхъ исключительныхъ способностей, которыя дѣлали его врожденнымъ врачомъ.

Мечтой его жизни, о чемъ онъ, однако, никому не говорилъ, кромѣ Елены, было — сдѣлаться знаменитымъ дѣтскимъ врачомъ. Онъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета почему онъ къ этому стремится; но глубоко въ его душѣ, скрытое подъ кажущимся равнодушіемъ, жило ощущеніе, что именно въ этомъ его призваніе. Онъ полубезсознательно требовалъ у боговъ награды за прошлыя страданія. Боги будутъ справедливы хоть разъ и не отвергнутъ его законнаго требованія. Онъ покорно принялъ проклятіе, наложенное ими на его дѣтство, не ропталъ противъ ихъ воли, не упалъ безъ силъ при дорогѣ, — и будетъ только дѣломъ справедливости, если они дадутъ ему исключительное пониманіе болѣзней и страданій дѣтей, исключительное право исцѣлять и помогать. Если бы д-ръ Дженкинсъ умѣлъ понять…

Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ дѣтство оставило на немъ даже меньше слѣдовъ, чѣмъ опасалась Елена. Оно отразилось только исключительной сдержанностью сужденій, серьезнымъ, рано возмужавшимъ взглядомъ на жизнь. Но горечи не было въ его характерѣ, и если онъ былъ нѣсколько старше своихъ лѣтъ, то все-таки казался теперь моложе, чѣмъ въ 14 лѣтъ.

Джекъ рѣдко, говорилъ о Молли даже съ Еленой, и она часто оплакивала его сдержанность, боясь, что за нею скрывается тайное горе. Но какъ ни хорошо она умѣла читать въ его душѣ, на этотъ разъ она ошиблась. Джекъ выучился не тратить силъ на безполезное сокрушеніе, но сберегать ихъ до тѣхъ поръ, когда придетъ время дѣйствовать. Спасти сестру было его твердымъ намѣреніемъ, а не пустымъ мечтаніемъ; когда онъ самъ станетъ на ноги, тогда придетъ пора протянуть ей руку помощи, а пока онъ не можетъ этого сдѣлать, онъ предпочиталъ, чтобы мысль о безпомощности сестры въ рукахъ врага не отвлекала его отъ дѣла.

Джекъ не видѣлъ сестру семь лѣтъ. Онъ зналъ, что ее отдали въ школу въ Труро, а теперь, въ 16 лѣтъ, она считалась уже взрослой. «Будущее лѣто, — писала тетя Сара въ своемъ рождественскомъ письмѣ, — она вернется домой и займется благотворительностью; я уже стара и не могу работать, какъ прежде, а дядя страдаетъ ревматизмомъ въ сырую погоду. Молли пришла фантазія сдѣлаться сидѣлкой, но дядя рѣшилъ, что она можетъ быть полезна дома и вдали отъ искушеній, поэтому она больше не говорила о своемъ желаніи. Она всегда была хорошей, очень послушной дѣвочкой, и дядя доволенъ его.»

Рождественскія письма, одно отъ тети Сары, другое отъ самой Молли, были, въ продолженіе этихъ семи лѣтъ, единственной связью между Джекомъ и его прежней жизнью, кромѣ тѣхъ формальныхъ отчетовъ объ успѣхахъ, которые онъ посылалъ викарію, и пространныхъ отвѣтовъ на нихъ, переполненныхъ мудрыми совѣтами и благочестивыми воззваніями, со вложеніемъ скуднаго чека. Наставленія мало трогали Джека; денежная помощь была черной тѣнью, омрачавшей его юность, тѣнью, о которой даже Елена не рѣшалась заговаривать, такъ какъ не въ силахъ была удалить ее. Только однажды, на Пасхѣ, — Джеку въ то время минуло уже 16 лѣтъ, — выраженіе его лица, когда онъ отдавалъ ей чекъ, заставило ее нарушить молчаніе. Она протянула свою тонкую руку и погладила его по щекѣ.

— Дорогой мой, ты не увидишь его, пока не станешь совсѣмъ взрослымъ человѣкомъ.

— Но я долженъ ѣсть его хлѣбъ, — отвѣтилъ онъ медленно, задумчиво. — Бездомныя собаки на улицѣ счастливѣе меня: онѣ не знаютъ, кто бросаетъ имъ объѣдки.

---

Когда Джекъ вернулся въ школу, Елена, не смотря на свое слабое здоровье, снова рѣшилась на утомительную поѣздку въ Порткэррикъ, и повторила не имѣвшую въ первый разъ успѣха, просьбу, чтобы викарій разрѣшилъ ей усыновить мальчика.

— Я въ состояніи содержать его, пока онъ не встанетъ на ноги, — говорила она, — и это уничтожило бы много осложненій. Разъ вы позволяете ему жить со мной, зачѣмъ вы платите за его ученье? Будетъ только справедливо, чтобы я, пользующаяся всей его привязанностью, приняла на себя и расходы. Это слишкомъ ничтожная плата за ту пользу, которую онъ принесъ моему собственному сыну. И самъ мальчикъ чувствовалъ бы себя счастливѣе.

Только крѣпко сжатыя губы викарія показывали, что Елена оскорбила его, лицо же оставалось неподвижно.

— Дѣло не въ счастіи Джека, а въ справедливости или несправедливсти, — отвѣтилъ онъ. — Сынъ моего покойнаго брата имѣетъ право на то, чтобы я одѣвалъ, кормилъ его далъ бы ему приличное христіанское воспитаніе, и я не сброшу съ себя своихъ обязанностей. Довольно того, что я согласился отступиться отъ него, дозволилъ постороннимъ занять то мѣсто, которое, передъ лицомъ божіимъ, принадлежитъ мнѣ и моей женѣ. Что мальчикъ оказался недостойнымъ, что онъ заплатилъ мнѣ злобой и ненавистью — къ дѣлу не относится. Мой долгъ — заботиться о немъ.

Елена покорилась; настаивая дольше, она рисковала разбудить въ викаріи враждебныя чувства, а если бы онъ захотѣлъ взять мальчика домой, она не имѣла бы права бороться.

— Я снова пыталась, дитя мое, — сказала Елена Джеку въ свое ближайшее посѣщеніе школы, — и меня снова постигла неудача. Придется тебѣ потерпѣть.

Взглянувъ, Елена увидѣла складку, появившуюся вокругъ его рта, и была поражена этимъ сходствомъ съ викаріемъ. Въ голосѣ его тоже звучали дядины ноты, когда онъ отвѣтилъ:

— Очень жаль, что вы ѣздили такъ далеко по пустякамъ. Если бы вы спросили меня, я бы впередъ могъ сказать, что не стоитъ.

Въ день своего совершеннолѣтія Джекъ получилъ отъ дяди приглашеніе пріѣхать въ Порткэррикъ, чтобы познакомиться съ положеніемъ оставленнаго капитаномъ Рэймондомъ, маленькаго состоянія, которымъ управлялъ викарій. «Я сохранилъ его неприкосновеннымъ для тебя и для твоей сестры, — писалъ викарій, — и для этого принялъ на свой счетъ всѣ расходы по вашему воспитанію. Такъ какъ вы мои ближайшіе родственники, то наслѣдуете и то немногое, что я имѣю; поэтому тебѣ необходимо знать, какъ помѣщенъ капиталъ, Я предполагаю также, что тебѣ пріятно будетъ, послѣ столькихъ лѣтъ, свидѣться съ сестрой».

Джекъ отвѣтилъ холодно, но вѣжливо, отклонивъ приглашеніе.

«Прошу васъ восполнить изъ моей части все, что вы издержали на мое воспитаніе, если же еще что-нибудь останется, то сохраните для моей сестры. Я постараюсь вернуть и то, что она стоила вамъ. Что же касается тѣхъ денегъ, которыя вы желаете оставить мнѣ, я не нуждаюсь въ нихъ».

Письмо кончалось короткимъ: «Преданный вамъ и т. д».

На лѣтніе каникулы Джекъ поѣхалъ, какъ всегда, въ Шенклинъ. Елена не встрѣтила его на платформѣ, и когда онъ вышелъ со станціи, глубокія морщины прорѣзались вокругъ его рта. Онъ уже давно безпокоился о ея здоровьи и зналъ, что ничто, кромѣ серьезной болѣзни, не могло удержать ее дома, когда его ждутъ. Подойдя къ котеджу, Джекъ вдругъ остановился, дыханье замерло въ его груди: длинная вѣтка жасмина, оторванная отъ стѣны ночной бурей, валялась на ступенькахъ лѣстницы; на клумбахъ полегли пунсовыя гвоздики, — любимые цвѣты Елены, которая ухаживала за ними, какъ за дѣтьми.

Прислуга сказала Джеку, что барыня лежитъ въ гостиной на диванѣ. Ей всѣ эти дни нездоровилось, но она настояла на томъ, чтобы встать сегодня, потому что онъ долженъ былъ пріѣхать. Тихонько войдя въ комнату, Джекъ нашелъ ее спящей и неподвижно стоялъ, глядя на нее. Морщины вокругъ его рта стали еще рѣзче: она перемѣнилась больше, чѣмъ онъ боялся.

Когда Елена проснулась, Джекъ поцѣловалъ ее безъ видимыхъ признаковъ волненія и заговорилъ о постороннихъ вещахъ.

Она украдкой присматривалась къ нему и видѣла, что онъ все понялъ. «Онъ самъ врачъ и долженъ знать, — подумала она, — съ Тео будетъ другое дѣло».

— Когда пріѣдетъ Тео? — спросилъ Джекъ, точно читая ея мысли.

— На будущей недѣлѣ. Каникулы въ консерваторіи начнутся въ субботу, а онъ еще долженъ остановиться въ Парижѣ. Конрадъ хочетъ, чтобы Сенъ-Сансъ прослушалъ его.

Тео учился въ Берлинѣ у Іоахима. Осенью онъ долженъ былъ въ первый разъ выступить публично, и отъ него ожидали очень многаго.

— Я очень рада, что ты побудешь со мной одинъ нѣсколько дней до его пріѣзда, — продолжала Елена, — есть много вопросовъ, о которыхъ я хотѣла поговорить съ тобой.

— О Тео?

— Главнымъ образомъ, да. Онъ не такой… взрослый, какъ ты, мой дорогой; можетъ быть это потому, что онъ — геній, а геніи всегда остаются дѣтьми. Тебѣ придется быть взрослымъ за него и за себя, когда…

Она прервала свою рѣчь; незачѣмъ было кончать, она видѣла, что Джекъ понялъ. Онъ молча сидѣлъ съ минуту, потомъ посмотрѣлъ на нее и заставилъ себя улыбнуться.

— Да, ему будетъ тяжело. Однако, надо кому нибудь быть геніемъ, чтобы мы, остальные, могли наслаждаться музыкой. Хорошо, что судьба не наградила меня талантомъ, при такомъ положеніи вещей.

Елена тихонько засмѣялась и взяла его руку.

— Это было бы меньшимъ проклятіемъ? Однако, эти проклятія стали благословеніемъ для старухи, которая любитъ тебя, мой вѣрный и почтенный совѣтникъ. Придетъ время, когда молодая женщина полюбитъ тебя, и ты самъ съ нею станешь молодъ. Я бы хотѣла видѣть тебя молодымъ, хоть на пять минутъ.

— Совсѣмъ не нужно, разъ у насъ есть Тео. Онъ не только молодъ, онъ вѣчно будетъ юнъ.

— Бѣдный Тео! — Она вздохнула, а Джекъ, вмѣсто отвѣта, поцѣловалъ ея руку.

— Мама, — сказалъ онъ, стараясь не смотрѣть ей въ глаза, — ты что-то обѣщала мнѣ прошлый мѣсяцъ?

— Да, дорогой, и сдержала обѣщаніе.

Онъ вздрогнулъ и взглянулъ на нее.

— Ты ѣздила въ Лондонъ и… не сказала мнѣ?

— Конечно, нѣтъ. Случайно одинъ изъ спеціалистовъ, о которыхъ ты упоминалъ, пріѣхалъ на прошлой недѣлѣ въ Вентноръ; я и подумала, что лучше ужъ сдѣлаю это дѣло, достала рекомендацію и…

— Кто такой?

— Профессоръ Бруксъ. Не стоило писать тебѣ объ этомъ, потому что ты долженъ былъ и такъ пріѣхать.

— И онъ?..

— Да, это ракъ.

Послышался странный звукъ, точно кто захлебнулся, потомъ настала тишина. Джекъ сидѣлъ молча, неподвижно глядя передъ собой, какъ каменное изваяніе.

— Неужели ты такъ пораженъ, дорогой? Я давно думала объ этомъ и мнѣ казалось… мнѣ казалось, что ты… догадываешься.

Онъ медленно поднялъ глаза, блѣдный, какъ полотно.

— Я подозрѣвалъ, но другое дѣло — знать. Онъ думаетъ?..

— Онъ хочетъ повидать тебя. Я сказала ему, что ты пріѣдешь, и онъ назначилъ завтра. Онъ отказался сообщить мнѣ какія-нибудь подробности; даже самый фактъ не отрицалъ лишь потому, что видѣлъ, какъ я сама увѣрена въ этомъ. — Снова наступило молчаніе. Когда Елена опять заговорила, голосъ ея былъ еще тише и слегка дрожалъ.

— Я хочу сказать тебѣ одну вещь, и ты долженъ помнить ее всю жизнь. Самъ того не зная, ты былъ мнѣ утѣшеніемъ въ тяжеломъ горѣ. Удѣлъ каждой матери — создавать въ своемъ воображеніи такого сына, о какомъ она мечтала, и когда уже состарится — увидѣть, что сынъ не похожъ на ея мечту; можетъ быть, онъ и лучше, но не такой, какъ она мечтала. Я не имѣю права упрекать судьбу, что она надѣлила моего сына артистическимъ талантомъ и ограниченностью, которая часто идетъ объ руку съ талантомъ. Можетъ быть, онъ для меня еще дороже, потому что его натура такъ странна и чужда моей. Но ты, въ комъ нѣтъ ни капли моей крови, былъ другимъ моимъ сыномъ, сыномъ моихъ тайныхъ надеждъ, и я спокойнѣе иду навстрѣчу смерти, потому что я вижу осуществленіе моихъ желаній, вижу сына, на котораго могу положиться.

Вмѣсто отвѣта, Джекъ опустился передъ ней на колѣни и прижался лицомъ къ ея груди.

— Я могу положиться на тебя, — она еще разъ повторила эти слова: — Я могу положиться на тебя, довѣрить тебѣ Тео. Если бы у меня не было тебя, я должна бы умереть и — подумай только! — оставить его одного…

Джекъ внезапно поднялъ голову, и она увидѣла, какъ онъ блѣденъ.

— А развѣ ты не оставишь меня одного? Тео — у Тео буду я; а кто будетъ у меня? Кто на свѣтѣ есть у меня, кромѣ тебя? Какая была твоя жизнь? А теперь, когда я могъ бы доставить тебѣ счастье и покой… Это несправедливо! Несправедливо! Ахъ, ради Бога не будемъ говорить!

Онъ вырвалъ свою руку изъ руки Елены и поспѣшно вышелъ.

Елена слышала, какъ хлопнула выходная дверь, какъ поспѣшные шаги раздались по дорожкѣ сада; потомъ все стало тихо, и она, задыхаясь, откинулась на подушки.

Взрывъ скорби Джека заставилъ ея сердце забиться отъ страха: это было такъ не свойственно ему.

А Джекъ лежалъ въ это время на землѣ, подъ деревомъ, уткнувшись лицомъ въ траву. Наконецъ, онъ всталъ и, походивъ взадъ и впередъ по саду, вошелъ на веранду съ обычнымъ видомъ.

— Мама, — сказалъ онъ, — я подвяжу жасминъ, а потомъ и велю Элизѣ дать чай и помочь тебѣ лечь въ постель. Ты не должна утомляться.

На слѣдующій день Джекъ пошелъ къ Бруксу и съ неподвижнымъ лицомъ выслушалъ приговоръ.

Больная, по словамъ профессора, могла еще прожить годъ и даже больше, или только нѣсколько мѣсяцевъ. Нельзя сказать опредѣленно, когда имѣешь дѣло съ внутреннимъ ракомъ.

Онъ не совѣтуетъ операціи; она можетъ продолжить жизнь, но лишь на нѣсколько мѣсяцевъ; милосерднѣе ничего не дѣлать.

— Если бы это была моя мать, — осторожно сказалъ профессоръ, — я бы не хотѣлъ операціи.

Голосъ Джека былъ твердъ и не дрожалъ, когда онъ спросилъ:

— Вы думаете, что она не будетъ слишкомъ страдать?

Профессоръ колебался.

— Это зависитъ… Можетъ быть, не очень, если болѣзнь пойдетъ быстро; но ракъ всегда останется ракомъ, и возможно что…

Онъ остановился съ чувствомъ глубокаго изумленія при видѣ безучастнаго лица Джека.

— Что это — безчувственность или самообладаніе? — подумалъ онъ. Но тутъ онъ замѣтилъ мелкія капли пота, выступившія на лбу Джека. «Бѣдный мальчикъ»!

На слѣдующей недѣлѣ явился Тео, сіяющій, какъ воплощенный солнечный лучъ, существо, незнакомое съ горемъ и смертью. Елена написала ему въ Парижъ, что была больна и еще недостаточно окрѣпла, чтобы выходить; поэтому онъ былъ подготовленъ къ тому, что его встрѣтилъ на станціи только Джекъ, и что онъ нашелъ мать лежащею на диванѣ. Онъ влетѣлъ съ сіяющимъ лицомъ, въ ореолѣ золотистыхъ локоновъ, со скрипкой въ рукахъ, бросился передъ Еленой на колѣни, горячо обнималъ и цѣловалъ ее, усыпая диванъ привезенными подарками.

— Какъ ты смѣешь, мамочка, хворать, когда мы уѣзжаемъ? Развѣ для того, чтобы доставить Джеку случай проявить свое искусство? Но это ужъ слишкомъ далеко распространять материнскую предусмотрительность! А какъ ты похудѣла! Однако, торопись выздоравливать, пока еще стоитъ хорошая погода; вѣдь мы должны покатать тебя на лодкѣ. Постой-ка, у меня тамъ есть что-то, что сразу вылѣчитъ тебя однимъ своимъ видомъ!

Онъ вылетѣлъ въ переднюю и вернулся съ громаднымъ снопомъ бѣлыхъ лилій, который онъ съ трудомъ держалъ двумя руками, и засыпалъ ими диванъ.

— Видѣли-ли вы когда нибудь такую красоту? Я былъ проѣздомъ въ Гаврѣ; тамъ украшаютъ лиліями статуи мадонны въ церквахъ, и крестьянки продаютъ ихъ на рынкѣ. А я скупилъ ихъ всѣ для моей собственной мадонны.

— И везъ ихъ все время? Вмѣстѣ со скрипкой?

— Что же, мамуся, вѣдь ангелы въ небѣ носятъ лиліи и музыкальные инструменты? Чѣмъ же я хуже? Море сегодня было точно небо, бѣлыя чайки летали, какъ серафимы, а блестящія рыбы веселились, какъ души праведниковъ послѣ смерти. Джекъ, что ты какой мрачный? Слишкомъ много мертвецовъ рѣзалъ, а?

Джекъ стоялъ у окна, смотрѣлъ на цвѣтущій садъ и удивлялся, какъ много можетъ вынести человѣкъ. Онъ повернулъ къ Тео свое окаменѣлое лицо:

— О, я въ порядкѣ, благодарю тебя.

— А не лучше-ли поставить лиліи въ воду?

— Да, только придется поставить ихъ, должно быть, въ ванну.

— Мамуся, да ты просто красавица! Тебѣ всегда надо лежать такъ, засыпанной лиліями.

Когда онъ наклонился и сталъ собирать цвѣты, Елена обвила его руками, притянула къ себѣ и прижалась щекой къ его щекѣ.

— Коханку мой! — Глаза ея сіяли тѣмъ свѣтомъ, который всегда зажигало въ нихъ появленіе Тео, голосъ звучалъ еще задушевнѣе, произнося родныя слова.

А Джекъ, чужой, смотрѣлъ на нихъ безъ горечи, безъ зависти, но съ болью въ сердцѣ. Онъ привыкъ къ этому много лѣтъ тому назадъ, но чувствовалъ каждый разъ боль. Это было неизбѣжно, и онъ долженъ былъ покориться и страдать молча. Въ концѣ концовъ, его безграничная преданность доставляла ей меньше радости, чѣмъ одно прикосновеніе этого жизнерадостнаго созданія; однако, она и его любила такъ сильно, какъ только могла любить того, кто былъ не Тео, и въ чьихъ жилахъ текла не польская кровь.

— Она видитъ въ немъ родину, — думалъ онъ, — а ему до родины столько же дѣла, какъ мнѣ до Эльдорадо.

Тео убѣжалъ со смѣхомъ, съ руками, полными лилій, неся на плечахъ мурлыкающаго черненькаго котика, съ головы до хвоста осыпаннаго ихъ золотою пылію.

Дверь закрылась за нимъ, и свѣтъ потухъ въ глазахъ Елены.

— Джекъ, какъ мы скажемъ ему? Будетъ святотатствомъ омрачить его радость; онъ — свѣтлый Бальдуръ.

Джекъ поправилъ подушку подъ ея головой, нагнулся и сталъ собирать разсыпанные по полу лепестки лилій.

Онъ заговорилъ, не глядя на нее.

— Позволь мнѣ сказать ему, мама; это меньше поразитъ его отъ меня, да и Бруксъ запретилъ тебѣ волноваться.

На лицѣ Елены выразилась борьба.

— Нѣтъ милый! — сказала она, наконецъ. — Мы ничего не скажемъ ему. Пусть онъ проведетъ это лѣто беззаботно. Вспомни, онъ выступаетъ осенью, а это можетъ потрясти его нервы и испортить первый концертъ, который такъ много значитъ! Сейчасъ нѣтъ надобности торопиться; я… я пока еще не часто страдаю, а онъ опять уѣдетъ въ Германію въ сентябрѣ; до тѣхъ поръ онъ самъ догадается…

Джекъ наклонился надъ ней и крѣпко поцѣловалъ ее.

— Какъ хочешь, мама. Пусть это будетъ наша тайна, твоя и моя.

X.

Каникулы проходили, и Тео ничего не подозрѣвалъ.

Слабость матери и невозможность для нея принять участіе во всѣхъ задуманныхъ имъ прогулкахъ были для него горькимъ разочарованіемъ; его нѣжная, свѣтлая душа не понимала удовольствій, которыхъ нельзя раздѣлить съ другими; онъ свято сберегалъ свои немногія лишнія деньги, чтобы попутешествовать съ матерью лѣтомъ. Не имѣя возможности выполнить свои планы, онъ теперь тратилъ деньги на персики и оранжерейный виноградъ для Елены, а время — на поиски за цвѣтами и раковинами, устраивая морской акваріумъ, чтобы позабавить ее. Въ сумерки онъ часами просиживалъ за роялемъ, импровизируя нѣжныя фантазіи, а она лежала и слушала его, держа въ своихъ рукахъ руку Джека.

— Слышишь, мамочка, какъ плещетъ вода о дно лодки, — говорилъ онъ, — въ будущемъ году мы поѣдемъ съ тобой кататься, и ты услышишь настоящій плескъ, вмѣсто моего подражанія.

— Я предпочитаю твое подражаніе, мой дорогой, — весело отвѣчала она и крѣпко сжимала руку Джека…

Для Елены и Джека это было тяжелое лѣто, по временамъ настолько тяжелое, что мужество Джека иногда готово было измѣнить ему, если бы она не поддерживала его своимъ безконечнымъ терпѣніемъ. Болѣзнь еще не достигла самой мучительной степени, но и теперь уже бывали нерѣдко долгія безсонныя ночи, когда Джекъ сидѣлъ у ея постели, читая ей вслухъ, или, когда ей бывало очень худо, молча глядя на нее. Часто она умоляла его уйти и лечь въ постель. «Право, мнѣ будетъ совсѣмъ хорошо», — говорила она, втайнѣ боясь остаться одной среди ужасовъ долгой ночи страданья и не менѣе опасаясь, что недостатокъ сна подорветъ его здоровье.

— Позволь мнѣ какъ можно дольше быть съ тобой, мама, — нѣжно отвѣчалъ онъ, и она сдавалась съ легкимъ вздохомъ облегченія.

Наконецъ, наступалъ день, а съ нимъ являлся Тео, веселый и сіяющій, съ длинными, осыпанными росой вѣтками жимолости, которыми онъ заплеталъ спинку ея постели.

— Ты хорошо спала, мамочка? — Иногда онъ, замѣчая утомленное лицо Джека, говорилъ: — Ты слишкомъ много работаешь, старина.

Однажды Тео вышелъ за Джекомъ въ садъ и просунулъ подъ его руку свою гибкую, сильную руку съ подвижными пальцами музыканта.

— Джекъ, — сказалъ онъ, — я безпокоюсь о тебѣ. Мнѣ кажется, у тебя есть какія-то заботы.

Джекъ задумался на мгновеніе, потомъ взглянулъ ему въ лицо, улыбнувшись своей серьезной улыбкой.

— Сердечныя заботы, думаешь ты? Милый мой мальчикъ, вѣдь я самая обыкновенная ломовая лошадь, я не могу сбросить съ себя хомутъ и влюбляться, какъ вы, артисты. А кстати, куда дѣвалась та дѣвица, которой ты посвятилъ романсъ прошлымъ лѣтомъ?

Способность Тео постоянно влюбляться служила вѣчнымъ предметомъ шутокъ для его домашнихъ. Менѣе любящей матери, чѣмъ Елена, могли бы немножко наскучить его вѣчные восторги по адресу то одной, то другой дѣвушки, съ которой онъ сидѣлъ рядомъ въ концертѣ или встрѣтился на улицѣ. Онъ умѣлъ находить сходство то съ ливійской Сивиллой, то съ мадонной della Ріа, или Notre Dame des roches тамъ, гдѣ Джекъ видѣлъ только женщину, похожую на всѣхъ другихъ. Однажды, бродя по берегу моря, они увидѣли босоногую рыбачку, сидѣвшую на низкой скалѣ у самой воды и чинившую отцовскую сѣть; ея растрепанные вѣтромъ волосы висѣли по плечамъ, за ея спиной разливался багровый свѣтъ заката, мокрый песокъ блестѣлъ кругомъ.

Въ продолженіе цѣлой недѣли Тео волновался и страдалъ; не смотря на проливной дождь онъ ежедневно путешествовалъ по скользкимъ скаламъ въ деревню, гдѣ она жила, и возвращался вечеромъ, промокшій до костей, блѣдный отъ усталости и разочарованный, что ему не удалось увидѣть ее. Но пришло воскресенье, и онъ встрѣтилъ ее, когда она шла въ церковь въ лучшемъ своемъ платьѣ, въ блестящихъ неуклюжихъ сапогахъ, жавшихъ ей ноги, съ гладко причесанными густыми волосами подъ чудовищной шляпкой, на которой качались большія, безобразныя искусственныя розы. Онъ вернулся домой съ трагическимъ выраженіемъ лица, но излѣчился.

Отъ его страсти къ босоногой незнакомкѣ не осталось ничего, кромѣ восхитительнаго романса для скрипки, названнаго имъ «Сѣти рыбачки».

Когда каникулы прошли, Тео вернулся въ Германію.

Елена настояла на томъ, чтобы отъ него скрыли истину.

— Мама, — сказалъ, наконецъ, Джекъ, — вѣдь онъ узнаетъ же когда-нибудь. Не приберегай этотъ ударъ къ самому концу. И… Германія такъ далеко.

— Время еще есть; пусть онъ спокойно дастъ свои первые концерты. Мы можемъ послать за нимъ, когда мнѣ станетъ хуже. А когда онъ пріѣдетъ, ты долженъ скрыть отъ него тяжелое зрѣлище, мой дорогой. Я… я видѣла., какъ умираютъ отъ рака, и не хочу, чтобы Тео…

— Мама! — прервалъ ее Джекъ, — это несправедливо! Онъ тоже человѣкъ, и ты не имѣешь права лишать его человѣческихъ чувствъ. Ты стоишь передъ нимъ со щитомъ, а вѣдь такимъ образомъ онъ никогда не выучится жить.

— Онъ успѣетъ выучиться — послѣ.

— Послѣ… а ты будешь одинока эту послѣднюю зиму!

— Нѣтъ, дорогой, я не буду одинока, разъ ты со мной.

— Да, конечно, я съ тобой, но я не Тео. Мама, ты жертвовала собой всю жизнь, а теперь въ концѣ… Не хорошо доводить свое безкорыстіе до этого, не справедливо даже.

— Было бы несправедливѣе съ моей стороны мѣшать ему совершенствоваться. Артистъ — высокій служитель божій, онъ принадлежитъ всѣмъ людямъ и никому. Я не имѣю права отрывать его отъ музыки, только потому, что я умираю; такъ могутъ поступать матери, у сыновей которыхъ нѣтъ таланта.

Джекъ смотрѣлъ въ землю, крѣпко сжавъ зубы.

— Слава Богу, что у меня нѣтъ таланта! — сказалъ онъ, наконецъ. Елена притянула его къ себѣ и поцѣловала въ лобъ.

— И я готова благодарить Бога за это.

Когда Тео уѣхалъ, Джекъ перевезъ Елену въ Лондонъ и поселился вмѣстѣ съ нею недалеко отъ Нью-Гардена. Ежедневное путешествіе въ городъ и обратно было лишнимъ утомленіемъ въ его рабочей жизни, но тамъ Елена могла дышать свѣжимъ воздухомъ и видѣть передъ собой деревья, и это давало имъ возможность провести вмѣстѣ тѣ немногіе мѣсяцы, которые ей суждено было еще прожить.

Въ эту зиму Джекъ провалился на экзаменахъ, это была единственная неудача въ его студенческой жизни.

Прежде чѣмъ начался экзаменъ, онъ уже чувствовалъ, что не выдержитъ его; онъ провелъ ужасную ночь у постели Елены, голова его болѣла, въ вискахъ такъ стучало, что полъ, казалось, колебался подъ ногами. Занявъ свое мѣсто, онъ оглянулся на товарищей-студентовъ. Нѣкоторые изъ нихъ были нервно возбуждены, другіе имѣли угнетенный и только немногіе — спокойный, дѣловой видъ. Джекъ нѣкоторое время наблюдалъ за ними съ какимъ-то смутнымъ любопытствомъ; они казались ему такими далекими, озабоченными такими пустяками. Право, ничто не имѣетъ значенія, кромѣ безнадежныхъ вещей, какъ, напримѣръ, ракъ; можетъ быть, ихъ спросятъ о немъ; экзаменаторы, предлагающіе вопросы, и студенты, отвѣчающіе на нихъ, будутъ думать, что имъ что-нибудь извѣстно о немъ, точно человѣку можетъ быть что-нибудь извѣстно о ракѣ, пока любимый близкій не будетъ умирать отъ него. Тогда лишь онъ узнаетъ единственную вещь, которую можно знать: что мы ничего, ничего не можемъ сдѣлать!

Джекъ закрылъ глаза; невыносимый ужасъ прошлой ночи напалъ на него и снова началъ душить его. «О, не стоитъ! — думалъ онъ. — Я никуда не гожусь сегодня; лучше уйти.» Потомъ онъ постарался встряхнуться и тупо погрузился въ заданную работу. Въ концѣ дня одинъ изъ экзаменаторовъ съ дружескимъ участіемъ подошелъ къ нему.

— Вы сегодня на себя не похожи, Рэймондъ; боюсь, что вы несовсѣмъ здоровы.

— Да, несовсѣмъ, — отвѣтилъ Джекъ. — Было глупо съ моей стороны приходить. Я, конечно, провалился.

— Боюсь, что да. У васъ такой видъ, что вамъ лучше всего лечь въ постель. Что съ вами?

— О, ничего особеннаго, благодарю васъ.

Черезъ два или три дня послѣ этого тотъ же экзаменаторъ встрѣтилъ его на улицѣ, подошелъ къ нему и заговорилъ.

— Рэймондъ, профессоръ Бруксъ вчера обѣдалъ со мной и говорилъ о васъ. Отчего вы не сказали, что провели ночь при больной ракомъ? Вы были не въ состояніи держать экзаменъ. Мнѣ очень жаль; онъ сказалъ, что вамъ очень тяжело.

Глаза Джека загорѣлись.

— Да; женщинѣ, которая моетъ полы въ препаровочной тоже тяжело. У нея умеръ ребенокъ на прошлой недѣлѣ, и я видѣлъ, какъ она плакала на лѣстницѣ надъ кускомъ хлѣба съ сыромъ. Но она не бросила работу; личныя огорченія людей не должны имѣть ничего общаго съ ихъ дѣломъ.

Экзаменаторъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Мнѣ очень жаль, — снова кротко повторилъ онъ. — Больная — ваша мать? Есть-ли у васъ друзья въ Лондонѣ?

— Благодарю васъ; профессоръ Бруксъ былъ очень добръ ко мнѣ, а также докторъ, который лѣчитъ ее. Что касается до друзей, никто ничего не можетъ сдѣлать.

— А если бы можно было что-нибудь сдѣлать, вы дадите мнѣ знать? Объ экзаменахъ, не заботьтесь; вы выдержите ихъ въ будущемъ году. У васъ всѣ задатки прекраснаго врача.

А въ это время Тео покорилъ Берлинъ, Парижъ и Вѣну. Энтузіазмъ, вызванный его игрой, могъ бы вскружить и болѣе мудрую голову, но характеръ Тео былъ чуждъ мелкаго тщеславія и самообожанія.

Первый мѣсяцъ или два — слава тѣшила его; онъ посылалъ домой восхитительныя каррикатуры перомъ и карандашомъ, изображая себя или въ видѣ «послѣдняго новѣйшаго Мумбо-Джумсо» на тронѣ, съ львиной гривой, но еще короткой, неотросшей, не закрывающей длинныхъ ослиныхъ ушей; или въ видѣ неловкаго деревенскаго парня, ухмыляющагося изъ за скрипки передъ очарованными музыкальными критиками въ очкахъ.

Очень скоро оваціи публики опротивѣли ему. «Люди глазѣютъ на меня, — писалъ онъ, — какъ на гориллу въ клѣткѣ, и такъ хлопаютъ, когда я выхожу, что меня подмываетъ сказать, какъ клоуны въ циркѣ: „вотъ и мы!“, и перекувырнуться на эстрадѣ. Не стоитъ даже и пробовать играть порядочно! Развѣ можно увлечься музыкой передъ публикой, которая только и думаетъ о томъ, на какой ногѣ ты стоишь и какой у тебя проборъ на головѣ.

Я ненавижу женщинъ! Онѣ во время концерта не въ тактъ хлопаютъ вѣерами, а послѣ окружаютъ тебя, декольтированныя и затянутыя, говорятъ о своей душѣ, шурша атласными и бархатными шлейфами, такъ, что готовъ отдать лучшую струну, только бы онѣ подобрали ихъ и прикрыли ими свои плечи. Я увѣренъ, что онѣ дурно обращаются со своими горничными».

Въ слѣдующемъ письмѣ былъ присланъ чекъ и изображеніе весело пляшущаго на одной ногѣ человѣчка.

«Дорогая мамуся! — начиналась наскоро нацарапанная записка. — Это тебѣ на виноградъ и на катанье въ каретѣ. Гауптманъ (импрессаріо) раскошелился и скоро у меня будетъ еще куча денегъ. Торопись, торопись, торопись поправляться и носи тѣ кружева, которыя я посылаю по почтѣ. Теперь довольно тебѣ копить и лишать себя всего, а старина Джекъ можетъ купить себѣ столько скелетовъ, сколько, захочетъ.»

— Мама, — сказалъ Джекъ, складывая письмо, — жестоко оставлять его дольше въ неизвѣстности:

Слезы медленно потекли изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ Елены; даже чтеніе письма было уже утомительнымъ для нея, и голосъ ея дрожалъ отъ слабости.

— Можешь теперь сказать Тео, если хочешь, мой дорогой, это уже не повредитъ его успѣху. — Голосъ ея оборвался, и она нервно прибавила: — И… Джекъ…

— Что, мама?

— Ты не скажешь ему, что это такая ужасная болѣзнь? Ты знаешь, слово «ракъ» бываетъ такимъ ударомъ… Конечно, мнѣ можетъ стать еще хуже… Но морфинъ такъ облегчаетъ…

— Да, я такъ и скажу ему.

Джокъ написалъ Тео и звалъ его домой, какъ только позволитъ ангажементъ; онъ не сказалъ ему всей правды, однако и того, что онъ написалъ было достаточно, чтобы подготовить Тео ко всему. Въ отвѣтъ пришла телеграмма: Тео былъ уже въ дорогѣ, предоставивъ импрессаріо извиниться передъ взволнованной парижской публикой.

Когда, наконецъ, Тео узналъ всю правду, онъ перенесъ ее съ большимъ достоинствомъ и терпѣніемъ, чѣмъ предполагалъ Джекъ. Казалось, неожиданный ударъ разбудилъ въ его душѣ отголоски материнскаго характера. Въ ея присутствіи онъ ни разу не потерялъ самообладанія; но однажды Джекъ, войдя поздно ночью къ нему въ комнату, нашелъ его у окна, забившагося въ уголъ, блѣднаго и дрожащаго отъ ужаса. Онъ вскочилъ при видѣ своего всегдашняго покровителя и, какъ испуганное дитя, уцѣпился за руку, Джека.

— О, какъ я радъ, что ты пришелъ! Мнѣ такъ страшно!

Джекъ сѣлъ рядомъ съ нимъ на кровать и обнялъ рукою, чтобы успокоить его нервную дрожь.

Онъ не понималъ; его собственное горе не походило на это; но въ немъ говорилъ врачъ, и онъ былъ счастливъ, если могъ помочь и облегчить страданіе, даже не понимая его.

Черезъ нѣсколько минутъ Тео поднялъ голову; онъ еще былъ блѣденъ, но пересталъ дрожать, зубы его больше не стучали.

— Какъ ты добръ ко мнѣ, старина, — проговорилъ онъ, — я задерживаю тебя, когда ты такъ усталъ.

— Ничего, я привыкъ.

— Джекъ, тебѣ никогда не бываетъ страшно, никогда?

— Я не понимаю. Страшно чего?

— Смерти.

Брови Джека сдвинулись.

— Ну, — медленно сказалъ онъ, — если ужъ бояться, то есть вещи пострашнѣе смерти.

— Я не о собственной смерти думалъ, это пустяки, я хотѣлъ сказать…

— О смерти близкихъ? Да, это хуже. Но со временемъ и къ этому можно привыкнуть.

— Нѣтъ, все не то! Я думалъ… вѣчное присутствіе ея, одна мысль о томъ, что она всегда здѣсь, всегда ждетъ и караулитъ того, кого мы любимъ. Я… никогда прежде не думалъ объ этомъ; это точно яма, вырытая подъ нашими ногами и говорящая: «перешагни черезъ меня, если смѣешь.» Кажется, будешь всю жизнь бояться любить: если боги увидятъ, они возьмутъ любимаго человѣка…

Джекъ сидѣлъ, молча, задумавшись; горькія морщины прорѣзались вокругъ его рта.

— Все равно, — сказалъ онъ, наконецъ. — Мы должны быть счастливы, если съ тѣми, кого мы любимъ, не случится чего-либо похуже, чѣмъ смерть. Мнѣ кажется, смерть довольно ничтожная вещь, принимая во вниманіе, какъ люди сокрушаются надъ ней. И развѣ стоитъ ломать себѣ надъ ней голову? Слушай, Тео; если на тебя нападетъ ужасъ или тоска, не сиди одинъ; держись крѣпко за меня, и я какъ-нибудь вытащу тебя.

— Развѣ у тебя самого мало ужаса и тоски? А кромѣ того, не могу же я всю жизнь держаться за тебя!

— Почему же нѣтъ? Для чего же я здѣсь? Я не умѣю играть на скрипкѣ.

Тео со вздохомъ всталъ, вытянувъ руки надъ головой.

— Благодари боговъ за это, — сказалъ онъ. — Знаешь-ли ты, что Гауптманъ опять телеграфировалъ? Онъ хочетъ, чтобы я завтра вечеромъ вернулся въ Парижъ и игралъ въ Бетховенскомъ концертѣ въ Шателэ.

— Да, и ты долженъ ѣхать и играть, какъ можно лучше, иначе твоя мать будетъ разочарована. А теперь ложись въ постель и изволь спать черезъ пять минутъ; ты долженъ ѣхать рано утромъ, чтобы захватить пароходъ. Я тебя разбужу; я все равно не лягу.

Игралъ ли Тео на слѣдующій вечеръ въ концертѣ, какъ могъ лучше или нѣтъ, — однако онъ игралъ такъ, что удовлетворилъ и публику, и своего импрессаріо.

Онъ сжималъ зубы при громѣ апплодисментовъ; нервы его были напряжены до той степени, когда каждый звукъ кажется угрозой, а толпа — разъяреннымъ звѣремъ.

Возбужденная публика, кричащая, апплодирующая, машущая афишками и платками, заставляла его страдать и приводила въ ужасъ; онъ въ отчаяніи закрылъ глаза.

— Бисъ! Бисъ! — ревѣла толпа. — Бисъ!

Дыханіе замерло въ его груди, ему хотѣлось обѣими руками зажать уши, чтобы не слышать. Крики звучали, какъ удары кнута, какъ святотатство; ему хотѣлось крикнуть: «замолчите! Сжальтесь! Я не могу играть, моя мать умираетъ»!

Онъ хотѣлъ сойти съ эстрады, но на ступенькахъ импрессаріо вложилъ ему въ руки скрипку. Онъ оттолкнулъ ее.

— Не могу… Усталъ.

— Что нибудь, что хотите, скорѣй! Или мы никогда не освободимся сегодня! Только такъ и можно заставить ихъ замолчать!

Тео машинально взялъ скрипку и вернулся на эстраду. Крики и апплодисменты мгновенно смолкли, какъ только онъ взмахнулъ смычкомъ. Наступило молчаніе, и онъ увидѣлъ, что ему нечего играть. Онъ печально смотрѣлъ на море головъ; память его казалась чистой, вымытой доской; ни одной ноты, ни одного названія піесы не сохранилось въ ней.

Однако, онъ долженъ что-нибудь сыграть; слушатели замерли въ напряженномъ ожиданіи, а ему нечего дать имъ. Тонкимъ туманомъ заволоклись передъ его глазами сіяющія люстры; въ концѣ залы было какое-то темное пятно, и онъ устремилъ на него свой взглядъ, стараясь вспомнить. Вдругъ изъ тѣни выплыла комната, полутемная, грустная, полная скорби; мать съ блѣднымъ, измученнымъ лицомъ, со слабыми, исхудавшими руками; рядомъ съ кроватью молчаливо, сидящая фигура съ утомленными глазами…

Тео началъ играть. Что ему было до публики — онъ забылъ ее; онъ игралъ не для парижанъ, не въ концертѣ, а для Елены и Джека. Когда онъ окончилъ, все было тихо, затѣмъ внезапно раздался громъ апплодисментовъ. Онъ вздрогнулъ и быстро спустился съ эстрады.

Въ «артистической» комнатѣ Конрадъ схватилъ его за рукавъ.

— Тео, — хрипло сказалъ онъ, — это было… твое?

Тео съ отчаяніемъ оглядывался; неумолкающій громъ апплодисментовъ наполнялъ его ужасомъ; казалось, невозможно было убѣжать отъ этого злораднаго преслѣдованія.

— Я… Это вышло по мѣрѣ того, какъ я игралъ. Развѣ очень плохо? Дядя Конрадъ, останови ихъ, пусть оставятъ меня въ покоѣ! Я…

Онъ былъ блѣденъ и дрожалъ. Конрадъ тоже поблѣднѣлъ, но по другой причинѣ. Онъ торжественно положилъ руку на плечо юноши.

— Воздай хвалу Богу, — сказалъ онъ, — за его великій даръ — твой талантъ.

Тео вдругъ разразился страстными рыданіями.

— А мама умираетъ…

На послѣдніе зимніе мѣсяцы Тео не принялъ ангажемента на континентѣ. Напрасно импрессаріо убѣждалъ, умолялъ и грозилъ, ему все-таки пришлось покориться, и онъ сталъ устраивать концерты въ Лондонѣ.

Къ счастью, сборы давали настолько достаточно, чтобы поддержать довольство въ скромномъ хозяйствѣ и окружить Елену тѣмъ комфортомъ, который могъ хотя нѣсколько скрасить тяжелыя предсмертныя страданія.

Приближаясь къ концу,Елена сбросила съ себя грустную сдержанность, лежавшую на ней, какъ саванъ, во все время ея вдовства. Конрадъ пріѣзжалъ дважды изъ Парижа навѣстить ее и по временамъ она опять напоминала ему ту дѣвочку Елену, которую онъ зналъ, когда самъ былъ молодъ.

Иногда по вечерамъ, держа руки Джека, сидѣвшаго у ея низенькой кушетки передъ огнемъ, въ то время какъ Тео лежалъ, вытянувшись во всю длину на коврѣ, и смотрѣлъ на нее влюбленными глазами, Елена разсказывала обоимъ юношамъ отрывки изъ своей жизни въ полярныхъ пустыняхъ, о смерти своего мужа, о своей трагической молодости, о скорбномъ зрѣломъ возрастѣ. Но все-таки у нея рѣдко хватало силъ на что-нибудь, кромѣ молчаливаго страданія. Она терпѣла свои мученія съ геройской ясностью, но они тѣмъ не менѣе изнуряли ее.

Въ эту послѣднюю зиму къ ней вернулся даръ импровизаціи, которымъ она отличалась въ молодости. Въ рѣдкіе счастливые дни, когда она не особенно страдала и не чувствовала себя обезсиленной и утомленной, говоря съ Джекомъ или Тео, Елена переходила на размѣренную рѣчь, то риѳмованную, то бѣлыми стихами, напоминавшую своимъ неправильнымъ ритмомъ старинныя былины.

Въ послѣдній разъ она вышла изъ своей комнаты въ концѣ марта. Между двумя періодами скверной погоды настало нѣсколько безоблачныхъ весеннихъ дней, и ранніе цвѣты вдругъ сразу распустились. Въ Нью-Гарденѣ, въ тѣнистыхъ мѣстечкахъ между деревьями бѣлые подснѣжники граціозно покачивали своими поникшими головками, а на лужайкахъ ярко сверкали въ лучахъ солнца золотыя рюмочки желтыхъ крокусовъ.

Въ самый теплый день Джекъ и Тео вынесли Елену на кушеткѣ въ паркъ, чтобы она передъ смертью могла въ послѣдній разъ полюбоваться пробужденіемъ весны.

Они положили ее на открытой полянкѣ, гдѣ десятки тысячъ бѣлыхъ, золотыхъ и фіолетовыхъ крокусовъ прямо подымали свои яркія головки изъ густой травы, пронизанной цѣлымъ лѣсомъ ихъ серебристыхъ стебельковъ.

Джекъ сидѣлъ на скамейкѣ около Елены, Тео, по обыкновенію, бросился во всю длину на траву, подложивъ сложенныя руки подъ голову. Елена лежала и смотрѣла на море крокусовъ; неподвижность ея лица заставляла обоихъ юношей молчать, точно въ присутствіи смерти.

— Мама, — сказалъ, наконецъ, Джекъ, — боюсь, что тебѣ слѣдуетъ вернуться домой.

— Еще минуточку, дорогой, вѣдь я этого никогда больше не увижу. Посмотри!

Ея глаза снова обернулись къ цвѣтамъ и она заговорила…

Когда Елена закончила свою импровизацію послѣдовало долгое молчаніе. Елена со вздохомъ повернулась.

— Пора домой, дѣти, наша весна еще не настала.

Джекъ продолжалъ молчать, пока они несли ее домой, и глаза его были мрачны. Вѣроятно, ея мечта осуществится. Сѣмена взойдутъ, и жатва наступитъ. Но что пользы, когда сѣмена такъ горьки, и жатва — смерть.

XI.

Послѣ смерти Елены, Джекъ два года занимался въ Парижѣ. Потомъ онъ вернулся въ Лондонъ и годъ работалъ въ больницахъ, прежде чѣмъ поѣхать въ Вѣну, гдѣ онъ хотѣлъ закончить свое медицинское образованіе. Небольшой капиталъ, завѣщанный ему Еленой, благодаря скромнымъ привычкамъ Джека, съ избыткомъ могъ покрыть его расходы, пока ему не удастся получить мѣста въ больницѣ; но онъ не пренебрегалъ никакой представляющейся работой, чтобы увеличить его: дѣлалъ микроскопическіе препараты, опыты, литературныя справки, откладывая каждый заработанный грошъ для Молли.

Сначала Джекъ надѣялся, что Молли пріѣдетъ къ нему въ Парижъ и будетъ учится вмѣстѣ съ нимъ, но на всѣ его приглашенія она отвѣчала холодными отказами, ссылаясь, что «не можетъ оставить дома.» Они продолжали переписываться, но холодно, формально, какъ чужіе. Джекъ нѣсколько разъ пробовалъ сломить возникшую между ними преграду, но не встрѣтилъ сочувствія; письма ея приходили въ опредѣленные сроки, были составлены въ обычныхъ, оффиціальныхъ выраженіяхъ, натянутыя и жестко сдержанныя. Вѣроятно, ее выучили смотрѣть на него, какъ на отверженнаго, родство съ которымъ клало на нее пятно. Джеку было очень горько отъ этой мысли, но онъ примирился, какъ примирился со многими вещами.

Однажды, вскорѣ послѣ возвращенія изъ Парижа, Джекъ получилъ письмо, адресованное рукою Молли, но съ городской маркой. Это было краткое увѣдомленіе, что она пріѣхала слушать лекціи при амбулаторіи св. Іоанна, живетъ въ Кенсингтонѣ у родныхъ тети Сары, и если онъ зайдетъ въ воскресенье днемъ, то застанетъ ее дома.

Конечно, Джекъ пошелъ, но съ безнадежнымъ чувствомъ безполезности своего визита. Вотъ она, та сестра, ради которой онъ отказывалъ себѣ во всемъ, копилъ, работалъ, мечталъ столько лѣтъ, а теперь ему приходится идти къ ней съ церемоннымъ визитомъ, какіе онъ изрѣдка дѣлалъ женамъ профессоровъ! Единственная разница была въ томъ, что онъ былъ менѣе увѣренъ въ ласковомъ пріемѣ.

Джекъ нашелъ, — въ страшно-безвкусной гостиной временъ начала царствованія Викторіи, — высокую, серьезную, сдержанную дѣвушку, окруженную старыми сплетницами съ тонкими губами, глаза которыхъ съ леденящимъ любопытствомъ впились въ него, какъ только онъ появился въ дверяхъ. Глаза Молли были упорно устремлены въ полъ, густыя рѣсницы совсѣмъ закрывали ихъ; сжатыя губы придавали жесткое выраженіе. Джекъ вытерпѣлъ получасовую пустую болтовню, прислушиваясь къ рѣдко звучавшему голосу сестры.

Она произносила самыя обыденныя фразы, предоставляя нить разговора хозяйкамъ дома; но когда она говорила, звукъ ея глубокаго, звучнаго контральто, ласкающая интонація мягкаго западнаго діалекта казались ему, среди сухой и жеманной болтовни, свѣжимъ родникомъ въ безплодной пустынѣ. У ворота ея былъ приколоть букетикъ вереска.

Когда Джекъ собрался уходить, Молли обратился къ хозяйкѣ:

— Миссисъ Пеннингъ, я провожу брата черезъ паркъ; я вернусь домой къ ужину.

Миссисъ Пеннингъ прикусила губу. Викарій, поручая ей племянницу, предупредилъ ее, что братъ, который живетъ въ Лондонѣ и навѣрное явится, «не подходящее общество для молодой дѣвушки». Ей вовсе не хотѣлось позволить Молли гулять съ этимъ козлищемъ семьи; а послать съ ними одну изъ приживалокъ — значило нарушить весь заранѣе установленный порядокъ дня. Право, какое невниманіе со стороны дѣвушки!

— Къ сожалѣнію, мнѣ нельзя выйдти сегодня, моя милая, — сказала она, — но если вамъ очень хочется идти, то, я думаю, Мильдредъ не откажется сопровождать васъ. Однако, вы должны вернуться черезъ полчаса, потому что она хочетъ идти въ церковь.

— Благодарю васъ, но не стоить утруждать Мильдредъ.

— Моя милая, я не могу позволить вамъ возвращаться одной. Это неприлично для молодой дѣвушки, особенно такъ мало знакомой съ Лондономъ, какъ вы.

Молли подняла глаза и посмотрѣла на Джека. Онъ сейчасъ же вмѣшался:

— Я провожу сестру домой.

— Конечно, — нервно отвѣтила миссисъ Пеннингъ, — но… я думаю… Молли не слѣдуетъ выходить иначе, какъ въ сопровожденіи почтенной особы, пока она на моемъ попеченіи. М-ръ Реймондъ такъ требователенъ; я увѣрена, что ему не понравится, если ее увидятъ въ паркѣ съ молодымъ человѣкомъ…

— Даже съ братомъ?

Молли внезапно повернулась къ ней, и глаза ея загорѣлись недобрымъ огонькомъ.

— Въ особенности съ братомъ, конечно. Вы очень добры, миссисъ Пеннингъ, но намъ съ братомъ надо переговорить о семейныхъ дѣлахъ, и мы хотѣли бы быть одни. Идемъ, Джекъ.

Они молча вышли, а миссисъ Пеннингъ просто окаменѣла отъ изумленія. На порогѣ Молли обернулась къ брату.

— Эти женщины — шпіонки, — сказала она.

Онъ серьезно принялъ это заявленіе, въ душѣ соглашаясь съ ней, и они пошли.

— Ты знаешь зачѣмъ я пріѣхала въ Лондонъ? — начала оно, наконецъ, не поднимая головы.

— Я ничего не знаю, Молли; я даже не знаю, какая у меня сестра…

— Я пріѣхала посмотрѣть на тебя.

Джекъ повернулся и взглянулъ на Молли. Выраженіе его лица было жесткое, оскорбленное.

— Я тоже не знаю, какой у меня братъ, и подумала, что пришла пора узнать. Очевидно, во мнѣ больше любопытства, чѣмъ въ тебѣ.

Около рта его появились глубокія морщины, и дѣвушка, наблюдавшая изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ, замѣтила, что уколола его. Джекъ помолчалъ немного, прежде чѣмъ отвѣтить:

— Я радъ, что ты пріѣхала.

Молли бросила на него быстрый взглядъ. Ноздри ея страстно расширились, и выраженіе лица мгновенно преобразилось.

— Въ самомъ дѣлѣ? А я не увѣрена въ томъ, рада-ли я. Это зависитъ отъ…

Она остановилась, затѣмъ безпощадно продолжала:

— Каковъ бы ты ни былъ — ты мой единственный близкій родственникъ. Какъ тебѣ кажется, намъ не мѣшаетъ познакомиться другъ съ другомъ теперь, когда мы выросли, а не принимать на вѣру то, что говорятъ другіе? Или ты думаешь, что кровное родство — нелѣпость?

— Нѣтъ, Молли, я этого не думаю, и я никогда ничего не принимаю на вѣру.

— Ничего? Такъ почему же ты отказался отъ приглашенія пріѣхать и повидаться со мной послѣ — сколькихъ? — семи или восьми лѣтъ разлуки?

— Это было приглашеніе въ домъ дяди. А что касается до желанія видѣть тебя, то я такъ долго ждалъ, что мнѣ ничего не стоило потерпѣть, пока ты пріѣдешь ко мнѣ, вмѣсто того… — Послѣ короткой паузы, онъ добавилъ: — Я не могъ войти въ его домъ. Когда мы хорошо узнаемъ другъ друга, ты поймешь, почему я не могу объяснить тебѣ.

— Джекъ, — внезапно вырвалось у нея. — Что произошло между тобой и дядей? Нѣтъ, не говори мнѣ, если не хочешь! Я не должна тебя спрашивать, это не мое дѣло. Но вѣдь приходится слышать кое-что… разные слухи…

— Ты имѣешь полное право спрашивать, — серьезно отвѣтилъ Джекъ. — Но, мнѣ кажется, я не имѣю права отвѣтить тебѣ.

— Развѣ это справедливо по отношенію ко мнѣ?

— Нѣтъ, да и все кругомъ несправедливо. Но, мнѣ кажется, пока ты пользуешься всѣмъ отъ дяди, онъ имѣетъ право требовать, чтобы его враги не возстановляли тебя противъ него!

— Ты хочешь сказать, что ты — его врагъ? Въ полномъ смыслѣ слова? Развѣ ты ничего не можешь сказать про него, кромѣ дурного?

— Ничего.

— И ничего про тетю Сару? Ты тоже и ея врагъ?

Джекъ помолчалъ.

— Мнѣ нечего сказать про нее ни дурного, ни хорошаго.

— Джекъ, что бы тамъ ни случилось, но вѣдь уже прошло больше десяти лѣтъ, а она до сихъ поръ не спитъ по ночамъ и плачетъ о тебѣ. Прошлой зимой, когда мы всѣ думали, что она умретъ, — у нея былъ плевритъ, — она прижималась ко мнѣ и повторяла, что дѣлала для тебя все, что могла. Что она могла сдѣлать тебѣ дурного? Я не вѣрю, чтобы тетя Сара въ жизни своей обидѣла даже муху. Я допускаю, что ты могъ имѣть что-нибудь противъ дяди, но за что ты ненавидишь тетю Сару?

— Я не ненавижу ее.

— Ну такъ презираешь, — быстро сказала дѣвушка.

— Въ этомъ не я виноватъ. Она тепла, какъ ангелъ Лаодикіи; я хотѣлъ бы, чтобы она была горяча или холодна.

Гнѣвныя слезы заблистали на глазахъ Молли.

— Ты заставишь меня возненавидѣть тебя! — сказала она сдавленнымъ, страстнымъ голосомъ. — Больная, нравственно разбитая старуха, а ты заставляешь ее мучиться и сокрушаться надъ какой-то давнишней ссорой, случившейся въ твои школьные дни. На дняхъ она просила простить ее, если она дѣлала ошибки, воспитывая меня. Простить ее, единственнаго на свѣтѣ человѣка, который заботился обо мнѣ! Она вбила себѣ въ голову, что ты сталъ «дурнымъ», потому что былъ несчастливъ дома, и отчасти по ея винѣ. Развѣ ты былъ несчастливъ, Джекъ?

— Несчастливъ! — Джекъ повторилъ это слово съ такимъ внезапнымъ содроганіемъ въ голосѣ, что дѣвушка сама вздрогнула и повернулась къ нему.

— Послушай, Молли, — продолжалъ онъ съ замѣтнымъ усиліемъ. — Стоитъ-ли перебирать все это? Я ничего не имѣю противъ тети Сары, кромѣ того, что она оказалась трусомъ и передалась на ту сторону. Во всякомъ случаѣ, она была добра къ тебѣ, и я благодаренъ ей за это, объ остальномъ пусть она не безпокоится. Что касается до дяди, мнѣ нечего сказать о немъ, кромѣ такого, что лучше не говорить. А если ты хочешь знать, почему я не могу войти въ его домъ, то знай, что я хотѣлъ однажды убить его, а это, мнѣ кажется, достаточная причина.

— Я разъ спросила его объ этомъ, и онъ сказалъ, что ты…

— Довольно, — прервалъ Джекъ. — Я ничего не хочу слышать отъ тебя, и самъ тебѣ ничего не скажу. Не суди о дядѣ по моимъ словамъ, это было бы несправедливо. А обо мнѣ суди по тому, что сама видишь, а не потому, что тебѣ говорятъ другіе; если я негодяй — ты это скоро узнаешь и безъ чужихъ словъ!

Молли съ улыбкой повернулась къ брату. Во внезапно смягчившихся чертахъ ея грустнаго, наивнаго лица была какая-то особенная прелесть.

— Никто не говорилъ мнѣ, что ты негодяй, а если бы и говорили, я бы не повѣрила. Я думаю, что ты злопамятенъ, но это фамильная черта. Я тоже кое-что помню.

Она остановилась.

— Тиддльса? — спросилъ Джекъ.

Лицо Молли вдругъ прояснилось.

— Почемъ ты знаешь?

Оба засмѣялись, потомъ наступило молчаніе; оба они только теперь поняли, какъ близки другъ другу.

— Дядя очень несчастный человѣкъ, — сказала Молли, глядя задумчивыми, мрачными глазами на разстилавшееся передъ ними море зелени. — Онъ всю свою жизнь старался перекраивать человѣческія души по своему образцу; и нѣтъ ни одного живого существа, которое бы любило или уважало его.

— Кромѣ тети Сары…

— Тетя Сара всю свою жизнь покланялась созданію своего собственнаго воображенія. Теперь она состарѣлась, устала, подозрѣваетъ истину и страдаетъ.

— Какую истину?

— Что въ душѣ она презираетъ его.

— Потому ты и не могла пріѣхать въ Парижъ? — рѣзко спросилъ Джекъ.

Молли взяла его подъ руку и прижалась къ нему.

— Ты вѣрно угадалъ. Я не могла бросить тетю; ты не можешь себѣ представить, какое запустѣніе у насъ въ домѣ! Они живутъ вмѣстѣ и избѣгаютъ встрѣчаться взглядами; они похожи на людей, видящихъ всегда передъ собою ужасный призракъ. Дядя представляется, что онъ забылъ о твоемъ существованіи, а тетя дѣлаетъ видъ, что онъ не представляется.

— А ты?

— Я дѣлаю видъ, что ничего не вижу. А сосѣди стараются показать, что съ тобой никогда не было никакого скандала. Мы всѣ представляемся.

— Молли, неужели ты не видишь, чѣмъ это кончится? Придетъ время, когда между тобой и дядей произойдетъ разрывъ, смертельный разрывъ. Это неизбѣжно, потому что ты тоже человѣкъ.

— Возможно, но этого не будетъ, пока тетя жива.

— Она не такъ стара, она можетъ прожить еще лѣтъ тридцать. А какъ, по твоему, она поступитъ, если это случится?

— Такъ, какъ велитъ дядя.

— А если онъ велитъ ей выгнать тебя?

— Она, конечно, такъ и сдѣлаетъ. Но это убьетъ ее. Да и не будетъ этого никогда! Пойми, у нея нѣтъ на свѣтѣ никого, кромѣ меня, даже если она тепла, какъ ангелъ Лаодикіи. И дядя это знаетъ, и благодаренъ мнѣ за то, что я привязана къ ней. Бѣдняжка, она не виновата, если родилась такой, какъ не виноватъ, я думаю, и Лаодикійскій ангелъ. Отчего Господь не далъ ему большаго мужества, вмѣсто того, чтобы обвинять его въ трусости?

Онъ тихонько засмѣялся.

— По крайней мѣрѣ, никто не станетъ обвинять тебя за то, что ты «родилась такой», дорогая моя.

Они вернулись назадъ, какъ старые друзья, толкуя объ. его планахъ и будущей работѣ. Со смерти Елены онъ ни съ кѣмъ не говорилъ такъ откровенно.

Весь слѣдующій мѣсяцъ міръ, казалось, улыбался Джеку.

Онъ даже меньше работалъ и провелъ много счастливыхъ часовъ, бродя вмѣстѣ съ Молли по Національной галлереѣ и по Вестминстерскому аббатству. Иногда случалось, что за ними увяжется Мильдредъ Пеннингъ, и тогда подъ ея инквизиторскимъ взглядомъ ихъ радость исчезала. Чтобы избѣжать этого, Молли однажды предложила провести слѣдующее воскресенье съ Джекомъ на его квартирѣ. Послѣ краткой, но бурной сцены съ миссисъ Пеннингъ братъ и сестра взобрались одни, на верхушку омнибуса.

— Я думаю, она напишетъ дядѣ и будетъ жаловаться на тебя? — сказалъ Джекъ. Молли только пожала плечами.

— Пожалуй. Я уже многимъ пожертвовала въ угоду дядѣ, но я не желаю жертвовать ему моимъ единственнымъ братомъ, и чѣмъ скорѣе онъ пойметъ это, тѣмъ лучше. Онъ посердится, а потомъ уступитъ. Онъ всегда уступаетъ, когда видитъ, что я не расположена уступать.

Сердце Джека забилось сильнѣе, когда онъ вынулъ свой ключъ. Если даже только одинъ разъ она будетъ сидѣть съ нимъ вдвоемъ, у его огня, и онъ почувствуетъ ея присутствіе…

— Войди, Молли. У меня только одна комната. О, миссисъ Смитъ затопила каминъ! Какъ это внимательно съ ея стороны!

Вдругъ онъ отступилъ назадъ и остановился на порогѣ, съ изумленіемъ глядя въ комнату. Тео лежалъ, растянувшись на коврѣ передъ каминомъ, слѣдя за пляской тѣней на потолкѣ. Горячій отблескъ пылающихъ углей освѣщалъ его голову, его гибкія, стройныя руки съ нервными пальцами, характерныя неправильныя линіи подбородка и лба. Казалось, онъ наслаждался тепломъ, какъ змѣя на солнцѣ.

— Алло, Джекъ!

Даже въ первую минуту изумленія Джекъ не могъ не замѣтить красивую небрежность позы и свободу движеній артиста. Тео не сдѣлалъ никакого усилія, поднимаясь на ноги. Казалось, вставая съ пола, онъ просто перемѣнилъ одну граціозную позу на другую.

— Моя сестра, — представилъ Джекъ. — Теодоръ Мирскій.

Его собственный голосъ прозвучалъ въ его ушахъ утомленно и грубо. Онъ успѣлъ замѣтить, какъ застыло лицо Молли, принявъ жесткое выраженіе; успѣлъ замѣтить, какъ она мгновенно замкнулась и ушла въ себя, и почувствовалъ, что сердце его стало тяжело, словно свинецъ.

— Я думалъ, ты въ Вѣнѣ, — сказалъ Джекъ.

— Іоахимъ не могъ пріѣхать и мнѣ телеграфировали, прося играть завтра вмѣсто него въ Джемсъ-Голлѣ. Я очень обрадовался случаю повидать тебя. Послушай, Джекъ, ты никогда не выглядѣлъ такъ хорошо, и въ то же время такъ мрачно. Я тебѣ не нуженъ? Вы можете выгнать меня, миссъ Рэймондъ, если я здѣсь лишній.

— Я думаю, — скорѣе я здѣсь лишняя, — отвѣтила Молли.

Голосъ ея звучалъ такъ холодно, что заморозилъ даже Тео.

Онъ пробормоталъ нѣсколько обычныхъ любезностей, съ изумленіемъ глядя на нее, и они всѣ солидно усѣлись, чувствуя себя угнетенными и неловкими.

Джекъ добросовѣстно старался смягчить эту странную принужденность своихъ гостей. Но, посмотрѣвъ на Молли, на Тео, и снова на Молли, онъ понялъ, какъ безнадежны его старанія.

Оба существа, между которыми раздѣлялась вся его привязанность, казались олицетворенными противоположностями: одинъ артистъ, полу-богъ, полу-ребенокъ, по отношенію къ которому онъ былъ заботливой матерью и поклонникомъ; другая — несформировавшаяся, нетерпимая, страстная дѣвочка-пуританка, державшая его на благородномъ разстояніи, ради которой онъ готовъ былъ умереть. Онъ былъ точно скованъ съ обоими, и ему казалось, что ихъ взаимное отталкиваніе разорветъ его на куски.

Наконецъ, всѣ жалкія усилія Джека завязать разговоръ разбились безнадежно, и онъ съ отчаяніемъ смотрѣлъ на горящіе угли, думая, что предпринять, прежде чѣмъ молчаніе станетъ невыносимымъ.

На лицѣ Тео было какое-то странное волненіе; выраженіе Молли было серьезно и непроницаемо.

Джекъ оглянулъ комнату, и взглядъ его упалъ на футляръ скрипки.

— Тео, — сказалъ онъ, — мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты поигралъ. Сестра еще никогда не слышала тебя.

Артистъ сейчасъ же всталъ и схватилъ скрипку. Онъ почувствовалъ большое облегченіе.

— Что же ты хочешь? — спросилъ онъ, опять опускаясь на коверъ и прижимая скрипку къ подбородку. — Народную пѣсню? Онѣ не требуютъ акомпанимента.

— Славянскую, пожалуйста. Слыхала ты когда-нибудь польскую народную пѣсню, Молли?

— Ты знаешь, что я ничего не слыхала.

Молли откинулась въ креслѣ и заслонилась каминнымъ экраномъ; лобъ ея былъ слегка наморщенъ, глаза серьезны и широко раскрыты на затуманенномъ внимательномъ лицѣ, а народныя пѣсни разливали свои нѣжные напѣвы въ полутемной комнатѣ, наполняя ее безплотными призраками давно умершей музыки.

— Джекъ, — сказалъ Тео, опуская скрипку на колѣни. — Помнишь, мамину фантазію о крокусахъ? Ну, такъ все это я недавно себѣ представилъ, и фантазія вылилась въ звукахъ. Я думаю, что напишу ее для оркестра, не знаю навѣрное еще; но я долженъ сыграть тебѣ нѣкоторые отрывки. Миссъ Рэймондъ, видѣли-ли вы когда-нибудь крокусъ, т. е. я хочу сказать, разсматривали-ли вы его?

— Да, — отвѣтила Молли изъ-за экрана, — но не часто. Нѣкоторыми цвѣтами можно всегда любоваться и чувствовать себя счастливымъ при этомъ; но я боюсь крокусовъ: они состоятъ изъ трехъ копій и похожи на ангеловъ съ пламенными мечами, «а мои двери заперты».

Братъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее; ему казалось, что это говоритъ Елена. Она повернула теперь голову и пламя камина свѣтило ей прямо въ лицо. Она и Тео молча смотрѣли другъ на друга долгимъ взглядомъ людей, смотрящихъ въ пропасть и боящихся того, что они видятъ.

Тео началъ играть очень нѣжно, не сводя глазъ съ лица дѣвушки. Черезъ нѣсколько времени онъ безсознательно перешелъ на импровизацію, то останавливаясь съ поднятымъ смычкомъ, то снова наполняя комнату тихимъ, ритмическимъ пѣніемъ. Тихая жалоба, нѣжный, мѣрный ропотъ скрипки; мерцаніе огня, бѣдная темная комната-- все потеряло свой характеръ, слилось въ какой-то фонъ для сновидѣній. Блистающія копья призрачныхъ воиновъ, видъ и звукъ приближающагося великаго воинства росли и оживали передъ глазами артиста и его слушателей.

Наступило глубокое молчаніе. Тео сидѣлъ, опустивъ голову, вздрагивая, еще держа въ рукахъ скрипку. Молли все еще была въ тѣни, неподвижная, точно спящая съ открытыми глазами. Джекъ первый заговорилъ, вставая и зажигая лампу.

— Голубчикъ мой, — сказалъ онъ, — постарайся вспоминать иногда одну вещь.

— Да? — разсѣянно прошепталъ Тео. Онъ еще не спустился на землю.

— Не забывай, что обыкновенные смертные — твои ближніе, хотя они и не помазанники божіи, могутъ такъ же видѣть, когда ты открываешь имъ глаза.

— Помазанники?.. Джекъ, какъ тебѣ не стыдно? Ты думаешь, я не отдалъ бы все — скрипку и все остальное, чтобы походить на тебя? Кто можетъ скорѣе назваться помазанникомъ божіимъ — тотъ, кто видитъ въ цвѣтахъ воиновъ божіихъ, или тотъ, кто одинъ изъ нихъ? А что я такое — только скрипачъ!

Онъ отвернулся; голосъ его дрожалъ горькимъ разочарованіемъ и сдержанными слезами. Молли медленно подняла голову и взглянула на брата. Лицо его было торжественно, почти мрачно; но въ ту же минуту онъ увидѣлъ свое изображеніе въ зеркалѣ и расхохотался, какъ школьникъ, которому пришла въ голову смѣшная мысль. Молли вдругъ поразило то, что онъ никогда не смѣялся такъ, когда былъ ребенкомъ.

— Какъ тебѣ нравится, Молли, воображеніе этого артиста? Я — похожъ на крокусъ, это съ моей-то рожей? Тео, поставь на огонь котелокъ, сынъ мой, пора пить чай. И не будь такимъ безграничнымъ осломъ, если можешь избѣжать этого… Какъ, а что случилось съ масломъ? Гдѣ же бисквиты? Ты всѣ съѣлъ?

Джекъ перерылъ весь шкафъ.

— Не всѣ я, хозяйская кошка мнѣ помогала. Мы съ нею здѣсь пировали, пока ждали тебя. Она насорила на полу, а я былъ слишкомъ голоденъ, чтобы оставить даже крошки; я ничего не ѣлъ съ утра, съ завтрака въ Парижѣ.

— Отчего же ты не пообѣдалъ на пароходѣ?

— Денегъ не было. У меня хватило только на извозчика, и еще, кромѣ этого, осталось два пенса. Я хотѣлъ купить на нихъ булочку, но буфетчикъ былъ слишкомъ внушителенъ.

— Куда же ты дѣвалъ послѣдній чекъ Гауптамана?

— О… почемъ я знаю?

— Ну, а я знаю, — сердито сказалъ Джекъ. — Когда къ тебѣ въ слѣдующій разъ придетъ какой-нибудь проситель и разскажетъ чувствительную исторію, пошли-ка его ко мнѣ: я ужъ позабочусь, чтобы у тебя осталось кое-что на прожитіе. У тебя добрыя намѣренія, Тео, но ты — юродивый отъ рожденія: тебѣ нельзя довѣрять чековую книжку. Сиди смирно, и я добуду чего-нибудь поѣсть. Ужъ переночуешь здѣсь, а завтра телеграфируешь Гауптману, чтобы онъ прислалъ тебѣ денегъ.

Джекъ вышелъ, оставивъ Тео и Молли у огня. Ихъ снова охватило то же смертельное замѣшательство, что и часъ назадъ.

— Вы знаете брата лучше, чѣмъ я, — сказала вдругъ Молли, глядя на Тео своими серьезными глазами. — Я не поняла, что вы сейчасъ подразумевали.

Онъ улыбнулся, но тотчасъ же снова сталъ серьезенъ.

— А я не сумѣю вамъ объяснить; вы сами поймете, когда лучше его узнаете. Я думаю, я хотѣлъ сказать, что онъ… самъ не сознаетъ…

— Не сознаетъ?

— Да, какъ всѣ люди, поступающіе по законамъ своей собственной природы, а не руководствуясь этическимъ закономъ другихъ. Понимаете? Напримѣръ… возьмемъ справедливость — ему не нужно развивать этого качества. Это у него врожденная, вѣчно неудовлетворенная страсть, какъ музыка для меня. Поэтому-то онъ кажется мнѣ самымъ печальнымъ феноменомъ изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ. Онъ всю жизнь будетъ жаждать справедливости, а ее нѣтъ…

Тео колебался съ минуту, не глядя на нее; потомъ вдругъ шопотомъ спросилъ:

— Значитъ «всѣ ваши двери заперты»?

Молли вскочила, протянувъ руки, точно желая остановить его, потомъ медленно опустила ихъ и отвернулась съ полнымъ безнадежнымъ равнодушіемъ.

— Да, всѣ, и ни у кого нѣтъ ключа къ нимъ.

Она отошла къ окну и стала смотрѣть въ него, повернувшись спиною къ Тео. Джекъ вернулся домой, нагруженный пакетами, увидѣлъ ее въ этомъ положеніи и, тихонько вздыхая, началъ варить яйца. Сестра была такъ близка къ нему, а Тео вспугнулъ ее въ ту минуту, когда чувство ея готово было робко распуститься, и она снова спряталась въ свою раковину, какъ улитка. Она уѣдетъ въ Порткэррикъ такой же чужою, какъ пріѣхала, и онъ лишится друга, который такъ нуженъ ему, благодаря другу, которому онъ самъ необходимъ.

XII.

Въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ въ Вѣнѣ, Джекъ почти ничего не слыхалъ о сестрѣ. Онъ разстался съ ней съ робкой надеждой, что завязавшаяся во время пребыванія Молли въ Лондонѣ дружба ихъ будетъ развиваться и крѣпнуть. Но съ той минуты, какъ Молли очутилась снова въ Порткэррикѣ, она вернулась къ прежнимъ натянутымъ, формальнымъ родственнымъ отношеніямъ. Письма ея, рѣдкія и короткія, казалось, были написаны школьницей, черезъ плечо которой смотритъ гувернантка. Черезъ нѣкоторое время и эти письма прекратились.

Горечь разочарованія была для Джека еще сильнѣе послѣ того короткаго, счастливаго мѣсяца взаимнаго довѣрія. Онъ достаточно узналъ внутренній міръ дѣвушки и не могъ сомнѣваться, что ея лучшія силы безцѣльно глохнуть въ тѣсныхъ рамкахъ жизни въ Порткэррикѣ, что она сама сознаетъ узость, фальшь и низкое лицемѣріе этой жизни.

Выраженіе лица Молли ясно показывало, что она несчастна и не находитъ себѣ удовлетворенія, а у него были еще и другія доказательства. Если бы не Тео, ему, можетъ быть, удалось бы вырвать ее изъ-подъ мертвящаго вліянія церковнаго дома или, по крайней мѣрѣ, поддержать въ неравной борьбѣ за личную свободу, за болѣе широкое, болѣе полезное, болѣе достойное жизненное поприще. Но бѣдный Тео, это кротчайшее, радужно-настроенное созданіе, нечаянно разстроилъ все. Казалось, онъ возбуждалъ въ душѣ Молли какую-то рѣзкую, сильную антипатію, — тотъ Тео, къ которому ласкалась каждая бездомная собака на улицѣ; котораго до сихъ поръ обожало каждое знавшее его живое существо!

Послѣ Вѣны Джекъ отправился въ Эдинбургъ, — получить ученую степень. Достигнувъ этого съ честью, но безъ особаго блеска, онъ вернулся въ Лондонъ и сталъ искать работы въ больницахъ. Онъ не боялся, что останется безъ дѣла; многіе профессора, знавшіе его еще студентомъ, обѣщали ему рекомендаціи, если представится вакансія.

Въ скоромъ времени дѣйствительно открылись двѣ вакансіи, и изъ нихъ Джекъ выбралъ ту, гдѣ вознагражденіе было меньше, такъ какъ это мѣсто представляло ему возможность больше учиться и имѣло то преимущество, что онъ не долженъ былъ жить при больницѣ.

Джекъ поселился въ бѣдномъ Блумсбери и работалъ какъ ломовая лошадь, стараясь наполнить каждую минуту своего времени тяжелымъ трудомъ, до смертельной усталости, чтобы не чувствовать ужаса и отчаянія своего одиночества. Онъ походилъ на человѣка, вошедшаго изъ темнаго коридора въ освѣщенную залу и торопящагося закрыть двери, чтобы за нимъ не прокралась тьма. Елена спасала его отъ власти ужаса; въ ея исцѣляющемъ присутствіи онъ забывалъ, что на немъ тяготѣетъ проклятіе; но теперь, когда она покинула его, ужасы дѣтства снова протягивали ледяные пальцы воспоминаній и кошмаровъ и охватывали его, беззащитнаго. Пока онъ работалъ, онъ ничего не боялся, но безъ трепета не могъ думать о досугѣ и связанномъ съ нимъ одиночествѣ.

Да, онъ былъ совершенно одинокъ. Тео совершалъ артистическое турне по Америкѣ, а оттуда собирался прямо въ Австралію и Новую Зеландію; его отсутствіе могло продолжиться цѣлый годъ. Да и будь онъ въ Лондонѣ, это не принесло бы Джеку облегченія. Какое-то облако спустилось на ихъ дружбу; не менѣе теплая и не менѣе искренняя, она омрачалась со стороны Тео какой-то нервной раздражительностью, со стороны Джека, — глубокимъ, грустнымъ, все возраставшимъ въ его душѣ сознаніемъ своей неспособности понять натуру Тео, столь непохожую на его собственную. Елену онъ всегда понималъ.

Въ началѣ марта въ Лондонѣ наступила бурная и вѣтряная погода съ внезапнымъ пониженіемъ температуры, вызвавшая много болѣзней и горя и, сообразно съ этимъ, очень тяжелую работу въ госпиталяхъ.

Однажды вечеромъ, когда Джекъ, усталый и мокрый, возвращался домой подъ проливнымъ дождемъ, прямыми нитями падавшимъ на землю, при мерцающемъ свѣтѣ фонарей онъ замѣтилъ женскую фигуру, которая прильнула къ рѣшоткѣ какого-то двора, въ то время какъ вѣтеръ трепалъ на ея головѣ промокшій капюшонъ плаща. Онъ перешелъ черезъ улицу, чтобы помочь ей въ борьбѣ противъ свирѣпой бури, но когда добрался до противоположнаго тротуара, женщина повернула за уголъ и исчезла.

Онъ, наконецъ, добрелъ до дому, перемѣнилъ промокшее платье и усѣлся у своего дымившаго камина въ ожиданіи обѣда.

Вѣроятно, потому что онъ продрогъ и усталъ, ему въ этотъ вечеръ было еще труднѣе стряхнуть съ себя гнетъ, всегда лежавшій весною на его душѣ. Онъ сидѣлъ праздно, что рѣдко случалось съ нимъ, прислушиваясь къ сердитому шипѣнью дождевыхъ капель, падавшихъ сквозь трубу на горячіе угли въ каминѣ.

— Какая-то женщина справлялась о васъ, — сказала хозяйка, подавая обѣдъ.

— По такой погодѣ? Кто такая?

— Она не хотѣла назвать своего имени; сказала, что опять зайдетъ. Она все ходила взадъ и впередъ по улицѣ, поджидая васъ. Выглядитъ она очень плохо.

— Паціентка, которая ходитъ въ такую ночь по улицѣ. А какова на видъ?

— Не могла я разглядѣть, — она такъ закутана, но промокла насквозь. Странная такая, — дрожитъ, трясется, вся въ грязи, волосы растрепаны, а одѣта барыней. Сдается мнѣ, что она не въ своемъ умѣ.

— А можетъ просто у нея горе. Вѣроятно, что-нибудь серьезное, если…

Кто-то постучалъ во входную дверь, очевидно дрожащей рукой.

— Это вѣрно она, — сказала хозяйка. — Впустить ее, сэръ?

— Конечно.

Женщина вошла и остановилась въ полусвѣтѣ у двери; совершени о промокшее платье съ какимъ-то свистящимъ звукомъ хлопало вокругъ ея ногъ. Хозяйка вышла, покачивая головою и бросивъ быстрый, подозрительный взглядъ.

— Мнѣ очень жаль, что меня не было дома, когда вы заходили ко мнѣ, — началъ Джекъ, вставая навстрѣчу.

Онъ не могъ разглядѣть свою посѣтительницу, потому что она закрыла лицо рукою, точно свѣтъ лампы ослѣплялъ ее, но онъ узналъ плащъ, который развѣвался по вѣтру у рѣшотки.

— Вы навѣрное насквозь промокли, — сказалъ онъ. — Вы желали видѣть меня…

Рѣчь Джека оборвалась, и онъ отступилъ назадъ. Женщина медленно направилась къ нему нетвердой, спотыкающейся походкой, точно она была слѣпая. Маленькіе ручейки воды текли съ ея плаща, съ ея юбокъ, съ распустившейся массы волосъ, упавшей на плечи. Капюшонъ плаща былъ надвинутъ на лобъ, но когда она опустила руку, Джекъ увидѣлъ, что ея наполовину закрытое лицо было совершенно блѣдно, растерянно и безумно.

— Молли! — закричалъ онъ.

Молли откинула капюшонъ и безсмысленно уставилась на брата. Она сдѣлала два или три безполезныхъ усилія заговорить, прежде чѣмъ изъ устъ ея вырвался звукъ.

— Да, — сказала она, — ты былъ совершенно правъ!

— Молли! Что случилось?..

— Дядя выгналъ меня изъ дому. Ты говорилъ, что это такъ будетъ. Я пришла къ тебѣ… Мнѣ больше некуда идти. Примешь-ли ты меня на одну или двѣ ночи… пока я придумаю… что нибудь… приму мѣры… Я устала… мнѣ спать хочется… Я ничего не вижу… — Голосъ ея перешелъ въ невнятное бормотанье. Джекъ успѣлъ подхватить ее на руки.

— Сядь. Ты послѣ разскажешь. Теперь надо снять промокшія вещи.

Его прикосновеніе, казалось, привело Молли въ сознаніе, она вырвалась изъ его объятій.

— Я не сяду, пока ты не поймешь. Почемъ ты знаешь, захочешь-ли принять меня?.. Я говорю тебѣ, онъ выгналъ меня, потому что…

— Богъ съ тобою, дитя, что мнѣ за дѣло до этого? Снимай скорѣе твой плащъ, изъ него можно выжать ведро воды, — Джекъ сталъ растегивать ея плащъ. Молли вдругъ сорвала его съ себя и выступила въ освѣщенное пространство.

— Смотри, — сказала она.

Джекъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ на нее; прошла минута, прежде чѣмъ онъ понялъ, въ чемъ дѣло, Молли отвернулась съ медленнымъ, почти торжественнымъ жестомъ и нагнулась поднять свой мокрый плащъ, кучей лежавшій на полу, но онъ выхватилъ его изъ ея рукъ съ крикомъ:

— О, моя бѣдная дѣвочка… и во власти дяди!

Съ внезапнымъ порывомъ нѣжности онъ схватилъ ее на руки и уложилъ на диванъ, покрывая поцѣлуями ея руки. Но его краснорѣчивое волненіе не вызвало въ ней отвѣта, она только слегка вздрагивала, безучастно лежа въ его объятіяхъ. Черезъ мгновеніе онъ опомнился:

— Какая ты холодная! Надо сейчасъ же снять всѣ эти мокрыя вещи. Подожди, я запру дверь и уйду въ спальню, покаты раздѣнешься у огня. Я сейчасъ принесу что нибудь сухое, тебѣ придется пока обойтись моимъ бѣльемъ и одѣяломъ. Дай, я сниму прежде твои башмаки. Я думаю, придется разрѣзать ихъ.

Придвинувъ диванъ къ огню и завернувъ Молли въ свое одѣяло, Джекъ побѣжалъ внизъ за горячими бутылками, кипяченымъ молокомъ и водкой.

Вернувшись, онъ нашелъ Молли въ какомъ-то оцѣпененіи, въ полуобморкѣ, полуснѣ, слишкомъ разбитой отъ усталости и холода, чтобы понимать, что ей говорятъ. Черезъ нѣсколько времени легкая краска выступила на ея посинѣвшихъ губахъ. Она открыла глаза и серьезно посмотрѣла на Джека.

— Джекъ, — сказала она — ты понялъ?

Джекъ сидѣлъ на краю дивана и грѣлъ ея руки. Онъ нагнулся и поцѣловалъ сперва одну, потомъ другую руку.

— Да, дорогая моя.

— И ты… примешь меня?

Онъ откинулъ съ ея лба мокрые волосы.

— Что ты, дурочка! выпей горячаго молочка и не говори глупостей!

— Нѣтъ, нѣтъ! — Молли отодвинулась отъ Джека и сѣла съ горящими глазами. — Ты хочешь быть милосерднымъ, какъ тетя Сара. Она пробовала вмѣшаться вчера, говорила дядѣ о женщинѣ, взятой въ прелюбодѣяніи, и о кающейся грѣшницѣ… Мнѣ не въ чемъ каяться, и я не стыжусь. Ты долженъ понять это, прежде чѣмъ примешь меня. Моя жизнь принадлежитъ мнѣ, я могу сохранить ее и отдать, и если я предпочла погубить себя и поплатиться за это…

— Ты все это разскажешь мнѣ послѣ, дорогая. Теоріи могутъ подождать, а твой ужинъ не ждетъ. Кушай, пока онъ горячій.

Она съ жадностью схватила чашку и попробовала пить. Теперь, въ первый разъ, силы измѣнили ей.

Джекъ стоялъ на колѣняхъ передъ диваномъ, прижимая къ себѣ сестру, и ему казалось, что прошло нѣсколько часовъ, а она все рыдала на его плечѣ. Наконецъ, Молли нѣсколько успокоилась, и онъ съ нѣжной настойчивостью заставилъ ее проглотить немного молока.

— Когда ты ѣла въ послѣдній разъ?

— Я… не помню. Какъ-то вчера. Все открылось днемъ… мнѣ кажется; или это было вечеромъ?.. Ахъ да! было темно. Я старалась найти немножко воды… на болотѣ было такъ холодно, а горло мое горѣло… Должно быть, отъ вѣтра… Я нашла лужу… но вода отзывала могилой.. шла изморозь… у меня кружилась голова… я нѣсколько разъ падала… Вотъ отчего у меня руки такъ исцарапаны…

— Ты всю ночь провела на болотѣ? — Джекъ говорилъ сдавленнымъ голосомъ, грубо и едва слышно.

— Да… я дошла до Пенрика къ утру и захватила ранній поѣздъ… знаешь, тотъ, дешевый. Мнѣ посчастливилось, правда? У меня бы не хватило денегъ на экспрессъ.

— Неужели онъ выгналъ тебя одну на болото, ночью, въ непогоду, безъ денегъ?

— Это произошло потому, что я не хотѣла отвѣчать на его вопросы. Тетя Сара дала мнѣ нѣсколько шиллинговъ, которые ей принесли съ чего-то сдачи. Она такъ горько плакала, бѣдняжка. У меня самой было полъ-соверена. Мнѣ не хватило трехъ пенсовъ на билетъ, но у меня было нѣсколько почтовыхъ марокъ…

— Отчего у тебя синякъ на лбу? — прервалъ Джекъ.

Лѣвый високъ Молли былъ разсѣченъ и распухъ; если бы ударъ пришелся однимъ дюймомъ ниже, она была бы убита. Она колебалась одно мгновеніе, потомъ молча обнажила правую руку. Около локтя синими пятнами отпечатались слѣды пальцевъ.

— Я… не думаю, чтобы онъ сдѣлалъ это нарочно, — кротко сказала она и опять опустила рукавъ.

— Онъ ударилъ тебя? — спросилъ Джекъ тѣмъ же беззвучнымъ, мертвымъ голосомъ.

— Онъ хотѣлъ заставить меня сознаться. Я отказалась сказать ему… кто отецъ. Онъ точно постепенно терялъ разсудокъ. Онъ все повторялъ, — кто? и все сильнѣе и сильнѣе сжималъ мою руку. Тогда тетя Сара попробовала остановить его… онъ повалилъ меня на землю…

— Перестань, довольно!

При страстномъ звукѣ голоса брата, Молли повернулась къ нему. Она еще никогда не видѣла его въ гнѣвѣ, и видъ его заставилъ ее замолчать.

— Лучше не говори мнѣ больше ничего о дядѣ, — сказалъ Джекъ снова спокойно, своимъ обыкновеннымъ голосомъ. — Ты вѣдь знаешь, что мы уже разъ чуть не убили другъ друга; а теперь я долженъ позаботиться о тебѣ. Заключимъ условіе — никогда не упоминать его имени. Я думаю, пора приготовить тебѣ постель, дорогая, а о нашихъ планахъ мы поговоримъ завтра!

— А гдѣ же ты ляжешь, если я займу твою комнату?

— Здѣсь, на диванѣ, конечно. Мы устроимся пока такъ, на недѣльку на двѣ, а тамъ подыщемъ другую квартиру. Какъ только тебѣ станетъ лучше, надо будетъ тебѣ купить платье.

— Но Джекъ, не могу же я оставаться на твоихъ рукахъ. Все это прекрасно на одну ночь, но завтра я должна пріискать себѣ какую-нибудь работу.

— Голубчикъ, сразу найти работу не такъ-то легко, да ты и не въ состояніи работать, если бы она даже нашлась. Отдохни нѣсколько дней, а тамъ посмотримъ.

— О, ты не понимаешь! Еще больше двухъ мѣсяцевъ… а когда время настанетъ… Какъ ты думаешь, меня примутъ въ пріютъ, Джекъ?

Онъ повернулся къ ней, объятый смертельнымъ страхомъ.

— Молли, неужели ты покинешь меня?

— Ты хочешь, чтобы я осталась здѣсь, была бы тебѣ обузой, пока не родится ребенокъ? Нѣтъ, нѣтъ! Ни за что на свѣтѣ!

— Отчего же нѣтъ? Развѣ тебя научили такъ ненавидѣть меня, что ты не можешь придти ко мнѣ, когда тебѣ нужна поддержка и помощь?

— Ты видишь, я пришла; не знаю почему. Я… думала, что ты все-таки не прогонишь меня. Если бы ты меня выгналъ, я бы…

— Что же, ты думаешь, у меня такъ много радостей въ жизни, что я могу прогнать солнечный лучъ, когда онъ заглянетъ ко мнѣ? Молли! Молли! Я принужденъ былъ жить всѣ эти годы безъ тебя. Теперь ты здѣсь, и твоя первая мысль — снова уйти! Я не отпущу тебя. Останься, хоть пока все кончится; если ты послѣ этого должна будешь уйти, ты, по крайней мѣрѣ, немножко поживешь со мной.

— Ты въ самомъ дѣлѣ хочешь меня? Для тебя самого? Не изъ жалости? Мнѣ не нужна ничья жалость!

Джекъ засмѣялся и обнялъ ее.

— Такъ ты останешься?

— Постой немного. — Молли оттолкнула его, и лицо ея приняло жесткое выраженіе.

— Если я останусь съ тобой, ты долженъ обѣщать мнѣ, никогда не спрашивать, кто онъ, вообще не задавать никакихъ вопросовъ.

— Молли! Дареному коню въ зубы не смотрятъ! Если онъ когда-нибудь отниметъ тебя у меня, я узнаю его, если же нѣтъ…

— Этого никогда не будетъ. Онъ меня забылъ.

Глаза Джека снова потемнѣли.

— Забылъ? Бросилъ тебя нести одной…

— Молчи! — крикнула она съ загорѣвшимися глазами. — Я люблю его!

Джекъ наклонилъ голову, молча, съ внутренней яростью.

— Не смѣй ни слова говорить противъ него, я сама сдѣлала свой выборъ. Онъ захотѣлъ меня, и я отдалась ему; я не торговалась, не требовала, чтобы онъ женился на мнѣ. Онъ былъ счастливъ, а я плачу за это. И почему мнѣ не платить, разъ я согласна? Это былъ свободный даръ!

Молли остановилась и поднесла руку къ разбитому виску.

— О, эта боль въ головѣ! Я почти ослѣпла!.. Слушай, Джекъ, если я струшу въ концѣ, если я буду бранить его, когда буду внѣ себя, помни всегда, что все, что я скажу — ложь. Мнѣ не на что жаловаться, не на что!

Вдругъ глаза ея наполнились слезами. Она обняла Джека обѣими руками.

— Ахъ, какая я безсовѣстная! Я пришла къ тебѣ, какъ умирающая съ голоду собака, просящая защиты, а когда ты принялъ меня, я же ставлю условія.

— Сокровище мое, ставь какія хочешь условія, только останься со мной!

— Такъ дай мнѣ сказать еще одно — ужасное!

Она схватила его за обѣ руки: ея пальцы горѣли.

— Обѣщай мнѣ, если я умру, а ребенокъ останется въ живыхъ, что ты усыновишь его, убьешь его, что хочешь съ нимъ сдѣлаешь, только спаси его отъ дяди.

Джекъ торжественно поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Не надо и брать такого обѣщанія.

— Вѣроятно, тебѣ не придется исполнить его. Нѣтъ…

Голосъ ея вдругъ оборвался, но затѣмъ она спокойно продолжала:

— Нѣтъ надежды на это. Мы, Рэймонды, ужасно выносливы.

— И ужасно одиноки иногда. Постарайся остаться въ живыхъ, Молли.

Ея большіе, задумчивые глаза смотрѣли прямо на него.

— Развѣ ты такъ одинокъ? Я думала… у тебя есть друзья.

— У меня есть Тео. Но Тео…

Джекъ не окончилъ фразы и разсѣянно уставился на огонь. Вдругъ онъ, вздрогнувъ, пришелъ въ себя.

— Молли, голубка, какъ ты дрожишь! О чемъ я думалъ, что сразу не уложилъ тебя въ постель!

XIII.

— Джекъ, — сказала Молли, входя въ его убогій маленькій кабинетъ, — оставилъ бы ты свой микроскопъ на полчасика; ты выглядишь до смерти усталымъ.

Джекъ поднялъ голову отъ микроскопа, надъ которымъ онъ портилъ глаза съ той минуты, какъ возвращался изъ больницы. По субботамъ было всегда много работы въ переполненныхъ амбулаторіяхъ, а сегодня онъ чувствовалъ себя особенно усталымъ и больнымъ, благодаря густому ноябрьскому туману и тяжелому запаху газа, человѣческихъ тѣлъ и мокрыхъ лохмотьевъ.

— Нечего тебѣ браться за препараты до обѣда, — продолжала Мошли, — ты ихъ, усталый, сдѣлаешь слишкомъ грубо, и у тебя разболится голова.

— О, я здоровъ, только всѣ эти приходящіе паціенты такъ неблагоразумны: они имѣютъ привычку говорить всѣ заразъ, особенно въ такіе туманные дни. Шлепанье по грязи, кажется, приводитъ этихъ бѣдняковъ въ такое же волненіе, какъ ломовыхъ лошадей. Я самъ сегодня вернулся забрызганный съ головы до ногъ.

Молли обвила его шею руками. Они прожили вмѣстѣ почти четыре года и привыкли читать мысли другъ друга, какъ могутъ ихъ читать только самые лучшіе друзья. Никто другой, кромѣ Молли, не увидѣлъ бы по выраженію его рта, что онъ не только усталъ физически, но и нравственно угнетенъ.

— Дурныя вѣсти? — спросила она тихонько, прижимаясь щекой къ его волосамъ.

— Нѣтъ, ничего особеннаго. Съ моей стороны просто глупо вѣшать голову въ ту минуту, когда я, наконецъ, добился хорошаго содержанія, да еще мнѣ такъ повезло съ медицинскимъ конгрессомъ.

— А можетъ быть, въ этомъ-то и кроется причина твоего угнетенія. Въ тѣ дни, когда намъ почти нечего было ѣсть, меня никогда такъ не угнетали недѣльные счеты, какъ теперь, когда я могу тратить на хозяйство три фунта въ недѣлю.

— Нечего тебѣ безпокоиться, родная, — послѣдній шиллингъ долга будетъ уплаченъ въ будущемъ мѣсяцѣ. Ты вѣдь знаешь, всѣ наши матеріальныя затрудненія кончились, даже частная практика начинаетъ развиваться.

Молли со смѣхомъ поцѣловала брата.

— Поэтому-то ты носъ вѣшаешь? Мы съ тобой курьезные люди, Джекъ: нашего мужества хватаетъ только на тяжелыя времена, но при первой же удачѣ у насъ руки опускаются.

— Ты права, — серьезно отвѣтилъ Джекъ, — я не стою ни гроша. Два года тому назадъ, когда мальчикъ былъ такъ боленъ, а въ домѣ не было ни копѣйки, мелкія заботы и туманъ не привели бы меня въ разстройство. Я избаловался, и это твоя, вина, Молли; если ты будешь такъ няньчиться со мной, я растолстѣю, расчувствуюсь, начну капризничать, какъ старый богатый паціентъ, придумывающій болѣзни отъ нечего дѣлать.

— Лучше и не пробуй, а то я отдамъ тебя на расправу Джонни. Онъ найдетъ для тебя дѣло!

— Да, однако, у меня и теперь есть дѣло, а я болтаю о пустякахъ и теряю время. Стоило конгрессу приглашать меня для демонстраціи препаратовъ, если мнѣ нечего будетъ показать ему. Все должно быть готово и отправлено въ Эдинбургъ къ 15-му.

Молли продолжала обнимать его.

— Постой минуточку: ты не сказалъ мнѣ, какія у тебя мелкія заботы? Паціенты въ больницѣ?

— Да, паціенты, и Тео…

— Ты получилъ письмо сегодня утромъ?

Голосъ ея вполнѣ повиновался ей, и она такъ нагнулась надъ Джекомъ, что онъ не могъ видѣть выраженія ея глазъ.

— Да, онъ меня безпокоитъ. Онъ пишетъ изъ польскихъ танцевъ сюиту для струнныхъ инструментовъ и увѣряетъ, что звуки облекаются въ образы и всю ночь пляшутъ вокругъ его постели. Почеркъ его опять сталъ такой нетвердый; а ты знаешь, что это у него значитъ.

Молли глядѣла куда-то мимо головы брата большими, серьезными глазами. Онъ вздохнулъ и прибавилъ съ покорнымъ видомъ:

— Тео не говоритъ на этотъ разъ, кто она, но я увѣренъ, что она существуетъ; это неизбѣжное условіе его творчества. Трудненько понять, чтобы привязанность человѣка могла такъ скакать съ одного предмета на другой.

— Можно сказать одно: если радуга не постоянна, она все же чиста и прекрасна. Каждый артистъ — великое дитя; его талантъ защищаетъ его отъ грязныхъ увлеченій.

— Тѣмъ хуже, — мрачно прервалъ Джекъ. — Если бы онъ затѣвалъ обыкновенныя интриги, свѣтскій флиртъ, какъ дѣлаютъ 99 процентовъ пользующихся успѣхомъ музыкантовъ…

— Онъ никогда не написалъ бы «Симфоніи крокусовъ».

— Да, правда, его музыка опошлилась бы. Но, по крайней мѣрѣ, никто бы не страдалъ. А теперь… Молли, у меня сердце болитъ за тѣхъ женщинъ, что любили его. Напримѣръ, эта молоденькая австрійская принцесса — помнишь, въ тотъ годъ, какъ Джонни родился? — я долго говорилъ съ нею. Бѣдная дѣвочка серьезно вѣрила, что онъ будетъ вѣренъ ей, и что хуже всего, онъ самъ вѣрилъ этому. Я не сомнѣваюсь, она пережила свое разочарованіе и вышла замужъ по желанію отца; но думаешь-ли ты, что она осталась прежней дѣвушкой? Онъ разбилъ на куски ея юность и нашелъ себѣ другую игрушку.

— Совсѣмъ такъ, какъ сдѣлалъ бы Джонни, если бы ты далъ ему поиграть какую-нибудь драгоцѣнную вещь. Это привилегія младенцевъ и боговъ, всѣхъ беззащитныхъ и божественныхъ существъ; они берутъ наше счастье и разбиваютъ его, а мы утѣшаемся обломками.

Братъ внезапно обернулся и обнялъ ее.

— Какъ ты смягчилась, Молли, послѣ рожденія ребенка! Иногда ты напоминаешь мнѣ мать!

— Мать Тео?

— Да, или мать Христа. Она казалась мнѣ всегда воплощеніемъ католической идеи Мадонны: всеобщая мать.

— Съ тѣхъ поръ, какъ я мать Джонни, Джекъ, какъ могу я жестоко относиться къ кому бы то ни было? когда у меня есть ребенокъ?

Она сѣла у камина и пододвинула корзину съ бѣльемъ для починки.

Джекъ, насвистывая, снова принялся за свои препараты, Молли начала серьезно штопать чулокъ; никто изъ нихъ не былъ въ настроеніи продолжать разговоръ.

— Мама! — запищалъ изъ сосѣдней комнаты тонкій голосокъ. — Мой домъ развалился!

Молли встала и открыла дверь. Кирпичики разсыпались по ковру; среди развалинъ сидѣлъ Джонни, съ отчаяніемъ вытаращивъ глаза, готовый расплакаться. Мать подхватила его и внесла въ кабинетъ.

— Ничего, сыночекъ; мы завтра другой домъ выстроимъ. Иди, играй здѣсь, пока твое молочко будетъ готово, только не толкай стола: Джекъ дѣлаетъ препараты.

Джонни вырвался изъ ея объятій и побѣжалъ къ столу, весело и вопросительно блестя синими глазками.

— Дядя! — онъ протянулъ къ микроскопу пухлую рученку, — хочу посмотрѣть! Дядя!

Слово «дядя» было совершенно новое въ его словарѣ, и онъ гордился имъ. Сусанна, служанка, только что внушила ему, что маленькіе мальчики не должны звать дядю просто Джекомъ.

Джекъ быстро поднесъ къ губамъ лѣвую руку и укусилъ ее. Черезъ минуту онъ вспомнилъ, что даже боги имѣютъ состраданіе, и что его дѣтство прошло.

— Я хочу посмотрѣть! — повелительно повторилъ Джонни. Онъ не привыкъ ждать.

— Не надоѣдай Джеку, голубчикъ, — сказала мать. — Онъ занятъ.

— Онъ мнѣ не мѣшаетъ, я люблю, когда онъ со мной.

Джекъ наклонился и поднялъ ребенка на колѣни.

— Что ты хочешь посмотрѣть, буянъ? Сегодня нѣтъ ничего интереснаго.

— Заставь звѣрьковъ прыгать.

— Звѣрьковъ?

— Онъ хочетъ сказать инфузорій, — вмѣшалась Молли. — Ты на дняхъ показывалъ ему каплю воды.

— А, вотъ что! Нѣтъ, цыпленокъ, сегодня у меня нѣтъ воды изъ канавы, а въ водѣ изъ нашего графина звѣрькамъ прыгать не позволяютъ.

— Отчего?

— Чтобы они не прыгнули тебѣ въ горлышко, а то оно можетъ заболѣть у тебя. Ну, влѣзай на этотъ стулъ и садись рядомъ со мной, только не толкай меня подъ локоть. О, чортъ возьми, этотъ винтъ!

Джекъ нагнулся, нахмуривъ брови, и сталъ подвинчивать микроскопъ. Домашній кумиръ критически смотрѣлъ на него.

— Ты не такъ вертишь, — замѣтилъ онъ строгимъ голосомъ.

— Ты правъ, сынокъ, а заслоняя головой свѣтъ, ты не можешь помочь мнѣ.

— Кажется, идетъ Сусанна, — вмѣшалась Молли. — И я думаю, горячія булочки къ чаю уже готовы. Бѣги скорѣй, вымой свои грязныя лапки.

Она открыла дверь, и Джонни, сіяющій при мысли о горячихъ булочкахъ, побѣжалъ къ Сусаннѣ.

Тотчасъ же изъ кухни раздались восторженные крики.

— Молли, — сказалъ Джекъ, низко нагнувшись надъ микроскопомъ, — не позволяй ребенку звать меня дядей, ради Бога!

---

Эпидемія дифтерита, распространяясь на югѣ Англіи, дошла до Корнуэлля. Въ Порткэррикѣ и въ окрестныхъ деревушкахъ дѣти заболѣвали и умирали одинъ за другимъ. Осень была мокрая и бурная, тяжелая для рыбаковъ. Много жизней погибло въ морѣ, и ничтожное количество рыбы, которую по затопленнымъ дорогамъ тащили на рынокъ, не оплачивало труда и опасности ловли.

Бѣдность, заботы и утомленіе тяжело ложились на бѣдныя деревушки еще въ сентябрѣ, а теперь, подъ самое Рождество, пришла ужасная болѣзнь.

Положеніе жителей Порткэррика было бы еще хуже, если бы не викарій. Д-ръ Дженкинсъ, постарѣвшій, заработавшійся, преслѣдуемый вѣчной заботой о громадной семьѣ при незначительныхъ доходахъ, дѣлалъ, что могъ; но какъ ни былъ онъ добросовѣстенъ и старателенъ, онъ ничего не могъ бы сдѣлать безъ поддержки болѣе смѣлаго человѣка. Викарій вербовалъ добровольныхъ помощниковъ; собиралъ пожертвованія; безъ устали ходилъ по залитому болоту отъ одного коттеджа къ другому, навѣщая больныхъ и несчастныхъ, разслѣдуя положеніе бѣдняковъ, находя временныя убѣжища, вдали отъ зараженныхъ мѣстъ, для сестеръ и братьевъ заболѣвшихъ дѣтей. Въ эти тяжелые дни онъ съ утра до ночи былъ на ногахъ, совсѣмъ сѣдой и не такой подвижный, какъ въ то время, когда Джекъ зналъ его, но такой же прямой и неутомимый.

Что касается до миссисъ Рэймондъ, она осталась той же преданной женой. Она стала слишкомъ слаба, отяжелѣла и страдала астмой, поэтому не могла бѣгать цѣлый день по деревнямъ, какъ ея мужъ; у нея не хватило мужества для самой себя, не то что для помощи другимъ; она не смѣла искушать боговъ, утѣшая женщинъ, потерявшихъ своихъ дѣтей, но она безъ сожалѣнія, покорно отдавала несчастнымъ то немногое, что могла дать. Она еще разъ перевернула свое старое шелковое платье, чтобы оно могло прослужить еще годъ, и робко сунула въ руку викарія скопленныя на покупку платья деньги, со словами: «на угли, на одѣяла, Джозана». Утро она проводила въ стряпнѣ суповъ и желе для больныхъ, день — въ шитьѣ и вязаньѣ для нихъ же, но раздавалъ пособія самъ викарій.

Въ старости, какъ и въ молодости, она пряталась за своего господина и спрашивала его одобренія каждому своему шагу, терпѣливая Гризельда, состарѣвшаяся въ повиновеніи, въ глазахъ которой постоянно мелькалъ призракъ ужаса.

Надрывавшій душу дождь, наконецъ, прекратился, и въ одно прекрасное утро, накрывая на столъ, миссисъ Рэймондъ замѣтила на скатерти солнечный отблескъ. Первымъ ея движеніемъ — было вознести горячую благодарность за милосердный отвѣтъ на ея молитвы: если наступить сухая погода, болѣзнь, можетъ быть, наконецъ, прекратится. Второе — явилось слѣдствіемъ многолѣтней привычки: она разложила на полу газеты, чтобы коверъ не выцвѣлъ.

Членъ санитарнаго правленія въ Труро зашелъ къ викарію вмѣстѣ съ нимъ самимъ, чтобы наскоро закусить; они оба должны были присутствовать на засѣданіи комитета, а потомъ хотѣли обойти нѣсколько домовъ, неблагополучныхъ въ санитарномъ отношеніи.

— Я, вѣроятно, вернусь поздно, — сказалъ викарій женѣ, — недалеко отъ Зенноръ-Кросса опять покойникъ, и я долженъ зайти туда, когда мы кончимъ осмотръ.

— Не душите себя работой, — замѣтилъ посѣтитель, — что тогда будетъ съ Порткэррикомъ?

— Надѣюсь, что мы задушимъ дифтеритъ, — мужественно отвѣтилъ викарій, — и мы очень скоро сдѣлаемъ это, если Всемогущій въ милосердіи своемъ пошлетъ намъ хорошую погоду.

Санитарный чиновникъ одобрительно закивалъ головой. Онъ самъ былъ серьезный дѣятель и любилъ хорошихъ работниковъ. Неукротимая энергія викарія приводила его въ восторгъ. «Что за славный старикъ! — говорилъ онъ д-ру Дженкинсу. — По виду черствый и жесткій, какъ старый сухарь, а какъ работаетъ!» Онъ съ искреннимъ восхищеніемъ смотрѣлъ на суровое лицо старика.

— А кстати о дифтеритѣ, — заговорилъ онъ. — Не родственникъ-ли вамъ д-ръ Рэймондъ изъ Блумсбери, который въ послѣднее время дѣлалъ опыты съ дифтеритнымъ ядомъ? Я видѣлъ объ этомъ статью въ «Ланцетѣ»; онъ будетъ читать докладъ на конгрессѣ въ Эдинбургѣ. Его теорія возбудила всеобщій интересъ.

Если бы онъ обернулся къ миссисъ Рэймондъ, ея испуганные глаза заставили бы его замолчать, но онъ смотрѣлъ на викарія, въ неподвижномъ лицѣ котораго ни одинъ мускулъ не дрогнулъ.

— Да, это родственникъ.

— Неужели? Однако, какъ свѣтъ не великъ! Я прожилъ цѣлую недѣлю въ одномъ пансіонѣ съ д-ромъ Рэймондомъ; прошлымъ лѣтомъ я проводилъ свой отпускъ на южномъ берегу, и онъ тоже былъ тамъ съ сестрой, молодой вдовой, я думаю, и ея маленькимъ сыномъ, прелестнымъ ребенкомъ!

Вдругъ онъ замѣтилъ принужденное молчаніе окружающихъ, и самъ замолчалъ.

— Это родственники, — повторилъ викарій, — но мы не знаемъ ихъ.

Разговоръ неловко замялся на нѣсколько минутъ, потомъ посѣтитель взглянулъ на часы.

— Пора идти, я думаю.

Въ саду викарій вдругъ остановился.

— Простите, — сказалъ онъ своему спутнику, — я забылъ дать женѣ одно порученіе. Я догоню васъ по дорогѣ.

Онъ вернулся въ домъ. Жена опустивъ глаза въ полъ, неподвижно стояла на томъ же мѣстѣ, гдѣ онъ ее оставилъ.

— Сара, — началъ онъ и остановился въ дверяхъ.

Она вздрогнула, но сейчасъ же подобралась и подошла къ нему.

— Ты забылъ что нибудь?

Онъ медлилъ отвѣтомъ, смотря мимо нея.

— Можетъ быть, ты чувствуешь себя одинокой, когда я ухожу?

— Нѣтъ, Джозана, я привыкла.

— Да. — Онъ снова остановился.

— Я думалъ… не хочешь-ли ты, чтобы къ тебѣ иногда приходила посидѣть дѣвочка д-ра Дженкинса? Она славная, спокойная малютка, а ты всегда такъ любила дѣтей… Слова замерли на устахъ викарія, когда онъ увидѣлъ, какъ она отшатнулась отъ него, вытянувъ руки, съ широко-раскрытыми глазами полными ужаса.

— Нѣтъ, нѣтъ, Джозана! О, не приводи сюда дѣтей!

Лицо его, какъ будто, окаменѣло.

— Ты хочешь сказать, Сара…

Они стояли и смотрѣли другъ на друга. Онъ оказался храбрѣе, — ея взглядъ опустился, худыя, старыя руки безсильно повисли.

— Я… я не такъ сильна, какъ прежде… а дѣти такъ шумятъ…

Онъ не сдался. — Какъ хочешь, — сказалъ онъ и вышелъ.

Она смотрѣла на него изъ окна, пока онъ шелъ по лугу: черная, мрачная фигура на фонѣ пейзажа, корректная, прямая, съ упрямыми плечами, которыхъ ни года, ни тяжесть позора не могли согнуть… Потомъ она усѣлась къ своему рабочему столику и стала штопать носки.

На колокольнѣ пробили часы; двери школы раскрылись, и толпа маленькихъ дѣвочекъ, смѣясь, болтая и размахивая сумками, высыпала на улицу.

Миссисъ Рэймондъ сложила работу.

— Что-то мои глаза ослабѣли за послѣднее время, — сказала она вслухъ, точно въ комнатѣ былъ какой-то невидимый слушатель, передъ которымъ она должна лицемѣрить.

— Они болятъ отъ шитья. — И она украдкой провела по нимъ рукой. Потомъ встала, раздвинула накрахмаленныя бѣлыя занавѣски, осторожно, чтобы не измять ихъ, и выглянула въ окно на дѣтей. Онѣ бѣжали по лугу, нѣкоторыя мимо окна даже не взглянувъ на него, другія равнодушно глядѣли на нее, какъ она, старая и одинокая, стоитъ и смотритъ такимъ взглядомъ, какимъ, бывало, смотрѣла на Спотти…

Миссисъ Рэймондъ вздрогнула, какъ вздрагивала Спотти, когда кто-нибудь проходилъ мимо нея по двору, и поспѣшила задернуть занавѣски. Но бахрома занавѣсей не мѣшала ей видѣть дѣтей. Это были чужія дѣти, съ холодными неласковыми глазами, но у многихъ изъ нихъ были атласныя щечки съ золотистымъ загаромъ, и у всѣхъ — быстрыя ножки и смѣющіеся голоса, а у одной малютки, (но она отвернулась, когда та бѣжала мимо) — золотисто-каштановые локоны, блестѣвшіе на солнцѣ; рука другой женщины расчесывала ихъ и связывала ленточкой.

---

«Джонни опасно боленъ. Дифтеритъ. Зоветъ тебя».

Джекъ еще и еще разъ повторялъ эти слова.

Ихъ выстукивали колеса поѣзда; дребезжаніе оконъ, дыханіе спящихъ пассажировъ, тяжелая тупая боль въ груди или въ головѣ (онъ не отдавалъ себѣ отчета — гдѣ) — все утомляло и раздражало его безсмысленнымъ повтореніемъ тѣхъ же словъ. Иногда они обрывались на минуту, и онъ слышалъ другія, едва внятныя, но назойливыя и несмолкающія: «ты опоздаешь, опоздаешь, опоздаешь»! Навѣрное это ст. Альбансъ, — этотъ клубокъ темныхъ улицъ, промелькнувшій за окномъ. Скоро онъ будетъ дома. Но прошло уже много времени съ тѣхъ поръ, какъ телеграмма Молли вызвала его съ завтрака въ Эдинбургѣ и заставила мчаться съ первымъ же поѣздомъ обратно въ Лондонъ. Все могло случиться съ тѣхъ поръ! Если бы онъ только не поѣхалъ на медицинскій конгрессъ! Если бы…

Джекъ опустилъ окно и высунулся. Уже стемнѣло, но зимою такъ рано темнѣетъ… Тамъ и сямъ на плоской равнинѣ слабо блестѣли снѣжныя пятна.

Какъ-то вышло, что до послѣдняго дня онъ не отдавалъ себѣ отчета, чѣмъ былъ для него ребенокъ.

Ему некогда было раздумывать о своихъ личныхъ привязанностяхъ; у него всегда было такъ много дѣла: и больница, и микроскопъ, и подготовка студентовъ къ экзаменамъ, чтобы свести концы съ концами. Нельзя же было пренеберегать представлявшимися случаями заработать нѣсколько лишнихъ фунтовъ, когда нужно прокормить три рта и еще откладывать на воспитаніе Джонни. Когда онъ, наконецъ, освобождался, онъ чувствовалъ себя такимъ усталымъ, а тутъ еще звали къ паціентамъ, или приходилось мчаться на экспрессѣ черезъ всю Европу въ отвѣтъ на отчаянныя телеграммы Тео. Бѣдный Тео! Періодическія трагедіи его съ графинями и герцогинями всегда случались въ самое неудобное время, но онъ относился къ нимъ такъ горячо, пока онѣ разыгрывались! Только годъ тому назадъ пробовалъ онъ удушить себя угаромъ вмѣстѣ съ непонятой красавицей, молоденькой женой какого-то плѣшиваго посланника. Прощальная телеграмма его застала Джека въ жестокой инфлуенціи, но онъ вскочилъ съ постели и съ курьерскимъ поѣздомъ помчался въ Брюссель (Весьма благоразумно было со стороны природы создать его выносливымъ какъ ломовая лошадь!).

Джекъ пріѣхалъ какъ разъ во время, чтобы открыть окна, скрыть скандалъ отъ репортеровъ и подать первую помощь, а затѣмъ утѣшенія и совѣты обоимъ взрослымъ дѣтямъ.

Вѣроятно, они теперь забыли даже о существованіи другъ друга…

— «Ты опоздаешь, опоздаешь, опоздаешь…»

Жестоко, однако, что это дифтеритъ, та самая болѣзнь, надъ которой онъ работалъ въ послѣдніе три года, побѣдить которую втайнѣ надѣялся. Онъ былъ почти убѣжденъ теперь, что стоитъ на порогѣ великаго открытія; но какая польза въ открытіяхъ, если они не могутъ спасти любимаго ребенка? Какая польза въ нихъ, если уже слишкомъ поздно.

Джекъ снова поднялъ окно, прижался въ свой уголъ и закрылъ глаза. Онъ чувствовалъ себя усталымъ, когда уѣзжалъ изъ Эдинбурга, а теперь въ вискахъ его стучало точно молотками. Надо посидѣть смирно нѣсколько минутъ и стараться не слышать стука колесъ.

А вотъ и лѣстница… дверь заскрипѣла, когда дядя толкнулъ ее… чердачная комната съ покатымъ потолкомъ… двѣ балки на потолкѣ…

Онъ вздрогнулъ и открылъ глаза. Воображеніе перенесло его назадъ, къ дѣтству, въ церковный домъ въ Порткэррикѣ, въ комнату ужасовъ и мученій.

Уже нѣсколько лѣтъ къ нему не возвращался тотъ кошмаръ, который мучилъ его послѣ смерти Елены. Онъ провелъ рукой по лбу: лобъ былъ мокрый.

Вѣдь это безсмысленно: не можетъ же человѣкъ, у котораго столько дѣла, распускать свои нервы и впадать въ истерики, точно Тео.

— Если бы только ребенокъ выжилъ…

— Позвольте билеты!

Когда дверь распахнулась, Джекъ выпрямился; онъ смутно сознавалъ, что въ полузабытьи торговался съ какимъ-то неизвѣстнымъ божествомъ, обѣщая забыть Порткэррикъ, уничтожить въ своей памяти картину комнаты на чердакѣ, если только ребенокъ будетъ жить…

---

Сестра встрѣтила его на лѣстницѣ, на перилахъ которой висѣла простыня, пропитанная дезинфицирующей жидкостью. На лицѣ ея было странное, безучастное выраженіе, точно ее только что разбудили и глаза ея еще слипаются отъ сна.

— Молли, — началъ Джекъ, и замеръ; потомъ прошепталъ опять: — Молли?..

Она опустила голову на его плечо.

— Ты опоздалъ…

---

Они вошли въ комнату. Тамъ все уже было прибрано; лампа подъ абажуромъ горѣла у кроватки, въ которой лежалъ Джонни, точно большая восковая кукла; золотые локоны его разсыпались по подушкѣ, въ правую ручку былъ вложенъ букетъ подснѣжниковъ.

Джекъ опустился на колѣни и долго стоялъ безмолвно и неподвижно. Наконецъ, онъ открылъ лицо маленькаго покойника и поцѣловалъ холодную ручку ребенка.

Когда Джекъ поднимался, онъ задѣлъ рукавомъ за абажуръ и отодвинулъ его. Полоса яркаго свѣта упала на кроватку и освѣтила восковое личико: оно какъ двѣ капли воды походило на лицо Елены.

Джекъ замеръ. Минуты медленно текли, а онъ все стоялъ и смотрѣлъ. Точно что-то оборвалось и умерло внутри его. Въ жизни дѣлаешь столько ошибокъ, а когда онѣ обнаружатся, оказывается, что онѣ ровно ничего не значутъ; да развѣ что-нибудь въ мірѣ имѣетъ значеніе?

Что-то пошевелилось по ту сторону кроватки. Это была Молли. Джекъ поднялъ голову, и глаза ихъ встрѣтились. Она протянула руки передъ собой, точно онъ хотѣлъ ударить ее.

— Ахъ, не смотри такъ сурово! Онъ хотѣлъ сказать тебѣ; онъ не виноватъ, вина моя!

— Моя вина, — устало отвѣтилъ Джекъ и отвернулся. — Я долженъ былъ видѣть.

Джекъ отошелъ къ пустому камину и облокотился на него, глядя въ пустую рѣшотку. Молли подошла къ нему.

— Я не могла сказать тебѣ, дорогой. Ты бы возненавидѣлъ его. Никто на свѣтѣ не любитъ его вѣрно и преданно, кромѣ тебя и меня, а меня онъ забылъ… Если ты измѣнишь ему…

Она остановилась. Джекъ не шевелился, и лицо его было попрежнему сурово. Молли обвила его шею рукой, какъ всегда это дѣлала Елена.

— Вспомни, вѣдь онъ не то, что обыкновенный человѣкъ. Несправедливо порицать его, если даже онъ дѣлаетъ намъ больно. Онъ не понимаетъ отвѣтственности такъ же, какъ дитя или жаворонокъ. Не его вина, что онъ геній. И если я родила ему сына, онъ тоже подарилъ мнѣ свое дитя, свою первую симфонію. Какъ бы тамъ ни было, пусть даже есть что прощать, я уже давно простила. Кто-нибудь долженъ платить за музыку.

Джекъ безнадежно покачалъ головой.

— Ты не понимаешь. Я не о тебѣ думалъ Ты не будешь покинута, пока я живъ, и, въ худшемъ случаѣ, ты взрослая женщина — сумѣешь отстоять себя, насколько это возможно живому созданію. Но если бы ты и я вдругъ умерли, а ребенокъ остался бы въ живыхъ и попалъ въ руки дяди… Подумалъ-ли онъ объ этомъ?

Молли прижалась щекой къ его лицу.

— Голубчикъ, это нехорошо и несправедливо, не похоже на тебя; ты всегда былъ справедливъ. Опасности для Джонни никогда не было; навѣрное ты или я сумѣли бы спасти его, хотя бы капелькой хлороформа. Во всякомъ случаѣ судьба была милосердна: что она ни сдѣлала намъ, она пощадила ребенка. Джекъ, ты не имѣешь права ожесточаться противъ него: ребенокъ не пострадалъ. Онъ сдѣлалъ зло только мнѣ, но я не жаловалась.

— Не бойся, — отвѣтилъ Джекъ, вздыхая. — Разницы не будетъ; ничто не можетъ измѣнить нашихъ отношеній. Онъ ея сынъ и имѣетъ право на меня. А я долженъ пережить это какъ-нибудь.

Въ наружную дверь постучали.

— Должно быть телеграмма. Изъ Эдинбурга, вѣроятно; я долженъ былъ демонстрировать препараты сегодня вечеромъ. Мнѣ, Сусанна? Нѣтъ, отвѣта не будетъ.

Дверь затворилась и въ комнатѣ воцарилось молчаніе.

— Изъ Эдинбурга? — спросила Молли. Джекъ все еще стоялъ, держа телеграмму въ рукахъ. Когда онъ повернулся къ Молли, выраженіе его лица точно ударило ей по сердцу. Что-то слабое и горькое, какая-то тѣнь улыбки мелькнула на его лицѣ и исчезла.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Опять, должно быть, что-то стряслось съ одной изъ герцогинь.

Джекъ протянулъ Молли телеграмму. Она была изъ Парижа.

— «Случилось ужасное несчастіе. Пріѣзжай. Тео.»

Молли молча положила бумагу на столъ и вернулась къ сыну.

Джекъ провелъ рукой по глазамъ. Слабое, смутное отраженіе былого дѣтскаго горя вспыхнуло передъ нимъ и исчезло, полузабытый образъ птички, улетающей изъ открытой клѣтки… Онъ тоже подошелъ къ кроваткѣ.

— Молли, сколько у насъ денегъ въ домѣ?

— Три соверена и сколько-то мелочи.

Джекъ взглянулъ на часы.

— Я возьму золото и напишу тебѣ чекъ. Гдѣ карболовая кислота? Вели, дорогая, Сусаннѣ позвать извозчика, пока я дезинфецируюсь; я только, только успѣю захватить курьерскій поѣздъ: онъ отходитъ въ 9 часовъ отъ Чэрингъ-Кросса.

Онъ съ минуту молча стоялъ, опустивъ глаза; потомъ наклонился и закрылъ простынею личико Джонни.

"Русское Богатство", №№ 5—7, 1902