Дженни Эйр (Бронте; Введенский)/ОЗ 1849 (ДО)

Дженни Эйр
авторъ Шарлотта Бронте, пер. И. И. Введенскій

Оригинал: англ. Jane Eyre, опубл.: 1847. — Источникъ: "Отечественныя Записки", №№ 6—10, 1849. az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДЖЕННИ ЭЙРЪ (*).

(*) Послѣ «Домби и Сына», лондонская публика въ послѣднее время съ особенною благосклонностію приняла два романа, вышедшіе одинъ за другимъ: «Vanity Fair» («Базаръ житейской суеты») и «Jane Eyre, автобіографію». Первый изъ этихъ романовъ принадлежитъ г. Теккерею, извѣстному сатирическому писателю; но авторъ послѣдняго неизвѣстенъ до-сихъ-поръ. Англійская публика догадывалась, что «Дженни Эйръ» написанъ гувернанткою г. Теккерея, которому и посвящена эта автобіографія при второмъ ея изданіи; но нѣкоторые не безъ основанія подозрѣваютъ здѣсь участіе совсѣмъ не женскаго пера. Не безполезно замѣтить, что этотъ романъ, по своей основной мысли, совершенно противоположенъ знаменитому произведенію Теккерея. Въ обоихъ романахъ главное дѣйствующее лицо — гувернантка, дѣвушка, круглая сирота, обязанная собственными средствами устроивать каррьеру своей жизни; но въ характерахъ этихъ двухъ героинь ничего нѣтъ общаго. Ред.

Часть первая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Въ тотъ день нельзя было гулять. Поутру мы бродили около часа по мокрымъ тропинкамъ чахлой рощи; но вскорѣ послѣ обѣда (мистриссъ Ридъ, когда нѣтъ гостей, обѣдаетъ рано) небо, при холодномъ вѣтрѣ, заволоклось мрачными тучами, разразившимися проливнымъ дождемъ, и, разумѣется, въ такую погоду слишкомъ-безразсудно было переступать за порогъ дома.

Тѣмъ лучше. Я никогда не любила длинныхъ прогулокъ, особенно въ холодные вечера: непріятно возвращаться домой въ сырые сумерки съ окоченѣлыми ногами и руками, безъ перчатокъ и въ промокшихъ башмакахъ, тѣмъ страшнѣе, что тутъ же, среди дороги, принуждена бываешь слушать неугомонное ворчанье няньки Бесси, сознавая въ то же время физическое превосходство передъ собой Элизы, Джона и Жорджины.

Элиза, Джонъ и Жорджина, дѣти мистриссъ Ридъ, увиваются теперь въ гостиной около своей маманъ. Мистриссъ Ридъ сидитъ на софѣ подлѣ камина, облокотившись на подушки. Она любуется на рѣзвыхъ дѣтей и, какъ счастливая мать, на этотъ разъ не плачетъ, не бранится, не кричитъ. Мнѣ однакожь запрещено своимъ присутствіемъ дополнять веселую группу. Мистриссъ Ридъ объявила строгимъ и рѣшительнымъ тономъ, что она принуждена держать меня въ почтительномъ отдаленіи, по-крайней-мѣрѣ до-тѣхъ-поръ, пока изъ донесеній Бесси не будетъ очевидно, что я мало-по-малу усвоила себѣ принадлежности дѣтской любящей натуры. Если я не сдѣлаюсь простодушнѣе, искреннѣе, нѣжнѣе и добрѣе, мистриссъ Ридъ принуждена будетъ лишить меня естественныхъ привиллегій, которыми могутъ только пользоваться скромныя и почтительныя дѣти.

— Что жь вамъ обо мнѣ разсказывала Бесси? спросила я.

— Дженни, я терпѣть не могу сплетней, отвѣчала мистриссъ Ридъ: — Скромное дитя не должно позволять себѣ дерзкихъ разспросовъ. Ступай, сядь гдѣ-нибудь въ углу, и не говори ни слова, пока не научишься говорить умнѣе.

Я прошмыгнула въ смежную маленькую комнату, куда обыкновенно подавали завтракъ. Тамъ, между-прочимъ, находился книжный шкафъ, загроможденный, кромѣ книгъ, разными издѣліями дѣтскаго досуга. Я выбрала для себя иллюстрированный томикъ въ красивомъ переплетѣ, и взгромоздившись на окно, расположилась на немъ очень-удобно, какъ падишахъ съ поджатыми ногами. Для большаго комфорта я опустила оконную занавѣсъ изъ красной камки, и такимъ-образомъ защитила себя со всѣхъ сторонъ въ этой двойной оградѣ.

Складки малиноваго драпри скрывали меня отъ любопытнаго взора съ правой стороны, между-тѣмъ-какъ по лѣвую руку, толстыя и прозрачныя звенья стеколъ защищали меня отъ ноябрьской стужи, не заслоняя дневнаго свѣта. Перелистывая книгу, я старалась въ то же время изучить окружающіе меня виды. Вдали, на омраченномъ небѣ, проносились облака, въ-запуски перегоняя другъ друга; вблизи, передъ самымъ окномъ, разстилался мокрый лугъ, и кое-гдѣ; таращились завядшіе кусты, поливаемые крупными каплями дождя.

Я перелистывала «Бьюккову исторію британскихъ птицъ». Говоря вообще, текстъ книги занималъ меня очень-мало; однакожь, несмотря на дѣтское легкомысліе, я не могла не обратить вниманія на нѣкоторыя вступительныя страницы, служившія объясненіемъ картинокъ. Особенно заинтересовало меня описаніе морскихъ птицъ и одинокихъ пустынныхъ скалъ и мысовъ, на которыхъ онѣ живутъ. Понравились мнѣ; также очерки холодныхъ и печальныхъ береговъ Лапландіи, Сибири, Спитцбергена, Новой-Земли, Гренландіи, Исландіи. Обо всѣхъ этихъ странахъ, скованныхъ мертвящимъ вліяніемъ вѣчныхъ вихрей, бурь, морозовъ и снѣговъ, я составила свою собственную идею, странную, дикую, но тѣмъ не менѣе чрезвычайно-впечатлительную для дѣтской головы. Каждою картинкой объяснялась какая-нибудь повѣсть, нерѣдко слишкомъ-таинственная и загадочная по-крайней-мѣрѣ столько же, какъ сказки няньки Бесси, которыя она разсказывала по зимнимъ вечерамъ, когда ей случалось быть въ хорошемъ расположеніи духа.

Съ этой книгой на колѣнахъ, я была совершенно счастлива, и боялась только, какъ бы не вздумали прервать моихъ занятій. Мое счастье окончилось слишкомъ-скоро: кто-то съ шумомъ отворилъ дверь этой комнаты и вошелъ.

— Эй! эй! сударыня брюзга! Гдѣ ты?

Это былъ рѣзкій, пронзительный голосъ Джона Рида, который, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился среди комнаты: ему показалось, что тутъ не было никого.

— Куда жь она запропастилась? кричалъ Джонъ, дѣлая обращеніе къ своимъ сестрамъ. — Лиззи! Жорджи! Здѣсь совсѣмъ нѣтъ этой взбалмошной дѣвчонки: скажите маменькѣ, что она выбѣжала на улицу несмотря на дождикъ. Экая дрянь!

— Хорошо, что занавѣсъ задернута, подумала я: — онъ довольно-слѣпъ и безтолковъ, и авось не отъищетъ меня въ этой засадѣ. Но черезъ минуту вошла Элиза, оглянулась кругомъ и сказала:

— Она вѣрно на окнѣ, Джонни: надо посмотрѣть.

И я немедленно спрыгнула на полъ, устрашенная при одной мысли, что братецъ Джонни будетъ меня тащить.

— Чего тебѣ надобно? спросила я смѣлымъ голосомъ, выпрямляясь во весь ростъ.

— Ты должна была сказать. «Что вамъ угодно, господинъ Ридъ!» отвѣчалъ разсерженный мальчишка: — а мнѣ угодно, вопервыхъ, чтобы ты подошла сюда, на расправу.

Съ этими словами онъ сѣлъ въ кресло на другой сторонѣ комнаты, и сдѣлалъ повелительный жестъ, чтобъ я остановилась передъ нимъ.

Джону Риду было четырнадцать лѣтъ, и онъ уже давно учился въ школѣ. Я была моложе его четырьмя годами, и казалась, въ сравненіи съ нимъ настоящимъ ребенкомъ. Дюжій, толстый, широколицый и широкоплечій, онъ сформировался слишкомъ-рано, и никто на видъ не далъ бы ему менѣе восьмнадцати лѣтъ. Привычка обжираться за столомъ сдѣлала его жолчнымъ, и сообщила его отвислымъ щекамъ какое-то звѣрское выраженіе. Глаза его, заплывшіе жиромъ, обличали безсмысліе скота, самодовольнаго и безстыднаго. Ему на этотъ разъ слѣдовало быть въ школѣ; но матушка, «въ уваженіе къ его слишкомъ-нѣжному здоровью», взяла его домой мѣсяца на два. Мистеръ Мильсъ, школьный учитель, утверждалъ, что дитя могло бы наслаждаться совершеннѣйшимъ здоровьемъ, если бы ему поменьше присылали сдобныхъ пирожковъ и разныхъ затѣйливыхъ сластей; но материнское сердце не довольствовалось такимъ грубымъ объясненіемъ, мистриссъ Ридъ была увѣрена, что шафранный цвѣтъ ея сынка гораздо естественнѣе объясняется чрезмѣрнымъ прилежаніемъ къ школьнымъ трудамъ, и, можетъ-быть, еще чрезмѣрною тоскою его нѣжной любящей натуры, оторванной отъ домашняго крова,

Джонъ Ридъ не слишкомъ-любилъ свою мать и сестеръ, и питалъ рѣшительное отвращеніе ко мнѣ. Онъ бранилъ, тормошилъ и наказывалъ меня не два или три раза въ недѣлю, не однажды или дважды въ день, но рѣшительно всегда, каждый день и почти каждый часъ. Я боялась его всѣми силами души, и трепетала всѣми членами при одномъ его приближеніи. Случалось даже, что я чуть не падала въ обморокъ отъ страха. При всемъ томъ, не было для меня никакой защиты противъ его угрозъ и наказаній; слуги боялись оскорбить своего молодаго господина, и не принимали моей стороны, а мистриссъ Ридъ была слѣпа и глуха къ неистовымъ продѣлкамъ своего сынка: она никогда не видала, что онъ меня бьетъ, никогда не слышала, какъ онъ издѣвается надо мной, хотя то и другое нерѣдко происходило въ ея присутствіи,

Привыкнувъ къ безпрекословному повиновенію, я немедленно подошла къ кресламъ, гдѣ сидѣлъ мой мучитель. Минуты съ три мистеръ Джонъ забавлялся тѣмъ, что высовывалъ свой длинный языкъ изъ широкой пасти, и дразнилъ меня разными отвратительными гримасами. Это было только прелюдіей, за которой, я знала, должны послѣдовать удары. Я стояла молча, склонивъ голову, и душа моя въ эту минуту была проникнута непобѣдимымъ отвращеніемъ къ безжалостному и гадкому мучителю. Не знаю, прочелъ ли мистеръ Джонъ это чувство на моемъ лицѣ, только, не говоря ни слова, онъ ударилъ меня со всего размаха. Я зашаталась и отпрянула отъ его креселъ на нѣсколько шаговъ.

— Это тебѣ подарокъ за твой безстыдный отвѣтъ мамашѣ, сказалъ молодой извергъ: — за подлое укрывательство отъ меня на окнѣ, и, наконецъ, за твой наглый взоръ, который ты теперь осмѣлилась бросить на меня, негодная крыса!

Привыкнувъ къ этимъ позорнымъ выходкамъ, я никогда не рѣшалась на нихъ отвѣчать, ни взоромъ, ни жестомъ, ни словами. Вся забота моя была лишь въ томъ, чтобъ мужественно перенесть ударъ, который неизбѣжно слѣдовалъ за обидой.

— Что ты дѣлала за этой занавѣской? спросилъ мистеръ Джонъ,

— Читала.

— Покажи книгу.

Я воротилась къ окну и принесла.

— Тебѣ нѣтъ дѣла до нашихъ книгъ, негодная тварь. Маменька говоритъ, что ты намъ неровня. Вотъ сейчасъ я научу тебя, какъ рыться по моимъ шкафамъ: ты вѣдь знаешь, что всѣ эти книги — мои, и весь домъ скоро будетъ мой. Стань подлѣ двери, дальше отъ оконъ и зеркалъ.

Я исполнила приказъ, не понимая сначала, въ чемъ состояло его намѣреніе; но увидѣвъ, что онъ всталъ и размахнулся книгой, отскочила всторону и закричала во всю мочь. Безполезный крикъ!

Книга попала мнѣ въ високъ; я зашаталась и прислонилась окровавленной головой къ дверямъ. Вскорѣ нестерпимая боль г. страхъ уступили мѣсто другимъ чувствамъ.

— Жестокій, безжалостный злодѣй! вскричала я: — ты хуже Нерона, Калигулы, Тиверія!

Я читала римскую исторію Гольдсмита и хорошо была знакома съ ея дѣйствующими лицами, къ которымъ теперь, но моимъ понятіямъ, подъ ртать пришелся мой мучитель.

— Что! что! закричалъ онъ: — Не-уже-ли она осмѣлилась это говорить мнѣ? Элиза, Жорджина, слышали вы, какъ она говоритъ? Позвать сюда маманъ; но напередъ я самъ…

Затѣмъ онъ опрометью бросился ко мнѣ и вцѣпился въ мои волосы. На этотъ разъ я пересилила свой страхъ, и отважилась на борьбу. Не помню хорошенько, что я дѣлала своими руками; но извергъ называлъ, меня крысой и кричалъ во весь ротъ. Вскорѣ подоспѣла къ нему помощь: Элиза и Жорджина сбѣгали за мистриссъ Ридъ, которая немедленно выступила на кровавую сцену въ сопровожденіи няньки Бесси и горничной миссъ Аббо. Когда насъ розняли, я услышала слова:

— Боже мой! Боже мой! что это за фурія! что это за гадина! Кто бы могъ вообразить такую страшную картину! Она готова была растерзать и задушить бѣднаго мальчика!

Затѣмъ мистриссъ Ридъ прибавила выразительнымъ тономъ:

— Отведите ее въ красную комнату и заприте.

Четыре сильныя руки набросились на меня какъ на душегубку, и схвативъ за ноги и шею, поволокли меня наверхъ.

II.

Я противилась изо всѣхъ своихъ силъ, и это, до-тѣхъ-поръ невиданное и неслыханное сопротивленіе, естественнымъ образомъ должно было увеличить дурное мнѣніе обо мнѣ няньки Бесси и миссъ Аббо. Потерявъ всякую власть надъ собою, я однакожь сознавала съ удовлетворительною ясностью, что меня считали достойной тяжкихъ наказаній, и доведенная до отчаяннаго положенія, я рѣшилась бороться до послѣдней крайности.

— Скрутите ей руки, миссъ Аббо, не-то она исцарапаетъ васъ какъ бѣшеная кошка.

— Фи! Фай! Фуй! какъ это вамъ не стыдно, миссъ Эйръ! кричала горничная: — гдѣ это видано и слыхано: поднять руки на молодаго джентльмена, на сына вашей благодѣтельницы! Какъ могли вы позабыть, что онъ вашъ благодѣтель, вашъ господинъ и начальникъ!

Господинъ! Кто смѣетъ сказать, что онъ мой господинъ? Развѣ я служанка?

— Меньше и хуже чѣмъ служанка. Мы хлопочемъ и работаемъ съ утра до ночи, а вы ничего не дѣлаете за свой хлѣбъ. Садитесь же, миссъ Эйръ, и подумайте хорошенько о своемъ безпутствѣ.

Въ это время онѣ втащили меня въ комнату, о которой говорила мистриссъ Ридъ, и бросили на скамейку подлѣ стѣны. Я стремительно вскочила съ мѣста и опрометью бросилась къ дверямъ, но проворныя и дюжія руки арестовали меня въ ту же минуту.

— Если вы не станете сидѣть, сказала Бесси: — мы принуждены будемъ связать васъ. Миссъ Либо, дайте мнѣ ваши подвязки; мои слишкомъ-тонки.

Миссъ Аббо принялась развязывать свою огромную ногу, чтобъ приготовить для меня позорныя оковы. Я затрепетала.

— Не снимайте подвязокъ, миссъ Аббо: даю вамъ слово, что я не тронусь съ мѣста и не пошевелюсь.

И въ доказательство я привязала себя къ скамейкѣ своими собственными руками.

— Давно бы такъ; вотъ это умно! сказала Бесси.

Убѣдившись въ моемъ смиреніи и послушаніи, обѣ женщины высвободили меня изъ своихъ объятій, и остановились передо мной съ сложенными на-крестъ руками.

— Этого съ ней прежде никогда не случалось, сказала наконецъ нянька, обращаясь къ горничной.

— Но къ этому она всегда была способна, отвѣчала миссъ Аббо: — я неразъ высказывала барынѣ свое мнѣніе объ этой дѣвчонкѣ, и барыня соглашалась со мной. Это, скажу я вамъ, прехитрая и прескрытная тварь, какихъ немного съищется между ея ровесницами.

Бесси не отвѣчала ничего; но черезъ нѣсколько минутъ, обращаясь ко мнѣ, сказала:

— Вамъ не должно забывать, миссъ Эйръ, что вы всѣмъ обязаны мистриссъ Ридъ: она васъ кормитъ, поитъ и одѣваетъ изъ одного только состраданія. Еслибъ пришло ей въ голову васъ бросить, вы будете принуждены искать пріюта въ сиротскомъ домѣ.

Въ этихъ словахъ не было для меня ничего новаго: намѣки этого рода повторялись передо мной чуть ли не каждый день съ той поры, какъ я стала помнить себя и понимать. Упрекъ въ моемъ сиротствѣ и зависимости отъ посторонней благодѣтельной руки сдѣлался съ незапамятной поры привычной пѣснью для моего уха. Миссъ Аббо поспѣшила прибавить:

— И вамъ не слѣдуетъ ни по какому поводу ставить себя въ-уровень съ господиномъ Ридъ, и его сестрами, съ которыми васъ воспитываютъ изъ милости. Всѣ они богаты, а у васъ нѣтъ ни копейки за душой. Ваше дѣло — быть ласковой и стараться угождать всему семейству. И это мы говоримъ для вашей же пользы, миссъ Эйръ, прибавила Бесси ласковымъ тономъ: — попытайтесь какъ-нибудь заставить полюбить себя, и авось вамъ будетъ хорошо, какъ въ родной семьѣ, не-то пожалуй, если вы будете грубіянить и шумѣть, барыня откажетъ вамъ отъ дома.

— Къ-тому же, рано или поздно, Богъ ее накажетъ, добавила миссъ Аббо: — Онъ поразитъ ее можетъ-быть среди ея нечестивой хандры, и тогда куда она пойдетъ? Ну, Бесси, намъ пора: пусть она остается одна, и дѣлаетъ что хочетъ. Молитесь, миссъ Эйръ, усердно молитесь Господу Богу: если вы не раскаетесь, злая бѣда, чего добраго, спустится къ вамъ черезъ трубу, и тогда, поминай какъ звали.

Онѣ ушли и заперли за собой дверь.

Красная комната, повидимому совсѣмъ лишняя въ домѣ, служила въ рѣдкихъ случаяхъ импровизированной спальней для гостей, когда ихъ съѣзжалось слишкомъ-много въ Гетсгед-Голль, гдѣ они, по принятому деревенскому обыкновенію, оставались на нѣсколько дней. Впрочемъ это была одна изъ самыхъ большихъ и красивыхъ комнатъ въ цѣломъ домѣ. Постель на массивныхъ столбахъ изъ краснаго дерева, завѣшанная со всѣхъ сторонъ краснымъ кашмиромъ, стояла по самой серединѣ, наподобіе раскинутой палатки; два большія окна, съ ихъ всегда опущенными занавѣсками, были на-половину прикрыты широкими фестонами и складками изъ той же восточной матеріи. Полъ застилался краснымъ ковромъ, и широкій столъ подлѣ постели всегда былъ покрытъ краснымъ сукномъ. Гардеробъ, рабочій столикъ и стулья были изъ ярко-полированнаго краснаго дерева, и вся эта мёбель гармонировала съ малиновыми обоями на стѣнахъ. И въ контрастъ съ этими багровыми предметами выставлялись изъ-за кровати груды матрацовъ и бѣлыхъ какъ снѣгъ подушекъ, прикрытыхъ бѣлымъ марсельскимъ одѣяломъ. Столько же одиноко и оригинально въ этой красной опочивальнѣ было огромное, стоявшее въ головахъ постели кресло, нахлобученное бѣлымъ чехломъ.

Комната была холодна, потому-что огонь почти никогда не разводился въ ея каминѣ; была безмолвна, потому-что стояла одиноко, вдали отъ кухни и дѣтской; имѣла торжественный видъ, такъ-какъ было извѣстно, что въ нее никто не входитъ. Только горничная обязана была приходить сюда каждую субботу, чтобъ счистить слои недѣльной пыли съ мебели и зеркалъ; случалось также, что черезъ-весьма длинные промежутки, сама мистриссъ Ридъ навѣщала красную комнату съ единственною цѣлью — обревизовать одинъ таинственный ящикъ въ гардеробѣ, гдѣ хранились разныя фамильныя бумаги, шкатулка съ брильянтами и миніатюрный портретъ ея покойнаго супруга.

Мистеръ Ридъ умеръ десять лѣтъ назадъ: въ этой комнатѣ онъ испустилъ духъ свой, и здѣсь его тѣло лежало на богатомъ катафалкѣ; отсюда его гробъ перенесенъ былъ въ церковь, и съ этого роковаго дня, багряная комната въ домѣ мистриссъ Ридъ получила свой страшный мистическій характеръ.

Мѣсто, къ которому приковали меня нянька Бесси и сварливая миссъ Аббо, было: низкій оттоманъ подлѣ мраморной каминной полки; прямо передо мной возвышалась великолѣпная постель; по правую сторону стоялъ высокій, темный гардеробъ; по лѣвую бросались въ глаза закутанныя окна, и между-ними огромное зеркало отражало унылое великолѣпіе комнаты и парадной постели, Не зная навѣрное, заперли меня или нѣтъ, я, черезъ нѣсколько минутъ, осмѣлилась встать съ мѣста, и нерѣшительными шагани приблизилась къ дверямъ. Увы! Да: не было тюрьмы безопаснѣе, мрачнѣе и крѣпче моей. Возвращаясь къ своему мѣсту, я остановилась передъ зеркаломъ, и оцѣпенѣлый взоръ мой невольно началъ измѣрять глубину, отражавшуюся въ немъ. Все казалось холоднѣе и мрачнѣе въ этой прозрачной впадинѣ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ: странная фигура, выставившая на меня свое блѣдное лицо и руки, распростертыя надъ мракомъ, представлялась мнѣ дѣйствительнымъ духомъ въ родѣ тѣхъ фантастическихъ чертенятъ, о которыхъ Бесси такъ часто говорила въ своихъ волшебныхъ сказкахъ въ длинные зимніе вечера. Я сѣла опять на оттоманъ.

Суевѣріе уже начинало обнаруживать надо мной свое могучее вліяніе, но еще не приспѣлъ урочный часъ для его рѣшительной побѣды. Кровь еще кипѣла и быстро переливалась въ моихъ жилахъ: прошедшая сцена занимала покамѣстъ всѣ мои мысли, и некогда мнѣ было присмотрѣться къ окружающей дѣйствительности.

Бурное и буйное насиліе Джона Рида, обидное и гордое равнодушіе его сестеръ, постоянная и вовсе незаслуженная ненависть ко мнѣ его матери, все это вертѣлось и кружилось въ моемъ взволнованномъ мозгу какъ въ мутномъ и темномъ колодезѣ, заваленномъ всякой дрянью. За-чѣмъ меня бранили, колотили, осуждали всегда и за все? Какая невидимая сила обрекла меня на вѣчныя страданія? Почему никогда и никому не могла я нравиться? И уже ли будутъ напрасны всѣ усилія пріобрѣсти благосклонность окружающихъ меня особъ? Элиза упряма и горда, а всѣ ее уважаютъ. Жорджина избалована, капризна, взбалмошна, сварлива, и между-тѣмъ всѣ и каждый снисходительно смотрятъ на ея проказы. Ея красота, розовыя щеки и золотые локоны, заставляютъ повидимому невольно ею любоваться и выкупаютъ всѣ ея шалости, нерѣдко обидныя и дерзкія. Джонъ грубіянитъ и бранится на каждомъ шагу, и однакожь никто не думаетъ его наказывать. Онъ рѣжетъ для забавы голубей, выкалываетъ глаза маленькимъ павлинамъ, травитъ собаками овецъ, истребляетъ виноградныя лозы въ парникахъ, срываетъ почки дорогихъ оранжерейныхъ растеній, нерѣдко пачкаетъ и рветъ шелковыя платья матери, и между-тѣмъ мальчикъ Джонни всегда — «ея милый, прелестный, ненаглядный Джонни!» Одной мнѣ не было и нѣтъ никакой пощады, никакого снисхожденія: и глупа я, и скучна, и брюзглива, и дика, и несносна для всѣхъ — каждый Божій день, съ утра до обѣда, и отъ обѣда до вечера!

Голова моя болѣла, и кровь еще струилась изъ раны: что жь? думалъ ли кто наказать, или по-крайней-мѣрѣ побранить господина Джона за его безсмысленный и безжалостный ударъ? Ни чуть не бывало, и между-тѣмъ всѣ и каждый накинулись на меня съ какимъ-то непостижимымъ остервененіемъ единственно за то, что первый разъ въ жизни, по естественному чувству самосохраненія, я вздумала защищаться противъ его безумнаго насилія!

— Нѣтъ, это несправедливо, это безчеловѣчно! говорилъ мой разсудокъ, побужденный агоніей сердца къ стремительной дѣятельности. — Этого не можетъ и не должно быть, и я сама обязана положить конецъ своимъ мучительнымъ пыткамъ. Бѣжать изъ этого дома куда бы то ни было, на тотъ край свѣта, если можно, или, уморить себя съ-голода, отказавшись однажды навсегда отъ пищи и питья!..

Какъ выразить страшное отчаяніе, овладѣвшее мною въ этотъ несчастный вечеръ! Голова моя была въ какомъ-то ужасномъ чаду, и форсированная борьба умственныхъ силъ замѣтно истощала мой слабый организмъ. «Къ-чему и за-что суждено мнѣ страдать при самомъ началѣ моей жизни?» Этотъ вопросъ безпрестанно самъ-собой представлялся моему взволнованному воображенію, и я не могла пріискать на него удовлетворительнаго отвѣта.

Я была въ разладѣ со всѣмъ домомъ, и не было у меня ничего общаго ни съ мистриссъ Ридъ, ни съ ея дѣтьми, ни съ ея отборною прислугой. Никто меня не любилъ, и никого я сама не могла полюбить. Да и странно было бы ожидать отъ нихъ привязанности къ такому созданію, которое противорѣчило всей семьѣ и характеромъ своимъ, и способностями, и наклонностями; странно ожидать привязанности къ ничтожной и даже вредной твари, которая не иначе какъ съ величайшимъ презрѣніемъ смотритъ на ихъ судъ и приговоры. Будь я рѣзва, безпечна, прекрасна, весела, немного, пожалуй, капризна, своенравна, мистриссъ Ридъ, я знаю, несмотря на мое сиротство, была бы ко мнѣ гораздо-благосклоннѣе, и даже дѣти ея, по всей вѣроятности, могли бы включить меня съ нѣкоторымъ радушіемъ въ свой благородный кругъ; но при настоящихъ свойствахъ нечего ожидать мнѣ ни милости ни пощады, и я должна служить общимъ предметомъ ненависти и презрѣнія.

Дневной свѣтъ началъ мало-по-малу удаляться изъ красной комнаты: пробило пять часовъ, и ненастный вечеръ уже уступалъ свое мѣсто страшнымъ сумеркамъ. Проливной дождь еще безъ-умолку барабанилъ въ оконныя стекла, и я слышала, какъ вѣтеръ завывалъ въ ближайшей рощѣ; за дворомъ. Мало-по-малу охолодѣла я какъ мраморъ, и мужество мое исчезло. Привычныя свойства моей души — смиреніе и самоуничиженіе, сопровождаемыя смертельною тоской, налегли всею своею тяжестью на сокрушенное сердце, гдѣ уже не было болѣе мѣста вспышкамъ безсильнаго гнѣва. Всѣ считали меня негодной тварью — и почему знать? — можетъ-быть всѣ, на этотъ разъ, совершенно правы. Развѣ я не имѣю желанія умертвить себя голодомъ и жаждой? Самоубійство, говорятъ, великій грѣхъ, и нужно быть слишкомъ-негоднымъ человѣкомъ, чтобъ питать его въ своей душѣ. Но достанетъ ли у меня духа выполнить это нечестивое намѣреніе? А если и достанетъ, какъ знать? будетъ ли мрачный сводъ подъ алтаремъ гретсгедской церкви моимъ послѣднимъ вѣчнымъ пріютомъ?..

Въ этомъ сводѣ, какъ мнѣ разсказывали, погребенъ покойный мистеръ Ридъ. Разъ вспомнивъ о немъ, я уже не могла оторвать своего разсудка отъ могильныхъ размышленій. Я не помнила мистера Рида, но знала очень-хорошо, что онъ родной мой дядя, братъ моей матери. По смерти моихъ родителей, онъ взялъ меня, безпріютную сироту, въ свой домъ, и незадолго передъ смертью, вытребовалъ обѣщаніе отъ мистриссъ Ридъ, что она будетъ меня воспитывать, среди своихъ дѣтей, какъ собственную дочь. Вѣроятно мистриссъ Ридъ увѣрена въ своей душѣ, что она сдержала слово, даиное супругу; но могла ли она полюбить чужое дитя, несвязанное съ нею лично никакими родственными узами? Очень можетъ быть, что ей ненавистна одна мысль — замѣнить собою мать для посторонней дѣвчонки, случайно вброшенной въ ея родную семью.

Странная мысль поразила меня. Я никогда не сомнѣвалась, что, если бы не умеръ мистеръ Ридъ, моя жизнь, счастливая и спокойная, могла бы сопровождаться всѣми отрадными явленіями, доступными для нѣжныхъ и любимыхъ дѣтей — и вотъ, когда теперь я смотрѣла на бѣлую постель, заглядывая по временамъ и въ зеркало, гдѣ она отражалась для меня страшнымъ балдахиномъ, мнѣ пришли въ голову фантастическіе разсказы о похожденіяхъ съ того свѣта, и я припомнила, какъ мертвецы, растревоженные въ своихъ могилахъ нарушеніемъ ихъ послѣднихъ желаній, выступаютъ на землю для наказанія клятвопреступниковъ и для защиты угнетенныхъ особъ. Мнѣ казалось очень-возможнымъ, что духъ мистера Рида, обезпокоенный несчастной судьбой его племянницы, того-и-гляди, оставитъ на нѣсколько часовъ свое мрачное жилище въ церковномъ сводѣ и явится передо много здѣсь, въ этой багряной комнатѣ и въ этотъ торжественный часъ. Я отерла слезы и подавила вздохи, насильственно вырывавшіеся изъ моей груди; бурное выраженіе скорби, думала я, въ-самомѣдѣлѣ способно вызвать изъ-за могилы мертвеца, готоваго оказать свое страшное участіе беззащитной жертвѣ. Эта идея, утѣшительная въ теоріи, была бы ужасною въ дѣйствительности; поэтому я старалась всѣми силами удалить ее отъ своего умственнаго взора и казаться твердою. Откинувъ волосы съ своего лица, я подняла голову, и попыталась бросить смѣлый взглядъ на окружающіе предметы. Въ эту минуту вдругъ, неизвѣстно какъ и откуда, замерцалъ на стѣнѣ блѣдный лучь свѣта. Не-уже-ли это, думала я, свѣтъ луны пробрался черезъ какое-нибудь отверстіе въ оконныхъ занавѣсахъ? Не можетъ быть: лунный свѣтъ былъ бы неподвиженъ, а этотъ шевелится. Я смотрѣла во всѣ глаза, и увидѣла ясно, что онъ пробрался на потолокъ и заколыхался надъ моею головою. Теперь мнѣ кажется весьма-вѣроятнымъ, что этотъ загадочный проблескъ выходилъ изъ фонаря, съ которымъ шелъ кто-нибудь мимо оконъ; но въ ту пору, проникнутая сверхъестественнымъ ужасомъ и разстроенная во всѣхъ своихъ чувствахъ, я видѣла въ этомъ явленіи фантастическаго вѣстника изъ другаго міра, за которымъ немедленно долженъ послѣдовать страшный визитъ мертвеца. Сердце мое билось, голова пылала, и я трепетала всѣми членами. Раздался звукъ въ моихъ ушахъ, какъ-будто отъ взмаха крыльевъ, и что-то зашевелилось подлѣ меня. Не помня сама-себя, и задыхаясь отъ напора противоположныхъ чувствъ, я опрометью бросилась къ дверямъ и съ отчаяннымъ усиліемъ ухватилась за замокъ. Въ это мгновеніе послышались на лѣстницѣ быстрые шаги; ключъ повернулся, дверь отворилась, и въ тюрьму мою вошли одна за другою нянька Бесси и миссъ Аббо.

— Что съ вами, миссъ Эйръ?. сказала Бесси: — не больны ли вы?

— Какой ужасный шумъ! воскликнула миссъ Аббо: — меня какъ-будто обдало кипяткомъ съ ногъ до головы.

— Освободите меня, ради Бога! отведите меня въ дѣтскую! кричала я изступленнымъ голосомъ.

— Зачѣмъ? Развѣ вы ушиблись? Или вамъ почудилось что-нибудь? спросила опять Бесси.

— О, я видѣла какой-то странный свѣтъ, и казалось мнѣ, что передо мной стоитъ мертвецъ!

Говоря это, я крѣпко держалась за плеча Бесси, и она не старалась отвертываться отъ меня.

— Нечего на нее смотрѣть, объявила съ презрѣніемъ миссъ Аббо: — она взвизгнула нарочно, чтобъ къ ней пришли: я ужь ее знаю. И что за демонскій визгъ! Какъ-будто ее рѣжутъ или душатъ!

— Что все это значитъ? спросилъ другой голосъ повелительнымъ и сердитымъ тономъ. Вслѣдъ за тѣмъ появилась въ корридорѣ мистриссъ Ридъ въ своемъ ночномъ чепцѣ, который въ безпорядкѣ лежалъ на ея головѣ. — Аббо и Бесси, кажется, я приказала вамъ простымъ и яснымъ языкомъ, что Дженни Эйръ должна сидѣть въ красной комнатѣ, пока я сама не пріиду за ней.

— Миссъ Дженни закричала слишкомъ-громко, сударыня, проговорила Бесси умилостивительнымъ тономъ. — Мы полагали, что съ ней сдѣлалось дурно.

— Пусть ее кричитъ сколько хочетъ, сурово отвѣчала мы-стриссъ Ридъ. — Отвяжись отъ Бесси, негодное дитя; выпусти ея руку. Этими продѣлками, будь увѣрена, тебѣ не сдѣлать ничего: я гнушаюсь всякой хитрости, особенно въ дѣтяхъ. Моя обязанность образумить тебя и навести на истинный путь. Теперь ты останешься здѣсь однимъ часомъ болѣе, и я могу тебя освободить не иначе, какъ подъ условіемъ раскаянія и совершеннѣйшей покорности.

— О, тётенька, сжальтесь надо мною! Мнѣ страшно, я дрожу, простите меня! Или накажите меня иначе какъ-нибудь: это наказаніе слишкомъ-тяжело, и я умру, если…

— Молчать, негодная дѣвчонка! Твоя погибель неизбѣжна, если это гнусное лицемѣріе слишкомъ-глубоко запало въ твою испорченную душу.

И дѣйствительно, въ ея глазахъ я была лицемѣркой, пронырливой актриссой, ни больше, ни меньше. Она искренно и отъ всей души считала меня вмѣстилищемъ низости, двуличности, притворства и всякихъ гадкихъ страстей.

Когда женщины вышли, повинуясь приказанію своей барыни, мистриссъ Ридъ, не стерпѣвъ болѣе жалобъ и громкихъ рыданій, неистово оттолкнула меня прочь, и заперла комнату безъ дальнѣйшихъ объясненій. Съ ея уходомъ, въ глазахъ моихъ начало темнѣть, темнѣть, голова моя закружилась, ноги подкосились и… я лишилась чувствъ.

III.

Когда я пришла въ себя, мнѣ показалось прежде всего, что меня давилъ ужасный кошмаръ, который, однакожь, не препятствовалъ видѣть страшное красное пламя, отгороженное толстыми желѣзными прутьями. Мнѣ послышались также голоса, хриплые, глухіе, какъ-будто заглушаемые ревомъ вѣтра, или журчаніемъ воды: волненіе, неизвѣстность и, всего болѣе, преобладающее чувство страха омрачили всѣ мои способности. Затѣмъ я почувствовала, что кто-то взялъ меня за руку, приподнялъ и посадилъ: всѣ эти движенія дѣлались осторожно, и сопровождались нѣжною заботливостью, о которой прежде не имѣла я никакого понятія. Я облокотилась головою на подушку или на плечо, и чувство страха мало-по-малу начало уступать мѣсто отрадному сознанію безопасности и покоя.

Минутъ черезъ пять, тяжелое и мрачное облако совсѣмъ разсѣялось надъ моимъ мозгомъ, и я поняла, что лежу на своей постели, и что красное пламя выходило изъ камина нашей дѣтской. Была ночь: на столѣ горѣла свѣча; Бесси стояла у постели съ рукомойникомъ въ рукѣ, и какой-то джентльменъ сидѣлъ на стулѣ подлѣ моего изголовья.

Я чувствовала невыразимую отраду, когда убѣдилась, что въ комнатѣ былъ незнакомецъ, человѣкъ, не принадлежащій къ Генегеду и не имѣвшій къ мистриссъ Ридъ родственныхъ отношеній. Отворотившись отъ Бесси, которая, впрочемъ, своимъ присутствіемъ далеко не смущала меня такъ, какъ другіе члены этого дола я принялась вглядываться въ лицо посторонняго джентльмена и скоро узнала, что это былъ мистеръ Лойдъ, аптекарь, лечившій обыкновенно прислугу мистриссъ Ридъ — къ ней самой и къ ея дѣтямъ приглашали всегда доктора.

— Ну, кто жь я такой? спросилъ аптекарь.

Я подала ему руку и назвала его по имени. Онъ улыбнулся и сказалъ:

— Ничего. Мало-по-малу мы поправимся, и будемъ здоровы.

Потомъ онъ самъ положилъ мою голову на подушку и, обращаясь къ Бесси, поручилъ ей наблюдать, какъ бы кто не вздумалъ безпокоить меня ночью. Сдѣлавъ затѣмъ дальнѣйшія распоряженія, онъ сказалъ, что извѣститъ меня завтра и ушелъ домой, къ моему великому огорченію. Когда онъ сидѣлъ на стулѣ подлѣ моей подушки, я чувствовала себя спокойной и счастливой; но какъ-скоро затворилась дверь послѣ его ухода, вся комната потемнѣла въ моихъ глазахъ, и сердце мое болѣзненно сжалось.

— Не можете ли вы заснуть, миссъ Дженни? спросила Бесси ласковымъ тономъ.

— Попытаюсь, няня. Я слишкомъ боялась дать отрицательный отвѣтъ, который, казалось, могъ подвергнуть меня новымъ истязаніямъ.

— Не хотите ли вы чего-нибудь испить или покушать?

— Нѣтъ, Бесси, покорно благодарю.

— Ну, такъ я пойду спать, потому-что теперь ужь больше двѣнадцати часовъ. Если вамъ что-нибудь понадобится, можете меня позвать.

Эта необыкновенная учтивость ободрила меня, и я рѣшилась предложить вопросъ:

— Бесси, что со мною дѣлается? Развѣ я больна?

— Вамъ сдѣлалось дурно въ красной комнатѣ, вѣроятно отъ слезъ и крика. Скоро, безъ-сомнѣнія, вы совсѣмъ поправитесь.

Бесси отправилась въ смежную комнату къ горничной, и я слышала, какъ она сказала:

— Сарра, пойдемъ спать въ дѣтскую. Я одна не соглашусь ни за что оставаться съ этой бѣдной дѣвушкой: она очень-слаба, и можетъ умереть послѣ такого ужаснаго припадка. Почему знать? можетъ и въ-самомъ-дѣлѣ къ ней приходилъ туда мертвецъ. О, барыня на этотъ разъ была слишкомъ-безчеловѣчна!

Сарра воротилась съ нею, и обѣ онѣ легли на одну постель. Съ полчаса еще онѣ шептались между собою, прежде чѣмъ успѣли заснуть. Я могла разслышать и удержать въ памяти только безсвязные отрывки ихъ разговора:

— Прошелъ мимо нея… весь въ бѣломъ… и потомъ исчезъ… за нимъ большая черная собака… три раза громко постучался въ дверь… свѣтъ на кладбищѣ прямо надъ его могилой… И прочая и прочая.

Наконецъ обѣ женщины уснули. Въ комнатѣ сдѣлалось темно, потому-что въ одно время потухли и свѣча и огонь въ каминѣ, Во всю эту ночь я чувствовала невыразимый ужасъ, какой только могутъ чувствовать дѣти.

Это приключеніе въ красной комнатѣ не сопровождалось жестокой или продолжительной тѣлесной болѣзнью; но оно разстроило мои нервы, и слѣды этого разстройства остались во мнѣ до настоящаго дня. Да, мистриссъ Ридъ, я одолжена вамъ многими страшными пытками умственныхъ страданій. Но мнѣ должно простить васъ, такъ-какъ вы не знали что дѣлали: раздирая мое сердце, вы воображали, что искореняете въ немъ злыя наклонности.

На другой день, около двѣнадцати часовъ, меня разбудили, одѣли, закутали шалью и посадили въ дѣтской подлѣ камина. Я была слаба, разстроена и чувствовала необыкновенную усталость; но главнѣйшій и самый изнурительный недугъ заключался для меня въ невыразимой душевной тоскѣ, исторгавшей насильственныя слезы изъ опухшихъ глазъ. При все.мъ томъ я была довольно-счастлива, не видя подлѣ себя никого изъ членовъ ненавистнаго семейства Ридъ: всѣ дѣти уѣхали въ коляскѣ вмѣстѣ матерью и должны были воротиться домой не скоро. Горничная сидѣла за работой въ другой комнатѣ; Бесси убирала игрушки, приводила въ порядокъ шкафы, и только изрѣдка, среди всѣхъ этихъ хлопотъ, обращалась ко мнѣ съ необыкновенною ласковостью. Такой порядокъ вещей могъ бы показаться для меня настоящимъ раемъ въ-сравненіи съ прежней жизнью; но, къ-несчастью, мои нервы были ужь слишкомъ-разслаблены, и никакое удовольствіе не могло сообщить имъ пріятой настроенности.

Бесси пошла въ кухню и черезъ нѣсколько минутъ принесла съ собою тортъ на фарфоровомъ, ярко расписанномъ, блюдѣ, гдѣ между прочимъ, среди розовыхъ цвѣтовъ, была нарисована райская птичка, пробуждавшая во мнѣ каждый разъ изступленное чувство удивленія. Часто я просила, чтобъ мнѣ позволили подержать эту драгоцѣнность въ рукахъ и полюбоваться вблизи чудною птичкою, но до-сихъ-поръ всегда считали меня недостойною такихъ милостей. Теперь, напротивъ, драгоцѣнное блюдо лежало на моихъ колѣняхъ, и меня радостно приглашали кушать сладкій паштетъ. Тщетная благосклонность! Я не могла ни кушать, ни любоваться перьями прекрасной птички, увядшей въ моихъ глазахъ вмѣстѣ съ цвѣтами, которые ее окружали.

— Не хотите ли барышня, чего-нибудь почитать? спросила Бесси. — Я могу принести вамъ книгу.

При словѣ «книга», мое вниманіе пробудилось, и я попросила принести изъ библіотеки «Путешествія Гулливера». Каждый разъ я читала и перечитывала эти путешествія съ новымъ наслажденіемъ и восторгомъ, открывая въ нихъ рядъ истинныхъ событій, болѣе интересныхъ и завлекательныхъ, чѣмъ всѣ волшебныя сказки, взятыя вмѣстѣ; но теперь любимая книга показалась мнѣ до невѣроятности скучною и пошлою; ея гиганты представлялись моимъ глазамъ какими-то долговязыми лѣшими; ея пигмеи — злыми чертями, а самъ Гулливеръ превратился для меня въ праздношатающагося бродягу по фантастическимъ областямъ. Я закрыла книгу и положила на столъ подлѣ нетронутаго паштета.

Бесси между-тѣмъ убрала комнату, вымыла руки и, открывъ въ коммодѣ ящикъ, наполненный разными блестящими обрѣзками, принялась работать новую шляпку для жорджиновой куклы. Занятія этого рода всегда сопровождались у нея простонародными пѣснями, и на этотъ разъ она пѣла:

Въ тѣ дни, когда мы всѣ

Шатались безъ пріюта —

Старина! старина!

Печальная мелодія этой пѣсни произвела на меня невыразимо-тяжелое впечатлѣніе, и я заплакала на-взрыдъ.

— Не плачьте, барышня, сказала Бесси, окончивъ пѣсню. — Не надрывайте вашего сердца.

Легко сказать «не плачьте!» Это все-равно, что сказать огню: не пылай! Бѣдная женщина не могла понять, какими пытками терзалось мое сердце. Вскорѣ пришелъ мистеръ Лойдъ.

— Какъ, вы уже встали! сказалъ онъ цри входѣ въ дѣтскую. — Ну, что, нянька, какъ ея здоровье?

Бесси отвѣчала: — Слава Богу!

— Въ такомъ случаѣ ей надобно казаться веселѣе. Пожалуйте сюда, миссъ Дженни: вѣдь васъ, если не ошибаюсь, зовутъ Дженни?

— Дженни Эйръ, милостивый государь.

— Очень-хорошо; вы о чемъ-то плакали, миссъ Дженни Эйръ — не можете ли сказать, о чемъ? Что у васъ болитъ?

— Ничего, мистеръ Лойдъ.

— Она, видите-ли, расплакалась, что ей нельзя было ѣхать съ мистриссъ Ридъ, перебила Бесси.

— Ужь конечно не о томъ, возразилъ аптекарь серьёзнымъ тономъ. — Умненькая дѣвочка не станетъ огорчаться такими бездѣлицами.

— Вы правы, докторъ, отвѣчала я скороговоркой. — Я въ жизнь свою не плакала о такихъ пустякахъ, и притомъ я терпѣть не могу ни колясокъ, ни каретъ. Я плачу, докторъ, оттого что я несчастна.

— О, какъ вамъ нестыдно, миссъ Дженни! воскликнула Бесси.

Добрый аптекарь былъ видимо озадаченъ этимъ объясненіемъ, и его умные глаза были неподвижно обращены на мое лицо.

— Отчего вы были вчера больны? спросилъ онъ.

— Она упала, сказала Бесси.

— Упала! Это опять что-то слишкомъ-мудрено! Неужто она до-сихъ-поръ не умѣетъ ходить? Ей должно быть восемь или девять лѣтъ.

— Меня столкнули, докторъ, и я упала вовсе не оттого, что не умѣю ходить. Впрочемъ моя болѣзнь произошла не отъ ушиба,

Мистеръ Лойдъ многозначительно покачалъ головой и вынулх табакерку изъ кармана. Въ это время раздался звонокъ, призывавшій къ обѣду домашнюю прислугу. Аптекарь зналъ это.

— Ступайте, нянька; васъ зовутъ, сказалъ онъ. — Я покамѣстъ одинъ останусь съ миссъ Дженни.

Бесси принуждена была идти.

— Отчего же вы больны, миссъ Эйръ, еслибъ ушибъ не сдѣлалъ вамъ вреда?

— Меня заперли одну въ той комнатѣ, куда, послѣ сумерекъ, приходитъ духъ.

Мистеръ Лойдъ улыбнулся и нахмурилъ брови въ одно и то же время.

— Духъ! Видно по всему, что вы еще ребенокъ. Неужели вы боитесь духовъ?

— Да вѣдь это духъ мистера Рида, умершаго къ этой самой комнатѣ. Никто въ цѣломъ домѣ не смѣетъ туда ходить въ ночное время; даже нянька Бесси не пойдетъ, хотя бы ее осыпали золотомъ съ ногъ до головы. А меня заперли тамъ одну, безъ свѣчи. Не жестоко ли это, мистеръ Лойдъ? Мнѣ кажется, что я никогда этого не забуду.

— Вздоръ! Неужели только отъ этого вы считаете себя несчастной? Неужели вы боитесь даже теперь, среди бѣлаго дня?

— О, нѣтъ, докторъ, другія причины дѣлаютъ меня несчастной,

— Какія же?

Я желала отъ всего сердца отвѣчать на этотъ вопросъ удовлетворительно, полно и ясно, но не знала, какъ сладить съ такимъ отвѣтомъ. Дѣти могутъ только чувствовать; анализировать же свои чувства имъ трудно, и еще труднѣе результаты этого анализа передавать словами. Опасаясь однакожъ потерять первый и, можетъ-быть, послѣдній случай облегчить свою тоску чистосердечной откровенностью, я, послѣ безпокойной паузы, сказала:

— Нѣтъ у меня, докторъ, ни отца, ни матери, ни братьевъ, ни сестеръ.

— За-то есть, у васъ добрая тётка, братъ и кузины.

— Этотъ братъ вчера билъ меня безъ всякой пощады, а эта добрая тётка заперла меня въ красной комнатѣ.

Мистеръ Лойдъ во второй разъ открылъ свою табакерку.

— Развѣ вамъ не нравится Гетсгед-голль? Это вѣдь прекрасный домъ, миссъ Эйръ, и вамъ должно быть очень-пріятно, что вы здѣсь живете.

— Это не мой домъ, докторъ. Горничная говоритъ, что я должна здѣсь считать себя ниже всякой служанки.

— Фуй! Неужели у васъ достанетъ глупости оставить такое безподобное мѣсто?

— Я готова бѣжать отсюда когда угодно и куда угодно; но только мнѣ некуда бѣжать. Я по-неволѣ должна оставаться въ Гетсгед-голлѣ, пока не выросту большая.

— Можетъ и не останетесь… какъ знать? Есть ли у васъ родственники кромѣ мистриссъ Ридъ.

— Не думаю. Разъ, впрочемъ, я спрашивала объ этомъ тётушку Ридъ: она сказала, что кажется есть какіе-то бѣдняки съ фамиліей Эйръ, только она ничего о нихъ не знаетъ.

— Согласитесь ли вы идти къ этимъ бѣднякамъ, если бы они отыскались?

Я пріостановилась. Бѣдность страшна и для взрослыхъ, тѣмъ болѣе для дѣтей, которыя съ понятіемъ о бѣдности соединяютъ оборванныя лохмотья, скаредную пищу, унизительныя и грубыя манеры. Бѣдность и униженіе значили въ моихъ глазахъ одно и то же.

— Нѣтъ, сказала я наконецъ: — я не хочу жить съ бѣдными людьми.

— Если бы даже они были добры для васъ?

Я покачала головой, не понимая, какимъ-образомъ бѣднякъ можетъ быть добрымъ. Притомъ ужаснула меня мысль, что я принуждена буду учиться говорить, какъ они и, оставаясь невоспитанною, усвоивать всѣ ихъ нравы и обычаи. Я живо припомнила бѣдныхъ гетсгедскихъ женщинъ, которыя, въ оборванныхъ лохмотьяхъ, несмотря ни на какую погоду, сами ходятъ за водой, стираютъ бѣлье и, работая съ утра до ночи, питаются черствымъ хлѣбомъ. Нѣтъ, на такія жертвы я не могла согласиться.

— Но неужто ваши родственники такъ бѣдны? Развѣ они ремесленники или крестьяне?

— Не могу сказать. Тётушка Ридъ говоритъ, что они нищіе. Я ни за что не соглашусь ходить съ ними по-міру.

— Не хотите ли вы поступить въ школу?

Я призадумалась. Мои понятія о школѣ; были слишкомъ-сбивчивы и неопредѣленны. По разсказамъ Бесси, школа была такимъ мѣстомъ, гдѣ молодыхъ дѣвушекъ стягиваютъ въ желѣзные корсеты, обуваютъ въ гадкіе башмаки, пріучаютъ къ умѣренности и послушанію. Джонъ Ридъ ненавидѣлъ школу и бранилъ своего учителя; но вкусъ и наклонности Джона Рида не могли служить авторитетомъ для моихъ мнѣній. Если же вообще школьные разсказы Бесси наводили ужасъ на молодое воображеніе, за-то нѣкоторыя подробности о познаніяхъ и талантахъ дѣвушекъ, получившихъ пансіонское образованіе, были привлекательны для меня во многихъ отношеніяхъ. Бесси съ восторгомъ разсказывала, какъ-хорошо онѣ рисуютъ, поютъ, играютъ, вяжутъ кошельки, переводятъ французскія книги, и прочая, и прочая. Все это имѣло въ моихъ глазахъ слишкомъ-привлекательныя стороны, Къ-тому же школа однажды навсегда могла разлучить меня съ ненавистнымъ Гегсгедомъ, и тогда для меня могъ начаться новый образъ жизни.

— Да, милостивый государь, мнѣ очень хотѣлось бы въ школу, сказала я послѣ продолжительнаго размышленія.

— Ладно, ладно; кто знаетъ, что можетъ случиться, сказалъ мистеръ Лойдъ, положивъ табакерку въ карманъ, и взявшись за шляпу, въ намѣреніи идти домой. «Нужны для ребенка другой воздухъ и другіе люди, прибавилъ онъ, обращаясь къ самому-себѣ, — Нервы не въ хорошемъ состояніи.»

Между-тѣмъ воротилась Бесси, и въ то же время послышался на дворѣ стукъ пріѣхавшаго экипажа.

— Пріѣхала, кажется, ваша барыня, няня, сказалъ мистеръ Лойдъ. — Мнѣ надобно съ нею переговорить.

Бесси пригласила его въ столовую, гдѣ онъ могъ увидѣться съ мистриссъ Ридъ. О чемъ они говорили, я не знаю; но судя по послѣдствіямъ, могу заключить, что аптекарь рекомендовалъ ей отправить меня въ школу, и что она, безъ малѣйшаго затрудненія, согласилась на этотъ совѣтъ.

Черезъ нѣсколько дней миссъ Аббо, разговаривая съ нянькой, въ ту пору какъ я легла въ постель, сказала, между прочимъ:

— Тутъ нечего и толковать: барыня очень-рада отвязаться отъ этой скучной дѣвчонки. Сказать правду, и я ее терпѣть не могу: вѣчно она какъ-будто за кѣмъ присматриваетъ и строитъ ковы изподтишка.

Подслушивая эти секретные разговоры горничной и няньки, и узнала также нѣкоторыя подробности о своихъ родителяхъ. Мой отецъ былъ бѣдный пасторъ, и матушка вышла за него противъ воли моего дѣда, который за это лишилъ ее наслѣдства. Черезъ годъ супружеской жизни отецъ мой умеръ отъ гнилой горячки, распространившейся въ его приходѣ; мать моя заразиласъ также этой болѣзнью и прожила только однимъ мѣсяцемъ больше своего супруга.

— Бѣдная миссъ Дженни, какъ мнѣ ее жаль! сказала Бесси, обращаясь къ своей подругѣ.

— Ну да, всякій пожалѣлъ бы круглую сироту, еслибъ она сколько-нибудь похожа была на миловидную, хорошенькую дѣвочку, отвѣчала миссъ Аббо довольно-рѣшительнымъ тономъ: — но въ томъ бѣда, что немногіе, я полагаю, будутъ тужить о такой жабѣ.

— Пожалуй, что и такъ, согласилась Бесси: — будь на-примѣръ въ такомъ положеніи Жорджина, всѣ приняли бы въ ней самое искреннее, задушевное участіе.

— Конечно, конечно! Я обожаю миссъ Жорджину! воскликнула Аббо: — прелестное дитя! что за глазки, что за локоны! Такого личика не найдешь и на картинкѣ! — Бесси, какъ бы намъ сочинить на ужинъ валлійскаго кролика?

— И сочинимъ, да еще съ жаренымъ лукомъ. Пойдемъ въ кухню.

И онѣ ушли.

ГЛАВА IV.

Прошли дни, прошли и цѣлыя недѣли послѣ моего откровеннаго объясненія съ мистеромъ Лойдомъ; но не было со мною никакой перемѣны. Мало-по-малу я поправилась, поздоровѣла, стала по-временамъ выходить со двора для уединенныхъ прогулокъ, но никто уже больше не подавалъ мнѣ надежды на вѣроятную разлуку съ ненавистнымъ домомъ. Мистриссъ Ридъ удвоила свой строгій надзоръ, но никогда почти не говорила со мной. Послѣ моего выздоровленія она замыслила совершенно отдѣлить меня отъ своей семьи: я должна была спать въ особомъ чуланѣ, ѣсть за особымъ столомъ и проводить все время въ дѣтской, между-тѣмъ, какъ мои кузины были постоянно въ гостиной. Не было однакожь и помина объ отправленіи меня въ школу; но я чувствовала инстинктивно, что уже не долго мнѣ оставаться подъ этой кровлей; взоры мистриссъ Ридъ, болѣе чѣмъ когда-либо, выражали непреодолимое отвращеніе ко мнѣ.

Элиза и Жорджина, соображаясь вѣроятно съ данными наставленіями, говорили со мной очень-рѣдко и очень-мало. Мистеръ Джонъ, при встрѣчѣ со мною, каждый разъ высовывалъ языкъ и однажды, по старой привычкѣ, вздумалъ меня поколотить; но когда я, бросясь на него, обнаружила рѣшительное намѣреніе противиться до истощенія послѣднихъ силъ, онъ побѣжалъ отъ меня прочь и кричалъ во все горло, что я разбила ему носъ. На этотъ разъ былъ онъ правъ: одушевленная чувствомъ глубокаго гнѣва, я направила въ самую середину его пухлаго лица довольно ловкій ударъ и даже повторила бы эту операцію въ другой разъ, если бы онъ не поспѣшилъ къ своей маманъ. Черезъ минуту я слышала, что онъ принялся разсказывать, какъ «эта гадкая дѣвчонка» наскочила на него словно бѣшеная кошка; но мистриссъ Ридъ довольно-круто остановила этотъ разсказъ:

— Перестань, Джонъ: я тебѣ приказывала не связываться съ этой дѣвчонкой. Не обращай на нее никакого вниманія. Ни тебѣ, ни твоимъ сестрамъ не слѣдуетъ быть съ нею.

Въ это время, перевѣсившись съ лѣстничкой перилы, я закричала:

— И не нужно: я могу какъ-нельзя-лучше обойдтись безъ общества вашихъ дѣтей.

При этомъ странномъ и дерзкомъ отзывѣ, мистриссъ Ридъ, забывая свою тучность и дородность, опрометью бросилась на лѣ^стницу и, схвативъ меня за рукавъ, притащила въ дѣтскую къ моей постелѣ, гдѣ, по ея приказанію, слѣдовало мнѣ остаться весь этотъ день, не произнося ни одного слова.

— Охъ, что сказалъ бы на это дядюшка Ридъ, если бы онъ былъ живъ? спросила я почти невольно. Говорю «невольно», потому-что языкъ мой произносилъ эти слова безъ всякаго участіи моей воли.

— Что-о-о? вскричала мистриссъ Ридъ, задыхаясь отъ внутренняго волненія. Ея холодный и обыкновенно спокойный сѣрый глазъ помутился и запрыгалъ, и она неистово схватила меня у руку, какъ-бы злѣйшаго своего врага.

— Дядюшка Ридъ на небесахъ, и можетъ оттуда видѣть все, что вы дѣлаете со мной. Родители мои знаютъ также, какъ вы тираните меня и желаете моей смерти.

Вмѣсто отвѣта, тетушка Ридъ отвѣсила мнѣ нѣсколько полновѣсныхъ оплеухъ по ушамъ и по щекамъ, и, не говоря ни слова, вышла изъ комнаты. Бесси, оставшись при мнѣ, съ полчаса читала нравоученіе, доказывая какъ дважды два четыре, что я самое негодное и пропащее дитя. Я начинала почти вѣрить ея словамъ, чувствуя на самомъ дѣлѣ, что въ моей груди возникаютъ только злыя ощущенія.

Ноябрь, декабрь и половина января прошли очень-скоро. Святки и новый годъ праздновали въ Гетсгедѣ съ обыкновенный церемоніями, веселыми и шумными. Каждый вечеръ были гости, и каждый членъ семейства получалъ подарки. Меня, само-собой разумѣется, исключили изъ всѣхъ этихъ удовольствій, и единственное мое наслажденіе было смотрѣть, какъ наряжаются Элиза и Жорджина, и какъ онѣ, въ своихъ шелковыхъ платьяхъ, подпоясанныя красными шарфами, спускаются внизъ, въ гостиную, гдѣ встрѣчаютъ ихъ съ общимъ увлеченіемъ и восторгомъ. Одна, въ своей комнатѣ, или на верхнихъ ступеняхъ лѣстницы, я слышала потомъ звуки фортепьяно или арфы, ускоренные шаги лакеевъ и буфетчика, стукъ чашекъ и стакановъ, и прислушивалась по временамъ къ отрывочному говору хозяевъ и гостей, когда двери гостиной отворялись. Наскучивъ этимъ занятіемъ, я удалилась въ дѣтскую, затворяла дверь, грустила, мечтала, но была вообще довольно-спокойна. Сказать правду, я не имѣла ни малѣйшаго желанія присоединиться къ шумному обществу, гдѣ, по обыкновенію, меня совсѣмъ не замѣчали; и еслибъ нянька на тотъ разъ была разговорчива и добра, я бы гораздо охотнѣе согласилась оставаться съ нею, чѣмъ проводить вечера подъ страшнымъ надзоромъ мистриссъ Ридъ въ комнатѣ, наполненной дамами и джентльменами. Но Бесси, окончивъ церемоніи одѣванья молодыхъ дѣвицъ, отправлялась обыкновенно на веселую компанію въ кухню или комнату ключницы, унося съ собою свѣчу: тогда я сидѣла одна весь вечеръ подлѣ камина съ куклой на колѣняхъ до-тѣхъ-поръ, пока огонь мало-по-малу не потухалъ и по всей комнатѣ; не распространялась темнота. Въ это время я раздѣвалась на скорую руку, и отправлялась искать убѣжища въ своей постелѣ куда всякой разъ уносила съ собой и куклу. Женщина вообще не можетъ существовать безъ любви, и для ея сердца необходимъ какой-нибудь предметъ, во всякое время ея жизни. За недостаткомъ достойнѣйшаго предмета, я полюбила куклу, деревянную, гадкую куклу, и полюбила всѣмъ своимъ сердцемъ, какъ-будто она была живымъ существомъ, исполненнымъ нѣжныхъ ощущеній. Я не могла сомкнуть глазъ, не увѣрившись напередъ, что моей куклѣ привольно и тепло. Надѣвъ на нее ночной чепецъ и закутавъ ее теплымъ одѣяломъ, я была совершенно счастлива, воображая, что кукла моя наслаждается, подъ моимъ покровительствомъ, всѣми благами жизни.

Вечеръ оканчивался, гости разъѣзжались, стукъ экипажей прекращался, и на лѣстницѣ слышались мнѣ торопливые шаги няньки Бесси. Впрочемъ иной разъ, въ-продолженіе вечера, она или забѣгала въ мою комнату за наперсткомъ или ножницами, или приносила остатокъ своего ужина — кусокъ пирога или ватрушки. Когда я угощалась этимъ лакомствомъ, Бесси сидѣла на моей постелѣ, поправляла простыню и одѣяло, и случалось даже, цаловала меня на прощаньи, приговаривая: — «Доброй ночи, миссъ Дженни». Въ такихъ случаяхъ Бесси казалась для меня добрѣйшимъ созданіемъ въ мірѣ, и я желала отъ души, чтобы характеръ ея не измѣнялся — чтобъ она не толкала меня, не бранила, или, какъ это часто за ней водилось, не наваливала на меня безразсудной работы. Бесси Ли, сколько могу судить теперь, была вообще дѣвушка съ добрымъ сердцемъ, умная въ своемъ родѣ; между прочимъ былъ у нея замѣчательный талантъ разсказывать сказки, которыя всегда производили на меня глубокое впечатлѣніе. Она была также миловидна, если не обманываетъ меня память, и черты ея румянаго лица отличались замѣчательною правильностью. Въ ея характерѣ, непостоянномъ и неровномъ, проскользали иногда весьма-непріятныя свойства: капризная и вспыльчивая, она повидимому совсѣмъ была равнодушна къ добру и злу; но и при этихъ недостаткахъ, я ставила ее выше всѣхъ въ Гетсгед-голлѣ.

Было пятнадцатое января, около девяти часовъ утра. Бесси отправилась завтракать; кузины еще не приходили къ своей мамань. Элиза надѣвала шляпку и теплую садовую юпку, чтобъ идти кормить своихъ куръ и гусей — занятіе, которое она очень любила. Но еще больше любила она продавать яицы ключницѣ, и копить деньги, вырученныя этимъ способомъ. Вообще миссъ Элиза имѣла рѣшительную склонность къ торговлѣ, обнаруживавшуюся не только въ продажѣ цыплятъ и яицъ, но и въ торговыхъ сдѣлкахъ съ садовникомъ, который, по приказанію мистриссъ Ридъ, долженъ былъ покупать у нея цвѣты, сѣмена и разнообразныя произведенія ея огорода. Миссъ Элиза, нѣтъ сомнѣнія, согласилась бы продать свою длинную прекрасную косу, если бы предложили ей выгодную цѣну. Вырученныя деньги она прятала сперва въ темномъ углу, заваленномъ лоскутьями и старой бумагой; но когда горничная случайно открыла эту кладовую, миссъ Элиза, изъ опасенія потерять сокровище, согласилась вручить свой капиталъ матери за пятьдесятъ или шестьдесятъ процентовъ. Каждую четверть года она вела строгій счетъ этимъ процентамъ, записывая все до копейки въ своей книгѣ.

Жорджина сидѣла на высокомъ стулѣ, убирая передъ зерналомъ волосы и вплетая въ свои локоны искусственныя перья и цвѣты. Я приводила въ порядокъ свою постель, такъ-какъ Бесси приказала мнѣ убрать ее до своего возвращенія. Съ нѣкотораго времени я исправляла въ дѣтской должность горничной, и меня заставляли мести комнату, чистить мебель и прочая. Уложивъ, какъ слѣдуетъ, свой ночной гардеробъ, и накрывъ постель стеганымъ одѣяломъ, я подошла къ окну, привести въ порядокъ рисовальныя тетради и кукольную мебель, разбросанную со вчерашняго вечера, какъ-вдругъ строгое приказаніе Жорджины остановило эти хлопоты при самомъ ихъ началѣ, и я уже не смѣя больше прикасаться къ миніатюрнымъ стульямъ, зеркаламъ, прекраснымъ блюдечкамъ и чашкамъ, которыя всѣ составляли собственность миссъ Жорджины. Не имѣя больше никакихъ занятій, я принялась дуть на замерзшіе узоры оконнаго стекла, и черезъ нѣсколько минутъ, отъ моего дыханія, образовалось на стеклѣ чистое пространство, черезъ которое можно было ясно видѣть предметы на улицѣ, гдѣ все закрывалось толстыми слоями снѣга.

Наблюдая такимъ-образомъ наружные предметы, я скоро увидѣла коляску, въѣхавшую въ отворенныя ворота, и остановившуюся на дворѣ передъ главнымъ крыльцомъ — явленіе обыкновенное и совсѣмъ-неинтересное для меня: гости очень-часто пріѣзжали въ Гетсгедъ, но никому изъ нихъ не было до меня дѣла. Не обративъ никакого вниманія на вновь пріѣхавшаго гостя, заглядѣлась на маленькаго ряполова, который прыгалъ и чирикалъ на вѣтвяхъ вишеннаго дерева, торчавшаго у стѣны, подлѣ форточки. Остатки завтрака — молоко и хлѣбъ еще были на столѣ; я отломила кусокъ булки, взобралась на окно, и уже принялась отворять фортку, какъ-вдругъ въ комнату вбѣжала Бесси.

— Что вы дѣлаете, миссъ Дженни? Снимите свой передникъ. Да вы еще, кажется, не умывались сегодня?

Не обращая вниманія на эти вопросы, я сдѣлала ловкій прыжокъ, отворила фортку, просунула руку, бросила кусочки булки по вѣтвямъ дерева, и потомъ, закрывъ окно, отвѣчала:

— Нѣтъ еще, Бесси, я не умывалась. Я успѣла только-что вычистить мебель.

— Что жъ вы дѣлаете теперь, моя милая? Ахъ ты, Боже ты мой! Она вся раскраснѣлась словно піонъ, какъ-будто работала цѣлый день. Зачѣмъ вы отворяли окно?

Не дожидаясь больше никакихъ объясненій, Бесси, встревоженная и взволнованная, сорвала съ меня передникъ, натерла мыломъ мои руки и лицо, облила ихъ водою, вытерла чистымъ полотенцомъ, расчесала волосы, и подтянувъ снурки моего корсета, выпихнула меня изъ дѣтской и велѣла бѣжать по лѣстницѣ, объявивъ, что меня дожидаются въ столовой.

Кому, зачѣмъ и по какому поводу я понадобилась, разспрашивать было некогда и некого, потому-что Бесси, выпихнувъ меня изъ дѣтской, затворила дверь и я осталась одна на верхней лѣстничной ступени. Постоявъ нѣсколько минутъ въ безполезномъ раздумьи, я начала спускаться медленно и осторожно. Прошло почти три мѣсяца, какъ меня ни одного раза не призывали къ мистриссъ Ридъ: я была безотлучно въ дѣтской и всѣ другія комнаты сдѣлались для меня какими-то страшными областями, доступными только для однихъ посвященныхъ въ таинства моей тётки.

Я остановилась въ пустой залѣ, проникнутая судорожнымъ трепетомъ и не смѣя перешагнуть черезъ порогъ столовой, которая была передо мной. Незаслуженное наказаніе сдѣлало изъ меня самую жалкую трусиху въ полномъ смыслѣ слова. Я боялась воротиться въ дѣтскую, но еще больше боялась сдѣлать шагъ впередъ. Въ такомъ нерѣшительномъ положеніи простояла я около четверти часа. Наконецъ громкій звонъ колокольчика изъ столовой напомнилъ мнѣ, что надобно идти.

«Кто жь, въ-самомъ-дѣлѣ, спрашиваетъ меня? думала я, ухватившись обѣими руками за дверной замокъ, который нѣсколько секундъ противился моимъ усиліямъ. Кого суждено мнѣ увидѣть въ столовой, кромѣ мистриссъ Ридъ? женщину или мужчину?» Наконецъ дверь отворилась, я вошла, сдѣлала книксенъ и передъ моими глазами былъ… чорный столбъ!.. Такимъ, по-крайней-мѣрѣ, съ перваго взгляда, представился вытянутый, прямой и окутанный въ соболь предметъ, стоявшій на коврѣ съ лицомъ, чрезвычайно похожимъ на рѣзную маску.

Мистриссъ Ридъ занимала свое обыкновенное мѣсто подлѣ камина. По сдѣланному знаку я подошла къ ней, и она, рекомендуя меня каменному гостю, сказала:

— Вотъ дѣвочка, о которой я къ вамъ писала.

Каменный гость медленно повернулся на своемъ пьедесталѣ, измѣрилъ меня съ головы до ногъ своими инквизиторскими сѣрыми глазами, наморщилъ лобъ, насупилъ брови и черезъ минуту произнесъ торжественнымъ басистымъ голосомъ:

— Ростомъ она невелика: сколько ей лѣтъ?

— Десять.

— Такъ много! воскликнулъ незнакомецъ, сомнительно покачавъ головою и снова принявшись за свой инквизиторскій смотръ. Потомъ онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Какъ васъ зовутъ, дѣвочка?

— Джейни Эйръ, сэръ.

При этомъ отвѣтѣ я въ свою очередь осмѣлилась взглянуть на незнакомца и увидѣла, что это былъ очень-высокій джентльменъ съ широкими, весьма-непріятными чертами лица, внушавшими невольное отвращеніе.

— Ну, Дженни Эйръ, я надѣюсь, вы доброе дитя: такъ или нѣтъ?

На это, разумѣется, мнѣ нельзя было дать утвердительнаго отвѣта, такъ-какъ весь домъ моей тётки держался совсѣмъ противнаго мнѣнія. Мистриссъ Ридъ двусмысленно покачала головой и отвѣчала за меня.

— Чѣмъ меньше говорить объ этомъ, тѣмъ лучше, я полагаю, мистеръ Броккельгерстъ.

— Очень-жаль, а мнѣ бы, именно, хотѣлось потолковать съ ней объ этомъ предметѣ, возразилъ мистеръ Броккельгерстъ, усаживаясь въ кресла насупротивъ мистриссъ Ридъ. — Подойдите ко мнѣ, миссъ Дженни Эйръ.

Я переступила черезъ коверъ и остановилась теперь прямо передъ его глазами. Какое широкое лицо и какой длинный, предлинный носъ былъ у него! Но когда открылъ онъ свой широкій ротъ и выставилъ страшные зубы, я задрожала всѣмъ тѣломъ отъ невольнаго испуга.

— Дурное дитя, самое непріятное явленіе въ мірѣ, началъ мистеръ Броккельгерстъ: — и особенно непріятно смотрѣть на дурную, испорченную дѣвочку. Знаете ли вы, какая судьба ожидаетъ нечестивыхъ послѣ смерти?

— Они идутъ въ адъ, мнѣ говорили.

— А что такое адъ?

— Глубокая огненная яма.

— Очень-хорошо. А хотите ли вы попасть въ эту яму и горѣть въ ней во вѣки вѣковъ?

— Нѣтъ, милостивый государь.

— Что жь вамъ надобно дѣлать, чтобъ избавиться вѣчныхъ мукъ?

— Не знаю, сэръ… всего лучше, я полагаю, быть здоровою; не умирать.

— Но здоровье зависитъ не отъ насъ, Дженни Эйръ, и смерти не можетъ избѣжать ни одинъ человѣкъ въ мірѣ. Дѣти, даже моложе васъ годами, умираютъ сплошь-да-рядомъ, и это мы видимъ ежедневно. Вотъ не далѣе какъ третьяго дня похоронили одну пяти-лѣтнюю дѣвочку, кроткую, добродѣтельную дѣвочку и душа ея теперь на небесахъ. Должно опасаться, что о васъ этого нельзя будетъ сказать, если смерть, сверхъ-чаянія, застигнетъ васъ на распутіи юной жизни.

Не смѣя противорѣчить, я опустила глаза въ землю и вздохнула, причемъ весьма-непріятно изумили меня двѣ огромныя ноги протянутыя на коверъ.

— Надѣюсь, этотъ вздохъ происходитъ отъ искренняго серди и вы, конечно, раскаеваетесь въ эту минуту во всѣхъ огорченіяхъ, причиненныхъ вашей «почтенной благодѣтельницѣ».

— Благодѣтельницѣ! повторила я про себя. — Всѣ они называютъ мистриссъ Ридъ моею благодѣтельницею; выходитъ, поэтому, что благодѣтельница — самое непріятное существо между людьми.

— Молитесь ли вы Богу по утрамъ и вечерамъ? продолжалъ мой допросчикъ.

— Да, сэръ.

— Читаете ли вы библію?

— Читаю по-временамъ.

— Съ удовольствіемъ? Любите ли вы это чтеніе?

— Люблю, сэръ, особенно книгу Іова, Даніила, Исходъ и книгу пророка Іоны.

— Это хорошо. Я вижу, что почтенная «благодѣтельница» употребила всѣ зависѣвшія отъ нея средства воспитать васъ въ страхѣ Божіемъ. Любите ли вы читать проповѣди?

— Нѣтъ, сэръ.

— Почему же?

— Я ихъ не понимаю.

— Вотъ это очень-дурно, и въ этомъ скрывается очевидное доказательство злыхъ и порочныхъ наклонностей, заразившихъ ваше сердце. Молитесь Господу день и ночь, чтобъ Онъ очистилъ вашу душу. Благодатная сила съ корнемъ вырветъ изъ груди сердце каменное и взамѣнъ одаритъ васъ новымъ сердцемъ, обложеннымъ плотію и кровію.

Мнѣ хотѣлось предложить вопросъ, какимъ-образомъ должно произойдти во мнѣ такое чудное превращеніе; но мистриссъ Ридъ, вмѣшиваясь въ разговоръ, приказала мнѣ сѣсть подлѣ себя.

— Въ своемъ письмѣ, мистеръ Броккельгерстъ, кажется я имѣла случай вамъ замѣтить, что эта дѣвочка далеко не отличается такими свойствами, какія мнѣ хотѣлось бы въ ней видѣть, сказала мистриссъ Ридъ. — Какъ-скоро поступитъ она подъ ваше покровительство въ Ловудскую школу, я очень желала бы, чтобъ надзирательницы обратили на нее особенное вниманіе. Безъ строгаго присмотра изъ нея не выйдетъ ничего. Предваряю васъ, между прочимъ, что въ ней обнаруживаются рѣшительныя наклонности къ обману и двуличности: это главнѣйшіе пороки, которые могутъ быть искоренены не иначе, какъ строгими наказаніями. Я говорю объ этомъ, Дженни, въ твоемъ присутствіи для-того, чтобъ ты не смѣла дурачить мистера Броккельгерста.

Итакъ ненапрасно я боялась и ненавидѣла мистриссъ Ридъ! Она пользовалась всякимъ случаемъ, чтобъ подвергнуть меня позорному уничиженію, и никогда я не была счастливою въ ея присутствіи. Съ-тѣхъ-поръ какъ помню себя, я старалась заслужить ея люоовь и терпѣніемъ, и угодливостію, и безпрекословнымъ повиновеніемъ, но всѣ мои усилія награждались горькими упреками и незаслуженными выговорами. И вотъ теперь, позорное обвиненіе взведено на меня въ присутствіи посторонняго человѣка, который очевидно долженъ имѣть роковое вліяніе на всю мою жизнь! Я понимала инстинктивно, что мистриссъ Ридъ озаботилась, какъ бы испортить мою каррьеру однажды навсегда, посѣявъ отвращеніе ко мнѣ и ненависть на будущей дорогѣ моей жизни. Я видѣла, что мистеръ Броккельгерстъ уже считалъ меня хитрымъ, лукавымъ, двуличнымъ ребенкомъ, способнымъ привести съ собою въ новое общество сѣмена нравственной порчи: что же могла я съ своей стороны противопоставить такому оскорбленію?

— Ничего, ничего, ничего! думала я, стараясь подавить и груди тяжелые вздохи, и отирая слезы, невольно выступавшія на моихъ глазахъ.

— Двуличность и обманъ великія прегрѣшенія во всѣхъ людяхъ и особенно въ дѣтяхъ, сказалъ мистеръ Броккельгерстъ, всѣ лжецы на томъ свѣтѣ будутъ горѣть въ огненномъ озерѣ, растворенномъ сѣрою и жупеломъ. Я постараюсь, однакожь, мистриссъ Ридъ, благовременію спасти эту дѣвочку, поручивъ ее благочестивому вниманію миссъ Темпель.

— Я желаю, мистеръ Броккельгерстъ, продолжала моя «благодѣтельница»: — чтобъ воспитаніе соотвѣтствовало ея будущему положенію въ свѣтѣ. Смиреніе должно быть ея первою добродѣтелью. Что касается до каникулъ, она должна, съ вашего позволенія, проводить ихъ всегда въ Ловудѣ.

— Рѣшенія ваши, милостивая государыня, дѣлаютъ честь равномѣрно вашему уму и сердцу, отвѣчалъ мистеръ Броккельгерстъ, смиреніе, безъ всякаго сомнѣнія, есть вѣнецъ всѣхъ добродѣтелей, и считается первѣйшимъ, необходимымъ свойствомъ для всѣхъ воспитанницъ учебнаго заведенія въ Ловудѣ. Успѣхи въ наукахъ, даже самые блистательные, становятся не иначе, какъ тщеславіемъ и суетою въ горделивомъ сердцѣ, и поэтому, преимущественныя заботы съ моей стороны обращены главнѣйшимъ образомъ на смиреніе и послушаніе. Долго обдумывалъ я средства, какъ успѣшнѣе умерщвлять въ своихъ воспитанницахъ мірскія чувства гордости, и вотъ, не далѣе какъ на этихъ дняхъ, я получилъ вожделѣнное доказательство быстрыхъ успѣховъ моей педагогической системы. Вторая дочь моя, Августа, обозрѣвъ школу съ своей матерью, воскликнула: «О, батюшка, милый батюшка! какъ тихи, кротки и спокойны всѣ эти дѣвушки въ Ловудѣ! Въ своихъ коротенькихъ волосахъ и длинныхъ полотняныхъ передникахъ, онѣ какъ-будто всѣ похожи на простыхъ крестьянскихъ дѣтей!» Такой отзывъ невиннаго сердца, признаюсь, былъ для меня весьма-лестною похвалою. Потомъ Августа прибавила: «всѣ онѣ съ какимъ-то робкимъ любопытствомъ смотрѣли на мое и маменькина платье, какъ-будто никогда прежде не видали шелковой матеріи.»

— Такой порядокъ я совершенно одобряю, милостивый государь, отвѣчала мистриссъ Ридъ. — Во всей Англіи, я увѣрена, не найдти педагогической системы, столько приспособленной къ положенію моей воспитанницы. Послѣдовательность и порядокъ вездѣ и во всемъ — вотъ мои правила, мистеръ Броккельгерстъ.

— И эти правила, смѣю доложить вамъ, соблюдаются какъ-нельзя-лучше въ Ловудской школѣ. Простая, даже нѣсколько грубая пища, простое платье и еще болѣе — простое обращеніе — вотъ что положено внѣшнимъ образомъ въ основаніе моей педагогической системы. Чуждыя всякой заносчивости и кичливости, дѣвицы постепенно пріучаются къ тяжелымъ трудамъ, которыми, конечно, будетъ сопровождаться ихъ дальнѣйшая жизнь.

— Прекрасно, прекрасно! Стало-быть я совершенно могу на васъ положиться, милостивый государь: Дженни Эйръ получитъ воспитаніе въ Ловудѣ и заранѣе будетъ пріучена къ своему скромному положенію въ свѣтѣ.

— Конечно, конечно, въ этомъ никакого не можетъ быть сомнѣнія. Дженни Эйръ будетъ находиться среди вертограда отборныхъ растеній, и въ-послѣдствіи она всю жизнь будетъ благодарна за плодотворныя сѣмена, насажденныя, возращенныя и взлелѣянныя въ ея сердцѣ.

— Я отправлю ее къ вамъ, какъ-можно-скорѣе, при первомъ удобномъ случаѣ, мистеръ Броккельгерстъ, потому-что, сказать вамъ правду, мнѣ бы очень хотѣлось освободиться отъ отвѣтственности, добровольно-принятой на себя по добротѣ души.

— Конечно, конечно, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Теперь позвольте съ вами раскланяться. Я ворочусь домой недѣли черезъ двѣ, и заранѣе дамъ знать миссъ Темпель, чтобъ она ожидала къ себѣ новую воспитанницу. Стало-быть не будетъ никакихъ затрудненій, и вы можете ее отправить, когда вздумается. Прощайте, мистриссъ Ридъ.

— Прощайте, мистеръ Броккельгерстъ. Поклонитесь отъ меня почтеннѣйшей вашей супругѣ. Поцалуйте Августу, Теодора и Бротона.

— Очень-хорошо, покорно васъ благодарю. Дѣвочка, вотъ для васъ книга «Дѣтскій Наставникъ». Прочтите ее со вниманіемъ и особенно старайтесь понять хорошенько повѣсть «О Марѳѣ Джильсъ», которая, какъ увидите, подверглась ужасной смерти за свои обманы и лукавство.

Съ этими словами мистеръ Броккельгерстъ подалъ мнѣ книгу, поклонился еще разъ мистриссъ Ридъ, и поспѣшно вышелъ изъ залы.

Оставшись вдвоемъ, мистриссъ Ридъ и я нѣсколько минутъ не говорили ни слова. Она спокойно сидѣла за своей работой, а я, между-тѣмъ, старалась хорошенько всмотрѣться въ ея физіономію. Въ ту пору ей могло быть около тридцати-семи лѣтъ: она была женщина сильная, съ крѣпкими мускулами, широкоплечая, невысокаго роста, довольно-толстая, но не до безобразія; на широкомъ ея лицѣ, носъ и рогъ были довольно правильныя, подбородокъ, значительно выдавшійся впередъ, сѣрые глаза, сверкавшіе какимъ-то страннымъ блескомъ, неспособнымъ къ выраженію состраданія или участія. Мистриссъ Ридъ, во всю свою жизнь, наслаждалась совершеннѣйшимъ здоровьемь, и никто не помнилъ, чтобъ она была когда-нибудь больна. Во всемъ она, была разсчетлива, аккуратна, и ея хозяйственныя распоряженія служили образцомъ для всѣхъ сосѣдей. Все, казалось, подчинялось и повиновалось ей безъ всякихъ ограниченій, и только дѣти иногда выходили изъ-подъ ея власти. Она одѣвалась всегда хорошо, кокетливо убирала свои волосы, и въ осанкѣ ея обнаруживалась привычка повелѣвать.

Долго такимъ-образомъ, сидя на своемъ низенькомъ стулѣ, я изучала всѣ черты ея лица, обращая самое пристальное вниманіе на всю ея фигуру. Въ рукахъ моихъ былъ «Дѣтскій Наставникъ», открытый на страшной повѣсти, которую мнѣ приказано прочесть для собственнаго назиданія. Въ душѣ моей живо и со всѣми подробностями рисовалась вся происходившая сцена: и горькіе отзывы тётушки, и строгія увѣщанія господина Броккельгерста, и картина моего будущаго воспитанія въ смиренномъ Ловудѣ; въ ушахъ моихъ какъ-будто раздавались еще ихъ совѣщанія о моей судьбѣ, еще я слышала каждое ихъ слово, и негодованіе готово было излиться бурнымъ потокомъ изъ моей груди.

Мистриссъ Ридъ, отрываясь отъ работы, обратила на меня свой взоръ, и въ три минуты шитье вывалилось изъ ея рукъ.

— Ступай въ дѣтскую. Здѣсь ты больше не нужна.

Въ этихъ словахъ прокрадывался сильный, хотя подавленный гнѣвъ; вызванный вѣроятно моимъ обиднымъ взоромъ. Я встала, пошла къ дверямъ, воротилась опять, постояла у окна, прошлась по комнатѣ и потомъ опять усѣлась подлѣ нея.

Говорить мнѣ нужно было, чтобъ выйдти изъ унизительнаго положенія; но какъ? Какую силу я могла противопоставить своему безжалостному врагу, затоптавшему меня въ грязь? Я собрала все присутствіе духа, и начала такимъ-образомъ:

— Тётушка Ридъ, я не обманщица и не двуличница. Будь у меня наклонность къ обману, я сказала бы, что люблю васъ; но вотъ, видите ли, объявляю искренно и смѣло, что я не люблю васъ, тётушка Ридъ. Скажу даже больше, если хотите; ни къ кому въ цѣломъ свѣтѣ я не имѣю такого отвращенія какъ къ вамъ, да еще къ вашему сыну, Джону Риду. Эта книга противъ обманщицъ не нужна мнѣ: можете отдать ее своей дочери, Жорджинѣ, потому-что она лжетъ, а не я.

Мистриссъ Ридъ, не перемѣняя положенія, вперила въ меня свой ледяной, безжалостный взоръ.

— Что еще у тебя вертится на языкѣ? спросила она рѣзкимъ и язвительнымъ тономъ, съ какимъ обыкновенно взрослые враги разговариваютъ между собой.

Этотъ взоръ и этотъ голосъ свирѣпой тётушки расшевелили всю мою внутренность. Проникнутая судорожнымъ трепетомъ съ ногъ до головы и задыхаясь отъ внутренняго волненія, я продолжала:

— Очень-рада, мистриссъ Ридъ, что вы не родственница мнѣ. Никогда съ этой поры я не назову васъ своею тетушкой во всю жизнь. Никогда я не пріиду къ вамъ, по-крайней-мѣрѣ до-тѣхъ-поръ, пока не выросту большая, и если станутъ меня спрашивать, какъ вы со мною обходились, я скажу, что вы поступали со мной жестоко, мучительно, безчеловѣчно.

— Какъ ты смѣешь утверждать это, Дженни Эйръ?

— Какъ я смѣю, мистриссъ Ридъ? Какъ я смѣю? Очень смѣю, потому-что это — правда. Вы думаете, нѣтъ во мнѣ никакого чувства, и я могу жить безъ всякой любви, безъ всякой привязанности; вы ошибаетесь: во мнѣ любящее сердце, но въ васъ никакой нѣтъ жалости, никакого состраданія. помню я — охъ! очень-хорошо помню и всегда буду помнить, какъ вы со всего размаха меня толкнули и заперли въ красной комнатѣ! Я страдала, томилась, умирала, я рыдала и кричала съ замираніемъ сердца: «пощадите меня, тётушка Ридъ, пощадите меня!» но вы не думали щадить, хотя вамъ было извѣстно, что я могу умереть отъ страха и тоски. И этому истязанію вы подвергли меня единственно за то, что негодный сынъ вашъ прибилъ меня — ни-за-что, ни-про-что! Объ этомъ приключеніи, тётушка Ридъ, я стану разсказывать всѣмъ, кто будетъ меня спрашивать. Люди считаютъ васъ доброю женщиною; но это неправда, мистриссъ Ридъ: вы злы, безжалостны, коварны, вы — двуличная женщина, мистриссъ Ридъ!

И прежде, чѣмъ я кончила этотъ отвѣтъ, моя грудь заволновалась и переполнилась чувствомъ какого-то страннаго восторга, какъ-будто вдругъ я вырвалась на волю изъ желѣзной клѣтки. И былъ основательный поводъ къ этому восторгу: мистриссъ Ридъ видимо испугалась, бросила работу, всплеснула руками, и лицо ея подернулось гримасами, какъ-будто она хотѣла плакать.

— Что съ тобою, Дженни? Ты вся дрожишь, сказала она взволнованнымъ голосомъ. — Не подать ли тебѣ воды?

— Нѣтъ, мистриссъ Ридъ, покорно благодарю.

— Чего ты хочешь, Джанни? Увѣряю тебя, я хочу быть твоимъ другомъ.

— Неправда, мистриссъ Ридъ. Вы объявили господину Броккельгерсту, что у меня дурной, двуличный характеръ. Объявлю въ свою очередь и я, что вы за женщина, и какъ вы со мною поступали.

— Дженни, ты не понимаешь этихъ вещей: дѣтей всегда исправляютъ за ихъ недостатки.

— Обманъ и двуличность не были моими недостатками, мистриссъ Ридъ! закричала я изступленнымъ голосомъ, сопровождая свои слова выразительными жестами.

— Ты слишкомъ-раздражительна, Дженни Эйръ: ступай въ дѣтскую, моя милая, и отдохни немного.

— Я для васъ не милая, и отдыхать не хочу. Скорѣе отошлите меня въ школу, мистриссъ Ридъ: вашъ домъ для меня ненавистенъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, мнѣ надобно скорѣе отправить ее въ школу, пробормотала мистриссъ Ридъ, sotto voce. Затѣмъ она взяла свою работу, и поспѣшно вышла изъ залы.

Я осталась одна — побѣдительницею на полѣ битвы. Это была первая битва, ожесточенная, отчаянная, и первая побѣда, одержанная мною. Я стояла подлѣ камина на коврѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ мистеръ Броккельгерстъ, и въ уединеніи наслаждалась своею побѣдой. Сначала я улыбалась и была въ какомъ-то упоеніи; но скоро, однакожь, это дикое удовольствіе начало ослабѣвать по мѣрѣ ослабленія ускоренныхъ біеній пульса. Дитя не можетъ выдержать продолжительной ссоры, не можетъ дать простора своимъ изступленнымъ чувствованіямъ, не испытавъ вслѣдъ за тѣмъ мучительныхъ припадковъ раскаянія и угрызенія совѣсти. Чувство удовлетворенной мести сначала казалось для меня пріятнымъ и сладкимъ, какъ запахъ ароматическаго вина, но потомъ въ душѣ моей распространилась пустота, какъ-будто я была отравлена. Я съ большой охотой отправилась бы просить прощенья у мистриссъ Ридъ; но мнѣ было извѣстно, отчасти по опыту, отчасти по инстинкту, что этимъ средствомъ я не выиграю ничего, кромѣ холоднаго презрѣнія.

Но такъ или иначе, мнѣ хотѣлось высвободиться изъ-подъ вліянія тяжелыхъ ощущеній. Я взяла книгу — какія-то арабскія сказки, сѣла на стулъ и принялась читать; но глаза мои напрасно перебѣгали съ одной строки на другую: я не могла овладѣть содержаніемъ, и мои мысли носились далеко, далеко. Я отворила въ залѣ стеклянную дверь: деревья въ палисадникѣ стояли угрюмо, покрытыя инеемъ, не согрѣтыя солнечнымъ лучемъ. Прикрывъ голову и руки подоломъ своего платья, я вышла за дверь, на свѣжій воздухъ, и облокотившись на перила палисадника, принялась смотрѣть въ пустое поле, гдѣ не паслись стада, и гдѣ, уже давно не было зеленой травы для коровъ и овецъ. День былъ пасмурный, угрюмый; по небу носились одна за другою сѣдыя тучи, готовыя разразиться хлопьями снѣга. Несчастное, заброшенное дитя, я стояла, углубившись въ свои печальныя размышленія, и повременамъ шептала самой-себѣ: «Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать?» Вдругъ недалеко отъ меня раздался голосъ:

— Миссъ Дженни, гдѣ вы? Идите завтракать.

Это была Бесси, я тотчасъ же угадала; но не тронулась съ мѣста и не отвѣчала ничего. Вскорѣ ея легкіе шаги послышались вг палисадникѣ, подлѣ меня.

— Что это за капризный ребенокъ! сказала она. — Отчего да вы не идете, когда васъ зовутъ?

Послѣ тревожныхъ мыслей, бродившихъ въ головѣ, присутствіе Бесси было для меня ограднымъ явленіемъ, несмотря на то, что она теперь, какъ почти всегда, была довольно-сердита. Послѣ столкновенія съ мистриссъ Ридъ, временное неудовольствіе няньки для меня не значило ничего, и я рѣшилась пробудить въ ней веселое расположеніе духа.

— Ну, полно, Бесси, не сердись, моя милая, сказала я, обвиваясь руками вокругъ ея шеи.

— Вы престранная дѣвочка, миссъ Дженни, отвѣчала нянька ласковымъ тономъ. — Правда ли, миссъ, что васъ отдаютъ въ школу?

— Правда.

— И вамъ не жаль будетъ покинуть бѣдную Бесси?

— А какое ей дѣло до меня? Она всегда меня бранитъ.

— За то, что вы очень-странная, и ужь черезъ-чуръ застѣнчивая и робкая дѣвочка. Вамъ слѣдовало бы смѣлѣе быть.

— Для того развѣ, чтобъ меня больше били?

— Глупости, моя милая! Оно, впрочемъ, справедливо, что съ вами обходились здѣсь слишкомъ-круто. Моя мать сказала на прошлой недѣлѣ, что ей было бы очень-больно видѣть на вашемъ мѣстѣ собственную дочь. — Ну, теперь пойдемте: у меня есть для васъ добрыя вѣсти.

— Нѣтъ, Бесси, я не жду ничего добраго.

— А вотъ увидите. Да что это, миссъ, какими печальными глазами вы на меня смотрите! Пойдемъ скорѣе. Барыня и барышни ѣдутъ сегодня въ гости, а вы останетесь со мною пить чай. Кухарка изготовитъ намъ чудесный пирогъ, и потомъ мы станемъ укладывать ваши вещи. Мистриссъ Ридъ хочетъ васъ отправить въ школу дня черезъ два и позволяетъ взять вамъ съ собою любимыя игрушки.

— Обѣщайся, Бесси, что ты не станешь бранить меня до отъѣзда.

— Очень-хорошо, да только ужь вы ведите себя какъ слѣдуетъ, а главное — не бойтесь меня. Иной разъ вы вся дрожите, когда скажешь вамъ какой-нибудь вздоръ.

— Нѣтъ, ужь теперь я не стану тебя бояться, Бесси. Скоро мнѣ прійдется имѣть дѣло съ другими людьми, пострашнѣе.

— Смотрите же, если вы станете ихъ бояться, они не будутъ любить васъ.

— Не-ужь-то они будутъ меня ненавидѣть такъ же, какъ ты, Бесси?

— Кто жь вамъ сказалъ, что я васъ ненавижу? Совсѣмъ напротивъ, миссъ Дженни, я люблю васъ гораздо-больше дѣтей мистриссъ Ридъ.

— Ну, ты этого ничѣмъ не выказывала.

— Еще бы! Да что у васъ сегодня за языкъ, миссъ Дженни? Вы говорите словно большая.

— Не мудрено. Вѣдь мнѣ надобно скоро разстаться съ этимъ домомъ, и притомъ…

Я хотѣла разсказать сцену между мной и мистриссъ Ридъ; но, подумавъ немного, разсудила, что объ этомъ всего безопаснѣе молчать.

— Такъ вы будете рады оставить меня?

— Нѣтъ, Бесси; мнѣ вотъ ужь и теперь становится право довольно-грустно.

— Ужь и теперь! Довольно-грустно! Боже мой, какъ вы холодно говорите объ этихъ вещахъ! Еслибъ попросить у васъ поцалуя, вы право отвернули бы головку и сказали, что вамъ довольно-скучно.

— Нагнитесь, Бесси; я васъ поцалую.

Мы поцаловались… обнялись, и я весело пошла за нею въ комнату. Весь этотъ вечеръ былъ для меня спокойный и счастливый: Бесси, для моей забавы, разсказывала сказки и пѣла свои прекрасныя пѣсни.

V.

Едва пробило пять часовъ утромъ 19-го января, какъ Бесса принесла свѣчу въ мою каморку, гдѣ уже я бодрствовала и душой и тѣломъ. Я встала за полчаса до ея прихода, умылась и одѣлась при тускломъ свѣтѣ мѣсяца, котораго лучъ пробивался черезъ узкое окно. Въ этотъ день надлежало мнѣ выѣхать изъ Гетсгеда въ дилижансѣ, который долженъ былъ остановиться передъ нашимъ домомъ въ шесть часовъ. Всѣ спали еще крѣпкимъ сномъ, кромѣ одной Бесси, которая теперь развела огонь въ каминѣ, и готовила мой завтракъ. Мнѣ, однакожь, было не до завтрака, и я едва могла проглотить двѣ-три ложки горячаго молока. Бесси положила въ мою сумку нѣсколько сухарей, и помогла мнѣ докончить свой дорожный туалетъ. Я надѣла шубу и шляпу, окуталась шалью, и мы обѣ оставили дѣтскую. Проходя мимо спальни мистриссъ Ридъ, Бесси сказала:

— Не зайдете ли вы проститься съ вашей тётушкой?

— Нѣтъ, Бесси; вчера вечеромъ, когда вы ужинали, мистриссъ Ридъ подошла къ моей постели и сказала, чтобъ я не безпокоила ее сегодня утромъ, и не заходила въ спальню ея дѣтей. Она рекомендовала мнѣ помнить, что она всегда была моимъ лучшимъ другомъ, и что я обязана ей вѣчною благодарностью.

— Что жь вы отвѣчали, миссъ Эйръ?

— Да ничего; я закрыла простыней свое лицо и отворотилась къ стѣнѣ.

— Это не хорошо, миссъ.

— Нѣтъ, это очень-хорошо, Бесси: твоя барыня никогда не была моимъ другомъ, и я всегда видѣла въ ней своего врага.

— О, перестаньте, миссъ Дженни!

— Прощай Гетсгедъ! вскричала я, когда мы вышли изъ сѣней на открытый дворъ.

Луна исчезла на тускломъ небѣ, и было очень-темно. Бесси шла съ фонаремъ, котораго свѣтъ падалъ на мокрыя ступени отталой дороги. Было холодно и сыро, и дрожь проняла меня насквозь, когда вошли мы въ комнату дворника. Его жена только-что вздула огонь, освѣтившій, среди комнаты, мой сундукъ, увязанный веревками и принесенный сюда еще съ-вечера. Лишь-только пробило шесть, часовъ, въ комнатѣ послышался отдаленный стукъ колесъ приближавшагося дилижанса. Я подошла къ дверямъ.

— Не-ужь-то она ѣдетъ одна? спросила жена дворника.

— Да.

— А какъ далеко?

— Пятьдесятъ миль.

— Это ужасно! Какъ же мистриссъ Ридъ не боится отпустить ее одну?

Наконецъ, дилижансъ подъѣхалъ къ воротамъ съ своими пассажирами вверху и внизу, кондукторъ и кучеръ велѣли торопиться, подняли мой сундукъ; я вырвалась изъ объятій Бесси и юркнула на свое мѣсто въ темномъ экипажѣ.

— Берегите ее, кричала Бесси кондуктору: — дѣвочка слабая, и не привыкла къ большимъ дорогамъ.

— Ничего, будемъ беречь! проговорилъ кондукторъ, захлопнувъ дверцы экипажа. — Ну, теперь пошелъ!

— Гэй, гой, гупъ! закричалъ кучеръ, и четверка лошадей быстро помчалась впередъ.

Такъ распростилась я съ Гетсгедомъ и съ нянькой Бесси, которая одна только принимала во мнѣ нѣкоторое участіе въ ненавистномъ домѣ.

Дороги я почти вовсе не помню. Знаю только, что день казался мнѣ чрезвычайно-длиннымъ, какъ-будто мы проѣхали цѣлыя сотни миль. Быстро мелькали передъ нашими глазами города и деревни, и въ одномъ какомъ-то большомъ городѣ экипажъ остановился для смѣны лошадей.. Пассажиры вышли, и меня ввели въ гостинницу, гдѣ кондукторъ хотѣлъ предложить мнѣ обѣдъ; но, какъ у меня не было аппетита, онъ оставилъ меня въ огромной залѣ съ каминами по четыремъ сторонамъ, съ люстрой на потолкѣ и съ небольшою красной галлерей, наполненной музыкальными инструментами. Здѣсь я сидѣла и ходила взадъ-и-впередъ, вдумываясь въ свое положеніе, и ни въ чемъ не отдавая себѣ яснаго отчета. Наконецъ, кондукторъ воротился за мной, пассажиры снова усѣлись по своимъ мѣстамъ, и свѣжіе кони опять помчали насъ впередъ.

Былъ сѣрый и туманный вечеръ. Я начинала сознавать, что мы уже далеко отъ Гетсгеда. Съ наступленіемъ сумерекъ, мы спустились въ долину, лѣсистую и темную, и я только слышала среди ночнаго мрака, какъ вѣтеръ жужжалъ между обнаженными деревьями. Убаюканная этимъ звукомъ, я заснула; но скоро экипажъ остановился, и я инстинктивно открыла глаза; дверцы дилижанса были отворены, и передъ ними стояла служанка: при свѣтѣ лампы я хорошо разглядѣла ея платье и лицо.

— Здѣсь ли маленькая дѣвочка, Дженни Эйръ? спросила она,

— Здѣсь, отвѣчала я, выходя изъ кареты съ помощью кондуктора. Затѣмъ спустили мой сундукъ, и дилижансъ опять двинулся съ мѣста.

Продолжительное сидѣнье, шумъ и движеніе экипажа совсѣмъ отуманили мою голову, и я едва владѣла собою. Дождь, вѣтеръ и темнота наполняли и сгущали воздухъ; при всемъ томъ я различала передъ собою стѣну и въ ней отворенныя ворота, черезъ которыя служанка провела меня на обширный дворъ. Здѣсь увидѣла я домъ, или правильнѣе, рядъ домовъ со множествомъ оконъ, откуда виднѣлись огни. Мы прошли черезъ темную галлерею въ небольшую комнату, гдѣ служанка оставила меня одну подлѣ разведеннаго камина.

Отогрѣвъ окоченѣлые пальцы, я осмотрѣлась вокругъ себя, и при блескѣ каминнаго огня, увидѣла стѣны, оклеенныя бумагой; коверъ, занавѣсы и мебель изъ краснаго дерева: это была пріемная комната, не такъ обширная и великолѣпная, какъ въ Гетсгедѣ, но уютная и опрятная, Я принялась разбирать содержаніе картины на стѣнѣ, какъ-вдругъ дверь отворилась, и въ комнату вошли двѣ женщины одна за другою.

Первая была высокая лэди съ черными волосами, черными глазами и блѣднымъ лицомъ. Станъ ея былъ прямъ, и походка обличала какую-то величавость.

— Такихъ дѣтей не слѣдуетъ посылать однихъ въ дальнюю дорогу, сказала она, поставивъ свѣчу на столъ. Минуты двѣ она разсматривала меня внимательно, и потомъ прибавила: — ей надобно поскорѣе въ постель; отдыхъ для нея необходимъ. Вы устали? спросила она, положивъ руку на мое плечо.

— Устала немного.

— И разумѣется проголодались. Прикажите дать ей поужинать, миссъ Миллеръ. — Вы, конечно, первый разъ покинули родителей отправляясь въ школу?

Я объяснила, что у меня не было родителей. Она спросила, давно ли они умерли, сколько мнѣ лѣтъ, какъ меня зовутъ, умѣю ли я читать, писать, вышивать. Потомъ она ласково потрепала меня по щекѣ, изъявила надежду, что авось я буду доброю дѣвочкой, и оставила меня наединѣ съ миссъ Миллеръ.

Этой лэди могло быть около двадцати-пяти лѣтъ. Ея торопливая походка и ускоренныя движенія обличали въ ней привычку къ разнообразнымъ хлопотливымъ занятіямъ, и вскорѣ я узнала, что миссъ Миллеръ была помощницею учителей. Она провела меня по темнымъ комнатамъ и галлереямъ въ огромную залу, гді стояло множество столовъ, за которыми, на длинныхъ скамейкахъ сидѣли дѣвушки всякаго возраста отъ девяти до двадцати лѣтъ. На каждомъ столѣ горѣло по двѣ свѣчи, и по всей комнатѣ раздавалось смутное жужжанье, слишкомъ-странное для непривычнаго уха. Всѣхъ дѣтей казалось мнѣ и пересчитать нельзя; но на-самомъ-дѣлѣ было тутъ не больше восьмидесяти дѣвицъ, и всѣ онѣ были одѣты однообразно, въ сѣрыя платья страннаго покроя и въ длинные голландскіе передники. Это былъ часъ занятій: дѣти твердили къ завтрашнему дню заданные уроки.

Миссъ Миллеръ приказала мнѣ сѣсть на скамейку подлѣ двери, и потомъ, выступивъ на середину длинной комнаты, закричала:

— Старшія, соберите классныя книги и тетради?

Четыре высокія дѣвушки въ одно мгновеніе выступили съ различныхъ концовъ и отобрали книги. Миссъ Миллеръ скомандовала опять:

— Старшія, принесите ужинъ на подносахъ!

Дѣвушки вышли, и черезъ минуту воротились съ подносами, гдѣ разложены были порціи съ кушаньями и графины съ водой. Дѣвицы по очереди спѣшили получить свои доли; но когда дошла очередь до меня, я отказалась отъ своей порціи, т. е. отъ куска овсяной лепешки и выпила только стаканъ воды.

Послѣ ужина миссъ Миллеръ прочла молитву, и затѣмъ всѣ дѣвицы, по двѣ въ рядъ, отправились наверхъ. Изнуренная усталостью, я уже не могла осмотрѣть дортуаръ, и замѣтила только, что это была длинная-предлинная комната, такъ же какъ классная зала. Каждая койка назначалась для двухъ особъ. Въ эту ночь я должна была спать вмѣстѣ съ миссъ Миллеръ, и она помогла мнѣ раздѣться. Минутъ черезъ десять загасили послѣднюю свѣчу, и скоро я уснула мертвымъ сномъ.

Ночь прошла быстро, и проснувшись только одинъ разъ, я слышала, какъ ревѣлъ вѣтеръ, и дождь крупными каплями падалъ на кровлю. Когда я открыла глаза въ другой разъ, пронзительный звонокъ раздавался по дортуару; дѣвицы вставали и одѣвались при свѣтѣ лампы, потому-что было еще очень-темно. Я также встала, одѣлась на-скорую-руку, и поспѣшила умыться, когда опростался рукомойникъ, что случилось не очень-скоро, потому-что одинъ рукомойникъ назначался для шести дѣвицъ. Опять зазвенѣлъ колокольчикъ, и всѣ дѣвицы, по двѣ въ рядъ, спустились въ холодную и тускло-освѣщенную залу, гдѣ миссъ Миллеръ, прочитавъ утреннюю молитву, скомандовала громкимъ голосомъ:

— Раздѣлиться по классамъ!

Все затолпилось и засуетилось на нѣсколько минутъ, миссъ Миллеръ безпрестанно кричала: тише! тише! и когда наконецъ суматоха утихла, я увидѣла четыре полукруга, образовавшіеся изъ дѣвицъ передъ четырьмя столами: всѣ онѣ держали книги въ своихъ рукахъ, и на каждомъ столѣ, передъ порожнимъ стуломъ, лежала еще какая-то огромная книга.

Когда еще разъ пробилъ звонокъ, въ залу вошли три лэди, и каждая заняла передъ столомъ свое мѣсто. Миссъ Миллеръ сѣла на порожній стулъ передъ самой дверью, и ее окружили маленькія дѣти: это былъ низшій классъ, къ которому причислили и меня.

Занятія, открывшіяся чтеніемъ библіи, продолжались около часа, до разсвѣта. Въ эту пору неугомонный звонокъ прогудѣлъ въ четвертый разъ, и всѣ дѣти отправились завтракать въ другую комнату. Перспектива завтрака меня очень обрадовала, такъ-какъ я, послѣ суточнаго поста, буквально умирала отъ голода.

Столовая была темная комната съ низкимъ потолкомъ. На двухъ длинныхъ столахъ дымились чашки съ какимъ-то горячимъ кушаньемъ, отъ котораго, къ-моему несчастью, распространялся вовсе непривлекательный запахъ. При всеобщемъ обнаруженіи досады, дѣвушки перваго класса говорили довольно-громко:

— Это ужасно! Размазня опять пригорѣла!

— Тише! кричала учительница высшаго класса, перебѣгая съ одного конца на другой. Той дамы, которую я видѣла наканунѣ, не было въ столовой, и я напрасно искала ее своими глазами. Миссъ Миллеръ сидѣла вмѣстѣ со мною за однимъ столомъ, разговаривая съ французской гувернанткой, которая не скрывала своей досады. Когда прочли молитву и пропѣли гимнъ, служанка принесла чаю для классныхъ дамъ, и завтракъ начался.

Съ жадностью проглотила я двѣ-три ложки, не думая о вкусѣ; но утоливъ первый позывъ голода, замѣтила, что передо мной прегадкое блюдо. Перегорѣлая размазня почти такъ же негодится для употребленія, какъ гнилой картофель, и даже, въ случаѣ голода, не можетъ служить замѣной черстваго хлѣба. Дѣвицы побросали ложки, и завтракъ остался нетронутымъ. Затѣмъ опять была прочтена благодарственная молитва, и всѣ отправились въ классную залу. Я шла позади въ послѣднемъ ряду, и прохол мимо столовъ, замѣтила, какъ одна учительница, отвѣдавъ размазню, прошептала:

— Какое гадкое мѣсиво! какъ не стыдно!

Прошло около четверти часа до начала новыхъ уроковъ; дѣтямъ въ это время позволялось говорить громко, и они пользовались своимъ правомъ. Разговоръ кружился около завтрака, который на всѣхъ произвелъ болѣе или менѣе непріятное впечатлѣніе. Изъ классныхъ дамъ была только одна миссъ Миллеръ: взрослыя дѣвушки сгруппировались вокругъ нея, и громко обнаруживали негодованіе, сопровождая свои слова выразительными жестами. Было между-прочимъ произнесено имя мистера Броккельгерста, къ великому ужасу миссъ Миллеръ, которая, однакожь, не старалась, по-видимому употреблять дѣятельныхъ мѣръ къ усмиренію дѣвицъ.

На стѣнныхъ часахъ въ классной залѣ пробило девять. Оставивъ свой кружокъ, миссъ Миллеръ остановилась среди залы а скомандовала:

— Тише! по мѣстамъ!

Минутъ черезъ пять толпы разсѣялись, порядокъ возстановился и наступила торжественная тишина. Классныя дамы и учительницы вмѣстѣ заняли свои мѣста, но покамѣстъ все-еще чего-то ожидали. Неподвижные на длинныхъ скамейкахъ, восемьдесятъ дѣвушекъ сидѣли другъ подлѣ друга съ вытянутыми шеями и глазами, обращенными на дамъ. Выстриженныя подъ гребенку, безъ малѣйшихъ слѣдовъ локона или кудрей, онѣ; представляли странное и даже печальное зрѣлище въ своихъ узкихъ сѣренькихъ платьяхъ, затянутыхъ снурками у самаго горла и украшенныхъ спереди, пониже груди, голландскими карманами, заступавшими мѣсто рабочихъ ридикюлей. Толстые шерстяные чулки и неуклюжіе деревенскіе башмаки, застегнутые мѣдными пряжками, довершали этотъ фантастическій нарядъ, придуманный изобрѣтательною головою господина Броккельгерста. Всѣ дѣвицы, особенно взрослыя, казались чрезвычайно-безобразными, хотя нѣкоторыя изъ нихъ, безъ этого шутовскаго костюма, были бы очень-миловидны.

Изъ классныхъ дамъ ни одна мнѣ не понравилась. Одна была слишкомъ-толста; другая шагала какъ солдатъ; бѣдная миссъ Миллеръ, несмотря на свою дородность, имѣла видъ усталый, изнуренный. Еще я продолжала дѣлать свои наблюденія, перебѣгая отъ лица къ лицу, какъ-вдругъ вся школа, безъ всякой команды, поднялась на ноги, приведенная въ движеніе какою-то невидимою силой.

Что бы это значило? спрашивала я сама-себя, и прежде чѣмъ успѣла рѣшить этотъ вопросъ, всѣ классы опять усѣлись по своимъ мѣстамъ. Глаза дѣвицъ были теперь обращены на одинъ пунктъ; слѣдуя этому общему направленію, я увидѣла особу, которая встрѣтила меня въ прошлую ночь. Она стояла, на концѣ залы подлѣ камина и молча, съ многозначительнымъ видомъ, обозрѣвала два ряда дѣвицъ. Къ ней подошла миссъ Миллеръ, предложила какой-то вопросъ, и получивъ отвѣтъ, стала на свое прежнее мѣсто, и сказала громко:

— Старшая перваго класса, принесите глобусы!

Между-тѣмъ какъ это повелѣніе приводилось въ исполненіе, вошедшая лэди медленными шагами выступила на середину залы. Вѣроятно во мнѣ слишкомъ развитъ органъ почтительности, потому-что и теперь еще, съ поразительною ясностію, я представляю благоговѣйное чувство, съ какимъ мои глаза слѣдили за ея шагами. Она была высока, стройна, прекрасна; большіе черные глаза, быстрые и проницательные, возвышали бѣлизну ея широкаго чела; густые темно-каштановые локоны картинно рисовались во обѣимъ сторонамъ головы; на ней было чорное бархатное платье испанскаго покроя, и на широкомъ ея поясѣ блестѣли золотые часы. Черты ея лица, прозрачнаго и блѣднаго, могли служить образцомъ правильной женской фигуры, и вся ея физіономія имѣла величественный видъ. Такова была миссъ Марія Темпель, директриса ловудской школы.

Занявъ свое мѣсто передъ двумя глобусами на кругломъ столѣ, миссъ Темпель собрала вокругъ себя первый классъ и начала давать урокъ изъ географіи. Низшіе классы поступили въ распоряженіе другихъ учительницъ: дѣти повторяли исторію, грамматику, катехизисъ, и эти занятія продолжались около часа. Слѣдовали затѣмъ каллиграфія, ариѳметика и музыкальные уроки, которые миссъ Темпель преподавала сама старшимъ ученицамъ. Продолженіе каждаго урока измѣнялось часами, которые, наконецъ, пробили двѣнадцать. Директриса встала:

— Мнѣ надобно поговорить съ дѣтьми, сказала она.

Шумъ, начавшійся послѣ окончанія уроковъ, прекратился; дѣвушки притихли, и миссъ Темпель продолжала:

— Сегодня былъ у васъ завтракъ, котораго вы не могли кушать. Вѣроятно вы голодны. Я заказала для васъ полдникъ, и вы получите сыръ съ бѣлымъ хлѣбомъ.

Классныя дамы переглянулись и посмотрѣли на нее съ величайшимъ изумленіемъ.

— Это беру я на свою отвѣтственность, прибавила она объяснительнымъ тономъ и поспѣшила выйдти изъ залы.

Немедленно принесли хлѣбъ и сыръ, и каждая изъ дѣвицъ получила свою порцію. Проголодавшаяся школа была въ восторгѣ, и отъ души благодарила миссъ Темпель. Затѣмъ отданъ приказъ разойдтись по саду; дѣвицы надѣли фризовые салопы и соломенныя шляпки, стянутыя коленкоровыми снурками. Въ такомъ и костюмѣ и я, увлеченная общимъ потокомъ, вышла первый разъ на открытый воздухъ.

Садъ представлялъ обширную ограду, обнесенную высокими стѣнами. На одной сторонѣ возвышалась крытая веранда, и по краямъ ея были расположены маленькія койки, гдѣ дѣвицы, въ лѣтнее время, занимались обработкой сада. Весной или осени эти постели, среди цвѣтовъ и всякой зелени, вѣроятно имѣли свой эффектъ; но теперь, въ концѣ января, все было мрачно и уныло. Я дрожала отъ стужи, и едва могла смотрѣть вокругъ себя: дождливый и туманный день вовсе не годился ни для прогулки, ни для гимнастическихъ упражненій. Старшія и болѣе сильныя дѣвушки играли и суетились на открытомъ воздухѣ; всѣ остальныя, большею частію худыя и блѣдныя, искали спасенія въ верандѣ, и нѣкоторыя между ними покашливали довольно часто.

Никто со мной не говорилъ, и я стояла одна, въ-сторонѣ, прислонившись къ столбу веранды; но по привычкѣ къ чувству отчужденія, я не слишкомъ тяготилась своимъ одиночествомъ среди незнакомыхъ людей. Въ головѣ моей толпилось множество мыслей, сбивчивыхъ и неопредѣленныхъ. Я едва могла понять, куда занесла меня судьба; Гетсгедъ и вся моя прошедшая жизнь, казалось, удалилась отъ меня на безконечное разстояніе; настояніе рисовалось для меня въ странныхъ и неопредѣленныхъ формахъ, будущее представлялось неразрѣшимою загадкой. Я поперемѣнно смотрѣла то на этотъ монастырскій садъ, то на высокое зданіе училища, сѣрое и ветхое съ одной стороны, и совершенно-новое съ другой. Новый корпусъ, гдѣ помѣщались дортуаръ и красная зала, освѣщенъ былъ узкими готическими окнами, какъ въ старинной церкви, и надъ главной его дверью, на каменной доскѣ, была слѣдующая надпись:

«Ловудскій Благотворительный Институтъ. Сіе зданіе сооружено усердіемъ и стараніемъ Наумы Броккельгерстъ, да служитъ опое на вѣчныя времена разсадникомъ истиннаго любомудрія въ юныхъ умахъ и сердцахъ.»

Нѣсколько разъ перечитала я эти слова, и никакъ не могла добраться до настоящаго ихъ смысла. Я не понимала, что такое «любомудріе», и не умѣла отъискать связь этого слова съ ловудскимъ институтомъ. Звукъ сухаго кашля позади заставилъ меня поворотить голову: я увидѣла дѣвушку на каменной, скамейкѣ, углубленную въ чтеніе какой-то книги. То была джонсонова поэма «Рассла», которой заглавіе я увидѣла на первомъ листѣ. Въ ту пору, когда дѣвочка прочитала страницу, я осмѣлилась начать съ нею разговоръ въ такомъ тонѣ:

— Вѣроятно ваша книга очень-интересна?

— Да, я люблю ее, отвѣчала дѣвочка послѣ нѣкоторой паузы, пристально всмотрѣвшись въ мое лицо.

— За что же?

— За то, что она всякій разъ доставляетъ мнѣ большое удовольствіе.

— Не можете ли растолковать, что значитъ надпись передъ дверью на каменной доскѣ? Что такое «Ловудскій Благотворительный Институтъ?»

— Этимъ именемъ называется домъ, гдѣ мы живемъ.

— Отъ-чего же онъ благотворительный, а не просто училище? Развѣ онъ чѣмъ-нибудь отличается отъ другихъ школъ?

— Это собственно сиротское заведеніе, основанное для призрѣнія бѣдныхъ дѣтей. Вы, я полагаю, сирота, такъ же какъ и всѣ мы. Кто-нибудь умеръ изъ вашихъ родителей?

— Всѣ умерли, и отецъ, и мать.

— Ну, такъ вотъ видите, всѣ мы и воспитываемся здѣсь, какъ сироты.

— Стало-быть мы не платимъ денегъ, и они содержатъ насъ на свой счетъ?

— Нѣтъ. Родственники или друзья наши обязаны взносить за насъ по пятнадцати фунтовъ въ годъ.

— Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же называютъ насъ дѣтьми, взятыми изъ человѣколюбія?

— Затѣмъ, что пятнадцати фунтовъ слишкомъ-мало для нашего содержанія, и этотъ недостатокъ пополняется подпиской.

— Это что значитъ?

— Человѣколюбивыя лэди и джентльмены, здѣсь и въ Лондонѣ, вносятъ по подпискѣ нѣкоторую сумму въ пользу этого заведенія.

— Что это за особа, Наума Броккельгерстъ?

— Лэди, отстроившая новую часть этого заведенія. Ея сынъ завѣдуетъ и распоряжается здѣсь всѣми дѣлами.

— Отъ-чего же?

— Оттого что онъ казначей и главный попечитель нашего училища.

— Скажите пожалуйста! а я воображала, что главной начальницей здѣсь та высокая лэди, что носитъ часы, и которая приказала раздать намъ сыръ съ бѣлымъ хлѣбомъ.

— Миссъ Темпель, вы думаете? О, нѣтъ! это бы очень-хорошо; но на-самомъ-дѣлѣ миссъ Темпель обязана во всемъ отдавать отчетъ мистеру Броккельгерсту, который самъ покупаетъ для насъ хлѣбъ и платье.

— Развѣ онъ здѣсь живетъ?

— Нѣтъ; его домъ за двѣ мили отсюда.

— Что жь, онъ добрый человѣкъ, этотъ мистеръ Броккельгерстъ!

— Да, говорятъ, онъ много дѣлаетъ добра. Онъ пасторъ.

— Кажется вы сказали, что высокую лэди зовутъ миссъ Темпель?

— Такъ точно.

— Какія же имена другихъ учительницъ.

— Одну даму, краснощекую, зовутъ миссъ Смитъ: она завѣдуетъ рукодѣльемъ, учитъ насъ кроить и шить, потому-что мы сами обязаны дѣлать для себя всѣ свои платья, шубы и рубашки, Другая, черноволосая дама, миссъ Скатчердъ — преподаетъ исторію, грамматику и завѣдуетъ репетиціями во второмъ классѣ. Третья дама, съ огромной шалью и носовымъ платкомъ, приколотымъ къ ея платью, madame Pierrot, иностранка изъ Лилля: она преподаетъ французскій языкъ.

— Любите ли вы всѣхъ этихъ дамъ?

— Люблю, разумѣется не всѣхъ равно. Миссъ Скатчердъ очень-вспыльчива, и я совѣтую вамъ не раздражать ее. Madame Pierrot снисходительнѣе другихъ.

— Но на мой взглядъ, миссъ Темпель должна быть лучше ни всѣхъ.

— О, да, миссъ Темпель очень-добра и умна: она превосходитъ, своимъ образованіемъ всѣхъ нашихъ учительницъ.

— Давно вы здѣсь?

— Два года.

— Вы сирота?

— Матушка моя умерла.

— Хорошо вамъ здѣсь?

— Вы слишкомъ-любопытны на первый разъ. Позвольте мнѣ читать мою книгу.

Но въ эту минуту раздался обѣденный звонокъ, и всѣ дѣвицы отправились въ домъ. Запахъ, наполнявшій теперь столовую, былъ едва-ли способенъ къ пробужденію аппетита въ дѣтскомъ желудкѣ: на толстыхъ скатертяхъ были разставлены огромныя жестяныя миски, откуда выходили испаренія, пропитанныя прогорклымъ жиромъ. Весь обѣдъ состоялъ изъ картофеля и протухшихъ кусковъ говядины, раздѣленныхъ на извѣстныя порціи для каждой дѣвицы. Я проглотила нѣсколько кусковъ, и въ недоумѣніи спрашивала, не-уже-ли каждый день бѣдныя дѣти угощаются такимъ обѣдомъ.

Послѣ обѣда насъ тотчасъ же отправили въ классную залу, гдѣ начались уроки, продолжавшіеся до пяти часовъ.

Случилось только одно замѣчательное событіе: дѣвушка, съ которой я разговаривала въ саду, подверглась неблаговоленію миссъ Скатчердъ за историческій урокъ, и она приказала ей стоять среди залы съ поднятыми руками. Такое наказаніе казалось мнѣ чрезвычайно-унизительнымъ для дѣвушки тринадцати или четырнадцати лѣтъ, и я ожидала, что она обнаружитъ какіе-нибудь знаки негодованія или стыда; но ничего не бывало: дѣвушка не плакала, не краснѣла, и спокойно стояла на своемъ мѣстѣ, какъ-будто никто не обращалъ на нее вниманія.

— Какъ это она съ такою твердостью переноситъ свое наказаніе? спрашивала я сама-себя. — Мнѣ, на ея мѣстѣ, я увѣрена, хотѣлось бы скорѣе исчезнуть, провалиться сквозь землю; а она между-тѣмъ отнюдь не теряетъ присутствія духа, и какъ-будто думаетъ о чемъ-то постороннемъ, что не имѣетъ никакой связи съ ея настоящимъ положеніемъ. Случалось мнѣ слышать о видѣніяхъ и грезахъ среди бѣлаго дня: — не-уже-ли она грезитъ наяву, съ открытыми глазами? Интересно узнать подробнѣе, что это за дѣвочка.

Вскорѣ послѣ пяти часовъ подали намъ по чашкѣ кофе съ кускомъ пеклеваннаго хлѣба: я съ жадностью проглотила свою порцію, потому-что все-еще была чрезвычайно голодна. Отдыхъ продолжался съ полчаса, и потомъ всѣ дѣвицы принялись за повтореніе уроковъ. Затѣмъ слѣдовали — стаканъ воды, кусокъ овсяной лепешки, молитвы на сонъ грядущій, и постеля. Такъ окончился первый день моего пребыванія въ Ловудѣ.

VI.

Слѣдующій день, какъ и предшествующій, начался церемоніей вставанья и одѣванья при свѣтѣ ночной лампы: но умыванье было на этотъ разъ гораздо продолжительнѣе, такъ-какъ вода въ рукомойникахъ замерзла. Перемѣна въ погодѣ произошла еще вечеромъ наканунѣ: сѣверо-восточный вѣтеръ всю ночь пробивался черезъ трещины оконъ нашей спальни, и всѣ дѣти дрожали, какъ въ лихорадкѣ.

Въ-продолженіе утреннихъ молитвъ и репетиціи уроковъ, я чувствовала смертельный холодъ и насилу дождалась завтрака. Размазня этимъ утромъ не имѣла отвратительнаго запаха; но дѣтскія порціи были слишкомъ-малы, и я вполовину не удовлетворила своего аппетита.

Днемъ записали меня въ четвертый классъ и назначили опредѣленныя занятія, соотвѣтствующія моему возрасту. До-сихъ-поръ я была только зрительницею учебнаго порядка въ ловудской школѣ; теперь мнѣ надлежало быть самой дѣйствующимъ лицомъ. Сначала, по непривычкѣ учить наизусть, уроки казались мнѣ длинными и трудными; переходъ отъ одного занятія къ другому сбивалъ меня съ толка, и я была очень-рада, когда, въ третьемъ часу послѣ полудня, миссъ Смитъ дала мнѣ кисею длиною въ три аршина, вмѣстѣ съ иголкой, наперсткомъ и прочими принадлежностями, и отправила меня въ уединенный уголъ классной залы. Большая часть другихъ дѣвицъ были также въ это время заняты шитьёмъ; но одинъ классъ все-еще стоялъ вокругъ стула миссъ Скатчердъ и поочередно читалъ заданные уроки. Дѣти должны были читать громко, и я поняла, что предметомъ ихъ лекцій была англійская исторія. Въ числѣ этихъ дѣвицъ была также и моя знакомка въ садовой верандѣ, и я замѣтила, что при началѣ лекціи, она занимала первое мѣсто; но потомъ, за какую-то ошибку въ произношеніи и за невнимательность къ строчнымъ знакамъ, ее отослали на самый конецъ. При всемъ томъ, и въ этомъ положеніи, миссъ Скатчердъ дѣлала ее предметомъ постояннаго вниманія, и безпрестанно обращалась къ ней съ разными замѣчаніями, въ родѣ слѣдующихъ:

— Бернсъ, вы стоите на одной ногѣ: не кривляйте своихъ ногъ. — Бернсъ, вы чрезвычайно непріятно выставляете вашъ подбородокъ: опустите его. — Бернсъ, вы слишкомъ вздергиваете носъ: я нетерплю васъ въ этомъ положеніи. — И такъ далѣе, все въ этомъ родѣ.

За повтореніемъ старой лекціи, прочтенъ и объясненъ новый урокъ, содержавшій одну главу изъ царствованія Карла-Перваго. Отвѣчая на разные вопросы, дѣти ошибались, перепутывали имена и цифры; но какъ-скоро доходила очередь до моей знакомки, она безъ всякаго труда рѣшала всѣ недоразумѣнія, и память ея въ совершенствѣ удержала сущность всего урока. Казалось миссъ Скатчердъ наградитъ ее за примѣрную внимательность; но вмѣсто всякой похвалы, она вдругъ закричала:

— Какая грязная, отвратительная дѣвчонка! Отчего вы не чистили сегодня ногтей?

Бернсъ, къ величайшему моему удивленію, не отвѣчала ни одного слова.

— Какъ? думала я: почему бы ей не объясниться, что сегодня нельзя было даже умыться какъ слѣдуетъ, потому-что вода совсѣмъ замерзла.

Между-тѣмъ миссъ Смитъ заставила меня держать мотокъ нитокъ и разспрашивала въ-продолженіе этой операціи, умѣю ли шить, кроить, вязать и прочая. Мое вниманіе было развлечено, и я уже не могла слѣдить за движеніями миссъ Скатчердъ. Воротившись на свое мѣсто, я увидѣла, что эта лэди отдала какое-то повелѣніе, котораго я не могла понять; Бернсъ немедленно оставила классъ, вошла въ маленькую боковую комнату, гдѣ хранились книги, и черезъ минуту воротилась съ пучкомъ вѣтвей, перевязанныхъ на одномъ концѣ. Сдѣлавъ почтительный книксенъ, дѣвушка передала это зловѣщее орудіе миссъ Скатчердъ; затѣмъ весьма-спокойно, не, говоря ни слова, скинула свой передникъ, сбросила косынку, разстегнула платье, и почтенная дама, съ какимъ-то страннымъ ожесточеніемъ, влѣпила ей въ спину двѣнадцать сильныхъ ударовъ розгами. Ни одной слезы, ни одной жалобы не испустила несчастная Бернсъ, и лицо ея сохранило свое обыкновенное выраженіе, тогда-какъ я вся проникнута была чувствомъ безполезнаго и безсильнаго гнѣва.

— Что за скверная дѣвчонка! воскликнула миссъ Скатчердъ. Кажется, ничто въ свѣтѣ не можетъ ее исправить. Отнеси назадъ розгу,

Бернсъ повиновалась, и я замѣтила, что, при выходѣ изъ библіотеки, она только-что опустила платокъ въ свой карманъ. На глазахъ ея еще видны были слѣды слёзъ.

Часъ вечерняго роздыха, но ихъ наблюденіямъ, оказался самымъ лучшимъ временемъ въ Ловудѣ. Кусокъ хлѣба и чашка кофе оживили утомленныя чувства дѣтей, и классная зала наполнилась шумнымъ говоромъ и пересказами.

Вечеромъ этого дня, когда, при моихъ глазахъ, было совершено жестокое и незаслуженное наказаніе бѣдной ученицы, я разсѣянно бродила въ классной залѣ между столами и смѣющимися группами дѣвицъ. По временамъ, подходя къ окну, я поднимала штору и смотрѣла на открытый дворъ: снѣгъ валилъ хлопьями, и подлѣ стѣнъ уже образовались высокіе сугробы; прислонившись ухомъ къ оконному стеклу, я могла ясно слышать печальный вой сѣвернаго вѣтра, несмотря на усилившійся шумъ въ классной залѣ.

Еслибъ я простилась недавно съ родительскимъ домомъ, съ нѣжной матерью и отцомъ, этотъ часъ вѣроятно пробудилъ бы въ моей душѣ горестныя воспоминанія о разлукѣ, и хаосъ въ природѣ возмутилъ бы покой; но теперь я желала, напротивъ, чтобъ вѣтеръ бушевалъ еще сильнѣе, мракъ сгущался больше и, больше, и весело было бы мнѣ, еслибъ все перемѣшалось и погибло въ общемъ хаосѣ природы.

Прыгая по скамейкамъ и столамъ, я пробралась наконецъ къ одному изъ каминовъ классной залы, гдѣ, подлѣ проволочной рѣшотки, нашла дѣвицу Бернсъ, углубленную опять въ чтеніе какой-то книги, при тускломъ блескѣ каминнаго огня. Посторонніе предметы, казалось, не занимали ее вовсе.

— Вы опять читаете «Paccha» спросила я, остановившись подлѣ нея.

— Да, я только-что окончила эту книгу.

— Позвольте спросить, какое ваше настоящее имя?

— Елена.

— Ваши родственники далеко отсюда?

— Очень-далеко: на сѣверной границѣ Шотландіи.

— Намѣрены ли вы когда-нибудь воротиться на вашу родину!

— Надѣюсь; но за будущее ручаться никто не можетъ.

— Вамъ бы, я думаю, очень хотѣлось оставить Ловудъ?

— Отчего же? Совсѣмъ-нѣтъ. Меня прислали въ Ловудъ учиться, и безполезно уѣзжать отсюда до окончанія курса.

— Но эта дама, миссъ Скатчердъ, обходится съ вами слишкомъ-жестоко: не правдали?

— Нѣтъ, я не думаю этого: она только строга и не терпитъ моихъ недостатковъ.

— Мнѣ кажется, на вашемъ мѣстѣ я бы ее ненавидѣла, и ужъ ни въ какомъ случаѣ не могла бы позволить съ собой подобнаго обращенія.

— Ну, этого, я полагаю, вы никакъ не сдѣлали бы; въ противномъ случаѣ, мистеръ Броккельгерстъ былъ бы принужденъ удалить васъ изъ училища, а это, согласитесь, было бы очень-непріятно вашимъ родственникамъ. Гораздо благоразумнѣе терпеливо сносить боль, чѣмъ навлекать на свою голову несчастья опрометчивымъ поступкомъ. Къ-тому же, мы всѣ обязаны платить добромъ за зло.

— Но вѣдь согласитесь сами, чрезвычайно-непріятно быть высѣченной розгами и стоять одной среди залы съ поднятыми руками — вы же такая большая дѣвушка: я гораздо моложе васъ, и, однакожь, никакъ не чувствую въ себѣ способности переносить такія наказанія.

— Будете переносить, если заставятъ, иначе васъ справедливо обвинятъ въ нарушеніи вашихъ обязанностей. Къ-гому же, не чувствовать въ себѣ способности сносить заслуженное наказаніе, значитъ поступать противъ совѣсти и не имѣть стыда.

Я слушала ее съ величайшимъ изумленіемъ и никакъ не могла понять этихъ новыхъ для меня правилъ поведенія и нравственности; еще менѣе могла я сочувствовать снисходительности, съ какой она отзывалась о жестокой дамѣ. Во всякомъ случаѣ казалось мнѣ, что Елена Бернсъ смотритъ на вещи съ оригинальной точки зрѣнія, недоступной для моихъ глазъ. Почему знать? думала я: — можетъ-быть она разсуждаетъ совершенно справедливо, и время покажетъ, что я ошибаюсь. Надобно подождать.

— Вы сказали, Елена, что у васъ есть недостатки: какіе же! Мнѣ кажется, вы очень-добры.

— Наружность часто бываетъ очень-обманчива, и вы ошибаетесь на этотъ разъ, когда судите обо мнѣ. Во-первыхъ, я веду себя неопрятно, какъ это сказала миссъ Скатчердъ, и мнѣ почти никогда не удается содержать въ порядкѣ свои вещи; во-вторыхъ, я часто нарушаю правила школы и читаю тогда, когда слѣдовало бы учить урокъ. Притомъ нѣтъ у меня никакой методы, и я не могу привыкнуть къ строгой аккуратности. Все это чрезвычайно раздражаетъ миссъ Скатчердъ, которая, по своему характеру, всегда какъ-нельзя болѣе аккуратна.

— И какъ-нельзя болѣе несправедлива, прибавила я; но Елена отрицательно покачала головой, не промолвивъ слова.

— Не-уже-ли и миссъ Темпель такъ же строга, какъ миссъ Скатчердъ.

При этомъ вопросѣ нѣжная улыбка пробѣжала по лицу моей знакомки.

— О, миссъ Темпель, чрезвычайно-добра ко всѣмъ намъ, и тяжело ей дѣлать выговоры даже худшимъ ученицамъ. Она очень-хорошо видитъ всѣ мои недостатки и отзывается о нихъ снисходительно; если, напротивъ, я дѣлаю что-нибудь достойное похвалы, она награждаетъ меня щедро. Вообще мой характеръ должно-быть очень-дуренъ, потому-что ея кроткія и благоразумныя наставленія не могутъ меня исправить; ея похвалы я цѣню выше всего на свѣтѣ и при всемъ томъ никакъ не могу привыкнуть къ точности и строгой внимательности къ самой-себѣ.

— Будто бы? Не-уже-ли это такъ-трудно!

— Для васъ, я увѣрена, здѣсь не можетъ быть никакихъ затрудненіи. Сегодня утромъ я наблюдала васъ въ классѣ и видѣла, съ какимъ вниманіемъ вы слушали миссъ Миллеръ въ-продолженіе уроковъ. Я, напротивъ, очень-разсѣянна, и никакъ не могу овладѣть собою: слушая миссъ Скатчердъ, и соображая все, что она говоритъ, я теряю изъ вида даже самый звукъ ея голоса, и впадаю въ странную мечтательность. Иной разъ кажется мнѣ, будто я въ Нортумберлендѣ, и окружающій меня шумъ напоминаетъ мнѣ небольшой ручей подлѣ нашего дома; въ такомъ случаѣ я совсѣмъ теряюсь, какъ-скоро доходитъ очередь до моего отвѣта, и занятая своимъ фантастическимъ ручьемъ, не слышу даже, что мнѣ говорятъ.

— Но сегодня вы отвѣчали прекрасно, лучше всѣхъ дѣвицъ вашего класса!

— Это былъ случай: меня заинтересовалъ предметъ, о которомъ читали.

И Елена начала разсказывать множество историческихъ подробностей, не обращая вниманія на то, что мнѣ нельзя было ее понять. Я поспѣшила привести ее въ уровень съ мыслями, которыя меня занимали.

— Не-уже-ли вы развлекаетесь и тогда, какъ миссъ Темпель читаетъ свои лекціи?

— Бываетъ, хотя не очень-часто. Миссъ Темпель говоритъ о предметахъ, которые вообще гораздо интереснѣе моихъ собственныхъ размышленій: языкъ ея увлекателенъ и живъ, и сужденія по большей части соотвѣтствуютъ моему собственному образу мыслей.

— Ну, въ такомъ случаѣ вы, безъ-сомнѣнія, очень любите миссъ Темпель?

— Люблю, конечно, хотя не употребляю для этого никакихъ усилій. Въ этомъ случаѣ я слѣдую только влеченію собственнаго сердца, и, разумѣется, нѣтъ и не можетъ-быть никакой заслуги въ подобной любви.

— Напротивъ, очень-большая: вы любите тѣхъ, которые любятъ васъ-самихъ, это должно быть въ обыкновенномъ порядкѣ вещей. Любовь за любовь, ненависть за ненависть — иначе и быть не можетъ. На вашемъ мѣстѣ я питала бы непримиримую вражду къ особѣ, осмѣлившейся себѣ позволить ужасныя жестокости.

— Надѣюсь, co-временемъ вы перемѣните вашъ образъ мыслей, и поймете, что мы обязаны любить даже враговъ своихъ.

— Какъ это? Не-уже-ли вы полагаете, что я буду любить мистриссъ Ридъ, которая меня ненавидитъ, и сына ея Джона, который поступалъ со мною какъ съ невольницей? Нѣтъ, этого быть не можетъ.

Елена Бернсъ потребовала объясненій, и я пересказала, какъ могла, исторію своихъ собственныхъ страданій. Не стѣсняемая ничѣмъ, я говорила живо, по увлеченію раздраженнаго чувства, и не старалась смягчать своихъ выраженій. Она выслушала меня терпѣливо, до конца; но, сверхъ ожиданія, не сдѣлала никакихъ замѣчаній.

— Что жь вы думаете? спросила я съ нетерпѣніемъ. — Развѣ мистриссъ Ридъ не злая женщина?

— Она поступала съ вами очень-строго и даже отчасти жестоко, въ этомъ спора нѣтъ; потому-что, видите ли, ей не нравится вашъ характеръ, точно такъ же, какъ миссъ Скатчердъ не любить моего характера; но съ какими ужасающими подробностями вы помните всѣ ея поступки и слова! Какое глубокое впечатлѣніе всѣ эти несправедливости сдѣлали на ваше сердце! Это непостижимо, особенно для вашего возраста, когда легко прощаются всякія обиды. Мнѣ кажется, вы были бы гораздо-счастливѣе, еслибъ постарались забыть всѣ ея жестокости. Жизнь и безъ того слишкомъ-коротка и притомъ исполнена всякихъ огорченій: зачѣмъ еще отравлять ее враждебными чувствами? Нѣтъ, забвеніе обидь — лучшее, высочайшее благо, какое только человѣкъ могъ получить отъ Творца.

И склонивъ голову, Елена Бернсъ предалась собственнымъ размышленіямъ, которыя очевидно были для нея пріятнѣе разговора со мною. Я замолчала; но почти въ эту же минуту явилась старшая перваго класса, безобразная дѣвчонка лѣтъ шестнадцати, и своимъ грубымъ языкомъ вывела мою подругу изъ задумчивость

— Елена Бернсъ, если ты не уложишь въ ящикъ свои вещи и не уберешь своей работы, я принуждена буду пожаловаться на тебя миссъ Скатчердъ.

Елена, не сказавъ ни слова, пошла исполнять приказанія старшей.

ГЛАВА VII.

Первая учебная треть въ ловудской школѣ показалась для меня вѣкомъ — желѣзнымъ вѣкомъ борьбы съ новыми правилами и непривычными занятіями. Страхъ быть неисправной въ этомъ отношеніи мучилъ меня гораздо-больше, чѣмъ физическія затрудненія, соединенныя съ новой жизнью. Нужно было имѣть крѣпкій и ничѣмъ неповрежденный организмъ, чтобъ въ-конецъ не разстроить своего здоровья.

Въ-продолженіе января, февраля и половины марта, глубокіе снѣга, и затѣмъ, послѣ оттепели, почти непроходимыя дороги ограничивали наши прогулки только садовыми стѣнами, да еще церковью, куда регулярно мы должны были ходить каждое воскресенье; но и въ этихъ предѣлахъ намъ предписывалось каждый день быть на открытомъ воздухѣ не менѣе часа. Форменное платье не могло защитить насъ отъ суровой стужи: намъ не позволялось носить калошъ или сапоговъ, и снѣгъ безпрепятственно забивался въ наши башмаки; руки безъ перчатокъ коченѣли отъ холода, и покрывались цыпками, такъ же какъ и ноги: скидать башмаки вечеромъ и надѣвать ихъ поутру на распухшія ноги было для меня нестерпимою пыткой. Скудный и голодный столъ далеко не вознаграждалъ насъ за эти страданія, претерпѣваемыя каждый день: при остромъ аппетитѣ выростающихъ дѣтей, намъ раздавались порціи, едва способныя поддержать жизнь дряхлыхъ старухъ. Отъ этого недостатка въ пищѣ, происходили разныя злоупотребленія, падавшія всею своею тяжестью на младшихъ дѣвицъ: старшія дѣвицы, подстрекаемыя голодомъ, выманивали или отнимали у насъ порціи при каждомъ удобномъ случаѣ. Нѣсколько разъ случалось мнѣ раздѣлять драгоцѣнный кусокъ пеклеванной булки между двумя голодными просительницами, тогда-какъ третья насильно вырывала изъ моихъ рукъ кружку кофе. Лишенная такимъ-образомъ своей обыкновенной порціи, я заливалась горькими слезами, не смѣя притомъ никогда жаловаться на голодъ.

Воскресенья были преимущественно мучительными днями въ эту зимшою пору. Мы должны были ходить за двѣ мили въ броккельбридскую церковь, гдѣ, по обыкновенію, совершалъ богослуженіе попечитель нашего заведенія, мистеръ Броккельгерстъ: дрожа отъ стужи на дорогѣ, мы ничуть не согрѣвались въ холодной церкви, и всѣ дѣвицы, послѣ обѣдни, едва могли держаться на ногахъ. Такъ-какъ возвращаться домой, послѣ утренней службы, было бы слишкомъ-далеко, то намъ раздавались скудныя порціи хлѣба и холоднаго мяса на церковной паперти, и этимъ ограничивался нашъ праздничный обѣдъ. Затѣмъ мы слушали вечерню и, наконецъ, изнуренныя холодомъ и голодомъ, возвращались опять въ свою школу съ отмороженными ушами и носами.

Помню очень-ясно, какъ миссъ Темпель бѣжала впереди насъ въ своемъ тепломъ салопѣ, ободряя дѣтей наставленіями и примѣромъ не терять присутствія духа и маршировать впередъ подобно «храбрымъ солдатамъ». Другія дамы, одѣтыя слишкомъ-легко и почти такъ же изнуренныя, какъ мы, не могли утѣшать дѣтей и заботились только о самихъ-себѣ.

Съ какимъ нетерпѣніемъ, по возвращеніи домой, мы спѣшили сгруппироваться подлѣ затопленныхъ каминовъ! Но, увы! не всѣ могли пользоваться этимъ наслажденіемъ: каждый очагъ въ классной залѣ немедленно окружался двойнымъ рядомъ взрослыхъ дѣвицъ, и около нихъ уже терлись младшія дѣти, стараясь отогрѣть окоченѣлыя руки въ своихъ передникахъ.

Вечеромъ, къ великому утѣшенію всей проголодавшейся школы, угощали насъ чаемъ, и при этой церемоніи каждая дѣвица получала по цѣлому пеклеванному хлѣбу. Мнѣ удавалось изъ этой порціи сберечь для себя только половину, а остальная часть неизмѣнно поступала въ распоряженіе старшихъ.

Визиты мистера Броккельгерста были каждый разъ замѣчательнымъ событіемъ для всей школы; но первый мѣсяцъ послѣ моего прибытія въ Ловудъ находился онъ въ отлучкѣ, и его отсутствіе служило для меня великимъ утѣшеніемъ. Нѣтъ надобности распространяться, почему я особенно боялась прибытія этого господина; но наконецъ онъ прибылъ.

Разъ, послѣ обѣда, когда я сидѣла съ аспидной доской на колѣняхъ, ломая голову надъ длиннымъ рядомъ цифръ, глаза мои, случайно обращенные къ окну, завидѣли прямую и высокую фигуру, проходившую мимо оконъ. Инстинктъ меня не обманулъ: то былъ дѣйствительно страшный мистеръ Броккельгерстъ, и когда минуты черезъ двѣ вошелъ онъ въ залу, всѣ мгновенно поднялись съ своихъ стульевъ и скамеекъ, отъ первой классной дамы до послѣдней ученицы. Длинный увѣсистый шагъ измѣрилъ классную залу, и передъ миссъ Темпель, вставшей съ своего мѣста, остановился тотъ же черный столбъ, который бросилъ на меня въ Гетсгедѣ такіе зловѣщіе взоры. Это былъ мистеръ Броккельгерстъ въ длинно-поломъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы; и ужасенъ былъ взглядъ мистера Броккельгерста!

Были у меня слишкомъ-важныя причины бояться прибытія попечителя ловудской школы: я хорошо помнила коварные намеки своей тётки и обѣщаніе господина Броккельгерста извѣстить миссъ Темпель о порочныхъ свойствахъ моей природы. Все это время я боялась исполненія этого обѣщанія, и вотъ наступилъ наконецъ роковой часъ, когда страшный человѣкъ долженъ былъ навсегда опозорить мое имя въ кругу новыхъ моихъ подругъ. Онъ стоялъ подлѣ миссъ Темпель и тихо говорилъ ей на ухо: я не сомнѣвалась, что онъ дѣлаетъ ей пагубныя открытія на-счетъ моего характера, и каждую минуту, съ замираніемъ сердца ожидала, что взоръ его, исполненный презрѣнія и гнѣва, обратится на меня. Я прислушивалась внимательно, и, къ-счастію, могла съ своего мѣста разслышать почти каждое слово. Содержаніе разговора успокоило меня.

— Нитки, я думаю, годятся, миссъ Темпель: для коленкоровыхъ рубашекъ лучше не надо, и я уже сдѣлалъ распоряженіе прибрать къ нимъ иголки. Вы можете сказать миссъ Смитъ, что я забылъ распорядиться на-счетъ вязальныхъ иголъ — на будущей недѣлѣ она получитъ ихъ полный комплектъ, только потрудитесь объявить, чтобъ каждая воспитанница получала въ свое время никакъ не болѣе одной иголки, иначе онѣ будутъ ихъ тратить безъ разбора и безъ счета. Да вотъ что еще, миссъ Темпель: я недоволенъ присмотромъ за шерстяными чулками. Когда прошлый разъ заходилъ я въ кухню, и осматривалъ бѣлье, которое сушилось на веревкахъ, мнѣ бросилось въ глаза неисправное состояніе дѣтской обуви, и я нашелъ на многихъ чулкахъ огромныя диры: рекомендую чинить ихъ какъ-можно-чаще.

Мистеръ Броккельгерстъ пріостановился.

— Распоряженія ваши будутъ исполнены, сэръ, сказала миссъ Темпель.

— Еще, сударыня, продолжалъ попечитель: — прачка донесла мнѣ, что нѣкоторымъ дѣвицамъ на этой недѣлѣ даны двѣ косынки: это слишкомъ-много, и вамъ надобно помнить, что инструкція назначаетъ только по одной косынкѣ на каждую недѣлю.

— Позвольте мнѣ объяснить вамъ это обстоятельство. Катарина и Агнеса Джонстонъ въ прошлый четвергъ были приглашены на чай къ своимъ родственникамъ, и по этому поводу я сочла необходимымъ выдать имъ чистыя косынки.

Мистеръ Броккельгерстъ кивнулъ головой.

— Очень-хорошо, исключеніе можетъ быть допущено изъ этого правила; но старайтесь по-крайней-мѣрѣ, чтобъ подобные случаи повторялись не часто. Вотъ что, однакожь, всего болѣе изумило меня: пересматривая отчеты ключницы, я нашелъ, что въ послѣдніе двѣ недѣли дѣвицамъ былъ приготовленъ полдникъ, состоявшій изъ сыра и хлѣба. Какъ это могло случиться? Напрасно справлялся я съ уложеніями нашего заведенія: въ нихъ ничего не упомянуто относительно такого полдника. Кто же, и по какому праву, безъ моего вѣдома, отваживается на такія нововведенія?

— Въ этомъ виновата одна я, милостивый государь, отвѣчала миссъ Темпель: — для дѣтей былъ два раза приготовленъ такой негодный завтракъ, что они не могли его кушать, и я рѣшилась не допустить ихъ голодать до обѣденнаго времени.

— Сударыня, это уже изъ рукъ вонъ, позвольте вамъ замѣтить! Если вы хорошо понимаете мой планъ воспитанія дѣвицъ, то вамъ должно-быть извѣстно, что я намѣренъ систематически пріучать ихъ къ трудамъ, терпѣнію и даже самоотверженію: всякая поблажка и роскошь строжайшимъ образомъ исключены изъ моей педагогической инструкціи. Что за бѣда, если разъ или два дѣти испытаютъ мелкую непріятность отъ недостатка въ какомъ-нибудь лакомствѣ? Здѣсь впервые для нихъ открывается благопріятный случай пріучать себя къ перенесенію разнообразныхъ лишеній, которыя неминуемо ихъ ожидаютъ на широкомъ полѣ жизни, испещренномъ терніями и волчцами. Должно притомъ всегда имѣть въ виду, что, по мѣрѣ ослабленія тѣла, укрѣпляется и возвышается духъ нашъ, для котораго не имѣютъ никакой цѣны физическія нужды. Воздержаніе и постничество, во всѣ времена и при всѣхъ обстоятельствахъ, были всегда лучшими руководителями человѣка на пути его духовной дѣятельности. Вы, конечно, должны знать, сударыня, что душеспасительное слово дороже для насъ всякаго лакомаго блюда, и однако, что жь вы дѣлаете? Приказываете раздавать хлѣбъ и сыръ въ ту пору, какъ пригорѣла размазня; и утучняя такимъ-образомъ грѣшную плоть своихъ питомицъ, вовсе не думаете о существенной потребности ихъ безсмертныхъ душъ,

И переполненный этими чувствованіями, мистеръ Броккельгерстъ пріостановился, вѣроятно для того, чтобъ обсудить произведенное впечатлѣніе. Миссъ Темпель, въ началѣ этой рѣчи, стояла опустивъ глаза въ землю; но теперь она высоко подняла голову и ея лицо, естественно блѣдное, какъ мраморъ, получило также холодность и твердость этого матеріала: замкнутый ротъ ея какъ-будто ожидалъ рѣзца ваятеля, чтобъ быть открытымъ, и на челѣ ея постепенно обрисовалась окаменѣлая суровость.

Между-тѣмъ мистеръ Броккельгерстъ, заложивъ руки назадъ, стоялъ на коврѣ, подлѣ камина, и величественно обозрѣвалъ всю школу. Но вдругъ его глазъ засверкалъ и заморгалъ, какъ-будто что-то-упало на его зрачокъ; сдѣлавъ крутой поворотъ, онъ началъ скороговоркой:

— Что я вижу, миссъ Темпель, что я вижу? Какими судьбами въ нашемъ заведеніи очутилась дѣвушка съ кудрями? Какъ осмѣливаются здѣсь завивать волосы? Скажите, какъ, имя этой дѣвушки!

И протянувъ дрожащею рукою свою палку, онъ указалъ на страшный предметъ, поразившій его глаза.

— Это Юлія Севернъ, отвѣчала миссъ Темпель спокойнымъ тономъ.

— Юлія Севернъ — поздравляю васъ съ ней! Кто же смѣлъ уполномочить ее завивать волосы? По какому наважденію и съ которыхъ поръ, благотворительное заведеніе столь-открыто начинаетъ дѣлаться пріютомъ для нечестивыхъ обычаевъ свѣта?

— Волосы у Юліи завиты самою природой, милостивый государь, отвѣчала миссъ Темпель.

— Прекрасно! Да кто же вамъ сказалъ, что мы должны здѣсь сообразоваться съ капризами природы? Я говорилъ вамъ, повторяю и еще, что строгая нравственность выше всякихъ законовъ природы. Въ инструкціи моей обозначено коротко и ясно, что волосы у всѣхъ дѣвицъ должны быть убраны скромно, безъ всякой соблазнительной вычурности. Миссъ Темпель, рекомендую вамъ озаботиться на-счетъ головы Юліи Севернъ: завтра же я пришлю цирюльника, которому вы прикажете обстричь ее на-голо. Да вотъ, кажется, и другія дѣвицы, наперекоръ моимъ постановленіямъ, слишкомъ отростили волосы: прикажите встать первой скамейкѣ и оборотиться лицами къ стѣнѣ.

Миссъ Темпель приложила платокъ къ губамъ, чтобъ скрыть невольную улыбку; однакожъ поспѣшила исполнить приказаніе, и всѣ дѣвицы перваго класса, по ея знаку, оборотились своими лицами къ стѣнѣ, выдѣлывая при этомъ маневрѣ очень-непріятныя гримасы. Около пяти минутъ мистеръ Броккельгерстъ разсматривалъ оборотныя стороны этихъ живыхъ медалей и потомъ, громкимъ голосомъ, произнесъ свой рѣшительный приговоръ:

— Завтра же срѣзать всѣ эти головные банты!

Миссъ Темпель сдѣлала нѣсколько возраженій.

— Вы забываете, сударыня, что мое, какъ и ваше призваніе — умерщвлять въ этихъ дѣвицахъ всякія похотѣнія плоти и пріучать ихъ къ воздержанію въ желаніяхъ и мысляхъ. Нѣтъ здѣсь мѣста суетамъ легкомысленнаго міра, погрязнувшаго въ мелкихъ замыслахъ относительно возвышенія тѣлесной красоты. Обстричь всѣхъ этихъ дѣвицъ и не думать болѣе о…

На этомъ мѣстѣ мистеръ Броккельгерстъ былъ остановленъ тремя посѣтительницами, лэди, вошедшими теперь въ комнату. Не мѣшало бы имъ придти нѣсколько поранѣе, чтобъ выслушать назидательный урокъ относительно суеты мірской, потому-что онѣ были блистательно разодѣты въ шолкъ, мѣха и бархатъ. Двѣ младшія лэди, дѣвицы лѣтъ шестнадцати, семнадцати, имѣли на своихъ головахъ сѣрыя бобровыя шляпки, отѣненныя страусовыми перьями, откуда, по обѣимъ сторонамъ, кокетливо выставлялись густые черные волосы, завитые по послѣдней модѣ. Старшая лэди, въ драгоцѣнномъ бархатномъ манто на горностаевомъ мѣху, украсила свое чело фальшивыми французскими локонами.

Миссъ Темпель съ достодолжнымъ уваженіемъ поспѣшила принять этихъ дамъ, и онѣ заняли свои почетныя мѣста среди классной залы. Это были — супруга и прекрасныя дочери мистера Броккельгерста, пріѣхавшія вмѣстѣ съ нимъ въ одной каретѣ. Въ ту пору какъ онъ велъ переговоры съ ключницей и прачкой, дамы обозрѣвали верхніе покои, и теперь продолжали, въ строгомъ и величественномъ гонѣ, сообщать свои замѣчанія миссъ Смитъ, которая завѣдывала бѣльемъ и всѣми принадлежностями дортуара. Я однакожи не имѣла досуга вслушаться въ ихъ разговоръ: другіе предметы, болѣе важные, овладѣли всѣмъ моимъ вниманіемъ.

Вслушиваясь въ переговоры господина Броккельгерста и миссъ Темпель, я принимала въ то же время всѣ необходимыя предосторожности, чтобъ скрыть свою особу отъ зловѣщихъ наблюденій. Для этой цѣли, сидя на послѣдней скамейкѣ, я притворилась, будто со всѣмъ усердіемъ занимаюсь ариѳметической задачей, и прикрылась аспидной доской такимъ-образомъ, что она совершенно заслоняла мое лицо. Такая уловка, нѣтъ сомнѣнія, имѣла бы вожделѣнный успѣхъ, если бы измѣнническая доска не выскользнула изъ рукъ и не разбилась въ-дребезги съ такимъ оглушительнымъ трескомъ, что взоры всѣхъ невольно обратились на мою сторону. Теперь уже не сомнѣвалась я, что погибель моя неизбѣжна.

— Какая неосторожная дѣвчонка! воскликнулъ мистеръ Броккельгерстъ, и прежде чѣмъ успѣла я опомниться, прибавилъ: — да это кажется новая воспитанница, если не ошибаюсь. Мнѣ надобно сказать относительно ея нѣсколько словъ.

Затѣмъ, послѣ минутной паузы, онъ сказалъ громко и съ разстановкой:

— Пусть дѣвчонка, разбившая доску, выступитъ впередъ!

Я задрожала и чуть не повалилась на полъ; но двѣ взрослыя дѣвушки, сидѣвшія подлѣ, выдвинули меня изъ за-стола, и передали на руки миссъ Темпель, которая, помогая мнѣ идти, шептала на ухо:

— Не бойся, мой другъ, я видѣла, что это случайно: тебя не накажутъ.

Этотъ ласковый шопотъ острымъ кинжаломъ вонзился въ мое сердце.

«Еще минута, и она станетъ презирать меня какъ лицемірку!» думала я, чувствуя въ то же время, какъ сильнѣйшая, изступленная злоба волнуетъ всю мою кровь. Мистриссъ Ридъ, Броккельгерстъ и компанія, завертѣлись въ моихъ глазахъ, какъ гнусные разбойники, достойные позорной казни. Я была, повидимому не то, что Елена Бернсъ.

— Поставьте сюда эту скамейку, сказалъ мистеръ Броккелнерстъ, указывая на высокую скамью, которую только-что оставила старшая перваго класса. Скамейку поставили.

— Пусть она встанетъ на нее!

И меня встащили, кто и какъ, я уже не могла понять, потому-что всѣ предметы перепутались въ моей головѣ. Я чувствовала только, что теперь стояла передъ самымъ носомъ Броккельгерста, и что онъ впился въ меня своими страшными глазами.

— Милостивыя государыни, сказалъ онъ, обращаясь къ своей семьѣ: — миссъ Темпель, классныя дамы и дѣти, видите ли вы эту дѣвчонку?

Конечно видѣли, и я чувствовала, какъ глаза ихъ, словно зажигательныя стекла, обратились на мою пылающую кожу.

— И такъ вы видите, что она еще молода, и различаете въ ней всѣ формы обыкновенныхъ дѣтей. Господь, въ неизрѣченной Своей благости, даровалъ ей фигуру, общую всѣмъ намъ, и нѣтъ на ея лицѣ замѣтныхъ признаковъ нравственнаго безобразія. Кто же могъ бы подумать, что злой духъ уже отъискалъ въ ней свою покорную и усердную слугу? Это однакожъ, смѣю насъ увѣрить, не подвержено никакому сомнѣнію.

Послѣдовала продолжительная пауза; усиленное біеніе нервовъ постепенно прекращалось, и я почувствовала въ себѣ довольно твердости.

— Любезныя мои дѣти, продолжалъ мистеръ Броккельгерстъ съ особенной энергіей: — это, скажу я вамъ, грустный, печальный случай, и я долженъ, съ сокрушеніемъ сердечнымъ, объявить, что эта злосчастная тварь заранѣе обречена на неизбѣжную гибель. Остерегайтесь ея всѣми возможными способами, избѣгайте ея примѣра и даже, въ случаѣ нужды, совсѣмъ исключите ее изъ вашего общества, и устройте такъ, чтобъ она не принимала никакого участія въ вашихъ играхъ и прогулкахъ. Къ вамъ обращаюсь, учительницы и классныя дамы: слѣдите за всѣми ея движеніями, взвѣшивайте каждое ея слово и какъ-можно чаще наказывайте ея грѣховное тѣло, чтобъ спасти, если еще можно, ея душу. Но увы! съ замираніемъ сердца, я долженъ возвѣстить, что это несчастное дитя, рожденное въ христіанской странѣ и воспитанное въ домѣ христіанскихъ родственниковъ, хуже всякой язычницы, поклоняющейся идоламъ. Слушайте теперь, что скажу вамъ: эта дѣвчонка — лгунья!

Послѣдовала пауза, продолжавшаяся минутъ десять. Владѣя теперь собою совершенно, я замѣтила, какъ дѣвицы Броккельгерстъ вынули изъ ридикюлей свои батистовые платочки, и какъ лэди Броккельгерстъ, испуская глубокіе вздохи, повторяла: — Какой страшный, необыкновенный случай!

Мистеръ Броккельгерстъ, успокоившись отъ внутренняго волненія, продолжалъ такимъ-образомъ:

— Это я узналъ отъ ея благодѣтельницы, отъ благочестивой и сердобольной женщины, которая, изъ одного состраданія, приняла ее въ лоно своего семейства, чтобъ воспитать наравнѣ съ собственными дѣтьми; но за всѣ материнскія попеченія эта несчастная тварь заплатила такою низкою, черною, отвратительною неблагодарностью, что почтенная благодѣтельница принуждена была отдалить ее отъ собственной семьи, изъ опасенія, какъ бы порочный примѣръ ея не заразилъ чистыхъ и невинныхъ членовъ благородной фамиліи. И вотъ она отослала ее сюда, въ наше благословенное училище, питая слабую надежду, что опытность и примѣрное искусство руководителей, успѣютъ можетъ-быть благовременно вырвать съ корнемъ изъ ея души зловредныя сѣмена несчастія и разврата.

При этомъ высокопарномъ заключеніи, мистеръ Броккельгерстъ поправилъ верхнюю пуговицу своего сюртука, пробормоталъ что-то своему семейству, и прекрасныя лэди, поклонившись миссъ Темпель, величественно вышли изъ залы въ сопровожденіи классныхъ дамъ. Мой судья на-минуту остановился на порогѣ и прибавилъ:

— Пусть она простоитъ еще часъ на этой скамьѣ. Сдѣлайте распоряженіе, чтобъ никто не говорилъ съ нею въ-продолженіе этого дня.

И вотъ стояла я на этой скамейкѣ, выставленная на показъ всѣмъ своимъ товарищамъ, я, которая еще такъ-недавно говорила, что не въ-состояніи буду перенести стыда, если даже просто велятъ мнѣ стоять одной среди залы! Невозможно описать, какія чувства волновали мою грудь. Когда классъ окончился, и дѣвицы встали, одна изъ нихъ, проходя мимо, бросила на меня свои глаза: что за странный свѣтъ озарялъ ихъ, и какое необыкновенное ощущеніе внушалъ этотъ пронзительный взоръ, брошенный на меня! Я подавила начинавшіеся признаки истерики, высоко подняла голову и твердо укрѣпилась на своемъ пьедесталѣ. Елена Бернсъ въ эту минуту подошла за чѣмъ-то къ миссъ Смитъ, получила наказаніе за какую-то пошлость, воротилась на свое мѣсто и, проходя мимо меня, улыбнулась такою улыбкою, которая выразила ея безпредѣльное участіе къ несчастной подругѣ. Но и теперь она носила на своемъ плечѣ «безобразный значокъ», свидѣтельствовавшій о ея неопрятности, и черезъ часъ я слышала, какъ миссъ Скатчердъ осудила ее на хлѣбъ и воду въ-продолженіе цѣлаго ли за какую-то ошибку въ чистописаніи.

ГЛАВА VIII.

Было уже пять часовъ, и классная зала опустѣла, когда мнѣ позволили наконецъ сойдти со скамейки. Всѣ дѣвицы отправились въ столовую пить чай; я послѣдовала за ними, и не смѣла ни на кого взглянуть, усѣлась одна, подавленная стыдомъ, въ отдаленномъ углу. Очарованіе, такъ-долго меня поддерживавшее, начало уступать мѣсто лютой тоскѣ, и я приникла къ полу лицомъ. Не было подлѣ меня ни одного друга, не раздавалось вокругъ ни одного утѣшительнаго слова: я плакала горько, и слезы мои падали на голыя доски. Разлетѣлись теперь всѣ мой мечты: я надѣялась пріобрѣсти въ Ловудѣ искреннихъ друзей, уваженіе, всеобщую любовь, и эти надежды видимо оправдывались съ каждымъ днемъ. Я дѣлала быстрые успѣхи по всѣя предметамъ, и не далѣе какъ нынѣшнимъ утромъ, меня сдѣлали первою ученицею въ моемъ классѣ. Миссъ Миллеръ хвалила меня за прилежаніе и ревность; миссъ Темпель улыбалась мнѣ каждый разъ, поощряла меня своими одобреніями, обѣщалась учить меня рисовать и даже позволить мнѣ слушать уроки французскаго языка, если еще мѣсяца два я буду оказывать такіе же успѣхи. Всѣ товарищи начинали уже обходиться со мною ласково, ровесницы уважали меня и любили — и вотъ, все это перевернулось вверхъ дномъ отъ одного визита страшнаго Броккельгерста. Не уже-ли никогда не встать мнѣ болѣе послѣ такого униженія? «Никогда, никогда!» думала я и пламенно желала умереть въ эту несчастную годину моей жизни.

Когда я такимъ-образомъ предавалась своему страшному отчаянію, кто-то подошелъ и остановился подлѣ меня. Я вздрогнула, подняла голову и увидѣла передъ собой Елену Бернсъ: она принесла мнѣ хлѣбъ и кофе.

— Встань, милая Дженни: вотъ твоя порція, сказала она.

Но я оттолкнула и кружку и хлѣбъ, какъ-будто чувствуя, что кушанье будетъ для меня отравой въ моемъ настоящемъ положеніи. Елена посмотрѣла на меня съ изумленіемъ и молча прислушивалась къ моему громкому рыданію. Она сѣла на полу подлѣ меня, обняла руками свои колѣна, положила на нихъ свою голову, и въ этомъ положеніи оставалась долго, не говоря ни слова, какъ безмолвная Индіянка. Я начала первая разговоръ:

— Елена, зачѣмъ пришла ты къ дѣвчонкѣ, которую теперь всѣ считаютъ лгуньей?

— Какъ всѣ? Это несправедливо, Дженни. Не болѣе восьмидесяти особъ были свидѣтелями вашего несчастья, тогда-какъ сотни мильйоновъ не знаютъ даже о существованіи ловудской школы.

— Какая мнѣ нужда до этихъ мильйоновъ? Весь мой міръ состоитъ только изъ восьмидесяти особъ, и эти особы презираютъ меня.

— Ты ошибаешься, Дженни. Никто здѣсь, по всей вѣроятности, не чувствуетъ къ тебѣ никакого отвращенія, и я увѣрена, что дѣвицы жалѣютъ тебя.

— Какъ могутъ онѣ жалѣть послѣ того, что слышали отъ мистера Броккельгерста?

— Но мистеръ Броккельгерстъ еще не Богъ знаетъ что. Здѣсь его не очень любятъ, да онъ и не старается чѣмъ-нибудь заслужить дѣтскую любовь. Совсѣмъ другое дѣло, если бы онъ обошелся съ тобой, какъ съ своей фавориткой: тогда, нѣтъ сомнѣнія, нашлись бы у тебя враги, скрытные или явные; но теперь совсѣмъ напротивъ: большая часть дѣвицъ принимаютъ въ тебѣ истинное участіе. Думать надобно, что день или два, классныя дамы и дѣвицы будутъ смотрѣть на тебя съ нѣкоторою холодностью; но будь увѣрена, дружескія чувства глубоко скрыты въ ихъ сердцахъ, и если ты по-прежнему станешь вести себя хорошо, общая привязанность къ тебѣ даже увеличится послѣ этого несчастія. И притомъ, Дженни…

— Что такое, Елена? Договаривай, пожалуйста, сказала я, взявъ ея руку. Она пристально посмотрѣла мнѣ въ глаза и продолжала такимъ-образомъ:

— Еслибъ, въ-самомъ-дѣлѣ, міръ тебя ненавидѣлъ и считалъ преступною — какая нужда? Будь только покойна твоя совѣсть, и ты никакъ не въ-правѣ жаловаться на судьбу. Истинное счастіе включено въ насъ самихъ.

— Нѣтъ, Елена, совѣсть моя чиста и покойна; но этого мало для меня, Я соглашусь скорѣе умереть, чѣмъ жить одинокой среди особъ, которыя меня не любятъ. Послушай: для-того, чтобъ заслужить любовь твою, или миссъ Темпель, я не задумавши согласилась бы переломить себѣ руку, или подставить свою грудь подъ копыто лошади, или…

— Перестань, Дженни! Ты слишкомъ-высоко думаешь о люби своихъ ближнихъ и чрезмѣрная пылкость увлекаетъ тебя. Верховная рука, создавшая твою бренную плоть и оживившая ее безсмертною душою, окружила тебя такими силами, которымъ нѣтъ ничего соотвѣтствующаго въ наружномъ мірѣ. Кромѣ этой земли, населенной бренными существами, есть другой невидимый міръ и особое царство духовъ блаженныхъ: этотъ міръ повсюду окружаетъ насъ, и эти духи наблюдаютъ всѣ наши поступки, потому-что имъ поручено всемогущей властью охранять и берчь ввѣренныхъ имъ людей. Пусть презрѣніе и стыдъ сопутствуютъ намъ на пути кратковременной жизни, пусть даже ненависть и злоба провожаютъ насъ въ могилу — ангелы небесные видятъ наши страданія и готовы засвидѣтельствовать нашу невинность передъ Богомъ. Должно всегда имѣть въ виду, что земля есть ни что иное, какъ юдоль плача и скорбей, и что истинное наше отечество на небесахъ, гдѣ милосердый Отецъ увѣнчаетъ наши страданія достойною наградой. Зачѣмъ же давать волю отчаянію и тоскѣ., какъ-скоро намъ извѣстно, что жизнь коротка, и что за предѣлами могилы ожидаетъ насъ вѣчная слава? Я знаю, ты невинна и, въ моихъ глазахъ, не имѣютъ ни малѣйшаго значенія тѣ ужасныя клеветы, которыя, по-видимому, съ такимъ наслажденіемъ повторялъ передъ нами мистеръ Броккельгерстъ: пусть страдаетъ за нихъ совѣсть твоей тётушки, но не позволяй самой-себѣ увлекаться пустыми призраками. Твой верховный судья не мистеръ Броккельгерстъ, и не ему ты обязана окончательнымъ отчетомъ въ дѣлахъ своей жизни.

Я не отвѣчала. Елена успокоила меня, но не знаю какъ и отчего, въ этомъ спокойствіи заключалась значительная доля невыразимой грусти. Я чувствовала при этихъ словахъ странное впечатлѣніе ужаса, не понимая его источника, и когда она, по окончаніи рѣчи, огласила воздухъ сухимъ кашлемъ, я забыла на минуту свою собственную грусть и увлеклась невольнымъ участіемъ къ ней самой.

Облокотившись головою на плечо Елены, я обвилась руками вокругъ ея шеи, и она поспѣшила заключить меня въ свои объятія. Недолго сидѣли мы въ такомъ положеніи, потому-что пришла другая особа и остановилась подлѣ насъ. Лучъ мѣсяца, пробившійся черезъ окно, ярко освѣтилъ ея фигуру, и мы обѣ, въ одно и то же время, узнали въ ней миссъ Темпель.

— Я пришла за вами, Дженни Эйръ, сказала миссъ Темпель, пойдемте въ мою комнату; и вы, Елена Бернсъ, если хотите, можете также идти съ нами.

По темнымъ лѣстницамъ и галереямъ, мы пробрались, слѣдуя за директрисой, въ спокойную и уютную комнату, гдѣ горѣлъ въ каминѣ яркій огонь. Миссъ Темпель и Елена Бернсъ сѣли на креслахъ, стоявшихъ по обѣимъ сторонамъ камина, а я должна была остановиться передъ директрисой.

— Ну, другъ мой, все ли теперь кончено? сказала миссъ Темпель, всматриваясь въ мое лицо. — Довольно ли ты наплакалась?

— Нѣтъ; моимъ слезамъ, я боюсь, не будетъ и конца.

— Отчего же?

— На меня взвели ужасное обвиненіе, миссъ Темпель, и съ этихъ поръ всѣ будутъ меня презирать.

— Напрасно ты такъ думаешь, Дженни; мы будемъ судить о тебѣ по твоимъ поступкамъ, и я буду тебя любить, если ты станешь себя вести какъ доброе и послушное дитя.

— Можетъ ли это быть, миссъ Темпель?

— Очень можетъ быть, отвѣчала директриса, обнимая меня. — Теперь скажи мнѣ, что это за лэди, которую мистеръ Броккельгерстъ называлъ твоею благодѣтельницею?

— Это мистриссъ Ридъ, жена моего дяди. Дядюшка, передъ своею смертью, поручилъ меня ея покровительству и надзору.

— Развѣ она не по своей волѣ приняла тебя въ семейство?

— Нѣтъ, миссъ, этого она никогда не сдѣлала бы по своей волѣ; но служанки мнѣ часто говорили, что дядюшка передъ смертью заставилъ ее дать обѣщаніе, что она всегда будетъ держать меня въ своемъ домѣ и воспитывать наравнѣ съ своими дѣтьми.

— Хорошо, Дженни, ты знаешь, или, но-крайней-мѣрѣ, я скажу тебѣ: «подсудимый, когда его обвиняютъ, имѣетъ право защищаться и представлять доказательства своей невинности». На тебя взведено обвиненіе въ неблагодарности и въ томъ, будто ты получила привычку лгать: оправдайся, если можешь, я буду тебя слушать. Говори все, что удержала твоя память; но не прибавляй и не выдумывай ничего.

Я рѣшилась, въ глубинѣ души, быть какъ-можно умѣреннѣе и точнѣе въ своемъ разсказѣ и, подумавъ нѣсколько минутъ, чтобъ привести въ порядокъ свои мысли, разсказала ей всю исторію своего печальнаго дѣтства. Рѣчь моя полилась изъ моихъ устъ стройнымъ и плавнымъ потокомъ, гдѣ не было замѣтно ни малѣйшихъ слѣдовъ закоренѣлой ненависти или злости. Поэтому, простая моя повѣсть сама-собою получила характеръ достовѣрности, и я имѣла удовольствіе замѣтить, что миссъ Темпель совершенно вѣрила моимъ словамъ. Присутствіе кроткой подруги также много содѣйствовало, къ тому, что я въ совершенствѣ владѣла собою иудерживалась отъ чрезмѣрной пылкости, свойственной моему характеру: я живо припоминала всѣ совѣты Елены Бернсъ и сердце мое очистилось отъ всякой желчи. Дѣйствующія лица моей повѣсти, мистриссъ Ридъ, ея дочери и сынъ, обрисовались каждое съ своими привычками и правами, и для посторонняго слушателя не могло быть никакихъ сомнѣній, что всѣ эти характеры вѣрны природѣ и, что содержаніе моей печальной драмы взято изъ дѣйствительной жизни.

Въ-продолженіе разсказа я упомянула также о мистерѣ Лойдѣ, какъ о врачѣ, навѣстившемъ меня послѣ болѣзненнаго припадка потому-что никогда не могла я забыть страшнаго эпизода красной комнаты, и миссъ Темпель должна была услышать, какъ мистриссъ Ридъ, презирая всѣ мои просьбы, оставила меня одну, въ ночное время, въ заколдованной спальнѣ, куда, безъ крайней нужды, не смѣли даже входить ея слуги. Въ этомъ мѣстѣ разсказа сердце мое еще разъ облилось кровью, и судорожный трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ моимъ членамъ.

Я кончила. Миссъ Темпель безмолвно смотрѣла на меня нѣсколько минутъ и потомъ сказала:

— Я знакома отчасти съ мистеромъ Лойдомъ и постараюсь написать къ нему на этихъ дняхъ. Если отвѣтъ его подтвердитъ твой разсказъ, даю слово, что ты будешь публично оправдана отъ всякихъ обвиненій. Въ моихъ глазахъ ты уже оправдалась

Съ этими словами она поцаловала меня и крѣпко прижала и своей груди. Мнѣ было пріятно въ этомъ положеніи стоять передъ ней, и я, съ дѣтскою наивностью, любовалась ея лицомь, платьемъ, ея прекрасными кудрями и проницательными черными глазами. Не перемѣняя позы, миссъ Темпель обратилась теперь къ Еленѣ Бернсъ:

— Какъ ты чувствуешь себя, Елена? Унялся ли твой кашель?

— Не совсѣмъ.

— А боль въ груди?

— Немного лучше.

Миссъ Темпель встала, взяла ея руку, ощупала пульсъ и потомъ, испустивъ невольный вздохъ, воротилась опять на свое мѣсто. Минутъ пять о чемъ-то она думала и потомъ вдругъ, вставая съ мѣста, сказала веселымъ тономъ:

— Я и забыла, что вы у меня гостьи нынѣшній вечеръ: надобно васъ угостить.

Она позвонила, и на этотъ призывъ явилась ея горничная.

— Варвара, я еще не пила чаю: принеси подносъ и чашки для этихъ дѣвицъ.

Подносъ и чашки были принесены, и я безъ церемоніи принялась любоваться блестящимъ фарфоромъ, поставленнымъ на маленькомъ кругломъ столикѣ подлѣ камина. Какое чудное благоуханіе распространялось по всей комнатѣ отъ этого напитка, рѣдкаго въ нашей школѣ! Не менѣе соблазняли меня лакомые пирожки, поданные къ чаю, потому-что я начинала уже чувствовать голодъ; но, къ-несчастью, ихъ было принесено слишкомъ0мало для трехъ особъ. Это замѣтила и миссъ Темпель.

— Варвара, потрудись еще принести пирожковъ, сказала она.

Горничная отправилась и черезъ минуту воротилась съ отвѣтомъ:

— Сударыня, мистриссъ Гарденъ велѣла сказать, что она прислала вамъ обыкновенную порцію.

Мистриссъ Гарденъ, должно замѣтить, была ключница, достойное орудіе мистера Броккельгерста, женщина скупая и жадная до послѣднихъ предѣловъ совершенства въ своемъ родѣ.

— Ну, дѣлать нечего, Варвара: мы поголодаемъ въ угоду мистриссъ Гарденъ. Ступай на свое мѣсто.

И когда горничная ушла, миссъ Темпель прибавила съ улыбкой:

— Къ-счастью, на этотъ разъ мы можемъ обойдтись и безъ мистриссъ Гарденъ.

Пригласивъ насъ къ столу, она поставила передъ нами чашки съ чаемъ и отдала въ полное наше распоряженіе миніатюрную порцію чайныхъ пирожковъ. Затѣмъ она встала, отперла коммодъ, и вынувъ какую-то пачку, развернула передъ нашими глазами прекрасную тминную коврижку.

— Я хотѣла раздѣлить ее между вами, когда вы отправитесь домой; но такъ-какъ насъ оставили безъ пирожковъ, то ужь вы покушаете здѣсь.

И она щедрою рукою рѣзать принялась для насъ лакомую коврижку.

Весь этотъ вечеръ былъ для насъ великолѣпнымъ праздникомъ, и угощенье казалось намъ лучше всякой амврозіи и нектара. Радушная хозяйка смотрѣла на насъ съ улыбкой удовольствія, и видимо любовалась, какъ мы утоляли свой давнишній голодъ. Когда отпили чай, и подносъ былъ убранъ со стола, она опять пригласила насъ къ камину, и мы усѣлись по обѣимъ ея сторонамъ. Разговоръ теперь происходилъ исключительно между миссъ Темпель и Еленой Бернсъ, и я впервые поняла, какое наслажденіе быть свидѣтельницею такой бесѣды.

Они говорили о предметахъ, сколько интересныхъ, столько же совершенно-новыхъ для меня: о временахъ и лицахъ давно-прошедшихъ, о народахъ исчезнувшихъ съ лица земли, о тайнахъ природы, открытыхъ, или еще, загадочныхъ для любознательности человѣка, и, наконецъ, о книгахъ, иностранныхъ и отечественныхъ. Какъ много онѣ читали, и Боже мой, какой страшный запасъ свѣдѣній обнаружила при этомъ случаѣ подруга моя, Елена Бернсъ. Французскіе писатели были ей извѣстны столько же, какъ и англійскіе, и она трепетала отъ восторга, разсуждая объ относительномъ значеніи обѣихъ литературъ. Но изумленіе мое достигло до крайней степени, когда миссъ Темпель спросила Елену, помнитъ ли она латинскій языкъ, которому училась у своего отца.

— Начинаю забывать, отвѣчала Елена: — хотя чтеніе римскихъ поэтовъ издѣтства было для меня величайшимъ наслажденіемъ. При теперешнихъ занятіяхъ рѣдко выберется свободный часъ, когда я могу посвятить древнимъ классикамъ.

И, однакожь, когда миссъ Темпель подала ей Виргилія, она прочла и объяснила цѣлую страницу Энеиды, не встрѣтивъ по-видимому ни малѣйшихъ затрудненіи. Еще не успѣла она кончить это чтеніе, какъ раздался звонокъ, возвѣстившій о времени молитвы на сонъ грядущій: медлить было невозможно, миссъ Темпель обняла насъ, прижала къ своей груди, и сказала на прощаньи:

— Благослови васъ Богъ, милыя дѣти.

На порогѣ спальни мы услышали пронзительный голосъ миссъ Скатчердъ, занятой ревизіею дѣтскихъ шкафовъ. Завидѣвъ Елену Бернсъ, она принялась дѣлать ей колкіе выговоры, упреки, и въ-заключеніе объявила, что завтра на цѣлый день прикажетъ приколоть къ ея плечу дюжину дурацкихъ значковъ «за неопрятность».

— Мои вещи дѣйствительно въ ужасномъ безпорядкѣ, пробормотала мнѣ Елена тихимъ голосомъ: — я хотѣла убрать ихъ, да забыла.

Въ-самомъ-дѣлѣ, на другой день поутру, миссъ Скатчердъ написала огромными буквами на лоскуткѣ оберточной бумаги слова «неряха», и привѣсила этатъ ярлыкъ на плечо Елены Бернсъ, Она носила его до вечера терпѣливо, безъ всякаго ропота и съ рѣдкимъ самоотверженіемъ, считая себя достойною этого наказанія.

Миссъ Темпель сдержала свое слово. Черезъ недѣлю мистеръ Лойдъ прислалъ ей отвѣть, вполнѣ сообразный съ моимъ собственнымъ разсказомъ. Собравъ, всю школу въ одну залу, миссъ Темпель объявила, что, послѣ наведенныхъ справокъ, воспитанница Дженни Эйръ оказывается невинною въ низкихъ проступкахъ, опрометчиво-взведенныхъ на нее тою лэди, гдѣ она жила. Послѣ этого торжественнаго объявленія, классныя дамы поочередно подошли ко мнѣ, подали руки, поцаловали меня, и говоръ удовольствія пробѣжалъ черезъ всѣ ряды моихъ товарищей,

Избавленная такимъ-образомъ отъ незаслуженнаго позора, я съ этой поры принялась работать съ новымъ усердіемъ, рѣшившись во что бы ни стало пробить себѣ дорогу черезъ трудности школьной жизни. Я работала изъ всѣхъ силъ, и успѣхъ вполнѣ соотвѣтствовалъ моимъ ожиданіямъ: память моя, отъ природы довольно-слабая, укрѣплялась отъ постоянныхъ упражненій, разсудокъ созрѣвалъ и становился основательнѣе, всѣ способности совершенствовались быстро. Черезъ нѣсколько недѣль перевели меня и высшій класъ, и не прошло еще двухъ мѣсяцевъ, какъ мнѣ позволили учиться рисованью и французскому языку. Въ одинъ" тотъ же день я выучила всѣ формы глагола «être» и нарисовала первый свой эскизъ. Отправляясь въ постель, я уснула сладкимъ сномъ и всю ночь мечтала о будущей славѣ.

Хорошо сказалъ древній мудрецъ: «лучше обѣдъ изъ травъ, приправленный любовью, чѣмъ откормленный волъ и ненависть внутри дома».

Ни за какія блага въ свѣтѣ я не промѣняла бы теперь ловудскую школу съ ея постоянными лишеніями на великолѣпный Гетсгедъ съ его ежедневною роскошью.

ГЛАВА IX.

Но лишенія и труды въ ловудской школѣ уменьшались теперь съ каждымъ днемъ. Утихли зимніе вѣтры, быстро таяли снѣга, морозы прекратились, и весна замѣтно приближалась. Бѣдныя мои ноги, исцарапанныя, опухшія, хромыя начинали оживать и поправляться подъ благотворнымъ дыханіемъ апрѣльскаго вѣтра. По ночамъ и раннимъ утрамъ кровь уже не замерзала въ нашихъ жилахъ отъ канадской температуры, и дѣти беззаботно бѣгали по саду въ рекреаціонные часы. Въ солнечные дни садовая веранда имѣла великолѣпный видъ, и зелень уже начинала покрывать ея сѣрыя, обнаженныя постели. Цвѣты привѣтливо выглядывали изъ-за листьевъ, обозначаясь въ опредѣленныхъ формахъ подснѣжниковъ, шафрановъ, пурпуровыхъ ушковъ, анютиныхъ глазковъ. По четверткамъ, послѣ обѣда, свободныя отъ классныхъ занятіи, мы долго гуляли по всѣмъ возможнымъ направленіямъ сада, и каждую недѣлю веселый взоръ нашъ останавливался на новыхъ цвѣтахъ, призванныхъ къ жизни плодотворнымъ вліяніемъ весенняго солнца.

Но величайшее наслажденіе, ограничиваемое только предѣлами горизонта, скрывалось для меня за высокими и зубчатыми стѣнами нашего сада. Это удовольствіе состояло въ перспективѣ благородныхъ вершинъ, окаймлявшихъ высокій холмъ, богатый зеленью и тѣнью, и въ прозрачномъ ручьѣ, наполненномъ каменьями. Въ какомъ различномъ видѣ представлялась эта сцена въ зимнюю пору, подъ желѣзнымъ небомъ, когда туманы, разносившіе повсюду опустошеніе и смерть, бродили, по мановенію восточныхъ вѣтровъ, по этимъ пурпуровымъ вершинамъ, смѣшиваясь внизу съ испареніями отъ мерзлой земли. Самый этотъ ручей казался тогда мутнымъ и грязнымъ потокомъ, наполнявшимъ воздухъ неистовымъ ревомъ, который часто смѣшивался съ дикимъ воемъ вихря и дождя, а обнаженныя деревья по его берегамъ имѣли жалкій видъ отвратительныхъ скелетовъ.

Наступилъ прекрасный май, и съ нимъ — голубое небо, освѣжаемое южнымъ или западнымъ вѣтромъ. Все зазеленѣло, зацвѣло, и дѣятельность растительной силы обнаружилась въ самыхъ высшихъ размѣрахъ. Высокая ясень, ель и помертвѣлый дубъ снова были призваны къ великолѣпной жизни; лѣсныя растенія горделиво выступили изъ своихъ сокровенныхъ убѣжищъ, и безчисленныя породы мха наполнили всѣ впадины окружающаго лѣса. Часто и съ веселымъ сердцемъ я наслаждалась воскресшею природой, привольная какъ птичка, порхающая гдѣ и какъ ей угодно по лазурному пространству. Никто не мѣшалъ мнѣ бродить, гдѣ я хочу; никто не наблюдалъ моихъ поступковъ. Это необыкновенное приволье для дѣвочки, связанной условіями школьной жизни, требуетъ объясненія.

Мѣстоположеніе ловудскаго института, окруженнаго со всѣхъ сторонъ лѣсами и холмами, очаровательно во многихъ отношеніяхъ — это уже видѣлъ читатель; но здорово оно или нѣтъ, это другой вопросъ.

Лѣсная долина, гдѣ помѣщалась наша школа, была колыбелью тумановъ и зловредныхъ испареній, распространявшихъ повсюду смертельную язву, которая, вмѣстѣ съ началомъ весны, пробиралась въ «Благотворительный Сиротскій Институтъ», навѣтривая гнилую горячку на тѣсный дортуаръ и классную залу. Въ началѣ мая, дѣтское училище превращалось въ госпиталь.

Скудная пища, нерѣдко голодъ и всегда дурное платье, неспособное защищать отъ простуды, заранѣе приготовляли дѣтей къ принятію опустошительной гостьи, и къ ея визитомъ, въ лазаретѣ вдругъ лежало по сорока-пяти дѣвицъ. Ученье прекращалось, и школьныя правила не имѣли болѣе силы. Здоровымъ дѣвушкамъ предоставлялась неограниченная свобода, потому-что докторъ рекомендовалъ имъ постоянное движеніе и открытый воздухъ, да и безъ этой рекомендаціи никто не имѣлъ бы досуга держать ихъ въ предѣлахъ школьныхъ условій. Все вниманіе миссъ Темпель было теперь поглощено уходомъ за больными, и она проводила всѣ дни въ больницѣ, возвращаясь въ свою комнату только по ночамъ на нѣсколько часовъ. Классныя дамы были заняты упаковкой дѣтскихъ вещей и проводомъ изъ заведенія тѣхъ дѣвицъ, которыя могли на это время найдти пріютъ у своихъ родственниковъ. Нѣкоторыя, бывъ уже заражены, уѣзжали домой только умереть; другія умирали въ школѣ, и похороны ихъ совершались спокойно и скоро, такъ-какъ свойство болѣзни не позволяло никакой отсрочки.

Между-тѣмъ, какъ язва водворялась такимъ-образомъ въ стѣнахъ Ловуда, грозя истощеніемъ и смертью, и распространяя повсюду уныніе и страхъ; между — тѣмъ какъ всѣ галереи и комнаты пропитывались насквозь больничнымъ запахомъ отъ микстуръ, куреній, пластырей, мазей — безоблачный май великолѣпно сіялъ надъ высокими холмами и прекраснымъ густымъ лѣсомъ за стѣнами института. Весь нашъ садъ, вдоль и поперегъ, украшены превосходными цвѣтами: фіалки поднялись высоко, какъ деревья, лиліи открыли свои почки, даліи и розы были въ полномъ цвѣтѣ; душистые шиповники, поутру и ввечеру, благоухали смѣшаннымъ запахомъ пряныхъ кореньевъ; но всѣ эти благовонныя сокровища были безполезны для большей части обитательницъ Ловуда, кромѣ тѣхъ, часто повторявшихся случаевъ, когда печальная рука изготовляла букетъ цвѣтовъ, для украшенія розоваго гроба.

Но я и другія здоровыя дѣвицы привольно наслаждались всѣми прелестями роскошной весны. Мы бродили по лѣсу, какъ Цыганки, съ утра до вечера, дѣлали все, что хотѣли, и никто не требовалъ отъ насъ никакого отчета, никто не спрашивалъ, куда мы идемъ и зачѣмъ. Мистеръ Броккельгерстъ и его почтенное семейство никогда уже не приближались къ стѣнамъ института, и хозяйственныя распоряженія шли безъ нихъ своимъ чередомъ; сварливая ключница, изъ опасенія заразы, поспѣшила убраться въ ближайшій городъ, а преемница ея, непривычная къ условнымъ распоряженіямъ новаго жилища, снабжала насъ щедрою рукою кухонными принадлежностями. Притомъ больныя кушали очень-мало, и всѣ; ихъ порціи доставались здоровымъ. Случалось очень-часто, что не было времени приготовить правильный обѣдъ: въ такомъ случаѣ; новая ключница раздавала намъ холодные паштеты, сыръ и хлѣбъ, и съ этимъ богатымъ запасомъ мы отправлялись въ лѣсъ, выбирали любимыя мѣста и угощались пышнымъ обѣдомъ.

Моимъ любимымъ мѣстомъ былъ гладкій и широкій камень, выставлявшійся на самой серединѣ ручья, который нужно было перейдти въ бродъ, чтобъ достигнуть до этого пункта. На этомъ камнѣ, но обыкновенію, съ большимъ комфортомъ усаживалась я и временная моя подруга, Мери Анна Вильсонъ, дѣвушка умная и опытная, съ прекрасными манерами, которыя мнѣ особенно нравились. Хотя старше меня только нѣсколькими годами, она, какъ мнѣ казалось, хорошо знала свѣтъ, и разсказывала о немъ множество интересныхъ анекдотовъ, раздражавшихъ мое любопытство. Такъ-какъ при всемъ этомъ на мои недостатки смотрѣла она сквозь пальцы, не дѣлая никакихъ выговоровъ и упрековъ, то мы въ короткое время сошлись и поладили совершенно. У ней былъ даръ разсказывать, у меня — судить и дѣлать замѣчанія; она любила отвѣчать, я — спрашивать, и такимъ-образомъ мы всегда оставались вполнѣ; довольны другъ другомъ.

Гдѣ же между-тѣмъ была Елена Бернсъ, и почему я не проводила съ нею этихъ беззаботныхъ дней? Развѣ я забыла ее, или чѣмъ-нибудь провинилась въ ея невинномъ обществѣ? Мери Анна Вильсонъ безъ-сомнѣнія во всемъ была гораздо-ниже моей первой подруги: она умѣла только разсказывать забавные анекдоты и безъ умолку болтать о разныхъ пустякахъ, между-тѣмъ какъ Елена Бернсъ внушала своей бесѣдой наклонность къ удовольствіямъ высшаго разряда. Никогда я не уставала ее слушать, и вполнѣ сознавая ея превосходство надъ собою, всегда питала къ ней чувство сильной и нѣжнѣйшей привязанности. Да и могло ли быть иначе, когда Елена, во всѣ времена и при всѣхъ обстоятельствахъ, обнаруживала ко мнѣ самую искреннюю дружбу, не возмущаемую никакими недостатками моего вспыльчиваго характера?

Но теперь Елена Бернсъ была больна уже нѣсколько-недѣль, и я не знала, въ какой изъ верхнихъ комнатъ скрыли ее отъ моего взора. Она лежала, какъ мнѣ сказали, не въ больницѣ, вмѣстѣ съ другими паціентками, страдавшими гнилой горячкой, потому-что болѣзнь ея была чахотка; и я воображала, въ своемъ неведѣніи, что время и медицинскія пособія легко могутъ исцѣлить чахотку, какъ болѣзнь нисколько не опасную для молодой дѣвицы.

Однажды вечеромъ, въ началѣ іюня, я слишкомъ-долго оставалась въ лѣсу съ Мери Анной. Отдѣлившись, по обыкновенію, отъ другихъ дѣвицъ, мы зашли далеко, такъ-далеко, что потеряли наконецъ дорогу, и должны были о ней справиться въ уединенной хижинѣ, гдѣ; жили старикъ съ старухой, смотрѣвшіе за стадомъ полу-дикихъ свиней, которыя кормились лѣсными жолудями. По возвращеніи домой, мы нашли у садовой калитки верховую лошадь, которая, какъ мы знали, принадлежала доктору, ѣздившему въ нашъ институтъ. Мери Анна замѣтила, что вѣроятно кто-нибудь слишкомъ-боленъ, иначе въ такую пору не послали бы за мистеромъ Батсомъ. Подруга моя вошла въ домъ, а я осталась на нѣсколько минутъ въ саду, для того, чтобъ посадить коренья, собранные въ лѣсу. Былъ чудный вечеръ, ясный и тихій; благоуханіе, при выпавшей росѣ, быстро распространилось по всему саду. Луна величественно выплывала на восточной части неба, тогда-какъ пылавшій западъ обѣщалъ прекрасную погоду на другой день. Я наслаждалась вдоволь и отъ полноты души; по вдругъ пришла мнѣ въ голову печальная мысль:

— О, какъ мучительно теперь лежать въ постелѣ, и ожидать смерти со дня-на-день! Прекрасенъ этотъ міръ!

Въ эту минуту отворилась садовая калитка, и оттуда вышелъ мистеръ Батсъ, въ сопровожденіи больничной сидѣлки. Когда докторъ сѣлъ на свою лошадь и отъѣхалъ на значительное разстояніе, я подбѣжала къ этой женщинѣ и спросила:

— Какова Елена Бернсъ?

— Очень-слаба.

— Не къ ней ли пріѣзжалъ мистеръ Батсъ?

— Да.

— Что жь онъ говоритъ?

— Что ей недолго оставаться между нами.

Я поняла теперь смыслъ этой фразы, и ужасъ оцѣпѣнилъ моп члены. Едва я собралась съ духомъ спросить, въ какой комнатѣ лежитъ моя подруга.

— Она теперь въ комнатѣ, миссъ Темпель, отвѣчала сидѣлка.

— Могу ли я видѣть ее, говорить съ ней?

— О, нѣтъ, я не думаю. Да ужь и поздно: ступайте въ свою комнату и ложитесь спать, иначе вы простудитесь.

Съ этими словами сидѣлка заперла калитку. Я тихонько побрела въ классную залу, гдѣ воспитанницы собрались около миссъ Миллеръ, которая одна теперь еще отчасти смотрѣла за школьнымъ порядкомъ. Было девять часовъ, и миссъ Миллеръ торопила дѣвицъ идти спать.

Скоро всѣ мои товарищи погрузились въ глубокій сонъ, между-тѣмъ-какъ я лежала съ открытыми глазами, обдумывая средства увидѣться съ Еленой Бернсъ. Было часовъ одиннадцать, когда я встала, накинула капотъ на свои плеча, и безъ башмаковъ отправилась черезъ дортуаръ искать комнату миссъ Темпель, которая была на противоположномъ концѣ дома. Свѣтъ безоблачнаго лѣтняго мѣсяца, пробивавшійся черезъ узкія окна въ галереяхъ, указывалъ мнѣ дорогу. Черезъ нѣсколько минутъ, по запаху камфоры и жженаго уксуса, я догадалась, что прохожу мимо дѣтской больницы: — я ускорила шаги изъ опасенія быть открытой въ этомъ мѣстѣ, потому-что дежурная служанка въ больницѣ должна была сидѣть всю ночь. Во что бы ни стало, я рѣшилась непремѣнно видѣть Елену Бернсъ, обнять ее, поцаловать и поговорить съ ней можетъ-быть въ послѣдній часъ ея жизни.

Спустившись по лѣстницѣ, я прошла черезъ два темные чулана, безъ шума отворила и заперла нѣсколько дверей и, наконецъ, пройдя еще нѣсколько ступеней, очутилась передъ самой комнатой миссъ Темпель. Свѣтъ пробивался черезъ замочную скважину и съ боковъ дверей; кругомъ царствовала глубокая тишина. Подойдя ближе, я нашла, что дверь была немного пріотворена, вѣроятно для-того, чтобъ освѣжить спертый воздухъ въ этомъ жилищѣ смертельной болѣзни. Не медля ни минуты, я дрожащею рукою взялась за дверь, отворила и вошла. Глаза мои искали Елену, и боялись найдти смерть.

Подлѣ постели миссъ Темпель стояла небольшая кровать, полуприкрытая бѣлыми занавѣсами. Я разглядѣла подъ одѣяломъ лежащую фигуру, но занавѣсы скрывали ее лицо: женщина, съ которой я разговаривала въ саду, сидѣла въ креслахъ, въ полузабытьи; подлѣ, на кругломъ столикѣ, горѣла тусклая свѣча. Миссъ Темпель не было въ комнатѣ: послѣ я узнала, что въ это время она уходила въ больницу къ умирающей дѣвушкѣ. Я подошла ближе, отодвинула занавѣсъ и проговорила дрожащимъ голосомъ:

— Елена, спишь ли ты, мой другъ?

Она поворотилась, и я увидѣла ея лицо, исхудалое, блѣдное, По совершенно-спокойное: она такъ-мало измѣнилась, что мои опасенія на ея счетъ мгновенно исчезли.

— Ты ли это, Дженни? спросила она своимъ ласковымъ голосомъ.

«О, нѣтъ, думала я: — быть не можетъ, чтобъ она умерла. Всѣ они ошибаются: умирающія не могутъ говорить такъ спокойно.»

Я нагнулась и поцаловала свою подругу. Ея лобъ, щеки и руки были холодны, но она улыбалась, какъ прежде.

— Зачѣмъ ты пришла сюда, Дженни? Ужь поздно: я слышала, какъ пробило одиннадцать часовъ.

— Я пришла навѣстить тебя, Елена, мнѣ сказали, что ты очень, больна, и я хотѣла поговорить съ тобой.

— Ну, хорошо. Ты пришла со мной проститься; это очень кстати: завтра быть-можетъ было бы ужь поздно.

— Развѣ ты уѣзжаешь куда-нибудь, Елена? Не домой ли?

— Да, уѣзжаю въ мой далекій домъ — въ мой послѣдній домъ,,

— Нѣтъ, нѣтъ, Елена!

Я остановилась, пораженная глубокой скорбью, и слезы градомъ полились изъ глазъ моихъ. Съ моей подругой сдѣлался сильный припадокъ кашля, который, однакожь, не разбудилъ сидѣлки. Послѣ этого пароксизма, она пролежала въ изнеможеніи нѣсколько минутъ, и потомъ проговорила едва слышнымъ голосомъ:

— Дженни, ты безъ башмаковъ, я вижу: лягъ здѣсь и прикройся моимъ одѣяломъ.

Я исполнила ея желаніе: она положила на меня свою руку, а я придвинулась ближе къ ея лицу. Послѣ продолжительнаго молчанія, она начала:

— Я счастлива, Дженни, очень-счастлива, и какъ-скоро ты услышишь, что я умерла, не печалься обо мнѣ и не грусти: твоя грусть не имѣла бы достаточнаго повода. Всѣ мы, рано или поздно, должны умереть, и я благодарю судьбу, что болѣзнь, постепенно ослабляющая мою жизнь, не имѣетъ въ себѣ ничего мучительнаго: я изнемогаю безъ всякихъ страданій, и душа моя спокойна. На землѣ некому будетъ жалѣть обо мнѣ слишкомъ-много: отецъ мой недавно женился во второй разъ, и, конечно, не станетъ горевать о потерѣ дочери отъ первой супруги. Умирая въ молодыхъ лѣтахъ, я спасаю себя отъ многихъ страданій. Перспектива жизни не обѣщала мнѣ большихъ радостей, и я чувствую, что, при своемъ характерѣ, была бы несчастною въ свѣтѣ. Теперь напротивъ, когда я отхожу…

— Куда же ты отходишь, Елена? Можешь ли ты это знать и видѣть?

— Я отхожу къ моему Отцу небесному — къ Богу, и твердо увѣрена, что Онъ, въ неизрѣченной Своей благости, не разрушитъ духовной моей природы. Душа моя соединится съ Нимъ въ небесной обители, и безсмертіе будетъ моимъ удѣломъ.

— Увижу ли я тебя, Елепа, послѣ своей смерти?

— Безъ-сомнѣнія, милая Дженни: ты, точно такъ же, какъ и я, вступишь въ область блаженныхъ духовъ и удостоишься вѣчнаго блаженства.

Множество мыслей сбивчивыхъ, неопредѣленныхъ, противоречащихъ одна другой, возникли въ моей головѣ, но я не рѣшилась высказать ихъ своей подругѣ, которая теперь была для меня драгоцѣннѣе всего на свѣтѣ. Черезъ нѣсколько минутъ, Елена говорила опять:

— Какъ отрадно теперь на моей душѣ! Послѣдній припадокъ кашля нѣсколько утомилъ меня, и я какъ-будто чувствую расположеніе ко сну; но не оставляй меня, Дженни: мнѣ пріятно видѣть тебя подлѣ себя.

— Да, я останусь съ тобой, милая Елена: никто насъ не разлучитъ.

— Тепло ли тебѣ, Дженни?

— Да.

— Спокойной ночи, Дженни. Прощай!

— Спокойной ночи, Елена.

Мы поцаловались и обѣ задремали.

Когда я проснулась, былъ уже день, и вокругъ меня происходило необыкновенное движеніе. Я открыла глаза: сидѣлка держала меня на рукахъ и несла по темной галереѣ въ дортуаръ. Никто не бранилъ меня за бѣгство изъ спальни, и всѣ о чемъ-то хлопотали, не давая никакихъ объясненій на мои разспросы. Черезъ два дня я узнала, что миссъ Темпель, по возвращеніи на разсвѣтѣ въ свою комнату, нашла меня лежавшую на маленькой постели. Я спала, и въ моихъ объятіяхъ была Елена Бернсъ… уже мертвая.

Ее похоронили на Броккельбриджскомъ-Кладбищѣ. Черезъ пятнадцать лѣтъ могила ея была покрыта дерномъ, а теперь на ней сѣрая мраморная доска, гдѣ, подлѣ ея имени, начертано только одно слово: Воскресну.

ГЛАВА X.

До-сихъ-поръ читатель видѣлъ, я припоминала подробности своего дѣтства, и первымъ десяти годамъ своей жизни посвятила почти столько же главъ въ своихъ запискахъ. Я, однакожь, отнюдь не имѣю въ виду писать правильную авто-біографію, и память моя останавливается только на тѣхъ подробностяхъ, которыя могутъ имѣть нѣкоторый интересъ. Поэтому, къ удовольствію читателя, я прохожу молчаніемъ послѣдніе восемь лѣтъ своего пребыванія въ школѣ; но для связи разсказа, необходима еще одна глава, которая будетъ служить переходомъ къ моему вступленію въ свѣтъ.

Окончивъ свои губительныя опустошенія, тифусъ мало-по-малу исчезъ изъ ловудской школы, обративъ вниманіе публики на страшное число несчастныхъ жертвъ. Послѣ отобранныхъ справокъ, приведены были въ извѣстность ужасающіе факты, которые въ высокой степени возбудили негодованіе истинныхъ любителей человѣчества. Нездоровое свойство почвы, количество и качество дѣтской пищи, протухлая вода, подававшаяся къ столу, нищенское платье дѣвицъ — все это было открыто и такое открытіе произвело результатъ, огорчительный для мистера Броккольгерста но благодѣтельный для института.

Богатыя и благодѣтельныя особы въ этой области подписались на значительныя суммы для постройки училищнаго зданія на новомъ мѣстѣ; введены были новые уставы и постановленія относительно пищи, одежды и хода учебныхъ занятій; капиталы школы были ввѣрены непосредственному управленію и надзору комитета. Мистеръ Броккельгерстъ, по своимъ фамильнымъ связямъ, не могъ быть совершенно-отстраненъ: онъ удержалъ за собою должность казначея, но къ нему приставили добросовѣстныхъ помощниковъ, которые обязаны были смотрѣть за каждымъ его шагомъ; его инспекторская должность также раздѣлена была двумя особами, умѣвшими соединить экономію съ комфортомъ и строгость съ благоразумнымъ снисхожденіемъ. Такимъ-образомъ, школа улучшилась во всѣхъ своихъ частяхъ, и сдѣлалась истинно-полезнымъ учрежденіемъ. Я пробыла въ ней восемь лѣтъ послѣ этого перерожденія: шесть какъ воспитанница и два года въ должности классной дамы.

Во все это время, жизнь моя была однообразна, но довольно-счастлива, потому-что я не имѣла недостатка въ дѣятельности. Получивши превосходное воспитаніе, какое только доступно въ моемъ положеніи, основательно изучить всѣ школьные предметы и пріобрѣсти постоянную любовь окружающихъ меня особъ: вотъ что сдалось задушевной цѣлью моей жизни, и, могу сказать, что я вполнѣ воспользовалась средствами для ея достиженія. Съ теченіемъ времени я сдѣлалась первою въ старшемъ классѣ, и тогда возложили на меня учительскую должность, которую я два года исполняла съ большимъ усердіемъ; но къ концу этого времени произошла во мнѣ перемѣна.

Послѣ возрожденія института, миссъ Темпель по-прежнему оставалась директриссой, и ея просвѣщенному руководству я преимущественно одолжена своимъ образованіемъ. Ея общество и дружба служили для меня самымъ лучшимъ утѣшеніемъ и отрадой она замѣняла мнѣ мать, гувернантку, и, въ-послѣдствіи, она была лучшимъ моимъ товарищемъ и другомъ. Наконецъ она вышла замужъ, и мы должны были разстаться: супругъ ея, пасторъ вполнѣ-достойный такой жены, переѣхалъ съ нею въ другую область.

Съ ея отъѣздомъ уже ничто больше не привязывало меня и Ловудскому-Институту, и я живо почувствовала, что опять осталась сиротою среди незнакомыхъ лицъ, которымъ до меня это никакого дѣла.

Разъ, вечеромъ, недѣли черезъ двѣ послѣ отъѣзда миссъ Темпель, я вышла за училищную ограду, чтобъ разогнать свою грусть. Передо мною, съ одной стороны, разстилалась широкой скатертью большая дорога, съ другой журчалъ ручей, чистый и прозрачный какъ всегда. Я живо припомнила время когда ѣхала по этой самой дорогѣ въ почтовой каретѣ: цѣлый вѣкъ, казалось мнѣ, прошелъ съ той поры, какъ я впервые увидѣла Ловудъ, и въ этотъ вѣкъ, заключенная какъ птица въ клѣткѣ я ни разу не оставляла его. Всѣ каникулы проводила я въ школѣ: мистриссъ Ридъ ни разу не присылала за мной въ Гетсгедъ, и никто изъ ея родныхъ не справлялся обо мнѣ. Внѣшній, заучилищный міръ для меня не существовалъ, и я не имѣла съ нимъ ни словеснаго, ни письменнаго сообщенія: школьныя правила, школьныя обязанности, школьныя привычки и понятія, и лица, и голоса, и фразы, и костюмы, школьные предметы привязанности и антипатіи: такова была моя жизнь, однообразная и скучная, безъ наслажденій, безъ радостей, безъ любви. Нѣтъ, этого слишкомъ-мало для меня: я желала болѣе привольной жизни въ разнообразномъ обществѣ людей; я желала по-крайней-мѣрѣ новой службы и перемѣны своихъ занятій. Гдѣ же и какъ найдти эту жизнь?

Задавъ себѣ этотъ вопросъ, я воротилась въ школу; тамъ пробилъ вечерній звонокъ, призывавшій дѣтей въ столовую: я отправилась къ своей должности — смотрѣть за порядкомъ ужина.

Цѣль размышленій моихъ прервалась, и я не скоро могла возобновить ихъ даже ночью, потому-что въ одной со мною комнатѣ жила другая классная дама, миссъ Грайсъ, любившая на сонъ грядущій поболтать о разныхъ пустякахъ. Наконецъ, она захрапѣла, и я, съ облегченнымъ сердцемъ, поспѣшила сѣсть у отвореннаго окна.

— Новая служба! Есть о чемъ подумать, говорила я сама съ собою, разумѣется, въ-тихомолку. — Восемь лѣтъ служила я въ одномъ и томъ же углу, и теперь необходимо для меня другое мѣсто; но гдѣ и какъ его найдти? Объ этомъ надобно подумать, да подумать.

И я думала всю ночь на-пролетъ.

— Чего я хочу? Новаго мѣста въ новомъ домѣ, между новыми лицами, при новыхъ обстоятельствахъ, и хочу потому, что ничего лучшаго не могу имѣть въ виду. Какъ же, спрашивается, отыскиваются новыя мѣста? Въ такихъ случаяхъ, мнѣ кажется, обращаются къ друзьямъ; но у меня нѣтъ друзей. Какъ тутъ быть? Впрочемъ много на свѣтѣ людей, которые, тоже какъ я, не имѣютъ ни друзей, ни родственниковъ; что они дѣлаютъ, когда пріискиваютъ себѣ новыя мѣста?

Напрасно я мучила свой мозгъ надъ этимъ вопросомъ: не было никакого отвѣта. Думая опять и опять, я чувствовала, какъ нервы бьются вокругъ моей головы, но въ хаосѣ перепутанныхъ мыслей не было ни одной, за которую могъ бы ухватиться усталый разсудокъ. Истомленная и обезсиленная, я легла въ постель.

И лишь-только прикоснулась я къ подушкѣ, вѣроятно благодѣтельная волшебница шепнула мнѣ въ ухо:

«Особы, нуждающіяся въ мѣстахъ, дѣлаютъ объявленія. Тебѣ, какъ и всѣмъ, слѣдуетъ напечатать объявленіе въ газетахъ».

— Какъ же это бываетъ? Я не знаю ничего на-счетъ объявленіи.

Но отвѣты на этотъ вопросъ выработались быстро въ моей мозгу:

— Слѣдуетъ запечатать объявленіе вмѣстѣ съ деньгами, въ почтовый кувертъ, и сдѣлать на немъ адресъ: «Издателю такой-то газеты»; затѣмъ, при первомъ удобномъ случаѣ, поѣхать въ городъ и отнести пакетъ въ почтовую контору; отвѣты могутъ адресовать въ тотъ же городъ на имя: Д. Э. poste restante. Черезъ недѣлю ты можешь справиться въ почтовой конторѣ, не получено ли писемъ на твое имя, и затѣмъ опять дѣйствовать по усмотрѣнію.

Обдумавъ этотъ планъ, я осталась вполнѣ довольною собой, и уснула крѣпкимъ сномъ. Поутру на другой день, передъ классомъ я написала слѣдующее объявленіе:

«Молодая лэди, привыкшая къ надзору за дѣтьми, желаетъ имѣть мѣсто въ благородномъ семействѣ и учить дитя не свыше четырнадцати лѣтъ. Она можетъ преподавать англійскій и французскій языки, географію, исторію, живопись и музыку. Адресоваться въ Лоутонъ, въ почтовую контору, на имя Д. Э.»

Этотъ документъ весь день пролежалъ подъ замкомъ въ моею коммодѣ. Послѣ чаю, новая директриса, соглашаясь на мою просьбу, позволила мнѣ отправиться въ Лоутонъ для исполненія нѣкоторыхъ порученій. Въ мокрую погоду я прошла двѣ мили, и еще засвѣтло успѣла прибыть въ городъ, потому-что дни были очень длинны. Посѣтивъ два три магазина, я отдала пакетъ на почту, и отправилась назадъ домой въ проливной дождь, въ измокшемъ платьѣ, но съ облегченнымъ сердцемъ.

Слѣдующая недѣля казалась мнѣ безконечною, но, наконецъ, прошла и она, подобно всѣмъ вещамъ въ подлунномъ мірѣ, и я еще разъ въ концѣ осенняго дня, отправилась по большой дорогѣ въ Лоутонъ. На этотъ разъ я отпросилась заказать себѣ башмаки, и поэтому первый мой визитъ былъ къ башмачнику, который снялъ съ меня мѣрку. Изъ его лавки, черезъ узкій переулокъ, побѣжала я въ почтовую контору, которую въ этомъ горедѣ содержала довольно-невзрачная старуха, съ рогатыми очками на носу.

— Нѣтъ ли писемъ на имя Д. Э.? спросила я.

Она взглянула на меня черезъ свои очки, открыла коммодъ, и такъ-долго рылась между всякимъ хламомъ, что я уже начиная терять всякую надежду. Наконецъ, продержавъ минутъ пять вожделѣнный документъ передъ своими глазами, она подала ей черезъ контору, сопровождая это дѣйствіе инквизиторскимъ взгддомъ.

— Еще нѣтъ? спросила я, принимая письмо съ надписью: Д. Э.

— Еще нѣтъ, отвѣчала старуха.

Я засунула письмо въ ридикюль и отправилась домой. Была уже половина восьмаго, а по правиламъ школы, мнѣ слѣдовало воротиться ровно въ восемь часовъ. Письмо до времени осталось нераспечатаннымъ.

Въ школѣ ожидали меня разныя обязанности: около часа мнѣ слѣдовало пробыть въ классной залѣ при повтореніи уроковъ, и затѣмъ моя очередь была читать молитвы на сонъ грядущій и провожать дѣвицъ въ дортуаръ; послѣ я должна была ужинать съ другими классными дамами и потомъ уже идти въ свою комнату. Но здѣсь неизбѣжнымъ моимъ товарищемъ была миссъ Грайсъ, охотница болтать до поздней поры. На этотъ разъ, въ вашемъ подсвѣчникѣ былъ весьма-небольшой сальный огарокъ, и я боялась, что его не хватитъ до окончанія нашей бесѣды. Къ-счастію, жирный соусъ произвелъ на мою подругу усыпительное дѣйствіе: она захрапѣла еще прежде, чѣмъ я успѣла раздѣться. Я вынула письмо, сломала печать и прочла:

«Если госпожа Д. Э., объявившая о себѣ въ газетѣ, въ прошлый четверкъ, дѣйствительно имѣетъ необходимую опытность и свѣдѣнія, и если можетъ она представить, по востребованію, удовлетворительныя свидѣтельства о своемъ характерѣ и поведеніи, то ей согласны предложить мѣсто воспитательницы маленькой дѣвочки десяти лѣтъ отъ-роду, съ жалованьемъ по тридцати фунтовъ въ годъ. При чемъ рекомендуется г-жѣ Д. Э. прислать свои аттестаты съ подробнымъ означеніемъ имени, фамиліи и мѣста жительства, адресуя письмо: Ея благородію мистриссъ Ферфаксъ, въ Торнфильдѣ, недалеко отъ Миллькота, въ такой-то области.»

Долго и внимательно разсматривала я полученный документъ: почеркъ былъ старинный и довольно-нетвердый, обличавшій руку пожилой дамы. Это обстоятельство казалось удовлетворительнымъ; но особенный страхъ меня мучилъ: поступая такимъ-образомъ безъ всякаго посторонняго руководства, я подвергалась опасности попасть въ какую-нибудь западню. Кто мнѣ растолкуетъ и докажетъ, что я не сдѣлаюсь жертвой злонамѣренности, обольщенія, обмана? Пожилая дама во всякомъ случаѣ была на первый разъ удовлетворительной рекомендаціей. Мистриссъ Ферфаксъ! Я представляла ее себѣ въ черной блузѣ, въ скромномъ вдовьемъ чепчикѣ, строгою можетъ-быть, но не сварливою, не брюзгливою. Торнфильдъ! такъ, безъ-сомнѣнія, называется имѣніе этой дамы, расположенное на чистомъ и опрятномъ мѣстѣ съ пріятными и, вѣроятно, поэтическими видами. Миллькотъ, и такая-то область! Я обратилась къ своимъ географическимъ воспоминаніямъ и отъискала на картѣ Англіи какъ область, такъ и городъ, который, по моимъ соображеніямъ, былъ къ Лондону ближе на семьдесятъ миль противъ того отдаленнаго захолустья, гдѣ помѣщалась ловудская школа. Это опять было для меня удовлетворительной рекомендаціей, такъ-какъ я желала видѣть движеніе и жизнь въ обширныхъ размѣрахъ. Миллькотъ — город мануфактурный, расположенный на берегахъ судоходной рѣки, безъ сомнѣнія — городъ дѣловой и шумный: тѣмъ лучше, потому-что тѣмъ разительнѣе будетъ перемѣна въ моей одинокой жизни. Городская суматоха, шумъ и гвалтъ, длинныя трубы и густые клубы дыма не слишкомъ-пріятно дѣйствовали на мое воображеніе, но я разсчитывала, что мѣстечко Торнфильдъ вѣроятно на значительномъ разстояніи отъ города.

Здѣсь свѣтильня догорѣла и погасла; я легла въ постель.

На другой день надлежало приступить къ выполненію задумавнаго плана, который уже не могъ болѣе оставаться тайной для окружающихъ меня особъ. Въ двѣнадцать часовъ, послѣ утренникъ классовъ, я отправилась къ директрисѣ и сказала, что имѣю въ виду новое мѣсто, гдѣ жалованья даютъ вдвое больше того, какое получаю въ Ловудѣ, при чемъ просила ее принять на себя трудъ переговорить съ мистеромъ Броккельгерстомъ и другими членами комитета, отъ которыхъ зависѣло дать мнѣ аттестатъ. Директриса обязательно согласилась быть посредницею въ моей дѣлѣ. На другой день обо всемъ донесено было мистеру Броккельгерсту, который объявилъ, что необходимо въ этомъ случай списаться съ мистриссъ Ридъ, какъ моей ближайшей родственницей. Мистриссъ Ридъ, на сдѣланный ей запросъ, отвѣчала, что она уже давно оставила всякое участіе въ моихъ дѣлахъ, и теперь предоставляемъ меня собственному моему произволу. Вслѣдствіе этой записки, представленной членамъ комитета, рѣшено «Дѣвицѣ Дженни Эйръ дать формальное позволеніе дѣйствовать по усмотрѣнію при перемѣнѣ своего мѣста и снабдить ее, съ подписаніемъ инспекторовъ и директрисы, похвальнымъ аттестатомъ съ подробнымъ обозначеніемъ ея поведенія, прилежанія, успѣховъ и учительскихъ трудовъ по окончаніи курса въ Ловудскомъ-Институтѣ».

Чрезъ недѣлю я получила этотъ аттестатъ и препроводя копію мистриссъ Ферфаксъ, которая въ своемъ отвѣтѣ изъяснила, что остается вполнѣ довольною сдѣланными обо мнѣ отзывами, почему и проситъ меня явиться черезъ двѣ недѣли для занята мѣста гувернантки въ ея домѣ.

Двѣ недѣли прошли скоро въ разныхъ хлопотахъ и приготовленіяхъ къ отъѣзду. Гардеробъ мой былъ не великъ, хотя вполнѣ удовлетворялъ моимъ нуждамъ: въ сундукѣ, пріѣхавшемъ со мной изъ Гетсгеда за восемь лѣтъ, уложились всѣ мои вещи,

Наконецъ все устроилось какъ слѣдуетъ, и наступилъ послѣдній день пребыванія моего въ Ловудѣ. Черезъ полчаса, послѣ утреннихъ классовъ, извощикъ долженъ былъ заѣхать за моимъ сундукомъ, чтобъ отвезти его въ Лоутонъ, куда на другой день раннимъ утромъ, надлежало пріѣхать и мнѣ, чтобъ сѣсть въ дилижансъ. Я вычистила свое дорожное платье, приготовила шляпку, перчатки, муфту, перерылась еще разъ въ своихъ шкафахъ, чтобъ не забыть въ нихъ какой нибудь-вещи и, наколешь, не имѣя больше никакого дѣла, сѣла и старалась успокоиться. Напрасное стараніе: несмотря на безпрерывныя хлопоты, продолжавшіяся во весь день, я была слишкомъ-взволнована, и никакъ не могла освободиться отъ тревожныхъ мыслей. Первый періодъ моей жизни приходилъ къ концу, и не далѣе какъ завтра должна была открыться передъ моими глазами совершенно новая перспектива дѣятельности, трудовъ, занятій, предметовъ и лицъ: было отчего кружиться головѣ.

Чтобъ разсѣять нѣсколько свои мысли, я вышла на галерею, и здѣсь встрѣтила меня служанка:

— Сударыня, сказала она: — васъ спрашиваютъ зачѣмъ-то внизу, и желаютъ съ вами говорить.

Это безъ-сомнѣнія извозчикъ, подумала я и безъ дальнѣйшихъ разспросовъ побѣжала съ лѣстницы. Въ нижнемъ этажѣ, подлѣ учительской комнаты, когда я хотѣла пройдти въ кухню, остановилъ меня чей-то голосъ:

— Вотъ она! Вотъ она! Ну, да, я угадала бы ее въ толпѣ среди тысячи человѣкъ!

Я оглянулась и увидѣла передъ собою женщину въ платьѣ хорошо-одѣтой служанки. Она была еще довольно-молода и миловидна.

— Ну, вглядитесь-ко хорошенько, кто я? спросила она такимъ голосомъ и съ такой улыбкой, которыя показались мнѣ знакомыми. — Не-ужь-то вы совсѣмъ забыли меня, миссъ Дженни?

— Бесси! Бесси! вскричала я съ восторгомъ, бросаясь въ объятія и покрывая поцалуями ея полное, румяное лицо.

Бесси заплакала, засмѣялась, и мы отправились въ пріемную залу. Здѣсь, подлѣ камина, остановился мальчикъ лѣтъ трехъ въ полосатой курткѣ и такихъ же панталонахъ.

— Это мой сынъ, сказала Бесси, указывая на него.

— Развѣ ты замужемъ, Бесси?

— Да, ужь около пяти лѣтъ, за кучеромъ, Робертомъ Ливенъ, если вы его знали. Кромѣ этого мальчика, Бобби, у меня есть и дочь, которую я назвала Дженни.

— И ты ужь не живешь въ Гетсгедѣ?

— О, нѣтъ, я тамъ же; только наша квартира у воротъ, въ дворницкой: старый дворникъ перешелъ на другое мѣсто.

— Ну, какъ они живутъ теперь? Разскажи мнѣ о нихъ все что знаешь, Бесси; да только напередъ садись, моя милая, и пусть твой сынокъ сядетъ у меня на колѣняхъ. Поди сюда, Бобби.

Но Бобби предпочелъ тереться около своей матери и теребить ее за платье.

— Однако нельзя сказать, миссъ Дженни, что вы пополнѣли, продолжала мистриссъ Дивенъ: — да и выросли вы не слишкомъ-много, Элиза выше васъ цѣлою головою и плечами, а что касается до миссъ Жорджины, она по-крайней-мѣрѣ вдвое толще противъ васъ: видно у васъ въ школѣ не слишкомъ-хорошо содержатъ.

— Жорджина должна быть очень-хороша, Бесси: не правда ли?

— Да, она красавица. Прошлой зимой она ѣздила съ матерью въ Лондонъ, и тамъ, говорятъ, всѣ любовались на ея красоту; даже одинъ лордъ влюбился въ миссъ Жорджину, да только родственники не позволили ему жениться.

— Отчего же?

— Не могу знать; но дѣло могло бы обойдтись и безъ позволенія, потому-что онъ и миссъ Жорджина убѣжали.

— Какъ это?

— Да такъ: убѣжали, и все тутъ; но бѣда въ томъ, что ихъ догнали и остановили. Все это сдѣлалось по милости миссъ Элизы Ридъ, которая давно присматривала за молодыми людьми.

— Ей какое дѣло?

— Никакого, разумѣется; но она, видите ли, слишкомъ-завистлива, и, говорятъ, сама напередъ добивалась чести быть похищенною. Теперь опять обѣ сестры живутъ вмѣстѣ, все равно, что кошка съ собакой: онѣ ссорятся каждый день.

— Ну, а какъ поживаетъ Джонъ Ридъ?

— Плохо, миссъ Дженни: изъ него вышло совсѣмъ не то, чего ожидала мать. Онъ учился, видите ли, въ коллегіи, но его оттуда выгнали за какую-то шалость; потомъ родственники отправили его въ университетъ, чтобы онъ поготовился въ адвокаты, но это ни къ-чему не повело: мистеръ Джонъ преразвратный молодой человѣкъ, и ужь вѣрно не сносить ему своей головы.

— Какова его наружность?

— Онъ очень-высокъ, и нѣкоторые называютъ его прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, только у него чрезвычайно-толстые губы.

— Какъ поживаетъ мистриссъ Ридъ?

— Ничего, она всегда здорова и ужасно растолстѣла; но думать надо, домашнія непріятности ее очень огорчаютъ, особенно безпутное поведеніе сына: говорятъ, онъ много тратитъ денегъ

— Не она ли тебя прислала сюда, Бесси?

— Никакъ нѣтъ: мнѣ самой хотѣлось васъ видѣть. Когда я услышала, что отъ васъ получено письмо, и что вы собираетесь въ дальнюю дорогу, я разочла, что не мѣшаетъ, по старой памяти, повидаться съ вами по-крайней-мѣрѣ одинъ разъ въ жизни.

— Признайся, Бесси, ты не нашла во мнѣ, чего ожидала можетъ-быть ты разсчитывала увидѣть хорошенькую дѣвицу?

Бесси бросила на меня проницательный взглядъ; но на лицѣ ея не было замѣтно никакого удивленія при этомъ вопросѣ.

— Да вы совсѣмъ-недурны, миссъ Дженни; могу даже сказать вы очень-миловидны и смотрите, какъ знатная дама. Ну, разумѣется, красавицей вамъ нельзя быть: вы и дѣвочкой были не очень-красивы.

Я улыбнулась при этомъ откровенномъ отвѣтѣ, чувствуя всю его справедливость; но, признаюсь, такое мнѣніе о моей наружности далеко не обрадовало меня: очень-естественно желать нравиться въ восьмнадцать лѣтъ, и убѣжденіе въ невозможности достигнуть этой цѣли, не можетъ произвести пріятнаго впечатлѣнія на молодую дѣвицу.

— Вы, я думаю, очень-образованы и научились всѣмъ наукамъ, продолжала Бесси, какъ-будто желая меня утѣшить. — Играете ли вы на фортепьяно?

— Немного.

Въ комнатѣ стоялъ рояль: Бесси поспѣшила его открыть и просила меня показать ей свое музыкальное искусство. Я съиграла два или три вальса, и Бесси была очарована.

— О, миссъ Ридъ далеко не такъ играетъ! сказала она съ восторгомъ. — Впрочемъ я всегда говорила, что вы превзойдете ихъ въ наукахъ; а умѣете ли вы рисовать?

— Вотъ эта картина надъ каминомъ моей работы.

Я указала на ландшафтъ, написанный акварелью, который я подарила директрисѣ въ признательность за участіе въ моемъ дѣлѣ и за ходатайство передъ комитетомъ. Картина висѣла въ вызолоченой рамкѣ.

— Прекрасно, миссъ Дженни, безподобно! Я увѣрена, такой картины не напишетъ даже рисовальный учитель моихъ барышень. А умѣете -ли вы по-французски?

— Да, Бесси, я говорю и читаю на этомъ языкѣ.

— Умѣете ли вы вышивать по канвѣ?

— Да.

— О, вы настоящая лэди, миссъ Дженни! Вы пойдете далеко, скажу я вамъ — нѣтъ нужды, что спѣсивая родня не хочетъ васъ знать. Ахъ, что-то я хотѣла сказать вамъ… Да, слышали ли вы когда-нибудь о родственникахъ вашего батюшки?

— Никогда.

— Очень-хорошо. Вы знаете, барыня всегда говорила, что они бѣдны, и такъ-себѣ, народъ мизеристый. Можетъ-быть это и правда, только я увѣрена, что они такіе же дворяне, какъ и эти Риды. Однажды, лѣтъ семь тому назадъ, какой-то мистеръ Эйръ пріѣзжалъ въ Гетсгедъ и хотѣлъ васъ видѣть: барыня сказала, что вы въ училищѣ за пятьдесятъ миль отъ ея дома. Это его крайне огорчило, тѣмъ болѣе, что ждать онъ никакъ не могъ: онъ собирался ѣхать въ чужіе краи, и корабль долженъ былъ отправиться изъ Лондона дня черезъ два. Смотрѣлъ онъ настоящимъ джентльменомъ и, я полагаю, онъ братъ вашего батюшки.

— Куда же онъ ѣхалъ, Бесси?

— Да на какой-то мудреный островъ за нѣсколько тысячъ миль; тамъ приготовляютъ заморское вино… буфетчикъ мнѣ сказывалъ его имя.

— Не Мадера ли?

— Такъ точно; теперь я вспомнила.

— И онъ уѣхалъ?

— Уѣхалъ. Онъ останавливался у насъ не больше какъ на четверть часа: барыня была съ нимъ очень-горда, и послѣ съ презрѣніемъ называла его «низкимъ купчишкой». Мой Робертъ думаетъ, что онъ торгуетъ заграничными винами.

— Очень можетъ быть, отвѣчала я: — или, гораздо вѣроятное, онъ исполняетъ коммиссіи какого-нибудь негоціанта.

Такимъ-образомъ я и Бесси разговаривали около часа о старинныхъ временахъ и лицахъ. Поутру на другой день еще разъ я свидѣлась съ нею въ Лоутонѣ, въ конторѣ дилижансовъ. Наконецъ мы распростились у воротъ городской гостинницы: она отправилась искать дешеваго попутчика въ Гетсгедъ, а я сѣла въ почтовую карету, которая должна была ѣхать въ Миллькотъ, гдѣ ожидали меня новыя обязанности и новая жизнь.

Часть вторая.

ГЛАВА I.

Новая часть въ романѣ соотвѣтствуетъ, нѣкоторымъ-образомъ, новому акту въ драмѣ. Поднимаю передъ вами занавѣсъ, читатель, и вы должны теперь вообразить себя въ Миллькотѣ, въ небольшой комнатѣ городской гостинницы, гдѣ есть и коверъ, и мебель, и орнаменты извѣстнаго сорта на каминной полкѣ, и картины на стѣнахъ, обклеенныхъ цвѣтной бумагой. Одна изъ этихъ картинъ изображаетъ Георга-Третьяго, другая — принца валійскаго, третья — какую-то знаменитую историческую битву изъ временъ королевы Елисаветы. Все это видите вы при свѣтѣ потолочной лампы и при яркомъ блескѣ огня, разведеннаго въ каминѣ. Здѣсь, подлѣ этого камина, сижу я въ дорожномъ капотѣ и въ дорожной шляпѣ — сижу и отогрѣваю свои окоченѣлые члены послѣ шестнадцати-часовой ѣзды въ сырую октябрьскую погоду. Я выѣхала изъ Лоутона въ четыре часа по полудни, а на городскихъ часахъ въ Миллькотѣ пробило восемь, когда нашъ дилижансъ остановился подлѣ воротъ гостинницы Георга.

Но при этомъ наружномъ комфортѣ нѣтъ спокойствія въ моей душѣ. Мнѣ казалось, что кто-нибудь встрѣтитъ меня при выходѣ изъ дилижанса, произнесетъ мое имя и укажетъ на карету, назначенную отсюда для путешествія моего въ Торнфильдъ. Ничего не бывало: на вопросъ мой, не спрашивалъ ли кто-нибудь дѣвицу Эйръ, половой далъ отрицательный отвѣтъ, и я машинально пошла за нимъ въ одну изъ трактирныхъ комнатъ. Здѣсь я ожидаю, волнуемая страхомъ и сомнѣніями разнаго рода.

Странное ощущеніе прокрадывается въ молодую неопытную душу, какъ-скоро чувствуешь себя одинокою въ цѣломъ мірѣ, оторванною отъ всякихъ внѣшнихъ связей, безъ возможности воротиться назадъ, на прежнее покинутое пепелище; и безъ твердой увѣренности благополучно добраться до новой пристани житейскихъ отношеній. Очарованіе таинственнаго приключенія услаждаетъ это чувство, гордость воспламеняетъ его, между-тѣмъ — страхъ неизвѣстности и томитъ и сжимаетъ сердце. Просидѣвъ около получаса, я опомнилась и позвонила. Явился слуга. — Есть ли здѣсь въ окрестностяхъ мѣстечко Торнфильдъ?

— Не могу знать, сударыня.

— Ступай, спроси кого-нибудь.

Слуга исчезъ, и черезъ минуту воротился назадъ съ отвѣтомъ:

— Ваше имя — миссъ Эйръ, сударыня?

— Да.

— Не угодно ли сойдти внизъ: васъ ожидаютъ.

Я взяла муфту, зонтикъ, и вышла въ галлерею, гдѣ ожидалъ меня какой-то человѣкъ. На улицѣ, подлѣ отворенныхъ воротъ гостинницы, стояла повозка, запряженная въ одну лошадь.

— Не это ли вашъ багажъ, сударыня? спросилъ незнакомецъ, указывая на мой сундукъ.

— Да.

Не сказавъ больше ни одного слова, онъ взялъ на плеча мою поклажу и пошелъ къ воротамъ. Затѣмъ, по его приглашенію, я сѣла въ кибитку на приготовленное мѣсто.

— Далеко ли до Торнфильда? спросила я, прежде-чѣмъ онъ успѣлъ меня закрыть.

— Миль шесть будетъ, сударыня.

— Скоро ли мы доѣдемъ?

— Часа въ полтора.

Это былъ мой кучеръ и проводникъ, присланный изъ Торнфильда. Какъ-скоро взобрался онъ на козлы, кибитка двинулась съ мѣста. Мы ѣхали довольно-медленно, и ничто теперь не останавливало потока моихъ размышленій. Я была очень-рада, что путешествіе мое приближалось къ концу.

— Мистриссъ Ферфаксъ, думала я: — не слишкомъ щеголяетъ своимъ экипажемъ и кучеръ ея одѣтъ очень-скромно: значитъ, нечего разсчитывать на пышность въ ея домѣ. Тѣмъ лучше: мое дѣтство проведено между богачами, и они рано пріучили меня къ несчастіямъ жизни. По всей вѣроятности, мистриссъ Ферфаксъ живетъ одна съ маленькой дѣвочкой, моей будущей воспитанницей: безъ-сомнѣнія, мы уживемся и поладимъ, если характеръ ея не очень-сварливъ: я по-крайней-мѣрѣ употреблю для этого всѣ зависящія отъ меня средства. Жаль только, что, въ иныхъ обстоятельствахъ, при всей доброй волѣ, никакъ нельзя ручаться за успѣхъ. Въ ловудскомъ институтѣ меня всѣ любили, и отъ чистаго сердца желали мнѣ добра; по мистриссъ Ридъ, несмотря на мою услужливость и дѣтскія ласки, всегда преслѣдовала меня съ непонятнымъ ожесточеніемъ. Что если, въ свою очередь, и мистриссъ Ферфаксъ будетъ сколько-нибудь похожа на неумолимую мистриссъ Ридъ? Но тутъ, правда, еще не велика бѣда: меня никто не принудитъ насильно оставаться въ чужомъ домѣ, и, пожалуй, даже при первой неудачѣ я могу опять объявить о себѣ въ газетахъ. Любопытно знать, однакожъ, далеко ли мы уѣхали?

Я раздвинула занавѣсъ и оглянулась назадъ: Миллькотъ былъ уже за нами, и я могла судить по многочисленности огней, что этотъ городъ гораздо-обширнѣе Лоутона. Теперь ѣхали мы по открытому полю; но въ нѣкоторыхъ, мѣстахъ еще разбросаны были одинокія хижины и постоялые дворы, примыкавшіе къ предмѣстьямъ промышленаго города. Все здѣсь, по моимъ наблюденіямъ, имѣло характеръ, противоположный Ловуду: больше движенія, народонаселенія, шума и гораздо-меньше живописныхъ и романическихъ видовъ.

Въ туманную ночь, по грязной дорогѣ, лошадь наша медленно и вяло переступала съ ноги на ногу, и полтора часа, предсказанные кучеромъ, уже протянулись до двухъ часовъ слишкомъ. Наконецъ кучеръ повернулся на козлахъ и сказалъ:

— Вотъ, сударыня, мы ужъ недалеко отъ Торнфильда.

Мы проѣхали мимо церкви, и вскорѣ передъ нашими глазами, на высокомъ холмѣ, открылся рядъ огней, свидѣтельствовавшихъ о приближеніи деревни или усадьбы. На часахъ колокольни прогудѣла четверть. Минутъ черезъ десять кучеръ спрыгнулъ съ козелъ и отворялъ ворота, которыя опять захлопнулись сами-собою, когда мы отъѣхали на нѣкоторое разстояніе по гладкой песчаной дорогѣ. Немного погодя, мы очутились передъ фасадомъ высокаго господскаго дома; огонь свѣтился только изъ одного окна, прикрытаго гардиной. Служанка, съ фонаремъ въ рукахъ, отворила ворота, мы въѣхали на широкій дворъ, и я поспѣшила выйдти изъ кибитки.

— Не угодно ли вамъ идти за мною, сударыня? сказала служанка.

Она провела меня черезъ темную обширную галлерею въ комнату, освѣщенную яркимъ огнемъ камина и свѣчей. Этотъ двойной свѣтъ сначала ослѣпилъ мои глаза, привыкшіе къ темнотѣ; но потомъ, когда мало-по-малу мнѣ можно было различать предметы, зрѣнію моему представилась пріятная, романтическая картина.

Небольшая, уютная комната; круглый столикъ подлѣ веселаго камина, старомодныя кресла съ высокой спинкой, и въ нихъ — скромная, до невѣроятности опрятная леди во вдовьемъ чепцѣ, въ чорномъ шелковомъ платьѣ и бѣломъ, какъ снѣгъ, передникѣ: такою именно воображала и мистриссъ Ферфаксъ, только въ-дѣйствительности оказывалась она еще простодушнѣе и скромнѣе. Она сидѣла за шитьемъ, склонивъ голову на свою работу, и подлѣ нея, свернувшись въ клубокъ, мурлыкалъ чорный котъ: все это дополнило прекрасный идеалъ домашняго комфорта. Лучшей обстановки не могло и быть для новой гувернантки, которую, при другихъ обстоятельствахъ, могли озадачить великолѣпіемъ и пышностью въ джентльменскомъ домѣ. Лишь-только вошла я въ комнату, старушка поспѣшила оставить работу, и встрѣтила меня съ ласковымъ видомъ.

— Какъ вы себя чувствуете, моя милая? Я боюсь, въ дорогѣ было вамъ очень-скучно: Джонъ вѣроятно тащился шагомъ. Не холодно ли вамъ? погрѣйтесь у камина.

— Мистриссъ Ферфаксъ, если не ошибаюсь? сказала я.

— Такъ-точно, къ вашимъ услугамъ. Садитесь, пожалуйста.

Она усадила меня въ кресла и принялась снимать съ меня шаль и развязывать ленты моей шляпы. Я просила не безпокоиться такъ-много.

— О, помилуйте, какое тутъ безпокойство; да у васъ руки, кажется, совсѣмъ окоченѣли. Лія, приготовь глинтвейна и два-три буттерброта: вотъ ключи отъ кладовой.

Она вынула изъ кармана огромную связку ключей и передала ихъ служанкѣ.

— Ну, моя милая, теперь поближе подойдите къ камину, продолжала мистриссъ Ферфаксъ: — Ваши вещи привезены, я полагаю?

— Да, мистриссъ Ферфаксъ.

— Я прикажу ихъ внести въ комнату, сказала мистриссъ Ферфаксъ, выходя въ коридоръ.

— Она принимаетъ меня какъ гостью, думала я, потому-что совсѣмъ не ожидала такой радушной встрѣчи. Нѣтъ, съ гувернантками, сколько я слышала, обходятся свысока и безъ всякихъ церемоній; здѣсь, напротивъ, смотрятъ на меня какъ на родственницу. Впрочемъ, заранѣе радоваться нельзя.

По возвращеніи въ комнату, мистриссъ Ферфаксъ собственными руками убрала со стола шитье и нѣсколько книгъ, чтобы приготовить мѣсто для подноса, принесеннаго служанкой. Затѣмъ она подала мнѣ глинтвеннъ, и принялась угощать меня съ самымъ искреннимъ радушіемъ. При такомъ совершенно неожиданномъ вниманіи къ моей особѣ, я пришла сначала въ крайнее замѣшательство и не знала что дѣлать; видя, однакожь, что мистриссъ Ферфаксъ считаетъ свое обхожденіе естественнымъ и приличнымъ, я рѣшилась въ свою очередь спокойно пользоваться ея учтивостями.

— Буду ли я имѣть удовольствіе видѣть сегодня миссъ Ферфаксъ? спросила я, взявъ стаканъ глинтвейна изъ ея рукъ.

— Что вы сказали, моя милая? Повторите, пожалуйста, вашъ вопросъ: я немного глуха на одно ухо, возразила старушка, придвигаясь ко мнѣ ближе.

Я повторила вопросъ яснѣе и громче.

— Миссъ Ферфаксъ? То есть, вы разумѣете, я полагаю, миссъ Варенсъ? Варенсъ — фамилія вашей будущей ученицы.

— Стало-быть, она не дочь вамъ?

— О нѣтъ: у меня не было дѣтей.

Мнѣ хотѣлось, продолжая разспросы, узнать, въ какихъ связяхъ была съ нею миссъ Варенсъ; но я припомнила, что на первый разъ было бы неучтиво распространяться объ этомъ предметѣ. Притомъ все это впослѣдствіи могло объясниться само-собою.

— Я очень-рада, что вы пріѣхали, наконецъ, сказала мистриссъ Ферфаксъ, усаживаясь противъ меня, и взявъ свою кошку на колѣни. — Вдвоемъ теперь, надѣюсь, будетъ намъ очень-весело. Жизнь въ этомъ мѣстѣ, сказать правду, всегда имѣетъ свои прелести; потому-что, видите ли, Торнфильдъ — прекрасный старый замокъ, хотя его почти совсѣмъ забросили съ нѣкоторыхъ поръ. Во всемъ околоткѣ не съищется мѣстоположенія пріятнѣе Торнфильда; но все же, согласитесь сами, въ зимнюю пору очень-скучно жить одной. Я говорю — одной, потому-что Лія, спора нѣтъ, прекрасная дѣвушка; Джонъ и его жена — тоже очень-хорошіе люди; но вѣдь, знаете, они только слуги, и нельзя быть съ ними на короткой ногѣ: благоразуміе требуетъ держать ихъ въ почтительномъ отдаленіи, иначе, пожалуй, потеряешь надъ ними всякую власть. Прошлую зиму — вы, я думаю, помните, зима была очень-суровая: безпрестанно лилъ проливной дождь, и снѣга почти не было вовсе — прошлую зиму, говорю я, отъ ноября до февраля, не было здѣсь ни одной души, кромѣ развѣ мясника да почталіона, изрѣдка пріѣзжавшаго съ письмами изъ города. Одна-одинёхонька сидѣла я въ эти длинные вечера и, признаться, чуть не умерла со скуки. Иной разъ, правда, я заставляла Лію читать книги; но это занятіе ей не нравилось и, случалось, книга невольно выпадала изъ ея рукъ. Весной и лѣтомъ, когда дни такіе длинные, было мнѣ гораздо-веселѣе, и притомъ, въ началѣ этой осени, пріѣхала сюда маленькая Адель Варенсъ съ своею нянькой: рѣзвая дѣвочка вдругъ оживила весь этотъ домъ, а съ вами, разумѣется, будетъ еще веселѣе. Я очень-рада.

Простодушный разсказъ старушки понравился мнѣ какъ-нельзя больше. Я пододвинула къ ней сбой стулъ, и выразила искреннее желаніе, чтобъ ей было весело въ моемъ обществѣ.

— Теперь, однакожь, я не буду васъ дольше удерживать, продолжала мистриссъ Ферфаксъ: — пробило двѣнадцать часовъ; вы цѣлый день были въ дорогѣ и, разумѣется, устали. Если отогрѣлись ваши ноги, я провожу васъ въ спальню. Я велѣла приготовить для васъ комнату подлѣ моей: покойчикъ небольшой, но я разсудила, что въ немъ будетъ вамъ гораздо-удобнѣе, чѣмъ въ огромныхъ переднихъ залахъ: мебель тамъ очень-хорошая, но какая вамъ нужда до нея? Мнѣ, по-крайней-мѣрѣ, всегда очень-скучно въ большихъ комнатахъ, и я ни разу не спала въ нихъ.

Я поблагодарила старушку за ея разсудительный выборъ и безъ церемоніи обнаружила желаніе удалиться въ приготовленную спальню, такъ-какъ въ-самомъ-дѣлѣ путешествіе меня чрезвычайно утомило. Мистриссъ Ферфаксъ взяла свѣчу, и я послѣдовала за ней. Сперва пошла она посмотрѣть, заперта ли наружная дверь въ коридоръ, и затѣмъ, вынувъ огромный ключь изъ замка, повела меня наверхъ. Ступени и перила были изъ дубоваго дерева; высокое лѣстничное окно прикрывалось венеціанскимъ ставнемъ: все это, въ связи съ длинной галлереей, въ которую выходили двери спаленъ, имѣло видъ какого-то страннаго готическаго устройства въ старинномъ вкусѣ и располагало къ печальнымъ мыслямъ о пустынномъ одиночествѣ, въ этомъ безлюдномъ, заброшенномъ пространствѣ. Я была очень-рада, когда добралась наконецъ до своей комнаты, опрятной и уютной.

Какъ-скоро мистриссъ Ферфаксъ пожелала мнѣ спокойной ночи, и я заперла за нею дверь, тяжелое впечатлѣніе, произведенное длинными переходами по лѣстницамъ и галлереямъ, мало-по-малу исчезло, и я живо представила, что теперь, послѣ томительной усталости и душевныхъ безпокойствъ, благополучно достигла я, наконецъ, безопасной пристани. Въ порывѣ инстинктивной благодарности, я стала на колѣни передъ своею постелью и помолилась съ величайшимъ усердіемъ. Нѣтъ теперь, думала я, терній и волчцовъ на пути моей жизни, и я довѣрчиво смотрѣла въ отдаленную будущность. Усталая и вполнѣ довольная собой, я заснула скоро и крѣпко: когда я проснулась, былъ уже ясный день.

Утреннее солнце привѣтливо проглядывало черезъ голубыя ситцевыя занавѣсы оконъ, освѣщая красивыя стѣны и прекрасный коверъ на полу; вся комната приняла такой игривый, веселый видъ, что я невольно залюбовалась, особенно когда припомнила для контраста голыя доски и грязную штукатурку своей прежней квартиры въ Ловудѣ. Наружная обстановка, кто что ни говори, производитъ могущественное впечатлѣніе на молодую душу: я убѣдилась, что наступила для меня новая эпоха жизни, исполненная радостей и надеждъ. Могли, конечно, встрѣтиться свои огорченія и печали; но гдѣ и когда ихъ не было на пути человѣческой жизни? Впрочемъ, трудно мнѣ отдать отчетъ, какія мысли волновали мою душу въ это достопамятное утро: знаю только, что всѣ способности мои дѣйствовали быстро и живо, возбужденныя новою сценой.

Я встала и постаралась одѣться съ особенной заботливостью. Всѣ статьи моего туалета были очень-просты, но безъукоризненны во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Инстинктъ опрятности всегда развитъ былъ во мнѣ до значительной степени совершенства: я дорожила своей наружностью, и желала, сколько позволяли средства, производить возможно-выгоднѣйшее впечатлѣніе на окружающихъ меня особъ. Иногда я очень-жалѣла, что не суждено мнѣ сдѣлаться красавицей: мнѣ хотѣлось бы имѣть розовыя щеки, прямой носъ, красивыя маленькія губки, высокій ростъ, величественную осанку, и я считала для себя большимъ несчастіемъ, что была блѣдна, мала и съ неправильными чертами лица. Отчего же возникали въ моей душѣ такія сожалѣнія! Мнѣ трудно было и самой отдать отчетъ въ этихъ чувствахъ, но была, безъ-сомнѣнія, основательная, логическая причина. Если мужчинѣ естественно желать быть и умнымъ, и ученымъ, что мудренаго, если дѣвушка, въ свою очередь, желаетъ отличаться красотою, которая считается первымъ благомъ въ цвѣтѣ ея молодости?.. Какъ бы то ни было, когда я расчесала свои волосы, надѣла черное платье и прикрыла свои плеча бѣлою косынкой, мнѣ показалось, что въ этомъ костюмѣ я могу, съ нѣкоторымъ комфортомъ, явиться передъ мистриссъ Ферфаксъ, и что новая моя воспитанница не найдетъ, по-крайней-мѣрѣ, страшною свою гувернантку. Отворивъ окно въ комнатѣ и, убѣдившись, что все оставляю въ порядкѣ на своемъ туалетномъ столикѣ, я вышла за дверь довольно нерѣшительнымъ и робкимъ шагомъ.

Пройдя длинную галлерею, я спустилась, по ступенямъ дубовой лѣстницы, въ обширный коридоръ и пріостановилась на минуту, чтобы собраться съ духомъ. На стѣнахъ, по обѣимъ сторонамъ, висѣли картины, и я замѣтила между-прочимъ портретъ угрюмаго мужчины въ латахъ, и портретъ какой-то леди съ напудренной головой. Бронзовая лампа, висѣвшая на потолкѣ, и большіе стѣнные часы въ эбэновомъ, почернѣвшемъ отъ времени, футлярѣ, сдѣлались также предметомъ моего наивнаго любопытства. Все казалось мнѣ величественнымъ, грандіознымъ, роскошнымъ, и все имѣло для меня въ ту пору озадачивающій видъ. Стеклянная дверь въ коридорѣ была отворена: я вышла и остановилась на крыльцѣ. Было прекрасное осеннее утро; солнце озаряло своимъ блескомъ ближайшія рощи и зеленыя поля: я вышла на лужайку и принялась разсматривать фасадъ джентльменскаго дома. Это было трех-этажное зданіе, въ размѣрахъ не исполинскихъ, но довольно-значительныхъ для помѣщичьей усадьбы; бойницы вокругъ кровли придавали ему живописный видъ. Сѣрый его фасадъ, подъ карнизомъ, загромождался вороньими гнѣздами, откуда теперь каркающіе жильцы отправились на охоту, перелетая черезъ лужайку на сосѣднія нивы. Далѣе виднѣлись холмы, не такъ высокіе и утесистые, какъ въ Ловудѣ, отдѣленномъ этими баррьерами отъ живущаго міра, но все же довольно-уединенные и пустынные для усадьбы, расположенной въ такомъ близкомъ разстояніи отъ шумнаго и промышленаго города. На одномъ изъ этихъ холмовъ разбросаны были крестьянскія хижины, отдѣленныя одна отъ другой высокими деревьями; между ними и господскимъ домомъ возвышалась старинная церковь готической архитектуры.

Еще я продолжала любоваться этой спокойной и пріятной перспективой, съ жадностью вдыхая въ себя свѣжій утренній воздухъ, и разсматривая обширное зданіе, назначенное въ настоящую пору мѣстопребываніемъ для одной старушки, какъ-вдругъ появилась на крыльцѣ мистриссъ Ферфаксъ въ своемъ утреннемъ нарядѣ.

— Какъ! вы уже встали? сказала она. — Вы, я вижу, ранняя птичка.

Я подошла къ ней: мы поцаловались и пожали другъ другу руки.

— Какъ вы находите Торнфильдъ? спросила мистриссъ Ферфаксъ.

— Все, что я видѣла до-сихъ-поръ, мнѣ очень нравится.

— Да, мѣстоположеніе прекрасное, подтвердила старушка: — боюсь только, со-временемъ все придетъ въ безпорядокъ, если мистеръ Рочестеръ не задумаетъ остаться здѣсь навсегда. Не мѣшало бы ему по-крайней-мѣрѣ пріѣзжать въ Торнфильдъ какъ-можно чаще: большіе домы и помѣстья необходимо требуютъ присутствія самого владѣльца.

— Мистеръ Рочестеръ! невольно сказала я. — Кто же это?

— Какъ кто? Торнфильдскій помѣщикъ, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ. — Неужели вы не знали, что его зовутъ мистеръ Рочестеръ.

Конечно я не знала и ни разу не слыхала о немъ до настоящей минуты; но старушка соображала въ простотѣ сердечной, что существованіе мистера Рочестера есть фактъ всеобщій и несомнѣнный, о которомъ мнѣ слѣдовало догадаться по инстинкту.

— А мнѣ казалось до-сихъ-поръ, продолжала я: — что Торнфильдъ принадлежитъ вамъ, мистриссъ Ферфаксъ.

— Мнѣ? Что за идея, Богъ съ вами! Какъ это могло прійдти вамъ въ голову? Я только управительница, или, пожалуй, ключница, если хотите, ни больше, ни меньше. Я, правда, состою съ Рочестерами въ отдаленномъ родствѣ съ матерней стороны, или по-крайней-мѣрѣ, покойный мужъ мой былъ ихъ родственникомъ: онъ, видите ли, былъ пасторомъ этой деревушки, расположенной на холмѣ передъ господскимъ домомъ, и старинная церковь принадлежала ему. Матушка настоящаго мистера Рочестера происходила изъ фамиліи Ферфаксовъ, и приходилась двоюродной сестрой моему мужу; но я не имѣю никакихъ притязаній на эту родственную связь, и это для меня все-равно, что ничего. Я управляю домомъ, какъ обыкновенная ключница, смотрю за людьми, и больше ничего.,

— Кто же эта маленькая дѣвочка, моя ученица?

— Она воспитанница мистера Рочестера, владѣльца этой усадьбы. Онъ поручилъ мнѣ пріискать для нея гувернантку, и мой выборъ налъ на васъ. Онъ кажется намѣренъ дать ей воспитаніе, какъ своей дочери. Сюда пріѣхала она съ своею нянькой, или «bonne», какъ она ее называетъ.

Такимъ-образомъ загадка объяснилась очень-просто: добрая и ласковая старушка была въ такой же зависимости, какъ и я, безъ притязаній на роль знатной дамы. Это, однакожь, нисколько не унизило ее въ моихъ глазахъ и не уменьшило моей привязанности къ ней. Равенство между ею и мною утверждалось теперь на взаимныхъ отношеніяхъ: не было съ ея стороны унизительной снисходительности къ бѣдной дѣвушкѣ, и гувернантка въ свою очередь не могла оскорбить ключницу фамиліарнымъ обращеніемъ.

Между-тѣмъ какъ я размышляла объ этомъ открытіи, на лужайку выбѣжала маленькая дѣвочка, въ сопровожденіи своей няньки. Я взглянула на свою воспитанницу, которая, казалось, на первый разъ не обратила на меня никакого вниманія: она повидимому была еще совершеннымъ ребенкомъ семи или восьми лѣтъ, съ блѣдными щечками и густыми волосами, которые падали прекрасными локонами на ея миніатюрное лицо.

— Съ добрымъ утромъ, миссъ Адель! сказала мистриссъ Ферфаксъ. — Подойди сюда и поговори съ этой леди: она будетъ тебя учить разнымъ наукамъ, и ты co-временемъ должна будешь, подъ ея руководствомъ, сдѣлаться умною дѣвицею.

Въ два прыжка миссъ Адель очутилась передъ нами.

— C’est là ma gouvernante? сказала она, обращаясь къ своей нянькѣ, и указывая на меня. Нянька отвѣчала:

— Mais oui, certainement.

— Развѣ онѣ иностранки? спросила я, изумленная тѣмъ, что слышу въ этомъ мѣстѣ звуки французскаго языка.

— Нянька — француженка, и миссъ Адель тоже, я полагаю, родилась во Франціи, откуда едва-ли когда выѣзжала она. Обѣ онѣ пріѣхали въ Англію за полгода передъ этимъ. Миссъ Адель сперва не могла выговорить ни одного англійскаго звука: теперь она болтаетъ кое-какъ, только я дурно ее понимаю, потому что она безпрестанно вставляетъ французскія слова. Но вы, разумѣется, безъ труда поймете ея разговоръ.

Къ-счастію, я училась по-французски у природной француженки, и въ продолженіе своего пребыванія въ институтѣ весьма-часто разговаривала съ мадамъ Пьеро на ея языкѣ; притомъ, въ послѣднія семь лѣтъ, у меня было постояннымъ правиломъ — каждый день выучивать по-французски наизусть по нѣскольку строкъ. При этой постоянной практикѣ, я достигла въ своемъ произношеніи до значительной степени правильности въ иностранномъ языкѣ, и надѣялась теперь бѣгло говорить съ миссъ Аделью. Вскорѣ мы съ ней познакомились, и когда пришли въ столовую пить чай, я сказала ей нѣсколько фразъ на ея языкѣ. Миссъ Адель отвѣчала сперва нерѣшительно и робко; но потомъ минутъ черезъ десять, всмотрѣвшись пристально въ черты моего лица, она сдѣлалась смѣлѣе и начала болтать безъ-умолку, не дожидаясь ужъ отъ меня вопросовъ.

— Ахъ, какъ это хорошо! вскричала миссъ Адель. — Да вы по-французски говорите отлично, такъ же какъ мистеръ Рочестеръ; теперь и я, и Софи, будемъ съ вами разговаривать о чемъ хотимъ. Софи будетъ очень-рада: ее здѣсь никто не понимаетъ, потому-что, видите ли, мадамъ Ферфаксъ — Англичанка съ головы до ногъ. Вы еще не познакомились съ мадмуазель Софи: она — моя нянька. Мы ѣхали съ нею по морю, на большомъ кораблѣ, и на немъ была труба, которая дымилась — охъ, какъ она дымилась! Я была больна, Софи тоже, и мистеръ Рочестеръ тоже. Онъ всю дорогу лежалъ на софѣ въ хорошенькой комнатѣ, а Софи и я лежали на маленькихъ постеляхъ въ другой комнатѣ. Одинъ разъ, повѣрите ли, я чуть не свалилась, мадмуазель… а какъ васъ зовутъ, мадмуазель?

— Эйръ — Дженни Эйръ.

— Aire? Ахъ, какъ это мудрено: я не могу выговорить. Ну, такъ вотъ видите ли въ чемъ дѣло: корабль нашъ остановился поутру, на разсвѣтѣ, въ большомъ городѣ — ужасный городъ съ черными домами, гдѣ все курилось и дымилось, и гдѣ не было никакого сходства съ тѣмъ маленькимъ городкомъ, откуда мы выѣхали. Мистеръ Рочестеръ перенесъ меня на рукахъ черезъ доску и поставилъ на твердую землю, а тамъ пришла Софи: мы сѣли въ карету и скоро подъѣхали къ чудесному, прекрасному дому, который, если не ошибаюсь, называли тамъ гостинницей. Славный домъ эта гостинница, не то что Торнфильдъ! Мы простояли тамъ цѣлую недѣлю: Софи и я выходили каждый день гулять на большую зеленую площадь, обсаженную деревьями — паркомъ ее называютъ. Тамъ было множество дѣтей, кромѣ меня, и по самой серединѣ — широкій прудъ съ чудесными птичками, которыхъ я кормила крошками своей булки.

— Хорошо ли вы понимаете эту неугомонную болтунью? спросила мистриссъ Ферфаксъ.

— Я понимаю ее очень-хорошо, потому-что привыкла къ бѣглому разговору мадамъ Пьеро.

— Потрудитесь спросить ее на-счетъ ея родителей, продолжала старушка: — любопытно знать: помнитъ ли она ихъ?

— Адель, спросила я: — съ кѣмъ вы жили въ томъ маленькомъ городкѣ, о которомъ вы говорили?

— Я очень-долго жила тамъ съ маменькой; но она, сказали мнѣ, отправилась на небеса, къ Святой Дѣвѣ. Маменька учила меня танцовать, пѣть и произносить стихи. Къ намъ приходили почти каждый день нарядные господа и дамы: я танцовала передъ ними, сидѣла на ихъ колѣняхъ и пѣла. Я очень люблю пѣть. Хотите, я спою вамъ чудесную пѣсню?

Такъ-какъ завтракъ былъ ужь оконченъ, я позволила ей показать опытъ своего музыкальнаго искусства. Адель оставила свой стулъ и безъ церемоніи взгромоздилась на мои колѣни; затѣмъ, сложивъ на груди свои маленькія ручки, подняла глаза къ потолку и запѣла печальную арію изъ какой-то оперы. Это была пѣснь женщины, покинутой своимъ другомъ: она оплакиваетъ его невѣрность, жалуется на свою судьбу; но вооружаясь гордостью, приказываетъ служанкѣ подать брильйянты, наряжается въ лучшее платье, рѣшается въ тотъ же вечеръ идти на балъ и показать безжалостному измѣннику, какъ мало она его уважаетъ.

Сюжетъ очень-странный для дѣтской музыки! Вѣроятно дѣтскія уста служили въ свое время безсознательнымъ орудіемъ для выраженія ревности и любви въ присутствіи той особы, къ которой непосредственно могла относиться подобная жалоба оскорбленнаго женскаго сердца: такъ по-крайней-мѣрѣ казалось въ ту пору. Адель пропѣла арію звучнымъ и пріятнымъ голосомъ съ наивностью, свойственною ея возрасту. Окончивъ этотъ опытъ, она спрыгнула съ моихъ колѣнъ и сказала:

— Теперь хотите ли, мадмуазель, я стану декламировать вамъ стихи?

И, выпрямившись во весь ростъ, она начала лафонтенову басню: «La Ligue des Rats». Она продекламировала ее съ правильною интонаціею, приличными жестами и съ такою выразительностью, которая могла считаться необыкновенною рѣдкостью для дѣтскаго возраста. Все это обнаруживало нѣкоторую заботливость при первоначальномъ воспитаніи Адели.

— Кто тебя училъ декламаціи, Адель? спросила я: — не маменька ли?

— Да, маменька, и она произносила напередъ сама вотъ такъ: — Qu’avez vous donc? lui dit un de ces rats; parlez!" Потомъ она поднимала мою руку и напоминала, гдѣ и какъ повысить или понизить голосъ. Хотите ли теперь, я буду для васъ танцевать?

— Нѣтъ, послѣ когда-нибудь. Съ кѣмъ жила ты, Адель, послѣ того, какъ маменька твоя отправилась къ Святой Дѣвѣ?

— Съ мадамъ Фредерикъ и ея мужемъ: она взяла меня къ себѣ, но почти ничего не дѣлала для меня. Мадамъ Фредерикъ кажется бѣдная женщина, и домъ ея былъ совсѣмъ не такой, какъ у маменьки. Я недолго жила у нея: мистеръ Рочестеръ спросилъ, не хочу ли я жить съ нимъ вмѣстѣ и отправиться въ Англію? Я отвѣчала: очень хочу, и вотъ мы оставили маленькій городокъ и пріѣхали сюда. Я знала мистера Рочестера еще прежде чѣмъ познакомилась съ мадамъ Фредерикъ: онъ былъ всегда очень-добръ ко мнѣ, и носилъ мнѣ чудесныя игрушки: но теперь, какъ вы видите, мистеръ Рочестеръ не сдержалъ своего слова: онъ привезъ меня въ Англію, а самъ тотчасъ же уѣхалъ назадъ. Я никогда его не вижу.

Послѣ завтрака Адель и я отправились въ библіотеку, которая, по назначенію мистера Рочестера, должна была служить для насъ классною залой. Большая часть книгъ была заперта въ стеклянныхъ шкафахъ, и для употребленія остался только одинъ ящикъ, въ которомъ, какъ я увидѣла, были собраны элементарныя книги, и нѣсколько томовъ по изящной словесности: стихотворенія, путевыя записки, біографіи, повѣсти и десятокъ отборныхъ романовъ безъукоризненнаго нравственнаго содержанія. Этого, по его предположенію, было довольно для частнаго употребленія гувернантки; и дѣйствительно, подобная библіотека, на первый разъ, представляла для меня обильную жатву умственныхъ и эстетическихъ наслажденій. Здѣсь также стояли фортепьяно, совершенно-новое и прекраснаго тона, рисовальный станокъ и два глобуса.

Моя воспитанница оказалась послушною и скромною, хотя безъ особенной ревности къ наукамъ, чего и нельзя было требовать отъ маленькой дѣвочки, не пріученной къ правильнымъ занятіямъ. Я увидѣла, что на первый разъ было бы безразсудно отягощать ее большимъ урокомъ; поэтому, заставивъ ее немного поучиться, разсказала ей нѣсколько забавныхъ исторій и отослала ее къ нянькѣ. Оставшись одна, я рѣшилась нарисовать до обѣда нѣсколько эскизовъ для своей ученицы.

Когда я пошла наверхъ за своимъ портфелемъ и карандашами, на дорогѣ остановилъ меня голосъ мистриссъ Ферфаксъ:

— Ваши утренніе часы кончились, я полагаю, сказала она.

— Да, на первый разъ я не рѣшилась утомлять свою воспитанницу.

— И никогда не нужно: вы кажется занимались очень-долго.

Я вошла въ комнату, откуда слышался голосъ мистриссъ Ферфаксъ. То была огромная пышная зала съ пурпуровыми занавѣсами и креслами, съ турецкими коврами и большими зеркалами во всѣхъ простѣнкахъ. Потолокъ и стѣны были расписаны великолѣпно. Мистриссъ Ферфаксъ чистила хрустальныя пурпуровыя вазы, стоявшія на буфегѣ.

— Какая чудесная комната! воскликнула я, оглядываясь кругомъ. До этой поры никогда и нигдѣ я не видала подобной роскоши.

— Да, это столовая. Я только-что отворила окно, чтобы продуло немного свѣжимъ воздухомъ: вы не можете представить, какъ скоро распространяется сырость въ большихъ комнатахъ, если въ нихъ не живутъ. Вотъ эта гостиная сдѣлалась настоящимъ погребомъ.

Она указала на смежную сводообразную комнату, отдѣленную отъ столовой малиновыми занавѣсами. Войдя туда по двумъ широкимъ ступенямъ, я вообразила себя перенесенною въ чертогъ волшебницы: такъ ослѣпились мои глаза, непривыкшіе къ изъисканному блеску аристократическихъ домовъ. Гостиная и за ней маленькій будуаръ, были устланы бѣлыми какъ снѣгъ коврами, на которыхъ рисовались блистательныя гирлянды цвѣтовъ. Диваны и пышные малиновые оттоманы представляли поразительный и самый пріятный контрастъ съ изящными орнаментами на блѣдномъ мраморномъ каминѣ. Къ довершенію очарованія, исполинскія зеркала въ простѣнкахъ между окнами, отражали всю эту волшебную смѣсь огня и снѣга.

— Ахъ, въ какомъ порядкѣ у васъ эти комнаты, мистриссъ Ферфаксъ! сказала я: — ни пылинки на всей мебели, и еслибъ не слишкомъ-свѣжій воздухъ, можно оыло бы подумать, что въ нихъ живутъ безвыходно.

— Мудренаго тутъ нѣтъ ничего, миссъ Эйръ. — Мистеръ Рочестеръ пріѣзжаетъ очень-рѣдко, но всегда нечаянно и неожиданно. Я замѣтила, что ему крайне-непріятно, когда тутъ вдругъ поднимается возня и перестановка послѣ его пріѣзда, и поэтому, для избѣжанія дальнѣйшихъ хлопотъ, заранѣе рѣшилась содержать въ готовности всѣ эти жилые покои.

— Не-уже-ли мистеръ Рочестеръ такой привязчивый и взыскательный джентльменъ?

— Нѣтъ, этого о немъ сказать нельзя. Онъ вообще привыкъ вездѣ и всегда жить джентльменомъ и требуетъ, чтобъ все сообразовалось съ его желаніями.

— Любите ли вы его? Любятъ ли вообще мистера Рочестера?

— О, да, эту фамилію всегда здѣсь уважали. Весь этотъ околотокъ, съ незапамятныхъ временъ, принадлежалъ Рочестерамъ.

— Но любите ли вы его, мистриссъ Ферфаксъ? Заслуживаетъ ли онъ уваженія самъ-по-себѣ, какъ человѣкъ?

— Я не имѣю никакихъ причинъ желать зла мистеру Рочестеруъ. Вообще всѣ фермеры находятъ его помѣщикомъ правдивымъ и щедрымъ; впрочемъ онъ никогда не жилъ долго съ ними.

— Нѣтъ ли въ немъ какихъ-нибудь особенностей? Мнѣ хотѣлось бы знать, какой у него характеръ.

— Ничего, характеръ неукоризненный, я полагаю, и никто на него не жаловался. Немного онъ страненъ, но это никому не мѣшаетъ. Онъ много путешествовалъ, много видѣлъ, и вѣроятно, много испыталъ. Вообще онъ умный человѣкъ, только я никогда много съ нимъ не говорила.

— Какія же странности въ его характерѣ?

— Не знаю право, что вамъ на это отвѣчать. Повидимому не замѣчается въ немъ никакихъ странностей; но это вы чувствуете, когда съ нимъ говорите. Навѣрное никакъ не угадаешь, доволенъ онъ или нѣтъ, шутитъ или сердится. Трудно вообще понять мистера Рочестера: — я по-крайней-мѣрѣ его нисколько не понимаю; но это ничего: онъ очень-добрый джентльменъ.

Вотъ и все, что я развѣдала отъ мистриссъ Ферфаксъ о ея и моемъ господинѣ. Есть люди, никакъ не способные къ изображенію характеровъ, или къ наблюденію, надъ существенными свойствами въ лицахъ и предметахъ, и добрая старушка очевидно принадлежала къ этому разряду: вопросы мои только путали ее, но не пробуждали въ ней мыслительной силы. Рочестеръ былъ въ глазахъ ея ни больше ни меньше, какъ мистеръ Рочестеръ — помѣщикъ, джентльменъ, и только. Въ дальнѣйшія изслѣдованія она никогда не входила, и очевидно была изумлена моимъ желаніемъ составить объ его личности болѣе опредѣленное понятіе.

По выходѣ изъ столовой, она вызвалась показать мнѣ всѣ принадлежности джентльменскаго дома, и я долго ходила съ ней вверху и внизу, удивлялась почти на каждомъ шагу, потому-что все было прекрасно, и содержалось въ стройномъ порядкѣ. Залы въ белъ-этажѣ были великолѣпны въ полномъ смыслѣ этого слова, и даже комнаты третьяго этажа, низенькія и темныя, были интересны по своему старинному стилю. Мебель, присвоенная параднымъ заламъ, перемѣнялась время-отъ-времени, сообразно требованіямъ моды, и вся выносилась въ эти низенькіе покои.. Здѣсь стояли шкафы и кровати, бывшіе въ употребленіи больше чѣмъ за сто лѣтъ; сундуки изъ дубоваго или орѣховаго дерева съ причудливыми изваяніями и фигурами въ прадѣдовскомъ вкусѣ; старинные стулья, узенькіе и съ высокими спинками; вычурныя скамейки съ подушками, на которыхъ еще виднѣлись слѣды полуистертаго шитья, гдѣ некогда бродили нѣжные пальчики, сдѣлавшіеся могильнымъ прахомъ для двухъ послѣдующихъ поколѣній. Всѣ эти остатки сообщили третьему этажу торнфильдскаго замка видъ почтенной древности, временъ давно-исчезнувшихъ изъ памяти людей. Мнѣ понравилось это молчаніе, мракъ и эта идея — хранить останки прадѣдовской моды; но ни за какія блага въ мірѣ не согласилась бы я провести ночь на этихъ широкихъ и тяжелыхъ постеляхъ съ ихъ старинными англійскими занавѣсами, на которыхъ, съ разными вычурными затѣями, представлены изображенія странныхъ цвѣтовъ, странныхъ птицъ и еще болѣе-странныхъ человѣческихъ фигуръ.

— Въ этихъ комнатахъ спятъ слуги? спросила я.

— Нѣтъ, ихъ спальни назади, далеко отсюда. Никому не позволено, да никто и не захотѣлъ бы спать въ этихъ оставленныхъ покояхъ: можно подумать, что здѣсь, но ночамъ витаетъ духъ торнфильдскаго замка, если только вѣрить въ домовыхъ.

— Такъ я и думаю. Развѣ въ-самомъ-дѣлѣ тутъ не бываетъ привидѣній?

— Не слыхать и не видать, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ улыбаясь.

— Но вѣроятно въ здѣшнемъ околоткѣ носятся преданія о фантастическихъ привидѣніяхъ, болѣе или менѣе-страшныхъ для воображенія черни?

— Не думаю, и мнѣ еще не удавалось слышать здѣсь никакого разсказа въ этомъ родѣ. А говорятъ вообще, что всѣ эти Рочестеры были въ свое время довольно-буйное племя.

— Да, могила угомонитъ и погаситъ горячку жизни… Куда жь вы идете, мистриссъ Ферфаксъ? спросила я, увидѣвъ, что она взялась за дверь.

— На крышу: не угодно ли вамъ полюбоваться видами оттуда?

Я пошла за нею по узкой лѣстницѣ на чердакъ, и оттуда, черезъ потаенную дверь, мы обѣ пробрались на кровлю замка. Теперь стояла я въ-уровень съ колоніей воронъ и грачей, и могла видѣть ихъ гнѣзда. Облокотившись на бойницы и опустивъ голову внизъ, я обозрѣвала нивы и дороги, разстилавшіяся вдали наподобіе скатерти, свѣтлый и бархатный лугъ, опоясывавшій со всѣхъ сторонъ сѣрый фундаментъ дома; поле, широкое какъ паркъ, испещренное по мѣстамъ стариннымъ строевымъ лѣсомъ; рощу съ увядающими листьями и украшенную гладко-вычищенными дорожками; церковь на краю деревни; спокойные холмы, озаренные осеннимъ солнцемъ; весь горизонтъ, окаймленный лазурнымъ небомъ съ бирюзовымъ отливомъ. Не было ни одной необыкновенной черты въ этой сценѣ, но все вмѣстѣ имѣло очаровательный видъ. Возвращаясь назадъ черезъ потаенную дверь, я едва могла разглядывать ступени лѣстницы: чердакъ казался теперь грязнымъ и мрачнымъ какъ погребъ, въ-сравненіи съ голубымъ небеснымъ сводомъ, которымъ я любовалась на кровлѣ стариннаго замка.

Мистриссъ Ферфаксъ остановилась на минуту позади, чтобъ запереть потаенную дверь; а я между-тѣмъ ощупью нашла выходъ изъ чердака и спустилась внизъ по узкой лѣстницѣ въ длинную галлерею, отдѣляющую переднія и заднія комнаты отъ третьяго этажа. Черезъ блѣдный просвѣтъ узкаго готическаго окошка, я видѣла по обѣимъ сторонамъ небольшія запертыя двери, охраняемыя какъ-будто невидимымъ присутствіемъ фамильнаго духа.

Продолжая медленно подвигаться впередъ по этимъ мрачнымъ переходамъ, гдѣ, повидимому, вѣчно было суждено царствовать могильному спокойствію, я вдругъ услышала… смѣхъ, дикій, пронзительный, рѣзкій, безъ малѣйшихъ признаковъ выраженія веселости. Я остановилась: странный звукъ прекратился только на минуту, и затѣмъ раздался опять еще пронзительнѣе, рѣзче, оглушительнѣе. Громкое эхо раздалось и перекатилось по всему мрачному пространству, переходя изъ одной комнаты въ другую; но я безъ труда могла бы указать на дверь, откуда выходилъ первоначальный звукъ.

— Мистриссъ Ферфаксъ! закричала я, замѣтивъ, что она спускается съ большой лѣстницы: — слышали ли вы этотъ громкій хохотъ! Кто это смѣется?

— Вѣроятно кто-нибудь изъ служанокъ, отвѣчала старушка: — можетъ-быть Грація Пуль?

— Да хорошо ли вы слышали? спросила я опять.

— Очень-хорошо: я часто ее слышу. Она сидитъ за работой въ какой-нибудь изъ этихъ комнатъ, и съ ней, вѣроятно, Лія. Онѣ вдвоемъ шумятъ безпрестанно.

Смѣхъ повторился опять и окончился на этотъ разъ какимъ-то страннымъ рычаньемъ.

— Грація! воскликнула мистриссъ Ферфаксъ.

Сказать правду, я вовсе не ожидала, чтобъ какая-нибудь Грація явилась съ отвѣтомъ, потому-что смѣхъ былъ до-того трагиченъ и сверхъестественъ, что едва-ли могъ выходить изъ груди человѣка въ нормальномъ его состояніи. Еслибъ привелось мнѣ услышать его первый разъ одной, въ глухую полночь, я, мнѣ кажется, обмерла бы отъ страха. Послѣдствія однакожъ показали, что это самое обыкновенное выраженіе веселья въ торнфильдскомъ замкѣ.

Ближайшая дверь отворилась, и вышла служанка — женщина лѣтъ тридцати-пяти, толстая, рыжая, съ лицомъ безъ всякаго страннаго выраженія. Не могло быть явленія болѣе пошлаго и и менѣе романическаго.

— Не шуми такъ, Грація! сказала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ: — помни, что тебѣ сказано.

Грація сдѣлала реверансъ, и, не сказавъ ни слова, воротилась на свое мѣсто.

— Эта женщина занимается шитьемъ, и помогаетъ иногда Ліи въ домашнемъ хозяйствѣ, сказала мистриссъ Ферфаксъ: — бываютъ у нея капризы въ иныхъ случаяхъ; но я очень-довольна ея усердіемъ. Кстати, какъ вы нашли вашу новую ученицу?

Разговоръ, своротившій такимъ-образомъ на миссъ Адель, продолжался до-тѣхъ-поръ, пока мы добрались до свѣтлыхъ и веселыхъ комнатъ. Здѣсь, на порогѣ, передъ стеклянной дверью, встрѣтила насъ Адель:

— Mesdames, vous êtes servies! вскричала она, подбѣгая къ намъ: — J’ai bien faim, moi!

Въ-самомъ-дѣлѣ, обѣдъ былъ готовъ и поданъ въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ.

ГЛАВА II.

Надежда на спокойную жизнь, основанная на моемъ первомъ появленіи въ Торнфильдѣ, отнюдь не была обманута моимъ дальнѣйшимъ знакомствомъ съ новымъ мѣстомъ и его жителями. Мистрисъ. въ-самомъ-дѣлѣ, оказалась ласковой и доброй старушкой съ посредственнымъ образованіемъ и ограниченнымъ умомъ. Моя ученица была рѣзвая и живая дѣвочка, избалованная и, отчасти, испорченная своимъ первоначальнымъ воспитаніемъ; но такъ-какъ поручили ее моему полному надзору, и никто не вмѣшивался въ мои педагогическіе планы, то она весьма-скоро забыла свои дѣтскіе капризы и шалости и сдѣлалась послушнымъ ребенкомъ. Большихъ способностей въ ней не оказалось: она не имѣла въ своемъ характерѣ такихъ особенностей, которыя могли бы сколько-нибудь ставить ее выше обыкновенныхъ дѣтей; но за-то не было въ ея натурѣ недостатковъ, свойственныхъ другимъ избалованнымъ дѣтямъ. Въ короткое время она оказала весьма-замѣтные успѣхи, и получила ко мнѣ живую, хотя быть-можетъ не совсѣмъ-глубокую привязанность; я въ свою очередь полюбила ее за веселую болтовню, за усиліе мнѣ нравиться и за простоту ея невиннаго сердца. При такомъ ходѣ дѣлъ, мы обѣ оставались вполнѣ-довольными другъ другомъ.

Этотъ педагогическій отзывъ, безъ-сомнѣнія, найдутъ весьма-холоднымъ или, по-крайней-мѣрѣ, равнодушнымъ, тѣ особы, которыя любятъ свысока распространяться относительно великихъ обязанностей, принимаемыхъ на себя воспитателями юношества; но у меня нѣтъ ни малѣйшей охоты корчить или становиться на ходули для небывалаго самоотверженія педагоговъ: я говорю правду, и отнюдь не намѣрена писать панегириковъ ни чадолюбивымъ родителямъ, ни прекраснымъ дѣтямъ, ни, всего менѣе, себѣ-самой. Я заботилась, сколько могла, о воспитаніи своей ученицы, и любила ее какъ послушную дѣвочку, внимательную къ моимъ урокамъ и совѣтамъ; точно такъ же любила я мистриссъ Ферфаксъ за ея услужливость, доброту и за то удовольствіе, которое она доставляла мнѣ своимъ обществомъ.

Случалось по-временамъ, и очень-часто, выходила я за ворота стариннаго замка и гуляла одна по окрестнымъ полямъ; случалось также, въ ту пору какъ Адель играла съ нянькой, а мистриссъ Ферфаксъ приготовляла въ кладовой варенье, я забиралась на чердакъ и оттуда на кровлю, чтобъ опять полюбоваться природой и окрестными видами. Пусть бранитъ меня кто хочетъ, но, говоря откровенно, я была недовольна своей незатѣйливой судьбой; и въ эту минуту одинокихъ наблюденій недовольство мое принимало обширные размѣры. Мои мысли и желанія стремились далеко за эту ограниченную сферу пустыннаго и безплоднаго прозябанія въ покинутомъ замкѣ — стремились въ тотъ шумный, исполненный жизни и движенія человѣческій міръ, о которомъ я столько слышала и читала, но котораго никогда не видала собственными глазами. Я желала для себя большей опытности въ жизни, большаго знакомства съ подобными себѣ людьми и гораздо-болѣе разнообразныхъ предметовъ для своихъ наблюденій. Я уважала и цѣнила добрую сторону въ мистриссъ Ферфаксъ и все, что было хорошаго въ моей ученицѣ; но, тѣмъ не менѣе, я вѣрила въ существованіе другихъ, болѣе человѣчественныхъ и благороднѣйшихъ отношеній, и мнѣ хотѣлось подтвердить эту вѣру собственнымъ нагляднымъ опытомъ.

Кто будетъ осуждать меня? Многіе, безъ-сомнѣнія; и многіе, по своимъ понятіямъ, будутъ правы, потому-что я точно была недовольна своимъ скромнымъ положеніемъ въ торнфильдскомъ замкѣ. Что жь мнѣ дѣлать? Безпокойство, или, если угодно, неугомонная живость была въ моей натурѣ, и составляла существенную основу моего характера. Случалось очень-часто, я страдала невыразимо, и тогда моимъ единственнымъ утѣшеніемъ было — ходить взадъ и впередъ по корридору третьяго этажа, среди общаго безмолвія и мрака. Умственный взоръ мой охотно останавливался на яркихъ видѣніяхъ и образахъ идеальной жизни, и внутреннее мое ухо съ жадностью прислушивалось къ безконечной повѣсти, созданной и безпрестанно разсказываемой моимъ воспламененнымъ воображеніемъ.

Часто, въ этихъ уединенныхъ прогулкахъ, я слышала смѣхъ Граціи Пуль, тотъ же неистовый, ужасный, неестественный смѣхъ, который поразилъ меня сначала. По-временамъ также я слышала ея эксцентрическій ропотъ, еще болѣе-странный и дикій, чѣмъ ея хохотъ. Иной разъ она была совершенно-спокойна; но выходили такіе дни, когда я никакимъ-образомъ не могла объяснить себѣ ея бѣшеныхъ звуковъ. Иногда я видала ее: она выходила изъ своей комнаты съ чашкой, блюдомъ или подносомъ въ рукахъ, отправлялась въ кухню, и черезъ нѣсколько минутъ опять возвращалась на свое мѣсто, не говоря по большей части ни одного слова. Этимъ, вовсе нероманическимъ появленіемъ, рѣшительно обезоруживалось любопытство, возбужденное ея изъустными странностями: она была самая обыкновенная, дюжинная женщина, не представлявшая никакого интереса для глазъ посторонняго наблюдателя. Я обнаруживала нѣкоторыя попытки вступить съ нею въ разговоръ; но Грація Пуль отдѣлывалась обыкновенно односложными отвѣтами, изъ которыхъ невозможно было вывести сколько-нибудь удовлетворительнаго заключенія.

Другіе члены домашней прислуги: кучеръ Джонъ и его жена, Лія — горничная и Софи француженка-нянька — были вообще люди смирные и добрые, но не замѣчательные ни въ какомъ отношеніи. Съ нянькой я обыкновенно говорила по-французски, и повременамъ разспрашивала ее о томъ городѣ, гдѣ она родилась; но во всѣхъ этихъ случаяхъ Софи отдѣлывалась неопредѣленными и сбивчивыми отвѣтами, подавлявшими всякое желаніе продолжать съ нею разговоръ.

Октябрь, ноябрь и декабрь прошли быстро. Однажды, передъ обѣдомъ, въ январѣ, мистриссъ Ферфаксъ просила меня дать отдыхъ Адели, по-случаю ея простуды, и какъ сама Адель подкрѣпляла эту просьбу съ такимъ усердіемъ, которое живо мнѣ напомнило всю прелесть этихъ случайныхъ рекреацій въ моемъ дѣтскомъ возрастѣ, то я охотно согласилась подарить ей этотъ праздникъ. Былъ прекрасный, тихій, хотя очень-холодный день; я очень утомилась за своими утренними занятіями въ библіотекѣ, а мистриссъ Ферфаксъ между-тѣмъ кстати изготовила письмо, которое нужно было отнести на почту. Надѣвъ салопъ и шляпку, я вызвалась отнести это посланіе въ сосѣднюю деревню, разсчитывая, что прогулка въ двѣ мили будетъ для меня и пріятна, и полезна. Когда ученица моя заняла мѣсто на своемъ маленькомъ стулѣ, подлѣ камина, въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ, я принесла для ея забавы лучшую восковую куклу, поцаловала и ушла.

— Revenez bientôt, ша bonne amie, ma chère mademoiselle Jeannette, кричала мнѣ Адель, когда я выходила изъ дверей. — Я дала ей обѣщаніе воротиться какъ-можно-скорѣе.

По зимней дорогѣ, въ тихую, но весьма-холодную погоду, я бѣжала почти бѣгомъ до-тѣхъ-поръ, пока не согрѣлась; но потомъ, остановившись на минуту перевести духъ, я пошла медленно и съ наслажденіемъ анализировала чувство удовольствія, овладѣвшее мною въ этотъ часъ и въ этомъ мѣстѣ. На церковныхъ часахъ прогудѣло три, когда я проходила мимо колокольни; очарованіе этой поры заключалось въ наступающемъ мракѣ и въ постепенномъ ослабленіи дѣйствія солнечныхъ лучей. Я прошла около мили отъ Торнфильда, и находилась теперь въ просѣкѣ, замѣчательной дикими розами въ лѣтнее время, ежевикой и орѣхами осенью; но зимнее очарованіе этого мѣста заключалось въ его совершеннѣйшей пустынности и торжественномъ спокойствіи обнаженныхъ деревъ. Колебаніе воздуха не производило здѣсь ни малѣйшаго звука, потому-что не было между этими кустами ни остролистника, ни сосенъ, вѣчно-зеленыхъ, а голый боярышникъ и орѣховыя деревья были столько же неподвижны и безмолвны, какъ бѣлые камни, пересѣкавшіе середину дороги. Вдали, на широкомъ пространствѣ, по обѣимъ сторонамъ, виднѣлись только снѣжныя поля, гдѣ по-временамъ перепархивали запоздалыя птицы, спѣшившія укрыться въ своихъ теплыхъ гнѣздахъ.

Эта просѣка продолжалась вплоть до самой деревни, куда я шла съ письмомъ мистриссъ Ферфаксъ. Пройдя половину пути, я присѣла на кругломъ камнѣ, который служилъ указателемъ дороги въ поле. Подобравъ салопъ вокругъ себя, и запрятавъ руки въ муфту, я нисколько не чувствовала холода, хотя начинало морозить очень-сильно, что, между-прочимъ, показывалъ небольшой ручей, образовавшійся отъ недавней оттепели и теперь покрывшійся льдомъ. Я смотрѣла съ своего мѣста на Торнфильдъ, на его сѣрыя бойницы и лѣса, обращенные на западъ. Въ этомъ положеніи пробыла я до-тѣхъ-поръ, пока солнце не скрылось за деревьями, и не бросило изъ-за нихъ своихъ послѣднихъ багровыхъ лучей. Тогда я обратилась на востокъ.

Прямо передо мной, надъ высокимъ холмомъ, выплывалъ на безоблачное небо мѣсяцъ, еще блѣдный какъ облако, но уже освѣщавшій спокойное село, полу-скрытое между деревьями, надъ которыми высоко поднимался голубой дымъ, выходившій изъ трубъ деревенскихъ хижинъ. Несмотря на милю разстоянія отъ деревни, я, однакожъ, ясно могла слышать смутный гулъ, обличавшій проявленіе жизни. Ухо мое различало также журчаніе потоковъ, протекавшихъ въ незнакомыхъ для меня долинахъ, которыми была окружена эта деревня. Ничѣмъ болѣе не нарушалась торжественная тишина этого спокойнаго вечера.

Скоро, однакожъ, грубый и довольно-рѣзкій шумъ, обличившій вмѣстѣ конскій топотъ и звонъ металла, нарушилъ это безмолвіе природы и совсѣмъ уничтожилъ легкіе, едва-слышные переливы ручейковъ и смутнаго говора людей. Такъ, на картинѣ, твердая масса какой-нибудь скалы, или грубые пни большаго дуба, совершенно изглаживаютъ эффектъ воздушной лазури съ ея бирюзовымъ отливомъ отъ солнечныхъ лучей.

Шумъ становился яснѣе и яснѣе; конь приближался, хотя извилины лѣсистой дороги еще скрывали его отъ моихъ глазъ. Я только-что оставила свой камень, и остановилась на краю узкой дороги, въ намѣреніи переждать близкую, неминуемую встрѣчу. Въ тѣ дни была я молода, и пылкое воображеніе, пользуясь удобнымъ случаемъ, не преминуло представить моему умственному взору фантастическіе ряды свѣтлыхъ и темныхъ картинъ: сказочныя воспоминанія дѣтскихъ лѣтъ соединились теперь съ игривыми и живыми мечтами зрѣлой юности. Заслышавъ коня, приближавшагося медленнымъ и ровнымъ шагомъ, я вдругъ припомнила цѣлый рядъ волшебныхъ сказокъ, гдѣ, въ гигантскихъ размѣрахъ, обрисовался передо мной духъ Сѣверной-Англіи, по имени Гитрашъ, который, въ формѣ лошади, мула или огромной собаки, обозрѣваетъ пустынныя дороги, и встрѣчается иной разъ съ запоздалыми путешественниками, точь-въ-точь какъ этотъ конь, подходившій ко мнѣ.

Былъ онъ уже очень-близко, хотя все-еще невидимъ для глазъ; но вдругъ, въ дополненіе къ конскому топоту, я услышала шорохъ въ ближайшемъ кустарникѣ, и вслѣдъ за-тѣмъ, изъ-за густаго орѣшника проскользнула огромная пестрая собака, сдѣлавшаяся теперь предметомъ моего исключительнаго вниманія. Длинная шерсть, огромная голова, львиная осанка, въ совершенствѣ олицетворяли въ ней сказочнаго Гитраша въ томъ видѣ, какъ повѣствовала о немъ краснорѣчивая нянька Бесси. Уже я ожидала, что онъ броситъ на меня свой страшный, сверхъ-естественный взоръ; но, сверхъ чаянія, собака прошла мимо, ласково виляя длиннымъ хвостомъ, какъ-будто въ ознаменованіе дружеской встрѣчи. Затѣмъ появился высокій, статный конь, и на хребтѣ его — всадникъ со всѣми принадлежностями человѣческой фигуры. Этимъ видѣніемъ рушилось волшебное очарованіе. Гитрашъ всегда путешествуетъ одинъ, въ сопровожденіи иной разъ подвластныхъ ему духовъ, которые, однакожъ, въ англійскихъ сказкахъ, не принимаютъ человѣческаго образа. Нѣтъ, это не Гитрашъ; это былъ просто путешественникъ, проѣзжавшій, вѣроятно, въ Миллькотъ. Онъ молча проѣхалъ мимо, и я пошла своей дорогой. Но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, я обернулась, привлеченная страннымъ грохотомъ, какъбудто отъ паденія тяжелаго тѣла. За мною ясно послышался раздосадованный голосъ: — «Ну, какого чорта теперь дѣлать!» Конь и всадникъ барахтались на землѣ; они оба потеряли равновѣсіе и упали, проѣзжая черезъ замерзшую лужу. Собака, припрыгивая, воротилась назадъ, и увидя своего хозяина въ затруднительномъ положеніи, принялась лаять во всю пасть, разсчитывая, вѣроятно, призвать кого-нибудь на выручку. Обнюхавъ потомъ низверженлаго всадника и лошадь, она опрометью бросилась ко мнѣ, и больше, конечно, ей нечего было дѣлать, потому-что никто, кромѣ меня, не могъ явиться на ея призывъ. Я смѣло подошла къ путешественнику, который между-тѣмъ старался высвободить изъ стремянъ свои логи. Его движенія были столько правильны, ловки и сильны, что очевидно онъ не могъ слишкомъ ушибиться; однакожь, я спросила его:

— Не ушиблись ли вы, милостивый государь?

Онъ бормоталъ про себя какія-то энергическія фразы, и я не дождалась отъ него положительнаго отвѣта.

— Что я могу для васъ сдѣлать, сэръ? спросила я опять.

— Станьте подальше, если вамъ угодно, или вовсе убирайтесь прочь, отвѣчалъ онъ, вставая сперва на колѣна, а потомъ на ноги.

Я отошла въ-сторону, и сдѣлалась безмолвною свидѣтельницею тяжелой, отчаянной борьбы, сопровождаемой съ одной стороны кряхтѣньемъ и стономъ лошади, съ другой — неугомоннымъ лаемъ и воемъ собаки. Несмотря на безцеремонное приглашеніе удалиться прочь, я, однакожь, хотѣла видѣть, чѣмъ кончится это приключеніе. Черезъ нѣсколько минутъ лошадь благополучно поднялась на ноги, и собака замолчала, повинуясь строгому приказанію хозяина. Путешественникъ между-тѣмъ, нагнувшись, ощупалъ свои ноги и колѣни, какъ-бы желая удостовѣриться, не повреждены ли его кости. Вѣроятно чувствовалъ онъ довольно-сильную боль, потому-что прихрамывая, подошелъ къ камню и сѣлъ. Это былъ тотъ же камень, на которомъ я дѣлана свои наблюденія незадолго передъ тѣмъ.

Желая, во что бы ни стало, оказать какую-нибудь помощь, и принять дѣятельное участіе въ этомъ приключеніи, я опять подошла къ сердитому джентльмену.

— Если вы ушиблись, сэръ, и нуждаетесь въ посторонней помощи, я могу послать къ вамъ кого-нибудь изъ Торнфильда, или изъ этой деревни.

— Ничего не нужно; благодарю; кости не переломлены.

И онъ опять ощупалъ свою ногу; но на этотъ разъ сильная боль вырвала изъ груди его невольный стонъ.

При остаткѣ дневнаго свѣта и мерцаніи лупы, я могла теперь ясно разглядѣть страждущаго путешественника. Его фигура была окутана въ дорожный плащъ съ мѣховымъ воротникомъ, застегнутымъ стальною пряжкой; подробности ускользали отъ моихъ наблюденій, и я замѣтила только, что при среднемъ ростѣ, была у него весьма-широкая грудь. Черты его смуглаго лица были суровы и угрюмы; въ глазахъ еще искрился сильный гнѣвъ; онъ перешелъ за юношескій возрастъ, но еще не достигъ степенной середины: ему могло быть около тридцати лѣтъ. При нѣкоторой застѣнчивости, я не чувствовала ни малѣйшаго страха, когда стояла передъ нимъ. Будь онъ прекраснымъ молодымъ человѣкомъ съ героической физіономіей, я не осмѣлилась бы разспрашивать его противъ воли, и никакъ не рѣшилась бы навязываться съ услугами, которыхъ отъ меня не требовали. Едва-ли когда удавалось мнѣ видѣть прекрасныхъ юношей, и ни разу я не говорила съ ними во всю свою жизнь. Я любила теоретически и всей душою уважала красоту, изящество, любезность; по еслибъ пришлось мнѣ встрѣтить эти свойства воплощенными въ мужской фигурѣ, я, безъ-сомнѣнія, не могла бы чувствовать къ нимъ ни малѣйшей симпатіи, и, руководимая тайнымъ инстинктомъ, бѣжала бы отъ нихъ, какъ отъ огня, отъ молніи, отъ всего, что поражаетъ своимъ блескомъ.

Еслибъ этотъ самый незнакомецъ улыбнулся или вздумалъ шутить, когда я вступила съ нимъ въ разговоръ, еслибъ даже онъ отказался отъ моихъ услугъ съ благодарностью и веселымъ тономъ, я немедленно пошла бы своей дорогой, не думая возобновлять своихъ разспросовъ; но такъ-какъ путешественникъ былъ угрюмъ, сердитъ и довольно-грубъ, то я совершенно овладѣла своими чувствами, и продолжала стоять передъ нимъ, когда онъ еще разъ махнулъ рукою, рекомендуя мнѣ убираться прочь.

— Нѣтъ, милостивый государь, сказала я рѣшительнымъ тономъ: — я не могу оставить васъ въ такой поздній часъ и въ такомъ уединенномъ мѣстѣ. Позвольте по-крайней-мѣрѣ помочь вамъ сѣсть на лошадь.

Первый разъ взглянулъ онъ на меня пристально, удивленный конечно моей настойчивостью.

— Мнѣ кажется, вамъ самой слѣдуетъ теперь быть дома, если только есть у васъ домъ въ этомъ околоткѣ, сказалъ сердитый джентльменъ. — Откуда вы идете?

— Вонъ изъ-подъ этого пригорка, отвѣчала я, указывая на Торнфильдскій-Замокъ. — Я вовсе не боюсь гулять въ позднюю пору, если только свѣтитъ луна. Если хотите, я съ удовольствіемъ сбѣгаю для васъ въ эту деревню: я иду туда съ письмомъ.

— Вы живете подъ этимъ пригоркомъ, стало-быть въ этомъ большомъ Домѣ съ бойницами?

— Точно такъ.

— Чей это домъ?

— Господина Рочестера.

— Знаете ли вы г. Рочестера?

— Нѣтъ: я никогда не видала его.

— Стало-быть онъ не живетъ въ своемъ домѣ?

— Да.

— Не можете ли вы сказать, гдѣ онъ теперь?

— Не могу.

— Вы, разумѣется, не служанка въ этомъ домѣ? Вы… если…

Онъ остановился и бросилъ проницательный взглядъ на мой костюмъ, чрезвычайно-простой и незатѣйливый: на мнѣ былъ мериносовый салопъ и черная бобровая шапочка; все это могло принадлежать горничной знатной леди. Путешественникъ очевидно затруднялся въ своихъ догадкахъ: я помогла ему.

— Я гувернантка.

— А, гувернантка! повторилъ онъ: — совсѣмъ забылъ! Гувернантка!

И онъ опять бросилъ пытливый взглядъ на мой костюмъ. Минуты черезъ двѣ онъ поднялся на ноги; но при этомъ движеніи, на лицѣ его выразилась мучительная боль.

— Вамъ нѣтъ надобности бѣжать для меня въ деревню, сказалъ онъ: — но не хотите ли помочь мнѣ сами?

— Извольте.

— Нѣтъ ли у васъ зонтика, который бы я могъ употребить вмѣсто палки.

— Нѣтъ, сэръ.

— Ну, такъ потрудитесь поймать за узду мою лошадь, и приведите ее ко мнѣ: вѣдь вы не боитесь?

Напротивъ, я очень боялась лошадей; но теперь, когда приказано, я рѣшилась повиноваться. Положивъ свою муфту на камень, я тихонько подошла къ высокому коню и старалась схватить узду; но животное, такъ же какъ его хозяинъ, было въ сердитомъ расположеніи духа и никакъ не позволяло мнѣ подойдти къ своей головѣ. Употребляя безполезныя усилія, я въ то же время смертельно была напугана грознымъ топотомъ его переднихъ ногъ. Путешественникъ расхохотался.

— Я вижу, сказалъ онъ: — гора никогда не подойдетъ къ Магомету, и все что вы можете сдѣлать, такъ — пособить самому Магомету взобраться на гору. Пожалуйте сюда, миссъ гувернантка.

Я подошла.

— Извините, продолжалъ путешественникъ: — если необходимость заставитъ меня безъ церемоніи воспользоваться вашими услугами. Говоря это, онъ положилъ на мое плечо свою тяжелую руку, и, облокотившись такимъ-образомъ, поковылялъ къ своему коню. Разъ ухватившись за узду, онъ немедленно овладѣлъ имъ и вспрыгнулъ на сѣдло, дѣлая при этомъ страшныя гримасы, обличавшія его внутреннія страданія. Все это время собака суетилась около него.

— Теперь, сказалъ онъ, принимая спокойный видъ и переставъ закусывать свою нижнюю губу: — теперь потрудитесь подать мой хлыстикъ: онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ кустомъ.

Я отъискала и подала.

— Благодарю васъ, миссъ гувернантка. Спѣшите теперь съ своимъ письмомъ и возвращайтесь домой какъ-можно-скорѣе.

Пришпоренный конь взвился на дыбы, махнулъ хвостомъ и поскакалъ; собака съ радостнымъ лаемъ помчалась по его слѣдамъ, и всѣ трое въ-минуту исчезли изъ моихъ глазъ.

Я подняла муфту и пошла своей дорогой, раздумывая о приключеніи, конечно, весьма-неважномъ и безъ всякихъ романическихъ обстановокъ; но происшествіе это, однакожъ, наложило печать рѣзкой перемѣны по-крайней-мѣрѣ на одинъ часъ моей однообразной жизни. Человѣкъ просилъ моей помощи, необходимой для него въ критическую минуту, и я оказала ему эту помощь. Пусть ничтоженъ этотъ фактъ самъ-по-себѣ и съ высшей точки зрѣнія; но все же онъ дѣйствительный фактъ, видоизмѣнившій на одно мгновеніе мое страдательное бытіе, которымъ столько я скучала. Новое лицо было теперь то же, что новая картина, введенная въ галерею моей памяти, и оно нисколько не походило на всѣ другія картины, хранившіяся тамъ: во-первыхъ, это было лицо мужчины; во-вторыхъ, лицо смуглое, суровое, выразительное. Еще я видѣла его своимъ умственнымъ взоромъ, когда пришла въ деревню и отдала письмо въ почтовую контору; я видѣла его и на возвратномъ пути домой, спускаясь съ высокихъ холмовъ. Подойдя къ большому камню, я пріостановилась на минуту, оглянулась кругомъ и прислушивалась въ смутной надеждѣ, что можетъ-быть опять копыта лошади зазвучатъ на безмолвной дорогѣ, и всадникъ въ чорномъ плащѣ, съ ньюфаундлендской собакой, явится передъ моимъ изумленнымъ взоромъ; но я видѣла только плакучую иву, освѣщенную блѣднымъ лучомъ мѣсяца, — и слышала только слабое дуновеніе вѣтра, жужжавшаго между деревьями вокругъ Торнфильда. Взоръ мой, обращенный въ ту сторону, встрѣтился съ огнемъ, горѣвшимъ на окнѣ: это мнѣ напомнило поздній часъ ночи, и я ускорила свои шаги.

Я возвращалась неохотно и съ какимъ-то болѣзненнымъ замираніемъ сердца. Перешагнуть черезъ ворота Торнфильдскаго-Замка, значило — опять воротиться къ однообразной жизни: пройдти безмолвный корридоръ, спуститься по темной лѣстницѣ, отъискать свою уединенную маленькую комнату, встрѣтиться потомъ съ доброй старушкой и провести длинный зимній вечеръ съ нею, и только съ нею, это значило — окончательно загасить слабое впечатлѣніе, произведенное прогулкой, и опять опутать свои способности сѣтью однообразнаго и слишкомъ-спокойнаго бытія. Нѣтъ сомнѣнія, что эта жизнь, скромная и тихая, имѣла свои неоспоримыя преимущества; но теперь они потеряли для меня всякую цѣну. Сердце мое стремилось въ эту пору къ бурямъ кочевой, неизвѣстной жизни, сопряженной съ безчисленными опасностями; для меня нуженъ былъ горькій опытъ, способный заставить меня желать опять этого безмятежнаго спокойствія, среди котораго изнывалъ мой духъ. Представьте человѣка, просидѣвшаго неподвижно недѣли три «въ спокойныхъ вольтеровскихъ креслахъ»: не естественно ли ему желать прогулки, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ и привести въ правильный порядокъ задержанное кровообращеніе? Застой въ способностяхъ требовалъ сильнаго нравственнаго толчка, способнаго оживить дѣятельность моей духовной природы.

Я промедлила нѣсколько минутъ у воротъ; постояла на лужайкѣ; прошлась взадъ и впередъ по мостовой: ставни стеклянныхъ воротъ были закрыты, и я не могла разглядѣть, что дѣлалось внутри. Взоры моего тѣла и души насильственно отрывались отъ этого мрачнаго дома, раздѣленнаго, какъ мнѣ казалось, на многочисленные ряды запустѣлыхъ келлій и перегородокъ, и еще разъ хотѣлось мнѣ взглянуть на безпредѣльное небо, на этотъ голубой океанъ, гдѣ торжественно, не стѣсняемая облаками, плавала луна, которая теперь, выскользнувъ изъ-за холмовъ, какъ-будто прямо смотрѣла на меня съ высоты величественнаго горизонта. И опять я залюбовалась на это скромное свѣтило ночи, и на эти трепетно-мерцавшія звѣзды, переполнившія благоговѣйнымъ трепетомъ мою душу. Но… ничтожныя обстоятельства низводятъ насъ на землю: какъ-скоро въ, корридорѣ пробили часы, я отворотилась отъ луны и звѣздъ, отворила дверь и вошла.

Въ корридорѣ, сверхъ чаянія, было очень-свѣтло. Въ обыкновенное время онъ освѣщался висѣвшею на стѣнѣ бронзовою лампой; но теперь яркій свѣтъ задавалъ и ее и нижнія ступени дубовой лѣстницы. Это красное зарево распространялось изъ большой столовой, отворенной на обѣ половники дверей; огонь, пылавшій за экраномъ, озарялъ мраморный очагъ и мѣдныя проволоки рѣшетки, бросая въ то же время яркій отблескъ на пурпуровыя драпри и полированную мебель. При этомъ блескѣ я различила группу людей подлѣ камина и услышала смѣшанные веселые голоса, между которыми заливался перекатной трелью голосокъ Адели; но вдругъ дверь затворилась, и я не могла долѣе продолжать своихъ наблюденій.

Я поспѣшила въ комнату мистриссъ Ферфаксъ, гдѣ опять нашла яркій огонь, разведенный въ каминѣ; но за-то не было тутъ ни свѣчи, ни мистриссъ Ферфаксъ. Вмѣсто обыкновенныхъ предметовъ, я, съ пріятнымъ изумленіемъ, увидѣла на коврѣ передъ рѣшеткой большую пеструю нбюфаундленскую собаку, точь-въ-точь похожую на волшебнаго Гитраша, встрѣченнаго мною на перепутьи. Собака растянулась передъ каминомъ съ большимъ комфортомъ и смотрѣла на огонь. Нисколько не сомнѣваясь, что умный и расторопный песъ принадлежалъ моему незнакомцу, я вспомнила его кличку и, выступивъ впередъ, закричала: «Лоцманъ!» Собака весело вскочила на ноги и, подбѣжавъ ко мнѣ, принялась меня обнюхивать. Отвѣчая на мои ласки, она залаяла, завиляла хвостомъ, наконецъ, въ довершеніе эффекта, перекувыркнулась и растянулась у моихъ могъ. Это служило очевиднѣйшимъ признакомъ, что Лоцманъ угадалъ во мнѣ свою дорожную знакомку; но все это отнюдь не объясняло, какъ онъ очутился здѣсь, одинокій, въ комнатѣ мйетриссъ Ферфаксъ. Чтобъ объяснить это явленіе, я позвонила, и на мой призывъ прибѣжала Лія.

— Откуда взялась эта собака?

— Она прибѣжала съ бариномъ?

— Съ кѣмъ?

— Съ мистеромъ Рочестеромъ: онъ только-что изволилъ пріѣхать.

— Право? Не у него ли теперь мистриссъ Ферфаксъ?

— Да, и миссъ Адель тоже: они въ большой столовой, а Джонъ уѣхалъ въ городъ за докторомъ. Мистеръ Рочестеръ упалъ на дорогѣ съ лошади и повредилъ себѣ йогу.

— Лошадь упала недалеко отсюда, въ просѣкѣ передъ деревней?

— Точно такъ: она поскользнулась при переходѣ черезъ мерзлую лужу.

— Хорошо; потрудись принести мнѣ свѣчу.

Исполнивъ это приказаніе, Лія воротилась въ сопровожденіи мистриссъ Ферфаксъ, которая вполнѣ подтвердила ея слова, прибавивъ, что докторъ Картеръ уже пріѣхалъ и осматриваетъ теперь ногу мистера Рочестера. Затѣмъ она выбѣжала опять, чтобъ распорядиться на-счетъ чайной церемоніи, а я пошла наверхъ скинуть дорожное платье.

ГЛАВА III.

Мистеръ Рочестеръ, слѣдуя, вѣроятно, предписанію врача, рано отправился въ постель, и поутру на другой день всталъ очень-поздно. Сойдя внизъ, онъ немедленно занялся дѣлами: управляющій и нѣкоторые изъ фермеровъ уже давно ожидали его въ пріемной залѣ для переговоровъ.

Адель и я должны были на этотъ разъ выбраться изъ библіотеки, назначенной теперь для пріема просителей и гостей. Въ одной изъ верхнихъ комнатъ развели огонь, и туда мы перенесли свои книги, устроивъ такимъ-образомъ импровизированную классную залу. Въ это утро я убѣдилась, что Торнфильдскій-Замокъ, не похожій болѣе на монастырь, по-временамъ совершенно измѣнялъ свою физіономію: каждый часъ раздавался звонокъ у подъѣзда, или стукъ въ дверь корридора; часто также раздавались мѣрные шаги по галлереѣ и слышались разнородные голоса внизу. Словомъ, потокъ внѣшней жизни распространился вокругъ Торнфильда, и все возвѣщало о присутствіи его владѣльца. Такая перемѣна мнѣ очень нравилась.

Съ Аделью, въ этотъ день, было управиться не такъ-легко, и она совершенно измѣнилась. Сперва поминутно она выбѣгала на лѣстницу и смотрѣла черезъ перила, надѣясь уловить взоръ мистера Рочестера; потомъ, подъ какимъ-то предлогомъ, выпросилась она въ библіотеку, гдѣ, сколько я знала, никто въ ней не нуждался; потомъ, когда я разсердилась и велѣла ей сидѣть смирно, она безпрестанно болтала о своемъ «Ami, monsieur Edouard Fairfax de Rochester» и пускалась въ предположенія, какія онъ привезъ ей подарки: наканунѣ мистеръ Рочестеръ намекнулъ ей, что, какъ-скоро привезутъ изъ Миллькота его чемоданъ, она найдетъ между вещами маленькій ящикъ, котораго содержаніе собственно касается до нея.

— Et cela doit signifier, говорила Адель: — qu’il у aura là dedans un cadeau pour moi, et peut-être pour vous aussi, mademoiselle. Monsieur а parlé de vous; il m’а demandé le nom de ma gouvernante, et si elle n'était pas une petite personne, assez mince et un peu pâle* J’ai dit que oui: car c’est vrai, n’est-ce pas, mademoiselle?

Я и ученица моя обѣдали, какъ обыкновенно, въ комнатѣ мистриссъ Ферфаксъ. Къ-вечеру подулъ сильный вѣтеръ, пошелъ снѣгъ; мы сидѣли въ новой классной залѣ. Въ сумерки я позволила Адели прекратить учебныя занятія и бѣгать внизъ, потому-что шумъ угомонился въ корридорѣ, звонокъ не раздавался больше у подъѣзда, и я разочла, что мистеръ Рочестеръ, вѣроятно, не занимался болѣе сноими дѣлами. Оставшись одна, я подошла къ окну, по ничего не могла разглядѣть: было уже темно, и снѣгъ сугробами завалилъ лужайку. Я опустила занавѣсъ, и сѣла подлѣ камина.

Смотря на перегарающіе уголья, я старалась возобновить въ своемъ воображеніи видъ знакомой мнѣ картины Гейдельбергскаго-Замка на Рейнѣ, какъ-вдругъ вошла мистриссъ Ферфаксъ и, своимъ шумнымъ появленіемъ разогнала мысли, которыя толпами начинали собираться въ моей головѣ.

— Мистеръ Рочестеръ будетъ очень радъ, если вы и ученица ваша пойдете къ нему пить чай въ гостиную, сказала мистриссъ Ферфаксъ: — онъ былъ сегодня очень занятъ и никакъ не могъ видѣться съ вами.

— Въ которомъ часу мистеръ Рочестеръ пьетъ чай?

— Очень-рано: въ шесть часовъ; въ деревнѣ онъ любитъ жить по-деревенски. Вамъ не мѣшаетъ перемѣнить платье; пойдемте со мной, я помогу вамъ. Вотъ свѣча.

— Не-уже-ли я непремѣнно должна перемѣнить платье.

— Да, это будетъ лучше: я всегда наряжаюсь къ-вечеру, какъ-только мистеръ Рочестеръ дома.

Эта дополнительная церемонія показалась мнѣ слишкомъ-парадною; однакожъ, я отправилась въ свою комнату и, съ помощью мистриссъ Ферфаксъ, переодѣлась въ свое чорное шолковое платье, лучшее и единственное въ моемъ дополнительномъ гардеробѣ, кромѣ, впрочемъ, еще свѣтло-сѣраго платьица, которое, по моимъ ловудскимъ понятіямъ, надлежало приберегать на самый экстренный парадный случай.

— Вамъ нужна еще брошка, сказала мистриссъ Ферфаксъ.

У меня была только одна жемчужная брошка, полученная на прощаньи въ подарокъ отъ миссъ Темпель; я приколола ее къ платью, и потомъ мы спустились внизъ. По непривычкѣ обращаться съ незнакомыми лицами, я шла съ большою неохотой на это формальное приглашеніе мистера Рочестера. Въ столовой мистриссъ Ферфаксъ пошла впереди, и я старалась укрыться за ея тѣнью, когда наконецъ мы появились въ пышной гостиной.

Двѣ восковыя свѣчи стояли на столѣ, и двѣ — на каминной полкѣ; грѣясь у мраморнаго камина, прямо передъ рѣшеткой, лежалъ и нѣжился Лоцманъ, и подлѣ него на колѣняхъ стояла Адель. Передъ ними, на ближней софѣ, покоился мистеръ Рочестеръ, положивъ больную ногу на бархатную подушку; онъ смотрѣлъ на Адель и на собаку: огонь полнымъ блескомъ озарялъ его лицо. Я тотчасъ же узнала ночнаго странника съ его густыми и широкими бровями, съ его четвероуголыіымъ лбомъ, который казался еще квадратнѣе отъ обыкновенной зачески его чорныхъ волосъ. Я угадала его длинный, рѣшительный носъ, несомнѣнно обличавшій твердый характеръ; его раздутыя ноздри, обозначавшія вспыльчивую натуру; его угрюмый ротъ, подбородокъ и челюсть… да, все это было угрюмо и сердито, и я нисколько не ошиблась. Его фигура, не скрытая теперь дорожнымъ плащемъ, чудесно гармонировала, по своей четвероугольной формѣ, съ его физіономіею: весь этотъ организмъ, невысокій и вовсе неграціозный, но съ широкою грудью и гибкими членами, могъ, казалось мнѣ, служить отличною моделью для изображенія атлетическихъ формъ.

Мистеръ Рочестеръ, безъ-сомнѣнія, очень хорошо видѣлъ, какъ вошли въ гостиную двѣ дамы; но ему не благоугодью было замѣтить насъ, и онъ не приподнялъ головы, когда подошла къ нему мистриссъ Ферфаксъ.

— Миссъ Эйръ, сэръ, гувернантка, сказала мистриссъ Ферфаксъ спокойнымъ тономъ.

.Мистеръ Рочестеръ пошевелилъ головой; но не перемѣняя позы, продолжавъ смотрѣть да группу собаки и ребенка.

— Пусть миссъ Эйръ садится, если ей угодно, сказалъ онъ, еще разъ кивнувъ головой, и въ его нетерпѣливомъ, формальномъ тонѣ скрывались другія, слишкомъ-очевидныя фразы въ родѣ слѣдующихъ: — какого чорта стану я дѣлать съ миссъ Эйръ? Здѣсь она или нѣтъ, для меня все-равно. Не любезничать же мнѣ.

Я заняла свое мѣсто безъ всякой застѣнчивости. Слишкомъ-вѣжливый и учтивый пріемъ вѣроятно сбилъ бы меня съ толка, и трудно было бы мнѣ своими отвѣтами заплатить любезностью за любезность; но грубый и безцеремонный капризъ поставилъ меня въ самое выгодное положеніе, такъ-какъ я увидѣла, что мнѣ не было никакой надобности ломать голову для пріисканія кудреватыхъ фразъ, способныхъ обратить на меня милостивое вниманіе господина Рочестера. Притомъ, эксцентричность такого обращенія была довольно-поразительна, и мнѣ интересно было видѣть, что будетъ дальше.

Мистеръ Рочестеръ продолжалъ олицетворять собою статую: т. е. онъ не говорилъ и не двигался. Мистриссъ Ферфаксъ увидѣла вѣроятно настоятельную необходимость быть любезной съ своей стороны, и попыталась начать разговоръ. Въ пріятныхъ, какъ обыкновенно, но нѣсколько пошлыхъ выраженіяхъ, она распространилась на-счетъ утомительныхъ и трудныхъ занятій мистера Рочестера и на-счетъ безпокойной ломоты въ его ногѣ.

— Что дѣлать, заключала мистриссъ Ферфаксъ: — всѣ мы подвластны волѣ Божьей: надобно терпѣть и казаться спокойнымъ, милостивый государь. Мало ли какія вещи случаются на свѣтѣ: иной разъ…

— Мистриссъ Ферфаксъ, потрудитесь дать мнѣ чаю, перебилъ мистеръ Рочестеръ, нетерпѣливо махнувъ рукой.

Старушка позвонила, и когда принесли подносъ, усердпо принялась хлопотать около чашекъ и ложекъ. Адель и я подошли къ столу; но джентльменъ продолжалъ лежать на софѣ.

— Не угодно ли вамъ передать чашку мистеру Рочестеру? сказала мистриссъ Ферфаксъ, обращаясь ко мнѣ. — Адель, пожалуй, еще прольетъ.

Я поспѣшила исполнить порученіе. Въ ту минуту какъ бралъ онъ чашку изъ моихъ рукъ, Адель, пользуясь благопріятной минутой замолвить словечко въ мою пользу, сказала:

— N’est-ce pas, monsieur, qu’il у а un cadeau pour mademoiselle Eyre, dans voire polit coffre?

— Кто говоритъ о подаркахъ? возразилъ онъ суровымъ тономъ. — Не-ужь-то вы ожидали подарка, миссъ Эйръ? Развѣ вы любите подарки? Отвѣчайте, миссъ: любите ли вы подарки?

И онъ впился въ мое лицо своими черными глазами, гнѣвными и проницательными.

— Я и сама не знаю, сэръ: мнѣ еще почти никогда не случалось испытать ихъ вліянія на себѣ. Впрочемъ, вообще, говорятъ, что ихъ пріятно получать.

— Вообще говорятъ! Да вы-то какъ думаете, я желаю знать?

— Мнѣ бы хотѣлось повременить, сэръ, прежде чѣмъ рѣшусь дать отвѣтъ, достойный вашего вниманія. Подарокъ, какъ и всякая вещь, имѣетъ множество сторонъ: я намѣрена разсмотрѣть всѣ эти стороны, чтобъ доставить, наконецъ, положительное мнѣніе.

— О, вы далеко не такъ-простодушны, какъ Адель: она требуетъ себѣ подарка настоятельнымъ тономъ, лишь-только успѣетъ свидѣться со мной; а вы, миссъ Эйръ, скрываетесь за кустомъ.

— Что жь тутъ мудренаго, милостивый государь? Адель имѣетъ на своей сторонѣ право стариннаго знакомства и принятыхъ обычаевъ: она говоритъ, будто вы всегда дарили ей игрушки и наряды; но что касается до меня, безразсудно было бы мнѣ обнаруживать притязанія на вашу благосклонность. Я чужая въ этомъ домѣ и, разумѣется, еще ничѣмъ не успѣла заслужить признательности съ какой бы то ни было стороны.

— О! не прикидывайтесь такою скромницей, миссъ гувернантка! Я экзаменовалъ Адель и нашелъ, что вы довольно помучились съ ней. У этой дѣвочки, сколько я знаю, нѣтъ никакихъ способностей, и, однакожь, подъ вашимъ руководствомъ, она въ короткое время сдѣлала значительные успѣхи.

— Сэръ, я получила теперь прекрасный подарокъ и очень вамъ обязана. Сдѣлать похвальный отзывъ объ успѣхахъ ученицы, значитъ — наградить самымъ лучшимъ образомъ ея наставницу.

— Вотъ что! пробормоталъ мистеръ Рочестеръ и спокойно принялся допивать свою чашку. — Ступайте къ камину! сказалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, когда подносъ унесли и мистриссъ Ферфаксъ окончила церемонію перетиранія чашекъ.

Въ это время Адель и я ходили рука-объ-руку по комнатѣ, и она показывала мнѣ прекрасныя книги и разныя вещицы на этажеркахъ и шифоньеркахъ. Покорныя настоятельному приказанію, мы повиновались: Адель хотѣла сѣсть на моихъ колѣняхъ; но мистеръ Рочестеръ велѣлъ ей играть съ Лоцманомъ.

— Вы ужь три мѣсяца жили въ моемъ домѣ?

— Да, сэръ.

— А откуда вы пріѣхали?

— Изъ Ловудскаго-Института.

— Знаю, изъ благотворительнаго заведенія?

— Точно такъ.

— Сколько времени вы тамъ жили?

— Восемь лѣтъ.

— Восемь лѣтъ! У васъ должна быть чертовеки-крѣпкая натура. Довольно и половины этого времени, чтобъ въ конецъ разстроить свое здоровье въ Ловудскомъ-Благотворительномъ-Институтѣ. Нѣтъ ничего мудренаго, если вы смотрите выходцемъ изъ другаго міра; а я сначала никакъ не понималъ, откуда у васъ взялось такое лицо. Когда вчера вы встрѣтились со мною въ просѣкѣ, я невольно припомнилъ около дюжины фантастическихъ эпизодовъ изъ волшебныхъ сказокъ, и уже собирался спросить, не вы ли околдовали мою лошадь, въ чемъ, признаться, я и теперь не совсѣмъ еще разувѣрился. Кто ваши родители?

— У меня ихъ нѣтъ.

— Да и не было никогда, я въ этомъ увѣренъ: помните ли вы ихъ?

— Нѣтъ.

— Конечно нѣтъ, иначе и быть не можетъ. Такъ, стало-быть, вы ожидали своихъ пріятелей, когда сидѣли на томъ камнѣ?

— Кого, сэръ?

— Своихъ пріятелей, въ зеленыхъ плащахъ: будто не знаете? Вчера было полнолуніе, самое удобное время для вечернихъ шабашей. Не разбилъ ли я какое-нибудь изъ колецъ, брошенныхъ вашими пріятелями на этотъ проклятый ледъ?

Я покачала головой.

— Люди въ зеленыхъ плащахъ оставили Англію лѣтъ за сотню передъ этимъ, милостивый государь, сказала я, принявъ, въ подражаніе ему, серьёзный тонъ: — и вы не найдете ни малѣйшихъ слѣдовъ волшебнаго міра на этихъ окрестныхъ поляхъ. Свѣтъ луны не озаритъ болѣе волшебныхъ пировъ ни лѣтомъ, ни зимой, ни осенью: это вы должны знать, мистеръ Рочестеръ.

Мистриссъ Ферфаксъ, бросивъ иголку и поднявъ брови, съ наивнымъ удивленіемъ вслушивалась въ этотъ мистическій разговоръ. Вѣроятно ей было неизвѣстно, что зелёный цвѣтъ встарину составлялъ необходимую принадлежность англійской волшебной свиты.

— Ну, миссъ гувернантка, продолжалъ мистеръ Рочестерѣ: — за неимѣніемъ родителей, у васъ должны быть какіе-нибудь родственники: дяди, на-примѣръ, тетушки или кузины?

— Никого нѣтъ: по-крайней-мѣрѣ никого я не видала.

— Гдѣ вашъ домъ.

— Нѣтъ у меня дома.

— Гдѣ живутъ ваши братья и сестры?

— Нѣтъ у меня ни братьевъ, ни сестеръ.

— Кто рекомендовалъ васъ сюда?

— Я объявила о себѣ въ газетахъ, и мистриссъ Ферфаксъ отвѣчала на это объявленіе.

— Да, это точно-такъ было, подхватила старушка, понимавшая теперь, въ чемъ дѣло: — ни ежедневно благодарю Бога, что все это именно-такъ случилось. Миссъ Эйръ — дорогая для меня подруга, и умная, заботливая наставница для Адели.

— Не нужно мнѣ вашихъ рекомендацій, мистриссъ Ферфаксъ, возразилъ мистеръ Рочестеръ: — похвалы — дѣло пустое: у меня есть свои глаза. Миссъ Эйръ начала тѣмъ, что опрокинула мою лошадь.

— Какъ это, сэръ? сказала, мистриссъ Ферфаксъ.

— Да такъ: по ея милости теперь опухла моя нога.

Старушка бросала изумленные взоры то на меня, то на мистера Рочестера.

— Миссъ Эйръ, вы жили когда-нибудь въ городѣ?

— Нѣтъ, сэръ.

— Видѣли вы какія-нибудь общества?

— Никакихъ, кромѣ классныхъ дамъ и ученицъ въ Ловудскомъ-Институтѣ.

— Это видно съ перваго взгляда. Много вы читали?

— Я читала только учебники, и весьма-немного назидательныхъ книгъ въ родѣ тѣхъ, которыя хранились въ вашей библіотекѣ для гувернантки.

— Это недурно. Выходитъ, слѣдовательно, что вы жили отшельницей, и потому, конечно, отлично знаете всѣ обряды англиканской Церкви: вѣдь этотъ Броккельгерстъ, директоръ Ловудской школы, пасторъ, кажется, если не ошибаюсь?

— Точно такъ.

— И разумѣется, всѣ дѣвчонки отъ него безъ ума, какъ это обыкновенно водится въ подобныхъ случаяхъ.

— О нѣтъ, сэръ.

— Нѣтъ! Легко сказать! Вы очень-холодны, миссъ Эйръ, и такое слово изъ вашихъ устъ едва-ли простительно.

— Я не любила господина Броккельгерста, и многія изъ воспитанницъ раздѣляли мое мнѣніе объ этомъ человѣкѣ. Онъ очень суровъ, неделикатенъ и, во многихъ отношеніяхъ, несправедливъ; онъ обрѣзывалъ намъ волосы и, ради экономіи, покупалъ дурныя иголки и нитки, которыми почти вовсе нельзя было шить.

— Это фальшивый и ошибочный разсчетъ, замѣтила мистриссъ Ферфаксъ, уловившая теперь нить нашего разговора.

— Этимъ только и ограничивались обиды Броккельгерста? спросилъ мистеръ Рочестеръ.

— Нѣтъ! онъ морилъ насъ и голодомъ, и холодомъ, въ ту пору, какъ одинъ былъ попечителемъ нашего заведенія.

— Еще что?

— Разъ въ недѣлю надоѣдалъ онъ намъ своими длинными чтеніями, и притомъ каждый вечеръ заставлялъ читать для насъ книги своего сочиненія, гдѣ описывались только внезапныя смерти и разные замогильные ужасы: отъ этихъ чтеній робкія дѣвицы не могли иной разъ уснуть во всю ночь.

— Сколько было вамъ лѣтъ, когда вы пріѣхали въ Ловудъ?

— Десять.

— И въ Ловудѣ прожили вы восемь: стало-быть, вамъ восемнадцать лѣтъ?

— Да, сэръ.

— Ариѳметика, изволите видѣть, весьма-полезная вещь: безъ ея помощи я никакъ не могъ бы съ достоверностью опредѣлить вашъ возрастъ. Трудно дѣлать вѣроятными вычисленія тамъ, гдѣ фигура тѣла въ такомъ разладѣ съ физіономіею. А чему, позвольте спросить, учились вы въ Ловудѣ? Играете ли вы?

— Немного.

— Конечно: это стереотипный отвѣтъ всякой англійской гувернантки. Ступайте въ библіотеку, миссъ гувернантка. — Извините, если я распоряжаюсь вами безъ церемоній; я привыкъ говорить прямо: «дѣлай то, или это», и мнѣ обязаны повиноваться. Не въ моемъ характерѣ перемѣнять свои привычки для гувернантокъ. — Ступайте въ библіотеку, говорю я вамъ, возьмите съ собой свѣчу, пріотворите дверь, садитесь за фортепьяно и съиграйте что умѣете.

Я пошла, и въ-точности исполнила приказаніе.

— Довольно! вскричалъ мистеръ Рочестеръ нѣсколько минутъ. — Вы точно играете немного, это я вижу; играете, какъ и всякая англійская институтка, немного можетъ-быть получше нѣкоторыхъ воспитанницъ, но вообще не хорошо.

Я закрыла фортепьяно и воротилась. Мистеръ Рочестеръ продолжалъ:

— Еще что вы умѣете?

— Я училась исторіи, географіи, первымъ основаніямъ алгебры…

— Ну, это вздоръ, и всего лучше сдѣлаете вы, если совсѣмъ забудете эти первыя основанія. Адель сегодня поутру показала мнѣ нѣсколько рисунковъ, написанныхъ будто вашею рукою. Этому я не совсѣмъ довѣряю: вѣроятно учитель помогалъ вамъ?

— Совсѣмъ-нѣтъ, будьте увѣрены! возразила я съ живостью.

— Вы вступаетесь горячо: это обличаетъ вашъ гордый характеръ. Ну, принесите же вашъ портфёйль, если вы ручаетесь за оригинальность своихъ произведеній; но, предупреждаю васъ, будьте откровенны, иначе я съ перваго взгляда могу обличить васъ.

— Очень-хорошо, мистеръ Рочестеръ: — я не скажу ничего, и смѣло буду ожидать вашего суда.

Я принесла портфёйль изъ библіотеки.

— Подвиньте сюда столъ, сказалъ мистеръ Рочестеръ.

Я поднесла маленькій столикъ къ его дивану. Адель и мистриссъ Ферфаксъ подошли смотрѣть мои картинки.

— Не суетитесь, сказалъ онъ: — принимайте рисунки изъ моей руки, какъ-скоро я покончу съ ними; но ты мѣшаешь мнѣ, Адель: отойди подальше.

Онъ тщательно разсматривалъ каждую картинку и рисунокъ. Три отложилъ въ сторону; остальные швырнулъ на столъ.

— Возьмите вотъ эти картины, мистриссъ Ферфаксъ, и разбирайте ихъ вмѣстѣ съ Аделью на другомъ столѣ; а вы, миссъ Эйръ, садитесь подлѣ меня и отвѣчайте на мои вопросы. Теперь я убѣжденъ, что эти картины написаны одной рукою: вамъ ли она принадлежитъ?

— Мнѣ, сэръ.

— Гдѣ жь вы нашли время рисовать ихъ? Нѣкоторыя требовали большаго досуга и значительной дѣятельности мысли.

— Я писала ихъ въ-продолженіе послѣднихъ двухъ каникулъ, проведенныхъ въ Ловудѣ, когда у меня не было другихъ занятій.

— Откуда взяли вы копію?

— Изъ собственной головы.

— Изъ той, что на вашихъ плечахъ?

— Точно такъ, сэръ.

— Хранятся ли въ ней еще какіе-нибудь сюжеты въ этомъ родѣ?

— Можетъ-быть, и вѣроятно лучшіе: по-крайней-мѣрѣ я не теряю надежды.

И онъ опять принялся разсматривать рисунки съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ.

Между-тѣмъ-какъ онъ занимается такимъ-образомъ, я намѣрена объяснить вамъ, читатель, сущность дѣла, и предваряю, на первый случай, что тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Сюжеты, въ-самомъ-дѣлѣ, родились и созрѣли въ моей головѣ. Они были поразительны и живы, когда въ первый разъ, не бывъ еще перенесены на полотно. Явились передъ моимъ умственнымъ взоромъ; но для моей руки были не подъ силу образы фантазіи, и я начертала лишь слабый, блѣдный эскизъ идеала, образовавшагося въ моей душѣ.

Картины были писаны акварелью. Первая представляла синія облака, носившіяся надъ бурнымъ моремъ, и всѣ предметы на первомъ планѣ были покрыты густымъ туманомъ. Сквозь блѣдный проблескъ свѣта выставлялась изъ-за волнъ полу-погруженная мачта; на вершинѣ ея сидѣлъ морской воронъ, огромный и черный, съ крыльями забрызганными сѣдою пѣной; за его клевъ прицѣпился золотой браслетъ, украшенный брильянтами, которымъ моя кисть сообщила самый блистательный колоритъ. Внизу, подъ этой птицей и мачтой, на поверхности зеленой воды, выставлялось утонувшее тѣло; прекрасная рука была единственнымъ замѣтнымъ членомъ, откуда былъ смытъ или сорванъ драгоцѣнный браслетъ.

Во второй картинѣ, на первомъ планѣ, находилась тусклая вершина холма съ травою и листьями, которымъ слабое дуновеніе вѣтра придавало косвенное положеніе. На поверхности рисовалось небо съ темно-голубымъ отливомъ, какъ въ сумерки, и на самой серединѣ, между небомъ и землею, возвышался бюстъ прекрасной женщины съ томными и нѣжными чертами. Ея чело увѣнчивалось звѣздою, грудь и руки затѣнялись сгущавшимся туманомъ; глаза сверкали дикимъ свѣтомъ; волосы развевались въ тѣни на подобіе облака, прорѣзаннаго электрическимъ токомъ. На ея шеѣ мерцало блѣдное отраженіе въ видѣ проблеска луны, и этотъ же слабый свѣтъ прорѣзывался черезъ тонкія облака, изъ-за которыхъ выказывалось это видѣніе вечерней звѣзды.

Третья картина показывала вершину ледяной горы, прорѣзывающей полярное зимнее небо, озаренное сѣвернымъ сіяніемъ. Въ отдаленіи, надъ тусклыми копьями, выставлялась колоссальная голова, склонившаяся на ледяную гору. Двѣ тощія руки, соединенныя у лба, поднимали, передъ нижними чертами, чорное покрывало; во всей фигурѣ можно было только разглядѣть чело, совершенно-безкровное, какъ кость, и глазъ, неподвижный и впалый, выражавшій безнадежность. Надъ висками, среди складокъ чорнаго драпри, неопредѣленнаго въ своемъ характерѣ, просвѣчивалось кольцо бѣлаго пламени, бросавшаго на значительное пространство яркія искры.

— Были ли вы счастливы, когда рисовали эти картины? спросилъ наконецъ мистеръ Рочестеръ.

— Я была вся поглощена своимъ идеаломъ и, слѣдовательно, была счастлива, милостивый государь. — Придавать этому идеалу вещественныя формы, казалось для меня однимъ изъ величайшихъ наслажденій, доступныхъ для поэтической души.

— Это немного сказано. Жизнь ваша, судя по вашимъ словамъ, была однообразна и скучна; но вы существовали въ то же время въ волшебной области художника, гдѣ нѣтъ предѣла разнообразнымъ наслажденіямъ высшаго разряда. Я понимаю васъ, миссъ гувернантка. А сколько часовъ каждый день проводили вы за этой работой?

— Не имѣя другихъ занятій въ каникулярное время, я сидѣла за своими картинами отъ утра до обѣда, и отъ обѣда до вечера: долгіе дни лѣтнихъ мѣсяцевъ благопріятствовали моей художнической дѣятельности.

— И были вы довольны окончательнымъ результатомъ своихъ ревностныхъ трудовъ?

— О, нѣтъ! Меня, напротивъ, мучилъ и терзалъ контрастъ между идеей и слабымъ ея выполненіемъ: были въ моей душѣ образы, которыхъ я совсѣмъ не могла перенести на полотно.

— Въ порядкѣ вещей; вы уловили только тѣнь вашей мысли, но не больше. Видно по всему, что вы далеко не достигли опытности искуснаго художника; но, во всякомъ случаѣ, подобные рисунки довольно-замѣчательны для институтки. Мысли ваши, сколько я вижу, получили фантастическій колоритъ: это жаль. Эти глаза у вечерней звѣзды, безъ-сомнѣнія, пригрезились вамъ во снѣ: какъ это вышло, что имъ приданъ такой яркій колоритъ? Вѣтеръ обрисованъ очень-дурно, такъ же какъ и туманъ. Можете теперь убрать эти рисунки.

Лишь-только уложила я ихъ въ портфёйль, какъ мистеръ Рочестеръ, взглянувъ на часы, сказалъ:

— Поздно, миссъ гувернантка. Отведите Адель въ постель.

Передъ выходомъ изъ комнаты, Адель начала его цаловать: эти ласки были, казалось, для него не дороже тѣхъ, какія расточалъ передъ нимъ Лоцманъ, вилявшій хвостомъ.

— Всѣмъ вамъ желаю теперь спокойной ночи, сказалъ мистеръ Рочестеръ, указывая на дверь, въ знакъ того, что мы ему надоѣли, и что онъ желалъ остаться одинъ.

Мистриссъ Ферфаксъ уложила свое шитье; я взяла портфёйль всѣ мы сдѣлали реверансъ, получили въ отвѣтъ холодный поклонъ, и удалились.

— Вы, кажется, сказали, мистриссъ Ферфаксъ, что мистеръ Рочестеръ не очень-страненъ, замѣтила я, входя въ ея комнату, послѣ-того какъ Адель легла спать.

— Да, а что?..

— Я, напротивъ, нахожу его ужаснымъ чудакомъ: онъ чрезвычайно-перемѣнчивъ и крутъ.

— Конечно, на первый разъ немудрено составить такое мнѣіне о немъ; но я уже давно привыкла къ его обращенію, и меня не поражаютъ эти выходки. Притомъ, надобно тутъ въ разсчетъ брать обстоятельства…

— Какія?

— Во-первыхъ, у него ужъ такой странный характеръ и, разумѣется, ему нельзя передѣлать свою природу; а во-вторыхъ, есть у него заботы и печали, которыя естественно дѣлаютъ его раздражительнымъ и неровнымъ.

— Что вы подъ этимъ разумѣете?

— Прежде всего, фамильныя безпокойства.

— Но у него нѣтъ семейства.

— Теперь, правда; но прежде было…. то-есть, были у него родственники. Мистеръ Рочестеръ лишился за нѣсколько лѣтъ своего старшаго брата.

— Старшаго брата?

— Да. Онъ вступилъ во владѣніе фамильнымъ наслѣдствомъ только девять лѣтъ назадъ.

— Ну, это порядочной срокъ. Неужели онъ такъ любилъ своего брата, что не можетъ утѣшиться даже теперь, черезъ девять лѣтъ послѣ его смерти?

— Не знаю, право, можетъ-быть. Между ними, если не ошибаюсь, были разныя фамильныя недоразумѣнія. Мистеръ Роуландъ Рочестеръ оказывалъ многія несправедливости въ-отношеніи къ мистеру Эдуарду, и старался кажется вооружить отца противъ него. Старикъ Рочестеръ былъ слишкомъ привязанъ къ деньгамъ, и заботился, по-возможности, объ увеличеніи родоваго имѣнія. Ему не хотѣлось дробить наслѣдства, и въ то же время желалъ онъ, чтобы мистеръ Эдуардъ, во что бы ни стало, сдѣлался богачомъ и жилъ сообразно своей фамиліи. Для этого приняты были нѣкоторыя, кажется, не совсѣмъ-похвальныя мѣры, надѣлавшія множество хлопотъ. Старикъ Рочестеръ и мистеръ Роуландъ заставили Эдуарда, для пріобрѣтенія большаго богатства, принять на себя выполненіе тяжелыхъ обязанностей, которыя, какъ говорилъ онъ, скоро поставили его въ весьма-затруднительное положеніе; въ чемъ именно состояла эта затруднительность, я никогда не могла узнать; но его духъ съ той поры разстроился однажды навсегда, и онъ никогда не забывалъ фамильныхъ несправедливостей. Онъ прервалъ всякія сношенія съ отцомъ и братомъ и, нѣсколько лѣтъ сряду, велъ кочевую жизнь. Даже и теперь я не запомню, чтобы онъ оставался въ Торнфильдѣ больше двухъ недѣль, съ той поры какъ смерть брата сдѣлала его наслѣдникомъ родоваго имѣнія. Впрочемъ и безъ того, нѣтъ ничего удивительнаго, если онъ избѣгаетъ фамильный замокъ.

— Для-чего же онъ избѣгаетъ его?

— Для-того можетъ-быть, что ему скучно въ старинномъ домѣ.

Я желала болѣе удовлетворительныхъ отвѣтовъ; по мистриссъ Ферфаксъ или не хотѣла, или не могла объяснить происхожденіе и сущность непріятныхъ обстоятельствъ мистера Рочестера. Во всемъ этомъ, говорила она, было для нея самой множество тайнъ, и она могла судить о нихъ только по догадкамъ. Было впрочемъ очевидно, что ей хотѣлось уклониться отъ этого предмета, и я оставила ее въ покоѣ.

ГЛАВА IV.

Въ слѣдующіе дни видѣла я мистера Рочестера очень-рѣдко. По-утрамъ занимался онъ дѣлами; къ-вечеру, обыкновенно, съѣзжались къ нему джентльмены изъ Миллькота и оставались съ нимъ обѣдать. Оправившись отъ болѣзни, онъ-самъ началъ выѣзжать верхомъ, часто обѣдалъ въ гостяхъ и возвращался домой очень-поздно.

Въ этотъ промежутокъ даже Адель рѣдко показывалась ему на глаза, и все мое знакомство съ нимъ ограничивалось случайными встрѣчами въ корридорѣ, на лѣстницѣ или въ галлереѣ, гдѣ онъ проходилъ мимо меня, сохраняя гордый и холодный видъ, и едва признавая мое присутствіе джентльменскимъ поклономъ или улыбкой. Такое высокомѣрное обращеніе уже не оскорбляло меня, такъ-какъ я видѣла, что странности господина Рочестера не имѣли прямого отношенія къ моему пребыванію въ его домѣ.

Однажды, во время обѣда, когда было много гостей, ему вдругъ вздумалось прислать за моимъ портфёйлемъ, вѣроятно, для-того чтобы показать мои рисунки. Джентльмены въ тотъ день уѣхали ранѣе обыкновеннаго: имъ нужно было поспѣть на митингъ въ Миллькотъ; но такъ-какъ вечеръ былъ сырой и холодный, то мистеръ Рочестеръ разсудилъ остаться дома, поручивъ донести себѣ о подробностяхъ митинга. Лишь-только гости выѣхали со двора, онъ позвонилъ и вскорѣ служанка пришла въ нашу комнату съ извѣстіемъ, что мнѣ и Адели приказано идти внизъ. Я убрала волосы своей ученицы, поправила ея платье и, убѣдившись потомъ въ безукоризненной опрятности собственнаго наряда, поспѣшила исполнить приказаніе мистера Рочестера. Адель уже давно безпокоилась насчетъ обѣщаннаго petit coffre, который, по непостижимымъ для нея причинамъ, до-сихъ-поръ не былъ привезенъ изъ города; но вотъ, наконецъ, когда теперь вошли мы въ столовую, надежды ея осуществились въ полной мѣрѣ. На кругломъ столикѣ, подлѣ зеркала, стояла маленькая картонка: Адель угадала ее по инстинкту.

— Ma boite! ma boîte! вскричала она, подбѣгая къ картонкѣ.

— Да, твоя «boîte», ты не ошиблась, достойная дочь Парижа: убирайся съ нимъ въ уголъ и наслаждайся, сколько душѣ угодно, сказалъ басистый, довольно-саркастическій голосъ мистера Рочестера, выходившій изъ глубины огромнаго кресла подлѣ камина. — Смотри только, продолжалъ онъ: — не надоѣдай мнѣ своими анатомическими подробностями и безконечными замѣчаніями о своихъ игрушкахъ: tiens-toi tranquille, enfant, comprends-tu?

Адель, повидимому не нуждалась въ дальнѣйшихъ совѣтахъ: она уже взгромоздилась на софу съ своимъ сокровищемъ и дѣятельно принялась развязывать снурки, которыми была опутана крышка картонки. Отстранивъ наконецъ это препятствіе и, снявъ верхнюю клеенку, она не могла удержаться отъ восклицанія:

— Oh, ciel! Que c’est beau! — Затѣмъ опять наивное дитя погрузилось въ свои восторженныя созерцанія.

— Гдѣ же миссъ Эйръ? спросилъ мистеръ Рочестеръ, приподнимаясь въ своихъ креслахъ и обративъ глаза на дверь, подлѣ которой я стояла. — А, вы здѣсь! подойдите сюда и садитесь.

Говоря это, онъ придвинулъ стулъ къ своимъ кресламъ.

— Я терпѣть не могу болтовню дѣтей, продолжалъ онъ: — для стараго холостяка не могутъ быть пріятны ихъ наивные восторги, и для меня несносно провести цѣлый вечеръ tête-à-tête съ глупымъ ребенкомъ. Зачѣмъ же вы отодвигаете этотъ стулъ, миссъ Эйръ? Пусть онъ стоитъ, какъ я его поставилъ, и вы садитесь, какъ приказано… чортъ-побери, всегда я забываю, эти вѣжливыя церемоніи, придуманныя для потѣхи взрослыхъ дѣтей. Извините, миссъ гувернантка. Всего труднѣе для меня корчить учтиваго кавалера съ добрыми старушками, такими на-примѣръ, какъ мистриссъ Ферфаксъ, моя возлюбленная родственница въ девяносто-девятомъ колѣнѣ. Надобно однакожъ призвать ее.

Онъ позвонилъ и черезъ нѣсколько минутъ явилась старушка съ рабочей корзинкой въ рукѣ.

— Здравствуйте, мистриссъ Ферфаксъ! Я призвалъ васъ собственно для благотворительной цѣли: я запретилъ Адели болтать о подаркахъ, но угомонить, ее слишкомъ-трудно: будьте, пожалуйста, ея собесѣдницей и слушательницей: это будетъ великодушнѣйшимъ подвигомъ съ вашей стороны.

Адель между-тѣмъ уже спѣшила завербовать старушку въ свое полное распоряженіе. Она усадила ее на софу и въ-минуту наполнила ея колѣни фарфоромъ, слоновою костью и восковыми издѣліями своего драгоцѣннаго ящика; при этомъ объясненія разнаго сорта мелкой дробью посыпались изъ ея маленькаго ротика на ломанномъ англійскомъ языкѣ съ обильной примѣсью французскихъ словъ и оборотовъ.

— Ну, теперь выполнена главнѣйшая роль добраго хозяина, продолжалъ мистеръ Рочестеръ: — пусть мои гости рѣзвятся и забавляютъ другъ друга, а я въ правѣ позаботиться о собственныхъ удовольствіяхъ. Миссъ Эйръ, придвиньте еще немного свой стулъ: въ этомъ положеніи мнѣ неловко смотрѣть на насъ, не перемѣняя своей позы въ спокойныхъ креслахъ, а безпокоиться я не намѣренъ ни для кого на свѣтѣ.

Мнѣ хотѣлось остаться нѣсколько въ тѣни, но я принуждена была исполнить приказаніе. Мистеръ Рочестеръ командовалъ такимъ-образомъ, что подчиненные повиновались ему безпрекословно.

Мы были, какъ я сказала, въ столовой. Люстра, зажженная для обѣда, наполняла комнату праздничнымъ свѣтомъ; большой огонь, разведенный въ каминѣ, отражался яркимъ блескомъ на богатыхъ пурпуровыхъ занавѣсахъ передъ окнами и дверьми. Все было тихо и спокойно, и только изрѣдка болтовня Адели, да перепадающія капли зимняго дождя, нарушали общее молчаніе.

Мистеръ Рочестеръ, сидѣвшій въ вольтеровскихъ креслахъ, обитыхъ кашмиромъ, казался теперь далеко не такимъ джентльменомъ, какъ я видѣла его прежде: суровость исчезла съ его лица, и физіономія не выражала прежней угрюмости. На губахъ его скользила улыбка; глаза его сверкали оживленнымъ блескомъ, который, какъ сперва мнѣ показалось, былъ, вѣроятно слѣдствіемъ вина. Вообще былъ онъ въ послѣ-обѣденномъ расположеніи духа: разговорчивъ, веселъ и даже расположёнъ къ откровенности; при всемъ томъ, по всей его фигурѣ невольно распространялась какая-то джентльменская величавость, близкая къ высокомѣрію. Онъ облокотился своей массивной головой на мягкую спинку креселъ, и яркій огонь люстры и камина отражался на гранитныхъ чертахъ его лица и сверкалъ въ его большихъ, чорныхъ, можно даже сказать, въ его прекрасныхъ глазахъ, въ которыхъ, на этотъ разъ, искрилось что-то похожее на выраженіе нѣжнаго чувства.

Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на огонь, между-тѣмъ какъ я продолжала наблюдать его физіономію. Уловивъ мой взоръ, брошенный на его лицо, онъ вдругъ сказалъ:

— Вы наблюдаете меня, миссъ Эйръ: не правда ли, я прекрасный мужчина?

Подумавъ немного, я, вѣроятно, отдѣлалась бы какимъ-нибудь общимъ вѣжливымъ комплиментомъ, какого, быть-можетъ, онъ и ожидалъ; но обязанная вдругъ отвѣчать на этотъ неожиданный вопросъ, я сказала простодушно:

— Нѣтъ, милостивый государь.

— Ба! это однакожь оригинально, чортъ-нобери! Вы смотрите, миссъ Эйръ, настоящей институткой, когда сидите теперь въ этой спокойной, серьёзной и нѣсколько наивной позѣ. Тутъ есть своего рода эффектъ, особенно когда ваши глазки, отрываясь отъ моего лица, опускаются на коверъ, и руки ваши выставляются впередъ; но отвѣтъ вашъ черезъ-чуръ оригиналенъ, миссъ гувернантка: что вы подъ нимъ разумѣете?

— Извините, сэръ: я была слишкомъ-откровенна. Нелегко отвѣчать опредѣлительно и ясно, какъ-скоро дѣло идетъ на-счетъ наружности, чьей бы то ни было. У каждаго свой вкусъ, и красота, вы понимаете, слишкомъ-условная вещь. Притомъ, въ моихъ глазахъ, красота не имѣетъ большой важности. Такъ бы, конечно, мнѣ слѣдовало отвѣчать вамъ, если бы я имѣла время подумать.

— И этотъ отвѣтъ никуда не годится. Красота не имѣетъ въ ея глазахъ большой важности! Другими словами: желая подсластить горькую пилюлю, вы вздумали теперь просверлить мое ухо перочиннымъ ножичкомъ: это въ порядкѣ вещей для ловудской институтки.

— Я не имѣла намѣренія оскорбить васъ, милостивый государь.

— Еще бы! кто жь вамъ сказалъ, что я оскорбляюсь? Продолжайте: какіе недостатки вы открыли во мнѣ, миссъ Эйръ? Всѣ мои члены и черты лица такія же, я полагаю, какъ у всякаго другаго мужчины?

— Мистеръ Рочестеръ, позвольте мнѣ взять назадъ свой прежній отвѣтъ, необдуманный и слишкомъ-простодушный. Я просто сдѣлала ошибку.

— Какъ институтка. Такъ я и думаю, и вы обязаны исправиться. Разбирайте меня по частямъ и, прежде всего, нравится ли вамъ мой лобъ?

Онъ приподнялъ чорныя пряди волосъ, лежавшія на его челѣ, и обнаружилъ довольно-прочную массу интеллектуальныхъ органовъ; но въ то же время я замѣтила въ этихъ чертахъ совершенное отсутствіе симпатіи и чувствительности.

— Ну, миссъ Эйръ, не находите ли вы меня дуракомъ?

— О, совсѣмъ нѣтъ, милостивый государь. Будетъ, можетъ-быть, грубо и нескромно съ моей стороны; но я желала бы, въ свою очередь, спросить: были ли вы когда-нибудь филантропомъ?

— Вотъ какъ! Опять перочинный ножичекъ въ больное ухо, и даже тогда, когда ей хотѣлось погладитъ меня по головѣ! Это награда за мою откровенность, зато, что я имѣлъ глупость объявить, будто не люблю общества дѣтей и старухъ. Нѣтъ, молодая дѣвушка, я никогда не принадлежалъ къ числу горячихъ филантроповъ; но у меня тѣмъ не менѣе найдете вы порядочный запасъ совѣстливости.

И онъ указалъ на широкую линію въ верхней части головы, гдѣ, по предположенію нѣкоторыхъ физіологовъ, выражается очевидными признаками эта способность.

— Притомъ, миссъ Эйръ, въ-старину былъ порядочный запасъ нѣжности въ моемъ сердцѣ. Въ ваши лѣта считали меня чувствительнымъ молодымъ человѣкомъ, и я принималъ самое искреннее участіе въ несчастныхъ, лишенныхъ крова и насущнаго хлѣба; но судьба съ той поры колотила меня спереди и сзади, изломала мой организмъ, исковеркала, перемолола, и вотъ я теперь ни больше, ни меньше какъ каучуковый шаръ, жосткій и непроницаемый со всѣхъ сторонъ, кромѣ развѣ одной, весьма-небольшой трещины, куда, пожалуй, со временемъ проберется опять атмосфера чувствительности и нѣжной симпатіи. Проберется или нѣтъ, миссъ Эйръ?

— Что, сэръ?

— Атмосфера чувствительности.

— Я васъ не понимаю.

— Зачѣмъ же вы такъ безтолковы? Я хочу знать: возможно ли для моей натуры превратиться вновь въ массу плоти и крови изъ каучуковаго шара? Остается ли для меня надежда на такое превращеніе?

«Рѣшительно онъ пьянъ, подумала я, не зная, что отвѣчать на такой странный вопросъ. — Ну, какъ мнѣ объяснить, способенъ ли онъ къ какимъ-то фантастическимъ превращеніямъ?»

— Вы, кажется, въ большомъ замѣшательствѣ, миссъ Эйръ, и не знаете, какъ сладить съ трудной задачей. Ничего, однакожъ, это къ вамъ идетъ. Вы далеко не красавица, также какъ и я не красивый мужчина; но въ эту минуту вы довольно-миловидны. Притомъ эта поза удобнѣе для меня и приличнѣе для васъ: ваши глаза оторвались отъ моей физіономіи и разбираютъ теперь узорчатыя фигуры на коврѣ: продолжайте! Видите ли, миссъ Эйръ: я хочу сегодня быть общительнымъ и разговорчивымъ.

Съ этими словами онъ всталъ съ креселъ и остановился подлѣ камина, облокотившись на мраморную полку: въ этой позѣ въ совершенствѣ обрисовалась вся его фигура, и особенно грудь, необыкновенно-широкая, почти несоразмѣрная съ длиною прочихъ членовъ. Многіе, безъ-сомнѣнія, могли бы найдти его положительно-безобразнымъ мужчиной, но въ его осанкѣ было столько безсознательной гордости, и взоры его выражали такое равнодушіе къ впечатлѣнію, которое могъ онъ произвести своею наружностью, что, при взглядѣ на него, пропадала всякая охота судить о недостаткахъ его фигуры.

— Я хочу сегодня быть общительнымъ и разговорчивымъ, повторилъ мистеръ Рочестеръ энергическимъ тономъ: — и для этого собственно я послалъ за вами, миссъ гувернантка. Каминъ и свѣчи, такъ же какъ Лоцманъ и эти особы (онъ указалъ на старушку и мою воспитанницу) не могли составить для меня приличной компаніи. Лоцманъ не умѣетъ говорить; Адель болтаетъ глупо; мистриссъ Ферфаксъ — предобрѣйшая леди, но скучна до крайности, не въ обиду будь ей сказано. Вы, напротивъ, въ-состояніи разогнать мою хандру, если только захотите. Вы рѣзко бросились мнѣ въ глаза еще въ первый вечеръ, какъ я васъ пригласилъ. Съ той поры я почти забылъ васъ, миссъ Эйръ: другія мысли, другія дѣла выбросили васъ изъ моей головы; но сегодня, какъ видите, я вспомнилъ васъ и призвалъ. Я намѣренъ провести пріятный и комфортный вечеръ: забыть все, что наводитъ скуку и припомнить, что можетъ нравиться. Вы, однакожь, начинаете надоѣдать своей застѣнчивостью: я хочу васъ слушать, и, слѣдовательно, вы должны говорить..

Но вмѣсто-того, чтобъ говорить, я улыбнулась, и едва-ли онъ могъ прочесть въ этой улыбкѣ выраженіе любезности или покорности.

— Говорите! повторилъ мистеръ Рочестеръ.

— О чемъ прикажете?

— О чемъ вамъ угодно: предоставляю въ полное ваше распоряженіе и выборъ сюжета, и точку зрѣнія, съ какой будете судить о немъ.

Я сидѣла и молчала. «Если онъ хочетъ», думала я: «заставить меня болтать для его потѣхи, я докажу ему, что онъ ошибается.»

— Что жь? У васъ нѣтъ языка, миссъ Эйръ?

Я продолжала молчать. Онъ наклонился немного въ мою сторону и впился въ меня своими проницательными глазами.

— Вы упрямы, миссъ Эйръ, и обидчивы. Немудрено: впрочемъ, въ порядкѣ вещей, если вы теперь сердиты на меня; я выразилъ свое требованіе въ нелѣпой, почти дерзкой формѣ. Прошу извинить, миссъ Эйръ. Объявляю вамъ однажды навсегда: я не намѣренъ обходиться съ вами, какъ съ низшими или подвластными мнѣ особами… то-есть, мнѣ позволительно удержать за собою только то превосходство, которое даютъ мнѣ передъ вами двадцать лѣтъ старшинства и сотня годовъ опытности. Это будетъ законнымъ, et j’у liens, mademoiselle, какъ сказала бы Адель. Въ силу этого единственнаго превосходства, я желаю и даже настоятельно требую, миссъ Эйръ, чтобъ вы приняли на себя трудъ разогнать оживленной бесѣдой мрачныя думы, которыя ужь начинаютъ душить мою грудь.

Такимъ-образомъ мистеръ Рочестеръ благоволилъ спуститься съ высоты своего величія, и почти извинился передо мною. Я не могла оставаться равнодушною къ такому снисхожденію.

— Я готова отъ всей души забавлять васъ, милостивый государь, но мнѣ трудно, при моихъ обстоятельствахъ, пріискать приличный предметъ для разговора. Почему я знаю, что особенно можетъ для васъ казаться интереснымъ? Потрудитесь сами предлагать мнѣ вопросы, а я постараюсь отвѣчать, какъ съумѣю.

— Въ такомъ случаѣ, во-первыхъ: согласны ли вы, что я имѣю нѣкоторое право быть требовательнымъ, можетъ-быть даже взыскательнымъ по-временамъ, въ-слѣдствіе означенныхъ условій? Согласны ли вы, что я довольно-старъ, и могу быть вашимъ отцомъ, что я много видѣлъ, много испыталъ, приходилъ въ соприкосновеніе съ людьми разныхъ сословій и разныхъ націй, объѣхалъ почти половину земнаго шара, между-тѣмъ какъ вы жили въ одномъ домѣ и были знакомы только съ одной породою людей? Этотъ возрастъ и эта опытность, которыхъ вы не имѣете, даютъ ли мнѣ право требовать отъ васъ, неопытной дѣвушки, нѣкоторыхъ услугъ?

— Думайте и дѣлайте, что вамъ угодно, мистеръ Рочестеръ.

— Это не значитъ, прямо отвѣчать на мой вопросъ. Вы продолжаете, съ нѣкоторою раздражительностью, уклоняться отъ предмета.

— Я никакъ не думаю, сэръ, что вы имѣете право командовать мною единственно потому, что вы знаете меня, и потому еще, что вы объѣхали половину шара: ваше притязаніе на превосходство, въ томъ и другомъ случаѣ, должно основываться на употребленіи, которое вы сдѣлали изъ своего времени и опытности.

— Гмъ! Бойко сказано; но я не счелъ бы за нужное распространяться на-счетъ этихъ условій, если бы они мѣшали моему дѣлу: со-временемъ быть-можетъ вы узнаете, что я не совсѣмъ-дурно воспользовался своимъ временемъ. Однакожь, оставляя въ сторонѣ этотъ пустой вопросъ о превосходствѣ, вы непремѣнно должны согласиться, миссъ Эйръ, что я имѣю право предлагать вамъ свои требованія и что вы, въ свою очередь, обязаны не обижаться моимъ повелительнымъ тономъ.

Я улыбнулась, думая про себя, что этотъ повелительный тонъ, въ-отношеніи ко мнѣ, основывается исключительно на тридцати фунтахъ моего годоваго жалованья.

— Улыбка очень-хороша, миссъ Эйръ; но покамѣсть она ничего не объясняетъ. Говорите!

— Я думала, сэръ, что такому джентльмену, какъ вы, нѣтъ никакой надобности знать, обижается ли его тономъ бѣдная дѣвушка, которой платятъ жалованье за исполненіе приказаній.

— Неужто вы получаете жалованье, миссъ Эйръ?

— Тридцать фунтовъ въ годъ.

— Вообразите: эта статья никогда не приходила мнѣ въ голову. Прекрасно: основываясь теперь на этомъ коммерческомъ пунктѣ, согласны ли вы смотрѣть сквозь пальцы на мои самовластныя требованія?

— Нѣтъ, милостивый государь, это основаніе тутъ не идетъ въ разсчетъ. Я согласна, если хотите, но именно-потому, что говоря со мной, вы не имѣли въ виду коммерческой статьи: мнѣ нравится, что джентльменъ, подобный вамъ, интересуется знать, съ какимъ расположеніемъ духа подвластныя ему особы переносятъ свою зависимость.

— Прекрасно. Въ такомъ случаѣ, въ обращеніи съ вами, согласны ли вы освободить меня отъ множества условныхъ формъ и выраженій, не думая объяснять такое опущеніе дерзостью или наглостью съ моей стороны?

— Я нисколько не сомнѣваюсь, милостивый государь, что во мнѣ достанетъ умѣнья отличить несоблюденіе свѣтскихъ условій вѣжливости отъ преднамѣренной дерзости: въ первомъ случаѣ мнѣ будетъ даже пріятно видѣть въ васъ простое и безцеремонное обращеніе; во второмъ — вы меня извините: благородный человѣкъ не переноситъ дерзостей ни за какую плату.

— Ну, есть на свѣтѣ многія, такъ-называемыя благородныя особы, изъ которыхъ за деньги можно кое-что сдѣлать… вы не знаете такихъ особъ, тѣмъ лучше. Однакожь, во всякомъ случаѣ, я умственно пожимаю вашу руку за вашъ отвѣтъ: мнѣ нравится и способъ выраженія и сущность вашей рѣчи. Мысль свою выразили вы искренно, чистосердечно, безъ холодности и приторнаго, глупаго жеманства, которымъ нерѣдко въ модномъ свѣтѣ отплачивается благородная откровенность. Изъ трехъ тысччь англійскихъ гувернантокъ, я убѣжденъ, не болѣе трехъ дали бы мнѣ отвѣтъ, подобный вашему; но я отнюдь не намѣренъ льстить вамъ, миссъ Эйръ: если вы, по своему характеру и чувствамъ, не принадлежите къ глупой массѣ, надобно за это благодарить природу, а не васъ, потому-что вы тутъ, съ своей стороны, не употребляли никакихъ усилій. Да еще въ добавокъ, я, можетъ-быть, слишкомъ-скоръ и опрометчивъ въ своихъ окончательныхъ заключеніяхъ: почему я знаю въ-самомъ-дѣлѣ, что вы лучше вашихъ сестеръ? При нѣкоторыхъ совершенствахъ, вы можете имѣть пропасть недостатковъ, совершенно-неизвѣстныхъ для меня.

— А у васъ развѣ нѣтъ недостатковъ? подумала я, и мой взоръ встрѣтился съ его проницательнымъ взоромъ, когда эта мысль промелькнула въ моей головѣ. Выраженіе моихъ глазъ не требовало для него никакого объясненія, и онъ отвѣчалъ какъ-будто на мои слова:

— Да, да, вы правы, миссъ Эйръ: есть и у меня своего рода недостатки, я это знаю и не намѣренъ скрывать ихъ. Богу извѣстно, что я не имѣю никакого права быть слишкомъ-строгимъ въ-отношеніи къ другимъ: длинный рядъ пройденныхъ годовъ сообщилъ моей дѣятельности довольно-печальный колоритъ, и съ моей стороны было бы непростительною дерзостью осуждать своихъ ближнихъ, или смѣяться надъ ними. Само-собою разумѣется, я, какъ и многіе другіе въ моемъ положеніи, могу сваливать вину на несчастныя обстоятельства, на злую судьбу; но все это вздоръ, съ высшей нравственной точки зрѣнія. Съ двадцати лѣтъ отъ роду я попалъ, или правильнѣе, толкнули меня на тѣсную и грязную дорогу жизни, и съ той поры я никогда уже не могъ обратиться на истинный путь. Безъ этихъ обстоятельствъ, я былъ бы можетъ-статься другимъ человѣкомъ, быть-можетъ столько же добрымъ, какъ и вы, хотя конечно, благоразумнѣе васъ и опытнѣе въ тысячу разъ. Я завидую отъ всего сердца безмятежному спокойствію вашей души, вашей чистой совѣсти, завидую вашей незапачканной памяти. Молодая дѣвушка — память не оскверненная никакимъ пятномъ, не забрызганная безнравственной грязью, должна быть для человѣка во всякое время его жизни безцѣннымъ сокровищемъ, неисчерпаемымъ источникомъ наслажденій; такъ ли я думаю, миссъ Эйръ.

— Какая была у васъ память въ восьмнадцать лѣтъ, мистеръ Рочестеръ?

— Чиста, ясна, прозрачна, какъ свѣтлый ручей, и не было въ ней ни малѣйшихъ признаковъ будущей порчи. Въ восьмнадцать лѣтъ былъ я вашимъ ровесникомъ, миссъ Эйръ, ровесникомъ по душѣ и чувствамъ. Природа назначила мнѣ быть добрымъ человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова и, однакожъ, вы видите, я далеко не таковъ, какимъ слѣдовало мнѣ быть по назначенію природы… Вы хотите сказать, что вы этого не видите: по-крайней-мѣрѣ я прочелъ эту мысль въ вашихъ глазахъ — кстати, будьте осторожны: я отлично понимаю нѣмой языкъ, и органъ зрѣнія, въ иныхъ случаяхъ, для меня — открытая книга. Ну да, вы угадали, я никогда не былъ отъявленнымъ негодяемъ, и вы не станете подозрѣвать во мнѣ гадкихъ свойствъ или привычекъ; но во всякомъ случаѣ, извиняясь обстоятельствами, я долженъ себя причислить къ разряду тѣхъ пошлыхь грѣшниковъ, которые проматываютъ лучшія блага своей жизни въ пустыхъ мелочахъ и заблужденіяхъ, гдѣ постепенно угасаютъ свѣтлыя мысли и чувства. Вы удивляетесь, что я вздумалъ откровенно признаваться передъ вами? Знайте, что еще не разъ, въ-продолженіе жизни, вы будете имѣть невольный случаи сдѣлаться повѣренною чужихъ тайнъ: ваши знакомые, такъ же какъ я, инстинктивно откроютъ, что вы способны принимать искреннее участіе въ своихъ ближнихъ и снисходительно смотрѣть на ихъ недостатки. Не разсказывая ничего о себѣ, вы слушаете другихъ, такъ же какъ теперь меня, съ тою врожденною симпатіей, которая составляетъ основную и, вмѣстѣ, благороднѣйшую черту вашего характера.

— Какъ вы это знаете? Какъ вы могли это угадать, сэръ?

— Я знаю это очень-хорошо, и потому продолжаю свою исповѣдь съ такою же искренностію, съ какою записывалъ бы свои мысли въ памятной книжкѣ. Вы хотѣли сказать, что мнѣ надлежало въ свое время поставить себя выше непріязненныхъ обстоятельствъ, выше слѣпой судьбы: ваша правда, и я не стану оспаривать вашу мысль; но тѣмъ не менѣе вы видите, что я не возвысился надъ обстоятельствами. Какъ-скоро начались преслѣдованія судьбы, у меня не достало духа оставаться хладнокровнымъ: я пришелъ въ отчаяніе, и мало-по-малу упалъ очень-низко. Теперь, когда какой-нибудь глупецъ начинаетъ возбуждать мое негодованіе своими пошлыми и отвратительными выходками, я не имѣю утѣшенія думать, что самъ я лучше его, и совѣсть принуждаетъ меня сознаться, что мы оба — одного поля ягоды. Я крайне жалѣю, что не устоялъ противъ судьбы; но… что прошло, того не воротитъ никакая человѣческая сила. Заблужденіе и потомъ угрызеніе совѣсти — самая мучительная отрава жизни, миссъ Эйръ.

— Раскаяніе, говорятъ, становится противоядіемъ въ этихъ случаяхъ.

— Раскаяніе, и особенно исправленіе, или, если хотите, нравственное перерожденіе. И у меня вѣроятно достало бы силъ для этого перерожденія, еслибъ… но къ-чему объ этомъ думать мнѣ, разбитому безжалостными ударами судьбы? Притомъ, съ той поры какъ счастіе сдѣлалось для меня невозможнымъ однажды навсегда, я хочу и даже имѣю право наслаждаться остальною жизнію, и буду наслаждаться, во что бы ни стало.

— И эти наслажденія будутъ опять куплены цѣною безнравственности?

— Зачѣмъ? Я могу устроить для себя удовольствія свѣжія и чистыя, какъ дикій медъ, который собираетъ пчела на поверхности грязной лужи.

— Но вкусъ этого меда будетъ гадкій, отвратительный, милостивый государь.

— Почему жь вы знаете? Вы не могли этого извѣдать собственнымъ опытомъ. Какой у васъ серьёзный, торжественный видъ! И однакожь во всемъ этомъ вы смыслите не больше, чѣмъ голова этого болвана (онъ указалъ на статуэтку, поставленную на каминной полкѣ)! Вы не имѣете никакого права читать мнѣ нравоученія, молодая дѣвушка; вы едва только успѣли перешагнуть за порогъ жизни, и никто еще не посвящалъ васъ въ ея завѣтныя тайны.

— Я только привела себѣ на память ваши слова, мистеръ Рочестеръ: вы сказали, что заблужденія влекутъ за собою угрызеніе совѣсти — самую мучительную отраву жизни.

— Кто жь говоритъ о заблужденіи теперь? Мысль, промелькнувшая въ моей головѣ, отнюдь не была заблужденіемъ: это скорѣе — вдохновеніе, внезапно-осѣнившее разбитую грудь. Вотъ онъ, этотъ таинственный образъ, опять и опять! И это — не демонъ, увѣряю васъ: на немъ по-крайней-мѣрѣ я вижу отраженіе ангела свѣта. Почему же этотъ прекрасный гость не найдетъ теперь доступа къ моему сердцу?

— Будьте осторожны, сэръ: я не думаю, чтобы это былъ истинный ангелъ.

— Еще разъ: почему вы это знаете? Какой инстинктъ помогаетъ вамъ находить различіе между абадонною бездны, и свѣтоноснымъ вѣстникомъ свыше, между искусителемъ и спасительнымъ руководителемъ на пути жизни?

— Я основываю свое заключеніе на выраженіи вашего лица, которое вдругъ измѣнилось чрезвычайно-страннымъ образомъ, какъ-скоро вы начали говорить объ этомъ внезапномъ вдохновеніи. Я предчувствую, что этотъ невидимый образъ или фантомъ возмущаетъ покой вашей души.

— Не правда: онъ является для меня прекраснымъ вѣстникомъ міра. А впрочемъ, какая вамъ нужда до этой отчаянной борьбы, которая иной разъ совершается въ глубинѣ моего сердца. — Сюда, сюда, очаровательный странникъ!

Онъ говорилъ такимъ-образомъ, какъ-будто обращаясь къ призраку, невидимому для постороннихъ глазъ. Потомъ, сложивъ руки на груди, онъ какъ-будто заключилъ въ свои объятія это таинственное существо.

— Опять и опять таинственный пильгримъ во глубинѣ моей души! продолжалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Уже я начинаю чувствовать отраду, быстро распространяющуюся по всему организму.

— Если сказать правду, милостивый государь, теперь я рѣшительно васъ не понимаю, и мнѣ невозможно болѣе поддерживать разговоръ, принявшій фантастическія формы. Одно только я знаю: вы сказали, что обстоятельства заставили васъ отступить отъ назначенія природы, и теперь вы жалѣете о своемъ несовершенствѣ; одно я понимаю: вы сказали, что имѣть оскверненную память, значитъ носить въ своемъ сердцѣ невыразимую пытку. Мнѣ кажется, что при нѣкоторыхъ усиліяхъ съ вашей стороны, можетъ-быть довольно-трудныхъ и постоянныхъ, вы могли бы со-временемъ поправить то, что испорчено обстоятельствами: если вы, начиная съ нынѣшняго дня, рѣшитесь постепенно исправлять свои мысли и поступки, то, нѣтъ сомнѣнія, въ короткое время сформируется въ вашей душѣ значительный запасъ воспоминаній, къ которымъ впослѣдствіи вы станете возвращаться съ величайшимъ наслажденіемъ.

— Правильно обдумано; сказано вѣрно, миссъ Эйръ. Съ этой-поры измѣняются мои связи и планы.

— Къ лучшему, сэръ?

— Къ лучшему… также какъ золото лучше поддѣльной мишуры. Кажется вы сомнѣваетесь, миссъ Эйръ; но изъ моей души исчезли всякія сомнѣнія: я знаю свою цѣль, знаю свои побужденія, и объявляю теперь, однажды навсегда, подъ нормой неизмѣннаго закона, что эта цѣль и эти побужденія — совершенно-правильны съ нравственной точки зрѣнія.

— Какъ же это такъ, если для нихъ необходимъ новый статутъ для того, чтобъ придать имъ законную форму?

— Да, миссъ Эйръ, новый статутъ неизбѣжно-необходимъ: неслыханныя сцѣпленія обстоятельствъ- требуютъ неслыханныхъ правилъ.

— Это отзывается опаснымъ планомъ, милостивый государь: можно видѣть съ перваго взгляда; что при неслыханныхъ правилахъ, будутъ допущены разныя исключенія, и вы станете употреблять во зло свои же разсчеты.

— Такихъ исключеній не будетъ никогда: клянусь въ этомъ своими домашними пенатами.

— Но вы человѣкъ, и подвержены неизбѣжнымъ слабостямъ.

— Такъ же какъ и вы; что жь изъ этого?

— Человѣку, подверженному неизбѣжнымъ слабостямъ, безразсудно присвоивать себѣ власть, которою безопасно могутъ пользоваться только совершеннѣйшія существа.

— Какую власть?

— Предписывать самому-себѣ неслыханный образъ дѣйствія и называть совершенно-правильными свои побужденія и цѣли.

— Что жь, если въ этомъ я совершенно убѣжденъ?

— Дай Богъ, чтобъ это было истиннымъ убѣжденіемъ, сказала я, вставая съ мѣста. Очевидно, безразсудно было съ моей стороны продолжать разговоръ, темный, фантастическій, совершенно-непонятный для меня. Притомъ, странныя восклицанія и порывы моего собесѣдника наводили на меня какой-то невольный ужасъ, и я начинала сомнѣваться въ собственной безопасности.

— Куда же вы идете? спросилъ мистеръ Рочестеръ.

— Ужь поздно: Адель должна спать.

— Вы боитесь меня, потому-что я говорю, какъ сфинксъ.

— Да, вы объясняетесь слишкомъ-темными загадками: я изумлена въ высокой степени; но бояться мнѣ нечего.

— Самолюбіе ваше боится, сдѣлаться добычею этихъ загадокъ.

— Это отчасти справедливо: я не имѣю ни малѣйшаго желанія наговорить вамъ какихъ-нибудь безсмыслицъ.

— Но я увѣренъ, эти безсмыслицы имѣли бы характеръ совершеннѣйшаго глубокомыслія при вашемъ спокойномъ и серьёзномъ способѣ выраженія. Смѣетесь ли вы когда-нибудь, миссъ Эйръ? Не трудитесь отвѣчать: я вижу, что вы смѣетесь очень-рѣдко; но вы могли бы смѣяться весело и отъ чистаго сердца: повѣрьте, эта степенность въ васъ не отъ природы, такъ же какъ во мнѣ порочныя привычки. Слѣды неестественной ловудской жизни еще ясно виднѣются на всей вашей фигурѣ: я вижу ихъ въ вашемъ подавленномъ голосѣ, въ сжатыхъ членахъ и въ миніатюрныхъ чертахъ вашего лица. Вы боитесь въ присутствіи пожилаго мужчины — вашего брата, отца, хозяина и все что хотите — боитесь улыбнуться слишкомъ-весело, говорить слишкомъ-вольно и дѣлать слишкомъ-быстрые жесты, но, со-временемъ, я надѣюсь, вы пріучитесь со мною быть естественною, и тогда, безъ-сомнѣнія, ваши взоры и движенія пріобрѣтутъ постепенно большую живость и разнообразіе. Покамѣстъ вы теперь то же, что птичка въ клѣткѣ; но сквозь эти желѣзные прутья проглядываетъ по-временамъ взглядъ смѣлый и самоувѣренный, которому недостаетъ только небесной лазури, чтобъ выразиться въ опредѣленныхъ формахъ орла. — Вы непремѣнно хотите идти?

— Пробило девять часовъ, мистеръ Рочестеръ.

— Ничего, подождите немного; Адель еще не готова идти въ постель. Мое теперешнее положеніе спиной къ камину и лицомъ къ серединѣ залы; благопріятствуетъ наблюденіямъ. Говоря съ вами, я по-временамъ замѣчалъ также движенія Адели — вообще эта дѣвочка, по многимъ причинамъ, весьма-интересный образчикъ для психологическихъ изслѣдованій: это будетъ впослѣдствіи вамъ объяснено — минутъ за десять передъ этимъ, она вынула изъ своей коробки розовое шолковое платье, и посмотрѣли бы вы, какимъ восторгомъ озарилось это миніатюрное личико! Кокетство у нея въ крови, въ мозгу, въ костяхъ, въ самыхъ сокровенныхъ изгибахъ ея организма. — «Il faut que je l’iessaie, вскричала она: — et il l’instant même!» и въ ту же минуту она вышмыгнула изъ комнаты. Теперь, безъ-сомнѣнія, она возится съ своею нянькой и минутъ черезъ пять вбѣжитъ опять: мнѣ предстоитъ удовольствіе увидѣть миніатюрный портретъ Целины Варенсъ, въ томъ видѣ, какъ она явилась въ былыя времена на паркетѣ, передъ глазами… но объ этомъ не стоитъ говорить. Моимъ нѣжнѣйшимъ чувствамъ готовится неминуемый ударъ: это я заранѣе знаю. Посмотримъ, однакожъ, оправдается ли это предчувствіе.

Немного погодя, послышались въ корридорѣ крошечные шаги Адели. Она вошла, преобразованная съ ногъ до головы, какъ предсказалъ ея опекунъ. Атласное розовое платьице смѣнило ея прежній сѣрый нарядъ; на головѣ ея красовался вѣнокъ изъ розовыхъ бутончиковъ; ея ноги, затянутыя въ толковые чулки, украсились бѣлыми атласными башмачками.

— Est-ce qüe ma robe ma bien? вскричала она, прыгая по комнатѣ — et mes souliers et mes bas? Tenez, je crois que je yeux danser.

И, подобравъ платьице, она пустилась вальсировать, приближаясь постепенно къ мистеру Рочестеру. Затѣмъ, становясь на цыпочки передъ его фигурой, она вдругъ стала на колѣни у его ногъ, и воскликнула отъ полноты душевнаго восторга:

— Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonté. — Быстро потомъ, поднявшись на ноги, она прибавила: — c’est comme cela que maman faisait, n’est-ce pas monsieur?

— Именно-такъ, отвѣчалъ мистеръ Рочестеръ протяжнымъ, саркастическимъ тономъ. — Ея мама въ совершенствѣ владѣла искусствомъ выгребать изъ моихъ британскихъ кармановъ англійское золото. Были времена, миссъ Эйръ, когда нѣкоторыя особы находили меня чрезвычайно-чувствительнымъ и нѣжнымъ. Весна моей жизни промчалась быстро, но отъ нея остался на моихъ рукахъ этотъ французскій нвѣточикъ, безъ котораго я могъ бы обойдтись! Его корень потерялъ для меня всякую цѣну съ той поры, какъ я убѣдился, что плодотворность его зависѣла исключительно отъ золотаго дождя: не могу любить я и этотъ отпрыскъ, особенно, когда нахожу его столько искусственнымъ, какъ въ настоящую минуту. Но мнѣ необходимо его держать и лелѣять, по-крайней-мѣрѣ для того, чтобъ искупить и загладить свои старыя заблужденія однимъ добрымъ дѣломъ. Все это когда-нибудь я объясню вамъ. Спокойной ночи.

ГЛАВА V.

Мистеръ Рочестеръ сдержалъ свое слово при первомъ представившемся случаѣ.

Однажды я и Адель, послѣ утреннихъ занятій, вышли за ворога въ сопровожденіи Лоцмана, который, казалось, особенно полюбилъ рѣзвую дѣвочку. Между-тѣмъ какъ Адель начала играть съ собакой, мистеръ Рочестеръ, встрѣтившись съ нами, попросилъ меня гулять съ нимъ въ ближайшую буковую аллею.

Тогда онъ сказалъ, что Адель была дочь французской оперной танцовщицы, Целины Варенсъ, къ которой онъ питалъ нѣкогда, по его выраженію, une grande passion, Целина въ свою очередь увѣряла, что она раздѣляетъ эту страсть въ самой высокой степени. При всемъ безобразіи, мистеръ Рочестеръ считалъ себя ея идоломъ, и отъ души вѣрилъ Целинѣ, когда она говорила, что предпочитаетъ его атлетическую фигуру изящнымъ формамъ Аполлона-Бельведерекаго.

— И до-того, миссъ Эйръ, былъ я ослѣпленъ и очарованъ этимъ предпочтеніемъ французской Сильфиды, что нанялъ для нея великолѣпный отель съ полнымъ комплектомъ слугъ, служанокъ, кашмировъ, брилльйянтовъ, дорогихъ цвѣтовъ, кружевныхъ издѣлій, со включеніемъ, разумѣется, щегольскаго экипажа со всѣми принадлежностями. Словомъ сказать, я началъ для себя процессъ раззоренія по принятому обычаю, утвержденному глупыми волокитами всѣхъ вѣковъ и народовъ. Я не прокладывалъ новой дороги къ стыду и позору; но пошелъ, очертя голову, до старымъ слѣдамъ съ глупѣйшимъ тщеславіемъ, не отступая ни на шагъ отъ избитой колеи. Участь моя была такая же, какъ всѣхъ, другихъ безумцевъ этого разряда. Разъ, когда Целина не ожидала меня, я вздумалъ сдѣлать ей визитъ; но сверхъ чаянія, не засталъ ее дома. Былъ жаркій вечеръ; я утомился продолжительнымъ гуляньемъ въ окрестностяхъ Парижа и сѣлъ теперь въ ея будуарѣ, счастливый уже тѣмъ, что могу дышать воздухомъ, которымъ она недавно дышала. Впрочемъ, я никогда не подозрѣвалъ возвышенныхъ добродѣтелей въ этомъ мѣстѣ, пропитанномъ курительными свѣчками, мускусомъ и амброй. Задыхаясь отъ сильнаго запаха душистыхъ цвѣтовъ и благовонныхъ эссенцій, я вздумалъ наконецъ открыть окно и выйдти на балконъ, чтобъ освѣжить себя вечернею прохладой. Луна сіяла великолѣпно на безоблачномъ небѣ, дѣлая почти безполезнымъ газовый свѣтъ на улицахъ шумнаго города. Было тихо и спокойно. На балконѣ стояло нѣсколько стульевъ; я сѣлъ, закурилъ сигару какъ закурю вотъ и теперь, если вы позволите.

Наступила пауза. Мистеръ Рочестеръ вынулъ и закурилъ сигару и, наполнивъ холодный воздухъ гаванскимъ благовоніемъ, продолжалъ:

— Въ тѣ дни, миссъ Эйръ, я любилъ также конфекты и шеколадные пирожки, которые готовъ рекомендовать и вамъ, потому-что они очень-пріятно хрустятъ въ зубахъ. Наслаждаясь этими, лакомствами и покуривая свою сигару, я смотрѣлъ на праздныхъ зѣвакъ и наблюдалъ экипажи, проѣзжавшіе черезъ модную улицу къ оперному театру. Минутъ черезъ двадцать, взоры мои съ жадностью впились въ щегольской модный экипажъ, который везли двѣ прекрасныя лошади британской породы: это была voiture, подаренная мною мадмуазель Целинѣ. Она возвращалась домой, и вы, разумѣется, повѣрите, если скажу, что сердце мое собиралось выпрыгнуть къ ней на встрѣчу. Карета, какъ я ожидалъ, остановилась у подъѣзда, и сильфида моя немедленно выпорхнула на тротуаръ. Несмотря на жаркую іюньскую погоду, она закутана была въ широкій плащь съ ногъ до головы; но я мигомъ угадалъ ея маленькую ножку, мелькнувшую изъ-подъ ея платья на ступенькахъ кареты. Перегнувшись черезъ перила балкона, я уже хотѣлъ пролепетать — «Mon ange» — такимъ тономъ, который, по моимъ разсчетамъ, могъ дойдти только до влюбленнаго уха, какъ-вдругъ, въ то же мгновеніе, вынырнула изъ кареты другая фигура, окутанная также въ широкій плащъ, но фигура со шпорами, звонко-застучавшими по мостовой, и притомъ, къ довершенію полнаго очарованія — гигантская фигура въ огромной мужской шляпѣ.

— Вы никогда не чувствовали ревности, миссъ Эйръ? конечно никогда: нечего объ этомъ и спрашивать, потому-что вы никогда не чувствовали любви. Оба эти чувства для васъ впереди; душа ваша спитъ и дожидается рѣшительнаго удара для своего пробужденія. Вы думаете, все человѣческое бытіе проходитъ спокойнымъ потокомъ, по которому до-сихъ-поръ струилась ваша беззаботная юность. Плавая въ этой рѣкѣ съ закрытыми глазами и заткнутыми ушами, вы не видѣли еще подводныхъ камней, разбросанныхъ на широкомъ ея днѣ, и не слышали клокотанья страшной бездны, готовой поглотить неосторожнаго пловца. Но я скажу вамъ — и вамъ надобно припомнить эти слова — придетъ пора, когда челнокъ вашъ занесётся въ утесистый проходъ того канала, гдѣ весь потокъ жизни стремительно бушуетъ и кружится въ пѣнѣ и брызгахъ, оглашаясь ревомъ и страшнымъ вихремъ. Одно изъ двухъ: или будете вы въ-дребезги разбиты объ эти подводные камни, или какая-нибудь волна случайно выброситъ васъ на спокойное теченіе… какъ теперь меня.

— Люблю я этотъ день, люблю это стальное небо, люблю суровость и спокойствіе природы, сжатой этимъ морозомъ. Люблю я Торнфильдъ, съ его древностями, унылымъ и пустыннымъ видомъ, съ его старыми деревьями, вороньими гнѣздами, сѣрымъ фасадомъ — и, между-тѣмъ, давно ли я ненавидѣлъ самую мысль объ этомъ прародительскомъ замкѣ? Давно ли избѣгалъ его, какъ зачумленнаго дома? Отвратительна и теперь для меня…

Онъ остановился, топнулъ ногою, заскрежеталъ зубами и замолчалъ. Казалось, какая-то ненавистная мысль приковала его къ землѣ: онъ продолжалъ стоять, не двигаясь съ мѣста.

Мы были при концѣ аллеи, когда онъ остановился такимъ-образомъ; замокъ былъ прямо передъ нашими глазами. Онъ окинулъ его бойницы такимъ взоромъ, какого никогда я не видала ни прежде, ни послѣ. Стыдъ, гнѣвъ, тоска, ненависть, отвращеніе казалось по перемѣнно волновали его грудь; но все это вдругъ смѣнилось какимъ-то другимъ, рѣшительнымъ, чувствомъ эгоизма, жестокости и цинизма. Черты лица его отвердѣли, закалились въ одной мысли, и онъ продолжалъ;

— Долго я молчалъ, миссъ Эйръ; не удивляйтесь: въ эту минуту я сводилъ окончательные счеты съ своей судьбою. Она явилась передо мной, подлѣ этого бука, въ страшномъ образѣ одіюй изъ тѣхъ вѣдьмъ, которыя встрѣтили нѣкогда Макбета на перенутьи его жизни. Такъ же какъ Макбетъ, я велъ теперь умственный разговоръ съ этой вѣдьмой.

— Любишь ли ты Торнфильдъ? спросила она, поднимая свой костлявый палецъ, и рисуя въ воздухѣ страшное «memento», которое выразилось блѣдными гіероглифами по всему фасаду зданія, между верхними и нижними рядами оконъ. — Люби его, если можешь, продолжала она: — люби, если смѣешь.

— Я буду его любить, отвѣчалъ я: — и я смѣю его любить. — Это слово должно быть выполнено теперь со всею точностью: я разрушу, я уничтожу всѣ препятствія, всѣ преграды къ счастію и лучшей нравственной жизни — даю въ этомъ клятву самому-себѣ: съ этой поры я сдѣлаюсь обновленнымъ, лучшимъ человѣкомъ.

Въ эту минуту Адель подбѣжала къ намъ съ своимъ воланомъ.

— Прочь отсюда! вскричалъ мистеръ Рочестеръ строгимъ тономъ: — играй дальше отъ этой аллеи, или убирайся къ нянькѣ.

Мы сдѣлали молча нѣсколько шаговъ, и потомъ я рѣшилась напомнить ему мѣсто прерваннаго разсказа.

— Что же, мистеръ Рочестеръ? вы, конечно, оставили балконъ, когда въ комнату вошла мадмуазель Варенсъ.

Я ожидала почти грубой выходки въ отвѣтъ на этотъ неумѣстный вопросъ; но, сверхъ чаянія, лицо его постепенно прояснилось и онъ обратилъ на меня довольно-ласковый взоръ.

— О, да, я совсѣмъ забылъ Целину. Извольте: за продолженіемъ дѣло не станетъ. — Когда я увидѣлъ такимъ-образомъ очаровательницу въ сопровожденіи ея кавалера, мнѣ послышался таинственный нѣжный шопотъ, и, вмѣстѣ-съ-тѣмъ, зеленый змѣй ревности пробрался сквозь жилетъ въ мою грудь, и менѣе чѣмъ въ двѣ минуты прососалъ оболочку моего сердца. — Странно, однакожъ! воскликнулъ мистеръ Рочестеръ, внезапно отступая отъ своего предмета. — Странно, что я выбралъ теперь молодую дѣвицу въ повѣренныя своихъ старинныхъ тайнъ, и еще, можетъ-быть страннѣе, что она слушаетъ меня спокойно и внимательно, какъ-будто все это рѣшительно въ порядкѣ вещей, когда пожилой мужчина разсказываетъ свои любовныя похожденія молодой дѣвушкѣ съ вашей наивностью и совершеннымъ незнаніемъ свѣта. Но обѣ эти странности взаимно объясняютъ одна другую, какъ я уже и говорилъ: при своей сосредоточенности и необыкновенномъ спокойствіи, вы удивительно приспособлены къ тому, чтобъ служить вмѣстилищемъ чужихъ секретовъ. Притомъ, я знаю и понимаю очень-хорошо, какая душа приведена теперь въ соприкосновеніе съ моею: ей нечего бояться порчи, и нравственной заразы. Къ-счастію, я убѣжденъ вполнѣ, что не могу повредить вамъ ни въ какомъ случаѣ. Чѣмъ больше мы разговариваемъ, тѣмъ лучше и для васъ и для меня: вы пріобрѣтаете больше опытности и знакомства съ людьми, а я между-тѣмъ освѣжаю въ вашемъ присутствіи свои заглохшія чувства.

За этимъ отступленіемъ послѣдовала продолжительная пауза. Окинувъ меня еще разъ своимъ проницательнымъ взоромъ, мистеръ Рочестеръ продолжалъ:

— Я остался на балконѣ, неподвижный и взбѣшенный. «Нѣтъ сомнѣнія, они пойдутъ въ будуаръ», думалъ я: «надо устроить засаду». Просунувъ руку черезъ отворенное окно, я задернулъ занавѣсъ, такъ, однакожъ, что оставилъ мѣсто для своихъ наблюденій; я закрылъ и ставень, оставивъ только крошечную щель, черезъ которую могъ бы доноситься до меня влюбленный шопотъ. Устроивъ эти предварительныя распоряженія, я сѣлъ опять на стулъ, и въ то же мгновеніе услышалъ, что вошли въ комнату. Мои глазъ быстро обратился къ отверстію, и я замѣтилъ на первый случай, какъ вошла горничная Целины, зажгла лампу, поставила ее на столѣ и ушла. Влюбленная чета ясно обрисовалась передъ моими глазами: онъ и она скинули плащи; мадмуазель Варенсъ засіяла шелкомъ, кольцами, брилльйяитами, вымѣненными для нея у парижскихъ ювелировъ на англійское золото изъ моего безумно-щедраго кармана; въ ея спутникѣ я узналъ мелодаго виконта, пустаго вертопраха, съ которымъ по временамъ я встрѣчался въ модныхъ салонахъ. Никогда мнѣ не приходило въ голову, что этотъ человѣкъ сдѣлается предметомъ моей ненависти, потому-что я презиралъ его отъ всей души. И лишь-только угадалъ мосьё виконта, змѣй ревности мгновенно отпрянулъ отъ моего сердца, потому-что въ ту же самую минуту погасла любовь моя къ Целинѣ однажды навсегда. Женщина, вздумавшая промѣнять меня на такого соперника, быстро унизилась въ моихъ глазахъ до величайшей пошлости, и я уже питалъ къ ней самое холодное презрѣніе.

Ихъ разговоръ успокоилъ меня совершенно. То была мелочная, пошлая, продажная болтовня безъ малѣйшихъ проявленій чувствительности и здраваго смысла, способная скорѣе утомить, чѣмъ привести въ бѣшенство такого слушателя, какъ я. Замѣтивъ на столѣ мою визитную карточку, она поспѣшила воспользоваться этимъ случаемъ, чтобъ впутать мое имя въ свою бесѣду. Однакожь у нихъ недостало энергіи или остроумія бранить меня громогласно и уничтожить въ прахъ; но они издѣвались надо мной потихоньку, исподтишка, особенно Целина, обнаружившая, сверхъ ожиданія, весьма-плодовитую изобрѣтательность въ исчисленіи моихъ недостатковъ. Въ глазахъ ея теперь я просто оказывался уродомъ, смѣшнымъ и забавнымъ до крайности. Затѣмъ, по заведенному ходу вещей, она принялась съ пламеннымъ энтузіазмомъ изображать марсовскую красоту своего собесѣдника, придавая ему точь-въ-точь такія же совершенства, которыя еще такъ-недавно относились къ моей особѣ; въ этомъ отношеніи, она діаметрально отличалась отъ васъ, миссъ Эйръ, и я былъ крайне изумленъ поразительнымъ контрастомъ, когда вы, при первомъ же свиданіи, объявили на отрѣзъ, что не считаете меня красивымъ мужчиной…

Разсказъ былъ прерванъ опять появленіемъ Адели, которая прибѣжала на этотъ разъ запыхавшись и съ раскраснѣвшимися щеками.

— Monsieur, сказала она: — Джонъ пришелъ доложить, что къ вамъ пріѣхалъ вашъ управитель по какому-то важному дѣлу.

— Hy, въ такомъ случаѣ я долженъ сократить свою повѣсть, продолжалъ мистеръ Рочестеръ, не обращая вниманія на дѣвочку. — Я отворилъ дверь и вошелъ, къ величайшему изумленію влюбленной четы. Распоряженія мои были рѣшительны и ясны. Я освободилъ Цедину отъ своего дальнѣйшаго покровительства и приказалъ ей въ ту же минуту выбираться изъ отеля, снабдивъ ее довольно-тощимъ кошелькомъ на первое обзаведеніе. Крикъ, визгъ, истерика, спазмы, убѣжденія, клятвы: все это уже не привело въ умиленіе моего охладѣвшаго сердца. Съ виконтомъ назначена встрѣча въ Булоньскомъ-Лѣсу, и на другой день поутру я имѣлъ удовольствіе всадить ему пулю въ правое плечо. Этимъ, по-видимому, должна бы и кончиться исторія; но, къ-несчастію, мѣсяцовъ за шесть до этой развязки, Варенсъ навязала мнѣ эту маленькую Адель; согласитесь, что Лоцманъ на меня болѣе похожъ, чѣмъ Адель. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого разрыва, мать бросила своего ребенка и уѣхала въ Италію. Адель, съ своей стороны, не имѣла и не имѣетъ никакихъ правъ на мое покровительство, потому-что я не отецъ ей; но услышавъ, что бѣдная дѣвочка осталась круглой сиротой, безъ всякихъ средствъ къ существованію, я поспѣшилъ вытащить ее изъ парижской грязи и пересадилъ сюда, надѣясь, что она вырастетъ благополучно на здоровой почвѣ англійской усадьбы. Мистриссъ Ферфаксъ ввѣрила вамъ образованіе моей воспитанницы; но вы знаете теперь, кто она — и, вѣроятно, получите совсѣмъ-другую идею о своихъ педагогическихъ обязанностяхъ. Я, съ своей стороны, нисколько не буду удивленъ, если въ одно прекрасное утро вы явитесь съ докладомъ, что огъискали для себя другое, болѣе выгодное мѣсто, и что, поэтому, покорнѣйше просите меня озаботиться пріисканіемъ новой гувернантки, и прочая, и прочая.

— Нѣтъ, мистеръ Рочестеръ, Адель, по моему мнѣнію, отнюдь не обязана отвѣчать за проступки своей матери: я полюбила ее независимо отъ внѣшнихъ обстоятельствъ, и теперь, когда я знаю, что она — круглая сирота, брошенная матерью и непризнаваемая вами, сэръ, я буду о ней заботиться гораздо-болѣе, чѣмъ прежде. Да и какъ вы хотите, чтобъ я предпочла избалованное дитя какой-нибудь богатой фамиліи, гдѣ ненавидѣли бы гувернантку какъ досадное и безпокойное бремя — предпочла покинутой сироткѣ, для которой гувернантка можетъ оставаться единственнымъ, лучшимъ другомъ въ жизни?

— Стало-быть, вы смотрите на эти вещи съ другой точки зрѣнія: это дѣлаетъ вамъ честь. Однакожь, мнѣ пора идти, и вамъ тоже, потому-что, какъ видите, начинаетъ смеркаться.

Но я промедлила нѣсколько минутъ съ Аделью и Лоцманомъ, играя въ воланъ, и бѣгая въ-запуски по широкой лужайкѣ. Когда вошли мы въ комнату, я поцаловала свою воспитанницу съ особенною нѣжностью и посадила ее къ себѣ на колѣни. Въ этомъ положеніи просидѣли мы около часа; Адель разсказывала эпизоды изъ своей жизни и безъ-умолка болтала разныя пошлости, обличавшія врожденную вѣтренность ея характера, полученную вѣроятно въ наслѣдство отъ матери-француженки. Впрочемъ, были въ ней свои прекрасныя стороны, обѣщавшія плодотворное развитіе при правильномъ руководствѣ. Напрасно я искала въ ея физіономіи какого-нибудь сходства съ мистеромъ Рочестеромъ: ни одна черта не обнаруживала кровной связи между ними. Это жаль: онъ думалъ бы о ней гораздо-болѣе, еслибъ удалось чѣмъ-нибудь доказать ему фамильное сходство.

Не прежде какъ ночью, оставшись одна въ своей комнатѣ, я получила возможность глубже всмотрѣться въ повѣствованіе господина Рочестера, Не было, по всей вѣроятности, какъ самъ же онъ говорилъ, ничего необыкновеннаго въ сущности этого разсказа: страсть богатаго Англичанина къ французской танцовщицѣ и ея измѣна были, безъ-сомнѣнія, вседневными явленіями въ жизни свѣтскихъ людей; при всемъ томъ, обнаруживалась какая-то рѣзкая странность въ пароксизмѣ волненія, когда онъ вдругъ, среди своего разсказа, сдѣлалъ обращеніе къ невидимой волшебницѣ, разговаривая съ нею о томъ удовольствіи, которое распространяется въ его душѣ при видѣ стараго замка и его окрестностей. Долго думала я объ этой внезапной выходкѣ; но не находя никакого ключа къ ея объясненію, принялась разсуждать о своихъ личныхъ отношеніяхъ къ загадочному джентльмену. Довѣренность ко мнѣ, съ его стороны, была по-видимому естественнымъ слѣдствіемъ замѣченной во мнѣ скромности: такъ по-крайней-мѣрѣ говорилъ онъ самъ, и я не находила поводовъ сомнѣваться въ его словахъ.

Поведеніе его уже нѣсколько недѣль сряду представлялось довольно-однообразнымъ. Его холодность и высокомѣрный тонъ исчезли совершенно, и онъ каждый разъ встрѣчать меня съ улыбкой на лицѣ и съ ласковымъ комплиментомъ на устахъ. Въ его присутствіи я никогда уже не казалась лишнею, и по-видимому онъ пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ — пригласить меня въ гостиную или залу. Все это заставило меня вообразить, что во мнѣ открылась въ-самомъ-дѣлѣ способность разгонять его скуку, и что эти вечернія бесѣды были для него столько же пріятны, какъ и для меня.

Сравнительно, однакожъ, я говорила очень-мало, по никогда не уставала его слушать. Общительный и разговорчивый по своей природѣ, онъ любилъ рисовать передъ неопытной молодой дѣвушкой сцены изъ свѣтской жизни съ разнообразными ихъ обстановками, и я съ жадностью слѣдовала за нимъ по этимъ новымъ областямъ, представлявшимся моему воображенію въ поразительномъ и яркомъ колоритѣ. Но никогда предметомъ его разсказовъ не были сцены отвратительныя и грязныя, способныя привести въ смущеніе молодую душу: разнообразный и неистощимый въ своихъ подробностяхъ, онъ изумлялъ въ то же время необыкновенною живостью и тѣмъ искреннимъ участіемъ, которое самъ онъ принималъ въ драматическихъ положеніяхъ своихъ лицъ.

Естественность въ его обращеніи освобождала меня отъ мучительнаго принужденія, неловкости и смѣшной застѣнчивости, столько свойственной неопытной институткѣ; дружеская откровенность, съ какой теперь разговаривалъ онъ со мной при каждой встрѣчѣ, откровенность неизъисканная, непритворная, постепенно влекла меня къ нему съ неотразимою силой. Иной разъ я воображала, что онъ родня мнѣ по душѣ и чувствамъ, и что въ нравственномъ отношеніи нѣтъ между нами никакого разстоянія. Случалось — хотя очень-рѣдко — онъ принималъ опять самовластный тонъ, требовавшій безусловнаго повиновенія; но я уже не обращала вниманія на странныя выходки, казавшіяся теперь совершенно-естественными въ моихъ глазахъ. Счастливая и вполнѣ довольная этимъ новымъ интересомъ въ своей жизни, я мало-по-малу перестала толковать объ отсутствіи друзей и родственниковъ; горизонтъ моей дѣятельности распространился, пробѣлы бытія наполнились и, въ довершеніе всего, мое физическое здоровье улучшилось: я полнѣла весьма-замѣтно и становилась сильнѣе.

Что жь? Былъ ли теперь мистеръ Рочестеръ безобразенъ въ моихъ глазахъ? Нѣтъ, читатель: благодарность съ моей стороны, привѣтливость, радушіе, предупредительность и благородная откровенность со стороны мистера Рочестера, дѣлали для меня его лицо однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ предметовъ, и съ его присутствіемъ въ гостиной оживлялось все, что ни окружало меня. При всемъ томъ, я не забывала и не могла забыть его недостатковъ, потому-что онъ часто обнаруживалъ ихъ передо мною. Онъ былъ гордъ, насмѣшливъ до грубой колкости, взъискателенъ до мелочей, и я инстинктивно понимала, что его благосклонность ко мнѣ была естественнымъ противодѣйствіемъ чрезмѣрной строгости къ другимъ. Случалось также, былъ онъ скученъ и пасмуренъ до крайности; приходя читать для него книги, я нерѣдко находила его одного въ библіотекѣ: онъ сидѣлъ, облокотившись головою на руки, и черты его лица выражали дикую угрюмость, близкую къ затаенной злобѣ. Но я думала и вѣрила, что такое мрачное расположеніе его духа, такъ же какъ прежніе недостатки (говорю — прежніе, потому-что теперь онъ видимо исправлялся), имѣли своимъ источникомъ необыкновенно-жестокіе удары судьбы. Я вѣрила, что отъ природы были у него лучшія наклонности, высшіе принципы и стремленія гораздо-благороднѣе тѣхъ, какія развились теперь, въ-слѣдствіе обстоятельствъ, дурнаго воспитанія и разнообразныхъ неудачъ. Я думала, что въ этой натурѣ скрывались превосходные матеріалы, оставленные безъ обработки независимо отъ желанія и воли. Какъ бы то ни было, я тосковала его тоскою, сокрушалась его печалями, и многимъ готова была пожертвовать для облегченія его страждущей души.

Свѣча давно была загашена, я давно лежала въ постелѣ, но никакъ не могла сомкнуть глазъ, думая о неестественномъ выраженіи его взора, когда онъ говорилъ, что судьба явилась передъ нимъ съ грознымъ вопросомъ: смѣетъ ли онъ быть счастливымъ въ Торнфильдѣ?

— Почему же нѣтъ? спрашивала я сама-себя. — Какая невидимая сила выталкиваетъ его изъ собственнаго дома? Не-уже-ли онъ опять намѣренъ оставить Торнфильдъ? Мистриссъ Ферфаксъ говорила, что онъ рѣдко оставался здѣсь больше двухъ недѣль; но вотъ теперь онъ живетъ уже около двухъ мѣсяцовъ. Жаль, если онъ уѣдетъ, очень жаль. Что, если не будетъ его здѣсь и весной, и лѣтомъ, и осенью? Торнфильдъ сдѣлается для меня мрачною тюрьмой, и не согрѣютъ моей кельи жгучіе лучи весенняго солнца.

Не знаю, спала ли я или нѣтъ послѣ этого тяжелаго раздумья; но, во всякомъ случаѣ, я вдругъ пробудилась и душой и тѣломъ, когда услышала неопредѣленный, подавленный стонъ, удушливый, могильный, раздавшійся, какъ мнѣ показалось, прямо надъ моей головою. Я жалѣла, что погасила свѣчу: ночь была страшно-темна, и невольный ужасъ цѣпенилъ мои члены. Я встала, сѣла на своей постелѣ и начала прислушиваться. Стонъ заглохъ, и наступила опять торжественная тишина.

Я хотѣла снять уснуть; по мое сердце билось слишкомъ-сильно, и всѣ чувства были взволнованы. На часахъ въ галереѣ прогудѣло за-полночь: почти въ то же мгновеніе-кто-то слегка прикоснулся къ дверямъ моей комнаты, пробираясь какъ-будго ощупью вдоль стѣны по темной галлереѣ.

— Кто здѣсь? вскричала я.

Отвѣта не было. Я дрожала отъ страха.

Вдругъ пришло мнѣ въ голову, что это вѣроятно Лоцманъ пробирался наверхъ къ своему хозяину, выбѣжавъ изъ кухонной двери, которую позабыли затворить: догадка казалась тѣмъ правдоподобнѣе, что я уже не разъ, вставая поутру, видѣла его на порогѣ спальни мистера Рочестера. Эта мысль успокоила меня отчасти, и я легла, прикрывшись своимъ одѣяломъ. Такъ-какъ но всему дому воцарилось опять глубокое молчаніе, ничѣмъ не прерываемое въ-продолженіе минутъ двадцати, то я уже начинала чувствовать сильную дремоту и глаза мои смыкались сами-собою; но, вѣроятно, мнѣ было предопредѣлено судьбою не уснуть въ эту ночь. Приближавшійся сонъ, съ быстротою молніи, отпрянулъ отъ моего уха, испуганный приключеніемъ, способнымъ оледенить кровь и разстроить нервы….

То былъ сатанинскій смѣхъ, глухой, подавленный и адски-свирѣпый, раздавшійся, казалось мнѣ, у самой замочной скважины передъ моей спальной. Такъ-какъ изголовье моей постели приходилось подлѣ дверей, то я вообразила, что хохотавшее чудовище находилось въ моей комнатѣ подъ кроватью, или стояло у подушки; но когда я встала, ощупала кровать и оглянулась кругомъ, догадка оказалась неправдоподобною. Между-тѣмъ неестественный звукъ повторился опять, и теперь я убѣдилась, что онъ выходитъ изъ-за панелей. Первымъ моимъ побужденіемъ было встать и укрѣпить желѣзный засовъ; моею второю мыслью было опять закричать: «Кто тамъ!»

Что-то заворчало и простонало. Затѣмъ невидимые шаги, пройдя галерею, начали взбираться по ступенямъ лѣстницы въ третій этажъ: я слышала, какъ отворилась и захлопнулась дверь, и затѣмъ опять смолкло все.

— Не-уже-ли это Грація Пуль? думала я. — Какой же легіонъ чертей посаженъ въ эту женщину? Нѣтъ, теперь мнѣ нельзя оставаться одной: пойду къ мистриссъ Ферфаксъ. Я накинула капотъ и шаль на свои плеча, отодвинула засовъ и отворила дверь дрожащею рукой. Снаружи горѣла свѣча, поставленная на коврѣ въ галереѣ. Это обстоятельство удивило меня; но еще болѣе была я изумлена, когда замѣтила сгущенный воздухъ, какъ-будто наполненный дымомъ; озираясь направо и налѣво, чтобъ угадать, откуда выходили эти голубыя полосы и змѣйки, я вдругъ почувствовала сильный запахъ отъ горѣвшаго вещества.

Вдругъ что-то крякнуло, и я увидѣла, что отворилась дверь въ комнатѣ мистера Рочестера, откуда теперь дымъ повалилъ густымъ клубомъ. Я не думала больше ни о мистриссъ Ферфаксъ, ни о Граціи Пуль: я забыла сатанинскій хохотъ и опрометью бросилась въ ту комнату, гдѣ былъ пожаръ. Занавѣсы горѣли, коверъ горѣлъ, и пламя распространялось около постели больше и больше. Среди огня и дыма, лежалъ мистеръ Рочестеръ, неподвижный, въ глубокомъ снѣ.

— Встаньте! Проснитесь! вскричала я пронзительнымъ голосомъ.

Онъ что-то пробормоталъ, перевернулся, и продолжалъ опять лежать среди пламени и дыма, отуманившаго его чувства. Будь потеряна одна минута, и тогда погибель была бы неизбѣжна, потому-что пламя уже начинало обхватывать одѣяло и наволоки его подушки. Я бросилась къ ведру и рукомойнику, которые, къ-счастію, оба были наполнены водою. Опорожнивъ эти сосуды, замѣнившіе пожарную трубу, я побѣжала въ свою комнату, схватила собственную умывальню и еще такъ облила всю постель и самого мистера Рочестера съ головы до ногъ. Мои усилія были вознаграждены вожделѣннымъ успѣхомъ: пламя загасло, дымъ не распространялся, и пожаръ былъ потушенъ.

Шипѣніе потухающаго огня, стукъ разбитаго рукомойника, брошеннаго на полъ, и всего болѣе — брызги проливнаго дождя отъ моей щедрой руки, разбудили наконецъ мистера Рочестера. Хотя теперь было темно, но я знала, что онъ всталъ, потому-что ясно слышала его энергическія заклятія, когда онъ почувствовалъ себя погруженнымъ въ лужу воды.

— Не-уже-ли это потопъ? вскричалъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣчала я: — въ вашей комнатѣ былъ пожаръ; но теперь опасности нѣтъ никакой. Вставайте: я прикажу подать свѣчу.

— Именемъ всѣхъ духовъ, небесныхъ и земныхъ — не-уже-ли это Дженни Эйръ? Что вы сдѣлали со мной, волшебница, колдунья? Кто еще въ комнатѣ, кромѣ васъ? Зачѣмъ и для-чего задумали вы утопить мое грѣшное тѣло?

— Я должна подать свѣчу, сэръ; вставайте, Бога-ради. Былъ противъ Васъ какой-то замыселъ, это ясно: вы, вѣроятно, не скоро разберете, что это такое.

— Ну, вотъ, я всталъ, бѣжите за свѣчой… нѣтъ, подождите, покамѣстъ я переодѣнусь въ сухое платье, если тутъ что-нибудь спаслось отъ этого потопа… Къ-счастью, халатъ, кажется, не вымоченъ. Ступайте теперь.

Въ минуту я принесла изъ галереи свѣчу, которая еще продолжала стоять тамъ на коврѣ. Онъ взялъ ее изъ моихъ рукъ и освѣтилъ… опаленную кровать, испепеленныя занавѣсы, почернѣвшее одѣяло, полу-обгорѣвшій коверъ, плававшій въ водѣ.

— Что это такое? Кто все это настряпалъ? спросилъ онъ.

Я коротко разсказала ему все, что случилось: странный смѣхъ, слышанный въ галереѣ: осторожные шаги по лѣстницѣ въ третій этажъ; смрадъ и дымъ, которые привели меня въ эту комнату, полу-объятую пламенемъ. Наконецъ мистеръ Рочестеръ узналъ подробности импровизированнаго потопа, произведеннаго моими усердными руками.

Онъ слушалъ съ глубочайшимъ вниманіемъ; но его лицо, сверхъ ожиданія, не выражало слишкомъ-большаго изумленія при этомъ разсказѣ. Онъ молчалъ.

— Не позвать ли мистриссъ Ферфаксъ? спросила я наконецъ.

— Мистриссъ Ферфаксъ? Какого чорта тутъ станетъ она дѣлать? Нѣтъ: пусть она спитъ своимъ невиннымъ сномъ.

— Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ призвать Лію, и разбудить Джона съ его женой.

— Совсѣмъ не надо: будьте спокойны, и пусть никто ничего не знаетъ. На васъ, кажется, шаль: возьмите еще мою шинель, если вамъ холодно: окутайтесь и сидите въ креслахъ… вотъ такъ, только подъ ноги скамейку, чтобъ промочить ихъ въ этой лужѣ. Я васъ оставлю на нѣсколько минутъ и возьму свѣчу: сидите здѣсь до моего возвращенія, и не двигайтесь съ мѣста. Мнѣ надобно сдѣлать визитъ нѣкоторымъ особамъ во второмъ этажѣ. Смотрите же: будьте смирны, какъ мысль, и не зовите никого.

Мистеръ Рочестеръ пошелъ, и я слѣдила за направленіемъ удалявшагося свѣта. Онъ тихо, едва слышными шагами прошелъ галерею, отворилъ безъ малѣйшаго шума лѣстничную дверь, заперъ ее за собою, и затѣмъ исчезъ послѣдній лучъ свѣта. Я осталась въ непроницаемой темнотѣ. Никакого шума, никакого движенія не было кругомъ, какъ-будто ничѣмъ до-сихъ-поръ не нарушалось безмолвіе ночи. Прошло довольно времени; мнѣ стало страшно, и я озябла несмотря на теплую шинель. Я не могла понять, зачѣмъ мнѣ приказано оставаться здѣсь и не будить людей. Не видя и не слыша ничего, я уже хотѣла отправиться въ свою комнату, наперекоръ приказанію мистера Рочестера, какъ-вдругъ я опять замѣтила отраженіе свѣта на стѣнѣ галереи и услышала тихіе шаги по ковру..

— Надѣюсь, что это мистеръ Рочестеръ, думала я. И въ-самомъ-дѣлѣ, это былъ онъ, блѣдный и угрюмый.

— Я развѣдалъ все, сказалъ онъ, поставивъ свѣчу въ умывальный тазъ: — все случилось, какъ я воображалъ.

— Что же это, сэръ?

Не отвѣчая ничего, онъ стоялъ среди комнаты, скрестивъ руки на груди и опустивъ глаза въ землю. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ спросилъ довольно-страннымъ тономъ:

— Я забылъ, говорили ли вы, что видѣли кого-нибудь при выходѣ изъ дверей вашей комнаты.

— Нѣтъ, сэръ, ничего я не видала, кромѣ свѣчи, поставленной на коверъ.

— Но вы слышали странный смѣхъ? Мнѣ кажется, вы и прежде должны были его слышать, или что-нибудь похожее.

— Да, сэръ, такъ смѣется женщина, которая живетъ внизу, Грація Пуль; у ней ужасно-странный характеръ.

— Именно такъ. Грація Пуль. Вы угадали: она очень-странна. Хорошо, мнѣ надобно объ этомъ подумать. Между-тѣмъ я очень-радъ, что вы, кромѣ меня, единственная особа, знакомая съ подробностями приключенія нынѣшней ночи. Вы не болтунья, и я надѣюсь, никому не станете разсказывать объ этомъ. Ступайте теперь въ свою комнату; я долженъ провести остатокъ ночи въ библіотекѣ. Уже четыре часа; скоро поднимутся люди.

— Спокойной вамъ ночи, мистеръ Рочестеръ, сказала я, собираясь идти,

Онъ былъ изумленъ, и, казалось, вовсе не помнилъ своихъ распоряженій.

— Какъ! вскричалъ онъ: — не-уже-ли вы хотите меня оставить?

— Вамъ самимъ угодно было, чтобъ я ушла въ свою комнату.

— Но вы идете не прощаясь, не обнаруживая никакихъ правь на мою благодарность и не сказавъ мнѣ дружескаго слова! Какъ? вы спасли мою жизнь, освободили меня отъ ужасной, неминуемой пытки, и вы уходите такъ, какъ-будто мы едва знакомы другъ въ другомъ! Дайте мнѣ по-крайней-мѣрѣ вашу руку.

И, говоря это, онъ взялъ мои обѣ руки.

— Вы спасли мнѣ жизнь: я имѣю удовольствіе признавать за собою огромный долгъ въ-отношеніи къ вамъ. Больше я ничего не скажу. Характеръ должника самъ-по-себѣ, въ какомъ бы то ни было случаѣ, не можетъ быть слишкомъ-пріятенъ; но быть вашимъ должникомъ — совсѣмъ другое дѣло: я чувствую, Дженни, что ваши благодѣянія не будутъ для меня бременемъ.

Онъ остановился и посмотрѣлъ на меня: слова еще скользили и трепетали на его устахъ, но голосъ не былъ слышенъ.

— Прощаііте, мистеръ Рочестеръ. въ этомъ случаѣ нѣтъ никакого долга, никакихъ благодѣяній и никакого бремени. Все случилось очень-просто, и безъ всякихъ пожертвованій съ моей стороны.

— Я предчувствовалъ, продолжалъ онъ: — что вы современемъ сдѣлаетесь моею благодѣтельницею; когда и какимъ-образомъ, этого я не зналъ… не могъ знать… но я видѣлъ это по вашимъ глазамъ еще въ первое свиданье съ вами: ихъ выраженіе и улыбка распространили необыкновенный восторгъ въ глубинѣ моей души… и я чувствовалъ неизмѣримое наслажденіе. Нѣтъ, эта встрѣча съ вами на пути жизни — не случайная встрѣча. Говорятъ о врожденной симпатіи между людьми, и не разъ я слышалъ о добрыхъ геніяхъ, ниспосылаемыхъ судьбою въ критическихъ случаяхъ жизни… Да, миссъ Дженни, есть зародышъ истины даже въ фантастической баснѣ. Прощайте, моя добрая, незабвенная спасительница!

Какая-то странная энергія была въ его голосѣ, и странный огонь былъ въ его глазахъ.

— Очень-рада, что не спалось мнѣ въ эту ночь. Случаи, и больше ничего, сказала я, собираясь идти.

— Да зачѣмъ же вы идете?

— Мнѣ холодно, сэръ.

— Холодно? И вы продолжаете для меня стоять въ этой лужѣ? Прощайте, Дженни, прощайте!

Но говоря это, онъ крѣпко держалъ мои руки, и я не могла освободиться. Надлежало выдумать какой-нибудь поводъ.

— Я думаю, сэръ, что мистриссъ Ферфаксъ уже встала и, кажется, я слышу ея шаги.

— Ну, въ такомъ случаѣ оставьте меня и ступайте съ Богомъ въ свою комнату.

Еще разъ онъ крѣпко пожалъ мои руки, и я ушла. Въ комнатѣ я бросилась на свою постель, но сонъ уже окончательно бѣжалъ отъ моихъ глазъ. Вплоть до разсвѣта носилась я своимъ воображеніемъ по широкому, но безпокойному морю жизни, гдѣ радость и горе смѣшиваются порывами бури и вѣтровъ. Иногда, за бурными волнами, видѣла я отдаленный берегъ съ его зелеными и цвѣтистыми холмами, и сердце мое, окриленное надеждой, радостно порывалось впередъ къ счастливой пристани; но противный вѣтеръ поднимался снова, буря бушевала, и легкій челнъ мой опять и опять уносился назадъ къ невѣдомымъ областямъ, минуя бездны и подводные камни. Усталая и вполнѣ измученная этими лихорадочными грёзами, я встала съ первымъ разсвѣтомъ, лишь-только замерещился день.

ГЛАВА VI.

Я желала и вмѣстѣ боялась видѣть мистера Рочестера послѣ этой безсонной ночи: мнѣ хотѣлось слышать его голосъ, но я боялась встрѣтиться съ его взоромъ. Въ-продолженіе утреннихъ занятій, я поминутно ожидала его визита: онъ не часто приходилъ въ классную залу, но все же иной разъ случалось ему смотрѣть, какъ мы занимались, и теперь я была почти увѣрена, что онъ пріидетъ.

Но утро прошло своимъ обыкновеннымъ чередомъ, и ничто не помѣшало урокамъ Адели: только, вскорѣ послѣ завтрака, послышались мнѣ смутные голоса подлѣ комнаты мистера Рочестера: разговаривали о чемъ-то мистриссъ Ферфаксъ, Лія, и тутъ же, казалось, была кухарка и ея мужъ, кучеръ Джонъ. Прислушиваясь внимательнѣе, я разслышала восклицанія:

— Нечего и говорить, ужъ не приведи Богъ какъ-опасно оставлять на ночь зажженную свѣчу! На грѣхъ мастера нѣтъ: долго ли до бѣды! Еще надобно удивляться, какъ онъ не сгорѣлъ: хорошо, что достало у него присутствія духа захватить ведро съ водою. И вѣдь вотъ въ чемъ штука: никого онъ не обезпокоилъ, не разбудилъ ни одной души! Да ужь что тутъ толковать: такого барина не найдти въ цѣломъ свѣтѣ! Какъ бы не простудился, Богъ съ нимъ: вѣдь въ библіотекѣ было холодно. И проч., и проч.

За этими замѣчаніями и возгласами послѣдовали хлопотливыя движенія, какъ-будто бы отъ чистки и перестановки мебели, и когда я прошла въ столовую мимо этой комнаты, то увидѣла черезъ отворенную дверь, что все въ ней было исправлено и приведено въ совершенный порядокъ; только передъ постелью еще не было занавѣсъ. Лія стояла на окнѣ и перетирала стекла, окуренныя дымомъ. Я хотѣла вступить съ нею въ разговоръ, желая поскорѣе объяснить для себя, какой видъ придавали этому дѣлу; но подвигаясь впередъ, я увидѣла въ комнатѣ другую женщину на стулѣ подлѣ кровати; она сидѣла, опустивъ голову, и шила кольца для новыхъ занавѣсокъ. Эта женщина была… Грація Пуль.

И сидѣла она молча, степенно и чинно, въ своемъ сѣромъ шерстяномъ платьѣ, клѣтчатомъ передникѣ, въ бѣломъ платкѣ и бѣломъ чепчикѣ. Всё какъ обыкновенно. Она занята была своею работой, которою повидимому были поглощены всѣ ея мысли: въ чертахъ ея пошлаго лица и на широкомъ лбѣ не было замѣтно ни малѣйшихъ признаковъ блѣдности или отчаянія, обличающихъ женщину, покушавшуюся ira убійство. И, однакожь, не далѣе какъ въ прошлую ночь, были ей представлены неотразимыя доказательства задуманнаго ею злодѣйства! Я была озадачена, изумлена, поражена. Она взглянула на меня, какъ ни въ чемъ не бывала, и рѣшительно ничто не обличало въ ней внутренняго волненія, сознанія вины, или страха быть открытой.

— Съ добрымъ утромъ, сударыня, сказалъ, она своимъ отрывистымъ, флегматическимъ тономъ, и затѣмъ преспокойно взяла другое кольцо и другую тесёмку. — «Постой же» подумала я: «мы образумимъ эту негодницу. Такое непостижимое спокойствіе — верхъ самаго утонченнаго безстыдства.»

— Здравствуй, Грація, сказала я. — Что здѣсь случилось? Люди, мнѣ послышалось, давно о чемъ-то говорятъ.

— Ничего особеннаго, сударыня. Баринъ вчера вечеромъ долго читалъ въ постелѣ и забылъ потушить свѣчу: отъ этого, въ его комнатѣ, едва не сдѣлался пожаръ, и уже занавѣсы совсѣмъ сгорѣли; къ-счастью, онъ проснулся во-время, прежде чѣмъ запылала мебель, и успѣлъ потушить огонь водою изъ ведра.

— Странное приключеніе! сказала я тихимъ голосомъ, устремивъ на нее проницательный взглядъ. — Мистеръ Рочестеръ никого не разбудилъ? Никто даже не зналъ и не слышалъ, какъ онъ тушилъ пожаръ?

Она опять подняла на меня свои глаза, и на этотъ разъ, въ ихъ выраженіи обозначилось что-то, похожее на сознаніе. Казалось она изслѣдовала меня съ напряженнымь вниманіемъ; но это ничуть не помѣшало ей отвѣчать самымъ спокойнымъ тономъ:

— Люди спятъ далеко, вы это знаете, миссъ, и трудно было бы имъ услышать, что дѣлается ночью во второмъ этажѣ. Спальная мистриссъ Ферфаксъ и ваша ближе другихъ къ этой комнатѣ; но мистриссъ Ферфаксъ говоритъ, что не слыхала ничего: дѣло извѣстное, старушки спятъ крѣпкимъ сномъ послѣ дневныхъ хлопотъ.

Она пріостановилась и еще разъ бросила на меня пытливый взглядъ. Потомъ, продолжая казаться равнодушною, она прибавила многозначительнымъ тономъ:

— Но вы молоды, миссъ Эйръ, и сонъ вашъ, смѣю сказать, очень-легокъ: вѣроятно вы слышали что-нибудь?

— Да, отвѣчала я понизивъ голосъ такъ, чтобъ Лія, продолжавшая чистить стекла, не могла меня слышать: — сперва мнѣ показалось, что подлѣ моей комнаты былъ Лоцманъ; но Лоцманъ не можетъ смѣяться, а я не сомнѣваюсь, что слышала смѣхъ, чрезвычайно-странный смѣхъ.

Она взяла нитку, навощила ея кончикъ, просунула ее въ иголку твердою рукою, и потомъ продолжала съ совершеннѣйшимъ спокойствіемъ:

— Вѣроятно показалось вамъ, что смѣялся мистеръ Рочестеръ; но я этого никакъ не думаю: до смѣха ли было ему въ эту ночь? Не пригрезилось ли вамъ, миссъ Эйръ?

— Нѣтъ, не пригрезилось, потому-что я не спала и не могла спать, отвѣчала я съ нѣкоторой запальчивостью. Ея демонское хладнокровіе начинало меня бѣсить; но она, по-видимому, не замѣчала ничего, и продолжала съ прежнимъ спокойствіемъ:

— Говорили вы мистеру Рочестеру, что слышали этотъ смѣхъ?

— Я еще не имѣла случая видѣть его сегодня.

— Вы не отворяли вашей двери и не полюбопытствовали заглянуть, что дѣлается въ галереѣ? продолжала она спрашивать пытливымъ тономъ.

Было ясно, что ей хотѣлось вывѣдать отъ меня подробности, быть-можетъ необходимыя для ея злодѣйскихъ соображеній. Мнѣ пришло въ голову, что я легко могу сдѣлаться жертвой ея продѣлокъ, какъ-скоро она откроетъ, что мнѣ извѣстно ея преступленіе: я рѣшилась быть осторожною.

— Совсѣмъ напротивъ, отвѣчала я: — я заперла дверь желѣзнымъ запоромъ.

— Стало-быть прежде у васъ не было обыкновенія запирать своей комнаты передъ тѣмъ, какъ вы ложитесь спать?

Извергъ! Ей хочется знать мои привычки, чтобъ успѣшнѣе устроить мою погибель! Негодованіе опять взяло перевѣсъ надъ благоразуміемъ, и я отвѣчала съ колкостію:

— До-сихъ-поръ я часто забывала запирать дверь: я не считала этого необходимымъ. Мнѣ не могло прійдти въ голову, что въ Торнфильдскомъ-Замкѣ надобно бояться непредвидѣнныхъ опасностей; но впередъ (это произнесла я съ разстановкой и твердымъ голосомъ), я вижу, необходимо здѣсь принимать всевозможныя мѣры для собственной безопасности, и ужь, разумѣется, дверь моей комнаты всегда будетъ заперта крѣпкимъ желѣзнымъ засовомъ.

— Умно сказано, миссъ Эйръ, и я всегда была тѣхъ мыслей, что благоразумная предосторожность никому не помѣшаетъ. Въ этой сторонѣ, слава Богу, все спокойно, и никто еще не слышалъ ни о ворахъ, ни о разбойникахъ съ той поры, какъ стоитъ этотъ замокъ, хотя въ его кладовыхъ — сокровища драгоцѣнныя: одной столовой посуды, какъ всѣмъ извѣстно, хранится въ шкафахъ на десятки тысячъ фунтовъ. При всемъ томъ, миссъ Эйръ, вы видите, прислуги очень-немного для такого огромнаго дома, потому-что хозяинъ его никогда не заживался здѣсь слишкомъ-долго. Пріѣзжаетъ онъ изрѣдка, на нѣсколько дней, и при жизни холостяка, ему нѣтъ надобности увеличивать число слугъ; но я опять повторю: предосторожность никогда не мѣшаетъ. Многіе, миссъ Эйръ, во всѣхъ случаяхъ своей жизни полагаются на Бога, потому-что безъ Его святой воли ни одинъ волосъ съ головы нашей не погибаетъ: дѣло похвальное; но мое мнѣніе всегда было и будетъ: на Бога надѣйся, а самъ не плошай. Господь Богъ не запрещаетъ намъ принимать мѣры для собственной защиты, и бывали случаи, когда человѣкъ благоразумный, благодаря этимъ мѣрамъ, спасался отъ большихъ бѣдъ.

Здѣсь она окончила свою длинную рѣчь съ такою торжественностью, которая сдѣлала бы честь любому квакеру. Я была окончательно поражена этимъ удивительнымъ искусствомъ владѣть собою и этимъ непостижимымъ лицемѣріемъ, невиданнымъ и неслыханнымъ между людьми. Вошла кухарка.

— Мистриссъ Пуль, сказала она, обращаясь къ Граціи: — людской обѣдъ скоро будетъ готовъ: вы станете обѣдать въ кухнѣ?

— Нѣтъ; пусть принесутъ мнѣ портеръ и пуддингъ на подносѣ: я пойду къ себѣ наверхъ.

— А говядины хотите?

— Куска два-три и столько же сыра: больше ничего не нужно.

— Не хотите ли саги?

— Оставьте немного къ вечеру: я сама пріиду въ кухню. Теперь не надо.

Потомъ кухарка сказала, что мистриссъ Ферфаксъ ожидаетъ меня обѣдать въ своей комнатѣ. Я пошла.

За обѣдомъ я почти не слушала мистриссъ Ферфаксъ, когда она по-своему разсказывала подробности почнаго приключенія. Голова моя была занята загадочнымъ характеромъ Граціи Пуль и рѣшеніемъ трудной задачи относительно ея положенія въ Торнфильдѣ. — Почему не посадили ее подъ арестъ въ это утро? спрашивала я сама-себя: — или почему, по-крайней-мѣрѣ, не выгнали ее изъ дома? Мистеръ Рочестеръ былъ очевидно убѣжденъ въ ея злодѣйскомъ умыслѣ: какая же таинственная причина запрещаетъ ему подвергнуть эту женщину формальному обвиненію? Зачѣмъ и для-чего онъ строго запретилъ мнѣ разсказывать объ этомъ приключеніи? Странно, непостижимо: смѣлый, мстительный и гордый джентльменъ находился въ зависимости отъ собственной служанки до такой степени, что не смѣлъ открыто обвинить и наказать ее даже тогда, когда она злодѣйскимъ образомъ покусилась на его жизнь.

Будь Грація Пуль молода и прекрасна, я могла бы, пожалуй, допустить въ этомъ случаѣ вліяніе нѣжныхъ чувствъ, противодѣйствующихъ страху или благоразумію со стороны мистера Рочестера; но при этой пошлой и безобразной фигурѣ, такая догадка оказывалась совершенно-неправдоподобною. — «Почему же и не такъ? думала я. — Грація въ свое время была молода, и вѣроятно не такъ-дурна, какъ теперь: ея молодость была современна юношескому возрасту ея господина, и мистриссъ Ферфаксъ говорила мнѣ, что она живетъ уже давно въ Торнфильдскомъ-Замкѣ. Красавицей, конечно, никогда не была Грація Пуль; но, быть-можетъ, сила характера, и оригинальность физіономіи замѣняли въ ней недостатокъ блистательныхъ наружныхъ свойствъ. Притомъ мистеръ Рочестеръ — дилеттантъ всего, что отзывается рѣшительностью и эксцентрическими выходками, а Грація Пуль — эксцентрична до невѣроятности. Что, если, въ-самомъ-дѣлѣ, заблужденіе молодости подвергло его неотразимой власти этой безумной женщины, и она теперь обнаруживаетъ на его поступки тайное вліяніе, отъ котораго онъ не можетъ и не смѣетъ освободиться? Не мудрено и то, что она, можетъ-бытъ, располагаетъ какой-нибудь ужасной тайной, бывшей слѣдствіемъ нескромности мистера Рочестера.» Но при этихъ заключеніяхъ, моему воображенію съ такого живостью представились квадратный, лобъ и пошлое лицо мистриссъ Пуль, что я тутъ же отступилась отъ своихъ предположеній. — "Нѣтъ, все это вздоръ, рѣшительный и безсмысленный вздоръ!.. Однакожъ, если вникнуть хорошенько въ дѣло, вѣдь и ты — не красавица, Дженни Эйръ, не была и не будешь красавицей; но мистеръ Рочестеръ чувствуетъ… по-крайней-мѣрѣ начинаетъ чувствовать къ тебѣ нѣкоторую привязанность: припомни его слова въ прошлую ночь, его взоры, его голосъ! "

И я живо припомнила этотъ трогательный языкъ, пылкій взглядъ, взволнованный тонъ. Теперь я была въ учебной залѣ; Адель занималась рисованьемъ; я смотрѣла ей черезъ плечо и поправляла карандашомъ. Вдругъ она взглянула на меня съ какимъ-то страннымъ испугомъ.

— Qu’avez-vous, mademoiselle? сказала она. — Vos doigts tremblent comme la feuille, et vos joues sont rouges: mais, rouges comme des cerises!

— Мнѣ жарко, Адель, и я немного устала.

Она начала опять рисовать; я начала опять думать.

Мнѣ хотѣлось вытѣснить изъ своей головы эту ненавистную мысль о Граціи Пуль. Я сравнивала себя съ нею и находила, что между нами была значительная разница. Бесси Ливень объявила, что я казалась совершенною леди, и она сказала правду: я была точно леди. Увидѣвъ меня теперь, Бесси, безъ-сомнѣнія, должна была бы сознаться, что я еще болѣе похорошѣла: на щекахъ моихъ яркій румянецъ, и я замѣчаю въ себѣ избытокъ живости и силы. Не мудрено: горизонтъ моей жизни озарился яркими надеждами.

— Вотъ уже и вечеръ наступаетъ, думала я, смотря въ окно: — а я все-еще не видала мистера Рочестера, и цѣлый день не слышала его шаговъ по лѣстницѣ; но, безъ всякаго сомнѣнія, я увижу его ночью. Поутру я боялась этой встрѣчи; теперь, напротивъ, желала ее всѣми силами своей души.

Въ сумерки, по окончаніи уроковъ, Адель ушла играть съ своей нянькой. Оставшись одна въ классной залѣ, я ни о чемъ больше не могла думать, какъ о свиданіи съ мистеромъ Рочестеромъ. Нетерпѣніе мое сдѣлалось чрезвычайно-раздражительнымъ: я прислушивалась къ звонку въ нижнемъ этажѣ; прислушивалась, не идетъ ли горничная звать меня въ библіотеку; иногда мнѣ казалось, будто я слышу на лѣстницѣ шаги мистера Рочестера: тогда я подходила къ дверямъ, выжидая, когда надобно будетъ отворить ихъ для него; но шаги смолкали — ихъ и не было — въ дверь никто не стучался, мракъ распространялся больше и больше. Но еще не поздно: онъ часто присылалъ за мною въ семь или восемь часовъ, а теперь было только шесть. Быть не можетъ, чтобъ надежда обманула меня въ эту ночь, когда мнѣ нужно говорить съ нимъ о многихъ предметахъ, и всего болѣе объ этой непостижимой Граціи Пуль. Надобно удостовѣриться, точно ли онъ убѣжденъ въ ея злодѣйскомъ умыслѣ, и почему этотъ умыселъ долженъ оставаться глубокой тайной для всего дома. Какая нужда, что мое любопытство будетъ его раздражать: я опытомъ извѣдала наслажденіе тревожитъ и успокоивать неперемѣнно; руководимая вѣрнымъ инстинктомъ, я никогда не заходила слишкомъ-далеко и умѣла держаться въ приличныхъ границахъ. Соблюдая всѣ формы уваженія, приличнаго въ моихъ отношеніяхъ къ гордому джентльмену, я часто противорѣчила ему среди одушевленной бесѣды, безъ страха и безъ всякаго принужденія: это согласовалось съ его характеромъ и доставляло удовольствіе мнѣ-самои.

Легкая походка послышалась на лѣстницѣ: пришла Лія… звать меня пить чай въ комнату мистриссъ Ферфаксъ. Такъ и быть: покрайней-мѣрѣ я буду теперь въ нижнемъ этажѣ, ближе къ особѣ мистера Рочестера: авось онъ увидитъ меня. Я пошла съ оживленною надеждою.

— Сегодня чай для васъ особенно-необходимъ, миссъ Эйръ, сказала старушка, когда я вошла въ ея комнату: — за обѣдомъ вы почти ничего не кушали. Я, право, боюсь, здоровы ли вы: цвѣтъ лица у васъ лихорадочный.

— Напротивъ, мистриссъ Ферфаксъ, я совершенно-здорова.

— Въ такомъ случаѣ, вамъ надобно доказать это своимъ хорошимъ аппетитомъ; потрудитесь, пожалуйста, налить чайникъ, пока я укладываю работу.

Она уложила въ корзинку свое шитье и потомъ опустила штору, которая до-сихъ-поръ была поднята, безъ всякой впрочемъ нужды, потому-что давно смерклось и въ комнатѣ было совершенно-темно. Подали свѣчу.

— Прекрасная ночь сегодня, хотя не видно ни одной звѣзды, сказала мистриссъ Ферфаксъ, продолжая смотрѣть въ окно. — Мистеръ Рочестеръ выбралъ хорошее время для своей поѣздки.

— Поѣздки!! — Развѣ мистеръ Рочестеръ уѣхалъ куда-нибудь? Я совсѣмъ не знала, что его нѣтъ дома.

— Скажите, пожалуйста, а онъ отправился тотчасъ же послѣ завтрака! Онъ поѣхалъ въ Лиссъ, въ помѣстье мистера Эстона, миль за десять по другую сторону Миллькота. Въ это время, я полагаю, тамъ много гостей: лордъ Ингремъ, сэръ Джорджъ-Линнъ, полковникъ Дентъ и другіе.

— Однакожь, онъ воротится сегодня?

— Помилуйте, какъ это можно! Я думаю, онъ пробудетъ гамъ по-крайней-мѣрѣ недѣлю: когда эти свѣтскіе люди соберутся вмѣстѣ, имъ, окруженнымъ пышностью и забавами всякаго рода, знаете, бываетъ такъ-хорошо, что они не скоро разстаются. Порядочный джентльменъ, иной разъ, находка для такого общества, а мистеръ Рочестеръ такъ-уменъ и ловокъ, что отъ него, я полагаю, всѣ безъ ума: дамы, смѣю сказать, всѣ его любятъ; нѣтъ надобности, что его наружность не слишкомъ-привлекательна, Таланты мистера Рочестера, быть-можетъ также его богатство и происхожденіе отъ древней фамилій, дѣлаютъ его между ними предметомъ общей ревности.

— А развѣ есть и дамы въ Лиссѣ?

— Какъ же: мистриссъ Эстонъ и три ея дочери — самыя образованныя и умныя молодыя леди; высокородная Бланка и Мери Ингремъ — прекраснѣйшія женщины, какихъ-только я знала. Я видѣла Бланку лѣтъ за шесть или за семь, когда ей было только восемнадцать лѣтъ. Она пріѣзжала сюда о святкахъ на балъ мистера Рочестера. Посмотрѣли бы вы въ ту пору, какъ великолѣпно были иллюминованы всѣ эти парадныя залы: весь Торнфильдъ словно огнемъ горѣлъ! Однѣхъ дамъ, я полагаю, было до тридцати особъ, и все это изъ самыхъ знатныхъ фамилій. Миссъ Ингремъ считалась между-ними первою красавицей.

— Вы ее видѣли, мистриссъ Ферфаксъ: на кого она была похожа?

— Да, я видѣла ее очень-хорошо. Двери столовой были отворены, и такъ-какъ это были святки, слуги имѣли позволеніе стоять въ передней комнатѣ и слушать, какъ леди играютъ и поютъ. Мистеръ Рочестеръ пригласилъ меня въ залу; я забилась въ спокойный уголокъ и наблюдала всѣхъ гостей. Признаюсь, миссъ Эйръ, никогда мнѣ не случалось видѣть болѣе пышности и блеска: всѣ леди были разряжены великолѣпно, всѣ почти, по-крайней-мѣрѣ молоденькія, были красавицы; но миссъ Ингремъ затмѣвала всѣхъ своею блистательною красотою.

— Для кого жь она была похожа?

— Ну, да ее и сравнивать ни съ кѣмъ нельзя. Высока, статна, круглыя плеча, полная грудь, длинная, граціозная шея; матовый цвѣтъ лица, благородныя черты, глаза какъ у мистера Рочестера, большіе и чорные, искрометные какъ ея брилльйянты. Прибавьте сюда роскошную голову, съ волосами, чорными какъ у ворона, двѣ густыя косы назади, а спереди длинные, лоснящіеся локоны… что и говорить, никогда я не видала такой красавицы. Она была въ бѣломъ; палевый шаржъ, перекинутый черезъ плеча, опускался до колѣнъ длинными бахромистыми концами. Въ ея волосахъ былъ вплетенъ роскошный палевый букетъ цвѣтовъ въ контрастъ съ гагатовою массою ея волнистыхъ локоновъ.

— Всѣ, конечно, любовались такой красавицей?

— Разумѣется. Съ такой чудной красотою, миссъ Ингремъ соединяла множество обворожительныхъ талантовъ. Она была чудесная пѣвица, и джентльменъ аккомпанировалъ ей на фортепьяно. Она и мистеръ Рочестеръ пѣли дуэтъ.

— Мистеръ Рочестеръ? Я совсѣмъ не знала, что онъ поетъ.

— О да, онъ очень любитъ музыку и знаетъ въ ней толкъ: у него превосходный басъ.

— А какой голосъ у миссъ Ингремъ?

— Богатѣйшій голосъ, звучный и сильный: она пѣла очаровательно, и для меня было истиннымъ наслажденіемъ слышать такую пѣвицу. Потомъ она играла на фортепьяно, и опять съ удивительнымъ искусствомъ. Я не знатокъ въ музыкѣ, и не могу судить по себѣ; но мистеръ Рочестеръ говорилъ, что она превосходно выполняла самыя трудныя аріи.

— И эта чудная красавица еще не замужемъ!

— Кажется еще нѣтъ. Она и ея сестра не имѣютъ большаго богатства: почти все имѣніе старика лорда Ингрема перешло по завѣщанію къ старшему его сыну.

— Странно, однакожъ, какъ не влюбился въ нее какой-нибудь богатый джентльменъ. Мистеръ Рочестеръ на-примѣръ: вѣдь онъ богатъ?

— О да, очень-богатъ; но тутъ, видите ли, большая разница въ лѣтахъ: ему ужъ подъ-сорокъ, а ей всего двадцать-пять.

— Чгбжь такое? Бываютъ браки болѣе-неровные, сплошь да рядомъ.

— Конечно, конечно, только я не думаю, чтобъ у мистера Рочестера была какая-нибудь мысль въ этомъ родѣ.

— Почему же?

— Да такъ… Вы ничего не кушаете, миссъ Эйръ: что съ вами?

— Ничего, благодарю васъ. Я ужасно хочу пить: потрудитесь налить мнѣ еще чашку.

Мнѣ хотѣлось опять воротиться къ вѣроятнымъ предположеніямъ о возможности брака между мистеромъ Рочестеромъ и прекрасной Бланкой; но тутъ пришла Адель, и разговоръ перешелъ на другіе предметы.

Оставшись одна въ своей комнатѣ, я обдумала полученное извѣстіе со всѣхъ сторонъ, заглянула въ свое сердце, подвергла строгому изслѣдованію свои мысли и чувства, и старалась, изъ мрачной пустыни фантастическихъ мечтаніи, созданныхъ разстроеннымъ воображеніемъ, возвратиться опять на безопасную дорогу здраваго смысла.

Я призвала себя на судъ собственной совѣсти: память, явившись свидѣтельницею, представила въ стройномъ порядкѣ надежды, желанія, чувства, заносчивыя мечты, которыя лелѣяла я въ своей душѣ не далѣе какъ въ прошлую ночь; выступилъ впередъ разсудокъ, и выслушавъ рядъ взведенныхъ обвиненій, объявилъ свой приговоръ:

— "Дженни Эйръ — глупая дѣвчонка, никогда не дышала здоровымъ воздухомъ дѣйствительной жизни. Безсмысленная, фантастическая идіотка, она увлеклась химерическими бреднями и съ жадностью пила, какъ нектаръ, отраву заблужденія.

— "И ты считала себя любимицею мистера Рочестера? Приписывала себѣ способность нравиться ему? Хотѣла имѣть на него вліяніе своимъ умомъ и сердцемъ? фи! твоя глупость отвратительна до омерзенія! И ты позволила себѣ увлечься комплиментами, знатнаго джентльмена, человѣка богатаго, свѣтскаго, изъ аристократической фамиліи, комплиментами, которые онъ случайно бросилъ бѣдной гувернанткѣ, поставленной отъ него въ полной зависимости, почти такъ же, какъ его служанки? Глупая, безсмысленная дѣвчонка! Какими судьбами осмѣлилась ты питать всѣ этй съумасбродныя надежды? Неужели самолюбіе могло ослѣпить тебя до такой степени? Зачѣмъ и для-чего, съ такимъ безотчетнымъ удовольствіемъ, ты возобновила сегодня въ своемъ воображеніи кратковременную сцену прошлой ночи? Стыдись и закрой, свое лицо. Онъ сказалъ что-то въ похвалу твоимъ глазамъ: не такъ ли? Раскрои же свои тусклые вѣки, всмотрись внимательнѣе въ свою несчастную физіономію, и ты увидишь, что нѣтъ и не можетъ быть искреннихъ похвалъ для тебя. Безумно питать въ своемъ сердцѣ тайную любовь: нераздѣленная и неузнанная, она сожжетъ своимъ пламенемъ слабую натуру: открытая и раздѣляемая Предметомъ страсти, она, какъ блуждающій огонь, заведетъ обоихъ въ грязныя пустыни, откуда нѣтъ никакого исхода.

— "Выслушай же свой приговоръ, Дженни Эйръ: завтра поутру поставь передъ собою зеркало и нарисуй мѣломъ свой собственный образъ съ возможною вѣрностью, не скрывая никакихъ недостатковъ, не опускай ни одной, сколько-нибудь, грубой черты, чтобы придать себѣ правильную форму. Подъ этимъ рисункомъ подпиши: «портретъ гувернантки, безродной, бѣдной, безпріютной».

— "Потомъ, возьми кусокъ гладкой слоновой кости, сохранившейся въ твоемъ рисовальномъ портфёлѣ; возьми палитру, разведи и перемѣшай самыя свѣжія и чистыя краски; выбери лучшія кисти изъ верблюжьихъ волосъ; сдѣлай очеркъ самаго правильнаго лица, какое-только можешь вообразить и, не робѣя, придай ему колоритъ, по возможности похожій на Бланку Ингремъ въ томъ видѣ, какъ описала ее мистриссъ Ферфаксъ. Припомни ея чорные локоны, восточные глаза, величественныя и стройныя черты, греческій носъ, римскую грудь, и пусть это будетъ моделью воображаемой супруги мистера Рочестера. Не забудь выставить во всей могущественной красотѣ круглыя плеча ослѣпительной бѣлизны и нѣжныя руки, украшенныя золотыми браслетами и алмазными кольцами; вѣрно обрисуй ея платье, бѣлое какъ снѣгъ, воздушныя кружева и золотую цѣпъ вокругъ роскошной шеи. Подъ этимъ портретомъ подпиши: «Бланка, совершеннѣйшая леди высшаго аристократическаго круга».

— "Далѣе, какъ-скоро пріидетъ тебѣ въ голову безразсудная мысль, что мистеръ Рочестеръ любуется тобою, возьми эти двѣ картины, сравни ихъ и скажи: «мистеру Рочестеру стоитъ только захотѣть, и онъ обратитъ на себя пламенныя чувства этой благородной леди; но глупо и безумно думать, что собственныя его мысли могутъ быть обращены на эту бѣдную, ничтожную гувернантку.»

— Покоряюсь тебѣ, о жестокій, но праведный разсудокъ! Приговоръ твой будетъ исполненъ.

Принявъ это рѣшеніе, я успокоилась и заснула крѣпкимъ сномъ послѣ тревожныхъ сутокъ.

Я сдержала слово. Часа въ два я нарисовала свой собственный портретъ карандашомъ, и менѣе чѣмъ въ двѣ недѣли выполнила слоновый миньятюръ воображаемой Бланки Ингремъ. Это было въ-самомъ-дѣлѣ хорошенькое личико, особенно въ-сравненіи съ моимъ портретомъ, слишкомъ-вѣрнымъ натурѣ; при сличеніи ихъ, контрастъ оказывался поразительный. Трудъ принесъ мнѣ очевидную пользу: моя голова и руки были постоянно заняты, и я получила силу и твердость приготовиться къ новымъ впечатлѣніямъ, ожидавшимъ меня впереди.

Въ-самомъ-дѣлѣ, скоро я имѣла основательныя причины благодарить себя за строгія правила, которымъ подчинила свою волю: подъ ихъ вліяніемъ я была способна встрѣтить съ удовлетворительнымъ равнодушіемъ послѣдующія обстоятельства, устроенныя какъ-будто нарочно для-того, чтобъ свернуть голову бѣдной дѣвушкѣ, незнакомой съ утонченными обычаями свѣта.

ГЛАВА VII.

Прошла недѣля, а торнфильдскій замокъ не получалъ никакихъ извѣстій о своемъ владѣльцѣ; десять дней прошло, а мистеръ Рочестеръ не возвращался.

— Тутъ нечему удивляться, замѣтила однажды, мистриссъ Ферфаксъ, когда мы разговорились съ нею о продолжительномъ отсутствіи джентльмена: — легко статься можетъ, что мисгеръ Рочестеръ изъ Лисса прямо прокатилъ въ Лондонъ, а оттуда за границу, и поминай какъ звали: Торнфильдъ, пожалуй, опять не увидитъ его около года. Ему ужь не въ первый разъ уѣзжать такимъ-образомъ безъ всякихъ приготовленій, и мы давно привыкли къ этимъ нечаяннымъ отлучкамъ. Ну, да и то сказать, миссъ Эйръ: намъ-то съ вами какое дѣло?

Нѣтъ, для меня этотъ пунктъ былъ важенъ до такой степени, что слова доброй старушки бросили меня въ холодный потъ, и я дрожала всѣми членами какъ въ лихорадкѣ; но собравъ все свое мужество и припомнивъ свои новыя правила, я ободрилась и привела въ порядокъ разстроенныя чувства.

— Конечно, конечно, мистриссъ Ферфаксъ, отвѣчала я спокойнымъ гономъ: — но въ Торнфильдѣ по-крайней-мѣрѣ знаютъ, гдѣ путешествуетъ мистеръ Рочестеръ?

— Нѣтъ, этого никто не знаетъ, да едва-ли и самъ онъ, по выѣздѣ изъ помѣстья, руководствуется какимъ-нибудь заранѣе составленнымъ планомъ для своего путешествія. Все у него зависитъ отъ случая или отъ каприза: куда захотѣлъ, туда и поѣхалъ. Говорятъ, будто онъ объѣздилъ всѣ иностранныя земли; но мы знаемъ только то, что въ послѣднее время онъ проживалъ большею частію въ Парижѣ.

Разъ овладѣвъ собою, я уже имѣла правильный взглядъ на свои отношенія къ владѣльцу Торнфильда и не позволяла своему воображенію увлекаться несбыточными мечтами. При всемъ томъ, я отнюдь не унижалась до мысли о своей безусловной зависимости; совсѣмъ напротивъ: я говорила самой-себѣ:

— Владѣлецъ Торнфильда платитъ тебѣ деньги за образованіе его воспитанницы: вотъ и все, чѣмъ опредѣляются твои отношенія къ джентльмену-аристократу. Будь благодарна, если онъ обходится съ тобою почтительно и благосклонно: это можешь ты считать наградой за усердіе и добросовѣстное исполненіе своихъ обязанностей. Будь убѣждена, что одна только эта связь можетъ существовать между имъ и тооою; поэтому, не думай и не гадай дѣлать его предметомъ своихъ возвышеннѣйшихъ чувствъ, своей нѣжной симпатіи, радостей и печалей. Къ другой породѣ людей, къ другому классу общества принадлежитъ онъ, и ты должна помнить свое собственное мѣсто между людьми. Не теряй изъ вида своего человѣческаго достоинства, и твердо помни, что умная женщина, ни по какому поводу не должна расточать любовь своего сердца тамъ, гдѣ не требуютъ этого сокровища, и гдѣ, быть-можетъ, стали бы презирать его. Уваженіе къ самой-себѣ на первомъ планѣ: — вотъ девизъ твоихъ мыслей, чувствъ и дѣйствій, Дженни Эйръ!

Мои дневныя занятія шли своимъ обыкновеннымъ чередомъ; но по-временамъ невольно закрадывались въ мою голову побужденія оставить Торнфильдъ съ его зубчатыми бойницами и напечатать о себѣ новое объявленіе въ газетахъ. Уже я строила опять планы и проекты относительно новой жизни въ новомъ обществѣ и, быть-можетъ, эти мысли могли бы созрѣть постепенно и принести свои плоды.

Черезъ двѣ недѣли послѣ отъѣзда господина Рочестера, мистриссъ Ферфаксъ получила письмо.

— Это отъ мистера Рочестера, сказала она, взглянувъ на адресъ: — теперь вѣроятно мы узнаемъ, воротится ли онъ, или нѣтъ.

Покамѣстъ она распечатывала и читала, я продолжала пить кофе — мы завтракали въ ту пору. Кофе былъ горячъ, и этому обстоятельству я приписала нечаянную краску, вспыхнувшую на моемъ лицѣ; но уже я не старалась объяснять, отчего рука моя дрожала, и отчего пролила я половину чашки на тарелку.

— Вотъ я все думала, что мы живемъ здѣсь какъ въ монастырѣ, сказала мистриссъ Ферфаксъ, продолжая держать письмо передъ своими очками: — Торнфильдъ сдѣлается теперь настоящей ярмаркой, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней. Довольно будетъ хлопотъ.

Не требуя объясненія этихъ загадочныхъ словъ, я подтянула передникъ Адели, который въ эту минуту распустился, налила ей кружку молока, отрѣзала ломоть бѣлаго хлѣба, и потомъ уже, обращаясь къ мистриссъ Ферфаксъ, спросила довольно-твёрдымъ голосомъ:

— Развѣ мистеръ Рочестеръ намѣренъ воротиться?

— Да, онъ пишетъ, что онъ воротится черезъ три дня… это будетъ сгало-быть въ слѣдующій четвергъ, и воротится не одинъ. Не знаю, сколько особъ пріѣдетъ съ нимъ изъ Лисса; но онъ приказываетъ отопить и привести въ порядокъ всѣ лучшія спальни. Библіотека и всѣ гостиныя должны быть убраны какъ въ праздникъ, и мнѣ приходится выписать поваровъ и лакеевъ изъ гостинницы Георга, въ Миллькотѣ, да, кажется, еще изъ другихъ мѣстъ, гдѣ только можно. Леди пріѣдутъ съ горничными, джентльмены съ камердинерами, и весь этотъ домъ наполнится народомъ. Бездна хлопотъ!

Заключивъ этой сентенціей, старушка окончила свой завтракъ на скорую руку, и тотчасъ же принялась за свои новыя хозяйственныя операціи.

Въ-самомъ-дѣлѣ, хлопотъ, какъ она предсказала, оказалось довольно на всѣ три дня. Прежде я думала, что всѣ комнаты въ Торнфильдѣ были совершенно-чисты и опрятны; но вышло теперь, что я ошибалась. Три наемныя женщины, со включеніемъ обыкновенной домашней прислуги, каждый день съ утра до ночи, мели, скребли, чистили, вымывали окна, выбивали ковры, снимали и вѣшали картины, полировали зеркала и люстры, разводили огни въ комнатахъ, провѣтривали простыни и перины и, словомъ — такой суматохи никогда я не видала, ни прежде, ни послѣ. Адель также суетилась и шумѣла во все это время: перспектива будущихъ баловъ совсѣмъ вскружила ей голову. Софи должна была нѣсколько разъ пересмотрѣть всѣ свои «toilettes», какъ она называла свои платья, перечистить старыя, провѣтрить и привести въ порядокъ новыя, такъ чтобъ все имѣло безукоризненный парадный видъ. Между-тѣмъ сама-она, очертя голову, скакала по всѣмъ параднымъ комнатамъ, забѣгала въ спальни, вспрыгивала на постели и пробовала лежать на матрацахъ, одѣялахъ и подушкахъ, наваленныхъ большими кучами подлѣ каминовъ съ ихъ неугасимымъ огнемъ. Отъ школьнымъ занятій, въ эти дни надлежало ее освободить: мистриссъ Ферфаксъ просила меня принять участіе въ ея хлопотахъ, и я постоянно возилась въ кладовой, помогая (или мѣшая) ей и кухаркѣ дѣлать варенье, сладенькіе пирожки, французскіе паштеты, торты, бисквиты, и прочая, и прочая.

Гостей ожидали въ четвергъ, къ обѣду, ровно въ шесть часовъ. Въ этотъ промежутокъ некогда мнѣ было строить воздушные замки, и, кажется, была я столько же дѣятельна и весела какъ всѣ, за исключеніемъ развѣ Адели. Изрѣдка только исчезала моя веселость и я, противъ воли, должна была заходить опять въ мрачную область сомнѣній и печальныхъ догадокъ. Дверь передъ лѣстницей въ третій этажъ, въ послѣднее время, почти всегда была заперта: но теперь она отворялась довольно-часто, и я видѣла, какъ выходила оттуда, чинно и важно, Грація Пуль въ своемъ цвѣтномъ чепцѣ и бѣломъ передникѣ; съ невольнымъ ужасомъ наблюдала я, какъ она выступала по галереѣ въ своихъ безшумныхъ башмакахъ, и заглядывала въ спальни единственно для того, чтобъ сдѣлать какое-нибудь замѣчаніе судомойкамъ, чистившимъ рѣшотки и мраморныя полки каминовъ. Разъ въ день она заходила также въ кухню, обѣдала, выкуривала трубку и потомъ, неизмѣнно уносила съ собой бутылку портера для своей одинокой потѣхи въ своемъ верхнемъ мрачномъ логовищѣ. Одинъ только часъ, въ-продолженіе сутокъ, она проводила внизу съ прочими служанками: все остальное время Грація Пуль оставалась въ какой-то низенькой дубовой комнатѣ втораго этажа: тамъ она сидѣла, шила и вѣроятно хохотала для собственной потѣхи, какъ одинокій узникъ въ своей безвыходной тюрьмѣ.

Всего страннѣе было то, что, казалось, во всемъ домѣ никто кромѣ меня не обращалъ вниманія на ея выходки, не замѣчалъ ихъ, не удивлялся имъ, не оспоривалъ ея положенія въ Горинфильдѣ, не жалѣлъ объ ея одиночествѣ или отчужденіи. Однажды Лія и судомойка говорили между собою о Граціи Пуль, и мнѣ удалось услышать частицу этого разговора. Лія сказала что-то такое, что ускользнуло отъ моего уха; судомойка сдѣлала замѣчаніе:

— И ужъ, разумѣется, она получаетъ хорошее жалованье?

— Да, я желала бы имѣть ея деньги, отвѣчала Лія. — Оно, правда, грѣшно было бы мнѣ жаловаться на свое содержаніе въ Торнфильдѣ — всего довольно, слава Богу! но Грація Пуль получаетъ впятеро больше моего, и я навѣрное знаю, что она каждую треть откладываетъ свои денежки въ миллькотскій банкъ. Вздумай теперь она оставить это мѣсто, ей будетъ чѣмъ прожить всю свою жизнь; но она совершенно привыкла къ своей должности, и не разстанется съ Торнфильдомъ. Она сильна, проворна, и довольно-молода: ей нѣтъ еще сорока лѣтъ и, разумѣется, было бы слишкомъ-рано выходить въ отставку.

— Должно-быть она чертовски расторопна, замѣтила судомойка.

— Что и говорить, она проведетъ хоть кого, да и дѣло-то свое понимаетъ лучше всякаго другаго, отвѣчала Лія многозначительнымъ тономъ. — Должность, сказать правду, демонская, и я ни за какія деньги не согласилась бы быть на ея мѣстѣ.

— Истинная правда! былъ отвѣтъ. — Удивительно, какъ это баринъ…

Но здѣсь Лія замѣтила меня и остановила свою подругу. Та замолчала.

— Что? развѣ она не знаетъ? прошептала судомойка черезъ нѣсколько минутъ.

Лія утвердительно кивнула головой, и разговоръ прекратился. Отсюда я могла вывести заключеніе, что въ Торнфильдѣ была какая-то непостижимая тайна, которую отъ меня тщательно скрывали.

Наступилъ четвергъ. Всѣ предварительныя распоряженія были окончены вечеромъ наканунѣ:, ковры были разостланы, занавѣсы падали фестонами подлѣ великолѣпныхъ постелей, прикрытыхъ стегаными одѣялами, бѣлыми какъ снѣгъ; рабочіе столики разставлены подлѣ зеркалъ и оконъ; мебель выполирована, и груды цвѣтовъ красовались по угламъ въ роскошныхъ мраморныхъ вазахъ; всѣ комнаты и залы приняли праздничный видъ, какой только могла сообщить имъ дѣятельная рука человѣка. Даже въ корридорѣ все помолодѣло и нарядилось въ парадную форму: стѣнные часы съ затѣйливой рѣзьбой, такъ же какъ ступени и перила лѣстницъ, были выполированы до яркости стекла; въ столовой весь буфетъ сіялъ золотой и серебряной посудой; въ гостиной и будуарахъ по всѣмъ сторонамъ зацвѣли рѣдкія заморскія растенія въ огромныхъ вазахъ.

Въ полдень, мистриссъ Ферфаксъ нарядилась въ свое лучшее чорное атласное платье, надѣла перчатки, украсила свою грудь золотыми часами, потому-что ей надлежало принимать гостей, провожать дамъ въ ихъ комнаты, и проч. Адель тоже, съ своей стороны, непремѣнно хотѣла имѣть на себѣ всѣ свои драгоцѣнности, хотя я крайне сомнѣвалась, что ее представятъ гостямъ, по-крайней-мѣрѣ въ этотъ день. Какъ бы то ни было, чтобъ сдѣлать ей удовольствіе, я велѣла нянькѣ нарядить ее въ лучшее кисейное платьице, и вообще терпѣливо заняться подробностями ея туалета. Для меня собственно не нужно было никакихъ перемѣнъ, такъ-какъ я знала, что никто не вызоветъ меня изъ классной комнаты, которая сдѣлалась для меня истиннымъ святилищемъ въ это безпокойное время.

Былъ тихій, ясный день, одинъ изъ тѣхъ, которые, въ концѣ марта или въ началѣ апрѣля, являются на землѣ свѣтоносными вѣстниками наступающаго лѣта. Время склонялось къ вечеру; но погода была теплая, и я сидѣла за работой въ учебной комнатѣ подлѣ отвореннаго окна.

— Однако становится ужь поздно, сказала мистриссъ Ферфаксъ при входѣ въ мою комнату: — я очень-рада, что обѣдъ изготовленъ часомъ позже срока, назначеннаго мистеромъ Рочестеромъ: теперь ужь больше шести часовъ. Я приказала Джону выбѣжать за ворота на большую дорогу и смотрѣть во всѣ глаза: оттуда можно видѣгь далеко въ ту сторону, гдѣ стоитъ Миллькотъ.

Затѣмъ, пройдя раза два по комнатѣ, мистриссъ Ферфаксъ подошла къ окну.

— Вотъ онъ, наконецъ! вскричала она, облокачиваясь на окно. — Ну, Джонъ, какія у тебя новости?

— Идутъ, сударыня, былъ отвѣтъ. — Минутъ черезъ десять они будутъ здѣсь.

Адель опрометью бросилась къ окну. Я послѣдовала за ней и остановилась въ сторонѣ, прикрытая занавѣсомъ, такъ, чтобъ ясно видѣть наружные предметы, и не выставляться напоказъ самой.

Десять минутъ, назначенныхъ Джономъ, протянулись очень-долго; но наконецъ мы услышали стукъ массивныхъ колесъ: четыре всадника галопировали по сторонамъ дороги, и за ними катились двѣ открытыя коляски, откуда виднѣлись прозрачныя вуали и развевающіяся перья. Двое всадниковъ были молоды и рисовались въ щегольскихъ костюмахъ; третій былъ мистеръ Рочестеръ на своемъ ворономъ конѣ, Мицраимѣ; Лоцманъ выдѣлывалъ передъ нимъ забавные прыжки; сбоку, подлѣ него, ѣхала леди: онъ и она рисовались на первомъ планѣ. Ея пурпуровая амазонка почти касалась земли, бѣлая вуаль раздувалась вѣтромъ, и внимательный глазъ, изъ-подъ этой прозрачной ткани, легко могъ различить роскошные густые локоны, чорные какъ смоль.

— Миссъ Ингремъ! воскликнула мистриссъ Ферфаксъ и торопливо побѣжала внизъ къ своему посту.

Слѣдуя по гладкому шоссе, кавалькада быстро повернула за уголъ дома, и я потеряла ее изъ вида. Адель просилась теперь сойдти внизъ; но я взяла ее на колѣни, поцаловала, и старалась растолковать, что она не должна и думать встрѣчаться съ этими дамами ни теперь, ни въ другое время, если по-крайней-мѣрѣ не пришлютъ за нею нарочно; что мистеръ Рочестеръ будетъ очень-сердитъ, если она, противъ его воли, попадется имъ на глаза. Бѣдняжка расплакалась, услышавъ это неожиданное наставленіе; но скоро успокоилась опять подъ вліяніемъ моихъ нѣжныхъ ласкъ, и отерла свои слезы.

Послышалось шумное и веселое движеніе въ корридорѣ: басистые тоны джентльменовъ гармонически перемѣшивались съ серебристыми голосами молодыхъ леди, и раздѣльное всѣхъ, хотя не очень-громко, раздавался звучный голосъ торнфильдскаго помѣщика, принимавшаго прекрасныхъ и знатныхъ гостей подъ кровъ своего замка. Затѣмъ — легкіе воздушные шаги по лѣстничнымъ ступенямъ; говоръ и шумъ подлѣ стѣнъ и оконъ галереи, нѣжный и веселый смѣхъ, и затѣмъ, на нѣсколько минутъ, смолкло все.

— Elles changent de toileltes, сказала Адель съ глубокимъ вздохомъ. Она прислушивалась ко всѣмъ движеніямъ, и по-тихоньку дѣлала свои соображенія. — Chez maman, продолжала она: — quand il у avait du monde, je les suivais partout, au salon et à leurs chambres; souvent je regardais les femmes de chambre coiffer et babiller les (lames, et c'était si amusant: comme cela on apprend.

— Не хочешь ли ты покушать, Адель?

— Mais oui, mademoiselle: voila cinq ou six heures que nous n’avons pas mangé.

— Очень-хорошо: покамѣстъ дамы переодѣваются въ своихъ комнатахъ, я сойду внизъ и принесу чего-нибудь закусить.

И выйдя съ возможными предосторожностями изъ своего убѣжища, я отъискала заднюю лѣстницу и прямо спустилась въ кухню. Все въ этой области было движеніе и огонь: супъ и рыба переживали послѣдній актъ своего кухоннаго процесса подъ ножомъ и разливною ложкой повара, краснаго, какъ изжаренный ракъ, и преданнаго душой и тѣломъ великому дѣлу насыщенія джентльменскихъ желудковъ. Въ передней комнатѣ, отведенной для слугъ, стояли или грѣлись у огня два, кучера и три господина, исправлявшіе, вѣроятно, должность каммердинеровъ при джентльменахъ; горничныя, какъ я думала, убрались наверхъ съ своими барышнями; новые слуги и служанки, выписанныя изъ Миллькота, гомозились по всѣмъ угламъ. Пробираясь черезъ этотъ хаосъ, я пришла наконецъ въ чуланъ, взяла холоднаго цыпленка, двѣ булки, два торта, двѣ тарелки, ножикъ, вилку, и съ этой добычей поспѣшила удалиться. Я достигла галереи, и лишь-только собиралась затворить за собою заднюю дверь, какъ ускоренный шумъ и движенія дали мнѣ знать, что леди, окончивъ свой туалетъ, готовы были выйдти изъ своихъ комнатъ. Я не могла идти впередъ, минуя двери нѣкоторыхъ изъ этихъ комнатъ и не подвергаясь опасности быть застигнутой врасплохъ съ своимъ провіантомъ; поэтому я остановилась какъ вкопаная подлѣ стѣны, не освѣщенной окномъ, гдѣ было теперь очень-темно, такъ-какъ солнце закатывалось и наступали сумерки.

Скоро прекрасныя гостьи весело и живо повыпорхнули одна за другою изъ своихъ импровизированныхъ будуаровъ. Ихъ блестящія платья и наряды отражались яркимъ отливомъ на окружающихъ предметахъ. На минуту онѣ сгруппировались вмѣстѣ на другомъ концѣ галереи, перекидываясь вполголоса бѣглыми фразами; потомъ онѣ спустились съ лѣстницы почти такъ же безшумно, какъ летучія тѣни сбѣгаютъ съ высокихъ холмовъ. Эта собирательная группа произвела на меня впечатлѣніе утонченнаго изящества, смутное и живое, о которомъ до той поры я не имѣла ни малѣйшаго понятія. Всѣ эти воздушныя леди, по моимъ понятіямъ, принадлежали къ высшему разряду существъ.

Адель между-тѣмъ ревностно дѣлала свои наблюденія изъ классной залы, растворивъ настежь обѣ половинки дверей.

— Какія прекрасныя леди! вскричала она по-англійски, увидѣвъ меня съ запасомъ обильнаго провіанта. — О, какъ бы мнѣ хотѣлось познакомиться.съ ними и посидѣть у нихъ, на колѣняхъ! Какъ вы думаете, mademoiselle Jeannette: мистеръ Рочестеръ пришлетъ за нами послѣ обѣда?

— Нѣтъ, Адель, не падѣйся: мистеру Рочестеру теперь не до тебя. Завтра, можетъ-быть, ты увидишь ихъ всѣхъ; а между-тѣмъ вотъ твой обѣдъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, она была голодна, и пирожокъ съ цыпленкомъ на нѣсколько времени развлекъ ея вниманіе. Хорошо, что пришло мнѣ въ голову запастись этой провизіей: я, Адель и Софи, принявшая участіе въ нашихъ порціяхъ, подвергались очевидной опасности остаться въ этотъ день безъ обѣда, такъ-какъ внизу о насъ некому было подумать. Не прежде какъ въ девять часовъ начали разносить десертъ, и въ десять, лакеи все еще бѣгали взадъ и впередъ съ подносами и чашками кофе. Я позволила Аделя просидѣть позже обыкновеннаго, потому-что она объявила на-отрѣзъ, что ей нельзя уснуть при этой суматохѣ, когда двери безпрестанно отворяются и запираются. «Притомъ» говорила она: «легко станется, что мистеръ Рочестеръ пришлетъ за мною, когда я раздѣнусь, et alors, quel dommage!»

Я разсказывала ей забавныя анекдоты, покамѣстъ она могла и хотѣла ихъ слушать, и потомъ, для разнообразія, вышла съ ней на галерею. Здѣсь, при свѣтѣ зажженной лампы, печальная дѣвочка услаждала свою душу тѣмъ, что перевѣшивалась черезъ перила и наблюдала, какъ внизу бѣгали оффиціанты взадъ и впередъ. Съ наступленіемъ поздняго вечера, раздались звуки музыки въ гостиной, куда на этотъ разъ перенесли фортепьяно. Адель и я сѣли на верхней ступени лѣстницы, и обѣ принялись слушать съ напряженнымъ вниманіемъ. Скоро живой голосъ смѣшался съ богатыми тонами музыкальнаго инструмента: пѣла какая-то леди, и очаровательно-нѣжны были звуки ея голоса. За этимъ соло послѣдовалъ дуэтъ, окончившійся дружными рукоплесканіями: антракты наполнялись веселымъ и шумнымъ говоромъ. Я слушала внимательно и долго; но вдругъ я сдѣлала открытіе, что мое ухо было исключительно занято анализомъ смѣшанныхъ звуковъ, и между ними старалось различить голосъ мистера Рочестера. Какъ-скоро попытка эта увѣнчалась полнымъ успѣхомъ, я предложила себѣ другую работу — отъискивать смыслъ въ этихъ звукахъ, переводя ихъ на членораздѣльный фразы.

Пробило одиннадцать часовъ. Я взглянула на Адель: голова ея облокотилась на мое плечо, глаза потускнѣли и закрылись. Я взяла ее на руки и отнесла въ постель. Джентльмены и леди разошлись по своимъ комнатамъ во второмъ часу ночи.

Слѣдующій день, такъ же какъ и предшествующій, проведенъ былъ истинно-джентльменскимъ образомъ. Поутру всѣ гости выѣзжали гулять по окрестностямъ замка, богатаго прекрасными видами. Они отправились тотчасъ же послѣ чая, одни верхомъ, другіе въ экипажахъ, и я была свидѣтельницею ихъ отъѣзда и возвращенія назадъ. Миссъ Ингремъ, такъ же какъ и прежде, одна изъ всѣхъ дамъ ѣхала верхомъ; мистеръ Рочестеръ, какъ и прежде, галопировалъ подлѣ нея: оба ѣхали немного въ сторонѣ отъ прочихъ особъ. На это обстоятельство я указала мистриссъ Ферфаксъ, наблюдавшей со мною кавалькаду изъ окна.

— Вы напрасно полагаете, мистриссъ Ферфаксъ, что мистеръ Рочестеръ не думаетъ о женитьбѣ; видите ли, какъ онъ увивается около этой леди? Сейчасъ видно, что онъ предпочитаетъ ее всѣмъ другимъ.

— Ну да, вѣроятно онъ любезничаетъ съ ней.

— Такъ же, какъ и она съ нимъ, добавила я. — Посмотрите, она совсѣмъ перегнулась на его сторону, какъ-будто между ними дружескій, откровенный разговоръ! Признаюсь, мнѣ бы очень хотѣлось разглядѣть хорошенько лицо этой леди.

— Вы ее увидите сегодня вечеромъ, отвѣчала мистриссъ Ферфаксъ. — Когда я замѣтила мистеру Рочестеру, что Адель сильно желаетъ представиться этимъ дамамъ, онъ сказалъ: «Пусть она прійдетъ въ гостиную послѣ обѣда, и попросите также миссъ Эйръ пожаловать съ ней.»

— Да… это онъ, конечно, сказалъ изъ учтивости; но я не имѣю ни малѣйшаго желанія идти, и для меня гораздо-пріятнѣе просидѣть этотъ вечеръ одной въ классной комнатѣ.

— Я такъ и думала, и поэтому замѣтила мистеру Рочестеру, что едва-ли вы найдете какое-нибудь удовольствіе между веселыми гостями: вы не привыкли къ обществу, а тутъ все лица незнакомыя; но мистеръ Рочестеръ не хотѣлъ ничего знать, и съ живостью отвѣчалъ: «Вздоръ! Если она станетъ отговариваться, скажите, что это моя непремѣнная воля, и если она не явится въ числѣ моихъ гостей, я самъ пріиду за нею.»

— Я постараюсь избавить его отъ этого безпокойства, отвѣчала я. — Дѣлать нечего, надобно идти противъ воли; а вы, мистриссъ Ферфаксъ, будете тамъ?

— Нѣтъ; я просила мистера Рочестера уволить меня отъ этой чести, и онъ согласился безъ отговорокъ. Я скажу вамъ, какъ войдти такимъ-образомъ, чтобъ избѣжать формальнаго представленія: это вѣдь самая непріятная и затруднительная часть въ этой церемоніи. Войдите въ гостиную, пока она пуста, то-есть, пока леди еще не вышли изъ-за стола, и забейтесь въ какой-нибудь спокойный уголокъ. Вамъ нѣтъ никакой надобности оставаться долго послѣ того, какъ прійдутъ джентльмены: пусть только мистеръ Рочестеръ васъ увидитъ, и потомъ тотчасъ же вы можете ускользнуть: никто васъ не замѣтитъ.

— Какъ вы думаете, мистриссъ Ферфаксъ: долго они пробудутъ здѣсь?

— Недѣли двѣ или три, но никакъ не больше. Сэръ Джорджъ Линнъ, выбранный недавно городскимъ членомъ въ Миллькотѣ, долженъ будетъ ѣхать немедленно послѣ Пасхи, чтобъ занять свое мѣсто, да и мистеръ Рочестеръ, вѣроятно, отправится съ нимъ вмѣстѣ. Онъ уже и безъ того зажился что-то слишкомъ-долго въ Торнфильдѣ.

Не безъ смущенія и страха замѣтила я приближеніе времени, когда мнѣ и моей воспитанницѣ надлежало отправиться въ гостиную. Адель была цѣлый день въ какомъ-то упоительномъ чаду, когда услышала, что ей позволено вечеромъ представиться прекраснымъ леди, и она протрезвилась только тогда, какъ Софи начала съ ней трудную операцію одѣванья и чесанья. Важность этой церемоніи быстро угомонила восторженныя чувства рѣзвой дѣвочки, и когда, наконецъ, изъ ея волосъ сформировались густые волнистые локоны, когда надѣла она свое атласное розовое платьице, стянулась длиннымъ кушакомъ, украсила свои руки длинными кружевными полу-перчатками, тогда миссъ Адель сдѣлалась степенною дѣвицею въ полномъ смыслѣ этого слова. Не было ни какой надобности напоминать, чтобъ она не измяла платья или не испортила прически: спокойная и чинная, она сѣла на свой маленькій стулъ, тщательно подобравъ напередъ широкое атласное платье, изъ опасенія испортить складки, и объявила голосомъ рѣшительнымъ и твердымъ, что она не тронется съ мѣста, пока я не буду готова. Мой туалетъ, простой и не затѣйливый, продолжался весьма-недолго: я надѣла свое лучшее свѣтло-сѣрое платье, сшитое къ свадьбѣ миссъ Темпель, и съ-тѣхъ-поръ никогда не ношенное, гладко причесала свои волосы, приколола къ груди брилліантовую брошку, и этимъ ограничился весь процессъ моего параднаго убора. Мы пошли.

Къ-счасгію, въ гостиную былъ другой входъ, минуя парадный салопъ, гдѣ гости сидѣли за столомъ. Мы пробрались незамѣтно, и нашли, что гостиная была пуста: огонь хрустѣлъ и перегоралъ въ каминѣ, бросая искры на мраморный очагъ, и восковыя свѣчи сіяли одиноко среди блистательныхъ цвѣтовъ, украшавшихъ столы. Малиновые занавѣсы висѣли передъ дверью; но несмотря на это тонкое драпри, отдѣлявшее гостиную отъ смежной залы, невозможно было разслышать говора гостей.

Адель, повидимому очарованная вліяніемъ торжественнаго впечатлѣнія, сѣла, не говоря ни слова, на подножную скамейку, которую я ей указала. Я между-тѣмъ удалилась къ окну, взяла книгу съ ближайшаго стола и старалась читать. Немного погодя, Адель вскочила съ своего мѣста и подошла ко мнѣ съ умоляющимъ видомъ.

— Что тебѣ надобно, Адель?

— Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces Heurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour compléter ma toilette.

— Ты слишкомъ много думаешь, Адель, о своемъ «toilette»; но ужь такъ и быть, цвѣтокъ у тебя будетъ.

Я взяла розу и прикрѣпила къ ея кушаку. Она испустила вздохъ неизреченнаго наслажденія, какъ-будто чаша ея блаженства была теперь наполнена съ избыткомъ. Я отворотилась, чтобъ скрыть улыбку, которой не могла подавить: было смѣшно и вмѣстѣ жалко видѣть въ маленькой Парижанкѣ врожденное благоговѣніе къ нарядамъ.

Послышался тихій шорохъ вставанья изъ-за стола; поднялись малиновые занавѣсы передъ дверью, и я увидѣла во всемъ блескѣ парадную столовую съ ея иллюминованной люстрой, разливавшей волны свѣта на золото, серебро и флршоръ десертнаго сервиза, поставленнаго на кругломъ столѣ. Леди стройною группой вошли въ гостиную, и занавѣсы вновь опустились за ними.

Всѣхъ дамъ было только восемь; но торжественное ихъ шествіе производило впечатлѣніе, какъ-будто ихъ было нѣсколько дюжинъ. Нѣкоторыя отличались замѣчательно-высокимъ ростомъ, и почти всѣ рисовались въ бѣлыхъ костюмахъ: онѣ выплывали чинно и гордо, съ размашистою важностью, и это естественнымъ образомъ увеличивало ихъ особы, какъ туманъ увеличиваетъ объемъ луны. Я выступила изъ амбразуры окна и сдѣлала реверансъ: одна или двѣ слегка кивнули головами; остальныя удостоили мою фигуру только пытливымъ взглядомъ.

Всѣ леди разсѣялись по гостиной, напоминая мнѣ, плывучестью и легкостью своихъ движеній, стадо бѣло-крылыхъ лебедей. Нѣкоторыя, въ полулежачихъ позахъ, опочили на софахъ и оттоманахъ; другія склонились надъ столами, разсматривая цвѣты и книги; остальныя сгруппировались вокругъ камина и вели бесѣду тихимъ, но яснымъ тономъ, который, казалось, совершенно освоился съ ихъ привычками. Послѣ я узнала ихъ имена, и могу теперь исчислить всѣхъ по порядку.

Первая — мистриссъ Эстонъ и двѣ ея дочери. Безъ всякаго сомнѣнія она была первостатейной красавицей въ свое время, и теперь еще, безъ большихъ усилій, можно было замѣтить слѣды ея прошедшихъ прелестей. Изъ ея дочерей, старшая — миссъ Эмма: дѣвушка низенькаго роста, довольно-наивная, съ дѣтскими очерками лица и всей фигуры, но нѣсколько неестественная въ своей чопорной осанкѣ; бѣлое муслиновое платье и голубой кушакъ рисовались на ней очень-эффектно. Младшая — Луиза, нѣсколько повыше своей сестры, съ изящной осанкой и миловиднымъ личикомъ, изъ разряда тѣхъ, которыя называются по-французски — «minois chillonné»: обѣ сестры прекрасны, какъ лиліи.

— Леди Линнъ — большая, толстая женщина лѣтъ подъ сорокъ, съ гордою, чопорною осанкой, въ богатомъ атласномъ платьѣ двуличневаго цвѣта съ яркимъ золотистымъ отливомъ: ея чорные волосы лоснились подъ тѣнью лазурнаго плюмажа, украшеннаго драгоцѣнными каменьями.

Мистриссъ Дентъ, полковница, менѣе чопорная и надутая, но величавая и пышная, какъ истинная леди. У ней тонкая талія, блѣдное лицо и прекрасные волосы. Ея чорное атласное платье, шарфъ изъ богатѣйшаго голландскаго кружева и брилліанты нравились мнѣ гораздо-больше, чѣмъ радужное сіяніе леди Линнъ.

Но замѣчательнѣе всѣхъ — быть-можетъ отъ того, что выше всѣхъ другихъ въ этой партіи — были: вдовствующая леди Ингремъ и двѣ ея дочери, Бланка и Мери. Всѣ три могли служить моделью высокихъ женскихъ фигуръ. Лѣта матери опредѣлить трудно: ей могло быть отъ сорока до пятидесяти лѣтъ; ея фигура была еще довольно-изящна, волосы еще напоминали воронье крыло — по-крайней-мѣрѣ, при свѣтѣ восковой свѣчи; ея зубы также сохранились въ совершенствѣ. Многіе, безъ-сомнѣнія, называли ее одною изъ самыхъ блистательныхъ женщинъ своего времени и, конечно, она вполнѣ заслуживала это названіе въ чисто-наружномъ, физическомъ смыслѣ; но въ эту пору, во всей ея осанкѣ и физіономіи. выражалась почти нестерпимая надменность. у ней были римскія черты и двойной подбородокъ; эти черты, казалось мнѣ, были не только надуты и омрачены, но даже изборождены страшною гордостью, и это же чувство сообщало подбородку положеніе почти сверхъестественной прямоты. У ней былъ также гордый и надменный взоръ, напоминавшій мнѣ глаза мистриссъ Ридъ. Она глотала свои слова когда говорила, и голосъ у нея былъ басистый, съ величавой, догматической, повелительной и… вполнѣ несносной интонаціей. Малиновое бархатное платье и кашмировый индійскій тюрбанъ вокругъ головы, украшенный золотомъ, сообщали ей (какъ разумѣется она думала) истинно-богдохапское достоинство.

Бланка и Мери, при такой же осанкѣ, были прямы и высоки, какъ тополи. Мери была слишкомъ-тонка, несоразмѣрно съ своимъ ростомъ, но Бланку создала природа моделью настоящей Діаны. Само-собою разумѣется, я наблюдала ее съ особеннымъ интересомъ. Во-первыхъ, мнѣ нужно было знать, согласуется ли ея наружность съ описаніемъ мистриссъ Ферфаксъ; во-вторыхъ, похожъ ли на нее сколько-нибудь мой миніатюрный портретъ и, въ-трегьихъ, хорошо ли я угадала вкусъ мистера Рочестера, воображая его идеальную невѣсту.

Результатъ наблюденія былъ тотъ, что фигура; миссъ Бланки оказалась точь-въ-точь похожею на мой портретъ и на описаніе мистриссъ Ферфаксъ: благородный бюстъ, круглыя плеча, граціозная шея, чорные глаза, густые волнистые локоны — все было тутъ со всѣми предусмотрительными подробностями. Но ея лицо? Лицомъ миссъ Бланка была похожа на свою мать: тотъ же низкій лобъ, тѣ же надменныя черты, только покамѣстъ гладкія и правильныя, то же выраженіе гордости. Но это однако жь была не упрямая и не угрюмая гордость, сосредоточенная въ себѣ-самой: она смѣялась безпрестанно; ея смѣхъ былъ сатирическій, и такое же выраженіе внимательный глазъ подмѣчалъ на ея надменныхъ губахъ.

Геніи, говорятъ, всегда бываютъ увѣрены въ своихъ силахъ, Не могу сказать, была ли геніемъ миссъ Ингремъ, но ея рѣшительная самоувѣренность бросалась въ глаза съ перваго взгляда. Она вступила въ разговоръ о ботаникѣ съ мистриссъ Дентъ. Мистриссъ Дентъ не изъучала этой науки, хотя, по ея словамъ, она любила цвѣты, особенно дикіе. Миссъ Ингремъ воспользовалась этимъ случаемъ, чтобъ забросать свою собесѣдницу множествомъ учоныхъ терминовъ, почерпнутыхъ изъ ботаническаго словаря. Я тотчасъ же замѣтила, что она дурачитъ мистриссъ Дентъ и, безъ всякой церемоніи, издѣвается надъ ея невѣжествомъ. Она играла нa фортепьяно, и должно согласиться, выполняла легко довольно-трудныя пьесы. Она пѣла, и голосъ ея, въ-самомъ-дѣлѣ, былъ очарователенъ. Она разговаривала по-французски съ своей маманъ: выговоръ у нея не дуренъ, и она объяснялась на этомъ языкѣ довольно-бѣгло физіономія Мери была открытѣе и гораздо нѣжнѣе, чѣмъ у ея сестры; она была бѣлокура, и черты ея лица не обличали заносчивости и надутаго высокомѣрія; но за-то не было въ ней и слѣдовъ той необыкновенной живости, какою отличалась миссъ Бланка: въ лицѣ ея недоставало выраженія, въ глазахъ — блеска; она не говорила ничего, и во весь вечеръ оставалась какъ статуя, неподвижная на своемъ мѣстѣ. Обѣ сестры были одѣты въ бѣломъ.

Думала ли я, что миссъ Бланка можетъ сдѣлаться невѣстою мистера Рочестера? Этого я не могла объяснить себѣ, потому-что не знала его вкуса и понятій относительно женской красоты. Если онъ любилъ великолѣпіе, миссъ Бланка могла служить истиннымъ типомъ великолѣпія; притомъ она была остроумна и отличалась рѣдкими талантами. Джентльмены, конечно, удивлялись ей, и я видѣла собственными глазами, какъ ухаживалъ за нею мистеръ Рочестеръ: чтобъ удалить послѣднюю тѣнь сомнѣнія, оставалось только видѣть ихъ вмѣстѣ.

Читатель ошибется, если подумаетъ, что Адель во все это время оставалась безмолвна, какъ рыба, на своей маленькой скамейкѣ. Совсѣмъ напротивъ: при входѣ знатныхъ леди, она встала, пошла къ нимъ навстрѣчу, сдѣлала величественный реверансъ, и сказала важнымъ тономъ:

— Bonjour, mesdames!

Миссъ Бланка окинула ее своимъ саркастическимъ взоромъ и воскликнула:

— Ахъ, какая крошечная куколка!

Леди Линнъ изволила наморщить свое чело и замѣтить величественнымъ тономъ:

— Это, я полагаю, воспитанпица мистера Рочестера, маленькая француженка, о которой говорилъ онъ.

Мистриссъ Дентъ ласково взяла ее за руку и поцаловала. Эмма и Луиза Эстонъ вскрикнули въ одинъ голосъ:

— Какой милый, забавный ребенокъ!

Потомъ онѣ посадили ее на софу, гдѣ она совсѣмъ исчезла между ними. Весь вечеръ она безъ-умолку болтала французскимъ и ломанымъ англійскимъ языкомъ, поглощая вниманіе нетолько молодыхъ дѣвицъ, но даже высокородной леди Линнъ и мистриссъ Эстонъ. Словомъ, она была теперь на-верху блаженства.

Наконецъ подали кофе и пригласили джентльменовъ въ общество дамъ. Я сижу подъ окномъ, въ тѣни — если только могла быть тѣнь въ великолѣпномъ апартаментѣ, освѣщенномъ дюжинами восковыхъ свѣчъ; занавѣсъ окна скрываетъ меня на-половину. Еще разъ поднимается малиновое драпри, и джентльмены, такъ же какъ прежде дамы, шествуютъ въ гостиную ровнымъ и величественнымъ шагомъ. Всѣ они въ чорныхъ костюмахъ, и нѣкоторые весьма-высокаго роста. Опредѣлить ихъ возрастъ нѣтъ никакой возможности; нѣкоторые однако жь очевидно еще очень-молоды. Генрихъ и Фредерикъ Длинъ — молодцы съ ногъ-до-головы, и могутъ служить моделью знаменитѣйшихъ львовъ въ модномъ звѣринцѣ; полковникъ Дентъ смотритъ истиннымъ воиномъ, мужественнымъ и даже нѣсколько страшнымъ. Мистеръ Эстонъ, уѣздный судья (magistrate of the district) Мидлькота, имѣетъ также безъукоризненный джентльменскій видъ: у него совершенно черные волосы, бакенбарды и брови нѣсколько свѣтлѣе, но также еще удовлетворительно черны, и онъ могъ бы въ театрѣ, съ честью и достоинствомъ, выполнять роли благородныхъ отцовъ. Лордъ Ингремъ, такъ же какъ его сестры, очень-высокъ и, такъ же какъ онѣ, прекрасенъ въ строгомъ смыслѣ слова; но природа наградила его апатическимъ и даже нѣсколько безсмысленнымъ взоромъ: кровь очевидно медленно переливается въ его жилахъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ мозгу у него — вѣчный застой.

Гдѣ же мистеръ Рочестеръ?

Онъ приходитъ, наконецъ; я не смотрю на дверь, но чувствую и знаю, что онъ входитъ. Я стараюсь сосредоточить свое вниманіе на вязальныхъ иглахъ, на петляхъ кошелька; желаю думать только о работѣ, которая въ моихъ рукахъ; видѣть только серебристый бисеръ и шолковыя нити, которыя лежатъ на моихъ колѣняхъ — и между-тѣмъ раздѣльно и ясно рисуется передъ моимъ взоромъ его благородная фигура, и неизбѣжно я припоминаю ту минуту, когда видѣла его въ послѣдній разъ, послѣ того какъ была — это онъ самъ говорилъ — спасительницею его жизни. И вижу я, какъ онъ держитъ мою руку, смотритъ мнѣ въ лицо, бросаетъ на меня пламенные взоры, обличающіе волненіе и трепетъ его сердца. Какъ-близко я подходила къ нему въ ту счастливую минуту, и какъ-далекъ онъ былъ отъ меня теперь! Что же измѣнило наши отношенія съ-тѣхъ-поръ, и какая бездна вдругъ открылась между имъ и мною?.. Уже я не разсчитывала и не надѣялась, что онъ подойдетъ ко мнѣ и вступитъ въ разговоръ. Не взглянувъ на меня, и не обративъ никакого вниманія, мистеръ Рочестеръ занялъ свое мѣсто по другую сторону залы, между знатными леди, которыя поспѣшили воспользоваться его обществомъ.

Какъ-скоро я увидѣла, что могу дѣлать наблюденія, не бывъ замѣченною, глаза мои невольно обратились на него: удержать ихъ было выше моихъ силъ: вѣки поднимались сами-собою, и зрачки неудержимо устремлялись на одинъ и тотъ же предметъ. Я смотрѣла, и для меня было неизобразимое наслажденіе въ этомъ созерцаніи — наслажденіе упоительное, драгоцѣнное и, въ то же время, горькое, подобное тому, какое испытываетъ умирающій отъ жажды человѣкъ: онъ знаетъ, что родникъ, гдѣ можетъ утолить свою жажду, отравленъ ядомъ, и однако жь ползетъ къ нему, нагибается и съ жадностью пьетъ смертоносную влагу.

Справедливо говорятъ, что понятіе о красотѣ создается по большей части самимъ воображеніемъ, независимо отъ разсматриваемаго предмета. Безцвѣтное, оливковое лицо мистера Рочестера; его квадратный, массивный лобъ, широкія, гагатовыя брови, быстрые глаза, рѣзкія черты, твердый и суровый ротъ — все это, правда, выражало энергію, рѣшительность, непреклонность воли, по все это отнюдь не было прекраснымъ сообразно съ принятыми условіями красоты. И, однакожь, онъ былъ для меня болѣе чѣмъ прекрасенъ: онъ подчинялъ меня своему могущественному вліянію, и всѣ мои чувства неотразимо обращались на него. Я не имѣла никакого-желанія любить его, и читатель знаетъ, съ какою рѣшимостью искоренила я изъ своей груди зародышъ страсти; но вотъ, опять и опять, при первомъ взглядѣ на него, вспыхнуло мое чувство съ новою, неудержимою силой. Онъ заставлялъ любить себя противъ моей воли.

Я сравнивала мистера Рочестера съ его гостями. Что значили — эта вычурная граціозность братьевъ Линнъ, вялыя и томныя прелести лорда Ингрема и даже этотъ марсовскій видъ полковника Дента, въ-сравненіи съ его взоромъ, выражавшимъ могущественную волю и несокрушимую силу характера? Всѣ эти джентльмены были для меня бездушными предметами и, однакожь, я увѣрена, что многія на моемъ мѣстѣ, нашли бы ихъ привлекательными, прекрасными, между-тѣмъ какъ о мистерѣ Рочестерѣ посторонняя наблюдательница сказала бы только, что у него печальная физіономія и грубыя черты лица. Джентльмены улыбались, смѣялись, дѣлали жесты, болѣе или менѣе выразительные; но все это оказывалось рѣшительнымъ вздоромъ: въ восковыхъ свѣчахъ было столько же души, какъ и въ ихъ улыбкахъ, и звонъ колокольчика былъ столько же многозначителенъ, какъ ихъ громкій смѣхъ. Улыбался и мистеръ Рочестеръ: его суровыя черты прояснялись, глаза воодушевлялись яркимъ блескомъ, и вся физіономія была исполнена мысли и жизни.

Онъ говорилъ съ Луизой и Эммой Эстонъ. Я не постигала, какъ эти леди могли спокойно выносить этотъ искристый взоръ, приводившій меня въ волненіе и трепетъ: я ожидала, что онѣ потупятъ взоры, и краска удовольствія распространится по ихъ лицамъ; но онѣ были спокойны, равнодушны, и ничто не обличало ихъ восторга. Я была рада.

— Нѣтъ, думала я: — онъ для нихъ совсѣмъ не то, что для меня, и онъ не принадлежитъ къ одной съ ними породѣ. Я вѣрю, я убѣждена, что онъ родня мнѣ по душѣ и чувствамъ, и одна только я понимаю языкъ его физіономіи и жестовъ. Пусть между нами бездна разстоянія въ общественномъ быту: есть, однакожь, въ моемъ мозгу и сердцѣ, въ моей крови и нервахъ, какія-то непостижимыя свойства, сродняющія меня съ этой благородной и возвышенной натурой. Не сказала ли я самой-себѣ за нѣсколько дней, что между имъ и мною не можетъ быть другихъ отношеніи, кромѣ полученія денегъ изъ его рукъ? Не запретилъ ли мнѣ разсудокъ представлять его въ неестественномъ свѣтѣ фантастическихъ увлеченіи? О, какъ трудно повиноваться холодному разсудку!

Всякое доброе, истинное, сильное чувство, возникающее въ моей груди, неотразимо влечется къ нему, и только къ нему одному. Я знаю: мнѣ должно скрывать свои чувства, загасить смѣлыя надежды и твердо помнить, что ему нѣтъ до меня никакого дѣла. Когда я говорю, что принадлежу къ одной съ нимъ породѣ, это отнюдь не значитъ, что есть во мнѣ его чарующая сила, привлекающая посторонніе предметы: я хочу только сказать, что въ моей природѣ есть нѣкоторыя общія съ нимъ наклонности и чувства. Итакъ, пусть мы раздѣлены непроходимою бездной житейскихъ отношеніи; но я стану, я должна его любить, пока есть во мнѣ дыханіе и жизнь.

Подали кофе. Съ появленіемъ джентльменовъ, леди оживились и повеселѣли какъ ласточки; разговоръ пошелъ развязнѣе и быстрѣе. Полковникъ Дентъ и мистеръ Эстонъ разсуждаютъ о политикѣ; супруги ихъ слушаютъ внимательно и молчатъ. Двѣ гордыя вдовицы, леди Линнъ и леди Ингремъ, бесѣдуютъ только между собою. Сэръ Джорджъ, котораго я совсѣмъ забыла описать — онъ очень-высокъ и очень-краснощекъ — стоитъ передъ ихъ софою съ чашкою въ рукахъ и дѣлаетъ по-временамъ односложныя замѣчанія. Мистеръ Фредерикъ Линнъ сидитъ подлѣ Мери Ингремъ и показываетъ ей гравюры великолѣпнаго альбома: она смотритъ, улыбается и не говоритъ ничего. Высокій и флегматическій лордъ Ингремъ облокачивается обѣими руками на спинку креселъ, гдѣ сидитъ Эмма Эстонъ; она смотритъ на него умильными глазами и лепечетъ какъ малиновка: лордъ Ингремъ очевидно нравится ей больше, чѣмъ мистеръ Рочестеръ. Генрихъ Линнъ занялъ свое мѣсто на оттоманѣ у ногъ Луизы, и подлѣ него — рѣзвая Адель: онъ пробуетъ говорить съ нею по-французски, но безпрестанно дѣлаетъ ошибки, и Луиза смѣется надъ ними. Гдѣ же партія для миссъ Бланки Ингремъ? Она стоитъ одна подлѣ стола, граціозно склонивъ головку надъ альбомомъ. Кажется она ждетъ, чтобъ къ ней подошли; но соскучившись продолжительнымъ ожиданіемъ, сама выбираетъ кавалера.

Мистеръ Рочестеръ, окончивъ разговоръ съ дѣвицами Эстонъ, стоитъ одинъ подлѣ камина, такъ же какъ она, подлѣ стола; но вотъ она бросаетъ свой альбомъ, идетъ къ нему и садится по другую сторону камина,

— Мистеръ Рочестеръ, я думала до-сихъ-поръ, что вы не любите дѣтей?

— Вы не ошибались: я точно не люблю дѣтей.

— Зачѣмъ же, въ такомъ случаѣ, вы держите эту маленькую куклу? — Она указала на Адель. — Гдѣ вы ее откопали?

— Нигдѣ не откапывалъ: ее просто оставили на моихъ рукахъ.

— Ну, вамъ слѣдовало бы отправить ее въ пансіонъ.

— Этого я не могъ сдѣлать..

— Почему же?

— Пансіоны слишкомъ-дороги.

— Но вѣдь вы, разумѣется, держите для нея гувернантку и, кажется, я видѣла съ ней что-то въ этомъ родѣ… гдѣ эта дѣва? О, да, она еще здѣсь и продолжаетъ сидѣть у окна. Конечно, вы ей платите, и конечно, она стоитъ вамъ не дешево… безъ-сомнѣнія, дороже всякаго пансіона, потому-что держите на своихъ рукахъ двѣ головы вмѣсто одной.

Я боялась, или лучше, надѣялась, что этотъ намекъ обратитъ на меня взоры мистера Рочестера, и поэтому скрылась далѣе въ тѣнь амбразуры; но онъ не перемѣнилъ позы, и глаза его остались неподвижны.

— Я не дѣлалъ этихъ разсчетовъ, сказалъ онъ равнодушно.

— Это похоже на васъ: мужчины никогда не благоволятъ соображаться съ правилами благоразумной экономіи и здраваго смысла. Вамъ бы посовѣтоваться съ маменькой на-счетъ этихъ гувернантокъ: Мери и я, въ свое время, перемѣнили ихъ цѣлую дюжину; половина — просто, а другія — смѣшны до нелѣпости, вообще ужасно несносны… не правда ли, маманъ?

— О чемъ ты говоришь, моя милая?

Молодая леди, къ которой величественная вдовица сдѣлала это нѣжное воззваніе, должна была повторить свой вопросъ съ дополненіями и поясненіями.

— Другъ мой, пожалуйста не говори мнѣ о нихъ; я вытерпѣла съ ними безконечныя муки, и теперь одно слово о нихъ разстроиваетъ мои первы. Жеманство, капризы, наглость, дерзость и все что хотите: я очень-рада, что теперь покончила съ ними однажды навсегда.

Здѣсь мистриссъ Дентъ нагнулась и шеппула что-то на ухо достопочтенной леди; вѣроятно то былъ намекъ, что одинъ субъектъ изъ этой нестерпимой породы здѣсь на-лицо: такъ, по-кранней-мѣрѣ, я заключила изъ громкаго отвѣта леди Ингремъ.

— Tant pis! воскликнула вдовица: — надѣюсь, что это послужитъ для нея урокомъ.

Затѣмъ, послѣ минутной паузы, она прибавила тономъ ниже, но все-еще довольно-громко, такъ-что я совершенно могла слышать:

— Я наблюдала ее, и вы знаете, умѣю ли я различать физіокомическія черты: въ ней я замѣчаю всѣ недостатки и порока класса, къ которому она принадлежитъ.

— Какіе же, позвольте узнать? спросилъ мистеръ Рочестеръ громкимъ и рѣзкимъ тономъ.

— Я скажу вамъ наединѣ, по-секрету, отвѣчала вдовица, величественно потрясая своимъ кащмировымъ тюрбаномъ.

— Но къ тому времени пройдетъ аппетитъ моего любопытства: онъ требуетъ немедленной пищи.

— Спросите Бланку: она ближе къ вамъ, я скажетъ вѣроятно то же, что и я.

— О, не отсылайте его ко мнѣ, маманъ! Я умѣла, въ свое время, дурачить этихъ учоныхъ особъ, и авось, онѣ долго меня, не забудутъ. Какія, бывало, продѣлки мы придумывали съ Теодоромъ надъ этими миссъ Вильсонъ, и мистриссъ Грэи, и мадамъ Жубертъ! Весело вспомнить и теперь! Мери по большей части была сонливой дѣвочкой, и не принимала дѣятельнаго участія въ нашихъ стратагемахъ; но братъ и я проказничали вдоволь и всегда съ полнымъ торжествомъ. Самой лучшей потѣхой служила для насъ мадамъ Жубертъ; миссъ Вильсонъ была плаксивая и дряхлая, съ вѣчными вздохами и стонами — не стоило труда терять для нея заряды остроумія; мистриссъ Грэй была груба и безчувственна какъ камень: никакіе удары не могли застать ее врасплохъ. Но мадамъ Жубертъ, бѣдная крошка — мадамъ Жубертъ! Еще вижу и теперь, какъ приходитъ она въ бѣшенство и рветъ со злости волосы, когда мы выводили ее изъ себя! А чего мы не дѣлали для ея потѣхи? Разливали чай по столу и на ея платья, вспрыскивали ее уксусомъ и сливками на сонъ грядущій, крошили масло и хлѣбъ на ея постелю, бросали свои книги въ потолокъ, играли шаривари съ линейкой и конторкой, и проч., и проч.! Теодоръ, помнишь ли ты эти веселые дни?

— О, да, какъ не помнить! проговорилъ лордъ Ингремъ съ видимымъ удовольствіемъ отъ воспоминанія счастливаго дѣтства. — Старая колода, бывало, ревѣла какъ вѣдьма, и кричала во весь ротъ: «О вы, негодныя дѣти, злыя дѣти!» И тогда мы дѣлали ей строгіе допросы, какъ она, безсовѣстная старуха, осмѣлилась учить такихъ умныхъ дѣтей, какъ мы съ сестрой. Умора!

— А помнишь ли, Теодоръ, какъ я пособила тебѣ сбыть съ рукъ твоего почтеннаго ментора, пучеглазаго мистера Вайнинга — коршуна съ хохломъ, какъ мы его называли? Онъ и миссъ Вильсонъ, изводите видѣть, вздумали запылать другъ къ другу нѣжной страстью — такъ, по-крайней-мѣрѣ, заключили Теодоръ и я: мы подмѣтили ихъ чувствительные взоры, голубиный говоръ, томные вздохи и, разумѣется, тотчасъ же открыли въ лихъ признаки de la belle passion. Публика, къ нашему удовольствію, тотчасъ же воспользовалась этимъ открытіемъ, и нѣжныхъ голубковъ выпроводили изъ дома — avec un grand scandal. Маменька благоразумно распорядилась учредить, такъ-сказать, карантинъ противъ этой моральной язвы. Не такъ ли, ma chore maman?

— Конечно, моя милая. И ты можешь быть увѣрена, что я поступила совершенно-справедливо: есть тысячи причинъ, почему ни въ какомъ благоустроенномъ домѣ не должны терпѣть подобныхъ связей между гувернантками и гувернёрами. Во-первыхъ…

— Во-вторыхъ и въ-двадцатыхъ, увольте насъ отъ этихъ дробныхъ изсчисленіи, chère maman! Впрочемъ, я отлично знаю всѣ эти причины опасныхъ дурныхъ примѣровъ для невинныхъ дѣтей, особенно такихъ, какъ мы съ Теодоромъ: разсѣяніе и неизбѣжно слѣдующее за нимъ пренебреженіе педагогическихъ обязанностей со стороны влюбленныхъ воспитателей юношества; взаимная ихъ связь и довѣренность другъ къ другу; общая ихъ дерзость, наглость и, можетъ-быть, возстаніе противъ почтеннѣйшихъ родителей ввѣренныхъ ихъ питомцевъ. Такъ ли я думаю, баронесса Ингремъ, высокопочтенная владѣтельница парка Ингремъ?

— Совершенно-такъ, теперь, какъ и всегда, моя прекрасная лилія ингремскаго парка. — Итакъ этотъ предметъ конченъ: давайте намъ другіе сюжеты.

Эмма Эстонъ, по-видимому, не слышала, или не обратила вниманія на этотъ финалъ. Разговоръ о гувернанткахъ ей нравился, и вѣроятно пробудилъ въ ея душѣ собственныя воспоминанія, относившіяся къ этому веселому предмету.

— Мы также въ свое время вдоволь потѣшалась надъ нашей гувернанткой, сказала миссъ Эмма Эстонъ дѣтски-наивнымъ гономъ: — по она была такая бѣдняжка, такая смиренница, что никакія шалости не выводили ее изъ себя. Не правда ли, Луиза: вѣдь она никогда на насъ не сердилась?

— Именно никогда, хотя иной разъ мы теребили ее съ утра до ночи. Случалось, мы ставили вверхъ дномъ ея конторку, опрокидывали коммодъ, и все-то она переносила, бѣдняжка, съ непостижимою кротостью, еще ни въ чомъ намъ не отказывала.

— Надобно думать, сказала миссъ Ингремъ, саркастически вздергивая губки: — что мы получимъ теперь подобные мемуары обо всѣхъ существующихъ гувернанткахъ, съ исчисленіемъ ихъ подвиговъ на общую пользу; но чтобы избавить почтеннѣйшую публику отъ этихъ нашествій, я опять предлагаю билль относительно введенія новыхъ сюжетовъ. Мистеръ Рочестеръ, согласны ли вы поддержать вашу покорную слугу?

— Вы можете располагать мною теперь, какъ и всегда.

— Въ такомъ случаѣ, мой билль идетъ впередъ. Синьйоръ Эдуардо, есть ли у васъ голосъ на нынѣшній вечеръ?

— Донна Біанка можетъ приказывать, и голосъ мой весь къ ея услугамъ.

— Выслушайте же мой приказъ, синьйоръ Эдуардо: настройте свое горло, легкія и всѣ другіе вокальные органы, и будьте сейчасъ готовы къ немедленному выполненію моихъ верховныхъ распоряженій.

— О, кто не захотѣлъ бы заступитъ мѣсто Рицціо при такой очаровательной Мери?

— Долой Рицціо! вскричала Бланка, величественно встряхнувъ своими локонами, и быстро подходя къ фортепьяно. — Скрипачъ Давидъ, по моему мнѣнію, преглупѣйшее созданіе, и я ужъ во всякомъ случаѣ скорѣе предпочту ему мрачнаго Бозуэлля. Мужчина, на мои глаза, ничтожнѣе осла, если нѣтъ въ его натурѣ значительнаго запаса такихъ свойствъ, которыя мнѣ нравятся; и пусть исторія говоритъ, что ей угодно, о Джемсѣ Гепборнѣ, но я утверждаю, что это былъ человѣкъ гордый, грозный, бурный, и я охотно согласилась бы осчастливить его своей рукою.

— Слышали вы, милостивые государи? Кто же изъ васъ больше всѣхъ похожъ на Бозуэлля? вскричалъ мистеръ Рочестеръ.

— Я бы сказалъ, что эта привилегія принадлежитъ вамъ, мистеръ Рочестеръ, отвѣчалъ полковникъ Дентъ.

— Очень вамъ обязанъ, честное слово, былъ отвѣтъ.

Миссъ Ингремъ, продолжая разговоръ, сѣла за фортепьяно съ гордой граціей, и начала блистательную прелюдію. Въ этотъ вечеръ, казалось по всему, она была въ самомъ счастливомъ расположеніи духа: всѣ ея слова, такъ же какъ величественные взоры, были направлены къ тому, чтобы удивить, изумить, поразить нетерпѣливыхъ слушателей.

— Терпѣть я не могу нынѣшнихъ молодыхъ людей! воскликнула Бланка, отрывая руки отъ инструмента и дѣлая энергическій жестъ. — Мелкія, рыхлыя, тощія созданія, они заключены въ стѣнахъ своего дома и не смѣютъ выйдти изъ воротъ безъ дядьки и безъ позволенія доброй маменьки! Они вздумали беречь, съ мелкою заботливостью, свои розовыя щеки, бѣленькія ручки, маленькія ножки — какъ-будто красота значитъ что-нибудь въ мужчинѣ! какъ-будто миловидность перестала быть исключительною привилегіею женщинъ, ихъ законнымъ наслѣдствомъ, неотъемлемою собственностью! Безобразная женщина, нечего и говорить, весьма-непріятное пятно на прекрасномъ лицѣ природы; но что касается до мужчинъ, пусть ихъ природнымъ достояніемъ будутъ крѣпость, мужество, сила, и пусть девизомъ ихъ жизни будутъ; — охота, стрѣльба, сраженія, битвы: все остальное не стоитъ моего щелчка. О, еслибъ я была мужчиной!..

— И если когда-нибудь я выйду замужъ, продолжала она послѣ длинной паузы, которой никто не прерывалъ: — мужъ мой не будетъ и не долженъ быть моимъ соперникомъ. Я потребую отъ него нераздѣльныхъ почестей, и въ его благоговѣніи ко мнѣ ни въ какомъ случаѣ не должна участвовать фигура; которую онъ видитъ въ своемъ зеркалѣ. Мистеръ Рочестеръ, пойте: я стану играть для васъ.

— Весь къ вашимъ услугамъ, былъ отвѣтъ.

— Вотъ же для васъ, корсарская пѣсня. Знайте, что я безъ ума отъ корсаровъ, и на этомъ основаніи, пойте «con spirito».

— Повелѣніе изъ устъ миссъ Ингремъ способно одушевить бездушную статую.

— Въ такомъ случаѣ будьте осторожны: если вы мнѣ не понравитесь, я принуждена буду, къ вашему стыду, доказать собственнымъ искусствомъ, какъ дѣлаются эти вещи.

— Это значитъ обѣщать заранѣе награду за неспособность: теперь я постараюсь неугодить вамъ.

— Gardez-vous-en bien! Если вы станете нарочно фальшивить, я устрою наказаніе, какого вы не ожидаете.

— Миссъ Ингремъ имѣетъ нужду въ великой снисходительности: мнѣ извѣстно ея искусство наказывать смертныхъ свыше ихъ терпѣнія и силъ.

— Это что? Объяснитесь! повелѣвала леди.

— Извините, миссъ, это не требуетъ объясненій. Вамъ не трудно сообразить при своемъ проницательномъ умѣ, что одинъ вашъ строгій взглядъ можетъ, въ иныхъ случаяхъ, замѣнить уголовное наказаніе.

— Пойте! сказала Бланка и, наклонившись къ фортепьяно, начала аккомпанировать.

— Теперь, кажется, мнѣ можно ускользнуть, подумала я, выдвигаясь изъ амбразуры окна.

Но въ эту минуту раздались торжественные тоны, и я осталась прикованною къ своему мѣсту. Мистриссъ Ферфаксъ говорила, что у мистера Рочестера прекрасный голосъ: она не ошиблась. Въ-самомъ-дѣлѣ, у него былъ ясный, звучный и сильный басъ, которому придавалъ онъ свое собственное чувство, свою собственную силу, и я убѣдилась очевиднымъ опытомъ, какъ этотъ могучій голосъ способенъ прямо доходить до сердца и производить въ немъ сильнѣйшія ощущенія. Я дождалась, пока затихло въ воздухѣ послѣднее колебаніе звуковъ, и пока снова распространился по залѣ шумный говоръ, прерванный на нѣсколько минутъ общимъ вниманіемъ къ пѣвцу. Тогда я оставила свое одинокое убѣжище среди блистательныхъ особъ, и вышла потихоньку въ боковую дверь, которая, къ-счастію, была недалеко. Оттуда былъ узкій проходъ въ корридоръ: переходя его, я замѣтила, что башмакъ мой развязался. Я остановилась подтянуть шурки и наклонилась для этой цѣли на первую ступень лѣстницы въ верхній этажъ. Въ эту минуту, послышалось мнѣ, что отворилась дверь изъ столовой, и оттуда вышелъ джентльменъ. Я выпрямилась, обернулась, и очутилась передъ нимъ лицомъ-къ-лицу: это былъ мистеръ Рочестеръ.

— Какъ ваше здоровье, мисъ Эйръ? спросилъ онъ.

— Благодарю васъ, сэръ: я здорова.

— Зачѣмъ вы не подошли ко мнѣ въ гостинной, и не говорили со мной?

Я подумала, что этотъ вопросъ можно бы, съ большимъ правомъ, обратить на него-самого; но у меня недостало этой смѣлости. Я отвѣчала:

— Вы были заняты, сэръ, и я не хотѣла васъ безпокоить.

— Что вы дѣлали въ-продолженіе моего отсутствія?

— Ничего особеннаго, сэръ: занималась съ Аделью, какъ и всегда.

— Но вы очень-блѣдны, миссъ Эйръ: это я замѣтилъ съ перваго взгляда. Что съ вами?

— Ничего, сэръ.

— Не простудились ли вы въ ту ночь, какъ тушили пожаръ?

— Нисколько.!

— Воротитесь въ гостиную: вы уходите слишкомъ-рано.

— Я очень устала, милостивый государь.

Онъ бросилъ на меня пытливый взглядъ.

— Вы немного печальны, миссъ Эйръ: что съ вами?

— Ничего, сэръ, совершенно ничего.

— Но вы горюете, это ясно какъ день: два-три слова, и вы будете плакать… да вотъ, я уже вижу, слезы навертываются на вашихъ глазахъ. Будь у меня досугъ, и если бы на этотъ разъ я смертельно не боялся появленія на этомъ мѣстѣ какого-нибудь болтливаго лакея, я узналъ бы и развѣдалъ, что все это значитъ. Такъ и быть, ступайте въ свою комнату; но помните, что до-тѣхъ поръ пока останутся эти гости въ моемъ домѣ, я ожидаю, что вы будете приходить въ гостиную каждый вечеръ: это моя неизмѣнная воля. Ступайте теперь и пришлите няньку за Аделью. Спокойной вамъ ночи, моя…

Мистеръ Рочестеръ остановился, закусилъ губу и, махнувъ рукой, быстро пошелъ къ своимъ гостямъ… А я тихонько и нерѣшительными шагами поплелась въ свою одинокую и темную комнатку — разсуждать на досугѣ и въ тишинѣ безмолвной ночи о значеніи гувернантки въ джентльменскомъ кругу.

Часть третья.

ГЛАВА I.

Весело и шумно въ Торнфильдскомъ Замкѣ среди модныхъ гостей, и уже ничто не напоминаетъ первыхъ трехъ мѣсяцевъ тишины, однообразія и одинокаго затворничества подъ сто пустынной кровлей. Всѣ печальныя и грустныя чувства, казалось, забыты однажды навсегда; мракъ исчезъ, и весь домъ повсюду переполнялся движеніемъ и жизнью отъ ранняго утра до поздней ночи. Въ галереѣ толкотня и суматоха, и во всѣхъ переднихъ комнатахъ поминутно встрѣчаешь какую-нибудь смазливую горничную, или щеголя-каммердинера, занятаго исполненіемъ господскихъ приказаній.

Кухня, будетъ, корридоръ и галереи наполнены суетливыми и пестрыми толпами; парадныя залы, оживленныя веселымъ говоромъ, смолкали на нѣсколько часовъ тогда-только, какъ голубое небо и благодатное сіяніе весенняго солнца вызывали гостей на поэтическія прогулки вокругъ замка. Дурная погода и проливные дожди всего менѣе могли препятствовать джентльменскимъ удовольствіямъ и забавамъ, которыя становились еще разнообразнѣе и живѣе въ эти ненастные дни.

Разъ, въ одинъ бурный вечеръ, гости и хозяинъ, для перемѣны обыкновенныхъ удовольствій, задумали «играть въ шарады» — въ такую игру, о которой до той поры никогда я не слыхала. Всѣ предварительныя распоряженія имѣли, въ моихъ глазахъ, смыслъ непостижимыхъ іероглифовъ. Началось тѣмъ, что слуги зажгли въ столовой цѣлые десятки восковыхъ свѣчь, вытащили оттуда всѣ столы и переставили стулья полукругомъ, прямо противъ гостиной. Между-тѣмъ какъ мистеръ Рочестеръ и другіе джентльмены дирижировали этимъ превращеніемъ, леди бѣгали по комнатамъ взадъ и впередъ, и звонили своихъ горничныхъ. Пригласили мистриссъ Ферфаксъ, чтобъ отобрать отъ нея подробныя свѣдѣнія о фамильномъ гардеробѣ древняго замка, и вслѣдъ за-тѣмъ, подъ ея руководствомъ, стаи горничныхъ принесли изъ столѣтнихъ кладовыхъ третьяго этажа огромные узлы платьевъ, шалей, разноцвѣтныхъ драпри, парчовыхъ юбокъ съ фижмами и безъ фижмъ, атласныхъ клоковъ, черныхъ мантилій, и проч., и проч.; все это перерыли и осмотрѣли съ большимъ стараніемъ, и отобранныя статьи фантастическаго туалета были отнесены въ общій дамскій будуаръ, устроенный на этотъ разъ въ гостиной.

Между-тѣмъ мистеръ Рочестеръ сзывалъ дамъ вокругъ себя, и выбиралъ тѣхъ, которыя должны были принадлежать къ его партіи. «Миссъ Ингремъ, конечно, будетъ со мной», сказалъ онъ, и потомъ назвалъ двухъ миссъ Эстонъ и мистриссъ Дентъ. Я стояла подлѣ, такъ-какъ мистриссъ Дентъ попросила меня прикрѣпить браслетъ на ея рукѣ: мистеръ Рочестеръ взглянулъ на меня.

— Не хотите ли играть и вы? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ, покорно благодарю.

Къ-счастію, онъ не настаивалъ, и позволилъ мнѣ спокойно воротиться на свое обыкновенное мѣсто. Онъ и его гости скрылись теперь въ гостиной за опущеннымъ занавѣсомъ; всѣ другіе члены, въ главѣ которыхъ остался полковникъ Дентъ, заняли свои мѣста на стульяхъ. Кто-то изъ джентльменовъ, кажется, мистеръ Эстонъ, обнаружилъ желаніе, чтобъ и меня включили въ число дѣйствующихъ лицъ: но леди Ингремъ наморщила чело, и отрицательно кивнула головой.

— Нѣтъ, сказала гордая баронесса ингремскаго парка: — она слишкомъ-глупа для такой игры.

Черезъ нѣсколько минутъ раздался звонокъ, и занавѣсъ поднялся: въ гостиной, среди сцены, выставилась дюжая фигура сэра Джорджа Линна, окутаннаго въ бѣлую простыню: передъ нимъ, на столѣ, лежала открытая книга, и подлѣ него стояла Эмма Эстонъ, въ длинномъ плащѣ мистера Рочестера, съ другою книгою въ своихъ рукахъ. Кто-то, не бывъ видимымъ, весело началъ звонить въ колоколъ, и тогда Адель — хотѣвшая непремѣнно имѣть роль въ партіи мистера Рочестера — бойко выступила впередъ, разбрасывая но сторонамъ цвѣты изъ плетёной корзинки, прикрытой розовымъ платкомъ. Затѣмъ, величественно выступила миссъ Ингремъ, одѣтая въ бѣломъ, съ длинною вуалью на головѣ и съ розовымъ вѣнкомъ вокругъ своего чела: подлѣ нея былъ мистеръ Рочестеръ, и оба они подошли къ столу, гдѣ рисовался сэръ Джорджъ Линнъ. Они преклонили колѣна, между-тѣмъ-какъ мистриссъ Дентъ и Луиза Эстонъ, одѣтыя также въ бѣломъ, заняли свои мѣста позади нихъ. Послѣдовала церемонія, сопровождаемая безмолвными жестами, въ которыхъ не трудно было угадать пантомиму англійскаго вѣнчальнаго обряда. Послѣ окончанія этой сцены, зрители о чемъ-то пошептались между-собою минуты двѣ, и потомъ полковникъ Дентъ, отвѣчая за всѣхъ, сказалъ громкимъ голосомъ:

— Невѣста!

Мистеръ Рочестеръ поклонился, и занавѣсъ опустили.

Прошло довольно времени, прежде чѣмъ занавѣсъ поднялся опять, обнаруживъ на этотъ разъ болѣе многосложную и весьма тщательно-выработанную сцену. Гостиная, должно замѣтить, возвышалась надъ столовой двумя ступенями, и теперь, въ углубленіи, шага на два отъ послѣдней ступени, появился огромный мраморный бассейнъ, въ которомъ я угадала одно изъ украшеній оранжереи, гдѣ стоялъ онъ, наполненный золотыми рыбами и окруженный экзотическими растеніями — нужно было, безъ всякаго сомнѣнія, употребить значительныя усилія, чтобъ перенести его изъ сада, черезъ дворъ, и поставить въ гостиной.

Подлѣ этого бассейна, на широкомъ коврѣ, сидѣлъ мистеръ Рочестеръ съ тюрбаномъ вокругъ головы, и окутанный кашмировыми шалями. Его черные глаза, смуглая кожа и выразительныя черты въ совершенствѣ соотвѣтствовали этому костюму, и онъ могъ быть моделью восточнаго эмира. Скоро показалась на сценѣ миссъ Ингремъ, одѣтая также въ восточный костюмъ: малиновый шарфъ, наподобіе кушака, живописно перетягивалъ ея гибкую талію; вышитый платокъ красовался на ея головѣ, стянутый бантами около висковъ; ея роскошныя лебединыя плечи были обнажены, и на одномъ изъ нихъ граціозно висѣло коромысло съ водоносомъ. Вся ея фигура и черты лица представляли воображенію какую-нибудь израильскую принцессу временъ патріархальныхъ, и такова безъ-сомнѣнія была роль, которую она играла въ этой сценѣ.

Она подошла къ бассейну и наклонилась, какъ-будто для-того, чтобъ наполнить свой водоносъ; затѣмъ, коромысло опять приняло прежнее положеніе на ея плечѣ. Мистеръ Рочестеръ всталъ, подошелъ къ ней и предложилъ какую-то просьбу. — «Дѣвица поспѣшно опустила свой водоносъ, и дала ему пить». Тогда, изъ подъ-полы своего платья, онъ вынулъ ящикъ, открылъ его и показалъ великолѣпные браслеты и серьги; изумленіе и радость яркими чертами выразились на лицѣ дѣвицы. Онъ сталъ на колѣна, и положилъ сокровище у ея ногъ; ея взоры и жесты обличали сомнѣніе, недовѣріе, восторгъ; онъ прикрѣпилъ браслеты къ ея рукамъ, и привѣсилъ серьги къ ея ушамъ. То были — Эліазаръ и Ревекка: недоставало только верблюдовъ для полноты патріархальной сцены.

Зрители опять сгруппировались между-собой, потолковали о чемъ-то въ-полголоса, но, казалось, не могли согласиться въ своихъ мнѣніяхъ насчетъ какого-то слова или слога, изображаемаго шарадой. Тогда полковникъ Дентъ, говорившій одинъ за всѣхъ, потребовалъ «цѣлой картины», и немедленно занавѣсъ опять былъ опущенъ.

Когда подняли его въ третій разъ, мы могли видѣть только часть гостиной; остальное пространство было закрыто ширмами изъ какой-то темной и грубой матеріи. Мраморнаго бассейна уже не было, и на его мѣстѣ стоялъ досчатый столъ и кухонный стулъ, восковыя свѣчи были потушены, и вся сцена освѣщалась тусклымъ свѣтомъ изъ грязнаго фонаря.

Среди этой сцены одиноко сидѣлъ человѣкъ со всѣми признаками отчаянія и злобы: его сжатые кулаки лежали, на колѣнахъ, глаза неподвижно были устремлены на землю. Я опять узнала мистера Рочестера, хотя на этотъ разъ угадать его было довольно-трудно. Его сюртукъ былъ спущенъ съ одного плеча, какъ-будто разорванный при упорной битвѣ; волосы были взъерошены, и во всѣхъ чертахъ лица выражалось страшное отчаяніе. Когда онъ двинулся съ мѣста, цѣпи зазвучали, и зрители увидѣли оковы на его рукахъ.

— Смирительный домъ^[1]! воскликнулъ полковникъ Дентъ, и этими словами была разгадана шарада.

Черезъ нѣсколько минутъ, дѣйствующія лица переодѣлись въ свои обыкновенные костюмы и вошли въ столовую. Мистеръ Рочестеръ велъ подъ руку миссъ Ингремъ: она поздравляла его съ успѣшнымъ окончаніемъ игры.

— Знаете ли, говорила она: — что изъ трехъ ролей, вы всего болѣе мнѣ нравились въ послѣдней сценѣ.

— Нѣтъ ли еще остатковъ сажи на моемъ лицѣ? спрашивалъ онъ, оборачиваясь къ ней.

— Нѣтъ, къ великому несчастью! Вы не можете представить, какъ идутъ къ вашей физіономіи эти разбойничьи румяны!

— Стало-быть вы не шутя любите героевъ большой дороги?

— Англійскій разбойникъ весьма немногимъ уступаетъ итальянскому бандиту, а этотъ можетъ отдать преимущество только левантскому пирату.

— Но кто-бы ни былъ я, прошу васъ помнить, миссъ Ингремъ, что вы — моя жена. Мы обвѣнчались съ вами не дальше какъ за часъ, въ присутствіи многочисленныхъ свидѣтелей.

Миссъ Ингремъ засмѣялась, и яркая краска выступила на ея лицѣ.

— Теперь, полковникъ, ваша очередь, сказалъ мистеръ Рочестеръ, обращаясь къ мистеру Денту.

Когда другая партія отправилась въ гостиную, мистеръ Рочестеръ и его спутницы заняли порожнія мѣста. Миссъ Ингремъ была по правую руку своего кавалера; другія зрительницы заняли стулья подлѣ нихъ по обѣимъ сторонамъ. Теперь я перестала наблюдать актеровъ, и уже не слѣдила съ прежнимъ участіемъ за поднятіемъ занавѣса: все мое вниманіе было поглощено одними зрителями, и мои глаза, еще такъ недавно обращенные на малиновое драпри, были теперь прикованы къ полукругу стульевъ. Какую шараду выдумалъ полковникъ Дентъ и его партія, какое выбрали они слово, и какъ исполняли свои роли, ничего не помню; но за-то еще я вижу и теперь коисультацію, слѣдовавшую за каждой сценой: вижу, какъ мистеръ Рочестеръ обращается къ миссъ Ингремъ, и какъ миссъ Ингремъ склоняетъ къ нему свою голову, такъ-что гагатовыя кудри почти касаются его плеча и волнуются по его щекамъ: еще я слышу ихъ взаимный шопотъ, и припоминаю выразительные взгляды, которые ойи бросали другъ на друга.

Уже сказано, какъ я начала любить мистера Рочестера. Я не могла не любить его теперь именно-потому, что онъ совсѣмъ пересталъ замѣчать мое существованіе, потому-что я проводила цѣлые часы въ его присутствіи, между-тѣмъ-какъ онъ никогда не обращалъ своихъ взоровъ въ мою сторону, потому-что видѣла я, какъ все его вниманіе было поглощено одною знатною леди, которая съ гордымъ презрѣніемъ проходила мимо меня, какъ-будто боясь прикоснуться ко мнѣ споимъ платьемъ, и если когда повелительный ея взоръ случайно падалъ на мое лицо, она мгновенно спѣшила удалить его, какъ-будто отъ предмета слишкомъ низкаго для ея наблюденій. Не могла я не любить, потому-что знала почти навѣрное, что онъ скоро женится на этой самой леди; и она ежедневно, безчисленными признаками, обнаруживала свою гордую увѣренность въ его видахъ на нее. Каждый часъ была я свидѣтельницею, какъ мистеръ Рочестеръ любезничалъ съ своей невѣстой, и хотя его взгляды выражали иной разъ видимую безпечность, но и при этой безпечности, они могли быть неотразимо-привлекательны для будущей его подруги.

При этихъ обстоятельствахъ, ни что не могло охладить и поколебать моей любви, хотя было отчего приходить въ отчаяніе каждый день, и, пожалуй, каждый часъ. Быть-можетъ, читатель, вы подумаете, что я ревновала, если только женщина, въ моемъ положеніи, имѣетъ право ревновать къ такой леди, какъ миссъ Ингремъ. Но я не ревновала, и этимъ словомъ отнюдь нельзя объяснить моихъ тогдашнихъ страданій. Миссъ Ингремъ, въ моихъ глазахъ, была слишкомъ-низка и ничтожна для возбужденія серьёзнаго чувства, похожаго на ревность. Читатель безъ-сомнѣнія найдетъ это очень-страннымъ; и о я знаю, что говорю. Миссъ Ингремъ была блистательна, великолѣпна, цвѣтъ и краса джентльменскаго круга; но душа въ ней была крайне-бѣдна, и сердце безплодно по своей природѣ: ничто не расцвѣтало произвольно, само-собою, на этой жалкой почвѣ, и усиліями воспитанія могли быть вырощены на ней плоды неестественные, незрѣлые, готовые завянуть при первыхъ порывахъ нравственной бури. Не было въ ней ничего такого, чтобы непосредственно исходило изъ глубины ея собственнаго духа, какъ зрѣлый и вполнѣ законченный фактъ, выработанный въ горнилѣ размышленія: она бросала пыль въ глаза звучными фразами изъ книгъ, повторяла на-обумъ чужія слова, нерѣдко наполненныя забавными противорѣчіями; но никогда и ни на что она не могла представить своихъ собственныхъ мнѣній. Говорить, и только говорить безъ-умолка и безъ толка, о чемъ бы то ни было и какъ бы то ни было — вотъ въ чемъ, казалось, по ея мнѣнію, заключалась вся тайна быть любезной. Слушали ее, или нѣтъ, убѣждались или нѣтъ ея пустыми фразами — это другой, чуть ли не посторонній вопросъ, о которомъ она ни мало не заботилась. При первомъ знакомствѣ, она могла, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько часовъ, разгонять скуку въ своемъ собесѣдникѣ: но прислушиваясь къ ней сегодня и завгра, не мудрено было прійдти къ безошибочному заключенію, что не было въ этой женщинѣ никакой души, и что, на плечахъ ея, вмѣсто головы, держался прекрасный шарикъ, набитый воздухомъ, способнымъ производить искусственные звуки. Словомъ, миссъ Ингремъ не мыслила никогда, какъ человѣкъ, и едва-ли даже подозрѣвала въ себѣ способность мыслить. Почти то же должно сказать и о сердцѣ этой дѣвицы. При отсутствіи ума, изощреннаго проявленіями самостоятельной и оригинальной мысли, чувство миссъ Ингремъ получило одностороннее направленіе, ограниченное мелкими наслажденіями свѣтской жизни. Любовь, въ строгомъ и благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова, какъ потребность высокой нравственной натуры, не существовала для миссъ Ингремъ; но взамѣнъ этого чувства, въ ней былъ развитъ до послѣднихъ крайностей инстинктъ чувственной страсти, слишкомъ-ясно выражавшійся въ безграничномъ, пламенномъ желаніи выйдти замужъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что замужство было первою и послѣднею цѣлью ея жизни. Къ этой единственной цѣли, теперь, какъ и всегда, были устремлены всѣ ея желанія и мысли. Чувства симпатіи, нѣжности, состраданія, участія, были неизвѣстны миссъ Ингремъ. Между-прочимъ она безъ всякой причины возненавидѣла Адель, и даже не считала нужнымъ скрывать этой ненависти. Случалось, что рѣзвая дѣвочка подбѣгала къ ней съ какимъ-нибудь вопросомъ: миссъ Ингремъ толкала ее, бранила, высылала изъ комнаты, и почти всегда называла ее не иначе, какъ глупой куклой. Другіе глаза, такъ же какъ мои, наблюдали эти обнаруженія въ характерѣ миссъ Ингремъ — наблюдали внимательно, тщательно и прозорливо. Да, будущій женихъ, самъ мистеръ Рочестеръ безпрестанно слѣдилъ за своей невѣстой, зналъ и видѣлъ всѣ ея недостатки, и я была убѣждена въ душѣ, что онъ не могъ питать къ ней истинной страсти.

И однакожь я видѣла, что мистеръ Рочестеръ намѣренъ жениться на миссъ Ингремъ. Зачѣмъ и для-чего: что ему дѣлать съ женщиной безъ души и безъ сердца, съ женщиной, у которой, послѣ ея замужства, уже не останется никакой цѣли въ жизни? Мой разсудокъ не могъ пріискать успокоительныхъ отвѣтовъ на эти и подобные вопросы, и сердце, мое жестоко страдало за будущую судьбу мистера Рочестера. Были, вѣроятно, родовыя, фамильныя причины, неизбѣжно опредѣлявшія этотъ бракъ; но я знала и чувствовала, что Рочестеръ не могъ отдать ей своего сердца, и что она, въ свою очередь, не заслуживала этого сокровища. Эта, и одна только эта мысль, разстраивала покой, моей души и поддерживала мучительную лихорадку въ страждущей груди.

Если бы она, разъ навсегда, устроила свою блистательную побѣду, и онъ, съ искреннею покорностью, положилъ свое сердце у ея ногъ, я могла бы закрыть свое лицо, оборотиться къ другимъ предметамъ и умереть для нихъ обоихъ. Будь она добра и благородна въ истинномъ значеніи этого слова; будь она женщина съ энергіей и чувствомъ, я однажды навсегда выдержала бы страшную борьбу съ двумя лютыми тигрицами нравственной природы — съ отчаяньемъ и ревностью; мое сердце, нѣтъ сомнѣнія, было бы разорвано на части; но я удивлялась бы ей во глубинѣ души, вполнѣ сознавая ея превосходство надъ собою, и потомъ, успокоилась бы на всю свою жизнь. И чѣмъ больше было бы ея нравственное превосходство, тѣмъ глубже было бы мое удивленіе, и тѣмъ прочнѣе могло бы утвердиться спокойствіе моей жизни. Но не такъ происходили всѣ эти дѣла. Миссъ Ингремъ ежеминутно выдумывала сильные эффекты, чтобъ сразить сердце своего жениха, и ежеминутно дѣлала пребезсмысленные промахи, воображая въ то же время, что мѣтко идетъ къ цѣли, и не сомнѣваясь въ окончательной побѣдѣ. Быть постоянною свидѣтельницею всѣхъ этихъ продѣлокъ, значило для меня — испытывать безпрерывное раздраженіе и самое мучительное принужденіе.

И когда она все дальше и дальше отступала отъ своей цѣли, я видѣла очень-хорошо, какъ можно было бы на ея мѣстѣ увѣнчать свои желанія совершеннѣйшимъ успѣхомъ. Стрѣлы, безпрестанно отпрядывавшія отъ его груди и безвредно падавшія при его ногахъ, могли бы, при другихъ обстоятельствахъ, пронзить его гордое сердце, пробудить любовь и нѣжность на его сардоническомъ лицѣ; но и безъ этого искусственнаго вооруженія, было бы легко, на мѣстѣ миссъ Ингремъ, одержать спокойную и прочную побѣду.

— Почему бы не имѣть ей на него сильнѣйшаго вліянія, когда она, но своему положенію, поставлена съ нимъ на такой короткой ногѣ? спрашивала я сама-себя. — Безъ-сомнѣнія, нѣтъ въ ея груди истинной страсти къ этому человѣку. Если бы она побила его искренно, душевно, не-кчему было бы ей расточать, съ такимъ упорствомъ, свои жеманныя улыбки, бросать безпрестанно свои зажигательные взоры, выдумывать граціозныя ужимки, одна другой неестественнѣе, вычурнѣе, приторнѣе. Мнѣ кажется, его сердце могло бы вѣрнѣе принадлежать ей, если бы она просто сидѣла подлѣ него, говорила мало и смотрѣла на него еще меньше. Прошло то время, когда я сама видѣла на его лицѣ выраженіе нѣжное, исполненное глубокаго чувства; но тогда оно возникло само-собою, безъ всякихъ постороннихъ усилій, вычурныхъ, жеманныхъ, странныхъ: мнѣ стоило только отвѣчать на его вопросы просто и ясно, безъ гримасъ, безъ притязаній на любезность, и его физіономія прояснялась больше и больше, становилась нѣжнѣе и нѣжнѣе, и взоры его искрились истинною страстью. Но ничего подобнаго нельзя подмѣтить, когда любезничаетъ съ нимъ миссъ Ингремъ, вооруженная всѣми запасами натянутаго остроумія и кокетства: мистеръ Рочестеръ холоденъ, какъ гранитъ, и ничто не обнаруживаетъ въ немъ волненія страсти. Чѣмъ же и какъ будетъ она прельщать его въ супружеской жизни? Ничѣмъ, конечно, и никакъ: равнодушіе заступитъ мѣсто прежняго кокетства, и жизнь для обоихъ сдѣлается тяжкимъ бременемъ; а между-тѣмъ, я убѣждена въ душѣ, что супруга мистера Рочестера, при другихъ обстоятельствахъ, была бы счастливѣйшею женщиною въ мірѣ.

Я еще ничего не сказала въ осужденіе женитьбы по разсчету и фамильнымъ связямъ. Сначала я была крайне изумлена, когда открыла намѣреніе мистера Рочестера: я считала его человѣкомъ, неспособнымъ увлекаться ничтожными и пошлыми побужденіями при выборѣ жены; но чѣмъ больше я всматривалась въ положеніе, воспитаніе и образъ жизни дѣйствующихъ лицъ, тѣмъ меньше чувствовала охоты осуждать и бранить мистера Рочестера и миссъ Ингремъ за то, что они, въ рѣшительномъ случаѣ своей жизни, поступаютъ сообразно съ идеями, внушенными имъ съ самаго дѣтства. Что дѣлать? Ужъ вѣрно всѣмъ имъ суждено идти по пробитой колеѣ и, вѣроятно, были у нихъ свои разсчеты и соображенія, непостижимыя для бѣдной дѣвушки, воспитанной внѣ джентльменскаго круга. Правда, мнѣ казалось, если бы я была джентльменомъ, такимъ же какъ мистеръ Рочестеръ, я вступила бы въ бракъ не иначе, какъ по влеченію собственнаго сердца; но самая простота этого плана и очевидность выгодъ, представлявшихся въ супружеской жизни съ любимою женой, убѣждали меня въ существованіи особыхъ побужденій, неизбѣжно разрушавшихъ ли естественныя начала и внушенія здраваго смысла: иначе, думала я, всѣ поступали бы сообразно съ этими правилами.

Но, въ другихъ отношеніяхъ, такъ же какъ и въ этомъ, я была снисходительна къ мистеру Рочестеру и забыла всѣ его недостатки, которые при первомъ знакомствѣ бросились мнѣ въ глаза. Прежде я старалась изучить всѣ стороны его характера — ставила въ параллель добро и зло, замѣчаемое въ немъ, чтобы, на основаніи ихъ относительнаго вѣса, опредѣлить правильный судъ объ этой загадочной натурѣ. Теперь, напротивъ, я не видѣла зла, и судъ мой былъ пристрастный, односторонній. Отталкивающій сарказмъ, грубость и колкость, едва выносимыя при первомъ знакомствѣ, были теперь, въ моихъ глазахъ, похожи на острыя приправы въ отборномъ блюдѣ: присутствіе ихъ казалось ѣдкимъ, нерѣдко горькимъ на вкусъ, но ихъ отсутствіе непремѣнно испортило бы все блюдо. Было, однакожь, по-временамъ въ его глазахъ какое-то неопредѣленное выраженіе, не то грустное, не то мрачное и злобное, но во всякомъ случаѣ неуловимое для постороннихъ наблюденіи, и эта скользкая черта обыкновенно бросала меня въ дрожь, какъ-будто я бродила на поверхности волкана, и земля уже разверзалась подъ моими ногами. Но вмѣсто — того, чтобы бѣжать отъ этихъ странныхъ взоровъ, я, напротивъ, старалась угадать ихъ таинственное выраженіе, и на этотъ разъ отъ души завидовала миссъ Ингремъ, которая, когда-нибудь, среди семейной жизни, заглянетъ на досугѣ въ эту непостижимую бездну и будетъ имѣть полную возможность измѣрить ея глубину.

Между — тѣмъ пока я думала только о мистерѣ Рочестерѣ и будущей его невѣстѣ — пока я видѣла только ихъ, слышала только ихъ разговоръ, и слѣдила только за ихъ движеніями, разгадывая смыслъ каждой мины и каждаго жеста — всѣ прочіе гости были заняты своими собственными интересами и удовольствіями. Достопочтенныя вдовицы, леди Линнъ и баронесса Ингремъ, продолжали между гобою торжественную бесѣду, кивая по-временамъ другъ другу своими двумя тюрбанами, или, поднимая свои четыре руки въ изъявленіе таинственности, изумленія или ужаса, смотря по направленію, какое могли принимать ихъ сплетни и пустая болтовня. Добрая мистриссъ Дентъ разговаривала съ кроткою мистриссъ Эстонъ, и обѣ иногда обращались ко мнѣ съ ласковой улыбкой или словомъ. Сэръ Джорджъ Линнъ, полковникъ Дентъ и мистеръ Эстонъ, разсуждали о политикѣ и о судебныхъ дѣлахъ въ Милдькотскомъ-Уѣздѣ. Лордъ Ингремъ любезничалъ съ Эммой Эстонъ; Луиза играла и пѣла въ угоду и наслажденіе Генриха Линна, а Мери Ингремъ вслушивалась въ краснорѣчивыя любезности его братца, Фредерика Линна. Иногда все почтенное собраніе смолкало на минуту, чтобы обратить вниманіе на главныхъ дѣйствующихъ лицъ, потому-что все же, наконецъ, мистеръ Рочестеръ и неразлучная его спутница, миссъ Ингремъ, были жизнью и душою всего общества. Если онъ выходилъ изъ комнаты не больше какъ на часъ, скука весьма-замѣтнымъ образомъ начинала тяготѣть надъ его гостями, и какъ-скоро онъ возвращался, бесѣда джентльменовъ и леди принимала вдругъ оживленный характеръ.

Но всего болѣе оказался чувствительнымъ недостатокъ этого оживляющаго вліянія, когда мистеръ Рочестеръ уѣхалъ однажды въ Миллькотъ по своимъ дѣламъ, не надѣясь воротиться домой до поздняго вечера. День былъ мокрый и холодный: гости, для препровожденія времени, собирались сначала прогуляться въ цыганскій таборъ, расположившійся въ сосѣдней деревнѣ; но теперь никто не думалъ приводить въ исполненіе этотъ планъ. Нѣкоторые джентльмены отправились въ конюшни; другіе, помоложе, вмѣстѣ съ молодыми леди, играли на бильйардѣ въ бильйардной комнатѣ. Вдовствующія леди, Ингремъ и Линнъ, искали утѣшенія въ спокойной игрѣ въ карты. Бланка Ингремъ, отвергнувъ, гордымъ молчаніемъ, покушенія мистриссъ Дентъ и мистриссъ Эстонъ вступить съ нею въ разговоръ, съиграла, съ видимой небрежностью, нѣсколько арій на фортепьяно, и потомъ, взявъ изъ библіотеки какой-то романъ, усѣлась на софу и приготовилась провести въ фантастическомъ мірѣ скучные часы разлуки съ возлюбленнымъ своего сердца. Весь домъ безмолвствовалъ, скучалъ, и только изрѣдка, веселый говоръ игроковъ на бильйардѣ прерывалъ всеобщее вниманіе.

Уже смеркалось и часы пробили урочный срокъ приготовленія къ обѣду, какъ-вдругъ маленькая Адель, вскарабкавшаяся подлѣ меня на окно въ гостиной, закричала:

— Voilà monsieur Rochester qui revient!

Я повернулась, и въ ту же минуту миссъ Ингремъ быстро вскочила съ своего мѣста. Другія дамы тоже оставили свои разнообразныя занятія, потому-что услышали стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ. Къ дому подъѣзжалъ постшезъ.

— Что за идея пріѣхать назадъ въ этомъ экипажѣ? сказала миссъ Ингремъ. — Онъ выѣхалъ верхомъ на своемъ Мицраимѣ; передъ нимъ Лоцманъ бѣжалъ впереди: куда же дѣвалъ онъ собаку и коня?

Говоря это, она придвинула къ окну свою высокую фигуру и широкое платье на такое близкое разстояніе, что я должна была перегнуться назадъ въ самый уголъ, рискуя переломить спину: въ своей нетерпѣливой запальчивости миссъ Ингремъ сначала не замѣтила меня, но теперь, когда ея взоръ невольно встрѣтился съ моимъ, она вздернула губу и поспѣшно отошла къ другому окну. Постшезъ остановился у воротъ; кучеръ позвонилъ и у подъѣзда очутился какой-то джентльменъ въ дорожномъ костюмѣ; но то былъ не мистеръ Рочестеръ: то былъ высокій, дюжій господинъ, незнакомый никому.

— Это нестерпимо! воскликнула миссъ Ингремъ. — Кто тебѣ велѣлъ взобраться на окно, несносная обезьяна (титулъ Адели), и дѣлать фальшивыя тревоги?

И она бросила на меня гнѣвный и грозный взглядъ, какъ-будто я провинилась передъ ней.

Въ корридорѣ послышался смутный, но довольно-громкій говоръ, и вслѣдъ затѣмъ, въ гостиной показался незнакомецъ. Онъ учтиво поклонился леди Ингремъ, вѣроятно, принимая ее за старшую даму.

— Кажется, пріѣхалъ я не во-время, милостивая государыня, сказалъ онъ: — друга моего, мистера Рочестера, нѣтъ дома; но я только-что воротился изъ чужихъ краевъ, и мнѣ необходимо его дождаться здѣсь, въ вашемъ обществѣ, если позволите. Мы давно пріятели съ мистеромъ Рочестеромъ.

Его обращеніе и манеры обличали джентльменскія привычки; его произношеніе показалось мнѣ не совсѣмъ иностраннымъ, однакожь и не англійскимъ; по возрасту, онъ могъ быть ровесникомъ мистера Рочестера, быть-можетъ старше или моложе однимъ годомъ; цвѣтъ лица былъ у него желто-блѣдный, иначе онъ могъ бы показаться красавцемъ, по-крайней-мѣрѣ, съ перваго взгляда. При дальнѣйшемъ изслѣдованіи, проглядывали въ его лицѣ не совсѣмъ-пріятные признаки: его черты были правильны, но слишкомъ-аляповаты; глаза были круглые и большіе, но сквозь нихъ виднѣлась какая-то будничная, праздная жизнь — такъ, по-крайней-мѣрѣ, мнѣ показалось.

Обѣденный звонокъ разсѣялъ все это общество: леди и джентльмены пошли одѣваться къ столу; Адель и я удалились въ комнату мистриссъ Ферфаксъ. Я увидѣла незнакомца во второй разъ уже послѣ обѣда, когда всѣ гости опять собрались въ гостиной. Тутъ онъ, казалось, былъ совершенно въ своей сферѣ; но его физіономія еще больше не понравилась мнѣ, потому-что на ней не было ни малѣйшихъ слѣдовъ одушевленной жизни. Его глазъ блуждалъ, не останавливаясь положительно ни на какомъ предметѣ, и это придавало ему чрезвычайно-странное выраженіе, какого до той поры еще не случалось мнѣ видѣть. Былъ онъ, повидимому, прекрасный и весьма любезный человѣкъ, но я почувствовала къ нему непреодолимое отвращеніе. Въ этой гладкой, лоснящейся кожѣ на его овальномъ лицѣ не было замѣтно никакой энергіи, никакой нравственной силы; его орлиный носъ и маленькій веселый ротъ, не могли обозначать твердости характера, и ясно, что по этому низкому, ровному лбу никогда не пробѣгали тѣни глубокихъ мыслей.

Когда я сидѣла въ своемъ обыкновенномъ углу и смотрѣла на него при свѣтѣ жирандолей на каминной полкѣ, онъ занималъ большія кресла подлѣ камина и безпрестанно придвигался къ огню; я сравнивала его съ мистеромъ Рочестеромъ, и результатъ моихъ наблюденій былъ тотъ, что между ними не могло быть ни малѣйшаго сходства: гладкій гусакъ и гордый соколъ больше похожи другъ на друга, чѣмъ эти два человѣка, принадлежавшіе, по-видимому, къ совершенно-различнымъ породамъ. И, однакожъ, онъ говорилъ о мистерѣ Рочестерѣ, какъ о своемъ старинномъ другѣ: интересная дружба, поразительно подтверждающая старинную аксіому, что «les exlrèmcs se louchent!»

Два или три джентльмена сидѣли подлѣ него, и до меня доносились по-временамъ отрывочные звуки ихъ рѣчей. Сначала я не могла составить опредѣленнаго смысла изъ этихъ отрывковъ, потому-что разговоръ Луизы Эстонъ и Мери Ингремъ, сидѣвшихъ ко мнѣ ближе, заглушалъ эту интересную бесѣду и нерѣдко развлекалъ мое вниманіе. Эти дѣвицы разсуждали о незнакомцѣ, и обѣ называли его прекраснымъ молодымъ человѣкомъ. Луиза выразилась между-прочимъ, что онъ «премилое созданье», и что она «обожаетъ его». Мери увѣряла съ своей стороны, что его «маленькій ротикъ и безподобный носъ» были идеалами совершенства въ своемъ родѣ.

— И какой у него маленькій лобъ! вскричала Луиза: — гладкій какъ мраморъ; на немъ нѣтъ ни одной противной морщинки! А его глаза и улыбка — просто прелесть!

Но въ эту минуту, къ моему великому удивленію, мистеръ Генрихъ Линнъ позвалъ обѣихъ дѣвицъ на другую сторону комнаты, чтобъ условиться на-счетъ какихъ-то пунктовъ относительно отсроченнаго визита въ цыганскій таборъ.

Теперь ничто мнѣ не мѣшало сосредоточить все свое вниманіе на мужской группѣ передъ каминомъ, и скоро я узнала, что имя незнакомца — мистеръ Месонъ. Изъ дальнѣйшей бесѣды объяснилось, что мистеръ Месонъ только-что воротился въ Англію изъ какой-то весьма-жаркой страны, гдѣ жилъ онъ очень-долго, и это, безъ-сомнѣнія, было причиной, отчего лицо его получило желтый цвѣтъ, и отчего теперь сидѣлъ онъ въ тепломъ сюртукѣ и едва могъ согрѣться подлѣ разведеннаго огня. Скоро слова — Ямайка, Кингстонъ, испанскій городъ, показали мнѣ, что резиденціей мистера Месона была Вест-Индія, гдѣ, по его словамъ, онъ первый разъ имѣлъ честь познакомиться съ мистеромъ Рочестсромь. Онъ говорилъ, что пріятель его терпѣть не могъ знойныхъ степей, урагановъ и дождливой осени въ этой сторонѣ. Эти послѣднія обстоятельства были для меня совсѣмъ неожиданною новостью. Я знала, что мистеръ Рочестеръ путешествовалъ и очень-много: такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорила мистриссъ Ферфаксъ, но до-сихъ-поръ мнѣ казалось, что всѣ его странствованія ограничивались только европейскимъ континентомъ, и теперь въ первый разъ приходилось мнѣ слышать, что онъ далеко углублялся и въ другія части свѣта.

Неожиданное обстоятельство, совсѣмъ другаго рода, прервало нить моихъ размышленій о похожденіяхъ мистера Рочестера. Мистеръ Месонъ, продолжавшій дрожать въ своемъ тепломъ сюртукѣ, попросилъ, чтобъ принесли новыхъ углей въ каминъ, такъ — какъ прежній огонь уже перегорѣлъ и началъ покрываться пепломъ. Лакей, исполнившій это приказаніе, остановился, при выходѣ изъ гостиной, подлѣ стула мистера Бетона и сказалъ что-то тихимъ голосомъ. Я могла только разслышать: — «старуха… довольно безобразная… безпокойная».

— Скажи, что ее вытолкаютъ въ шею, если она не вздумаетъ убраться по доброй волѣ, проговорилъ уѣздный судья.

— Нѣтъ… погодите! возразилъ полковникъ Дентъ. — Вы напрасно хотите её прогнать, мистеръ Бетонъ: въ этомъ дѣлѣ мы не судьи. Надобно посовѣтоваться съ дамами.

И, обращаясь къ дамамъ, полковникъ Дентъ продолжалъ громкимъ голосомъ:

— Милостивыя государыни, всѣ вы были намѣрены отправиться въ цыганскій таборъ для таинственныхъ совѣщаній; но вотъ одинъ субъектъ, изъ породы мистическихъ бабушекъ, стоитъ въ эту минуту въ корридорѣ и вызывается раскрыть передъ вами книгу судебъ. Угодно вамъ ее видѣть?

— Какъ это можно, полковникъ! величественно возразила леди Ингремъ. — Не-ужь-то вы будете поощрять такой низкій обманъ? Прикажите ее прогнать безъ дальнѣйшихъ церемоній — вотъ и все!

— Но это невозможно, миледи, сказалъ лакей: — мы никакъ не могли уговорить ее идти назадъ: мистриссъ Ферфаксъ хлопочетъ и теперь, какъ бы выпроводить ее изъ дому; но цыганка усѣлась на стулѣ подлѣ камина, и говоритъ, что не тронется съ мѣста до-тѣхъ-поръ, пока ее не позовутъ къ господамъ.

— Чего жъ ей надобно? спросила мистриссъ Бетонъ.

— Она хочетъ, сударыня, разсказать судьбу благородной публикѣ, и объявляетъ, что она и можетъ, и хочетъ, и должна это сдѣлать.

— Какова она собой? спросили дѣвицы Бетонъ въ одинъ голосъ.

— Пребезобразная старушонка, почти такая же черная, какъ ворона.

— Почему же знать, чортъ-побери! возгласилъ Фредерикъ Линнъ: — можетъ — быть она и въ-самомъ-дѣлѣ колдунья.

— И я то же думаю, подтвердилъ его братъ. — Бывали случаи чудесныхъ предсказаній въ этомъ родѣ. Я, съ своей стороны, признаюсь открыто, что всегда вѣрилъ въ колдовство.

— Позвать колдунью, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, перебилъ Фредерикъ. — Очень жалко пропустить такой курьёзный случай.

— Что съ вами, дѣти? воскликнула леди Линнъ. — Зачѣмъ напрашиваться на всякія приключенія, такія, можетъ — быть, которыя въ-состояніи разстроить наше общее веселье.

— Я съ своей стороны никакъ не могу изъявить своего согласія на такое безразсудное дѣло, величественно провозгласила баронесса ингремскаго парка.

— Будто бы, маманъ? раздался надмѣнный голосъ Бланки, круто повернувшейся назадъ на фортопьянномъ табуретѣ. До этой минуты она сидѣла безмолвно, переворачивая листы музыкальной тетради, и прислушиваясь, вѣроятно, къ противоположнымъ толкамъ на-счетъ вѣщей цыганки. Голосъ матери вывелъ ее изъ задумчивости и заставилъ предложить свое собственное мнѣніе. — Объявляю вамъ, вдовствующая баронесса: что вы можете и должны изъявить свое согласіе, если вамъ угодно. Я непремѣнно хочу знать и слышать свою судьбу, слѣдовательно… Самуилъ, позови колдунью!

— Ахъ, милая Бланка! вспомни…

— Я помню и знаю напередъ, что вы намѣрены сказать; вспомните и вы, баронесса, что у меня есть своя собственная воля. — Самуилъ, живѣй!

— Живѣй — живѣй — живѣй! вскричала вся молодежь, и джентльмены, и леди. — Пусть немедленно войдетъ цыганка. Какъ это весело!

Но лакей продолжалъ стоять на порогѣ.

— Можетъ-быть мнѣ нужно предварить, что это ужасно-грубая женщина, сказалъ онъ.

— Ступай, куда приказано! сердито вскричала миссъ Ингремъ, и лакей ушелъ.

Восторгъ ожиданія немедленно одушевилъ всю публику, и остроумныя шутки сыпались со всѣхъ сторонъ. Лакей вошелъ опять.

— Теперь она не хочетъ идти, сказалъ онъ. — Цыганка говоритъ, что ей нечего дѣлать съ цѣлымъ стадомъ — это ея слова. Она требуетъ, чтобы отвели для нея особую комнату, и тогда особы, желающія знать свою судьбу, могутъ являться къ ней поодиначкѣ.

— Ты видишь, Бланка, что старуха начинаетъ увертываться, замѣтила леди Ингремъ. — Будь осторожна, мой ангелъ, или, всего лучше…

— Пусть введутъ ее въ библіотеку! сказала миссъ Ингремъ повелительнымъ тономъ. — Я, въ свою очередь, ни мало не расположена слушать ее въ присутствіи всего стада: колдунья будетъ принадлежать мнѣ одной, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько минутъ. — Есть ли огонь въ библіотекѣ?

— Да, сударыня… позвольте еще доложить, что старуха, кажется, ужасно жадна.

— Молчать, болванъ! Дѣлай, что тебѣ приказано.

Самуилъ исчезъ. Таинственность, ожиданіе, одушевленіе еще разъ возрасли теперь до самой высокой степени.

— Цыганка готова, сказалъ лакей, появившійся опять передъ нетерпѣливой публикой. — Она желаетъ знать, кто пріидетъ къ ней прежде другихъ.

— Не мѣшаетъ напередъ освѣдомиться, что это за женщина. сказалъ полковникъ Дентъ: — и эту обязанность беру я на себя. — Можешь сказать, Самуилъ, что идетъ джентльменъ.

Лакей исчезъ, и черезъ минуту воротился опять.

— Цыганка говоритъ, сэръ, что ей нечего дѣлать съ джентльменами, и они могутъ избавитъ себя отъ труда дѣлать ей визиты. Она говоритъ также, прибавилъ Самуилъ, съ трудомъ удерживаясь отъ улыбки: — что и пожилыя леди могутъ не безпокоиться: она желаетъ имѣть дѣло только съ молодыми, и притомъ по-одиначкѣ съ каждой.

— Да у ней, чортъ-побери, вкусъ очень-недурной! воскликнулъ Генрихъ Линнъ.

Миссъ Ингремъ торжественно встала съ своего мѣста, и еще торжественнѣе пошла по залѣ.

— Я иду впередъ! сказала она такимъ тономъ, который, по ея разсчетамъ, долженъ былъ сдѣлать честь ея геройской неустрашимости.

— Погоди, мой другъ!.. одумайся, душенька!.. послушай!.. восклицала вдовствующая леди; но храбрая дочь ея прошла мимо съ торжественнымъ молчаніемъ, отворила дверь, и мы слышали, какъ, наконецъ, она вступила въ библіотеку.

Шумный говоръ замолкъ. Леди Ингремъ, вѣроятно, разсчитала, что въ подобномъ случаѣ всего приличнѣе всплеснуть руками, и возвести очи къ потолку. Миссъ Мери объявила, что въ ней никакъ бы не достало духа отважиться на такой подвигъ. Эмма и Луиза Эстонъ смѣялись въ-втихомолку, но замѣтно было, что лица ихъ выражали испугъ.

Время тянулось очень-медленно, и прошло около пятнадцати минутъ, когда, наконецъ, отворилась дверь изъ библіотеки, и миссъ Ингремъ снова появилась въ гостиной.

Что жь теперь? Будетъ она смѣяться? Обратитъ все въ шутку? Всѣ глаза встрѣтили ее съ видомъ раздражительнаго любопытства, но она взглянула на всѣхъ холодно и угрюмо: въ ней не было замѣтно ни малѣйшихъ проблесковъ веселости; она торопливо сѣла на свое мѣсто, не говоря ни слова.

— Ну, Бланка? сказалъ лордъ Ингремъ.

— Что она сказала тебѣ, сестрица? спросила Мери.

— Что вы думали? что вы чувствовали? Точно ли она угадываетъ судьбу? спрашивали дѣвицы Эстонъ.

— Оставьте меня въ покоѣ, messieurs et mesdames, если вамъ угодно, отвѣчала миссъ Ингремъ: — По всему видно, что органы любознательности и легкомыслія раздражаются у насъ слишкомъ-легко: всѣ вы, не исключая моей доброй маманъ, повѣрили съ перваго раза, что въ здѣшнемъ домѣ завелась колдунья, у которой — страшная дружба съ чертями и выходцами съ того свѣта. Чего вы хотите? Я видѣла обыкновенную цыганку, побродягу; ея ремесло — гадать по рукамъ и предсказывать, за деньги, всякой вздоръ, какой только подвернется подъ языкъ. Моя прихоть удовлетворена, и теперь, мистеръ Эстонъ, вы сдѣлаете очень-хорошо, если примите на себя трудъ прогнать старушонку со двора.

Миссъ Ингремъ взяла книгу, облокотилась на ручку креселъ, и, такимъ-образомъ, уклонилась отъ дальнѣйшихъ объясненій. Я наблюдала ее около получаса: во все это время она ни разу не перевернула страницы; ея лицо омрачалось больше и больше, и наконецъ не трудно было подмѣтитъ на немъ слишкомъ опредѣленное выраженіе огорченія и досады. По всей вѣроятности она слышала вещи, не слишкомъ-лестныя для ея самолюбія, и я была убѣждена, что, несмотря на притворное равнодушіе, она приписывала необыкновенную и, конечно, незаслуженную важность открытіямъ цыганки.

Между-тѣмъ Мери Ингремъ, Эмма и Луиза Эстонъ, объявили на-отрѣзъ, что онѣ не могутъ идти по-одиначкѣ, и желаютъ отправиться всѣ вмѣстѣ. Вновь открылись переговоры черезъ расторопнаго слугу, и послѣ нѣсколькихъ переходовъ взадъ и впередъ, Самуилъ объявилъ, что непреклонная Сивилла согласилась, наконецъ, принять общій визитъ робкихъ дѣвицъ.

Но консультація ихъ далеко не имѣла прежней торжественности, сопровождавшей визитъ миссъ Ингремъ: изъ библіотеки раздавались восклицанія, визгъ, истерическій смѣхъ, и минутъ черезъ двадцать, всѣ дѣвицы опрометью вбѣжали въ отворенную дверь и разсѣялись по гостиной.

— Ну, ужь какъ хотите, это не то, что простая старуха! кричали онѣ одна за другой: — Она разсказала намъ такія чудныя вещи! Все она знаетъ, рѣшительно все!

На дальнѣйшіе разспросы всѣ дѣвицы объявили единодушно и единогласно, что цыганка разсказала имъ съ мельчайшими подробностями, что онѣ дѣлали и говорили въ своемъ дѣтствѣ; описала книги и вещицы, украшавшія ихъ будуары въ родительскомъ домѣ, портфёйли и различные подарки, полученные ими отъ родныхъ и знакомыхъ. Съ такимъ же единодушіемъ утверждали онѣ, что цыганка угадала ихъ тайныя мысли, и каждой изъ нихъ прошептала на ухо имя особы, любимой больше всего на свѣтѣ, и, въ-заключеніе, открыла, въ чемъ состоятъ главнѣйшія желанія и мечты ихъ жизни.

Джентльмены требовали и просили, чтобы дѣвицы объяснились нѣсколько подробнѣе насчетъ послѣднихъ двухъ пунктовъ; но имъ отвѣчали двусмысленными ужимками, односложными восклицаніями и разнообразными жестами, которыми, вѣроятно, немногимъ уяснилась сущность дѣла. Дамы между-тѣмъ, обмахиваясь вѣерами, изъявляли сожалѣніе, что ихъ предварительные совѣты не пошли въ прокъ, и что цыганка всѣмъ по-пустому вскружила головы; старшіе джентльмены смѣялись и острили; младшіе спѣшили наперерывъ предложить свои услуги взволнованнымъ красавицамъ.

Среди этого шума, когда мои глаза и уши были заняты разнообразными толками о загадочной сивиллѣ, въ комнату опять вошелъ Самуилъ.

— Цыганка говоритъ, сказалъ онъ: — что здѣсь есть еще молодая леди, которая имѣетъ нужду въ ея услугахъ.

Послѣдовало молчаніе: дамы и дѣвицы переглянулись съ нѣкоторымъ изумленіемъ другъ на друга.

— Кого жь она разумѣетъ? величественно спросила леди Ингремъ, окидывая взоромъ благородную публику.

— Конечно не васъ, маманъ, съ нетерпѣніемъ возразила Бланка. — Ступай, Самуилъ, скажи этой старушонкѣ, что ремесло ее не стоитъ гроша, и что она видитъ не дальше своего носа. Мы всѣ были у нея, и никто больше не нуждается въ ея болтовнѣ.

Лакей ушелъ, но минуты черезъ двѣ воротился опять и подошелъ прямо ко мнѣ.

— Миссъ Эйръ, судя по исчисленнымъ признакамъ, цыганка разумѣетъ васъ, и она сказала, что не выйдетъ изъ комнаты, если вы не пожалуете къ ней. Что прикажете сказать?

— О, да, я пойду непремѣнно, отвѣчала я, къ великой досадѣ миссъ Ингремъ, не предполагавшей этой развязки.

Въ-самомъ-дѣлѣ, любопытство мое было возбуждено въ высшей степени, и я обрадовалась приглашенію Сивиллы. Выходя изъ дверей, я слышала сардоническій хохотъ миссъ Бланки Ингремъ.

— Если вамъ угодно, миссъ, сказалъ Самуилъ: — я буду ждать васъ въ корридорѣ: вы можете меня позвать, если, сверхъ чаянія, старуха васъ испугаетъ.

— Нѣтъ, Самуилъ, ты можешь воротиться въ кухню: я нисколько не боюсь.

Ничего, похожаго на страхъ, дѣйствительно, не было въ моемъ сердцѣ; но я, въ буквальномъ смыслѣ, горѣла нетерпѣніемъ видѣть вѣщую старуху.

ГЛАВА II.

Все въ библіотекѣ было тихо и спокойно при моемъ входѣ, и Сивилла — если только то была Сивилла — сидѣла довольно-уютно въ большихъ креслахъ передъ каминомъ. На ней былъ красный плащъ и черная шляпка, или лучше, широко-крылая цыганская шляпа, стянутая пестрымъ платкомъ подъ самымъ подбородкомъ. Потухшая свѣча стояла на столѣ; цыганка склонилась надъ каминомъ и, казалось, читала что-то въ маленькой черной книгѣ, похожей на молитвенникъ: она бормотала про себя невнятныя слова, какъ обыкновенно дѣлаютъ старухи, и не думала прекращать своего занятія при моемъ входѣ: вѣроятно ей хотѣлось дочитать параграфъ.

Я остановилась на коврѣ, передъ рѣшоткой камина, и начала грѣть руки, такъ-какъ я нѣсколько озябла въ холодной гостиной. Ничто, въ эту минуту, не нарушало обыкновеннаго спокойствія моей души, да и видъ цыганки былъ вовсе не страшенъ. Она закрыла книгу и съ медленною торжественностью подняла на меня свои глаза: широко-крылая шляпа отчасти затѣняла ея лицо, однакожъ я могла разглядѣть, что это было довольно-странное лицо, смуглое и, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, совершенно-черное. Ея волосы щетинились изъ-подъ бѣлаго банта, стягивавшаго подбородокъ, и небрежно раскидывались по обѣимъ сторонамъ ея щекъ: вдругъ она бросила на меня быстрый, смѣлый и рѣшительный взглядъ.

— Ну, красная дѣвица, и ты вздумала погадать насчетъ своей судьбы? спросила цыганка голосомъ, столько же рѣшительнымъ, какъ ея взглядъ, и такимъ же грубымъ, какъ черты ея лица.

— Я не желаю знать своей будущности; ты навязалась почти насильно съ сволми услугами, по заранѣе говорю тебѣ, бабушка, что я ничуть не расположена вѣрить въ твое колдовство.

— Это похоже на твое безстыдство, красная дѣвица. Я поняла тебя при первомъ взглядѣ, и почуяла по твоимъ шагамъ, чего ждать отъ тебя.

— Будто бы? У тебя быстрый слухъ, бабушка.

— И быстрый глазъ, и быстрый мозгъ.

— Тѣмъ лучше: все это нужно для твоего ремесла.

— И особенно, если приведется имѣть дѣло съ такими бойкими вострухами, какъ ты. Отчего же ты не дрожишь, красная дѣвица?

— Мнѣ не холодно.

— Отчего ты не блѣднѣешь?

— Я не больна.

— Отчего ты не обращаешься къ моему искусству?

— Я не глупа.

Старая хрычовка замямлила губами и скрыла злобную усмѣшку подъ своей шляпой. Потомъ она вынула изъ-подъ полы коротенькую черную трубку, положила на нее уголь, и начала курить. Просидѣвъ такимъ-образомъ нѣсколько минутъ, она вдругъ выпрямилась въ своихъ креслахъ, бросила трубку, и устремивъ пристальный взглядъ на огонь, сказала протяжнымъ гономъ:

— Тебѣ холодно, красная дѣвица, и больна ты, и глупа ты.

— Докажи это, бабушка.

— Изволь: за этимъ дѣло не станетъ. Тебѣ холодно, потому-что ты одна-одинёхонька на этомъ свѣтѣ, и ничто не разжигаетъ своимъ прикосновеніемъ огня, заключеннаго въ твоей груди. Ты больна, потому-что лучшее чувство, высокое и самое пріятное, какое-только дано человѣку, отпрядываетъ прочь отъ твоего сердца. Ты глупа, потому-что не умѣешь приманить къ себѣ это чувство, и не дѣлаешь ни шага впередъ, когда оно идетъ къ тебѣ навстрѣчу.

Она опять приставила къ губамъ свою коротенькую, черную трубку, и принялась курить съ особенною жадностью.

— Ты можешь, бабушка, сказать это почти всякой женщинѣ, которая, подобно мнѣ, живетъ въ чужомъ домѣ, и въ зависимости отъ другихъ людей.

— Всякой женщинѣ… да, почти такъ; но будетъ ли это справедливо относительно почти всякой женщины.

— При моихъ обстоятельствахъ? конечно.

— Да, именно такъ, при твоихъ обстоятельствахъ; но найди мнѣ еще особу, обставленную такъ же, какъ ты.

— Это ничуть не мудрено: есть тысячи женщинъ съ моими обстоятельствами.

— Не найдешь и одной — это я тебѣ говорю. Твои обстоятельства — единственны въ своемъ родѣ, и ты сама этого не знаешь. Счастье у тебя подъ носомъ, и стоитъ только пошевелиться, чтобы захватить его въ свои руки. Матеріалы подготовлены давно: недостаетъ лишь умѣнья пользоваться ими. Случай немного помѣшалъ твоему дѣлу; но случай пройдетъ, и тогда — хватай, лови, не мигай!

— Я не понимаю загадокъ, и не имѣю ни малѣйшей охоты ихъ отгадывать.

— Но если ты хочешь имѣть ясные отвѣты и совѣты, покажи мнѣ свою ладонь.

— И напередъ, конечно, мнѣ надобно посеребрить твою руку?

— Разумѣется.

Я подала шиллингъ; старуха вынула изъ кармана старый чулокъ, повертѣла его и запрятала монету. Потомъ велѣла мнѣ протянуть руку, и когда это было сдѣлано, она пристально принялась разсматривать мою ладонь, склонивъ надъ нею свою голову.

— Тонка, гладка, ровна, продолжала старуха: — нечего мнѣ дѣлать съ рукой, на которой нѣтъ почти никакихъ линій. Да и то сказать: какого-чорта найдешь на ладони? Судьба написана не тамъ.

— Вѣрю тебѣ, бабушка.

— Нѣтъ, судьба написана на лицѣ: на лбу, около глазъ, въ самыхъ глазахъ, въ линіяхъ около рта. Становись на колѣни, и подними свою голову.

— Я! теперь ты ближе подходишь къ дѣлу, сказала я, исполняя ея приказъ: — Я начинаю вѣрить въ твою проницательность, колдунья.

Я стала на колѣни въ двухъ шагамъ отъ нея. Старуха поворочала кочергой уголья въ каминѣ, и съ важностью сѣла опять на своихъ креслахъ: яркій отблескъ прямо падалъ на мое лицо, между-тѣмъ какъ сама-она оставалась въ тѣни.

— Желала бы я знать, съ какими чувствами и надеждами ты пришла ко мнѣ, красная дѣвица, начала колдунья, пристально всмотрѣвшись въ черты моего лица: — Желала бы я знать, какія мысли бушуютъ въ твоемъ мозгу, въ ту пору, когда сидишь ты по цѣлымъ часамъ въ этой модной комнатѣ, между-тѣмъ какъ леди и джентльмены порхаютъ мимо тебя, подобно тѣнямъ въ волшебномъ фонарѣ. Нѣтъ, и не можетъ быть никакой симпатіи между тобой и этими людьми: въ твоихъ глазахъ они ни больше и ни меньше, какъ тѣни человѣческихъ фигуръ безъ всякаго матеріальнаго содержанія. Еще разъ: что ты думаешь и чувствуешь, красная дѣвица, когда сидишь одиноко между этими людьми?

— Скучаю обыкновенно, чувствую усталость, иногда дремлю; но весьма-рѣдко становится мнѣ грустно между ними.

— Стало-быть, есть у тебя какія-нибудь тайныя надежды, и воображеніе нашептываетъ тебѣ впереди пріятныя мечты: такъ или нѣтъ?

— Совсѣмъ не такъ. Моя первая и послѣдняя надежда — скопить немного денегъ изъ своего жалованья, завести пансіонъ въ какомъ-нибудь маленькомъ домикѣ, и жить самой-по-себѣ, независимо отъ постороннихъ лицъ.

— Плохая пища для души и для тѣла! Ну, а когда ты сидишь въ той комнатѣ, на окнѣ… ты видишь, я хорошо знаю твои привычки…

— Что жь мудренаго? Ты могла узнать ихъ отъ людей.

— Слишкомъ-много ты думаешь о своей проницательности, красная дѣвица. Ну, положимъ и такъ… да, ужь если сказать правду: я знакома съ одной служанкой въ этомъ дому. Мистриссъ Пуль…

При этомъ имени я вздрогнула и зашаталась.

— Быть тутъ худу, быть тутъ худу! подумала я. — Черти въ-самомъ-дѣлѣ завелись въ этомъ домѣ.

— Не тревожься, красная дѣвица, продолжала колдунья: — мистриссъ Пуль — добрая, спокойная тварь, и притомъ, на нее можно совершенно положиться: она моя пріятельница. Ну, такъ дѣло-то вотъ въ чемъ: неужели, сидя на окнѣ въ той комнатѣ, ты не думаешь ни о чемъ, кромѣ какъ о своей будущей школѣ? Неужели, въ-самомъ-дѣлѣ, ты не принимаешь никакого участія ни въ одной изъ этихъ знатныхъ особъ, которыя сидятъ на софахъ и стульяхъ передъ тобою? Неужели ни одно лицо, ни одна фигура, не интересуетъ тебя, красная дѣвица? Развѣ не слѣдишь ты, по-крайней-мѣрѣ, изъ любопытства, за движеніями какой-нибудь изъ этихъ блестящихъ фигуръ?

— Я охотно наблюдаю, всѣ эти лица и всѣ фигуры безъ исключенія.

— А развѣ никто изъ нихъ не занимаетъ тебя предпочтительно? Не случается ли тебѣ выбирать для своихъ наблюденій исключительно одну или двѣ фигуры?

— Случается, особенно когда я догадываюсь по движеніямъ или взорамъ, что интересная пара располагается вести интересную бесѣду.

— Какія же бесѣды тебѣ особенно нравятся?

— О, на этотъ счетъ я не могу дѣлать произвольнаго выбора: всѣ эти. леди и джентльмены толкуютъ вѣчно объ одномъ и томъ же, о любви и волокитствѣ, и у всѣхъ нихъ впереди одна и та же цѣль — свадьба. Около этого предмета однообразно вертятся всѣ ихъ желанія и мысли.

— Но любишь ли ты сама этотъ однообразный предметъ?

— Онъ не имѣетъ никакого значенія въ моихъ глазахъ, и я стараюсь о немъ не думать.

— Будто бы это такъ? Не-уже-ли въ ту пору, какъ молодая леди, цвѣтущая здоровьемъ и красотою, украшенная блистательными талантами, леди богатая и принадлежащая къ самому высшему кругу, сидитъ и улыбается въ глаза джентльмену, котораго ты…

— Что я?

— …Ты знаешь, и о которомъ, можетъ-быть, имѣешь хорошее мнѣніе…

— Я не знаю здѣшнихъ джентльменовъ. Едва-ли мнѣ случалось размѣняться съ каждымъ изъ нихъ однимъ или двумя словами; чтожь касается до моего мнѣнія о нихъ, я знаю только, что нѣкоторые, при своихъ почтенныхъ лѣтахъ, не слишкомъ-тонки и не слишкомъ-толсты; другіе покамѣстъ еще очень-молоды и недурны собою; но, во всякохъ случаѣ, нѣтъ мнѣ ни малѣйшей надобности знать, съ какимъ расположеніемъ духа они принимаютъ улыбки и нѣжные взгляды молодыхъ красавицъ, которыя ихъ окружаютъ.

— Ты не знаешь здѣшнихъ джентльменовъ? Ты не вступала съ ними ни въ какіе разговоры? Не-уже-ли то же самое ты скажешь и о владѣльцѣ этого замка?

— Его нѣтъ дома.

— Глубокомысленное замѣчаніе! Замысловатая увертка! Хозяинъ уѣхалъ въ Миллькотъ сегодня поутру, и воротится назадъ сегодня вечеромъ, или завтра; не-уже-ли это обстоятельство должно исключить его изъ списка твоихъ знакомыхъ, и совсѣмъ изгладить изъ твоей памяти, какъ мертвеца, покончившаго всѣ отношенія съ земнымъ міромъ?

— Конечно нѣтъ; но я не понимаю, какую связь мистеръ Рочестеръ долженъ имѣть съ предметомъ настоящаго разговора.

— Я говорила, что леди улыбаются въ глаза джентльменамъ, и въ послѣднее время, на глаза мистера Рочестера пролито столько сладкихъ улыбокъ, одна другой нѣжнѣе и милѣе, что скоро, я думаю, онѣ перельются черезъ край; развѣ ты этого не замѣтила?

— Мистеръ Рочестеръ имѣетъ полное право пользоваться обществомъ своихъ гостей!

— Нечего распространяться о правахъ мистера Рочестера; но не-уже-ли ты никогда не замѣчала, что изъ всѣхъ пересудовъ и толковъ по супружеской части, мистеръ Рочестеръ, на этотъ разъ, счастливѣе всѣхъ своихъ гостей? Развѣ не бросалось тебѣ въ глаза, что съ нимъ постоянно ведетъ нѣжную бесѣду прекрасная и милая леди?

— Нетерпѣніе и внимательность слушателя изощряетъ языкъ разсказчика.

Это замѣчаніе я высказала больше для самой-себя, чѣмъ для цыганки. Ея странная рѣчь, голосъ и манеры, начинали приводить меня въ какое-то мечтательное состояніе. Изъ ея устъ поминутно выходили неожиданныя сентенціи одна за другою, и я совсѣмъ запуталась въ паутину этой мистификаціи. Въ-самомъ-дѣлѣ, какой невидимый духъ сидѣлъ подлѣ меня изо-дня-въ-день, подслушивалъ біеніе и трепетъ моего сердца, сторожилъ за тайными моими размышленіями?

— Нетерпѣніе и внимательность слушателя! повторила колдунья: — да, мистеръ Рочестеръ, по цѣлымъ часамъ, склонялъ свое внимательное ухо къ очаровательнѣйшимъ губкамъ, созданнымъ какъ-будто нарочно для его настоящихъ и будущихъ наслажденій, а глаза мистера Рочестера всегда выражали самую искреннюю и восторженную благодарность: развѣ ты не замѣчала этого?

— Благодарность? Нѣтъ, колдунья, кажется ты ошиблась: мнѣ никогда не удавалось подмѣтить такого выраженія на его лицѣ.

— Подмѣтить! Стало-быть ты всматривалась въ его лицо: какое же выраженіе ты встрѣчала на немъ, если не благодарность?

Я не отвѣчала. — Ты видѣла на немъ выраженіе любви: не такъ ли? И, заглядывая впередъ, безъ-сомнѣнія ты видѣла его женатымъ, и воображала, какъ будетъ онъ счастливъ съ своей невѣстой.

— Гмъ! несовсѣмъ. Твое колдовство, на этотъ разъ, попадаетъ въ-просакъ.

— Ну, такъ какого же чорта ты видѣла?

— До этого, бабушка, тебѣ нѣтъ никакого дѣла: я пришла спрашивать, а не дѣлиться съ тобою своими секретами. Скажи-ка лучше: правда ли, что мистеръ Рочестеръ скоро женится?

— Правда. Онъ вступаетъ въ бракъ съ прекрасною миссъ Ингремъ.

— И скоро?

— Должно-быть что такъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что оба они будутъ совершенно-счастливы, хотя кажется ты имѣешь непростительную дерзость сомнѣваться въ этомъ. Мистеръ Рочестеръ не можетъ не любить такой прекрасной, благородной, умной, образованной леди, и, по всей вѣроятности, она также любитъ его… то-есть, не мистера Рочестера, а его деньги. Я знаю навѣрное, что миссъ Ингремъ влюблена до безумія въ рочестерское помѣстье, его древній и богатый замокъ, хотя — прости меня Богъ — не дальше какъ за часъ, я разсказала ей на этотъ счетъ такія вещи, отъ которыхъ ея губки вздернулись, и глаза приняли страшно — гнѣвливое выраженіе. Ужь я-было и совѣтовала ей пріискивать, на всякой случай, другаго женишка…

— Послушай, бабушка: я пришла сюда вовсе не затѣмъ, чтобъ слышать отъ тебя толки на-счстъ мистера Рочестера и его невѣсты. Я желаю знать свою собственную судьбу, и ты еще ничего не сказала.

— Твоя судьба, покамѣстъ, остается подъ сомнѣніемъ, потому-что въ чертахъ твоего лица встрѣчаю довольно-странныя противорѣчія. Случай долженъ опредѣлить мѣру твоего счастья, это ужь я навѣрное знаю. Это было мнѣ извѣстно еще прежде, чѣмъ пришла я въ этотъ замокъ. Случай и теперь работаетъ усердно въ твою пользу: отъ тебя зависитъ протянуть руку и устроить свою судьбу; но захочешь ли ты это сдѣлать, неизвѣстно: я стараюсь, но мѣрѣ своихъ средствъ, рѣшить эту задачу. Стань опять на колѣна передъ этой рѣшеткой.

— Изволь. Только пожалуйста не задерживай меня.

Я стала на колѣни. Облокотившись на ручку креселъ, старуха вперила въ меня свои глаза, и начала такимъ-образомъ:

— Пламя сверкаетъ въ глазу, и глазъ сіяетъ какъ роса: много въ немъ нѣжности и чувства; онъ улыбается моей болтовнѣ; онъ воспріимчивъ. Впечатлѣніе скользитъ за впечатлѣніемъ по гладкой его сферѣ, и онъ исполненъ глубокой грусти, какъ-скоро нѣтъ на немъ улыбки, безсознательная усталость слишкомъ-замѣтно тяготѣетъ на его рѣсницахъ: это означаетъ меланхолію, развитую уединеніемъ и отчужденіемъ отъ свѣта. Вотъ онъ отворачивается отъ меня, не имѣя силъ вынести дальнѣйшихъ наблюденій: его насмѣшливый взоръ, по-видимому, отвергаетъ истину открытій, уже сдѣланныхъ, не признаетъ въ себѣ излишней чувствительности и печали: эта гордость и эта осторожность еще больше подтверждаютъ мое мнѣніе. Глазъ вообще благопріятенъ.

— Ротъ любитъ по-временамъ открываться для смѣха, и я вижу въ немъ наклонность къ сообщенію другимъ всего, что выработываетъ мозгъ, хотя нѣтъ сомнѣнія, онъ глубоко скрываетъ тайны и опыты сердца. Подвижный и поворотливый по своей природѣ, никогда не. былъ онъ предназначенъ къ вѣчному молчанію среди одинокой жизни: много будутъ говорить, и еще чаще смѣяться, эти уста при дружескихъ, откровенныхъ бесѣдахъ. Вообще я нахожу, что и ротъ сопровождается признаками благопріятными.

— Нигдѣ я не вижу препятствій къ счастливой судьбѣ, кромѣ развѣ въ головѣ, и вотъ что говоритъ эта голова: «Я могу жить одиноко, сосредоточенная въ себѣ-самой и вдали отъ всѣхъ полей, если только будутъ этого требовать обстоятельства и уваженіе къ себѣ. Ни за какія блага въ свѣтѣ не продамъ я своей души. Есть во мнѣ нѣкоторое сокровище, рожденное вмѣстѣ со мною, и оно останется при мнѣ, если даже нужно будетъ отказаться отъ всѣхъ удовольствій свѣта и внѣшнихъ радостей жизни. Никто и никогда не купитъ этого сокровища цѣною униженія нравственной природы». — Крѣпко сидитъ разсудокъ на этомъ челѣ, съ уздой и возжами въ своихъ рукахъ, и не вырвутся изъ-подъ его власти бурныя чувства, чтобы произвести опустошеніе въ этомъ слабомъ организмѣ. Пусть бушуютъ страсти, и воображеніе ярко рисуетъ разнообразные виды обольщеній: разсудокъ обуздаетъ волю, и дастъ ей направленіе, сообразное съ своими верховными опредѣленіями. Громко для моихъ ушей говоритъ этотъ лобъ: — «сильные вѣтры, землетрясенія, удары, могутъ проходить мимо меня: всегда и вездѣ я буду слѣдовать внушеніямъ того внутренняго голоса, въ которомъ вижу и слышу свою совѣсть, спокойную и чистую».

— Хорошо говоришь ты, лобъ: твои внушенія будутъ исполнены. Давно составила я планъ для своей жизни, строгій и правильный, потому-что слышу въ немъ голосъ своей совѣсти, вижу опредѣленія разсудка. Я знаю, какъ скоро проходитъ молодость, и цвѣтъ красоты невозвратно исчезаетъ, если въ чашу наслажденій примѣшиваются капли стыда или угрызеній: не нужны мнѣ жертвы, огорченія, печали, очарованія разврата — мое сердце и вкусы созданы для наслажденій высшихъ, благороднѣйшихъ. Я хочу въ другихъ питать чувства благодарности и уваженія къ себѣ, но никогда не допущу себя до раскаянія и горькихъ слезъ: лѣто и осень моей жизни должны быть окружены наслажденіями тихими и спокойными, безъ примѣси мучительныхъ угрызеній. Таковы мои правила, и никакая сила не заставитъ меня отступить отъ нихъ ни на шагъ… Но вотъ теперь я въ какомъ-то странномъ чаду: мечты моей фантазіи занеслись далеко, далеко, и я желала бы продлить эти минуты до безконечности. — Встаньте, миссъ Эйръ, и оставьте меня: комедія кончена!

Гдѣ же была я? Сплю я или бодрствую? Во снѣ или на яву мечтаются мнѣ эти грёзы? — Голосъ старухи измѣнился совершенно: ея выговоръ, жесты, взгляды — все для меня знакомо, такъ же какъ мое собственное лицо въ зеркальномъ стеклѣ, какъ звукъ моего собственнаго языка. Я встала, но не могла и не хотѣла идти. Я оглянулась кругомъ, взяла кочергу, поворочала огонь въ каминѣ, и опять оглянулась: старуха нахлобучилась своей цыганской шляпой, и опять попросила оставить ее. Пламя вдругъ освѣтило ея протянутую руку: владѣя теперь всѣми своими чувствами, я принялась наблюдать. Это ужь отнюдь не была изсохшая рука старой вѣдьмы: это былъ, напротивъ, округленный и гибкій членъ съ бѣлыми пальцами, и на одномъ изъ нихъ я замѣтила кольцо съ драгоцѣннымъ камнемъ, то самое, которое и прежде видѣла, больше сотни разъ. Лицо старухи уже не отворачивалось отъ меня; совсѣмъ напротивъ: она сняла свою шляпу, и сбросила платокъ съ своей шеи.

— Ну, Дженни, узнаёте ли вы меня? спросилъ ласковый голосъ, слишкомъ мнѣ знакомый.

— Скажите только этотъ красный плащъ, милостивый государь, и тогда…

— Но тутъ пропасть узловъ; помогите мнѣ.

— Разорвите ихъ, вотъ и все.

— Долой повязки! Къ-чорту шутовской нарядъ!..

И передъ моими глазами стоялъ мистеръ Рочестеръ.

— Что за странная идея, сэръ!

— Но выполнена недурно: какъ вы думаете?

— Да, съ этими леди вы вели себя отлично.

— А съ вами?

— Со мной вы забыли роль цыганки.

— Какую же роль игралъ я передъ вами?

— Объяснить довольно-трудно; но вамъ забавно было меня дурачить, и говоря непостижимыя безсмыслицы, вы хотѣли и меня заставить отплатить вамъ тѣмъ же. Это едва-ли хорошо, сэръ.

— Вы прощаете меня, Дженни?

— Надобно объ этомъ подумать: теперь ничего не могу сказать. Если, подумавъ хорошенько, я найду, что вы еще не успѣли меня одурачить, я постараюсь извинить васъ.

— О, вы были слишкомъ-осторожны, и не потерялись ни на одну минуту!

Въ-самомъ-дѣлѣ, мистеръ Рочестеръ былъ правъ, потому-что, говоря съ нимъ какъ съ фантастической цыганкой, я обдумывала каждое слово, и ничѣмъ не скомпрометировала себя: это было теперь для меня большимъ утѣшеніемъ. Правда, впрочемъ, что почти, съ самаго начала этого свиданія, я подозрѣвала здѣсь какую-нибудь мистификацію. Мнѣ было извѣстно, что цыганки и, такъ-называемыя, колдуньи выражаются далеко не такъ, какъ эта фантастическая старуха подъ маской мужчины, и я могла, нѣкоторымъ образомъ, замѣтить притворный глазъ и усиліе скрыть черты своего лица; но во всемъ этомъ я подозрѣвала Грацію Пуль — эту живую загадку и ходячую тайну въ джентльменскомъ домѣ; мысль о мистерѣ Рочестерѣ мнѣ и въ голову не приходила.

— О чемъ вы думаете теперь? сказалъ мистеръ Рочестеръ. — Что значитъ эта серьёзная улыбка на вашемъ лицѣ?

— Это улыбка самодовольствія, милостивый государь. Теперь кажется, съ вашего позволенія, я могу идти на свое мѣсто?

— Нѣтъ, постойте: скажите мнѣ напередъ, что тамъ подѣлываютъ эти дамы, въ гостиной?

— Разговариваютъ о цыганкѣ, само-собою-разумѣется.

— Садитесь, пожалуйста, садитесь! — Ну, что жь они говорили обо мнѣ?

— Право, сэръ, мнѣ гораздо-лучше идти; теперь ужь около одиннадцати часовъ. — А кстати, знаете ли вы, мистеръ Рочестеръ, что, послѣ вашей утренней отлучки, пріѣхалъ сюда незнакомецъ, джентльменъ?

— Незнакомецъ! Кто бы это могъ быть! Я не ожидалъ никого: онъ уѣхалъ назадъ?

— Нѣтъ: онъ сказалъ, что давно знакомъ съ вами, и что поэтому, онъ принимаетъ смѣлость остановиться въ вашемъ домѣ до вашего возвращенія.

— Что за дьявольщина! сказалъ ли онъ свою фамилію?

— Фамилія его — Месонъ: онъ пріѣхалъ изъ Вест-Индіи, и былъ въ послѣднее время въ Ямайкѣ, если не ошибаюсь.

Мистеръ Рочестеръ стоялъ подлѣ меня. Когда я говорила, онъ судорожно взялъ мою руку, и улыбка замерла на его губахъ.

— Месонъ!.. Вест-Индія!.. восклицалъ онъ какъ автоматъ, у котораго искусственный языкъ могъ произносить только одни эти слова. — Месонъ!.. Вест-Индія! — И повторивъ еще раза три эти звуки съ разстановкой и какимъ — то страшнымъ онѣменіемъ, какъ-будто угрожалъ ему параличъ, онъ поблѣднѣлъ Какъ мраморъ; едва-ли сознавалъ онъ и самъ, что дѣлалъ.

— Не больны ли вы, сэръ? спросила я.

— Дженни, я получилъ страшный ударъ… ударъ… ударь, Дженіи!

— Облокотитесь на меня, сэръ.

— Дженни, вы уже разъ предлагали мнѣ свое плечо: дайте мнѣ его опять.

— Вотъ вамъ и плечо, и рука моя, сэръ.

Онъ сѣлъ, и посадилъ меня подлѣ себя. Взявъ потомъ мою руку, и поглаживая ее всѣми своими пальцами, онъ въ то же время бросалъ на меня чрезвычайно-взволнованные взгляды.

— Дженни, маленькій мой другъ! говорилъ онъ: — какъ бы я желалъ быть съ вами на какомъ-нибудь спокойномъ, одинокомъ острову, куда не заходятъ люди, подобные этому ненавистному Месону! Опасности, тревоги, отвратительныя воспоминанія не могли бы тогда отравлять спокойствія моей души!

— Что мнѣ дѣлать, сэръ? Я готова пожертвовать жизнью для вашихъ услугъ.

— Дженни, если нужна будетъ помощь, я стану искать ее въ вашихъ рукахъ: обѣщаю вамъ это.

— Благодарю васъ, сэръ: скажите, что я должна дѣлать, и я обѣщаюсь повиноваться вамъ безусловно.

— На первый разъ, Дженни, принесите мнѣ изъ столовой рюмку вина — тамъ вѣроятно ужинаютъ, и потомъ скажите мнѣ, что дѣлаетъ Мссонъ среди этихъ гостей.

Я ушла. Гости, какъ сказалъ мистеръ Рочестеръ, ужинали въ столовой; но никто не сидѣлъ за столомъ: ужинъ накрытъ былъ на буфетѣ, откуда каждый бралъ, что хотѣлъ; джентльмены и леди бродили и стояли съ тарелками и рюмками въ своихъ рукахъ. Всѣ были веселы и довольны: смѣхъ и дружный говоръ одушевляли беззаботную компанію. Мистеръ Месонъ стоялъ подлѣ камина, веселый и довольный, такъ же какъ и всѣ, разговаривая съ полковникомъ и мистриссъ Дентъ. Не обращая ни на кого особеннаго вниманія, я подошла къ буфету, взяла бутылку съ виномъ — и при этомъ случаѣ имѣла удовольствіе замѣтить, какъ миссъ Ингремъ наморщила чело и нахмурила брови, изумляясь вѣроятно моей дерзости — налила рюмку и воротилась въ библіотеку.

Чрезмѣрная блѣдность исчезла съ лица мистера Рочестера, и онъ былъ уже довольно-твердъ и спокоенъ при моемъ входѣ. Онъ взялъ рюмку изъ моихъ рукъ.

— Пусть это будетъ за ваше здоровье, мой ангелъ-хранитель! сказалъ онъ проглотивъ вино и отдавая рюмку. — Что они дѣлаютъ, Дженни?

— Разговариваютъ и смѣются, сэръ.

— И вы не замѣтили чего-нибудь похожаго на серьезный и таинственный видъ, какъ-будто распространилась между ними неожиданная и странная новость?

— Совсѣмъ нѣтъ, сэръ: всѣ они веселы и разговорчивы до крайности.

— А Месонъ?

— Онъ смѣется безпрестанно.

— Что бы вы стали дѣлать, Дженни, еслибъ всѣ эти господа сговорились наплевать мнѣ въ глаза?

— Я бы выгнала ихъ изъ комнаты, еслибъ только достало моихъ силъ.

Мистеръ Рочестеръ улыбнулся.

— Но вообразите, что и иду къ нимъ, и они принимаютъ меня холодно, перешептываются между собою, смѣются, и потомъ, одинъ за другимъ оставляютъ меня всѣ: что бы тогда вы стали дѣлать? Согласились ли бы вы уйдти вмѣстѣ съ ними?

— Нѣтъ, сэръ: мнѣ было бы гораздо-пріятнѣе остаться съ вами.

— Чтобъ утѣшать меня?

— Да, чтобъ утѣшить васъ, если можно.

— Но еслибъ они прокляли васъ за эту связь со мною?

— Вѣроятно мнѣ никогда не пришлось бы узнать объ этомъ проклятіи; а еслибъ и узнала, то постаралась бы не обратить на него никакого вниманія.

— Слѣдовательно, вы согласились бы сдѣлаться изъ-за меня предметомъ сплетней?

— Сплетни не имѣютъ въ моихъ глазахъ никакого смысла, какъ-скоро идетъ дѣло объ услугахъ друзьямъ.

— Очень-хорошо, Дженни, воротитесь опять въ гостиную, постарайтесь подоидти незамѣтно къ Месону, и шепните ему на ухо, что мистеръ Рочестеръ дома, и желаетъ его видѣть; потомъ, введите его сюда и оставьте насъ вдвоемъ.

— Извольте, сэръ: сейчасъ я пойду.

Я исполнила его порученіе такъ, какъ онъ этого желалъ. Гости, слишкомъ-занятые своими разговорами, не замѣтили моего прихода. Я отъискала мистера Месона, проводила его въ библіотеку и потомъ ушла къ себѣ наверхъ.

Въ полночь, когда я была уже въ постели, мнѣ послышались голоса гостей, отправлявшихся въ свои спальни. Между ними я различила голосъ мистера Рочестера:

— Сюда, Месонъ, сюда: вотъ ваша комната.

Онъ говорилъ весело, и эти беззаботные звуки успокоили мое сердце. Скоро я уснула, крѣпкимъ сномъ.

ГЛАВА III.

Я забыла, противъ обыкновенія, задернуть занавѣсъ постели и опустить стору передъ окномъ. Ночь была тихая и ясная. Когда мѣсяцъ, всплывшій въ своемъ теченіи на середину неба, бросилъ слои лучи сквозь окно моей комнаты, и освѣтилъ мое лицо, яркій его свѣтъ пробудилъ меня, и глаза мои упали прямо на этотъ величественный кругъ, бѣлый какъ серебро, и прозрачный какъ кристаллъ. Я привстала и протянула руку, чтобъ задернуть занавѣсъ: въ эту минуту раздался крикъ…

Боже мой, какой ужасный крикъ!

Глубокая ночь съ ея торжественнымъ безмолвіемъ и безмятежнымъ покоемъ, въ буквальномъ смыслѣ, разорвалась на-двое этимъ дикимъ, острымъ, пронзительнымъ звукомъ, пробѣжавшимъ съ одного конца на другой по всему Торнфильдскому-Замку.

Мой пульсъ остановился, сердце замерло, протянутая рука окостенѣла. Крикъ замеръ въ воздухѣ и больше не возобновлялся. Изъ какой груди, изъ какого горла вырвался онъ? Но чье бы ни было это горло, два раза сряду не повторитъ такого ужаснаго звука и андскій грифъ, устроивающій свое гнѣздо подъ облаками: грудь и горло должны долго отдыхать послѣ такихъ исполинскихъ усилій.

Крикъ раздался въ третьемъ этажѣ и — я не ошибаюсь — прямо надъ моей спальней. Теперь я слышала борьбу, упорную и страшную, какъ можно было судить по ускореннымъ движеніямъ и шуму. Черезъ нѣсколько минутъ, полу-задушенный голосъ три раза закричалъ:

— Помогите! помогите! помогите! Не-уже-ли никто не пріидетъ сюда?

Топотъ и возня продолжались съ большимъ остервенѣніемъ, и до моихъ ушей, черезъ доски штукатурку, долетѣли новые крики:

— Рочестеръ! Рочестеръ! Сюда, ради Бога!

Комнатная дверь отворилась, и кто-то опрометью побѣжалъ по галереѣ. Другіе шаги послышались вверху надъ моей головой, возня усилилась, но вдругъ что-то упало, и затѣмъ — смолкло все.

Я набросила капотъ на свои плеча и, несмотря на ужасъ, оцѣпѣнившій мои члены, вышла изъ своей комнаты. Все проснулось и засуетилось въ джентльменскомъ замкѣ: смѣшанный говоръ, восклицанія, ропотъ, раздавались въ каждой комнатѣ; отворялись дверь за дверью; выбѣгали фигура за фигурой, и черезъ нѣсколько минутъ, вся галерея наполнилась народомъ. Леди и джентльмены перепутались, смѣшались, и никто не думалъ воротиться въ оставленныя спальни.

— Ахъ, что такое, что такое? — Кто раненъ? — Кто убитъ? — Что случилось? — Подайте огня! — Пожаръ, что ли? — Гдѣ разбойники? — Куда намъ бѣжать?

Эти и другія, болѣе энергическія восклицанія, вырывались изъ всѣхъ устъ, раздавались со всѣхъ сторонъ. Но всемъ домѣ ни одной зажженной свѣчи, и только лучъ луны слабо освѣщалъ стѣны галереи. Леди и джентльмены, такъ же какъ ихъ горничныя и каммердинеры, бѣгали взадъ и впередъ, толкали другъ друга, всхлипывали, кричали, сердились, и, словомъ — суматоха была неописанная.

— Куда запропастился Рочестеръ? кричала, полковникъ Дентъ. — Я не нашелъ его въ спальной.

— Здѣсь я, господа! Здѣсь я, mesdames! Успокойтесь, ради Бога! Кчему вы всѣ переполошились?

Дверь въ концѣ галереи отворилась, и мистеръ Рочестеръ показался со свѣчею въ рукахъ: онъ былъ въ третьемъ этажѣ, вѣроятно въ той комнатѣ, гдѣ происходила страшная сцена. Одна леди бросилась прямо къ нему на встрѣчу, и схватила его руку: то была миссъ Бланка Ингремъ.

— Что случилось? что случилось? говорите, ради Бога! восклицала миссъ Ингремъ: — что за страшная бѣда?

— Но вы меня тормошите, душите меня! Дайте перевести духъ! кричалъ мистеръ Рочестеръ, потому-что въ эту же минуту бросились къ нему на шею двѣ дѣвицы Эстонъ, а, въ довершеніе, вдовствующія леди, окутанныя бѣлыми простынями, накинулись на него подобно двумъ кораблямъ съ распущенными парусами.

— Все въ порядкѣ, и ничего нѣтъ страшнаго, сказалъ наконецъ мистеръ Рочестеръ. — Это ни больше, ни меньше, какъ репетиція стародавней комедіи: «Много шума изъ-за ничего». Mesdames, отвяжитесь отъ меня, или, я сдѣлаюсь опасенъ.

И въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ опасенъ, потому-что изъ черныхъ глазъ его сыпались искры. Скоро однакожь онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и прибавилъ:

— Служанку, изволите видѣть, давилъ домовой — вотъ и все тутъ. Это — женщина полнокровная и крайне-раздражительная: ей привидѣлся мертвецъ, или что-то въ родѣ этого, и она, съ испуга, чуть не разорвала себѣ горло. Теперь вы мнѣ сдѣлаете величайшее одолженіе, если уберетесь опять по своимъ мѣстамъ. Джентльмены, будьте такъ добры, подайте благой примѣръ своимъ дамамъ. Миссъ Ингремъ, вы всегда были неустрашимы и, слѣдовательно, презирая пустой страхъ, пойдите прежде другихъ въ свою спальную. Эмма и Луиза, вамъ, какъ нѣжнымъ голубкамъ, и не слѣдовало оставлять своихъ теплыхъ гнѣздъ: ступайте съ Богомъ, и воркуйте между собою. Вы, mesdames, продолжалъ онъ, обращаясь къ вдовствующимъ леди: — наживете страшную горячку, если минутой больше простоите въ этой холодной галереѣ. Спокойной ночи, всѣмъ вамъ, и пріятныхъ сновъ!

Такимъ-образомъ, призывая на помощь то умоляющій и ласковый, то повелительный и сердитый тонъ, мистеръ Рочестеръ успѣлъ наконецъ успокоить благородную публику, и черезъ нѣсколько минутъ всѣ джентльмены и леди снова угомонились въ своихъ опочивальняхъ. Я, съ своей стороны, не дожидалась особыхъ приказаній: никто не замѣтилъ, какъ я ушла назадъ, такъ же какъ прежде никто не обратилъ вниманія, когда я выбралась изъ своей комнаты на эту общую суматоху.

Но вмѣсто того, чтобы лечь въ постель, я сбросила капотъ и начала одѣваться въ свое длинное платье. По всей вѣроятности, только я одна слышала шумъ, толкотню и слова, произнесенныя надъ моей головой послѣ ужаснаго крика, и я была совершенно убѣждена, что отнюдь не сонъ служанки произвелъ всю эту суматоху въ джентльменскомъ домѣ: э то объясненіе мистеръ Рочестеръ придумалъ только для-того, чтобы успокоить своихъ гостей. И такъ я одѣлась и приготовилась, на всякій случай, къ дальнѣйшимъ приключеніямъ. Долго сидѣла я подлѣ открытаго окна, смотрѣла на серебристыя поля и рощи и дожидалась сама не знаю чего. За этимъ страшнымъ крикомъ и упорною борьбою, думала я, непремѣнно должна послѣдовать какая-нибудь развязка.

И однакожь, не случилось ничего. Шумъ, говоръ и движеніи замолкли постепенно, и черезъ часъ, весь Торнфильдскій-Замокъ снова погрузился въ глубокій сонъ, какъ-будто ничѣмъ не нарушалось торжественное безмолвіе ночи. Между-тѣмъ луна закатилась, и лучи ея уже не освѣщали моей комнаты. Я рѣшилась лечь въ постель, не раздѣва�

[1]