Джентльмены (Дорошевич)/ДО
| Джентльмены : Новое поколѣніе купечества |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Новые разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 101. |
Въ недалекомъ будущемъ
[править]Давненько я не бывалъ въ Москвѣ. А пріѣхалъ, — прямо, какъ писателю и подобаетъ, — по знакомымъ купцамъ отправился.
Нынче это принято, и даже самъ П. Д. Боборыкинъ, какъ въ Москву прибудетъ, сейчасъ по знакомымъ купцамъ «за типами» ѣдетъ.
Теперь всѣ ѣздятъ «къ купцамъ за типами», какъ прежде ѣздили «къ купцамъ за товаромъ».
Со временемъ, вѣроятно, въ пустующихъ городскихъ рядахъ особая «беллетристическая линія», или «типный рядъ» откроется:
— Самые модные въ литературѣ купеческіе типы новѣйшихъ фасоновъ.
И даже зазывать въ этомъ «типномъ рядѣ» будутъ, какъ зазывали въ — блаженной памяти — Ножовой линіи:
— Господинъ, пожалуйте! Типы есть для романовъ, повѣстей, разсказовъ! Самые новѣйшіе типы! Послѣдней формаціи!
— Къ намъ, господинъ, пожалуйте! У насъ самъ господинъ Боборыкинъ, Петръ Дмитріевичъ, типы берутъ.
— Господинъ! У насъ господинъ Немировичъ-Данченко покупали!
— Это какой же Немировичъ-Данченко? Василій Ивановичъ?
— Никакъ нѣтъ-съ. Тѣ по испанской части. А братецъ ихній, Владимиръ Ивановичъ. Допрежде они въ званіи «писательскаго брата» проживали, — вотъ какъ «купеческіе племянники» бываютъ. А потомъ сами въ первой гильдіи драматурги вышли. Братецъ-то ихній Испаніей завладѣли, — а Владимиру Ивановичу судьбой Замоскворѣчь дадено: «живописуй»! Пожалте-съ!
— Къ намъ, господинъ! Поставщики князя Сумбатова! У насъ Сумбатовъ князь, они же Южинъ, Александръ Ивановичъ, для «Джентльмена» купеческіе типы брали-съ. Очинно остались довольны! Пожалте! Благодарить будете!
— Да у васъ какіе же, собственно, типы имѣются?
— Разные типы есть. Самый пестрый, можно сказать, купецъ! На всякій скусъ. Вотъ, напримѣръ, вамъ, можетъ, архитектурный купецъ не пондравится ли-съ?! Послѣдняя, можно сказать, новинка-съ.
— То-есть какъ же это: архитектурный купецъ?
— По архитектурной части у него цивилизація обнаружилась.
— Да вы о цивилизаціи, милѣйшій, словно о золотухѣ выражаетесь!
— Такъ точно-съ?! Не извольте безпокоиться. У купца оно сходственно. Какъ, напримѣръ, золотуха: одному она въ голову вдаритъ, у другого въ ногѣ обнаружится. Такъ точно и цивилизація. У одного она въ одно ударитъ, у другого въ другое. У этого, напримѣрича, она въ архитектурѣ обнаружилась. Тятенька-то ихній въ двухъэтажномъ домикѣ жили и даже о томъ не думали, какъ бы мезонинчикъ надстроить. Да такъ и померли, до мезонина не додумавшись. А сынокъ теперича, какъ отъ дикости да отъ сѣрости онъ ужъ отошелъ, — въ архитектуру вдарился и все вавилоны строитъ.
— Какъ вы говорите? Что строитъ?
— Вавилоны-съ. Потому никакъ иначе ихнихъ построекъ не назовешь. Многіе даже, и изъ ученыхъ, архитекторы съ ума посходили, на ихъ постройки глядючи!
— Ну, ужъ вы и скажете: «съ ума посходили!»
— Такъ точно-съ. Потому нельзя безъ умопреступленія на ихъ постройки смотрѣть. Въ головѣ круженіе-съ дѣлается. Домъ не домъ, крѣпость не крѣпость, кирка не кирка, — а такъ, вообще, — вавилонъ! Опять же стиль: рокока не рокока, а на рококу смахиваетъ, хоша и древне-русскаго стиля какъ будто что-то есть. Такъ-съ, помѣсь рококи съ древне-русскимъ. Весьма достопримѣчательный вавилонъ!
— Кто же этотъ «достопримѣчательный стиль», — рококо съ древне-русскимъ, выдумалъ?
— Сами-съ. Сами, своимъ умомъ дошли. «Желаю, — говоритъ, — въ замкѣ необнакновейномъ жить!» Ну, и выстроили, какъ понеобыкновеннѣе, Что жъ, денегъ-то у нихъ было! Только чудно! Съ нѣмцемъ тутъ случай вышелъ…
— Съ какимъ нѣмцемъ?
— Изъ-за границы нѣмца выписали, ученый страхъ! Чтобъ, стало-быть, стиль опредѣлить, въ какомъ домъ выстроенъ. Потому здѣшніе-то архитектора, докладываю вамъ, съ ума сходили, а стиля назвать не могли.
— Ну?
— Привезли этого самаго нѣмца. Нѣмецъ смотрѣлъ-смотрѣлъ, — и такъ зайдетъ — посмотритъ, и этакъ зайдетъ — поглядитъ. «Зданіе, — говоритъ, — изумительное! И не только въ архитектурномъ отношеніи, но и въ историческомъ! Ибо строилъ его не кто иной, какъ царь Навуходоносоръ, когда съ ума сошелъ! Это зданіе охранять надо».
— Ну, и что же?
— Дали нѣмцу пять тысячъ цѣлковыхъ, чтобъ молчалъ, — да въ тотъ же день его курьерскимъ домой и отправили, чтобъ по Москвѣ про Навуходоносора не звонилъ. Этому архитектурному купцу не въ наши бы времена, а при построеніи Вавилонской башни жить. То-то бы онъ тамъ дѣловъ надѣлалъ! Купецъ сурьезный!
— Нѣтъ, ужъ Богъ съ нимъ, съ архитектурнымъ купцомъ! Нѣтъ ли у васъ другого чего?
— Музыкальный купецъ есть. Тоже вещица занятная. Или вотъ еще драматическаго купца не угодно ли-съ? Самая послѣдняя новость! Только что вышелъ-съ. Еще ни въ одномъ романѣ, ни въ одной повѣсти такого нѣтъ-съ.
— Ну, а по дамской части у васъ что-нибудь есть? Дамскіе купеческіе типы имѣются?
— Никакъ нѣтъ-съ. Дамскаго товару не держимъ-съ.
— Мессалинъ, напримѣръ, изъ первой гильдіи купчихъ?
— Это, пожалуйте, въ перинной линіи-съ.
Столь великъ интересъ, возбуждаемый новѣйшимъ; «полированнымъ» купечествомъ, — что со временемъ непремѣнно такая «типовая линія» спеціально для гг. беллетристовъ откроется.
Ну, а теперь пока «братьямъ-писателямъ», пишущимъ «самоновѣйшихъ типовъ», приходится просто по купцамъ ѣздить.
Членъ 10 учебныхъ обществъ и замоскворѣцкая «плясавица»
[править]Первымъ долгомъ къ Петру Титычу Брускову заѣхалъ. Пріятели: вмѣстѣ въ гимназіи учились.
Позвонилъ. Выходитъ горничная.
— Дома Петръ Титычъ?
— Дома-то дома, а только они шибко заняты: книги рвутъ-съ.
— Какъ книги рветъ?
— Такое у нихъ обнакновенье. Какъ прочтутъ книжку, такъ сейчасъ ее на мелкіе клочки и издерутъ-съ. А то по забывчивости могутъ въ другой разъ одну и ту же книжку прочесть. А это конфузъ! Тутъ у нихъ съ Боклемъ междометіе вышло. Взяли они Бокли-книгу и начали читать. Читали-читали, да вдругъ какъ объ полъ изо всѣхъ силъ бросятъ: «что жъ онъ, — говорятъ, — балбесъ пишетъ? Да я все это знаю, что онъ пишетъ! И выходитъ онъ — Бокль, послѣ этого дуракъ!» И даже гдѣ-то въ ученомъ обществѣ этакъ про Бокля-книгу выразились. Неловко-съ, а на повѣрку-то оказалось, что они Бокля во второй разъ взяли читать. Потому имъ и показалось, что Бокля-то пишетъ, это Петръ Титычъ и безъ него знаютъ! Съ тѣхъ поръ они и постановили себѣ за правило: какъ книгу прочтутъ, сейчасъ ее въ мелкіе клочки рвать. Чтобъ больше не попадалась! Во избѣжаніе междометія!
— Скажите! Да и вы про Бокля знаете?!
Горничная покраснѣла, потупилась и кокетливо улыбнулась.
— Какъ же-съ! Петръ Титычъ тутъ одно время-съ народъ просвѣщали-съ. Позовутъ насъ, т.-е. людей, меня да, повара, да прачку, да кучера, сами сядутъ, съ профессоромъ коньякъ пьютъ и лимономъ закусываютъ, а понамарь намъ Бокля аль-бо Спенсера читаетъ. Но только потомъ бросили, потому докторъ имъ коньякъ пить запретили, да къ тому же они и профессора прогнали.
— Какого профессора?
— Не извольте безпокоиться, не изъ университету. Т.-е. баринъ-то раньше думали, что они изъ университету. А на повѣрку они вышли профессоромъ кислографіи, — вотъ что разной рукой на вексельной бумагѣ пишутъ.
— Каллиграфіи?
— Вотъ, вотъ! Ей самой! И они же послѣ при ихъ искусствѣ баринову подпись на вексельномъ бланкѣ поддѣлали. Баринъ ихъ и въ шею! Тутъ и всему нашему образованію — крышка.
— Ну, хорошо. Баринъ книгами занятъ. А барыня дома?
— Вамъ которую? Ежели старую, такъ та наверху сидитъ и плюется. А молодая въ «Стрѣльну» уѣхала.
— Что ты, матушка, мелешь? Кто плюется? Какъ барыня днемъ, одна, въ «Стрѣльну» поѣхала?
— Такъ точно-съ. На урокъ поѣхали. Учатся онѣ тамъ!
— Въ «Стрѣльнѣ»?!
— Въ ей, въ самой. Плясать по-цыганскому онѣ обучаются. Къ балу себя готовятъ. Балъ такой будетъ, — купцы и купчихи первостатейные на манеръ цыганъ пляшутъ, а публика, которая состояньемъ поплоше, въ ладоши хлопаетъ. На это самое старая барыня въ антресоляхъ сидятъ и плюются. «Плясавица!» говорятъ. Чудно! Тутъ цивилизація, а онѣ этакія старыя слова!
— Ну, ладно, матушка! Ты что-то такое болтаешь, и не разберешь. Пойди-ка, доложи своему барину, онъ хоть и очень книгами занятъ, но меня приметъ: старые пріятели!
Петръ Титычъ принялъ меня съ распростертыми объятіями.
— А, другъ сердечный, тараканъ запечный! А я тутъ съ книгами вожусь. Сейчасъ, дай только Дарвина дорвать, — мы съ тобой портеру шарахнемъ. Одинъ Дарвинъ только и остался.
Передъ нимъ лежала куча изодранныхъ книгъ.
— Эй, Акулина! Собирай премудрости на помойницу, а намъ сыпь портеру! Не велитъ маменька-старуха лакеевъ въ домѣ держать. Во фракахъ они ходятъ, — такъ, говоритъ, на чертей похожи: «съ хвостами!» Приходится, по-старому, горничными пробавляться. Ну, ты какъ?
— Да я что! Ты про себя разскажи. Ты что? Какъ? Съ кѣмъ?
— Я то? Я, братъ, съ учеными! Пьемъ!
Петръ Титычъ даже за голову схватился.
— Страсть какъ пьемъ! Хотя удовольствія настоящаго все же нѣтъ!
— Да что жъ это за занятіе такое: съ учеными пить?! Ну, я понимаю: съ цыганками пить, съ пѣвичками отъ Омона, но почему жъ непремѣнно съ учеными?
— Наслѣдственность!
Петръ Титычъ даже вздохнулъ.
— Наслѣдственность? Вонъ даже въ Дарвинѣ, котораго я только что прочиталъ, это напечатано: «наслѣдственность»! Тятенька мой, царство ему небесное, какъ бывало на нихъ запойная полоса найдетъ, все компанію поученѣй себя трафятъ: приказнаго, понамаря. Для тятеньки и это ученый народъ былъ. Ну, а мнѣ ужъ профессора нужны. Прогрессъ!
— Да неужто жъ ты себѣ такихъ профессоровъ находишь?
— То-то и оно-то! Найтить трудно! Найдешь: «профессоръ!» И на карточкѣ визитной значится: «профессоръ». А онъ окажется профессоръ-то…
— Каллиграфіи?
— Это тебѣ Акулька сказала? Безпремѣнно она, подлая деревня! Не можетъ всего не выболтать. Мало я ее Боклемъ билъ!
— Почему непремѣнно Боклемъ?
— Бокль толще. Я всегда, когда кого бить, къ Боклю прибѣгаю. Бокль — нравоучительный. Придется ее еще энциклопедіей звиздануть для ума.
— «Книга для наружнаго употребленія». Такъ на профессоровъ жалуешься?
— Нѣтъ настоящаго профессора! А ужъ какъ бы, я тебѣ скажу, хотѣлось настоящаго профессора споить. Ну, хоть одного бы! Вѣдь есть же и между ними пьющіе. А вотъ, на мой грѣхъ, не найду! А ужъ я бы для него, кажется, птичьяго молока не пожалѣлъ! Отъ «Яра» бы не уходилъ: только пей, сдѣлай такое одолженіе!
— Да зачѣмъ же тебѣ?
— Лестно! «Гдѣ, — спросятъ, — вчера былъ?» Да такъ, съ профессоромъ такимъ-то, имя рекъ, опять нахлестались! «Ого, — скажутъ, — съ какимъ народомъ они друзья-пріятели». Опять же умретъ профессоръ въ скорости. Тѣ станутъ спрашивать: съ чего да съ чего? «Все, скажутъ, — пьянство съ Петромъ Титычемъ Брусковымъ довело!» А мнѣ и лестно: вотъ, молъ какіе люди со мной пьютъ! Пріятно! Эх не то теперь время! Народу нѣтъ! Прежде, бывало! Знаменитость на знаменитости, и все пьющіе. А теперича гдѣ онѣ, знаменитости? Выпить не съ кѣмъ! Правду говоритъ Нордау Максъ, котораго я вчера разорвалъ: «вырожденье»! Вырожденье и есть! Прежде-то, прежде! Одинъ вонъ какого музыканта споилъ!
Петръ Титычъ назвалъ фамилію знаменитаго музыканта, котораго, дѣйствительно, сгубилъ одинъ изъ московскихъ меценатовъ.
— Черезъ другого опереточный пѣвецъ голосъ потерялъ! — Петръ Титычъ назвалъ фамилію знаменитаго опереточнаго пѣвца, дѣйствительно, потерявшаго голосъ «черезъ купцовъ». — Онъ хоть и опереточный пѣвецъ былъ, а любому профессору не уступилъ бы. Его еще побольше, чѣмъ профессоровъ, знали. Потому въ университетѣ не всякій былъ, а въ опереткѣ былъ всякій. Это было время! Съ кѣмъ пилъ? Сказать было лестно: «съ такимъ-то?» Имя! Два дня безъ просыпа пропить было можно, чтобъ такое имя произнесть! А теперь! Не то, что профессора, актера не найдешь изъ знаменитыхъ, чтобы выпилъ. Не пьетъ, хоть и актеръ!
Петръ Титычъ вздохнулъ съ сокрушеніемъ.
— Не съ кѣмъ въ Москвѣ выпить! Вотъ какъ маменька, Богъ дастъ, помрутъ первымъ долгомъ за границу поѣду.
— Знаменитостей искать, съ кѣмъ чокнуться?
— Въ Англіи, говорятъ, всѣ пьяницы. Туда и махну!
— Ну, а теперь-то маменька вѣдь кажется, слава Богу, еще живетъ?
— Живетъ какъ предразсудокъ!
— Пока-то ты чѣмъ же занятъ?
— По ученымъ обществамъ больше. Въ десяти ученыхъ обществахъ состою. Все ищу!
— Съ кѣмъ бы выпить?
— Оно самое! Кончится это засѣданіе, — подойдешь бочкомъ къ кому-нибудь изъ ученыхъ: «меня, молъ, въ вашемъ докладѣ вотъ эта мысль объ эволюціи нѣсколько поразила. Не проѣдемся ли къ „Яру“, на вольномъ воздухѣ объ эволюціи поговорить?»
— Ну, и что же!
— Поѣхалъ, — держи карманъ шире! Посмотритъ дико, да и все. Одному вишь, ученое сочиненіе писать надо, другой завтра къ лекціи готовится. Скучный ученый народъ пошелъ. Скучное время приспѣло, Образованіе мнѣ дадено, стряпчій и понамарь меня ужъ не удовлетворяютъ какъ собесѣдники, а профессора чтобъ выпить, нѣтъ! Пить, конечно, пью, но только безъ удовольствія!
Мы помолчали.
— Ну, а жена какъ?
— Жена въ «Стрѣльну» поѣхала.
— Неужели взаправду урокъ брать?
— И это Акулька, подлая, выболтала! Ну, подожди, языкатый чортъ, познакомится она у меня съ энциклопедіей!.. Чего жъ ты удивляешься? Ну, урокъ брать! У кого жъ и урокъ брать пляски по-цыгански, какъ не у цыганъ? Кажется, логично?! И ежели бъ ты видѣлъ, какъ жена пляшетъ! Отдай все, да мало! Кажись, не будь она мнѣ жена, цѣлые бы дни сидѣлъ и смотрѣлъ! Прямо — не жена, а Пашка Оглашенная! Плечами какъ дрыгаетъ! Страсть.
— Да для чего же это, собственно?
— Для бала. Теперь это въ большой модѣ. Балъ, а молодые купцы и купчихи цыганъ изображаютъ. Потому настоящіе-то цыгане надоѣли. Что это?! Такъ! Природа! А ежели первой гильдіи купчиха подъ цыганку работаетъ, это — ужъ искусство! Да ты не улыбайся! Не кто-нибудь это выдумалъ! Такія, братъ, фирмы пляшутъ, ой-ой-ой…
— Да зачѣмъ это?
— Для искусства. Ну, опять же послѣдовательность этого требуетъ.
— Что?
— Послѣдовательность. Во всемъ должна быть послѣдовательность. Столько лѣтъ купцы на цыганъ смотрѣли. Что изъ этого, спрашивается, вышло? А вотъ наше, молъ, смотрите, — что! Купцы великолѣпно переняли, какъ цыгане пляшутъ, и теперь сами своими силами безъ цыганъ обойтись могутъ! Прежде говорили: «купецъ безъ цыганъ не мыслимъ!» А теперь на-тко, выкуси! Сами почище цыганъ пляшемъ! Ну, и цыганамъ острастка, — видятъ, что и купчихи не хуже ихъ поютъ и пляшутъ, — конкуренція! Меньше за пѣніе драть будутъ. И коммерческій расчетъ тутъ есть. А главное — самолюбіе. Честь сословія!
— Ну, честь сословія-то при чемъ же?
— А какъ же?! Вотъ, молъ, какъ мы! Что за способности въ насъ таятся. Что хочешь, — сейчасъ превзойдемъ! Хоть по-цыгански плясать. На что всѣ говорятъ: «ужъ такъ, какъ цыгане, никому не сплясать!» Анъ нѣтъ! Захочетъ купецъ, — лучше спляшетъ. Ко всему способности! А это важно!
— Отлично! Ну, а ты самъ не того… не пляшешь?..
— Я-то! Нѣтъ! Такъ, въ домахъ, у знакомыхъ, пляшу, а чтобъ публично на балахъ, — мнѣ нельзя: я членъ десяти ученыхъ обществъ! Женѣ, конечно, не препятствую: эмансипація.
— А маменька какъ на всю эту эмансипацію смотритъ?
— Маменька — что! Маменька плюются. Сидятъ у себя въ антресоляхъ и плюются. Старыхъ понятій человѣкъ! Въ прошломъ мясоѣдѣ въ газетѣ прочла, какъ мою жену за цыганскую пляску разбирали во всѣхъ подробностяхъ, — сложеніе и какъ плечами дрыгаетъ, такъ съ ней чуть ударъ не сдѣлался. А мы этой газетой пуще, чѣмъ аттестатомъ гордимся, потому въ ней мою жену весьма похвалили: и за сложенье и за то, какъ плечами дрыгаетъ. «Настоящая, молъ, цыганка». Это-то маменьку пуще всего въ изступленіе и привело. «Какъ они смѣютъ, — кричитъ, — первую гильдію въ газетахъ трогать? Пусть бы вторую цыганили!» Потому маменька дуры-съ!
— А ну, а какъ эта «маменька — дуры-съ» возьметъ да тебя за всѣ эти «художества» наслѣдства и лишитъ?
Петръ Титычъ усмѣхнулся.
— Никакъ этого не можетъ быть! Завѣщанье вотъ оно, въ несгораемомъ шкапу. Все мнѣ!
— А другое составитъ?
— Невозможно. Я маменьку въ попеченьи держу. Разъ навсегда приживалкамъ наказано безъ моего вѣдома ни къ маменькѣ никого ни маменькѣ никуда. А то у меня — расправа короткая: словаремъ Ларусса по башкѣ! И кончено. Меня изъ-за моей библіотеки всѣ въ домѣ страхъ какъ боятся!
Просвѣтители
[править]Ѳедула Прохоровича Пахомова я засталъ за дѣлами.
Онъ бесѣдовалъ съ управляющимъ, однако, когда ему доложили, пришелъ немедленно.
— Милости прошу къ нашему шалашу! Пожалте! Сигарочку не прикажете ли?
— Да я не помѣшалъ вамъ?
— Помилуйте, какая помѣха! Тамъ управляющій съ фабрики пріѣхалъ. Отчетъ сдаетъ. Дѣло не секретное! Намъ чего хорониться: на всю Русь дѣло дѣлаемъ! Ежели дозволите, я при васъ его и допрошу, чтобъ малаго-то не томить!
— Пожалуйста, не стѣсняйтесь.
— Живо покончимъ! Ну, Панкратъ Даниловъ, докладывай, какъ дѣла!
Панкратъ Даниловъ, степенный, но, видимо, «себѣ на умѣ» мужикъ, изъ ярославцевъ, по обычаю всѣхъ управляющихъ, въ такихъ случаяхъ, переступилъ съ ноги на ногу, кашлянулъ и отвѣтилъ не безъ мрачности:
— Дѣла что! Ничего дѣла! Дѣла — слава Богу!
— Фабрики что?
— Фабрики ничего: и ткацкая и бумагопрядильная. Все обстоитъ какъ слѣдоваетъ. Рабочіе вотъ…
Ѳедулъ Прохоровичъ безпокойно заерзалъ на стулѣ.
— Что рабочіе?
— На господина Шекспира обижаются.
— Что жъ имъ «господинъ» Шекспиръ сдѣлалъ?
— Да Шекспиръ-то ничего, онъ, можетъ, былъ господинъ даже хорошій… Только вотъ сочиненія его… непереносимо-съ!
— То-есть, какъ же это «непереносимо»? Какъ «непереносимо»?
— Да вы, Ѳедулъ Прохорычъ, не извольте гнѣваться. А только это правду надо сказать, что сочиненіями Шекспира весьма рабочіе обижены! Помилте, рабочій человѣкъ, онъ устанетъ, сами изволите знать — работа у насъ на фабрикѣ почитай что каторжная!
— Но… но!.. Ужъ и каторжная!
— Такъ точно-съ, Ѳедулъ Прохорычъ! Человѣкъ рабочій намается, ему бы только до печи добраться, а его вдругъ господина Шекспира сочиненія смотрѣть гонятъ. Очень господиномъ Шекспиромъ рабочіе обижены! Спать не даетъ!
— «Спать»! — передразнилъ Ѳедулъ Прохорычъ. — «Спать»! Вѣками дрыхнете, черти! Вамъ бы все спать, а о просвѣщеніи не подумаете. Много онъ умнаго во снѣ увидитъ, рабочій-то твой! А тутъ все-таки Шекспиръ, самъ Шекспиръ!!!
— Такъ точно-съ. Но только два ткацкихъ мастера, хорошихъ мастера, черезъ эстаго самаго Шекспира на Алтынникову фабрику ушли. «Потому, — говорятъ, — тамъ никакого Шекспира нѣтъ, и народъ имъ не неволятъ: смѣнился, и спи сколько влѣзетъ».
Ѳедулъ Прохоровичъ даже плюнулъ отъ негодованія.
— Да вѣдь Алтынниковъ-то твой дрянь, мракобѣсъ, представитель темнаго царства, — типъ, вымершій типъ!
— Зачѣмъ же?! Они и теперь живутъ!
— «Живутъ»! Безъ тебя знаю, что «живутъ». Но какъ типъ, они вымерли! Э, да что мнѣ съ тобой о литературныхъ дѣлахъ разговаривать, ежели ты Алтынниковымъ восхищаешься?! По-литературному если тебя назвать, такъ ты ретоградъ. А не по-литературному ежели, такъ просто дуракъ!
— Какъ хотите ругайтесь, Ѳедулъ Прохорычъ. Вамъ виднѣе! Дѣло хозяйское!
— Алтынниковъ твой только о пользѣ думаетъ, а я какъ себя понимаю? Какъ на себя смотрю? Ввѣрено мнѣ четыре тысячи фабричныхъ, и долженъ я объ ихъ просвѣщеньи заботиться! Ты бы это рабочимъ объяснилъ!
— Объяснялъ я.
— Ну, и что жъ?
— Да они согласны. И на Шекспира согласны. «Только пущай, — говорятъ, — намъ Шекспира этого самаго въ рабочіе часы засчитываютъ, хоть за половинную плату».
— Ишь ты!
— Или пусть хоть часикъ работъ сбавятъ, «тогда мы, — говорятъ, — завсегда Шекспира смотрѣть согласны!»
— Вотъ это вздоръ! Этого нельзя! — сухо перебилъ Ѳедулъ Прохоровичъ. — Это ужъ значитъ до капитала добираться. А я этого, знаешь, не люблю. Шекспиръ — Шекспиромъ, а капитальное дѣло само по себѣ. Да ты, — Ѳедулъ Прохоровичъ подозрительно посмотрѣлъ на управляющаго, — да ты самъ, я вижу, рабочихъ сторону держишь? Ихъ линію гнешь? Смотри ты у меня!
Управляющій даже головой покачалъ.
— Помилте, Ѳедулъ Прохорычъ! Напрасно обиждать изволите. Развѣ я когда рабочихъ сторону держалъ? Завсегда, кажется… Оштрафовать когда, — завсегда оштрафую: интересъ хозяйскій. Но штрафъ штрафомъ, а Шекспиромъ-то обижать зачѣмъ же!
— «Обижать!» А ты на Савастѣевской-то фабрикѣ слыхалъ что дѣлается?
— Слухи ходятъ!
— Мольера для рабочихъ ставятъ. Что же, по-твоему, твой хозяинъ долженъ хуже Савастѣевыхъ быть? А? У нихъ Мольеръ, а у меня Шекспиръ. Нако-ся, выкуси! Ужъ если пошло среди гг. фабрикантовъ такое теченіе, чтобъ о просвѣщеніи рабочихъ заботиться, то долженъ я въ этомъ теченіи первымъ быть. Вотъ пріѣдетъ къ святкамъ Боборыкинъ, Петръ Дмитріевичъ, мы ему и покажемъ. У Савастѣевыхъ Мольеръ, а у насъ рабочіе всего Шекспира наскрозь пересмотрѣли! Посмотримъ, кого онъ въ романѣ опишетъ!
— Развѣ собирается Петръ Дмитріевичъ къ святкамъ? — полюбопытствовалъ я.
— Онъ завсегда объ эту пору для наблюденій пріѣзжаетъ. Матеріалъ собираетъ и новѣйшія теченія жизни улавливаетъ. Онъ теперича новѣйшее купечество живописуетъ. Вотъ мы ему и покажемъ: какіе мы есть просвѣтители. Ты народу прямо скажи: кто согласенъ Шекспира смотрѣть, пусть живетъ. А не согласенъ, пусть убирается къ чорту. Намъ невѣжественныхъ элементовъ не нужно.
— Слушаю-съ.
— Построилъ я имъ театръ! — пояснилъ мнѣ Ѳедулъ Прохорычъ. — Актеры изъ Москвы, которые безъ мѣстъ, играть ѣздятъ. Шекспиръ идетъ. И вотъ, видите, съ какими затрудненіями приходится просвѣтительное дѣло дѣлать. Дубьемъ ихъ въ театръ надо гнать!
— Народъ усталый, — вставилъ опять управляющій.
— Ну, ты молчи, потворщикъ! «Усталый!» Такъ Шекспиръ-то для чего дается? Для отдыха! Умственный отдыхъ это!
— Оно, конечно, который человѣкъ образованный, онъ и на Шекспирѣ, можетъ, отдохнетъ. А который необразованный, ему бъ на печи сподручнѣе.
— Ладно!.. Прохоровъ пьетъ?
— Такъ точно-съ. Пьетъ. Я вамъ вотъ, Ѳедулъ Прохорычъ, про него объяснить хотѣлъ. Никакого сладу съ нимъ нѣтъ. Пьянъ съ утра до ночи, съ работы уходитъ, всей фабрикѣ соблазъ. А станешь говорить, — фертомъ этакъ подопрется, «я, — гыть, — гамлетъ дамскій!»
— Не дамскій, а датскій! Сколько разъ я тебѣ говорилъ?
— Виноватъ-съ. Не нарочно! Перепуталъ!
— Прохоровъ, — пояснилъ мнѣ Ѳедулъ Прохорычъ, — это у меня мастеръ-ткачъ. То-есть, онъ не столько ткачъ, сколько шекспировѣдъ. Первый шекспировѣдъ по всему ткацкому корпусу. Личность феноменальная. Память прямо дьявольская! Страницами наизусть катаетъ. Пьяница горьчайшій. Изъ-за Шекспира только и держу. Для славы! Онъ теперь что учитъ?
— Ателу, мавру дикую. Ужасти, какъ страшно кричитъ!
— «Ателу»! — передразнилъ, по своему обыкновенію, Ѳедулъ Прохорычъ. — Еще управляющій, а «Ателу», да еще «мавру» говоришь. Ты, Панкратъ Даниловъ, когда Петръ Дмитріевичъ Боборыкинъ фабрику обходить будетъ, помалкивай! Стыдобушка съ тобой!
— Мнѣ что жъ! Мнѣ съ ними говорить не о чемъ!
— А зато Прохоровымъ мы господину романисту носъ утремъ! Нда-съ! Пойдетъ ему изъ Шекспира ткачъ монологи катать, — я думаю, г. Боборыкин объ немъ, не утерпятъ, романъ напишутъ. Самородокъ. Только, я такъ думаю, сопьется этотъ самородокъ и въ актеры пойдетъ!
— Куды жъ ему больше! — подтвердилъ и управляющій. — Будетъ по балаганамъ ломаться!
— Ну, и чортъ съ нимъ! Въ холодную его, чтобъ Шекспира училъ, запираешь?
— Запираемъ. Нешто онъ безъ этого можетъ?
— То-то. Я даже такъ думаю для эффекта пустить, чтобы когда Петръ Дмитріевичъ Боборыкинъ пріѣдетъ, — Прохорова не мастеромъ, а простымъ ткачомъ пустить. Эффекту больше. Вотъ, молъ, до какихъ нѣдръ на моей фабрикѣ просвѣщенность дошла. Простые ткачи Шекспира наизусть знаютъ! Штука!
— Ну, а на бумаго-прядильной кто у насъ на Шекспирѣ стоитъ?
— Тамъ Малоѣшка Ефимъ, тоже мастеръ. Жалится очень. Времени, — говоритъ, — много уходитъ.
— Ништо! Скажи этому самому Малоѣшкѣ: не будетъ Шекспира учить, — изъ мастеровъ разжалую. Какъ же это возможно! Въ ткацкомъ корпусъ есть шекспировѣдъ, а въ бумаго-прядильномъ вдругъ нѣтъ! Безобразіе! А здорово вѣдь это выйдетъ?! — весь сіяя, обратился ко мнѣ Ѳедулъ Прохорычъ. — бумаго-прядильщикъ, Малоѣшка, — вѣдь и прозвище же! — и вдругъ монологъ «Короля Лира» махнетъ! Я думаю, ротъ Петръ Дмитріевичъ разинетъ! Слава Тебѣ, Господи, въ этомъ году начистоту дѣло поведемъ. На совѣсть торговать будемъ. Дѣйствительно, своихъ рабочихъ шекспировѣдовъ выставимъ!
— А развѣ въ прошломъ… — удивился я.
Ѳедулъ Прохорычъ только усмѣхнулся. Усмѣхнулся и Панкратъ Данилычъ.
Оба посмотрѣли другъ на друга:
— «Сорвалось, молъ, слово-то!»
— Ну, да ужъ что! — махнулъ рукой Ѳедулъ Прохорычъ. — Одно слово вылетѣло, — надоть все договаривать! Вамъ-то ужъ признаюсь. Не безъ грѣха въ прошломъ году было. А? Панкратъ Данилычъ? Говорить?
Управляющій только усмѣхнулся:
— Говорите, молъ! Ужъ начали!
— Мы съ Панкратомъ Петра Дмитріевича обошли маленько. Взамѣсто рабочаго-то приватъ-доцента ему всучили!
Я даже на мѣстѣ подпрыгнулъ.
— Какъ приватъ-доцента?!
— Такъ, неважный приватъ-доцентишка. Онъ даже и не приватъ-доцентъ, а хотѣлъ только приватъ-доцентомъ быть. Шлющій. Безъ дѣла путался. Изъ себя такой невзрачненькій, бороденка мочалкой, — одно слово, огрызокъ! Подрядилъ я его за полтораста цѣлковыхъ. Панкратъ его фабричнымъ одѣлъ, словамъ кой-какимъ фабричнымъ, терминамъ, обучилъ. Умываться не давали двѣ недѣли. Совсѣмъ вышелъ фабричный. И фабричный-то изъ паршивенькихъ.
— Ну? Ну?
— Ну, приходитъ Петръ Дмитріевичъ за «матеріалами» для романа на фабрику. Онъ, какъ Эмиль Золя, когда романы пишетъ, во все вникать любитъ. Я ему и говорю: «а вотъ, Петръ Дмитріевичъ, не угодно ли съ типикомъ интереснымъ познакомиться? Можетъ, и пригодится. Первый нашей фабричной библіотеки читатель!» — «Пфа! — говоритъ. — Интересно!» И пошелъ промежду нихъ разговоръ. Приватъ-доцентишка-то ему такъ и чешетъ, такъ и чешетъ. Петръ Дмитріевичъ даже глазки открыли…
— Вытаращили глазки, это точно-съ! — подтвердилъ съ улыбкой и управляющій.
— И ничего не говорятъ. Только слушаютъ. А приватъ-доцентишка чешетъ, а онъ-то чешетъ! Я сзади Петра Дмитріевича ни живъ ни мертвъ стою. «Ну, какъ, — думаю, — догадается?!» А самъ-то ему, приватъ-доцентишкѣ, на носъ все указываю, на носъ!
— Это зачѣмъ же?
— А чтобъ носъ рукавомъ вытиралъ, — фабричнаго больше похоже! Разошелся мой приватъ-доцентишка, носъ себѣ рукавомъ утираетъ, а самъ-то Петру Дмитріевичу и о томъ и объ этомъ. Петра Дмитріевича даже сомнѣніе взяло: «Не ожидалъ, — говоритъ, — не ожидалъ, чтобъ за то время, пока я по Италіямъ ѣзжу, русскій народъ до того развился и такіе фрукты дарить могъ! Вижу, — говоритъ, — что читали вы много, и свѣдѣній нахватали тьму. Ну, а позвольте васъ спросить: это у васъ что?» И на станокъ ткацкій указываетъ. «Станокъ!» — приватъ-доцентишка говоритъ. «А это?» — «А это челнокъ прозывается!» Панкратъ Даниловъ, какъ я вамъ докладывалъ, его всей этой премудрости обучилъ. «А это что будетъ?» — «Основа!» Тутъ Петръ Дмитріевичъ диву дался, слова эти на манжетѣ записалъ: «для романа, — говоритъ, — годится!» Оборачивается ко мнѣ и говоритъ: «мастеръ, должно-быть, хорошій?» Ну, а я-то радъ, что не открылся. «Первѣющій, — говорю, — мастеръ!» Обнялъ его тутъ Петръ Дмитріевичъ, поцѣловалъ, собственный портретъ съ надписью и полное собраніе сочиненій подарилъ. Потомъ еле на двухъ подводахъ привезли! Гололедица была, Петра Дмитріевича сочиненія лошадямъ везти и невмоготу.
— Ну, и что жъ изъ этого вышло?
— Что вышло? Сталъ Петръ Дмитріевичъ послѣ этого случая задумываться. Три дня мы тутъ жили, — онъ фабричное дѣло во всей доскональности изучить хотѣлъ! Ходитъ онъ и задумывается. Я ужъ испугался даже, — думаю: «не случилось бы чего съ человѣкомъ?» Не радъ, что и затѣялъ. Сами понимаете, человѣкъ нервный, и вдругъ ему ткачъ про Дарвина! Долго ли тутъ! Сталъ ужъ тутъ я его разговаривать: «Охота, молъ, вамъ, Петръ Дмитріевичъ, объ этакихъ пустякахъ думать? Между фабричными это заурядъ! Всѣ они Дарвина читали! Объ этомъ даже и думать не стоитъ!» Не зналъ, прямо, что дѣлать. Хотѣлъ было даже во всемъ чистосердечно признаться, — потому, вижу, дѣло плохо: человѣкъ ошеломленъ и отъ изумленія съ нимъ неладное творится! Да, спасибо, Петръ Дмитріевичъ самъ уста разверзъ. «О чемъ, — говорю, — вы все, Петръ Дмитріевичъ?» — «А о томъ, — говоритъ вдругъ, — что прогрессъ каковъ?! Давно ли я свою „Московскую легенду“ писалъ, про то, какъ три купца ученую свинью слопали, — и вдругъ теперь что вы надѣлали? Рабочіе у васъ Дарвина читаютъ! А? Куда вы Россію двинули!» Да и ну меня цѣловать! Романъ потомъ написалъ «Тягу», — и моего приватъ-доцентишку такъ въ видѣ фабричнаго и выставилъ. А мнѣ слава! Пошелъ по Москвѣ трезвонъ! «Вонъ, какой у Пахомова рабочій выискался, — Боборыкинъ съ него романъ пишетъ!» Мнѣ и лестно, И все бы хорошо, да приватъ-доцентишка замучилъ!
— Этотъ что?
— Получилъ свои полтораста по уговору, а пятьдесятъ еще выклянчилъ. Портретъ Петра Дмитріевича съ собственноручною надписью на стѣнку повѣсилъ, — кажется, еще что-то лестное для себя вписалъ. Книги, полное собраніе сочиненій, букинистамъ продалъ. А потомъ, что ни мѣсяцъ, то пошелъ письма писать: «пришлите, дескать, сто рублей заимообразно, а то въ газетахъ опроверженіе напечатаю, что былъ я, приватъ-доцентишка, фабричнымъ загримированъ, и вмѣстѣ Петра Дмитріевича въ обманъ вводилъ». Платилъ!
— И много?
— Съ тысячу переплатилъ. Ну, а теперь этого не будетъ! Теперича мы для Петра Дмитріевича своихъ собственныхъ шекспировѣдовъ приготовимъ. Что еще есть новаго на фабрикѣ, Панкратъ Даниловичъ?
— Да больше ничего-съ, Ѳедулъ Прохорычъ, окромя того, что многіе, по положенію, впередъ просятъ, къ праздникамъ въ деревню имъ высылать надоть! Это и при тятенькѣ вашемъ такъ водилось.
— Скажите имъ, чтобы Шекспира наизусть учили. Кто хоть одинъ монологъ выучитъ, — пусть получаетъ. Не выучитъ, — не прогнѣвайся.
— Ѳедулъ Прохорычъ, обидно!
— Ничего не обидно! Просвѣщенье нужно насаждать! Хочетъ денегъ впередъ, — просвѣщайся. Да бабамъ и дѣвкамъ сказать, чтобъ хоть по небольшому, по одному сонету выучили. А то, сказать, — качели сломаю, и горы разметать велю. Такъ и объявить: кто стихи знаетъ, пускай съ горъ катается. А нѣтъ, — въ шею! Больше ничего… Скажи еще, что на той недѣлѣ я самъ на фабрику буду, — и по книжкѣ спрашивать стану, кто что изъ Шекспира знаетъ. Рады фабричные моему пріѣзду?
— Извѣстно, хозяинъ… Какъ не рады…
— Рады я вижу, да не очень! Тятенькѣ покойному, царство ему небесное, больше радовались? Ты правду говори, Панкратъ Даниловичъ, правду!
Управляющій замялся.
— Да оно…
— Говори, говори, не бойся!
— Оно, ежели правду говорить, — такъ точно, что тятенькѣ вашему, дай Господь царство небесное, мѣсто покойное, радовались побольше. Потому, сами изволите знать, у кого на англичанъ, главныхъ мастеровъ, жалоба, у кого въ деньгахъ недохватка, — всѣ къ вашему тятенькѣ, когда они на фабрикѣ бывали, шли. И всѣхъ ихъ тятенька вашъ выслушивали. А къ вамъ, — вашей милости извѣстно, — иначе какъ съ Шекспиромъ не подходи.
Ѳедулъ Прохоровичъ даже плюнулъ.
— Вѣдь вотъ! Все о жратвѣ да о штрафахъ, да о недостаткахъ! А нѣтъ, чтобъ о возвышенномъ, о просвѣщеніи позаботиться! Тфу!
— Народъ малодушный! — какъ бы извиняясь, сказалъ управляющій.
— Самъ ты «малодушный»! Ступай! Да съ Шекспиромъ-то поприжми ихъ! Штрафуй, въ случаѣ чего, — но чтобъ Шекспира къ святкамъ знали!
— Слушаю-съ! — уныло сказалъ управляющій, поклонился и вышелъ.
— Вотъ какія дѣла-съ! — помолчавъ, вымолвилъ Ѳедулъ Прохорычъ. — Вотъ какими энергичными мѣрами приходится ввѣренный намъ народъ просвѣщать.
— Диву даюсь я, — не могъ я удержаться, — что это за всеобщая литературная повинность такая!
— Не возможно-съ иначе, — отвѣтилъ со вздохомъ Ѳедулъ Прохоровичъ, — такая у гг. фабрикантовъ линія пошла, чтобы свой фабричный народъ просвѣщать. Одинъ свою фабрику просвѣщаетъ, а другой еще пуще. Другой пуще, — а третій еще пуще. Сосѣдъ Мольера загибаетъ, а я — Шекспира.
— Спортъ какой-то!
Ѳедулъ Прохорычъ «воззрился».
— А хоть бы и спортъ-съ? Благородный спортъ-съ! Тутъ не лошади, а Шекспиръ! Радоваться нужно, что среди полированнаго купечества новѣйшей формаціи такой спортъ завелся!
— Оно, конечно… Только мѣры-то больно крутыя.
— Иначе и невозможно. А Петръ Великій какими мѣрами просвѣщенье вводилъ? Не крутыми?
— Ну, не всѣмъ же, Ѳедулъ Прохорычъ, Петрами Великими быть!
— А почему бы и нѣтъ-съ? Примѣръ съ великихъ людей всегда брать слѣдуетъ!
— Оно, конечно… Только ужъ очень оно…
— Вѣрьте мнѣ, сударь! Тятенька-покойникъ были изъ народа, и я народъ знаю. Народъ лодырь, но народъ къ просвѣщенью способенъ. Оштрафуй его, бестію, какъ слѣдуетъ, — онъ и просвѣтится. А мнѣ съ моей фабрикой отъ другихъ отставать не приходится. Тѣ заботятся, — и я забочусь! Да вотъ, не угодно ли-съ, мы на фабрику проѣдемъ! Я вамъ такихъ шекспировѣдовъ покажу…
— Нѣтъ ужъ, зачѣмъ же!
Я взялся за шапку.
— Право бы, проѣхали! Я вотъ еще Гервинуса думаю на ткацкой фабрикѣ ввести. Пусть читаютъ! Не будешь читать — штрафъ. Оно штрафами можно съ Русью все сдѣлать! Оштрафовать хорошенько, — и Гервинуса будутъ знать!
Я откланялся.
«Лордъ» Салазкинъ и «мистеръ» Курицынъ
[править]Къ Силѣ Силычу Салазкину я заѣхалъ въ воскресенье.
Меня встрѣтилъ чисто-начисто выбритый лакей.
— Вамъ къ кому собственно? Ежели къ леди, то онѣ не принимаютъ-съ, заняты: аглицкую Библію читаютъ. А ежели къ лорду, то можно: они зѣваютъ.
— Къ какому лорду?
Чисто-начисто выбритый лакей осклабился.
— Это мы Силу Силыча такъ зовемъ!
— Такъ какой же Сила Силычъ лордъ?
— Это ужъ намъ неизвѣстно-съ, лордъ Сила Силычъ, или не лордъ. А только мы ихъ лордомъ зовемъ, — потому за это жалованье получаемъ. Который человѣкъ безошибочно Силу Силыча завсегда лордомъ называетъ, — тому даже ежемѣсячное награжденіе бываетъ. А вонъ Трифонъ буфетчикъ онамедни напимшись Силу Силыча изъ озорства купцомъ назвалъ, — такъ его въ три шеи со двора долой. Шибко Сила Силычъ этого не любятъ!
— Ну, ладно, пойди, доложи обо мнѣ лорду.
— Думаю, что примутъ-съ. Хоша теперь и воскресный день. Они по воскресеньямъ никого не принимаютъ, — но теперича, я думаю, исключеніе составятъ. Потому никакъ три часа передъ каминомъ, на рѣшетку положимши ноги, сидятъ. Я думаю, что имъ невтерпежъ. Этакъ и изжариться недолго.
— Зачѣмъ же онъ по три часа передъ каминомъ сидитъ?
— Аглицкое-съ обыкновеніе!
Чисто-начисто выбритый лакей не ошибся. Сила Силычъ, принялъ меня немедленно и, видимо, съ удовольствіемъ покинулъ свою «аглицкую» позу предъ каминомъ.
— А! Слухомъ слыхать! Видомъ видать! Сколько лѣтъ, сколько зимъ! Оно хоть въ Англіи и не принято по воскресеньямъ въ гости ходить, но старому пріятелю радъ!
— Да вѣдь мы съ вами, Сила Силычъ, не въ Англіи.
— Ничего не значитъ, у меня домъ на самую настоящую англійскую ноту поставленъ. Вотъ, напримѣръ, воскресенье. У насъ по-московски принято, — что либо самъ въ гости, либо къ тебѣ гости. А я дома сижу, — самъ ни къ кому, къ себѣ никого. Потому въ Англіи этого ужасъ какъ избѣгаютъ. Даже читать ничего не читаю, — потому у англичанъ и эта не принято. Зѣваю, зѣваю, — скулу своротилъ зѣвавши, — но отъ англійскаго режима ни на шагъ. Спасибо, вы зашли. А то ужъ прямо не зналъ, доживу я до обѣда или нѣтъ! Тяжело быть англичаниномъ! Присядемте! Можетъ, не угодно ли, по-англійски, къ каминчику?
— Нѣтъ, зачѣмъ же! Я и здѣсь посижу. Да и вы, кажется, Сила Силычъ…
Сила Силычъ немножко покраснѣлъ.
— Знаете, другому бы, конечно, не сказалъ. Но вамъ, какъ старому пріятелю, откроюсь: невтерпежъ! Сидишь это предъ каминомъ въ англійской позѣ, — ноги на рѣшетку, — небо съ овчинку кажется! Печетъ, чортъ его возьми, моченьки нѣтъ. Прямо, чувствуешь, что волдыри вскакиваютъ! А сидишь!
— Да вы бы встали.
— Нельзя: англичанинъ! Диву я этимъ англичанамъ даюсь, — ну, чего это они вздумали, задравши ноги, передъ каминомъ сидѣть? Какая пріятность? Точно на горячіе уголья тебя посадили. Или вотъ ростбифъ еще, — каторжная, между нами говоря, ѣда!
— Почему же? Иногда…
— Хорошо, какъ иногда. А ежели каждый день.
— Да зачѣмъ же, Сила Силычъ, вамъ каждый день ростбифъ кушать?
— Нельзя: англійское блюдо. Ужъ разъ ты англичанинъ, — англичаниномъ и будь. Терпи, а отъ англійскихъ обычаевъ не отставай. Я на этотъ счетъ держу ухо востро. Меня, — я такъ думаю, — если лорду Салисбюри показать, такъ и тотъ за чистокровнаго англичанина приметъ. Жена, напримѣръ! Другой разъ и хотѣлось бы женѣ «ты» сказать: голубка, молъ, ты моя сизокрылая. А воздерживаюсь. «Вы» говорю.
— Почему же?
— А потому въ англійскомъ языкѣ «ты» слова нѣту. Тамъ отецъ сыну, коропузу этакому, двухъ годовъ отъ ролу, — и то «вы» говоритъ. Просвѣщенная нація! Я намедни племянника дралъ. Деру, а самъ ему «вы» говорю. Потому нѣтъ въ англійскомъ языкѣ слова «ты», — да и шабашъ!
— Да вѣдь вы съ женой-то, я думаю, не по-англійски, а по-русски разговариваете?
— Ничего не значитъ! На англійскій образецъ. Не говорятъ англичане «ты», — ну, стало-быть, и я не долженъ.
— Новенькаго у васъ, Сила Силычъ, что?
— Да что новенькаго! Вся надежда теперь у насъ на лорда Чемберлена, потому, — сами вы знаете, — маркизъ Салисбюри, — куда онъ годится?!
— Да я не про то! Ну ее, Англію! Оставимъ ее въ покоѣ! У васъ, у васъ, Сила Силычъ, что новенькаго? Въ Москвѣ, вообще?
— Да мнѣ-то почему жъ знать! Я, признаться, рѣдко въ Москвѣ зимой бываю. Вы и теперь-то меня такъ случайно здѣсь застали. Я зимою на дачѣ.
— Въ декабрѣ?
— Всю зиму! Да что вы на меня такъ уставились?! Всѣ англійскіе лорды такъ дѣлаютъ, — и никто имъ не удивляется! Всѣ англійскіе лорды, сколько есть, цѣлую зиму на дачахъ, т.-е. въ загородныхъ коттеджахъ, проживаютъ, а на лѣто въ Лондонъ пріѣзжаютъ.
— Такъ вѣдь то, Сила Силычъ, объясняется условіями климата. Въ Лондонѣ зимой жить невозможно: туманъ цѣлыми недѣлями не проходитъ. Потому лорды и въ городѣ не живутъ. У нихъ и сезонъ-то бываетъ лѣтомъ, всѣ балы, театры…
— Ну, ужъ, это, чѣмъ тамъ объясняется, намъ разбирать не приходится. А только ежели англичане такъ дѣлаютъ, такъ и долженъ я имъ подражать. Такъ-то! Оно иной разъ, правда, зимой-то на дачѣ «и кюхельбекерно и тошно» дѣлается. Сидишь это передъ каминомъ, печешься. А за окномъ-то вьюга злится, стонетъ, плачетъ, въ трубѣ словно воетъ кто-то, да такъ пронзительно, да такъ жалобно, — сердце сжимается. Даже оторопь беретъ! Ну, а вспомнишь, что ты англичанинъ, — и ничего, успокоишься. Ежели ты лордъ, — такъ и слушай, какъ въ трубѣ вѣтеръ воетъ! А только, дѣйствительно, цѣлую зиму этакъ выдержать трудновато! Костюмы вотъ меня еще допекаютъ!
— Какіе же въ деревнѣ костюмы?
— Какъ какіе? По англійскому обычаю, три раза въ день переодѣваюсь. Утромъ пиджакъ, въ двѣнадцать часовъ рединготъ длиннополый, — я ихъ себѣ отъ Пуля, изъ Лондона, выписываю, — чисто юбка! Ну, курить захочется, — особь статья: тутъ я смокингъ кургузый одѣваю для этого случая. А къ обѣду фракъ.
— Гости, что ли, бываютъ?
— Какіе тамъ гости! Вдвоемъ съ женой!
— Такъ на что же фракъ?
— Нельзя! По-англійски-съ! А во фракѣ, и даже въ перчаткахъ, — ѣсть неудобно, а нечего дѣлать, стараюсь, ѣмъ! А жена въ платьѣ декольте и во всѣхъ своихъ брильянтахъ. Какъ англійская леди. Мы за день-то только за обѣдомъ и сходимся. Я ей поклонъ: «миледи»! А она мнѣ книксенъ: «милордъ». И руки другъ другу не подаемъ. Такъ въ молчаніи ростбифъ и кушаемъ!
— Ну, а жена какъ насчетъ всего этого «англійскаго дачнаго режима»?
— Что жена! Плачетъ, а покоряется. Пошла замужъ за англичанина, — должна и она англичанкой быть! Мы хоть и англичане, а это правило «жена да боится» — весьма помнимъ! Потому оно намъ сподручно. Женѣ-то надо правду сказать, — еще пуще моего приходится. Леди, — потому ее и страхъ беретъ. Ужъ ежели у лорда отъ этого трубнаго воя сердце щемитъ, — леди-то и подавно. Все это ей представляется, что по ночамъ въ окна разбойники лѣзутъ. На дачѣ-то зимой жимши, — какъ не представиться! Ночей не спитъ. Выйдетъ къ обѣду худая и блѣдная, лицо какъ изъ воска, — сердце радуется: настоящая англичанка!
Тутъ ужъ я не вытерпѣлъ.
— Скажите, Сила Силычъ, какая же такая крайность заставляетъ васъ всѣмъ этимъ «аглицкимъ звѣрствамъ» себя подвергать: зимой на дачѣ жить, у камина себя поджаривать и ростбифомъ каждый день питаться?
Сила Силычъ подумалъ, побарабанилъ пальцами по столу, вздохнулъ и сказалъ:
— Стремленіе къ просвѣщенности!
— Да въ чемъ же тутъ просвѣщенность? Ростбифъ, когда онъ въ горло не лѣзетъ, ѣсть.
— Не въ ростбифѣ сила, а въ томъ, чтобъ англичаниномъ быть! Вотъ въ чемъ вся штука!
— Да для чего же, непремѣнно, московскому первой гильдіи купцу, — да вдругъ въ англичане?
— Для чего?! А вотъ видите ли, сударь мой! Тятеньки-то наши, царство имъ всѣмъ небесное, когда капиталы наживали, въ сѣрости жили. Имъ объ этой самой просвѣщенности, дѣйствительно, думать было некогда. Потому, они капиталомъ были заняты, — какъ бы прирастить, то-есть. Ну, а мы, теперь, какъ состоимъ при готовыхъ уже капиталахъ, то должны и о просвѣщенности подумать! Вотъ и сталъ я насчетъ просвѣщенности думать: какъ бы мнѣ жить просвѣщеннѣе? Да и рѣшилъ: «а не пойти ли мнѣ въ англичане?» Англичане, — самая что нинаесть просвѣщенная нація. Подражай, да и кончено! Я въ эту точку и устремился. Оно что говорить, трудно. Возьмемъ хоть слабость человѣческую — ѣду. Она у всякаго человѣка имѣется, а у купца московскаго — охъ, какъ сильна! Духомъ-то я совсѣмъ англичанинъ, а желудокъ у меня московскій. Мнѣ изъ-за этого сколько искушеній переживать приходится. Другой разъ, какъ русскіе люди говорятъ, «сосетъ подъ ложечкой», желудокъ себѣ севрюжинки проситъ, потому онъ на ней съ малолѣтства воспитанъ, — а я ему, какъ англичанину подобаетъ, ростбифу, да съ кровью! Или вотъ, скажемъ — англійская утренняя ѣда: по-ихнему «брекфестъ». Не могу, ни свѣтъ ни заря, спозаранку, чуть глаза продравши, бифштексъ лопать. А ѣмъ. Тошнитъ меня, — а ѣмъ. Потому захотѣлъ быть англичаниномъ, — будь имъ во всѣхъ смыслахъ! Я, можетъ, черезъ это желудкомъ-то какъ маюсь, — ни одинъ англичанинъ такъ не мается! А терплю, дохожу, стараюсь. Потому долженъ я самымъ что нинаесть просвѣщеннымъ человѣкомъ, англичаниномъ сдѣлаться! И другихъ кругомъ себя англичанами дѣлаю. Упираются они, не хотятъ, а я на своемъ ставлю: я, братъ, хоть и англичанинъ, а изъ московскихъ купцовъ. Меня, на чемъ я уперся, — съ того не сопрешь. Шутишь! Всѣхъ кругомъ себя англичанами дѣлаю. Оно, глядишь, и образуется вокругъ меня кругъ самыхъ что нинаесть просвѣщенныхъ людей — англичанъ. Жена у меня англичанкой стала; человѣкъ, котораго вы видѣли, англичанинъ; кучеръ Терентій — англичанинъ, даже бороду ему сбрилъ и бачки отпустить приказалъ; лошади англизированы…
Въ эту минуту вошелъ чисто-начисто выбритый лакей и громкимъ голосомъ провозгласилъ:
— Эсквайеръ пришелъ!
— Это еще кто? — не удержался я отъ изумленнаго восклицанія.
— Это такъ, — небрежно замѣтилъ Сила Силычъ, — родственникъ одинъ, торговецъ бѣдный, ну, а все-таки у него, кромѣ торговлишки, дѣлишки еще есть, — такъ я его приказалъ «эсквайеромъ» звать. Ходитъ онъ тутъ ко мнѣ, на бѣдность проситъ. Ко мнѣ, признаться, мало кто жалуетъ. Изъ-за англійскаго моего режима. Не выносятъ еще передовой просвѣщенности! Сѣрости еще много. Ходили было изъ родственниковъ кое-кто, да какъ я ихъ обязалъ, чтобъ къ обѣду во фракахъ всѣмъ быть, а женщины чтобъ декольте, — они и плюнули. Такъ-таки, прямо, и плюнули. На порогъ плюнули и ушли: «Тфу, — говорятъ, — опосля этого!» Довольно не по-англійски! Одинъ только, почитай, эсквайеръ Курицынъ и жалуетъ еще! Да и того недостатки ко мнѣ гонятъ. На бѣдность канючить! Гдѣ эсквайеръ?
— Въ передней дожидаются, лордъ! — безъ запинки отвѣчалъ чисто-начисто выбритый лакей.
— Ну, зовите эсквайера сюда!
Сила Силычъ пересѣлъ къ камину и ноги положилъ на рѣшетку:
— Надо эсквайеру англійскую позу показать!
Вошелъ невзрачный, пожилой человѣчишка. Вошелъ робко, остановился на порогѣ, посмотрѣлъ по стѣнамъ, пошарилъ глазами, истово перекрестился нѣсколько разъ въ передній уголъ, низко поклонился сперва Силъ Силычу, потомъ мнѣ, потомъ опять Силъ Силычу, сдѣлалъ шага два, снова поклонился и сказалъ:
— Вашему степенству! Все ли въ добромъ благополучіи?
— «Вашему степенству!» — передразнилъ Сила Силычъ. — Сколько разъ я тебѣ… Сколько разъ я вамъ говорилъ… Тфу! Съ вами и самъ изъ англичанъ выйдешь! Сколько разъ я вамъ говорилъ, какъ меня звать слѣдуетъ?
Курицынъ конфузливо улыбнулся:
— Запамятовалъ, ваше степ… то-бишь, мистеръ Сила Силычъ. Въ головѣ не то, мистеръ Сила Силычъ!
— А что же у васъ въ головѣ, мистеръ Курицынъ?
— Насчетъ векселечка я, мистеръ Сила Силычъ, — въ триста рублей векселечка… Ономедни, мистеръ Сила Силычъ, благодѣтель, изволили посулить, что триста рублей заимообразно по родственному, дадите векселечекъ заплатить. Завтра срокъ.
— Такъ-съ…
Сила Силычъ побарабанилъ пальцами по ручкѣ кресла.
— Такъ-съ! А въ какомъ же это вы, мистеръ Курицынъ, англійскомъ домѣ видѣли, чтобъ англичане по воскресеньямъ дѣлами занимались?! А?! Развѣ вамъ, мистеръ Курицынъ, неизвѣстно, что англичане по воскреснымъ днямъ рѣшительно всякую дѣятельность прекращаютъ, и что на то у англичанъ есть будни? Неизвѣстно это вамъ, мистеръ Курицынъ?
«Мистеръ Курицынъ» метнулся, какъ человѣкъ, которому на шею забрасываютъ петлю.
— Ваше степ… Мистеръ Сила Силычъ, милостивецъ! Какіе же будни?! Былъ я у васъ вчера и третьяго дня, — съ утра до поздняго вечера толкался, видѣть вашей милости не могъ. Утромъ вы биштекъ кушаете, потомъ васъ тошнитъ…
— Ну, это вы, мистеръ Курицынъ, можете и въ сторону!
— Виноватъ-съ, мистеръ Сила Силычъ! Потомъ вы изволите въ манежъ верхомъ забавляться. Потомъ съ гирями упражненіе имѣете. Потомъ завтракаете, Потомъ съ лакеемъ на кулачкахъ деретесь…
— Не на кулачкахъ, а боксомъ!.. Это я ежедневно съ человѣкомъ боксирую. Англійскій спортъ! — пояснилъ Сила Силычъ въ мою сторону.
— Точно такъ-съ, боксомъ! Потомъ вы обѣдаете и ростбифъ кушаете. А тамъ, — говорятъ, — вы сморкингъ надѣли…
— Смокингъ, мистеръ Курицынъ, а не «сморкингъ»! Когда вы будете у меня англичаниномъ?!
— Точно такъ-съ, сморкингъ. Говорятъ: васъ видѣть нельзя, вы курите! Батюшка, мистеръ Сила Силычъ, когда же мнѣ отлучаться? У меня, сами изволите знать, — торговлишка: воробей клюнетъ, и нѣтъ ея. Отъ торговлишки отлучаться, — послѣднее, что есть, растащатъ. Безъ хозяйскаго глаза нешто возможно! Какой я ни есть, а все-таки хозяинъ!
— Эсквайеръ, это вѣрно!
— Какой ужъ тамъ «исквайръ»! — безнадежно махнулъ рукой «мистеръ Курицынъ». — Прямо надо сказать, гольтепа! А все же я человѣкъ. Пить и ѣсть и мнѣ, худородному, надо! Жена! Дѣти, — всѣхъ накормить, обо всѣхъ подумать надоть…
Вѣки «мистера Курицына» часто-часто замигали. По морщинистымъ щекамъ потекли мелкія-мелкія слезы.
— Мистеръ Курицынъ, соблюдайте свое человѣческое достоинство! Мистеръ Курицынъ, не унижайтесь!
— Какое жъ униженье? Не передъ чужимъ унижаюсь, — передъ своимъ, передъ сродственникомъ! Какое униженіе? У меня честь есть: мнѣ тоже стыда и срама не хочется, — какъ завтра вексель-то протестуютъ, послѣдняго кредита лишишься! Былъ хоть горе-купецъ, а все-таки купецъ, и мнѣ вѣрили. А тутъ на старости лѣтъ гроша тебѣ никто не дастъ, по міру пойдешь… Не горько?
Сила Силычъ продолжалъ барабанить по ручкѣ кресла.
Курицынъ робко, но наступалъ:
— Не горько?
— Это вы, мистеръ Курицынъ, правильно! И съ англійской точки зрѣнія, совершенно такъ! Вѣрность слову для всякаго англичанина прежде всего. Подписали вексель на извѣстное число, — и платите. Это по-англійски! Но только и я, мистеръ Курицынъ, для васъ своего англійскаго порядка мѣнять не стану и изъ англичанъ не выйду. Въ воскресенье дѣлами заниматься не стану! Пожалуйте завтра!
— Да вѣдь завтра опять я васъ не застану. Опять вы бифштексъ ѣсть будете, потомъ васъ тошнитъ…
— Мистеръ Курицынъ!
— Виноватъ-съ! Опять на лошадкѣ ѣздить будете. А времени нѣтъ срока. Векселекъ протестуютъ, и пойду я нищъ, нагъ и голъ, какъ соколъ…
— Чрезвычайно непріятно, будучи англичаниномъ, имѣть русскихъ родственниковъ! — обратился ко мнѣ Сила Силычъ. — Никакого уваженія къ собственной личности!
— Не все ли вамъ равно!.. Явите божескую милость! Отпустите мою душу на покаяніе!.. Прикажите сейчасъ мнѣ получить! Не я плачу, бѣда моя плачетъ!
Курицынъ опустился на колѣни.
— Мистеръ Курицынъ, намъ не о чемъ больше говоритъ!
— Ваше благоутробіе!.. Мистеръ Сила Силычъ!.. Да не будьте вы англичаниномъ! Будьте человѣкомъ! — возопилъ Курицынъ.
— Мистеръ Курицынъ, не возвышайте голоса! Не входите въ изступленіе! Уважающій себя англичанинъ не долженъ никогда терять свойственнаго ему спокойствія!
Но «мистеръ Курицынъ», что называется, «закусилъ удила».
— А ну тебя съ твоими англичанами! Шутовъ ты изъ насъ корчишь! Шутовъ!.. — завопилъ онъ.
— Вонъ! — крикнулъ Сила Силычъ.
— Издѣваться надъ бѣднымъ родственникомъ? Измываться?.. Такъ я же…
Но въ эту минуту, Богъ его знаетъ какъ, появившійся чисто-начисто выбритый лакей, схватилъ сзади тщедушнаго «эсквайера» и моментально съ нимъ исчезъ. Мы услыхали только истерическій крикъ изъ дальней комнаты, и затѣмъ все стихло.
Сила Силычъ былъ взбѣшенъ. Его «англизированное» лицо покрылось красными пятнами, хотя, какъ англичанину подобаетъ, онъ и старался сдерживаться.
— Вотъ-съ! Вотъ-съ! — скорѣй яростно прошипѣлъ, чѣмъ проговорилъ онъ. — Вотъ и имѣй дѣло съ некультурными туземцами! О, какъ я понимаю англичанъ, что они не могутъ видѣть людей въ какихъ-нибудь индусахъ! Да, помилуйте, развѣ хватитъ у просвѣщеннаго англичанина терпѣнья?! Англичанинъ — вѣнецъ творенья, можно сказать, и этакій туземецъ!..
Я взялся за шляпу.
— Куда же вы? Нѣтъ! нѣтъ! Такъ у англичанъ не дѣлается! Такъ не отпущу. Чайку непремѣнно! У насъ теперь какъ разъ англійскій чай!
Въ эту минуту на дворѣ забилъ набатный колоколъ.
Я даже испугался.
— Что случилось?
— Ничего. «Файфъ-о-клокъ». Пять часовъ. Чай съ сандвичами и съ печеньемъ. Такъ вотъ колоколъ и сзываетъ.
— Да кого жъ сзывать-то?
— А меня съ женой! Въ англійскихъ замкахъ это вездѣ принято. Прошу, сэръ! Вы увидите, какой у меня въ домѣ англійскій строй!
Сила Силычъ, видимо, хотѣлъ загладить дурное впечатлѣніе сцены съ бѣднымъ «эсквайеромъ».
Въ рѣзной дубовой столовой насъ встрѣтила дама въ богатомъ, англійскаго покроя, визитномъ туалетѣ, въ длинныхъ перчаткахъ, — блѣдная, дѣйствительно, какъ англичанка, съ опухшими красными глазами.
Она церемонно отвѣтила сначала на мой поклонъ, потомъ на поклонъ мужа, не подавая руки, и мы усѣлись за столъ, на которомъ красовались три крошечныхъ чашечки чая.
— Вы опять, кажется, спали, миледи?! — подозрительно спросилъ Сила Силычъ.
«Миледи», видимо, смѣшалась и робко отвѣтила:
— Н-нѣтъ, я читала англійскую Библію, милордъ!
— То-то! Что же вы тамъ читали, позвольте спросить, миледи?
— Исторію Эсѳири, милордъ!
— Гмъ!.. — еще подозрительнѣе гмыкнулъ Сила Силычъ. — Что-то вы впередъ не подвигаетесь, миледи! Кажется, вы ужъ читали эту исторію, миледи?
«Миледи» смѣшалась еще больше.
— Хорошая исторія, милордъ!
«Настоящій англичанинъ», чисто-начисто выбритый лакей появился съ подносомъ съ печеньемъ.
Лицо у Силы Силыча вдругъ все покраснѣло. Кровь бросилась ему въ голову. Глаза приняли прямо звѣрское какое-то выраженіе. Сила Силычъ изо всей силы «двинулъ» кулакомъ по столу.
— Вотъ, они нарочно сговорились, чтобъ меня сегодня изо всякаго англійскаго терпѣнья вывести. Гдѣ у тебя перчатки, дьяволъ? — гаркнулъ онъ на чисто-начисто выбритаго лакея. — Сколько разъ я тебѣ, скотинѣ, говорилъ, что англійскіе слуги безъ перчатокъ не служатъ. Скотъ ты, мерзавецъ ты этакій!..
— Сила… Милордъ! — испуганно воскликнула «миледи». — Да развѣ англійскіе лорды за столомъ такія слова говорятъ?!
— Ахъ, матушка! Тутъ даже про то, что ты англичанинъ, забудешь Бить ихъ, мерзавцевъ, надо, чтобъ англичанами сдѣлать! Бить! «Англичане»! Да англичанину «дурака» сказать, онъ и то понимаетъ! А съ этимъ народомъ что?! Ихъ возвысить хочешь, англичанъ изъ нихъ сдѣлать, а они тебѣ всяческія пакости! Самъ изъ англичанъ изъ-за нихъ выходишь! Тфу!
Онъ энергично плюнулъ на паркетный полъ.
— Прошу меня извинить, миледи! Оно, дѣйствительно, не по-англійски вышло! — улыбнулся онъ и мнѣ. — Прошу извиненія. Но нѣтъ никакой возможности! Съ этими людьми самъ хамомъ дѣлаешься! Помилуйте! Возьмите вы англійскій языкъ, — въ немъ вѣдь ни одного ругательства. А съ этими… съ этимъ народомъ цѣлаго нашего ругательнаго лексикона нехватаетъ!
Я поспѣшилъ проглотить чашку чая, откланяться и уйти.
— Милости прошу къ намъ обѣдать. Мы на дачу переѣзжаемъ къ Рождеству. Обѣдъ у насъ въ половинѣ девятаго, во фракахъ! — кричалъ мнѣ съ верхней площадки лѣстницы Сила Силычъ.
— Ладно, ладно! — отвѣчалъ я, стараясь спуститься какъ можно скорѣе.
Купецъ Ермошкинъ, герцогъ мейнингенскій
[править]До моего стараго товарища купца Ермошкина я добрался съ большимъ трудомъ.
На дверяхъ его квартиры красовалась довольно-таки странная дощечка:
«Московскій 1-й гильдіи купецъ Варсонофій Никитичъ Ермошкинъ, по сценѣ актеръ Несчастливцевъ, герцогъ мейнингенскій».
Мнѣ отворилъ дверь внушительнаго вида бритый господинъ, — не то актеръ на роли благородныхъ отцовъ, не то мажордомъ.
— Варсонофій Никитичъ дома?
— Ихъ свѣтлость изволятъ быть въ канцеляріи!
Я совсѣмъ былъ сбитъ съ панталыка.
— Въ какой канцеляріи? Какая свѣтлость?
— Въ канцеляріи драматическихъ дѣлъ. Они теперь въ трагическомъ департаментѣ прошеніе Уріеля Акосты разсматриваютъ. А свѣтлость они потому, что они герцогъ мейнингенскій.
Мнѣ казалось, что я начинаю сходить съ ума.
— Чортъ знаетъ, что вы, почтеннѣйшій, болтаете! Какой герцогъ? Гдѣ, кто слыхалъ про герцоговъ Ермошкиныхъ?
— Не могимъ знать. А только вотъ!
Величественный мажордомъ столь же величественно ввелъ меня въ пріемную и указалъ:
— Вотъ ихній гербъ.
На стѣнѣ, дѣйствительно, красовался въ вѣнкѣ изъ дубовыхъ листьевъ огромный щитъ, на которомъ было нарисовано что-то въ высшей степени странное.
Для меня — увы! — не оставалось сомнѣнія, что мой бѣдный Ермошкинъ, что называется, спятилъ!.. На гербѣ былъ нарисованъ… старый турнюръ, палка, — и внизу написаны какіе-то стихи.
— Что это за турнюръ? — съ изумленіемъ спросилъ я.
— Не турнюръ-съ, — величественно отвѣтилъ мажордомъ, — не турнюръ, а суфлерская будка.
— А палка при чемъ же?
— Палка — знакъ режиссерскаго достоинства.
— Да тутъ и стихи внизу есть?
— Такъ точно-съ.
«Тѣнь Кронека меня усыновила
И герцогомъ изъ гроба нарекла»…
— А вотъ и портретъ этого самаго г. Кронека, извольте полюбопытствовать. Собственноручно ихъ свѣтлости Варсонофью Никитичу посланный. Большая рѣдкость, потому что посмертный! — пояснилъ мажордомъ.
На стѣнѣ, рядомъ съ гербомъ, висѣла фотографія, изображающая покойнаго знаменитаго режиссера мейнингенской труппы въ гробу. На фотографіи была надпись:
«Моему дорогому послѣдователю и преемнику московскому 1-й гильдіи купцу Ермошкину въ знакъ благодарности за оригинальную постановку „Отелло“ съ армянскимъ акцентомъ, отъ любящаго его Кронека».
— Собственноручная надпись-съ! Одинъ нѣмецъ ихъ свѣтлости изъ-за границы привезли, большія деньги въ награду получили! — продолжалъ пояснять мажордомъ.
Для меня начало кой-что выясняться.
— Постой! Постой! Да ужъ не держитъ ли твой баринъ, «ихъ свѣтлость», театра?
— Такъ точно-съ, — осклабился мажордомъ, — держатъ-съ! Ихъ оченно успѣхъ г. Станиславскаго, — изволили слышать? — тоже мейнингенецъ изъ 1-й гильдіи, — соблазнилъ. Такъ они теперь тоже театръ открыли. «Перемейнингеню»! — говорятъ.
— Ага! Вотъ оно откуда все это «герцогство!» Бутафорское!
— Не могимъ знать. Пожалуйте въ канцелярію, — тамъ вамъ лучше разскажутъ.
Онъ ввелъ меня въ канцелярію, гдѣ насъ встрѣтилъ какой-то солидный господинъ, съ вида, впрочемъ, очень похожій на Ивана Антоновича Расплюева.
— Чиновникъ особыхъ порученій по комической части! — отрекомендовался солидный господинъ, похожій на Расплюева. — Впрочемъ, могу васъ принять по какому угодно дѣлу. Я сегодня дежурный по всѣмъ отраслямъ искусства.
— Я бы хотѣлъ видѣть Варсонофія Никитича…
— Ихъ свѣтлость герцога мейнингенскаго?
— Вотъ, вотъ! «Ихъ свѣтлость»…
— Такъ это разница-съ! Не рекомендую вамъ Варсонофія Никитича иначе, какъ «свѣтлостью» величать! Очень ихъ свѣтлость не любятъ, ежели ихъ самымъ настоящимъ герцогомъ всѣхъ мейнингенцевъ не признаютъ! Вы по какому, собственно, дѣлу? Въ актеры наниматься, можетъ-быть?
— А если въ актеры? — улыбнулся я.
— Тогда вы должны прежде всего знать условіе первое нашего контракта. «Обязуюсь относиться къ Варсонофію Никитичу съ полнымъ уваженіемъ и любовью, относиться къ нему съ почтеніемъ, во всемъ оказывать ему полное повиновеніе и ни въ чемъ не выходить изъ его воли».
— Да что меня усыновлять, что ли, вашъ бутафорскій герцогъ собирается, что такія требованія?
— Не усыновлять, а такія правила. Знаете, какъ Ахиллъ говоритъ въ «Прекрасной Еленѣ»: «глупое правило!» Но правило!
— Ну, а далѣе что же отъ актера для поступленія требуется? Дебютъ, что ли?
— Никакихъ дебютовъ.
— Да откуда же вы талантъ мой будете знать?
— А намъ наплевать на талантъ!
— На талантъ?!
— У насъ актерамъ талантъ не полагается. Какъ Варсонофій Никитичъ скажутъ, такъ и стойте. Какъ они укажутъ, такъ и ходите. Какъ прикажутъ, такъ и говорите! Свой талантъ актерамъ имѣть строго воспрещается. Такъ и въ контрактахъ сказано: «костюмы и талантъ отъ дирекціи». А это, ежели всякій со своимъ талантомъ играть начнетъ, — для чего же тогда Варсонофій Никитичъ и театръ держатъ?
Какъ разъ въ эту минуту двери отворились, вошли два человѣка въ костюмахъ средне-вѣковыхъ аллебардщиковъ, стали у притолокъ, и въ дверяхъ появился самъ Варсонофій Никитичъ. Онъ былъ въ лавровомъ вѣнкѣ на головѣ.
Увидѣвъ меня, онъ трижды облобызался, послѣ чего шедшая за нимъ цѣлая стая людей отвѣсила мнѣ по поклону, настоящему поклону маркизовъ Людовика XIV.
— А? Слышалъ? Театръ держу? — спросилъ меня Варсонофій Никитичъ.
— Слушаю, слушаю, и диву даюсь!
— Станиславскій, братъ, смутилъ! «Чѣмъ, — думаю, — я хуже его. Тоже изъ купцовъ!» Ты у Станиславскаго-то въ театрѣ былъ?
— Былъ. Хорошо. Только актеры какъ-то на манекеновъ смахиваютъ. Словно не живые люди, а маріонетки по сценѣ ходятъ: куда ихъ дернутъ, туда онѣ и пойдутъ.
— Это что?! Ты у меня въ театрѣ посмотри! Вотъ это выучка! Нѣмецъ одинъ, докторъ, пріѣзжалъ, смотрѣлъ. Диву дался. «Что это, — говоритъ, — всѣ они, словно заведенныя машины, ходятъ и разговариваютъ? Загипнотизированы они, что ли?» Вотъ это выучка! Во всемъ режиссерская рука видна. Поднялъ человѣкъ руку, — сразу видно, что это онъ не самъ такъ руку поднялъ, а режиссеръ ему такъ приказалъ. Даже за кулисы, шельма, съ испугомъ смотритъ: «такъ ли, молъ, я это продѣлалъ?» Да вотъ я бы тебѣ сейчасъ, пожалуй, ихъ спектакль показалъ…
— Какъ же такъ? Сразу людей, ни съ того ни съ сего, играть заставить?
— У меня это ничего не значитъ! До тонкости доведено. Ночью, случается, разбужу, прикажу тревогу ударить. «Играть, — скомандую, — „Потонувшій колоколъ!“» И играютъ! Другой еще не проснулся, глазъ еще открытъ не можетъ, а свою роль лопочетъ. Вотъ до чего срепетовка доведена. Такъ я бы сейчасъ все это показалъ. Да не знаю, какъ актеры… Г-нъ десятый помощникъ режиссера, гдѣ теперь актеры?
— Актеры на маршировкѣ, ваша свѣтлость.
— А актрисы?
— И актрисы вмѣстѣ маршируютъ.
Я только диву давался!
— Какъ на маршировкѣ?
— У меня, братъ, все на военную ногу! — похвасталъ Варсонофій Никитичъ. — Дисциплины больше! А на сценѣ дисциплина первое дѣло. Вотъ жаловались по всей Руси всѣ антрепренеры и всѣ дирекціи, что актеры — народъ не дисциплинированный. Какъ взяться — не знали! А пришелъ московской первой гильдіи купецъ Ермошкинъ, сдѣлался герцогомъ мейнингенскимъ и сразу дисциплину ввелъ. Пущай въ газетахъ пишутъ, что отъ такой вымуштрованной игры не искусствомъ, а мертвечиной отдаетъ, — мнѣ плевать! У меня, братъ, для актеровъ казармы построены!
— Какъ казармы?
— Такъ и спятъ въ казармахъ. «Нанялся — продался». Это чтобъ индивидуальность изъ актеровъ вышибать! Шибко я этой индивидуальности не люблю!.. Встаютъ по барабану, ложатся по барабану, на репетицію — по барабану, играть — по барабану. Все — по барабану. И цѣлый день въ костюмахъ ходятъ историческихъ.
— Это зачѣмъ?
— Чтобъ въ костюмахъ держаться привыкали. Такъ между собой и разговаривать даже должны. Ежели человѣкъ играетъ боярина, — такъ къ нему всѣ и обращаются: «бояринъ». Чтобъ къ кличкѣ привыкъ, и когда его «бояриномъ» на сценѣ назовутъ, — глаза не таращилъ. Грима тоже смывать не смѣетъ. Въ гримѣ такъ и спятъ!
— Это зачѣмъ же?
— А чтобы который бритый, а на сценѣ съ бородой, чтобы онъ къ бородѣ привыкъ. У меня вонъ четвертый мѣсяцъ «Антигона» все откладывается. А актеры все такъ въ греческихъ костюмахъ и ходятъ. Разрѣшилъ я имъ какъ-то въ праздникъ въ гости сходить и сюртуки одѣть, — смотрѣть было смѣшно: полу сюртука, — и вдругъ на плечо запахиваютъ. Привыкли къ греческимъ костюмамъ. А одинъ такъ даже просился: «Позвольте мнѣ и въ гости въ греческомъ костюмѣ пойти, — отвыкъ я отъ сюртука-то. Странно какъ-то!» Позволилъ.
— Осмѣлюсь замѣтить, — робко вставилъ какой-то маленькій человѣчекъ, — вѣроятно, 20-й помощникъ режиссера, — Карасубазарскій очень проситъ, чтобъ разрѣшили ему гримъ самозванца стереть. Второй мѣсяцъ, какъ онъ загримированъ. Лицо, — говоритъ, — лупится.
— Вздоръ! — важно замѣтилъ Варсонофій Никитичъ. — Вымазать ему лицо глицериномъ, а сверху опять гримъ Гришки Отрепьева положить. Пустъ такъ и ходитъ. Въ концѣ сезона у насъ эта пьеса идетъ, — пусть пріучается. А на лѣвой пяткѣ онъ себѣ бородавку сдѣлалъ?
— Такъ точно. Сдѣлалъ-съ.
— То-то!
— Да зачѣмъ же на пяткѣ бородавку дѣлать, — удивился было я, — вѣдь публика Гришкиной пятки не увидитъ?
— А какъ же? — изумился, въ свою очередь, Варсонофій Никитичъ. — Историческая деталь: у самозванца была на лѣвой ногѣ, на самой пяткѣ, бородавка. Мало ли что публика не увидитъ. А историческая вѣрность все-таки соблюдена. Ужъ мейнингенить такъ мейнингенить! Валяй и бородавку!
— Ну, а какъ же съ режиссерствомъ у тебя? Неужели одинъ справляешься? — полюбопытствовалъ я.
— Зачѣмъ одинъ? У меня по режиссерской части цѣлая канцелярія.
— Ужели даже канцелярія?
— А что же? Почему же и искусству чрезъ канцелярію не дѣлаться? У насъ къ этому даже привыкли. Да вотъ я тебѣ всю эту миханицію сейчасъ покажу. Къ докладу!
Дежурный «чиновникъ по комической части», съ виду похожій на Расплюева, всталъ и началъ докладывать бумаги.
— Входящая въ № 15,737. О самовольномъ переходѣ актера Гаррикова съ правой стороны сцены на лѣвую.
— Произведено слѣдствіе? — строго спросилъ Варсонофій Никитичъ.
— Такъ точно. Актеръ Гарриковъ показалъ, что сдѣлалъ это поневолѣ. Актриса Бернарова такъ встала, что ему поневолѣ, чтобъ ее поцѣловать, на лѣвую сторону перейти пришлось!
— Все одно! Я сказалъ, что долженъ на правой сторонѣ сцену вести, — и веди! Воздухъ цѣлуй, а моего распоряженія измѣнять не моги. Наказать актера Гаррикова и назначить его три раза не въ чередъ въ «Потонувшемъ колоколѣ» квакать.
— Есть!
— Шибко этого актеры не любятъ, — съ улыбкой пояснилъ мнѣ Варсонофій Никитичъ. — Дальше!
— Прошеніе за № 17,879 актера Кинова о разрѣшеніи ему въ трагедіи Толстого въ «сценѣ на Яузѣ» распоясаться. Подъ мышками, — говоритъ, — очень рѣжетъ.
— Ничего не значитъ! — Надо жертвовать для искусства. Я вонъ, первой гильдіи купецъ, и трудъ, и время, и капиталъ жертвую, — а они не могутъ? Исторической вѣрностью пренебрегать нельзя. Въ тѣ времена Русь ходила подпоясанная туго!
— Медицинское свидѣтельство онъ представилъ. Чирьякъ у него.
— Ладно. Пусть на два представленія распояшется. Такъ и быть. Но больше чтобъ этого не было. Штрафовать буду!
— Слушаю-съ!
— Ну, остальное мы послѣ разберемъ! Вотъ, братъ, у меня какъ все устроено. А?
— Образцово!
— Нигдѣ въ мірѣ, — во «Французской комедіи», — этого нѣтъ! На все бумага и все за номеромъ. Всѣ традиціи моего театра останутся въ папкахъ переплетенными! Захочетъ кто въ 22-мъ столѣтіи русскую и историческую трагедію ставить. «А какъ тогда Русь подпоясывалась»? Пожалте! Традиція за № 8725, въ синей папкѣ: вотъ какъ подпоясывались, туго и подъ мышками! И будетъ отнынѣ ходить актерскій міръ въ историческихъ трагедіяхъ подпоясаннымъ. Ловко устроено?
— Оно, конечно, устроено, именно, «ловко». Канцелярски-казарменный способъ насаждать искусство… Это ново и, разумѣется, только первой гильдіи мейнингенцу могло прійти въ голову!.. Но скажи на милость вотъ еще что… Тутъ я мелькомъ слышалъ, что ты прошеніемъ Уріэля Акосты занятъ. Объясни на милость: что за притча? Какъ это можетъ Уріэль Акоста московскому первой гильдіи купцу прошенія писать? И о чемъ?
У Варсонофія Никитича лицо сдѣлалось восторженнымъ:
— У-у! Это, братъ, штука! Такая штука, которая, можетъ, меня не только на всю Русь, — на весь міръ прославитъ! Переворотъ въ искусствѣ затѣваю. И совершу сей переворотъ не съ кѣмъ инымъ, какъ съ выгнаннымъ кафе-шантаннымъ куплетистомъ и разсказчикомъ еврейскихъ сценъ Запивохинымъ! Этотъ Запивохинъ мнѣ и прошеніе писалъ. Хочетъ у меня въ театрѣ «Уріэля Акосту» при полной мейнингенской обстановкѣ съ еврейскимъ акцентомъ играть! А? Каково?
— Варсонофій Никитичъ!!!
— Чего «Варсонофій Никитичъ»?! Вѣдь играютъ же «Отелло» съ армянскимъ акцентомъ!
— Гдѣ жъ это ты видалъ?
— А у меня въ театрѣ. Да почему бы и не играть? Реально, чортъ побери! Вѣдь «Отелло» былъ восточный человѣкъ, — ну, и сыпь его съ армянскимъ акцентомъ. А я, прямо тебѣ скажу, для реализма не только себя, — Шекспира не пожалѣю!
— Да ни у одного комментатора не найдешь!..
— А мнѣ что комментаторы за указъ? Я самъ себѣ комментаторъ! Это, братъ, устарѣло: «комментаторы». Кто ихъ комментаторами сдѣлалъ? Сами сдѣлались. Ну и я самъ комментаторомъ сдѣлался! Почему Гервинусъ можетъ быть комментаторомъ, а московскій первой гильдіи купецъ Ермошкинъ — нѣтъ?
— Оно, конечно…
— То-то, «конечно»! Кто Уріэль Акоста былъ? Еврей? Ну, а еврей, такъ и говори съ еврейскимъ акцентомъ. Реализмъ прежде всего. Ты бы послушалъ, какъ это у него оригинально выходитъ: «сшпадайте груды камней отъ моей грудэ»! Я такъ думаю, что эта постановка большой переворотъ въ искусствѣ вызоветъ!
Въ эту минуту вбѣжалъ блѣдный какъ смерть семнадцатый помощникъ режиссера:
— Варсонофій Никит… то, бишь, ваша свѣтлость, несчастье!
— Что еще тамъ?
— Лѣшій сбѣжалъ!
— Какъ лѣшій?! — не удержался я отъ восклицанія.
— Изъ Гауптмановской пьесы лѣшій-съ. Сейчасъ артисты маршировку кончили и на перекличку выстроились. Анъ лѣшаго-то и нѣтъ. Сбѣжалъ. Мнѣ бояре сказывали, онъ давно ужъ собирался: «невмоготу, — говоритъ, — развѣ я затѣмъ на сцену пошелъ, чтобъ лѣшихъ изображать? Я мечталъ работать, создавать роли. А тутъ сиди съ утра до ночи лѣшимъ загримированный, да по-лягушечьи квакай. Нестерпимо!» — говоритъ.
— «Роли создавать!» Экая отсталость. Его ли это дѣло, актерское ли: роли создавать. Это режиссерское дѣло! Какъ первой гильдіи режиссеръ хочетъ! А его дѣло: жалованье получай да дѣлай, что прикажутъ. Велятъ по-лягушечьи квакать, — и квакай! Прикажутъ цѣлый актъ къ публикѣ спиной сидѣть, — и сиди! «Искусство». Всякій актеришка, — туда же объ «искусствѣ» помышляетъ! Тфу! Убѣжалъ, — такъ и ну его въ болото! Мы съ нашими деньгами лѣшихъ-то сколько угодно найдемъ!.. Въ сборѣ актеры?
— Такъ точно-съ!
— Ты ужъ меня извини, — обратился ко мнѣ Ермошкинъ, — но дисциплина въ художественной казармѣ, самъ понимаешь, прежде всего. Долженъ я пойти актерамъ смотръ сдѣлать?!
— Пожалуйста! Какъ я могу мѣшать искусство насаждать? Пожалуйста, не стѣсняйся.
Мы вышли вмѣстѣ.
На дворѣ построившись въ четыре шеренги, стояли бояре, водяные, витязи, лѣшіе, русалки, домовые.
Даже лошадь моего извозчика стояла, прижавъ уши, глядя испуганными глазами и переминаясь съ ноги на ногу.
— Здорово, артисты! — крикнулъ съ крыльца Варсонофій Никитичъ.
А гг. артисты стройно, хоромъ, въ одинъ голосъ отвѣтили ему по-лягушечьи:
— Ква!
— Баринъ! Ваше степенство! — взмолился мой извозчикъ. — Садитесь скорѣй! Лошадь молодая, къ московскимъ порядкамъ не привычная. Сейчасъ разнесетъ.
Я едва вскочилъ въ сани.
Лошадь «подхватила», шарахнулась отъ гг. артистовъ въ сторону, — и мы вылетѣли за ворота.
— Ква! — донеслось до насъ со двора.
Лошадь брыкнула задомъ и «понесла».
— Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ! Экое наважденье! — бормоталъ бѣдняга извозчикъ.