Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ V. Критическіе и историческіе опыты
Изданіе Николая Тиблена.
Переводъ подъ редакціей H. М. Латкиной.
Джонъ Драйденъ.[править]
Голосъ общества отвелъ Драйдену передовое мѣсто во второмъ риду нашихъ поэтовъ — мѣсто не маловажное въ столь богатомъ спискѣ знаменитыхъ именъ. Считается даже, что изъ немногихъ превосходившихъ его геніемъ никто не имѣлъ болѣе обширнаго и постояннаго вліянія на національный образъ мыслей и способъ выраженій. Жизнь его совпала съ періодомъ, въ теченіе котораго совершился великій переворотъ въ общественныхъ склонностяхъ, и въ этомъ переворотѣ онъ игралъ роль Кромвелля. Безъ разбора становясь во главѣ самыхъ неистовыхъ движеній на этомъ поприщѣ, онъ сдѣлался неограниченнымъ ихъ руководителемъ. Попирая ногами законы, онъ пріобрѣлъ авторитетъ законодателя. Выступивъ какъ самый дерзновенный и непочтительный мятежникъ, поднялся онъ до достоинства признаннаго властителя. Онъ началъ свою карьеру самыми неистовыми насиліями. Онъ окончилъ ее въ спокойствіи установленной державности, какъ создатель новаго кодекса, какъ корень новой династіи
Впрочемъ о Драйденѣ, какъ почти о каждомъ человѣкѣ, отличавшемся на литературномъ или политическомъ поприщахъ, можно сказать, что путь, которымъ онъ слѣдовалъ, и дѣйствіе, которое онъ произвелъ, меньше зависѣли отъ его личныхъ свойствъ, нежели отъ обстоятельствъ, въ которыя онъ былъ поставленъ. Люди, съ толкомъ читавшіе исторію, знаютъ лживость тѣхъ панегириковъ и обвиненій, которые приписываютъ отдѣльнымъ личностямъ совершеніе великихъ нравственныхъ и умственныхъ переворотовъ, ниспроверженіе установившихся системъ и запечатлѣніе вѣка новымъ характеромъ. Различіе между людьми вовсе не такъ велико, какъ предполагаетъ суевѣрная масса. Но тѣ же чувства, которыя приводили древній Римъ къ боготворенію популярнаго императора, а новый Римъ къ причтенію набожнаго прелата къ лику святыхъ, заставляютъ людей дорожить иллюзіями, дающими имъ предметъ для обожанія. По закону внутренней связи явленій" отъ дѣйствія котораго не совсѣмъ изъяты даже умы строго регулированные разумомъ, бѣдствіе располагаетъ насъ къ ненависти, а счастіе — къ любви, — даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда некому приписать причины того или другаго. Раздражительность больнаго обращается даже на тѣхъ, кто облегчаетъ его страданія. Хорошее настроеніе человѣка, упоеннаго успѣхомъ, часто выказывается и въ отношеніяхъ къ врагамъ. Въ такомъ же родѣ чувства удовольствія и восхищенія, порождаемыя созерцаніемъ великихъ событій, создаютъ себѣ объектъ тамъ, гдѣ его не находятъ. Такимъ образомъ нисходятъ народы до безсмысленностей египетскаго идолопоклонства, покланяются чурбанамъ и гадамъ, Сачвереллямъ и Вилькзамъ. Они даже падаютъ ницъ передъ божествомъ, которому сами дали форму, вызывающую ихъ обожаніе, и которое, не бывъ ими обработано, оставалось бы безобразной массой. Они увѣряютъ себя, что созданы тѣмъ, что сами создали. И дѣйствительно, вѣкъ создаетъ людей, а не люди вѣкъ. Великіе умы дѣйствуютъ, правда, на общество, которое ихъ сдѣлало тѣмъ, что они есть: но это только уплата съ процентами того, что получено. Мы превозносимъ Бэкона и насмѣхаемся надъ Ѳомою Аквинскимъ. Но еслибы ихъ положенія были перемѣнены, Бэконъ могъ бы быть Doctor Angelicas, тончайшимъ изъ аристотельянцевъ между схоластиками, а доминиканецъ вывелъ бы, можетъ быть, науки изъ дома ихъ рабства. Еслибъ Аютеръ родился въ X столѣтіи, онъ не совершилъ бы реформаціи. Еслибъ онъ вовсе не родился, то все-таки очевидно, что XVI столѣтіе не могло пройти безъ великаго раскола въ церкви. Вольтеръ во времена Людовика XIV былъ бы, вѣроятно, подобно большинству литераторовъ того времени, ревностнымъ янсенистомъ, замѣчательнѣйшимъ изъ защитниковъ дѣйствительной благодати, жестокимъ противникомъ шаткой нравственности іезуитовъ и неразумныхъ постановленій Сорбонны. Еслибъ Паскаль выступилъ на свое литературное поприще, когда знанія были болѣе распространены, а злоупотребленія въ то же время болѣе сильны, когда церковь была оскверняема Искаріотомъ Дюбуа, когда дворъ былъ запятнанъ оргіями Канильяка, а нація отдана въ жертву плутнямъ Ло; еслибъ онъ видѣвъ династію публичныхъ женщинъ, пустую казну и биткомъ-набитый гаремъ, армію, страшную только для тѣхъ, кого она должна бы охранять, духовенство, какъ разъ настолько религіозное, чтобы быть нетерпимымъ, — еслибъ онъ видѣлъ все это, онъ, быть можетъ, какъ всякій геніяльный человѣкъ во Франціи, проникнулся бы чрезмѣрнымъ предубѣжденіемъ противъ монархіи и христіанства. Остроуміе, разбивавшее софизмы Эскобара, страстное краснорѣчіе, защищавшее сестеръ Поръ-Рояля, умственная отвага, не падавшая даже предъ авторитетомъ папы, могли бы возвысить его до патріаршаго достоинства философской церкви. Долго спорили, кому принадлежитъ честь открытія дифференціальнаго исчисленія — Ньютону или Лейбницу. Теперь всѣми признано, что эти великіе люди сдѣлали это открытіе въ одно и то же время. Математика достигла той степени, что — хотя бы ни тотъ, ни другой не существовали — самый принципъ черезъ нѣсколько лѣтъ долженъ былъ бы неизбѣжно кого-нибудь натолкнуть на себя. Такъ въ наше время теорія ренты, повсюду принятая нынѣ политико-экономами, была изложена, почти въ одно и то же мгновеніе, двумя писателями, не бывшими вовсе въ сношеніяхъ между собой. Предшествовавшіе мыслители долго блуждали вокругъ нея, и, можетъ статься, сдѣлалось уже невозможнымъ для самаго невнимательнаго изслѣдователя пройти мимо этой теоріи, не замѣтивъ ея. Мы склоняемся къ предположенію, что то же самое справедливо относительно всякаго значительнаго приращенія къ капиталу человѣческихъ знаній: что мы безъ Коперника стали бы коперниканцами; что Америка была бы открыта и безъ Колумба, что и безъ Локка мы имѣли бы вѣрную теорію о происхожденія человѣческихъ идей. Общество имѣетъ, конечно, своихъ великихъ своихъ маленькихъ людей, какъ земли имѣетъ горы и долины. Но умственный неровности, такъ же какъ и неровности на поверхности земнаго шара, доставляютъ такое ничтожное отношеніе жъ массѣ, что при изслѣдованіи ея великихъ переворотовъ могутъ быть безопасно опущены. Солнце освѣщаетъ высоты, находясь еще ниже горизонта, и истина открывается высокими умами немного раньше, нежели она становится очевидною массѣ. Вотъ мѣра ихъ превосходства. Они первые принимаютъ и отражаютъ свѣтъ, который, безъ ихъ содѣйствія, въ короткое время долженъ бы сдѣлаться видимымъ для людей, стоящихъ гораздо ниже ихъ.
То же замѣчаніе примѣняется жъ изящнымъ искусствамъ. Зажоны, отъ которыхъ зависитъ прогрессъ и упадокъ поэзіи, живописи и скульптуры, дѣйствуютъ едвали съ меньшей точностью, нежели тѣ, которые управляютъ періодическимъ возвращеніемъ жара и холода, плодородія и неурожая. Тѣ, кто, повидимому, руководятъ чувствомъ изящнаго въ обществѣ, вообще только обгоняютъ общество въ направленіи, которое это чувство принимаетъ самостоятельно. Безъ точной оцѣнки законовъ, на которые мы указали, заслуги и недостатки Драйдена не могутъ быть безошибочно взвѣшены. Мы хотимъ поэтому изложить здѣсь то, что понимаемъ подъ этими законами.
Времена, въ которыя созданы были образцовыя произведенія фантазіи, отнюдь не были временами, въ которыя чувство изящнаго было бы наиболѣе чисто. Кажется, что творческая способность и критическая способность не могутъ существовать одновременно въ ихъ полнѣйшемъ развитіи. Причины этого явленія не трудно указать.
Правда, что человѣкъ, наиболѣе способный разобрать машину на части и наиболѣе ясно понимающій, какимъ образомъ всѣ колеса и пружины содѣйствуютъ достиженію общей цѣли, — что такой человѣкъ будетъ наиболѣе способенъ построить другую машину подобныхъ же свойствъ. Во всѣхъ отрасляхъ физическихъ и нравственныхъ наукъ, допускающихъ полный анализъ, человѣкъ, способный произвести разложеніе, будетъ способенъ произвести и соединеніе. Во анализъ поэзіи, который можетъ произвести критика, бываетъ необходимо неудовлетворителенъ. Одинъ элементъ постоянно ускользаетъ отъ изслѣдованія критики, и это именно тотъ элементъ, который дѣлаетъ поэзію поэзіею. Въ какомъ-нибудь описаніи природы, напримѣръ, разсудительный читатели легко найдетъ нескладный образъ. Но ему окажется невозможнымъ объяснить, въ чемъ состоитъ искусство писателя, который въ нѣсколькихъ словахъ такъ живо изображаетъ какое-нибудь мѣсто, что оно дѣлается столь же знакомымъ читателю, какъ еслибы онъ съ малолѣтства жилъ тамъ. Между тѣмъ какъ другой писатель, употребляющій тѣ же матеріалы, ту же зелень, ту же воду, тѣ же цвѣты, не допускающій никакой неточности, не вводящій ничего, что можетъ быть признано положительно лишнимъ, не опускающій ничего, что можетъ быть признано положительно нужнымъ, произведетъ не больше эффекта, какъ объявленіе о великолѣпной квартирѣ и прекрасномъ паркѣ. Возьмемъ другой примѣръ: крупныя черты характера Готспура бросаются въ глаза поверхностному читателю. Мы тотчасъ понимаемъ, что его мужество блестяще, его жажда славы сильна, его живость чрезвычайна, его правъ беззаботенъ, своеволенъ и дерзокъ; что онъ отдается своему настроенію, вовсе не заботясь о томъ, чье чувство онъ оскорбляетъ своимъ легкомысліемъ и чью вызываетъ вражду. Вотъ что даетъ критика. Но все-еще недостаетъ чего-то. Человѣкъ можетъ имѣть всѣ эти свойства и всякія другія свойства, которыя самый тщательный изслѣдователь можетъ ввести въ опись добродѣтелей и пороковъ Готспура, — и этотъ человѣкъ все-таки не будетъ Готспуромъ. Все, что мы сказали о немъ, можетъ одинаково быть сказано и о Фоконбриджѣ. Однако въ устахъ Фоконбриджа большая часть рѣчей Готспура была бы неумѣстна. Въ жизни подобныя вещи встрѣчаются постоянно. Мы замѣчаемъ большое различіе между людьми, которыхъ, еслибъ намъ нужно было описать, мы описали бы почти въ тѣхъ же выраженіяхъ. Еслибъ мы попробовали изложить выработанныя характеристики обоихъ, мы едвали были бы способны отмѣтить какое-нибудь существенное различіе между ними, — и мы все-таки подходимъ къ обоимъ съ совершенно различными чувствами. Мы не можемъ представить ихъ себѣ употребляющими одинаковые выраженія и жесты. Положимъ, что зоологъ хотѣлъ бы дать описаніе животнаго — дикобраза, напримѣръ — людямъ, никогда его не видавшимъ. Дикобразъ, сказалъ бы онъ, принадлежитъ къ роду mammalia и къ виду glires; онъ имѣетъ волоса на мордѣ; имѣетъ два фута длины; онъ имѣетъ четыре пальца на переднихъ лапахъ и пять на заднихъ, два переднихъ зуба и восемь коренныхъ. Туловище его покрыто волосомъ и иглами. Еслибъ все это было сказано, составилъ ли бы себѣ кто-нибудь изъ слушателей точное понятіе о дикобразѣ? Составили ли бы себѣ хоть двое изъ нихъ одинаковое понятіе? Могли бы существовать безчисленныя породы животныхъ, обладающихъ всѣми указанными свойствами и все таки совершенно несхожія между собой. Какъ описаніе нашего натуралиста относится къ дѣйствительному дикобразу, такъ относятся и замѣчанія критики къ поэтическимъ образамъ. То, что она такъ несовершенно разлагаетъ, она не въ состояніи совершенно возсоздать. Произвести Отелло или Макбета возстановленіемъ столь недостаточнаго анализа, очевидно, такъ же невозможно, какъ анатому создать живаго человѣка изъ частей тѣла, находящихся въ анатомической залѣ. Въ обоихъ сіучаяхъ жизненный принципъ ускользаетъ отъ тончайшихъ инструментовъ и исчезаетъ въ тотъ самый моментъ, когда коснутся его мѣстонахожденія. Поэтому-то тѣ, кто, разсчитывая на свои критическія способности, пускаются въ поэзію, даютъ намъ не образы, а описи свойствъ. Ихъ характеры суть аллегоріи, не хорошіе и дурные люди, а основныя добродѣтели и смертные грѣхи. Мы попадаемъ между знакомыми нашего стараго друга Christian: то мы встрѣчаемся съ Mistrust и Timorous, то съ м-мъ Hate-good и м-мъ Love-lust, то съ Prudence, Piety и Charity.[1]
Что критической способности не достаточно для того, чтобы образовать поэта, — это всѣми признано. Но почему въ подобномъ случаѣ слѣдовало бы удерживаться отъ поэзіи — не въ такой мѣрѣ очевидно: дѣло въ томъ, что поэзія требуетъ не аналитическаго, а вѣрующаго склада ума. Тѣ лучше ее чувствуютъ и лучше пишутъ, которые забываютъ, что имѣютъ дѣло съ искусствомъ; для которыхъ его подражанія, какъ и дѣйствительности, служившія подражаніямъ, составляютъ не предметъ знанія, а предметъ слезъ и смѣха, вражды и симпатіи; которые находятся подъ слишкомъ сильнымъ вліяніемъ иллюзіи, чтобы дивиться генію, создавшему ее; которые слишкомъ боятся за Улисса въ пещерѣ Полифема, чтобы думать о томъ, хороша ли или дурна игра словъ съ Улиссомъ; которые, когда плачутъ и проклинаютъ вмѣстѣ съ Лиромъ, забываютъ, что существовалъ когда-либо такой человѣкъ, какъ Шекспиръ. Придавая вѣру созданіямъ воображенія, человѣкъ дѣлается поэтомъ. Обращаясь съ этими созданіями, какъ съ обольщеніями, и возможно подробно разлагая ихъ на ихъ элементы, человѣкъ дѣлается критикомъ. Въ тотъ моментъ, какъ становится замѣтною ловкость художника, чары искусства рушатся.
Этими соображеніями объясняются нелѣпости, въ которыя впадали величайшіе писатели, когда они пытались дать общія правила для искусства или произносить сужденія о сочиненіяхъ другихъ. Они не привыкли анализировать то, что чувствуютъ: поэтому они постоянно относятъ ощущенія свои къ причинамъ, которыя ни въ малѣйшей степени не содѣйствовали произведенію этихъ ощущеній. Они чувствуютъ удовольствіе въ чтеніи книги. Они никогда не берутъ въ соображеніе, что это удовольствіе есть, можетъ быть, слѣдствіе идей, вызванныхъ въ ихъ собственномъ умѣ какимъ-нибудь незначительнымъ выраженіемъ, попавшимъ въ первое звено цѣпи мыслей; что они сами придали произведенію автора красоты, которымъ дивятся.
Сервантесъ составляетъ отраду всѣхъ классовъ читателей. Всякій школьникъ зачитываетъ до лоскутьевъ плохіе переводы его романа и знаетъ впалыя щеки странствующаго рыцаря и толстыя щеки оруженосца такъ же хорошо, какъ физіономіи товарищей своихъ игръ. Самые опытные и строгіе судьи дивятся совершенству искусства, которое исторгаетъ нескончаемый смѣхъ величайшимъ изъ человѣческихъ страданій, ни разу не нарушая должнаго ему благоговѣнія; дивятся той тонкости красокъ, которая дѣлаетъ характеръ необычайно смѣшнымъ, не нарушая его цѣны, прелести или достоинства. Въ «Донъ-Кихотѣ» есть нѣсколько разсужденій о законахъ поэзіи и драматургіи. Ни одно мѣсто въ цѣломъ произведеніи не носитъ болѣе глубокаго слѣда труда и вниманія, и ни одно мѣсто въ любомъ изъ извѣстныхъ намъ произведеній не поравняется ничтожествомъ и безцвѣтностью съ этими мѣстами. Въ наше время они едвали нашли бы себѣ мѣсто въ литературномъ отдѣлѣ «Morning Post». Всякаго читателя «Божественной Комедіи» должно было поражать благоговѣніе, которое выражаетъ Дантѣ къ писателямъ, стоящимъ гораздо ниже его. Онъ не смѣетъ поднять глазъ въ присутствіи Брунетто, всѣ произведенія котораго не стоятъ худшей изъ его ста пѣсенъ. Онъ не осмѣливается стать на ряду съ надутымъ Стаціемъ. Его благоговѣніе предъ Виргиліемъ есть чистое идолопоклонство. Еслибъ оно вызывалось изящнымъ, блестящимъ гармоническимъ слогомъ римскаго поэта, оно не было бы совершенно неосновательно; но Данте цѣнитъ «Энеиду» болѣе какъ авторитетное произведеніе по всѣмъ вопросамъ философія, нежели какъ созданіе воображенія. Самыя пошлыя мѣста считаетъ онъ непогрѣшимѣйшими изреченіями оракула и безднами глубокомыслія. Онъ характеризуетъ своего руководителя какъ море всяческой мудрости, какъ солнце, которое оживляетъ всякій жалкій видъ. Какъ онъ судитъ о Виргиліи, такъ судили итальянцы XIV столѣтія о немъ; они гордились имъ; они превозносили его; они чеканили медали съ его изображеніемъ; они ссорились за честь обладанія его останками; они содержали профессоровъ для объясненія его сочиненій. Но то, чему они дивились, было не могучее воображеніе, вызвавшее къ бытію новый міръ и освоившее умственное око и ухо человѣка со всѣми видами и звуками этого міра. Они мало говорили о тѣхъ страшныхъ и тѣхъ прелестныхъ созданіяхъ, предъ которыми съ восторгомъ останавливаются позднѣйшіе критики: о Фаринатѣ, поднявшемъ свое гордое и невозмутимое чело изъ вѣчнаго пламени; о львиномъ спокойствіи Сордёлло; о свѣтѣ, распространяющемся отъ небесной улыбки Беатриче. Они превозносятъ своего великаго поэта за его поверхностное знаніе древней литературы и исторіи, за его логику я теологію, за его нелѣпую физику и еще болѣе нелѣпую метафизику, — за все, кромѣ того, чѣмъ онъ особенно отличался. Подобно глупцу въ сказкѣ, разрушившему свое жилище, отыскивая золото, которое, какъ онъ видѣлъ во снѣ, сокрыто было подъ фундаментомъ, — разрушаютъ они одно изъ величайшихъ произведеній человѣческаго генія, ища въ немъ скрытыхъ сокровищъ мудрости, которыя существуютъ только въ ихъ собственныхъ дикихъ сновидѣніяхъ. Лучшія мѣста мало цѣнились, покуда не были унижаемы да какой-нибудь уродливой аллегоріи. Болѣе громкое одобреніе вызывалось наставленіями о судьбѣ и свободной волѣ, нежели тѣми ужасными строками, которыя открываютъ тайны башни голода, или той полуразсказанной, столь страстной и полной плача повѣстью о грѣховной любви.
Мы не хотимъ сказать, чтобы современники Данте читали съ меньшимъ волненіемъ, нежели ихъ потомки, объ Уголино, блуждающемъ среди обезображенныхъ труповъ своихъ дѣтей, или о Франческѣ, вздрагивающей при трепетномъ поцѣлуѣ и роняющей роковую книгу. Мы далеко отъ этого. Мы думаемъ, что они меньше насъ любовались этими вещами, но сильнѣе чувствовали ихъ. Мы можетъ быть скажемъ, что они чувствовали слишкомъ сильно, чтобъ восхищаться ими. Переходъ народа отъ варварства къ цивилизаціи производитъ перемѣну сходную съ той, какая является при переходѣ Человѣка отъ дѣтства къ зрѣлому возрасту. Кто не вспоминаетъ съ сожалѣніемъ то время, когда читалъ впервые «Робинзона Крузо». Тогда, правда, читатель былъ не въ состояніи оцѣнить силы писателя; онъ даже не зналъ и не заботился о томъ, имѣла ли книга автора. Онъ, вѣроятно, не считалъ ее и вполовину столь изящной, какъ какую-нибудь высокопарную болтовню Макферсона о чернобровомъ Фольдатѣ или бѣлогрудой Стринадонѣ. Теперь онъ цѣнитъ Фингала и Темору только за ихъ свидѣтельство о томъ, какъ мало нужно доказательствъ разсказу, чтобы пріобрѣсти вѣру и съ какими ничтожными качествами книга можетъ сдѣлаться популярною. О романѣ Дефо онъ теперь самаго высокаго мнѣнія. Онъ узнаетъ руку мастера въ тысячѣ чертъ, которыхъ не замѣчалъ прежде. Но хотя онъ понимаетъ достоинства разсказа лучше, чѣмъ прежде, онъ далеко не такъ интересуется имъ. Ксури, Пятница и миловидный Поль, шлюпка съ парусомъ-баранье-плечо и лодка, которую нельзя было стащить на воду, палатка съ ея оградою и и ея лѣстницами, гороженикъ козлятъ и пещера, гдѣ околѣлъ старый козелъ, не могутъ уже никогда сдѣлаться для него такими дѣйствительностями, какими были. Тѣ дни, когда любимая книга заставляла его дѣлать тачки и стулья, рыть пещеры и строить шалаши, — не могутъ уже никогда возвратиться. Таковъ законъ нашей природы. Наше сужденіе зрѣетъ; наше воображеніе увядаетъ. Мы не можемъ одновременно наслаждаться цвѣтами весны жизни и плодами ея осени, радостями серьёзныхъ изслѣдованій и пріятныхъ заблужденія. Мы не можемъ одновременно быть передъ сценой и за кулисами. Мы ne можемъ наслаждаться зрѣлищемъ, когда слѣдимъ за движеніемъ веревокъ и блоковъ, управляющихъ имъ.
Глава, въ которой Фильдингъ описываетъ состояніе Партриджа въ театрѣ, такъ освѣщаетъ наше положеніе, что мы не можемъ не привести оттуда нѣсколькихъ мѣстъ.
"Партриджъ повѣрилъ м-ру Гаррику тамъ, гдѣ отказалъ въ вѣрѣ Джонсу, и впалъ въ такую дрожь, что колѣна его стучали одно объ другое. Джонсъ спросилъ его, въ чемъ было дѣло и не боялся ли онъ воина на сценѣ. «О! сэръ, отвѣчалъ тотъ, я вижу теперь, что все такъ, какъ вы говорило мнѣ. Я ничего не боюсь, потому что знаю, что все это игра; да еслибъ онъ и былъ дѣйствительно духомъ, онъ не могъ бы ничего сдѣлать человѣку въ такомъ отдаленіи и въ такомъ большомъ обществѣ: — а все-таки, если я испугался, я испугался не одинъ.» — «Какъ, кто? воскликнулъ Джопсъ. Не думаешь ли ты, что есть здѣсь еще трусъ, кромѣ тебя?» — «Ну, вы можете меня называть трусомъ, если хотите; но если тотъ маленькій человѣкъ на сценѣ не испуганъ, то я въ жизни никогда не видалъ испуганнаго человѣка.» Онъ сидѣлъ съ открытымъ ртомъ и съ глазами, уставленными частью на духа, частью на Гамлета; тѣ же ощущенія, какія слѣдовали одно за другимъ въ Гамлетѣ, повторялись и въ немъ…
"Мало случилось затѣмъ замѣчательнаго въ продолженіе представленія, подъ конецъ котораго Джонсъ спросилъ Партриджа: который изъ актеровъ нравился ему больше. «Конечно, король», отвѣчалъ онъ, повидимому нѣсколько недовольный вопросомъ: — «Значитъ, м-ръ Партриджъ, замѣтила м-съ Миллеръ, вы не сходитесь во мнѣніи съ городомъ: всѣ согласны въ томъ, что Гамлетъ исполняется лучшимъ актеромъ, какой когда-либо былъ на сценѣ.» — «Онъ лучшій актеръ! воскликнулъ Партриджъ съ презрительной улыбкой; я могъ бы самъ такъ же хорошо съиграть. Я увѣренъ, что еслибъ увидѣлъ привидѣніе, я выглядѣлъ бы такъ же, какъ онъ, и дѣлалъ бы тоже, что онъ. А потомъ, въ этой сценѣ — какъ вы ее назвали — между нимъ и матерью, гдѣ онъ по-вашему такъ хорошо игралъ, — право, всякій человѣкъ, т. е. всякій хорошій человѣкъ, у котораго была бы такая мать, сдѣлалъ бы совершенно то же. Я знаю, что вы только шутите со мною; но серьёзно, сударыня, хотя я никогда не бывалъ въ театрѣ въ Лондонѣ, я видѣлъ представленія въ провинціи, и королемъ я доволенъ: онъ ясно произноситъ каждое слово и вдвое громче, нежели тотъ. Всякій скажетъ, что это актеръ.»
Въ этомъ прекрасномъ отрывкѣ Партриджъ представленъ весьма плохимъ театральнымъ критикомъ. Но никто изъ смѣющихся надъ нимъ не обладаетъ и десятой долей его чувствительности къ сценическому таланту. Онъ удивляется неумѣстно, во дрожитъ умѣстно. Именно потому, что онъ такъ раздраженъ игрою Гаррика, ставитъ онъ его ниже натянутаго, кричащаго актера, который играетъ короля. Мы слышали, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Испаніи и Португаліи, актеръ, искусно передающій порочный характеръ, вмѣсто того, чтобы вызвать рукоплесканія зрителей, бываетъ безпощадно ошиканъ и закиданъ. То же самое было бы и въ Англіи, еслибъ мы могли хоть на минуту подумать, что передъ нами стоятъ Шейлокъ или Яго. Пока драматическое искусство въ Аѳинахъ было на степени дѣтства, оно производило подобное же дѣйствіе на пылкихъ и богатыхъ воображеніемъ зрителей. Говорятъ, они порицали Эсхила за то, что онъ до изступленія пугалъ ихъ своими фуріями. Геродотъ повѣствуетъ, что когда Фринихъ поставилъ свою трагедію «Паденіе Милета», они приговорили его къ штрафу въ 1000 драхмъ за мученія, причиненныя имъ такимъ патетическимъ зрѣлищемъ. Они смотрѣли на него не какъ на великаго художника, а какъ на человѣка, причинившаго имъ страданія. Пробуждаясь отъ скорбнаго впечатлѣнія, они обращались съ авторомъ произведенія, какъ обращались бы съ гонцомъ, доставившимъ имъ пагубныя и тревожныя вѣсти, которыя оказались бы впослѣдствіи ложными. Такъ же точно и дитя вскрикиваетъ съ ужасомъ при видѣ человѣка въ уродливой маскѣ. Оно видѣло, можетъ быть, какъ надѣвалась маска. Но его воображеніе слишкомъ сильно относительно разума, и дитя проситъ, чтобы маска была снята.
Мы дѣйствовали бы такимъ же образомъ, еслибъ чувства печали и ужаса, порождаемыя въ насъ произведеніями фантазіи, доходили до дѣйствительныхъ мученій. Но въ насъ эти волненія бываютъ сравнительно слабы. Они рѣдко имѣютъ вліяніе на нашъ апетитъ или на нашъ сонъ. Мы остаемся достаточно спокойны, чтобы выслѣдить причины этихъ волненій и оцѣнить силы, которыя производятъ ихъ. Наше вниманіе скоро отвлекается отъ образовъ, вызвавшихъ наши слезы, къ искусству, помощью котораго эти образы были избраны и сопоставлены. Мы рукоплещемъ собственной нашей проницательности и чувствительности, — и затѣмъ совершенно довольны. Однако, хотя мы и полагаемъ, что съ развитіемъ утонченности въ націяхъ мыслительныя силы возрастаютъ на счетъ воображенія, — мы признаемъ все-таки, что это правило имѣетъ многія кажущіяся исключенія. Исключенія эти мы считаемъ не болѣе какъ кажущимися. Люди разсуждали, напримѣръ, лучше во времена Елисаветы, нежели во времена Эгберта; но они писали и лучшіе стихи. Мы должны дѣлать различіе между поэзіею, какъ умственнымъ актомъ, и поэзіею, какъ родомъ литературнаго произведенія. Если мы возьмемъ ее въ послѣднемъ смыслѣ, ея совершенство будетъ зависѣть не только отъ силы воображенія, но и отъ средствъ, которыя оно употребляетъ. Поэтому, поэзія можетъ, въ извѣстной степени, возрастать тогда, когда поэтическая способность убываетъ. Живость картины, представляемой читателю, не находится въ строгой пропорціи къ живости прототипа, существующаго въ умѣ автора. Въ другихъ искусствахъ это ясно видно. Еслибъ человѣкъ, одаренный отъ природы всѣмъ геніемъ Кановы, попытался изваять статую, безъ всякихъ свѣдѣній о способахъ употребленія ваяла или безъ знакомства съ анатоміею человѣческаго тѣла, — онъ произвелъ бы вещь, въ сравненіи съ которой шотландскій горецъ-вывѣска табачной лавки, заслуживалъ бы удивленія. Еслибъ непосвященный Рафаэль вздумалъ писать картину — вышла бы только пачкотня; да знатоки и говорятъ, что первыя произведенія Рафаэля немногимъ лучше того. Однако, κτό можетъ приписать это недостатку фантазіи? Кто можетъ сомнѣваться, что юность великаго художника протекла среди идеальнаго міра прекрасныхъ и величественныхъ формъ? Или кто захочетъ приписать разницу, являющуюся между его первыми грубыми опытами и его великолѣпнымъ Преображеніемъ — перемѣнѣ въ складѣ его ума? Въ поэзіи, какъ въ живописи и ваяніи, необходимо, чтобы тотъ, кто подражаетъ, былъ хорошо знакомъ съ тѣмъ, чему намѣренъ подражать, и былъ бы свѣдущъ въ техникѣ своего искусства. Геній не снабдитъ его словаремъ; онъ не подскажетъ ему, какое слово наиболѣе точно соотвѣтствуетъ его идеѣ и наиболѣе полно передаетъ ее другимъ; онъ не сдѣлаетъ его великимъ описательнымъ поэтомъ, если онъ не всматривался внимательно въ ликъ природы, или великимъ драматургомъ, пока онъ серьёзно не прочувствовалъ и не наблюдалъ вліяніе страстей. Поэтому знаніе и опытъ нужны не для того, чтобы укрѣпить воображеніе, которое ни у кого не бываетъ такъ сильно, какъ у людей неспособныхъ къ мышленію — у дикихъ, дѣтей, сумасшедшихъ и сновидцевъ; знаніе и опытъ нужны для того, чтобы сдѣлать художника способнымъ къ передачѣ своихъ концепцій другимъ.
Въ эпоху варварства воображеніе господствуетъ деспотически. Воспріимчивость къ сверхъестественному такъ сильна, что часто одолѣваетъ всѣ другія страсти души, всѣ другія ощущенія тѣла. Въ началѣ, впрочемъ, фантастическое остается неразвитымъ, скрытымъ сокровищемъ, безсловесною поэзіею, невидимою живописью, нѣмою музыкою, сномъ, котораго наслажденія и муки извѣстны лишь сновидцу, горемъ, про которое только сердце знаетъ, радостью, о которой ни одна чужая душа не вѣдаетъ. Техника, помощью которой мысли передаются отъ одного лица другому, еще груба и несовершенна. Умы раздѣляетъ глубокая пропасть. Подражательныя искусства не существуютъ или стоятъ на низкой степени развитія. Но дѣйствія человѣческія вполнѣ доказываютъ, что сила, служащая источникомъ этихъ искусствъ, болѣзненно дѣятельна. Она не проявляется еще какъ вдохновеніе поэта или скульптора, но порождаетъ собою радости дня, ужасы ночи, и служитъ обильнымъ источникомъ дикихъ суевѣрій. Она превращаетъ облака въ колоссальныя фигуры завыванья вѣтра въ заунывные голоса. Созданныя подъ ея вліяніемъ понятія кажутся безусловнѣе и несомнѣннѣе любаго изъ образовавшихся помощью наглядности. Она получаетъ въ глазахъ нашихъ такую же вѣру, какую мы придаемъ вашимъ ощущеніямъ. Такъ израненный арабъ не видѣлъ ничего, кромѣ черныхъ очей и зеленой чадры манящей его гуріи. Воинъ сѣвера въ предсмертныхъ мукахъ улыбался при мысли о медѣ Валгаллы.
Какъ мы уже сказали, первыя произведенія фантазіи бѣдны и грубы не вслѣдствіе недостатка геніяльности, а вслѣдствіе недостатка матеріала. Фидій ничего бы не создалъ изъ стараго дерева и рыбьей кости, или Гомеръ — изъ ново-голландскаго языка.
Однако вліяніе этихъ первыхъ произведеній фантазіи — несмотря на все ихъ несовершенство, громадно. Всѣ ихъ недостатки восполнялись воспріимчивостью тѣхъ, для кого предназначались эти произведенія. Каждому извѣстно, какое удовольствіе доставляетъ маленькое дѣвочкѣ деревянная кукла въ какихъ-нибудь шесть пенсовъ. Другаго общества ей не нужно. Дѣвочка няньчитъ ее, одѣваетъ и разговариваетъ съ нею цѣлый день. Ни одинъ взрослый не можетъ почувствовать и половины того же удовольствія, любуясь напримѣръ прелестными куклами Чантри. Точно такъ же, на дикарей скудныя пѣсни ихъ бардовъ дѣйствуютъ гораздо сильнѣе, нежели величайшія произведенія поэзіи на народъ болѣе цивилизованный.
Съ теченіемъ времени способы, посредствомъ которыхъ дѣятельность воображенія проявляется, становятся совершеннѣе. Способности вымысла въ новомъ поколѣніи не болѣе, нежели въ предъидущемъ. Мы твердо убѣждены, что ихъ даже стало меньше. Но онѣ производятъ лучшія созданія фантазіи. Такимъ образомъ, съ извѣстнаго періода, уменьшеніе поэтическихъ способностей больше нежели вознаграждается улучшеніемъ всѣхъ средствъ и примѣненій, въ которыхъ нуждаются эти способности. Тогда настаетъ короткій періодъ блестящаго и полнѣйшаго совершенства. Â затѣмъ, отъ причинъ, противъ которыхъ тщетно было бы бороться, поэзія начинаетъ приходить въ упадокъ. Успѣхи языка, сначала благопріятные, становятся гибельными для нея и вмѣсто того, чтобы вознаграждать упадокъ воображенія, ускоряютъ этотъ упадокъ и дѣлаютъ его очевиднѣе. Когда искатель приключеній арабской сказки смочилъ одинъ изъ своихъ глазъ влагой, заключавшейся въ волшебной склянкѣ, всѣ земныя сокровища, какъ далеко они ни были разсѣяны, какъ глубоко ни были сокрыты, явились его взору. Но повторивши опытъ надъ обоими глазами, онъ ослѣпъ. Чѣмъ очарованный элексиръ оказался для тѣлеснаго зрѣнія, тѣмъ оказывается языкъ для очей фантазіи. Сначала, онъ вызываетъ цѣлый міръ блестящихъ иллюзій, но становясь слишкомъ богатымъ, совершенно уничтожаетъ зрительную способность.
По мѣрѣ развитія ума, символы, служившіе для передачи образовъ, замѣняютъ самые образы. Цивилизованные люди думаютъ, такъ же какъ торгуютъ, не наличнымъ, но посредствомъ фиктивнаго капитала. При этихъ обстоятельствахъ науки развиваются быстро и въ числѣ другихъ критика; но поэзія, въ высшемъ значеніи этого слова, исчезаетъ Тогда наступаетъ дряхлость изящныхъ искусствъ, второе дѣтство, столь же слабое, какъ первое, и гораздо болѣе безнадежное. Это вѣкъ критической поэзіи, поэзіи изъ вѣжливости, поэзіи, въ которой участвуютъ гораздо болѣе память, мышленіе и умъ, нежели фантазія. Мы охотно соглашаемся, что многія произведенія этого рода превосходны; не будемъ спорить съ тѣми, которые считаютъ ихъ болѣе цѣнными, чѣмъ великія поэмы перваго періода. Мы только утверждаемъ, что они принадлежатъ другому роду сочиненій и созданы другой способностью.
Есть нѣкоторое утѣшеніе въ мысли, что эта критическая школа поэзіи развивается, вмѣстѣ съ критикой, какъ наукой, и что эта наука критики, подобно всѣмъ другимъ наукамъ, постоянно стремится къ совершенству. По мѣрѣ умноженія опытовъ лучше понимаются правила.
Въ нѣкоторыхъ странахъ, напр. въ Англіи, былъ промежутокъ между паденіемъ творческой и возникновеніемъ критической школы, періодъ одряхлѣнія воображенія и младенчества вкуса. Подобное революціонное междуцарствіе бываетъ обезображено всякаго рода крайностями.
Первая побѣда изящнаго вкуса одерживается надъ надутостью и пустословіемъ, уродующимъ подобную эпоху. Но критика еще очень несовершенна. Случайное долго смѣшиваютъ съ существеннымъ. Общія теоріи извлекаются изъ отрывочныхъ фактовъ. Сколько часовъ можетъ продолжаться пьеса, сколько уподобленій позволяется эпическому поэту помѣстить въ первой книгѣ его поэмы, можетъ ли пьеса, признанная имѣющей начало и конецъ, остаться безъ середины, — и подобные ребяческіе вопросы занимали прежде вниманіе французскихъ и даже англійскихъ литераторовъ. Въ подобныхъ обстоятельствахъ, поэты выказывали всю узкость и слабость критики, которая ввела въ моду ихъ манеру. Правда, робость предохраняетъ ихъ отъ оскорбительной нелѣпости. Но они постоянно жертвуютъ естественностью и здравымъ смысломъ произвольнымъ уставамъ вкуса. Въ своемъ усердіи избѣжать «mala prohibita» безсмысленнаго кодекса, они постоянно впадали въ «mala in se». Правда, ихъ великіе предшественники были такіе же дурные критики, какъ и они сами, или еще хуже ихъ; но, какъ мы старались доказать, эти предшественники вдохновлялись способностью, независимою отъ критики, и потому писали хорошо, обсуждая плохо.
Постепенно, взгляды людей на литературу становились раціональнѣе и шире. Анализъ поэзіи, который, какъ мы замѣтили, долженъ былъ сначала быть несовершеннымъ, приближается ближе ближе къ точности. Достоинства дивныхъ образцовъ предъидущихъ вѣковъ получаютъ справедливую оцѣнку. Холодныя произведенія позднѣйшаго времени ставятся въ уровень ихъ достоинствамъ. Появляются увлекательныя и остроумныя подражанія великимъ художникамъ. Поэзія отчасти возрождается; для нея настаетъ бабье лѣто, которое, приходя послѣ засухи и увяданія, пріятно напоминаетъ намъ о роскошной природѣ іюня. Собирается вторая жатва, хоть взойдя на изнуренной землѣ она и не такъ богата, какъ первая. Такъ въ наше время Монти удачно подражалъ слогу Данте; а многіе изъ нашихъ даровитыхъ соотечественниковъ уловили нѣчто изъ вдохновенія Елисаветинскаго вѣка. Но никогда Италія не произведетъ другаго «Ада», а Англія другаго «Гамлета». На красоты новѣйшихъ подражаній мы смотримъ съ тѣми же чувствами, съ какими смотримъ на цвѣты въ вазахъ для украшенія столичныхъ гостинныхъ. Безъ всякаго сомнѣнія, мы смотримъ на нихъ съ удовольствіемъ, быть можетъ, тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ, что, находясь въ чуждомъ для нихъ мѣстѣ, они напоминаютъ намъ о далекихъ странахъ, гдѣ цвѣтутъ въ самобытномъ изобиліи. Но въ нихъ недостаетъ соку, свѣжести и цвѣту. Или, заимствуя другую иллюстрацію изъ сказокъ Шахеразады, мы сравнимъ писателей этой школы съ ювелирами, которымъ поручили кончить недодѣланное окно Алладинова дворца. Все, что могли сдѣлать искусство и деньги, было сдѣлано. Всѣ драгоцѣнные камни дворца и базара были употреблены въ дѣло. Однако художники, не смотря на все свое мастерство, на все усердіе и на громадность своихъ средствъ, не произвели ничего, могущаго выдержать сравненіе съ чудесами, созданными въ одну ночь духомъ высшаго разряда.
Мы думаемъ, что исторія всѣхъ знакомыхъ намъ литературъ подтверждаетъ изложенные нами принципы. Въ Греціи, мы видимъ, какъ поэтическая школа, полная фантазіи, постепенно исчезаетъ, замѣняясь критической. За Эсхиломъ и Пиндаромъ слѣдуетъ Софоклъ; за Софокломъ Эврипидъ; за Эврипидомъ версификаторы александрійской школы, Изъ послѣднихъ, одинъ Ѳеокритъ оставилъ пьесы, заслуживающія чтенія. Блескъ и причудливость страны чудесъ въ старинной комедіи, страны, богатой такою роскошью и яркостью красокъ, населенной такими фантастическими образами и звучащей поперемѣнно то музыкой, полной сладкой мелодіи, то громкимъ хохотомъ эльфовъ, исчезли навсегда. Образцовыя произведенія новой комедіи извѣстны намъ изъ латинскихъ переводовъ необыкновеннаго достоинства. Изъ этихъ переводовъ и изъ выраженій древнихъ критиковъ ясно, что оригиналы отличались прелестью и граціей, что они искрились умомъ и обиловали увлекательнымъ чувствомъ; во что творческая сила исчезла навсегда. Юлій Цезарь называлъ Теренція полу-Менандромъ, — вѣрное доказательство, что Менандръ не составлялъ и четвертой части Аристофана.
Римская литература была просто продолженіемъ греческой. Ученики двинулись отъ той точки, до которой, въ теченіе многихъ поколѣній, достигли ихъ учители. Такимъ образомъ, они почти совсѣмъ не имѣли періода своеобразнаго творчества. Единственные латинскіе писатели, сочиненія которыхъ выказываютъ большую силу фантазіи, это Лукрецій и Катуллъ. Августовскій вѣкъ не произвелъ ничего равнаго ихъ прекраснымъ страницамъ.
Во Франціи, за привилегированнымъ шутомъ, подъ шапкой съ погремушками и пестрымъ плащемъ котораго таилось больше геніяльности, чѣмъ сколько ея заключалось въ салонахъ Ninon и m-me Жофренъ, послѣдовали писатели, чопорные и скучные, какъ церемоніймейстеры.
Въ итальянской и испанской поэзіи тоже произошла перемѣна. Но нигдѣ этотъ переворотъ не совершался полнѣе и рѣшительнѣе, какъ въ Англіи. Тотъ же самый человѣкъ, который, будучи мальчикомъ, хлопалъ своими трепетными руками при первомъ представленіи «Бури», могъ, не отличаясь необыкновеннымъ долговѣчіемъ, дожить до чтенія первыхъ сочиненій Прайора и Аддисона. Мы полагаемъ, что перемѣна, рано или поздно, должна была совершиться. Но она ускорила свой ходъ и измѣнила характеръ вслѣдствіе политическихъ происшествій этого времени и особенно двухъ событій — закрытія театра во время Республики и реставраціи дома Стюартовъ.
Мы сказали, что критическія и поэтическія способности ме только раздѣльны, но почти несовмѣстны. Положеніе нашей литературы въ царствованіи Елисаветы и Іакова I служить рѣзкимъ подтвержденіемъ этого замѣчанія. Величайшія произведенія фантазіи, видѣнныя свѣтомъ, создались въ это время. Между тѣмъ народный вкусъ былъ до крайности дуренъ. Аллитераціи, игра словъ, антитетическія формы выраженій, расточаемыя тамъ, гдѣ нѣтъ соотвѣтствующаго контраста между выраженными мыслями, натянутыя аллегоріи, педантическіе намеки, — короче, все жеманное и неестественное въ манерѣ и сущности, составляло то, что считалось тогда хорошимъ сочиненіемъ. Рѣчи адвокатовъ, проповѣдниковъ и государственнаго совѣта были изуродованы такими отвлеченностями, которыхъ постыдились бы риѳмующіе пастухи итальянской академіи. Король игралъ словами, сидя на тронѣ. Конечно, мы можемъ утѣшиться мыслью, что онъ былъ глупъ. Но съ нимъ заодно игралъ словами и канцлеръ, сидя на шерстяномъ мѣшкѣ; а канцлеръ былъ Франсисъ Бэконъ. Не стоитъ упоминать о Сидни и цѣломъ племени эвфуистовъ; потому что самъ Шекспиръ, величайшій изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ, поэтовъ, впадаетъ въ такую же ошибку, когда хочетъ быть особенно краснорѣчивымъ. Пока онъ отдается полету своей фантазіи, его произведенія — не только самыя обаятельныя, самыя высокія, но я самыя безукоризненныя въ свѣтѣ. Но какъ скоро на сцену выступаютъ его критическія способности, онъ нисходитъ до одного уровня съ Коули, или, лучше сказать, онъ дѣлаетъ дурно то, что Коули дѣлалъ хорошо. Все дурное въ его сочиненіяхъ — дурно изысканно и преднамѣренно. Для того, чтобы его творенія были совершенны, недостаетъ только, чтобы онъ не заботился о томъ, хороши они, или дурны. Подобно ангеламъ Мильтона, онъ падаетъ «отъ напряженія и усерднаго полета.» У него природное стремленіе вверхъ. Для того, чтобы парить, нужно только, чтобы онъ не хлопоталъ о томъ, чтобъ не упасть. Онъ напоминаетъ американскаго кацика, который, обладая безмѣрнымъ количествомъ металловъ, въ образованныхъ обществахъ считающихся за самыя драгоцѣнныя, совершенно не сознавалъ ихъ цѣнности и отдавалъ сокровища, дороже царскихъ коронъ иныхъ странъ, за какую-нибудь блестящую и изысканную, но никуда негодную бездѣлушку, пуговицу накладнаго серебра или ожерелье изъ цвѣтныхъ стеколъ.
Мы старались показать, что съ распространеніемъ знаній и развитіемъ ума подражательныя искусства приходятъ въ упадокъ. Поэтому мы должны ожидать, что порча поэзіи начинается въ образованныхъ классахъ общества. Такъ почти всегда и случается. Немногія великія произведенія фантазіи, появившіяся въ критическій вѣкъ, почти безъ исключенія принадлежатъ необразованнымъ людямъ. Такъ въ то время, когда знать переводила Французскіе романы, а университеты воспѣвали смерть королей въ стихахъ, говорившихъ о тритонахъ и Фавнахъ, проповѣдникъ изъ мѣдниковъ создалъ «The Pilgrim’s Progress». Такъ, пахарь взволновалъ разсказомъ о приключеніяхъ Тома О’Шантера поколѣніе, считавшее Битти и Гейли великими поэтами. Даже въ послѣднюю половину царствованія Елисаветы модная поэзія выродилась. Она сохраняла только кой-какіе слѣды фантазіи предъидущей эпохи но не была еще подчинена правиламъ изящнаго вкуса. Мадригалы и сонеты окончательно заразились аффектаціей. Смѣшныя высокопарности и беззвучные размѣры Донна были во время Іакова любимыми образцами сочиненій въ Вайтголлѣ и Темплѣ. Но если придворная литература пришла въ упадокъ, зато народная процвѣтала. Святилищемъ музъ сдѣлались театры, посѣщаемые классомъ, вкусъ котораго былъ не лучше вкуса достопочтенныхъ и удивительно добрыхъ лордовъ, восхищавшихся метафизическими любовными стихами, но который сохранилъ воображеніе во всей его свѣжести и силѣ; который могъ ошибочно раздавать похвалу и порицаніе, но слезы и смѣхъ котораго никогда не обманывались. Зараза, исказившая лирическую и дидактическую поэзію, только слегка коснулась драмы. Между тѣмъ, какъ аристократы и ученые сравнивали глаза съ зажигательными стеклами, и слезы съ земными глобусами, скромность съ энтимемой, отсутствіе съ циркулемъ и безнадежную страсть съ сороковою степенью наслѣдства, множество зрителей, добрыхъ и простосердечныхъ, какъ хозяинъ и хозяйка Флетчерова Ральфа, насмотрѣвшись на Юлію, опиравшуюся на балконъ, или Миранду, улыбавшуюся надъ шахматной доской, возвращались домой и плакали, покуда не засыпали.
Ни одинъ родъ вымысла не дѣйствуетъ на насъ такъ обаятельно, какъ старая англійская драма. Даже ея низшія произведенія обладаютъ такимъ очарованіемъ, какого мы не находимъ ни въ какомъ другомъ родѣ поэзіи. Это самое прозрачное зеркало, въ какое когда* либо смотрѣлась природа. Созданія великихъ аѳинскихъ драматурговъ производятъ дѣйствіе великолѣпныхъ статуй, задуманныхъ могучей фантазіей, отшлифованныхъ съ крайней тонкостью, воплощающихъ идеи непостижимаго величія и красоты, но холодныхъ, блѣдныхъ и безжизненныхъ, безъ краски на щекахъ, безъ выраженія въ глазахъ. Во всѣхъ драпировкахъ, фигурахъ и лицахъ, въ любовникахъ и тиранахъ, вакханкахъ и фуріяхъ — та же самая мраморная холодность и мертвенность. Большая часть характеровъ французской сцены походятъ на восковыхъ джентльменовъ и лэди, въ окнѣ парикмахера, нарумяненныхъ, завитыхъ и расфранченныхъ, но которыхъ поза дотого натянута, а стоячіе глаза выражаютъ такое полнѣйшее отсутствіе всякаго смысла, что не производятъ даже минутной иллюзія. Только въ англійскихъ пьесахъ находимъ мы теплоту, мягкость и реальность живописи. Мы знаемъ тутъ душу мужчинъ и женщинъ, какъ знаемъ лица мужчинъ и женщинъ Вандика.
Превосходство этихъ сочиненій происходитъ въ значительной степени отъ двухъ особенностей, которыя критики Французской школы считаютъ недостатками: изъ смѣси комедіи и трагедіи и изъ длины и размѣровъ дѣйствія. Первое необходимо, чтобы сдѣлать драму вѣрнымъ представленіемъ свѣта, въ которомъ смѣющіеся и плачущіе постоянно сталкиваются, въ которомъ каждое событіе имѣетъ свою серьёзную и смѣшную сторону. Послѣднее даетъ намъ возможность короче познакомиться съ характерами, съ которыми мы не въ состояніи усвоиться въ теченіе короткаго срока, требуемаго отъ поэта правиломъ о единствахъ. Въ этомъ отношеніи, творенія Шекспира — чудеса искусства. Въ пьесѣ, которую можно прочесть вслухъ въ три часа, характеръ постепенно раскрывается предъ нами во всей своей глубинѣ. Мы видимъ, какъ онъ измѣняется съ перемѣною обстоятельствъ. Рѣзвый юноша развивается въ политичнаго и воинственнаго государя. Тороватый и доброжелательный филантропъ превращается въ мизантропа, ненавидящаго и презирающаго человѣческій родъ. Очищающая скорбь дѣлаетъ тирана задумчивымъ моралистомъ. Ветеранъ-полководецъ, отличающійся хладнокровіемъ, проницательностью и самообладаніемъ, гибнетъ въ борьбѣ между любовью, сильной какъ смерть, и ревностью, жестокой какъ могила. Храбрый и честный подданный шагъ-за-шагомъ доходитъ до крайностей человѣческой испорченности. Мы слѣдимъ за его поступательнымъ ходомъ но атому пути, начиная отъ перваго мерцанія незаконнаго честолюбія до цинической скорби и мученій совѣсти, не смягчаемой раскаяніемъ. Однако, въ этихъ пьесахъ нѣтъ неестественныхъ переходовъ. Ничто не упущено; ничто не переполнено. Какъ ни велики перемѣны, какъ ни узки границы, въ которыхъ онѣ выказываются, онѣ такъ же мало поражаютъ насъ, какъ постепенныя измѣненія знакомыхъ лицъ, которыя мы видимъ каждый вечеръ и каждое утро. Волшебная ловкость поэта напоминаетъ Дервиша въ «3рителѣ», который сжалъ событія семи лѣтъ въ единый моментъ, пока король держалъ свою голову подъ водой.
Достойно замѣчанія, что въ то время, о которомъ мы говоримъ, пьесы людей, даже не отличавшихся особенною геніяльностью, какъ напримѣръ Джонсона, стояли гораздо выше всѣхъ произведеній фантазія въ другихъ отдѣлахъ литературы. Поэтому, хотя мы заключаемъ, что отъ причинъ, уже изслѣдованныхъ нами, наша поэзія должна была необходимо придти въ упадокъ, но все-таки думаемъ, что еслибы внѣшнія причины не ускорили исполненія ея участи, она могла бы умереть тихой смертью, — что драма поддержала бы жизнь генія, пока онъ замѣнился бы, до нѣкоторой степени, чувствомъ изящнаго, — что между вѣкомъ высокаго творчества и вѣкомъ увлекательнаго подражанія едвали существовалъ бы промежутокъ. Творенія Шикспира, которыя не раньше половины XVIII столѣтія получили сколько-нибудь справедливую оцѣнку, могли бы, въ теченіе послѣдней половины XVII ст., быть признанными образцами превосходства; а за нимъ и великими писателями Елисаветинской эпохи почти непосредственно послѣдовало бы поколѣніе поэтовъ, равныхъ тѣмъ, которые украшаютъ нашъ собственный вѣкъ.
Но пуритане изгнали фантазію изъ послѣдняго ея убѣжища. Они запретили театральныя представленія и заклеймили цѣлое поколѣніе Драматурговъ названіемъ враговъ нравственности и религіи. Въ писателяхъ, порицаемыхъ ими, есть много дурнаго; но намъ кажется весьма сомнительнымъ, чтобы мѣры, принятыя имя для прекращенія зла, были лучшими, и надо полагать, что они сами усумнились въ этомъ, когда, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, увидѣли, что нечастый духъ, изгнанный ими, вернулся въ старое жилище съ семью другими, еще болѣе гнусными духами.
Уничтоженіе драмы доставило модной поэтической школѣ, школѣ, лишенной истины чувства и музыкальности версификаціи, лишенной силы предъидущаго и правильности позднѣйшаго вѣка, неоспоримое преобладаніе. Уродливое остроуміе, развитая до болѣзненности способность быстро схватывать аналогіи и сходство между вещами, повидимому совершенно противоположными, — вотъ въ чемъ заключались почти всѣ ея права на восхищеніе. Соклингъ умеръ. Мильтонъ былъ погруженъ въ теологическія и политическія пренія. Если Воллеръ и отличался отъ школы Колли, то отличался къ худшему. Поэзіи въ немъ было такъ же мало, какъ и въ этой школѣ, а остроумія гораздо меньше, и вялость его стиховъ стоитъ шероховатости коулійцевъ. Только въ Дки гамъ замѣтны были слабые проблески лучшей манеры.
Какъ ни низко было положеніе нашей поэзіи во время междоусобной войны протектората, но ей предстояло еще болѣе глубокое паденіе. До сихъ поръ наша литература была своеобразна; въ умственномъ, какъ и въ географическомъ, отношеніи мы были островитянами. Перевороты въ нашихъ вкусахъ, подобно переворотамъ въ нашемъ правительствѣ, совершались безъ вмѣшательства иноземцевъ. Еслибъ это положеніе вещей продолжалось, то тѣ же самые здравые принципы логики, которые, около этого времени, съ небывалымъ успѣхомъ примѣнялись ко всѣмъ отраслямъ философія, привели бы нашихъ предковъ къ основательному кодексу критики. Проявлялись уже рѣзкіе признаки улучшенія. Наша проза наконецъ очистилась отъ той затѣйливой высокопарности, которая все еще искажала почти всѣ стихотворныя произведенія. Парламентскіе дебаты и дипломатическая корреспонденція этого, полнаго событіями, періода много способствовали реформѣ. Въ подобныя хлопотливыя времена положительно необходимо писать и говорить коротко и толково. Еще больше, быть можетъ, помогли нелѣпости пуританства. Въ то время, когда отвратительный слогъ, уродующій сочиненія Галля и лорда Бэкона, былъ почти всеобщимъ, появилась изумительная книга — англійская библія, книга, которая, если все другое, написанное на нашемъ языкѣ погибнетъ, одна можетъ показать всю громадность его красоты и мощи. Уваженіе переводчиковъ къ оригиналу мѣшало имъ прибавлять отвратительныя украшенія, бывшія тогда въ модѣ. Основа перевода принадлежала, разумѣется, болѣе раннему вѣку. Фамильярность, съ какою пуритане, при всѣхъ почти случаяхъ, употребляли фразы изъ Священнаго Писанія, безъ сомнѣнія, была очень смѣшной, но имѣла хорошіе результаты. Это былъ искусственный языкъ, но онъ изгонялъ еще болѣе вопіющую искусственность
Высшій родъ поэзіи, по большей части, зависитъ отъ обстоятельствъ, регулирующихъ слогъ прозаическихъ сочиненій. Но относительно того низшаго рода поэзіи, который слѣдуетъ за первымъ, дѣло происходитъ совершенно иначе. Черезъ нѣсколько лѣтъ, здравый смыслъ и очищенный вкусъ, искоренившіе аффектацію въ нравственныхъ и политическихъ трактатахъ, при естественномъ ходѣ вещей произвели бы подобную же реформу въ сонетѣ и въ одѣ. Строгость побѣдоносныхъ сектаторовъ смягчилась. Господствующая религія никогда не бываетъ аскетической, и правительство потворствовало театральнымъ представленіямъ. Вліяніе Шекспира почувствовалось еще разъ. Но приближались болѣе мрачные дни. На нашу литературу легло иностранное иго. Карлъ, окруженный товарищами своего изгнанія, вернулся управлять націей, которая не должна бы изгонять его, или разъ изгнавши, не должна бы принимать его назадъ. Всякій лишній годъ, проведенный имъ между иностранцами, дѣлалъ его болѣе и болѣе неспособнымъ управлять своими соотечественниками. Во Франціи онъ видѣлъ строптивыхъ судей укрощаемыми, а королевскую прерогативу, хотя и употребляемую въ дѣло иностраннымъ духовнымъ во имя ребенка, побѣждающею всякую оппозицію. Это зрѣлище, естественно, нравилось принцу, для фамиліи котораго оппозиція парламента была такъ гибельна. Вѣжливость была его единственнымъ хорошимъ качествомъ. Оскорбленія, перенесенныя въ Шотландіи, научили его цѣнить это качество. А изнѣженность и апатія характера способствовали развитію его до высшей степени. Изящество и живость французскихъ манеръ очаровали Карла. Съ политическими правилами и общественными нравами своего любимаго народа онъ принялъ его литературные вкусы и, сидя на тронѣ, скоро ввелъ эти вкусы въ моду, частью своимъ непосредственнымъ покровительствомъ, а еще болѣе той презрѣнной политикой, которая, на время, сдѣлала Англію послѣдней изъ націй и подняла Людовика XIV на такую высоту могущества и славы, какой не достигалъ еще ни одинъ французскій государь.
Для того, чтобъ понравиться Карлу, въ наши театральныя пьесы впервые были введены риѳмы. Такимъ образомъ, англійской драмѣ, только-что оправлявшейся отъ слабости, нанесенъ былъ ударъ, который оказался бы смертельнымъ и во всякое другое время. Обѣ отвратительныя манеры, туземная и наносная, теперь то боролись, то сливались поперемѣнно. Надутая пошлость новаго слога смѣшивалась съ замысловатой нелѣпостью стараго; а эта смѣсь производила нѣчто, чего свѣтъ никогда не видалъ прежде, и чего — надѣемся — никогда не увидитъ опять, нѣчто, рядомъ съ чѣмъ отвратительныя нелѣпости всѣхъ другихъ вѣковъ представляются въ выгодномъ свѣтѣ, — нѣчто, чему люди, пытавшіеся представить это въ каррикатурѣ, принуждены были невольно льстить, — чему трагедія Бейза служитъ еще благопріятнымъ образчикомъ. Что лордъ Дорсетъ замѣтилъ Эдварду Говарду, можно сказать почти всѣмъ его соотечественникамъ:
"As skilful divers to the bottom fall
"Swifter than those who can not swim at all;
«So, in this way of writing without thinking,
„Thou hast а strange alacrity in sinking“ (*).
(*) „Подобно тому, какъ искусные водолазы идутъ ко дну скорѣе, чѣмъ тѣ, которые вовсе не умѣютъ плавать, ты съ этой манерой писать, не думая, удивительно способенъ быстро падать.“
Отъ этого упрека должны быть изъяты нѣсколько умныхъ свѣтскихъ людей и между ними самъ Дорсетъ. Хотя отнюдь не великіе поэты, и даже не хорошіе версификаторы, они всегда писали толково, а иногда и остроумно. Дѣйствительно, ничто такъ разительно не доказываетъ до какого жалкаго положенія дошла литература, какъ громадное превосходство мелкихъ стихотвореній, беззаботно набросанныхъ на бумагу людьми этого класса, надъ изысканными произведеніями почти всѣхъ авторовъ по проффессіи. Господствующій вкусъ былъ до того дуренъ, что успѣхъ писателя былъ въ обратно пропорція съ его трудомъ и желаніемъ достигнуть совершенства. Исключеніе надо сдѣлать въ пользу Ботлета, который обладалъ умомъ и начитанностью Коули и умѣлъ пользоваться ими, чего Коули не умѣлъ никогда. Полное знаніе хорошаго разговорнаго англійскаго языка еще рѣзче отличаетъ его отъ другихъ писателей того времени. Что касается до „Гондиберта“[2], то пусть его разбираютъ тѣ, кто въ состоянія его прочесть. Фантазія угасла. Вкусъ развратился. Поэзія, изгнанная изъ дворцовъ, коллегій и театровъ, нашла пріютъ въ убогомъ жилищѣ, гдѣ великій человѣкъ, рожденный не во-время, опозоренный, нищій, больной и слѣпой, все-таки сохранялъ незапятнанную репутацію и геній, достойный лучшихъ временъ.
Въ Мильтонѣ все чудесно, но чудеснѣе всего то, что въ вѣкъ, неблагопріятный для поэзіи, онъ написалъ величайшую изъ новѣйшихъ эпическихъ поэмъ. Можетъ быть, это слѣдуетъ приписать отчасти его слѣпотѣ. Извѣстно, что воображеніе наиболѣе дѣятельно, когда внѣшній міръ скрытъ предъ нами. Во снѣ его иллюзія вполнѣ обманчивы. Онѣ производятъ весь эффектъ дѣйствительности. Въ темнотѣ, его видѣнія всегда отчетливѣе, чѣмъ при свѣтѣ. Это долженъ былъ испытать каждый, кто тѣшился такъ-называемой постройкой воздушныхъ замковъ. Мы знаемъ художниковъ, которые, прежде чѣмъ попытаются нарисовать на память лицо, закрываютъ глаза, чтобы лучше представить себѣ черты и выраженіе этого лица. Поэтому, мы расположены думать, что недугъ Мильтона оберегалъ его геній отъ вліянія столь неблагопріятныхъ временъ. Какъ бы то ни было, а его творенія пользовались сначала очень малой популярностью. Пренебреженіе къ нему современниковъ было карой за его превосходство надъ ними. Его великая поэма стала изучаться и доставлять наслажденіе только тогда, когда писатели гораздо ниже его, своей раболѣпной угодливостью общественному вкусу, настолько вошли въ милость, что могли приняться за реформу послѣдняго.
Самымъ даровитымъ изъ нихъ былъ Драйденъ. Въ толпѣ авторовъ, въ первые годы царствованіи Карла II, домогавшихся извѣстности, всякаго рода нелѣпостью и аффектаціей, онъ быстро сдѣлался самымъ замѣтнымъ. Никто не имѣлъ такого вліянія на свой вѣкъ. Причина этого очевидна. Ни на кого вѣкъ не имѣлъ такого вліянія. Онъ бытъ можетъ величайшій изъ поэтовъ, названныжъ вами критичеокими; и въ его литературной карьерѣ выразилась, въ уменьшенвомъ объемѣ, цѣлая исторія той школы, которой онъ принадлежалъ: шероховатость и крайности въ ея младенчествѣ, приличіе, грація, полный достоинства здравый смыслъ и умѣренный блескъ въ возмужалости. Фантазія Драйдена находилась въ состояніи оцѣпенѣнія, пока не пробудилась разсудкомъ. Онъ началъ затѣйливыми параллелями и пустой болтовней. Онъ постепенно пріобрѣлъ энергію сатирика, серьёзность моралиста и восторгъ лирическаго поэта. Въ его книгахъ можно видѣть въ миньятюрѣ переворотъ, совершавшійся въ англійской литературѣ, отъ временъ Коули до Скотта.
Его жизнь раздѣляется на двѣ части. Нельзя съ точностью опредѣлить общія границы ихъ, но общую черту можно провести довольно вѣрно. 1678-й г. мы готовы обозначить годомъ важной перемѣны въ его манерѣ. Въ предъидущихъ годахъ появились нѣкоторые изъ его панегириковъ двору — его „Annus Mirabilis“ и большая часть театральныхъ пьесъ, всѣ риѳмованныя трагедіи. Послѣдующему періоду принадлежатъ его лучшія драмы: „Аll for Love“, „The Spanish Friar“ и „Sebastian“, — сатиры, переводы, дидактическія поэмы, басни и оды.
О небольшихъ пьесахъ, посвященныхъ канцлерамъ и принцамъ, врядъ ли слѣдуетъ говорить. Величайшая выгода, извлекаемая изящными искусствами изъ распространенія знаній, заключается въ томъ, что покровительство частныхъ лицъ перестаетъ быть нужнымъ. Нѣкоторые писатели повидимому все-еще жалѣютъ о вѣкѣ покровительства. Но только дурные писатели имѣютъ на это основаніе. Это всегда вѣкъ общаго невѣжества. Когда десять тысячъ читателей жадно ждутъ выхода книги, то маленькая контрибуція со стороны каждаго изъ нихъ составитъ блестящій гонорарій для автора. Когда же литература — роскошь для немногихъ, каждый изъ этихъ немногихъ долженъ платить дорого. Еслибъ, напримѣръ, какому-нибудь богачу понадобилась эпическая поэма, ему пришлось бы вполнѣ содержать поэта, точно такъ же, какъ въ отдаленной деревнѣ, человѣку, нуждающемуся въ одной бараньей котлеткѣ, приходится иногда брать цѣлаго барана, — чего никогда во случаете типъ, гдѣ общее требованіе на котлеты вето. Но люди, которые платятъ высокую цѣну за удовлетвореніе своему вкусу, захотятъ, чтобъ вмѣстѣ съ тѣмъ удовлетворилось и ихъ тщеславіе. Десть доходитъ до безстыдныхъ размѣровъ; а привычка къ лести почти неизбѣжно приводитъ за собой ложный вкусъ въ литературныхъ трудахъ. На языкъ состоитъ изъ гиперболическихъ общихъ мѣстъ, оскорбительныхъ по своей пошлости, еще болѣе оскорбительныхъ по своей нелѣпой крайности. Ни въ какой другой школѣ не усвоивается текъ легко привычка переступать границы естественной скромности. Писатель, найдя, что преувеличеніе пріятно и необходимо въ одномъ случаѣ, употребляетъ его во всѣхъ остальныхъ. Поэтому, нѣтъ ничего страннаго, что прежній панегирическія стихотвореніи Драйдена состояли изъ напыщенности и пустоты. Въ нихъ бездна отвлеченностей, введенныхъ въ моду его непосредственными предшественниками. Но по языку и версификаціи онъ былъ уже выше ихъ.
„Annus Mirabilis“ выказываетъ большое богатство выраженій и тонкій слухъ къ героическому размѣру. Но этимъ и кончаются его достоинства. Не только оно не имѣетъ никакого права на названіе поэтическаго, но скорѣе кажется сочиненіемъ человѣка, который никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ не могъ бы написать поэтическаго произведенія. Лучшая часть этой поэмы — ея жеманныя сравненіи. Пышный плевелы представляютъ все-таки болѣе ободряющій видъ чѣмъ полное безплодіе. Въ цѣломъ длинномъ произведеніи врядъ ли найдется хоть одинъ стансъ, въ которомъ бы видно было участіе фантазіи. Оно не создано, а сочинено. Оно состоитъ не изъ образовъ, а изъ логическихъ выводовъ. Мы представимъ одинъ примѣръ, и примѣръ выгодный: четверостишіе, похваленное Джонсономъ. Драйденъ описываетъ морское сраженіе съ голландцами.
„Amidst whole heaps of spices lights a ball;
And now their odours armed against them fly.
Some preciously by shattered porcelain fall,
And some by aromatic splinters die.“ (*)
(*) „Въ груду пряностей падаетъ ядро; и вооруженные ароматы летятъ противъ нихъ. Одни падаютъ подъ обломками драгоцѣннаго фарфора; а другіе умираютъ отъ ароматическихъ осколковъ.“
Поэтъ долженъ ставить своихъ читателей насколько это возможно, въ положеніе дѣйствующихъ лицъ или зрителей. Его разсказъ долженъ возбуждать чувства, подобныя тѣмъ, какія возбудило бы само событіе. Такъ ли это здѣсь? Кто во время морское битвы будетъ думать о цѣнѣ китайскаго фарфора, разбивающаго голову матроса, или объ ароматѣ осколка, раздробляющаго его могу? Эти нескладныя вещи введены въ разсказъ не актомъ фантазіи, сразу вызывающей всю сцену предъ умственные очи, но тяжелымъ размышленіемъ надъ сюжетомъ, перевертываньемъ его во всѣ стороны, — выслѣживаніемъ фактовъ въ самыхъ отдаленныхъ ихъ послѣдствіяхъ. Правда, что Гомеръ постоянно употребляетъ эпитеты, которые не всегда бываютъ кстати. Ахиллесъ — быстроногъ, даже и тогда, когда сидитъ. Улиссъ — многотерпѣливъ, когда ему нечего терпѣть. Каждое конье бросаетъ длинную тѣнь, каждый волъ имѣетъ загнутые рога, а каждая женщина — высокую грудь, даже когда эти частности не идутъ къ дѣлу. Въ нашихъ старинныхъ балладахъ преобладаетъ та же манера. Золото всегда красно, а дамы всегда веселы, хотя ничто не зависитъ отъ цвѣта золота и настроеніи дамъ. Но эти прилагательныя не болѣе, какъ прибавленія. Въ силу обычаи она сливаются со своимъ существительнымъ. Если они и придаютъ какой-нибудь колоритъ, то колоритъ столь легкій, что онъ вовсе не измѣняетъ общаго эффекта. Совсѣмъ не то въ четверостишіи, приведенномъ нами изъ Драйдена. Слова „preciously“ и „aromatic“ („драгоцѣнный и ароматическій“) обращаютъ все наше вниманіе на себя, и образъ битвы разсѣевается въ одну секунду. Все стихотвореніе напоминаетъ намъ Лукана, и еще худшую часть Лукана, напримѣръ, его битву въ марсельской бухтѣ. Описаніе двухъ флотовъ во время ночи, быть можетъ, единственное мѣсто, которое слѣдуетъ освободить отъ этого упрека. Если Мильтонъ, провозгласивъ Драйдена хорошимъ риѳмачемъ, но не поэтомъ, составилъ это мнѣніе по „Annus Mirabilis“, онъ, разумѣется, былъ нравъ. Во Драйденъ былъ, какъ мы уже сказали, одинъ изъ тѣнь писателей, у которыхъ эпоха фантазіи не предшествуетъ, но слѣдуетъ за эпохой размышленія и наблюдательности.
Его театральныя пьесы, особенно риѳмованныя, представляютъ отличный сюжетъ для желающихъ изучать патологическую анатомію драмы. Онъ былъ совершенно лишенъ таланта изображать дѣйствительныхъ людей. Даже та гораздо низшая способность составлять характеры изъ элементовъ, на которые можетъ разложить ихъ несовершенный процессъ нашего разума, была въ немъ очень слабо развита. Его людей даже нельзя назвать хорошими олицетвореніями; это плохо разсортированныя собраніи качествъ. Правда, порой онъ схватываетъ очень грубое и рѣзкое отличіе и даетъ намъ не портретъ, но сильную каррикатуру, въ которой какая-нибудь особенность выдается, а все прочее остается безъ вниманія, напримѣръ: маркизъ Гранби у воротъ гостинницы, извѣстный намъ только по своей лысинѣ, или Вилькзъ, который потому только Вилькзъ, что косъ. Это лучшіе образчики его искусства, потому что большая часть его картинъ, подобно турецкимъ коврамъ, повидимому имѣетъ единственною цѣлью ни на что не походить ни на небесахъ горѣ, ни на землѣ низу, ни въ водахъ подъ землею.
Послѣдняя манера употребляется имъ главнымъ образомъ въ трагедіяхъ, первая въ комедіяхъ. Всѣ комическіе характеры безусловно отвратительны и ничтожны. Лица у Этереджа и Ванбро довольно дурны. У Смоллета они, можетъ быть, еще хуже. Но они нисколько не подходятъ къ Селадонамъ, Вильдблодамъ, Вудоллямъ и Родофилямъ Драйдена. Пороки послѣднихъ выдаются еще рѣзче отъ иного-то свирѣпаго, ожесточеннаго безстыдства, съ которыми ничего нельзя сравнить. Ихъ любовь — скотское вожделѣніе; ихъ дружба — братство плутовъ. Дамы, кажется, созданы нарочно для того, чтобы служить достойными соучастницами подобныхъ джентльменовъ. Обманывая и обкорбляя своихъ старыхъ отцевъ, онѣ, можетъ быть, и не переступаютъ привилегіи, съ незапамятныхъ временъ предоставленной героинямъ. Но онѣ плутуютъ въ картахъ, воруютъ денежныя шкатулки, продаютъ свою любовь съ молотка, обманываютъ своихъ друзей, ругаютъ своихъ соперницъ и зазываютъ своихъ любовниковъ площаднымъ языкомъ. Надо помнить, что это не лакеи и горничныя, не Маскариллы и нервны, но признанные героя и героини, которые являются представителями хорошаго общества и которые, подъ конецъ пятаго акта, женятся и живутъ потомъ очень счастливо. Чувственность, низость и злоба ихъ натуръ не выкупаются ни однимъ качествомъ противоположнаго рода, ни одной чертой доброты, даже ни однимъ честнымъ взрывомъ искренней ненависти и мщенія. Мы видимъ міръ, гдѣ нѣтъ ни человѣчности, ни правдивости, ни чувства стыда, міръ, который всякій добродушный человѣкъ охотно промѣнялъ бы на общество мильтоновскихъ дьяволовъ. Но какъ скоро мы вступаемъ въ область трагедіи, то находимъ большую перемѣну. Здѣсь нѣтъ недостатка въ возвышенныхъ чувствахъ. Метастазіо превзойденъ въ его собственной области. Сама Скюдери превзойдена. Намъ представляютъ людей, въ поступкахъ которыхъ мы не можемъ доискаться побужденіи, о чувствованіяхъ которыхъ мы можемъ составить себѣ такую же неясную идею, какъ о шестомъ чувствѣ. Мы покинули расу существъ, любовь которыхъ была такъ же деликатна и горяча, какъ страсть какого-нибудь ольдермена къ супу изъ черепахъ. Мы очутились среди существъ, любовь которыхъ чисто безкорыстное ощущеніе, преданность, доходящая до пассивнаго повиновенія, религія, подобная религіи квіетистовъ, не подерживаемая ни надеждой, вы страхомъ. Мы видимъ только деспотизмъ безъ силы, и жертвы безъ вознагражденія.
Вотъ нѣсколько примѣровъ. Въ „Ауренгзебѣ“, Арцмантъ, правитель Агры, влюбляется въ свою плѣнницу Индамору. Она съ презрѣніемъ отталкиваетъ его любовь; но увѣряетъ, что возпользуется своей властью надъ нимъ. Онъ грозитъ разгнѣваться. Она холодно отвѣчаетъ:
„Do not: your anger, like your love, is vain:
Whene’er I please, you must be pleased again.
Knowing what power I have your will to bend,
I’ll use it; for I need just such a friend.“ (*)
(*) „Полно; вашъ гнѣвъ, какъ и любовь, будутъ тщетны; когда мнѣ вздумается, вы опять будете довольны. Зная, какую власть я имѣю надъ вашей волей, я буду пользоваться этой властью, потому что мнѣ нуженъ именно такой другъ.“
Это не пустая угроза. Индамора скоро приноситъ письмо, адресованное къ сопернику Ариманта, приказываетъ ему прочесть его, спрашиваетъ, находитъ ли онъ его достаточно нѣжнымъ, и наконецъ повелѣваетъ ему самому отнести это письмо. Можно ожидать, что подобная жестокость вызвала бы-сопротивленіе. Дѣйствительно, Арммантъ рѣшается протестовать:
„This fatal paper rather let me tear,
Than, like Bellerophon, my sentence bear.“ (*)
(*) „Дайте мнѣ скорѣе разорвать эту роковую бумагу, чѣмъ, подобно Беллерофону, нести свой приговоръ.“
Отвѣтъ ея безподобенъ:
„You may; but twill not be your best adwice;
Twill only give me pains of writing twice.
You know you must obey me, soon or late.
Why should you vainly struggle with your fate?“ (*)
(*) „Можете, но это безполезно; оно принесетъ мнѣ лишній трудъ писать вторично. Вы знаете, что рано или поздно, а должны исполнить мою волю; зачѣмъ же напрасно бороться противъ судьбы?“
Бѣдный Аримантъ, кажется, того же мнѣнія. Онъ бормочетъ что-то на счетъ судьбы и свободной воли и уходитъ съ любовной запиской.
Въ „Индійскомъ Императорѣ“, Монтезума даритъ Альмеріи въ знакъ своей любви гирлянду, и предлагаетъ сдѣлать ее своей королевой. Она отвѣчаетъ:
„I take this garland not, as given by you;
But as my merit’s and my beauty’s due;
As for the crown which you, my slave, possess,
To share it with you would but make me less.“ (*)
(*) „Я беру эту гирлянду, не какъ подарокъ отъ тебя, но какъ должную дань моему достоинству и красотѣ; что касается до короны, которою ты, мой рабъ, владѣешь, то раздѣлить ее съ тобою значило бы умалять мои достоинства.“
Взамѣнъ такихъ доказательствъ нѣжности, ея поклонникъ соглашается убить двухъ своихъ сыновей и благодѣтеля, къ которому питаетъ самую жаркую благодарность. Линдаракса, въ „Покореніи Гренады“ принимаетъ такой же надменный тонъ, говоря съ Абдельмелехомъ. Онъ жалуется, что она улыбается его сопернику.
„Lynd . And when did 1 my power so far reign,
That you should regulate each look of mine?
Abdel. Then, when you gave your love, you gave that power.
Lynd. 'Twas daring pleasure — 'tis revoked this hour.
Abdel. I’ll hate you, and this visit is my last.
Lynd. Do, if you can: you know I hold you fast.“ (*)
(*) Линд. А я настолько отказалась отъ моей власти, чтобы отдать въ ваше распоряженіе даже и взгляды мои?
Абдель. Отдавая свою любовь, вы отдали и эти взгляды.
Линд. Только на время удовольствія, — и теперь беру ихъ назадъ.
Абдель. Я возненавижу васъ, и это посѣщеніе послѣднее.
Линд. Да, если можете; вы знаете, я крѣпко держу васъ.»
Что эта мѣста нарушаютъ всякую историческую правдоподобность, что эти аффектированныя чувства, высказываемыя только европейскими рыцарями, перенеслись въ Маковку и Агру, это еще не важно. Мы ничего не имѣемъ противъ условнаго свѣта, противъ иллирійскаго пуританина или богемской приморской гавани. Пока дѣйствующія лица хороши, мы мало заботимся о фонѣ. Сэръ Джошуа Рейнольдзъ говорилъ, что занавѣсы и гардины въ исторической картинѣ должны быть не бархатныя или бумажныя: должна просто быть драпировка. Тотъ же принципъ прилагается и къ поэзіи и роману. Самое главное — правдоподобность характера; правдоподобность мѣстности и времени вещи второстепенныя. Пуффъ могъ сказать актеру, чтобы онъ выворачивалъ носки, и напомнить ему, что Гаттонъ былъ большимъ танцоромъ. Мы желали бы, чтобы въ наше время, писатель, совершенно отличный отъ Пуффа, не забывалъ такъ часто человѣческой природы, описывая бездѣлки мебельной лавки, моднаго магазина и кухоннаго искусства.
Мы порицаемъ Драйдена не за то, что дѣйствующія лица его драмъ не мавры и американцы, но за то, что они не мужчины и не женщины, — не потому, что любовь, какую онъ представляетъ не могла существовать въ гаремѣ или вигвамѣ, но потому, что она нигдѣ не могла существовать. Какова любовь его героевъ, таковы и всѣ другія ихъ чувства. Всѣ ихъ качества, мужество, великодушіе, гордость принимаютъ такіе же колоссальные размѣры. Справедливость и осторожность — добродѣтели, которыя могутъ существовать только въ умѣренной степени, а доведенныя до крайностей, измѣняютъ и сущность и имя. Поэтому, Драйденъ совершенно лишаетъ своихъ любимцевъ справедливости и осторожности. Не имѣй возможности снабдить ихъ этими качествами безъ мѣры, онъ и не хлопочетъ о ихъ снабженіи ими. Его тираны и плуты тѣ же герои, только измѣненные нѣсколькими штрихами, подобными тѣмъ, которыми честное лицо сэра Роджера Коверли преобразовывается въ голову сарацина. Сквозь морщины и усмѣшку все-таки проглядываютъ основныя черты.
Эти нелѣпости поражаютъ насъ больше всего въ траги-комедіяхъ. Двѣ расы людей, или скорѣе ангелы и обезьяны представляются намъ вмѣстѣ. Въ одной сценѣ мы встрѣчаемъ только грубыхъ, самолюбивыхъ, безстыдныхъ, лживыхъ и развратныхъ людей обоего поле, которые — надо полагать — въ наказаніе за свою испорченность, обязаны говорить только прозой. Но какъ скоро мы встрѣчаемся съ народомъ, говорящимъ стихами, то ужъ знаемъ, что попали въ общество, которое привело бы въ восторгъ Катоса и Маделону Мольера, въ общество, гдѣ Орооидатъ показался бы слишкомъ холоднымъ любовникомъ, а Клелія чрезчуръ большой кокеткой.
Такъ какъ Драйденъ не могъ сдѣлать свои пьесы интересными посредствомъ того, что составляетъ особенное превосходство дремы, то необходимо было замѣнить это чѣмъ-нибудь другимъ. Онъ и замѣнялъ эти свойства въ своихъ комедіяхъ, иногда умомъ, а чаще интригами, переодѣваніями, путаницею лицъ, перекрестными діалогами, спасеніями отъ грозныхъ опасностей, смущающими тайнами и неожиданными открытіями. Такимъ образомъ ему удалось, по крайней мѣрѣ, сдѣлать эти пьесы очень забавными.
Въ своихъ трагедіяхъ онъ полагался, и не совсѣмъ безъ основанія, на свой слогъ и версификацію. По всей вѣроятности, это и было причиною, что онъ такъ охотно принялъ и такъ не охотно покинулъ обыкновеніе писать риѳмованныя пьесы. Все неестественное кажется менѣе неестественнымъ въ такого рода стихахъ, чѣмъ въ строгихъ, болѣе подходящихъ къ обыкновенному разговору; а въ умѣньи писать героическіе стихи еще никто не ровнялся съ Драйденомъ Безполезно проводить аргументы противъ моды, признаваемой теперь всѣми за дурную. Но замѣчательно, что хотя Драйденъ и не имѣлъ того таланта, который ярче всего выказывается въ бѣлыхъ стихахъ, и былъ лучшимъ писателемъ героическихъ стихотвореніе на нашемъ языкѣ, — однако пьесы, которыя ее времени ихъ перваго появленіе считались лучшими, написаны бѣлыми стихами.
Надо признаться, что даже худшіе изъ риѳмованныхъ трагедій содержатъ хорошіе описаніи и великолѣпную реторику. Но, съ другой стороны, если мы оставимъ безъ вниманіи ихъ драматическія несообразности, а станемъ разсматривать ихъ только относительно языка, то и тогда насъ постоянно отталкиваютъ мѣста такого рода, что трудно понять, какъ они могли написаться какимъ-нибудь авторомъ, и выноситься какими-нибудь слушателями: это высокопарности, въ которыхъ неистовая горячность языка составляетъ странный контрастъ съ жалкой смиренностью мысли. Авторъ сложилъ всю вину на слушателей и отозвался тѣмъ, что, писавши эти пьесы, онъ считалъ ихъ достаточно дурными, чтобы понравиться. Эта защита недостойна даровитаго человѣка, и сверхъ того это не защита. Отвей нравился безъ высокопарностей; того же достигнулъ бы и Драйденъ, еслибъ обладалъ талантомъ Отвея. Дѣло въ томъ, что Драйденъ имѣлъ наклонность къ напыщенности, которую вліяніе времени и размышленія хотя и сгладило, но не уничтожило совершенно. Она проявлялась въ пьесахъ, не назначавшихся для развлеченія грубой театральной черни.
Нѣкоторые снисходительные критики представляли этотъ недостатокъ доказательствомъ геніяльности, расточительностью безграничнаго богатства, своенравіемъ безконечной мощи. Намъ кажется, что оно имѣетъ больше сходства съ мишурой бѣдности, со спазмами и конвульсіями слабости. Нѣтъ сомнѣнія, что у Драйдена не больше фантазіи, чѣмъ у Гомера, Данте или Мильтона, которые однако никогда не впадаютъ въ этотъ порокъ. Напыщенная дикція Эсхилла и Исайи столько же походитъ на дикціи Альманзора и Максимина, какъ выпуклость мускула на опухоль нарыва. Первая — симптомъ здоровья и крѣпости, вторая — слабости и болѣзни. Если Шекспиръ бываетъ высокопарнымъ, то не тогда, когда увлекается впередъ фантазіей, а когда затягиваетъ свою фантазію; когда его умъ ослабѣваетъ на минуту, когда онъ, какъ говорили объ Эврипидѣ, походитъ на льва, который возбуждаетъ въ себѣ ярость, подхлестывая себя своимъ же хвостовъ. Что бывало съ Шекспиромъ отъ случайнаго истощенія силъ, бывало съ Драйденомъ отъ постояннаго безсилія. Онъ, подобно своему товарищу Ли, обладалъ разсудкомъ настолько, чтобы оцѣнилъ валикахъ поэтовъ вредъ идущаго вѣка, но не настолько, чтобы избѣгнуть конкурренціи съ ними. Онъ прочувствовалъ ихъ смѣлое и дикое величіе и дивился ему. Что оно принадлежало другому вѣку, а не тому въ которомъ онъ жилъ, и требовало другихъ дарованія, а не тѣхъ, которыми владѣлъ онъ, что, стремясь сравниться съ нимъ, онъ тратилъ, въ безнадежной попыткѣ, силы, которыя могли бы доставать ему преобладаніе на иномъ поприщѣ — это онъ поздно понялъ. Какъ плутоватые энтуазіасты, французскіе пророки, домогались вдохновенія, поддѣлывая корчи, обмороки и удушье, принимая это за признаки вдохновенія, такъ и онъ пытался, притворными припадками поэтической ярости, вызвать истинный пароксизмъ; и подобно имъ, за свои труды не получилъ ничего кромѣ уродливости.
Горацій очень удачно сравниваетъ тѣхъ, которые, въ его время, подражали Пиндару, съ юношей, старавшимся подняться на восковыхъ крыльяхъ на небо и испытавшимъ позорное и гибельное паденіе. Удивительный здравый смыслъ Горація предохранилъ его отъ этой ошибки и надоумилъ его заняться обработкой стиля, въ которомъ онъ могъ отличиться. Драйденъ не обладалъ такимъ самопознаніемъ. Онъ видѣлъ, что величайшіе поэты имѣли наибольшій успѣхъ, когда уносились за обыкновенныя границы, и что какое-то необъяснимое счастье предохраняло ихъ отъ паденія, даже тогда, когда они стояли на краю безсмыслицы. Онъ не замѣтилъ, что они руководились и поддерживались силой, въ которой ему было отказано. Они писали, что внушала имъ фантазія, и находили отвѣтъ въ фантазіи другихъ. Онъ, напротивъ, усидчиво и путемъ мышленія и аргументаціи, доработывался до обдуманной дичи, до раціональнаго бѣснованія.
Любуясь рисунками, приложенными къ изданію «Фауста», мы всегда сильно поражались однимъ изъ нихъ, на которомъ чародѣй и искуситель представлены ѣдущими во весь опоръ. Демонъ сидятъ на своемъ бѣшеномъ конѣ такъ же безпечно, какъ будто отдыхаетъ въ креслѣ. Чтобы онъ могъ такъ держаться въ сѣдлѣ, показалось бы невозможнымъ всякому, не знающему, что его сверхъестественное происхожденіе обезпечиваетъ его отъ всякой опасности. Напротивъ, посадка Фауста — совершенство верховой ѣзды. Поэты перваго класса могутъ безъ всякой опасности писать такъ же отчаянно, какъ Мефистофель скачетъ. Во Драйденъ, хотя и былъ допущенъ къ сообщенію съ высшими духами, хотя и былъ вооруженъ частью ихъ могущества и владѣлъ нѣкоторыми изъ ихъ тайнъ, все-таки принадлежалъ къ другой расѣ. Съ его стороны было бы безуміемъ приниматься за го, на что они могли рѣшиться, не подвергаясь риску. Необходимо было, чтобы его поддерживали вкусъ и критика.
Мы дадимъ нѣсколько примѣровъ. Ничто не можетъ бытъ прекраснѣе описанія Гектора у греческихъ стѣнъ.
«….Ринулся Гекторъ великій,
Грозенъ лицемъ, какъ бурная печь; и сіялъ онъ ужасно
Мѣдью, которой одѣянъ былъ весь; и въ рукахъ потрясалъ онъ
Два копія; не сдержалъ бы героя никто, кромѣ бога,
Въ мигъ, какъ въ ворота влетѣлъ онъ; огнемъ его очи горѣли.
Тамъ онъ Троянамъ приказывалъ, къ толпищу ихъ обратяся.
На стѣну быстро взлѣзать; и ему покорились Трояне:
Ринулись всѣ, и немедленно — тѣ подымались на стѣну,
Тѣ наполняли ворота. Кругомъ побѣжали Ахейцы
Къ чернымъ своимъ кораблямъ; и кругомъ поднялася тревога.»
Какія смѣлыя выраженія! Но какъ они полны значенія! Какъ они живописны! Гекторъ представляется намъ встающимъ во всей силѣ и ярости! Мракъ ночи на его челѣ, огонь, пламенѣющій въ его взорахъ, дротики и блестящіе доспѣхи, могучій и стремительный бѣгъ въ ворота и по зубчатой стѣнѣ, топотъ и безконечный ревъ толпы, — все является передъ нашими глазами, все дѣйствительно.
Драйденъ описалъ очень сходное событіе въ «Максиминѣ» и употребилъ всѣ усилія, чтобъ быть возвышеннымъ, какъ видно изъ слѣдующихъ строкъ:
«There with a forest of their darts be strove,
And stood, like Capaneus, defying Jove;
With his broad sword the boldest beating down,
Till Fate grew pale, lest be should win the town,
And turn’d the iron leavs of its dark book
To make new dooms, on mend what it mistook.» (*)
(*) «Здѣсь онъ боролся съ цѣлымъ лѣсомъ ихъ стрѣлъ я стоялъ подобно Капенею, кидающему вызовъ Зевсу, своимъ широкимъ мечемъ смѣлѣйшихъ побивая, пока судьба не поблѣднѣла отъ страха, что онъ возьметъ городъ, и не перевернула желѣзный листъ своей мрачной книги, чтобъ записать новый приговоръ или исправить ошибку.»
Какъ восхитительны образы волшебнаго сна въ «Бурѣ» и въ «Снѣ въ Лѣтнюю Ночь»; Аріель, несущійся сквозь сумерки на крыльяхъ летучей мыши и высасывающій вмѣстѣ съ пчелою медъ изъ цвѣточныхъ чашечекъ, или маленькія прислужницы Титаніи, которыя гонятъ пауковъ отъ постели королевы! Драйденъ справедливо сказалъ, что
«Shakspeare’s magic could not copied be.
Within that circle none durst walke but he.» (*)
(*) «Волшебству Шекспира нельзя подражать, никто кромѣ его не долженъ вступать въ этотъ кругъ.»
Хорошо было бы, еслибъ онъ самъ не осмѣливался переступать за заколдованную черту и навлекать на себя участь, подобную той, какою, по стариннымъ преданіямъ, наказывалось такое самоувѣренное вмѣшательство. Слѣдующія строчки составляютъ часть пѣсни его фей:
«Merry, merry, merry we sail from the East,
Half-tippled at а rainbow feast.
In the bright moonshine, whill winds whistle loud,
Tivy, tivy, tivy, we mount and we fly;
All racking along in а downy white cloud;
And lest our leap from the sky prove too far,
We slide on the back of a new falling star,
And drop from above
In jelly of love.» (*)
(*) «Весело, весело, весело мы плывемъ съ Востока, полупьяные отъ пира радуги, при свѣтломъ мѣсячномъ сіяніи, подъ громкій свистъ вѣтровъ, мы быстро быстро, быстро поднимаемся и летимъ, то сбираясь на бѣлое пушистое облако, то — чтобъ наши прыжки не слишкомъ далеко унесли насъ отъ неба — мы скользимъ по спинѣ падающей звѣзды и опускаемся сверху въ эликсиръ любви.»
Это еще очень выгодные образцы. Тѣ, по желаютъ имѣлъ невыгодные, могутъ прочесть предсмертныя рѣчи Максимина сравнить жъ съ послѣдними сценами «Отелло» или «Короля Лира».
Еслибъ Драйденъ умеръ до истеченія перваго изъ періодовъ, на которые мы раздѣлили его литературную жизнь, его репутація стаяхъ бы немного выше репутаціи Ли или Давенанта, — это самое большее, чего онъ могъ бы ожидать. Онъ былъ бы извѣстенъ только какъ писатель, расточившій на сюжеты, бывшіе ему не по силамъ, дарованія, которыя, при надлежащемъ употребленіи, пріобрѣли бы ему отличіе; котораго дикція и версификація бывали порой очень хороши; но всѣ сочиненіи котораго были испорчены ложнымъ вкусомъ и грубо-небрежными ошибками. Можетъ быть, немногіе изъ его прологовъ и эпилоговъ запомнились бы и цитировались бы иногда. Въ этихъ маленькихъ пьесахъ, онъ рано выказалъ тѣ дарованіи, который впослѣдствіи сдѣлали его величайшимъ изъ новѣйшихъ сатириковъ. Но въ теченіе второй половины своей жизни онъ постепенно оставлялъ драпу. Его пьесы появляются съ долгими промежутками. Онъ отказался отъ риѳмованныхъ трагедій. Его языкъ становился не такъ надутъ, характеры не такъ преувеличены. Конечно онъ не создалъ ни одного правильнаго изображенія человѣческой природы; но пересталъ стряпать чудовищныя химеры, подобныя тѣмъ, какими изобилуютъ его прежнія произведеніи. Кое-гдѣ попадаются мѣста, достойныя лучшихъ вѣковъ британскаго театра. Стиль, требуемый драмою, измѣняется съ каждой перемѣной характера и положенія. Писатель, могущій измѣнять свой слогъ сообразно съ этимъ, великій драматургъ. Но тотъ, кто достигъ совершенства въ одной манерѣ, будетъ только, когда эта манера кстати, казаться великимъ драматургомъ; подобно тому, какъ стрѣлки остановившихся часовъ правильно показываютъ время одинъ разъ въ день. Иногда встрѣчается сцена торжественныхъ преній. Простой реторикъ можетъ написать ее не хуже величайшаго изъ драматурговъ. Мы признаемся, что для насъ рѣчь Семпронія въ «Катонѣ» очень близко подходитъ къ тому, какой можно было ожидать отъ Шекспира. Но когда сенатъ распускается, и мы видимъ, что любовники и любовницы, герой, плутъ и орудіе плута, всѣ продолжаютъ ораторствовать тѣмъ же слогомъ, то видимъ разницу между человѣкомъ, могущимъ написать пьесу, и человѣкомъ, умѣющимъ написать рѣчь. Такимъ же образомъ остроуміе, талантъ описательный и повѣствовательный можетъ на время прослыть за драматическій. Драйденъ былъ безподобнымъ діалектикомъ въ стихахъ. Онъ сознавалъ свое могущество, гордился имъ, и авторы «Rehearsal» справедливо обвиняли его въ злоупотребленіи этой силой. Его воины а принцессы любятъ разбирать пункты любовной казуистики, которая привела бы въ восторгъ парламентъ любви. Они часто пускаются въ еще болѣе глубокіе вопросы, разсуждаютъ о философской необходимости и началѣ зла.
Впрочемъ, бывали случаи, положительно требовавшіе именно этого таланта. Тогда Драйденъ былъ дѣйствительно на своемъ мѣстѣ. Всѣ лучшія сцены, написанныя имъ, принадлежатъ къ этому разряду. Онѣ происходятъ между мужчинами, потому что герои Драйдена, подобно многимъ другимъ джентльменамъ, никакъ не могутъ говорить разумно, находясь въ обществѣ дамъ. Всѣ подобныя сцены ведутъ къ тому, чтобы изобразить господство разсудка надъ пылкой страстью. Передъ нами два дѣйствующихъ лица; одно изъ нихъ горячій и страстный человѣкъ, другое — возвышенный, холодный и разумный. Спокойный и раціональный характеръ постепенно пріобрѣтаетъ перевѣсъ. Его запальчивый спутникъ сначала воспламеняется до ярости его упреками, потомъ побѣждается его покойной ровностью, убѣждается его доводами и успокоивается его убѣжденіями. Такъ происходитъ дѣло между Гекторомъ и Троиломъ, между Антоніемъ и Вентидіемъ, и между Себастіаномъ иДораксомъ. У самого Шекспира нѣтъ ничего равнаго этимъ сценамъ въ подобномъ же родѣ, исключая ссоры между Брутомъ и Кассіемъ, которая стоитъ всѣхъ трехъ, вмѣстѣ взятыхъ.
За нѣсколько лѣтъ до своей смерти, Драйденъ совершенно пересталъ писать для сцены. Онъ съ самымъ блестящимъ и рѣшительнымъ успѣхомъ повелъ свое дарованіе по новому пути. Развившійся вкусъ постепенно пробуждалъ его творческія способности. Первыя мѣста въ поэзіи были недоступны для него, но онъ домогался и обезпечилъ за собой самое почетное изъ числа вторыхъ. Его фантазія напоминала крылья страуса. Она помогала ему бѣгать, но не парить. Пытаясь взлетѣть высоко, онъ становится смѣшнымъ; но оставаясь въ нижнихъ слояхъ онъ перегонахъ всѣхъ соперниковъ.
Всѣ природные и пріобрѣтенные таланты Драйдена дѣлали его способнымъ основать хорошую критическую школу поезіи. Дѣйствительно. своими реформами онъ далеко опередилъ свой вѣкъ. Послѣ его смерти, наша литература вошла назадъ; и необходимо было цѣлое столѣтіе, чтобы опять поставить ее на ту точку, до которой онъ довелъ ее. Здравая основательность его ума, обширный, хотя не глубокія, знанія, остроуміе, едвали уступавшее остроумію самыхъ замѣчательныхъ послѣдователей Донна, серьёзное, рѣшительное и властительное краснорѣчіе не могли спасти его отъ позорнаго паденія, въ качествѣ соперника Шекспиру, но подняли гораздо выше Буало. Его знаніе англійскаго языка было громадно. Съ нимъ умерла тайна старинной поэтической дикціи — искусства производить сильный эффектъ обыкновенными словами. Въ слѣдующемъ столѣтіи оно потерялось окончательно, какъ потерялся готическій родъ живописи на стеклѣ, и скудно замѣнился многотрудными, мозаичными подражаніями Мазона и Грея. Съ другой стороны, Драйденъ былъ первымъ писателемъ, подъ искуснымъ руководствомъ котораго ученый словарь перешелъ въ естественные и пріятные стихи. Въ этотъ отдѣлѣ, онъ имѣлъ такой же полный успѣхъ, какой имѣлъ его современникъ Гиббонсъ въ сходномъ предпріятіи, а именно — рѣзьбѣ самыхъ изящнѣйшихъ цвѣтовъ изъ сердцевины дуба. Самыя грубыя и угловатый части языка дѣлались гибкими подъ его прикосновеніемъ. Версификація его, представляя первый образецъ той чистоты и точности, которая такъ высоко цѣнилась послѣдующими поколѣніями, являетъ, въ то же время, послѣдніе примѣры благородства, свободы, разнообразія паузъ и каданса. Его риѳмованныя трагедіи, какъ онѣ ни были ничтожны сами по себѣ, по крайней мѣрѣ исполнили назначеніе безсмысленныхъ стиховъ, онѣ научили его разнообразію мелодій, допускаемыхъ героическими куплетами. Новые сюжеты давали мало мѣста надутости, составлявшей его преобладающій порокъ, а развившійся вкусъ мало-по-малу совсѣмъ вытѣснилъ ее.
Онъ, какъ мы уже сказали, обладалъ, въ высшей степени, способностью логическаго разсужденія стихами; и эта способность была теперь особенно полезна для нето. Его логику по вездѣ можно назвать основательной. Относительно критическихъ пунктовъ, онъ разсуждаетъ всегда остроумно, а — когда бывалъ расположенъ быть честнымъ — правильно. Во теологическіе и политическіе вопросы, обсуждаемые имъ въ стихахъ, были именно такіе, въ которыхъ онъ наименѣе смыслилъ. Поэтому, его аргументы часто не имѣютъ цѣны. Но способъ ихъ изложенія — выше всякой похвалы. Слогъ ясенъ. Предметы слѣдуютъ одни за другими въ самомъ удачномъ порядкѣ. Возраженіи поставлены такимъ образомъ, чтобы на нихъ сосредоточивался весь огонь отвѣтовъ. Обороты, замѣняющіе техническія оравы, вездѣ ясны, отчетливы и точны. Иллюстраціи, въ одно и то же время, украшаютъ и уясняютъ мысль. Искристыя эпиграммы Коули и простоватая болтливость комическихъ итальянскихъ поэтовъ поперемѣнно употребляются, самымъ удачнѣйшимъ образомъ, для приданія эффекта очевидному и ясности темному.
Его литературная вѣра была католическая, доходившая до вольнодумства, не отъ недостатка проницательности, но отъ наклонности легко удовлетворяться. Онъ чутко распознавалъ малѣйшую искру достоинства; онъ былъ снисходителенъ даже къ грубымъ ошибкамъ, если онѣ сопровождались какимъ-нибудь искупающимъ талантомъ. Если онъ выражался рѣзко, то ради какой-нибудь случайной цѣли — чтобы поддержать аргументъ, или помучить противника. Никогда столь искусный критикъ не былъ менѣе разборчивъ. Онъ любилъ старинныхъ поэтовъ, особенно Шекспира. Онъ дивился остроумію, столь дико употребляемому во-зло Донномъ и Коули. Среди всеобщаго безмолвія, онъ отдавалъ справедливость памяти Мильтона. Онъ восхвалялъ до небесъ ученическія строфы Аддисона. Постоянно видя только хорошую сторону предмета, онъ восхищался крайностями ради изобрѣтательности, на которую, по его мнѣнію, онѣ указывали; извинялъ аффектацію изъ-за остроумія; терпѣлъ даже посредственность ради исправности, сопровождавшей ее.
Вѣроятно, скорѣе этому складу ума, чѣмъ тѣмъ, болѣе позорнымъ, причинамъ, которыя приводилъ Джонсонъ, должны мы приписать преувеличенія, искажающія панегирики Драйдена. Надо признаться, что ни одинъ Писатель не довелъ до такихъ размѣровъ лесть посвященіи. Но мы подозрѣваемъ, что это было не раболѣпство, изъ корыстныхъ видовъ, а изліяніе переполненной души — души, удивительно способной восторгаться, — души, уменьшавшей проступки и увеличивающей добродѣтели и одолженія. Самое подобострастное изъ его стихотвореній то, въ которомъ онъ посвящаетъ «The Stat of Innocence» Маріи Моденской. Джонсону кажется страннымъ, чтобы кто-нибудь могъ говорить подобныя веща, не презирая самого себя. Но онъ не замѣтилъ, что той же самой книгѣ предпослана похвала Мильтону, которая никакъ не могла быть пріятной двору Карла II. Много лѣтъ спустя, когда вятскіе принципы большею частью торжествовали, Спратъ не согласился поставить памятникъ Джону Филипсу въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, — потому что въ эпитафіи случайно упоминалось имя Мильтона. Стѣны церкви, объявилъ онъ, не должны оскверняться именемъ республиканца! Драйденъ и по принципамъ, и изъ интересовъ былъ приверженцемъ двора. Но ничто не могло сдѣлать его нечувствительнымъ къ совершенству. Мы не расположены строго судить его, потому что то же самое настроеніе духа, которое подсказало ему заплатить такую великодушную дань памяти поэта, ненавидимаго его патронами, увлекало его въ нелѣпыя крайности, при описаніи принцессы, отличавшейся блестящей красотой и очаровательностью обращенія
Это характеръ достойный любви, но не характеръ великаго человѣка. Гдѣ есть возвышенность характера, темъ бываетъ и высокомѣріе. Только въ романахъ и на надгробныхъ плитахъ встрѣчаемъ мы людей, снисходительныхъ къ недостаткамъ другихъ и безпощадныхъ къ своимъ собственнымъ, и Драйденъ, во всякомъ случаѣ, не принадлежалъ къ образцамъ такой добродѣтели. Его христіанская любовь простиралась въ высшей степени щедро на другихъ, но начиналась, разумѣется" съ него самого. Онъ не совсѣмъ былъ лишенъ вкуса. Его критическія сочиненія несравненно выше всѣхъ, появлявшихся до силъ поръ въ Англіи. Они написаны вообще скорѣе съ цѣлью оправдать его собственныя поэмы, чѣмъ, изложить общія правила. Поэтому онъ часто пытается обмануть читателя софизмами, которыми врядъ ли могъ самъ обмануться. Его приговоры — не приговоры судьи, а приговоры адвоката, а часто адвоката за неправое дѣло. Однако, въ самомъ актѣ ложнаго толкованія литературныхъ законовъ онъ выказываетъ, какъ хорошо понимаетъ эти законы, но онъ постоянно дѣйствовалъ вопреки своему знанію. Его прегрѣшенія были сознательными прегрѣшеніями. Онъ уповалъ, что все дурное простится ему ради хорошаго, а это хорошее онъ не старался улучшать. Онъ не былъ, подобно большей части людей, достигнувшихъ отличія, недоволенъ даже своими лучшими произведеніями. Онъ не ставилъ недосягаемаго образца совершенства, созерцаніе котораго могло бы совершенствовать и стыдить его. Его путь не сопровождался недостижимымъ миражемъ превосходства, вѣчно отступающимъ и вѣчно преслѣдуемымъ. Небрежность другихъ не возбуждала въ немъ отвращеніе, и онъ распространилъ эту терпимость и на себя. Его умъ былъ неряшливъ; онъ страстно любилъ пышность, но былъ равнодушенъ къ частотѣ. Поэтому, большая часть его сочиненій выказываютъ неопрятное великолѣпіе восточнаго богача, покрытаго вшами и брилліантами, грязнымъ бѣльемъ и безцѣнными соболями. Время и мысль значительно уничтожали въ его поэмахъ этотъ недостатокъ, происходящій отъ аффектаціи. Но безпечность свою онъ сохранилъ до конца. Если въ старости онъ не такъ часто ошибался отъ небрежности, то только потому, что вслѣдствіе долгой привычки писать ему легче было итти по истинному пути. Въ его лучшихъ пьесахъ мы находимъ фальшивыя риѳмы, тріолеты, въ которыхъ третья строка кажется просто лишней, и, уничтожая мелодію, ничего не прибавляетъ къ смыслу, — исполинскіе александрійскіе стихи въ четырнадцать и шестнадцать слоговъ, и обрѣзанные стихи, пріискать товарища или окончаніе для которыхъ онъ никогда не заботился.
Таковы красоты и недостатки, въ изобиліи попадающіеся въ послѣднихъ сочиненіяхъ Драйдена. Болѣе вѣрную и полную оцѣнку его природныхъ и пріобрѣтенныхъ способностей, достоинствъ и погрѣшностей его стиля можно составить изъ «Hind and Panther», скорѣе, чѣмъ изъ всѣхъ другихъ сочиненій. Какъ дидактическая поэма, она гораздо выше «Religio Laiciе». Сатирическія части, особенно характеръ Борнета врядъ ли уступаютъ лучшимъ страницамъ въ «Absalom and Achtophel». Сверхъ того, въ ней попадаются черты нѣжности, тѣмъ болѣе трогательной, что она скромна, основательна, мужественна, и напоминаетъ намъ лучшія сцены его трагедій. Версификація понижается и повышается въ удачный унисонъ съ сюжетовъ; а богатство языка кажется безграничнымъ. Однако, безпечность, замѣтная въ постройкѣ завязки, и безчисленныя несообразности, въ которыя онъ впадаетъ ежеминутно, значительно уменьшаютъ удовольствіе, доставляемое такимъ разнообразіемъ превосходныхъ мѣстъ.
Въ «Absalom and Achitophel» онъ попалъ на новую и богатую жилу, которую разработывалъ съ замѣчательнымъ успѣхомъ. Старинные сатирики — были подданными деспотическаго правительства. Они принуждены были удерживаться отъ политическихъ темъ и сосредоточитъ свое вниманіе на слабостяхъ частной жизни. Правда, иногда имъ позволялось затрогивать общественныхъ дѣятелей,
Такъ обезсмертилъ Ювеналъ тѣхъ подобострастныхъ сенаторовъ, которые собрались рѣшать судьбу достопамятнаго палтуса. Его четвертая сатира часто напоминаетъ намъ о великой политической поэмѣ Драйдена; но сатира Ювенала написана только послѣ паденія Домиціана, и въ ней недостаетъ того особеннаго букета, который принадлежитъ только современности. Гнѣвъ простоялъ такъ долго, что хотя сущность его не перемѣнилась, но броженіе, первая пѣна утратились. Буало подвергался такого же рода стѣсненіямъ, и еслибъ былъ свободенъ отъ всякой узды, то былъ бы не чета вашему соотечественнику.
Выгодою, которую Драйденъ извлекалъ изъ сути своего предмета, онъ пользовался, насколько это было возможно. Его манера доведена почти до совершенства. Стиль Горація и Буало годенъ только для легкихъ сюжетовъ. Французъ пытался, правда, обратить въ стихи теологическія разсужденія «Провинціальныхъ Писемъ», но очень неуспѣшно. Блескъ Попа холоденъ. Пылкость Персія не имѣетъ блеска. Великолѣпная версификація и остроумныя комбинаціи рѣдко гармонируютъ съ выраженіями глубокаго чувства. Только въ Драйденѣ и Ювеналъ мы находимъ жаръ и блескъ вмѣстѣ. Этимъ великимъ сатирикамъ удалось сообщить горячность своихъ чувствъ самымъ негорючимъ матеріаламъ и озарить всю массу ослѣпительнымъ и истребительнымъ пламенемъ. Конечно, мы не можемъ безъ сожалѣнія вспомнить роли, принятой Драйденомъ въ сворахъ этого періода. Безъ сомнѣнія, безуміе и злоба свирѣпствовали съ обѣихъ сторонъ. Но на одной сторонѣ стояла свобода, а на другой деспотизмъ. Впрочемъ, на этомъ пунктѣ мы не будемъ долго останавливаться. Въ сраженіи при Талаверѣ, французскія и англійскія войска пріостановили на минуту бой, чтобы напиться изъ протекавшей между ними рѣки. Черпалки переходили отъ непріятеля къ непріятелю безъ всякихъ опасеній и оскорбленій съ той или другой стороны. Такъ и мы желали бы лучше помочь нашимъ политическимъ противникамъ напиться вмѣстѣ съ нами изъ источника этого умственнаго удовольствія, долженствующаго быть общимъ для всѣхъ, чѣмъ мутить и осквернять его взрывами несвоевременной вражды.
«Macflecnoe» ниже «Absalom and Achitaphel» только по сюжету. По исполненію, первое произведеніе даже выше. Но величайшимъ твореніемъ Драйдена было послѣднее — ода на день Св. Цециліи. Это — образцовое произведеніе второклассной поэзіи, и занимаетъ какъ разъ мѣсто подъ великими образцами перваго класса.
Сравнивая ее съ немощными неистовствами героическихъ трагедій, мы можемъ измѣрить успѣхъ, сдѣланный Драйденомъ. Онъ научился избѣгать слишкомъ дерзновеннаго соревнованія съ высшими умами, держаться въ отдаленіи отъ надутости и нелѣпости, не рѣшаться на выраженія, которыя не представляютъ отчетливой идеи для его собственнаго ума. Тутъ нѣтъ той «ясной темноты» слога, въ которую онъ прежде облекалъ свои сочиненія и которая можетъ удаться только великимъ поэтамъ. Все опредѣлено, полно значенія и живописно. Первыя его сочиненія можно сравнитъ съ исполинскими работами тѣхъ китайскихъ садовниковъ, которые пытались соперничать съ природой, образовать водопады страшной высоты и съ оглушительнымъ шумомъ, поднять обрывистые хребты горъ и подражать, въ искусственныхъ плантаціяхъ, обширности и мраку первобытныхъ лѣсовъ? Онъ покинулъ эту манеру, но не усвоивалъ и голландскаго вкуса, которымъ щеголялъ Попъ и который заключался въ правильныхъ клумбахъ и прямоугольныхъ дорожкахъ. Онъ скорѣе походилъ на нашихъ Кентовъ и Броуновъ, которые, подражая великимъ очертаніямъ пейзажа и далекіе отъ соперничества съ ними, совѣщаясь съ геніемъ мѣстности, помогая природѣ и тщательно скрывая свое искусство, производили, не Шамуни Ніагару, но Стоу или Гагли[3].
Вообще же, мы сожалѣемъ, что Драйденъ не исполнилъ своего намѣреніи написать эпическую поэму. Конечно, она не была бы первокласнымъ произведеніемъ. Она не могла бы соперничать съ «Иліадой», Одиссеей" и «Потеряннымъ Раемъ», но стала бы выше произведени Апполонія, Лукана или Стаціи и не ниже «Освобожденного Іерусалима». по всей вѣроятности, это было бы сильное повѣствованіе, оживленное частицей духа старинныхъ балладъ, богатое блестящими описаніями и перевитое прекрасной декламаціей и изслѣдованіями. Для Драйдена опасность могла бы заключаться въ томъ, что онъ сталъ бы мѣтить слишкомъ высоко, останавливаясь, напримѣръ, чрезчуръ долго на своихъ ангелахъ царства и пускаясь въ соперничество съ тѣмъ великимъ писателемъ, которому такъ безподобно удалось передать намъ виды и звуки иного міра. Мильтона — и одному только Мильтону — извѣстна была тайна громадныхъ пропастей, сѣрнаго потока, огненнаго океана, дворцовъ падшихъ властителей, дворцовъ, блиставшихъ сквозь вѣчную тѣнь, тихой пустыни зелени и благовонія, въ которой вооруженные ангелы охраняли сонъ первыхъ любящихъ; ему одному была извѣстна тайна адамантоваго портика, яшмоваго моря, сафироваго пути, разукрашеннаго розами небесными, и безконечныхъ рядовъ херувимовъ, блиставшихъ алмазами и золотомъ. Совѣтъ, турниръ, процессія, соборъ, наполненный людьми, лагерь, гауптвахта — вотъ предметы для Драйдена.
Но намъ нѣтъ возможности обозрѣть асѣ произведенія, написанныя Драйденомъ. Тѣмъ менѣе станемъ мы долѣе размышлять о тазахъ, которыя онъ могъ бы написать. Вообще, о немъ должно сказать, что онъ былъ человѣкъ съ обширнымъ талантомъ, которымъ онъ часто злоупотреблялъ, и со здравымъ сужденіемъ, указаніями котораго онъ часто пренебрегалъ; человѣкъ, который отличался только въ одной изъ низшихъ областей своего искусства, но отличался въ ней необыкновенно, который — при большей независимости ума, большемъ стремленіи къ совершенствованію я большемъ самоуваженіи — достигъ бы въ своемъ дѣлѣ положительнаго превосходства.