Повѣсть, откуда взяты предлагаемые здѣсь отрывки, содержала въ себѣ приключенія молодой невольницы, которую Господинъ ея, по Турецкому обычаю, велѣлъ бросить въ море, какъ нарушительницу вѣрности. За нее отмстилъ Венеціянйнъ, бывшій ея любимцемъ. Венеція владѣла тогда Цикладскими островами. Незадолго передъ тѣмъ Рускіе покорили было Морею, выгнавши изъ полуострова Арнаутовъ, сихъ жестокихъ опустошителей: но Майнотамъ недозволено было ограбить городъ Мизитру, и это остановило успѣхъ предприятія. Непосредственно за тѣмъ Морея сдѣлалась театромъ всѣхъ ужасовъ военныхъ. Соч.
Ниже легчайшимъ дыханіемъ зефира испестрятся валы, гордо разстилающіеся подъ утесомъ, гдѣ покоится прахъ Аристидова соперника. Памятникъ великаго мужа господствуетъ надъ страною, которую нѣкогда рука его спасла отъ ига Персовъ. Издалека замѣчается онъ плавателемъ, вводящимъ ладію свою въ пристань. Когда увидимъ другаго Ѳемистокла?…
Климатъ прекрасный! Тамъ каждая пора года улыбкой своею благоприятствуетъ симъ плодоноснымъ островамъ, которые, открываясь взору съ высотъ Колонны[1], восхищаютъ душу и погружаютъ ее въ сладостную задумчивость! Океанъ въ сихъ мѣстахъ дивится поверхности водъ, едва колеблемой волнами, въ которыхъ отражаются вершины горъ, вѣнчающихъ сіи острова счастливые. Испестрится ли мгновеннымъ порывомъ вѣтерка лазуревый кристаллъ моря, отдѣлится ли имъ цвѣтокъ отъ своего стебля: то тѣ же зефиръ на крыльяхъ своихъ мгновенно разноситъ по окрестностямъ приятнѣйшій запахъ. Именно здѣсь, на здѣшнихъ холмахъ и долинахъ, соловей бываетъ любовникомъ розы[2]. Для сей-то несравненной красавицы пѣвецъ ночи сочиняетъ нѣжные свои аріи, и страстно любимая роза, царица садовъ, съ румянцемъ стыдливости внимаетъ пѣснямъ пламеннаго чувства; далеко отъ аквилоновъ и снѣговъ сѣверныхъ она цвѣтетъ подъ ласкающимъ дыханіемъ весеннихъ зефировъ; признательная къ щедрымъ дарамъ Природы, она испаряетъ благоуханіе, какъ ѳиміамъ благодарности и блистая богатствомъ убора, въ свою очередь украшаетъ климатъ, ей покровительствующій. Есть множество и другихъ цвѣтовъ, которыми испещрены тамошнія долины. Тѣнь рощицъ приглашаетъ любящихся подъ ихъ свѣжія вѣтви; прохладные гроты представляютъ имъ скромное убѣжище: но, ахъ! они же служатъ вертепомъ для разбойника, скрывшаго ладью свою подъ навѣсомъ скалы и подстерегающаго, не явится ли мирный плаватель на морѣ. Звѣзда вечерняя засвѣтилась, раздается цитра веселаго матроса; ночный тать поспѣшно разсѣкаетъ влагу и быстро нападаетъ на безпечную свою добычу: веселые звуки смѣняются горестнымъ стономъ 2).
Плачевенъ жребій страны, которую Природа сотворила достойною быть обиталищемъ боговъ, и которую щедро украсила своими дырами! Надобно ли, чтобъ истребитель — человѣкъ, угождая своей лишь волѣ, райскія мѣста сіи превращалъ въ дикую пустыню? Надобно ли, чтобы онъ попиралъ ногами блестящіе цвѣты сіи нетребующіе трудовъ, неорошаемые потомъ чела его, растущіе для его удовольствія, — цвѣты, которымъ нужна одна лишь его пощада?
Почто же въ такомъ климатѣ, гдѣ всё дышетъ спокойствіемъ и блаженствомъ, почто страсти свирѣпствуютъ съ лютою яростію? почто грабительства и убійства господствуютъ надъ очаровательной страною? Взирай на ужасную картину, вы подумаете, что адскіе духи исторглись изъ заклеповъ тартара, одолѣли вѣрныхъ серафимовъ, и гордо возсѣли на престолахъ неба! Въ такомъ состояній счастливая страна Грековъ, и таково ненавистное тиранство опустошающихъ ее Варваровъ!
Обращалъ ли кто взоръ свой на женщину, недавно умершую? Въ первый день смерти, въ сей день, когда вмѣстѣ съ жизнію кончились всѣ опасности и скорби, но когда рука тлѣнія еще не коснулась къ чертамъ лица, которыхъ красота сохраняется и послѣ роковаго вздоха, замѣчалиль вы сей видъ ангельскаго спокойствія, сію восхитительную безмятежность, сей слабой, но нѣжной румянецъ, которой мѣшается съ томной блѣдностію на неподвижныхъ ланитахъ? Ахъ, сіи печально закрытыя очи уже не мещутъ болѣе стрѣлъ огненныхъ, уже непоражаютъ сердецъ, непроливаютъ слезъ, и оледенѣвшее чело возбуждаетъ трепетѣ въ сердцѣ плачущаго наблюдателя, которой, по видимому, боится, чтобы смерть и его не заразила. Но еще нѣсколько минутѣ… Ахъ… какъ непродолжительны сіи минуты! Еще одинъ часѣ, и всѣ недоумѣнія исчезнутъ; въ продолженіе сего краткаго времени еще нехочетъ онѣ вѣрить, что судьба рѣшительно произнесла приговорѣ свой, созерцая такую кротость, такое спокойствіе въ послѣднемъ выраженіи сей головы бездушной 3).
Таковъ видѣ сего берега: это Греція, но Греція уже не живая. Ледяное спокойствіе, мертвая красота ея возбуждаешь въ насъ трепетѣ. Она тѣло безъ души; въ ней сохранилась еще та прелесть, которая не совсѣмъ исчезаетъ съ дыханіемъ жизни; но печальная красота ея представляетъ унылымъ взорамъ однѣ лишь могильныя краски: ето послѣдній лунь умирающаго сіянія, огонекъ носящійся надъ развалинами, послѣдняя мысль исчезнувшаго чувства, искра огня небеснаго, еще свѣтящая, но уже несогрѣвающая любимой земли своей.
Отечество храбрыхъ, которыхъ память пощажена столѣтіями!.. страна, гдѣ и равнины полей и пещеры горъ были убѣжищемъ свободы или могилою славы! священный храмъ геройства! что осталось отъ твоего величія? Скажите, пресмыкающіеся невольники, не здѣсь ли Ѳермопилы? Выродки свободнаго народа, скажите, какое тамъ море? какой здѣсь берегѣ? Не это ли заливѣ, не это ли скала Саламины? Да будутъ же мѣста знаменитыя снова отечествомъ Грековъ О Возстаньте и вспомните подвиги отцевъ вашихъ! Во прахѣ могилъ ихъ отъищите искры огня, которымъ сердца ихъ пламенѣли! Кто изъ васъ погибнетъ въ битвахъ благородныхъ; того имя присоединится къ именамъ безсмертныхъ предковъ, и оно будетъ ужасомъ тирановъ! Герой сынамъ своимъ оставитъ славную надежду послѣдовать родителю, и они въ свою чреду предпочтутъ смерть позору; Дѣло правое, независимость оставленная отцами дѣтямъ въ наслѣдственное достояніе, рано или поздно восторжествуетъ. Сія истина засвидѣтельствована безсмертными скрижалями твоихъ лѣтописей, о Греція! лѣтописей, передъ коими столѣтія. благоговѣютъ. Между тѣмъ какъ деспоты, мракомъ вѣковъ скрываемые, оставляютъ по себѣ однѣ лишь безъименныя пирамиды, сіе время, разрушившее колонну, воздвигнутую надъ могилою твоихъ героевъ, сохранило имъ памятникъ, превышающій величіемъ своимъ всѣ прочіе памятники — горы отечественной земли ихъ. На нихъ Муза твоя указуетъ чужеземцу, какъ на гробницы безсмертныхъ.
Кто разскажетъ намъ продолжительную и печальную исторію о помраченномъ твоемъ величіи? Ахъ! по крайней мѣрѣ ни одинъ изъ внѣшнихъ враговъ твоихъ на могъ хвалиться одолѣніемъ твоей храбрости: ты сама ослабѣла, унизилась и подклонила выю подъ иго деспотовъ.
Что можетъ разсказывать странникъ, посѣщающій берега твои въ настоящее время? Представишь ли ему хоть одну изъ повѣстей древнихъ временъ своихъ, которая наполнила бы восторгомъ его душу? Будетъ ли онъ способенъ издавать согласные звуки, достойные той Музы, которая воспѣвала подвиги сыновъ твоихъ, когда ты сама еще раждала мужей, достойныхъ Греціи?
Люди, возростшіе въ тѣхъ же долинахъ, сіи люди, которые могли бы пламенѣть огнемъ высокаго геройства, нынѣ робкіе обитатели, невольники другаго невольника, пресмыкаются отъ колыбели до могилы… 5).
Происшествіе, которое разсказать предпринимаю, случилось — въ ихъ отечествѣ; оно печально, и никто не откажется мнѣ повѣрить, что слушавшіе въ первый разъ мою повѣсть, слушали ее со слезами.
Огромный утесъ и бросающій тѣнь свою въ волны, издали походитъ на ладью морскаго разбойника или вѣроломнаго Майнота. Страшась коварной засады, опасаясь утратить свою лодочку, рыболовѣ никогда непристаетъ къ сей гибельной бухтѣ; утомленный счастливою работой, медленно гонитъ онъ нагруженное добычею судно и правитъ его къ Леонской пристани, къ берегу болѣе надежному; ему благоприятствуетъ свѣтило, украшающее ночи въ странахъ Востока….
Кто сей всадникъ, скачущій изо всей силы? Вороной конь его неуступаетъ гебену чернымъ своимъ цвѣтомъ; подобна перекатамъ грома надъ долинами, стукъ быстраго бѣга вдали вторится ехами громовъ; пѣна удилъ его бѣлѣе пѣны волнъ разъяренныхъ. Тишина господствуетъ на равнинахъ Океана; но далекъ покой отъ сердца твоего, юный Джяуръ! Къ завтрашнему дню буря готовится нарушить молчаніе влажной стихіи; но въ груди твоей свирѣпствуютъ бури, еще болѣе ужасныя. Я незнаю тебя, ненавижу землю, гдѣ ты родился; но я узнаю на лицѣ твоемъ черты, которыхъ время немогло изгладить; несмотря на молодость твою и блѣдность, чело твое показываетъ слѣды страстей пламенныхъ, уже пожиравшихъ твою душу? свирѣпый взорѣ твой устремленъ къ землѣ, и быстрый бѣгъ подобенъ метеору зловѣщему; но я вижу въ тебѣ одного изъ невѣрныхъ, котораго сыны Магометовы должны бы предать смерти или извергнуть вонъ изъ среды своей.
Изумленные взоры мои долго слѣдовали за быстрымъ всадникомъ, и хотя скоро исчезъ онъ подобно призраку ночи, но видъ его остался напечатлѣннымъ въ душѣ моей какъ темное воспоминаніе, и ехо, повторявшее скоки борзаго животнаго, долго еще отзывалось въ моемъ слухѣ. Онъ пробѣжалъ мимо сего огромнаго камня, выдавшагося надъ бездною моря, и въ скоромъ времени скрылся за утесомъ: всякой незнакомецъ ненавистенъ тому, кто скрываетъ себя отъ человѣческихъ взоровъ, и убѣгающій въ часы полуночи проклинаетъ сіяніе всѣхъ свѣтилъ небесныхъ. Исчезая, онъ оборотилъ голову, какъ бы съ намѣреніемъ взглянуть въ послѣдній разъ; удержалъ коня своего, вдругъ поднялся ставши въ стременахъ прямо ногами… Чего ищутъ глаза его въ оливной рощѣ? Мѣсяцъ свѣтитъ надъ холмомъ; лампы въ мечетяхъ еще непогасли; ехо не повторяетъ слишкомъ отъ него далекихъ радостныхъ выстрѣловъ изъ ружей: но онъ могъ усмотрѣлъ внезапной блескъ воспаленнаго пороха, ибо нынѣшнимъ вечеромъ закатилось послѣднее солнце Рамазана, и въ сію же ночь начинается Байрамъ для вѣрныхъ мусульмановъ 5)… Но кто ты? что сдѣлалъ ты, чья одежда показываетъ чужестранца? Отъ чего взоры твои столь свирѣпы? что тебѣ до мечетей и до праздниковъ нашихъ? Какой-то ужасъ мгновенно показался на лицѣ его, на которомъ въ тужъ минуту изобразилась рѣшительная ненависть — изобразилась не яркою внезапною краской гнѣва кратковременнаго, но блѣдностію мрамора, при бѣлизнѣ котораго мракъ могилы представляется еще болѣе печальнымъ. Голова его поникла и взоръ казался оледенѣлымъ; онъ поднялъ вверхъ руку, сдѣлалъ ею угрожающее движеніе; казалось, размышлялъ, бѣжать ли впередъ, скакать ли въ путь обратный; но онъ услышалъ ржаніе чернаго коня своего, дрожащаго отъ нетерпѣнія, и рука его упала на ефесъ сабли; ржаніе разсѣяло мгновенную задумчивость: такъ нарушается внезапно сонъ зловѣщимъ крикомъ ночной птицы.
Джяуръ вонзаетъ шпоры и вспрыгнувшій конь помчался съ быстротою Джеррида, 6), брошеннаго сильною мышцей. Онъ проскакалъ мысъ; ничто непрерываетъ молчанія, на берегу моря; невидно уже гордой головы христіанина; а онъ остановился на минуту, и вдругъ ринулся съ чрезвычайной быстротою, точно какъ бы отъ преслѣдующей смерти: этотъ мигъ былъ для души его годами воспоминаній, цѣлою жизнью скорби и цѣлымъ вѣкомъ преступленій. Для мучимыхъ любовью, ненавистію, страхомъ подобныя минуты представляютъ въ одной точкѣ всѣ огорченія минувшаго времени: и Джяуръ, чего неиспыталъ онъ въ сей мигъ размышленія о самомъ себѣ? Сей мигъ, ничтожный въ сравненіи съ каждымъ возрастомъ, показался ему вѣчностію.
Далеко ли Джяуръ? Одинъ ли ускакалъ онъ? Что онъ сдѣлалъ? Да будетъ проклятъ день его прибытія и его бѣгства! По грѣхамъ Гассана великолѣпный домъ его превратился въ могилу; Джяуръ примчался какъ Симунъ[3], какъ сей предтеча опустошеній и смерти, котораго пагубное дыханіе истребляетъ все, даже кипарисъ, даже сіе печальное дерево, переживающее всѣ прочія, сего вѣрнаго друга людей умершихъ, печально высящагося надъ памятниками смерти.
Стойла Гассановы опустѣли; въ пышномъ дворцѣ его нѣтъ уже невольниковъ; уединенный паукъ разстилаетъ сѣрую ткань свою по стѣнамъ комнатѣ; нетопырь снаряжаетъ гнѣздо себѣ подъ сводами гарема, и сова завладѣла башнею цитадели; дикій песъ, мучимый жаждою и голодомъ, приходитъ выть на берегу высохшаго бассейна, коего мраморное дно уже болѣе непокрывается проточною водою; на немъ, среди сухой пыли, прорастаетъ колючій репейникъ. Было счастливое время, когда чистая, прохладная влага, распространяя свѣжесть въ воздухѣ и въ зелени пахучаго дерна, возносилась столбомъ серебрянымъ, чтобы низпадать въ брызгахъ каплями подобно росѣ благотворной! Отблески звѣздѣ сверкали въ семъ кристальномъ зеркалѣ, И очаровательный шумъ водомета сладостно прерывалъ молчаніе ночи.
Сколько разѣ Гассанъ въ младенчествѣ своемъ игралъ на берегу сего фонтана! Сколько разѣ гармоническій шумъ бѣгущей воды усыплялъ отрока на рукахъ его матери! Здѣсь, близь сего же мѣста прелестнаго и пѣсни одалискъ наполняли восторгомъ душу Гассана въ юношескія лѣта его, и голоса ихъ казались еще приятнѣе, мѣшаясь съ журчаніемъ потока,
Но Гассанъ во дни старости своей уже небудетъ вкушать здѣсь сладость сна въ часъ разсвѣта: источники водъ сихъ изсякли, и собственная кровь болѣе уже не течетъ въ его жилахъ; никакой голосъ удовольствія, жалости, гнѣва уже въ садахъ сихъ нераздается.
Послѣдніе, повторенные эхомъ, звуки были горестные Вопли отчаянной женщины! Съ тѣхъ поръ ничто ненарушаетъ угрюмой тишины въ семъ обиталищѣ пустынномъ, кромѣ лишь стука, производимаго вѣтромъ, когда порывы его устремляются на отворённыя окна. Пускай свирѣпствуютъ бури, пускай дождь льется потоками: никто не помыслитъ о безопасности замка, ни чья рука не затворитъ дверей въ немъ.
Путникъ, странствующій по пустынѣ, обрадовался бы, нашедши слѣды, напечатлѣнные на пескѣ стопами дикаго; такъ и посѣтитель дворца Гассанова съ радостію встрѣтилъ бы здѣсь даже голосѣ несчастій. По крайней мѣрѣ оно бы ему сказало: «ты не одинъ въ семъ мѣстѣ; другое существо, подобно тебѣ, пользуется даромъ жизни.» Позлащенная внутренность многихъ покоевъ свидѣтельствуетъ еще о прежнемъ великолѣпіи. Сила разрушенія медленно дѣйствуетъ на сіи мраморные своды; но ужасъ, по видимому, не отходитъ отъ внѣшняго порога: даже факиръ, недерзнулъ бы искать здѣсь убѣжища, странствующій дервишъ неостановился бы у дверей дома, ненашелъ бы въ немъ ни подаянія, ни гостепріимства; ни одна рука дружелюбная не поднесла бы хлѣба и соли путнику утомленному 7). Богатый, бѣдный равно убѣгаютъ отъ опустѣвшаго жилища. Щедрость и состраданіе изгнаны отсюда съ тѣхъ порѣ, какъ Гассанъ погибъ между горами. Кровъ, служившій нѣкогда убѣжищемъ человѣку, содѣлался мрачнымъ вертепомъ божества развалинѣ.
Прежніе обитатели замка разбѣжались, а принадлежащіе къ нему земледѣльцы оставили поля свои съ тѣхъ порѣ, какъ Джяуровъ мечь разсѣкъ голову Гассана (8).
(1) Нужно замѣтить для читателя, что своенравный геній Бейрона умышленно представилъ свою повѣсть въ видѣ развалинъ, назвавъ ее отрывками. Рдръ.
(2) Въ тихую прекрасную ночь весьма часто случается на открытомъ морѣ слышать гармоническіе звуки цитры, любимаго инструмента Греческихъ мореходцевъ. Подъ цитру также поютъ и пляшутъ. Соч.
(3) Лордъ Бейронъ замѣчаетъ, что на лицѣ умершаго нѣсколько часовъ сряду послѣ кончины сохраняется еще сія неизъяснимая красота и выраженіе, которыя переживаютъ самую жизнь человѣка. Нѣкоторымъ, бывшимъ свидѣтелями смерти друга, извѣстна сія истина.
(4) Аѳины суть собственность Кизляръ-Аги, или начальника черныхъ евнуховъ Султанскихъ. Онъ назначаетъ и воеводу! Такимъ образомъ евнухъ сераля управляетъ правителемъ Аѳинъ!
(5) Рамазанъ — постъ, байрамъ — карнавалъ у Турковъ. Байрамъ возвѣщается пушечнымъ выстрѣломъ при захожденіи солнца. Ночью въ мечетяхъ горятъ огни, и начало праздника сопровождается выстрѣлами изъ орудій всякаго рода.
(6) Джерридъ или жерредъ есть тупое копье, которымъ всадники бросаютъ въ цѣль съ великимъ напряженіемъ и всегда съ удивительною точностію. Ето любимая забава Турковъ.
(7) Если вы были, участникомъ трапезы хозяина, если получили хлѣбъ и соль изъ рукъ его; то особа ваша для него священна, хотя бы даже онъ узналъ въ васъ своего неприятеля.
(8) Любовь къ ближнему и состраданіе суть главныя обязанности каждаго мусульманина, предписанныя Магометомъ. Желая похвалить Турецкаго вельможу, обыкновенно сперва говорятъ о его щедрости, а потомъ уже объ его мужествѣ.
Толпа Мусульманъ приближается; мнѣ слышенъ ихъ топотъ: но никакой голосѣ непоражаетъ моего слуха. Мусульмане подходятъ; уже могу различишь на каждомъ изъ нихъ чалму и серебряныя ножны кинжала (9). Зеленая одежда начальника ихъ знаменуетъ Емира (10). «Кто ты?» закричалъ онъ. — «Мое почтительное привѣтствіе (11)» отвѣчалъ я «покажетъ вамъ, что я принадлежу къ сынамъ Пророка, ноша, которая при васъ, и которую бережете вы съ такимъ тщаніемъ, должна быть драгоцѣнною вещью. Охотно предлагаю вамъ свою лодку; на ней можете переправиться на другую сторону залива.» — «Хорошо!» сказалъ Емиръ: «отвяжи ладью и плыви съ нами вдаль отъ берега; не опускай паруса, и налагай на весла; ты долженъ остановиться тамъ, посреди утесовъ, представляющихъ подобіе бассейна между волнами… Довольно! можешь теперь дать отдыхъ рукамъ своимъ; уже мы на мѣстѣ».
И ноша, брошенная въ бездну морскую, мало по малу исчезла; волна медленно отступала къ берегу; наблюдательному взору моему показалось нѣчто движущееся на лазуревой равнинѣ… Мѣсяцъ однимъ только лучемъ своимъ озарялъ колеблющуюся поверхность; я смотрѣлъ, пока брошенный предметъ совсѣмъ не исчезъ, какъ исчезаетъ вертящійся камень, оставляя по себѣ кругъ едва примѣтный, который стѣсняется мало по малу, и наконецъ превратившись въ пятно бѣловатаго цвѣта, мгновенно скрывается отъ взоровъ. Тайна сего происшествія погрузилась въ океанѣ; объ ней знаютъ одни лишь подводные духи; но, объятые ужасомъ въ коралловыхъ своихъ гротахъ, и они не дерзнули ввѣрить ее волнамъ поверхности
На зеленыхъ лугахъ Кашемирскихъ дитя преслѣдуетъ несравненную царицу бабочекъ восточныхъ; она садится на цвѣтокъ, и младенецъ почитаетъ ее уже своею добычей: сердце въ немъ трепещетъ, онъ простираетъ дрожащую руку; но бабочка взмахиваетъ лазуревыми своими крыльями, улетаетъ, и юный ловецъ со слезами въ очахъ остается на мѣстѣ. Не такъ ли красавица, подобно бабочкѣ прелестная и рѣзвая, играетъ желаніями возмужавшаго дитяти? и его забота не состоитъ ли изъ тщетныхъ надеждъ, опасеній, не вѣтреностію ли начинается, а оканчивается слезами? Но равное бѣдствіе угрожаетъ и насѣкомому и юной красавицѣ, утратившимъ свободу: жизнь горестей ожидаетъ ихъ; прости миръ и счастіе сердца; одно становится игрушкою дитяти, другая плачетъ, жертва прихотей мущины. Предметъ драгоцѣнный, предметѣ, котораго ищутъ съ пламеннымъ нетерпѣніемъ, лишается всей цѣны своей, когда его получили; съ каждымъ прикосновеніемъ ласкающей руки блекнутъ яркія, восхитительныя краски, и блескъ ихъ исчезаетъ, тогда обоимъ даютъ свободу улетѣть или упасть на землю. Но гдѣ, въ какомъ мѣстѣ обѣ сіи жертвы найдутъ себѣ убѣжище? у одной изорваны крылья, сердце другой обливается кровью! Можетъ ли бабочка порхать, какъ прежде, отъ нарцисса къ розѣ? Кто возвратитъ юной дѣвицѣ сладостныя утѣхи невинности? Ахъ, ни одно сострадательное насѣкомое крылышкомъ своимъ неприкроетъ умирающаго! Красавица извиняетъ единственно свои лишь погрѣшности; всѣ несчастія чужія трогаютъ ея душу, но ни одной слезы непрольетъ она о стыдѣ обольщенной подруги. …….
Сердце, изнуренное угрызеніями совѣсти, подобно скорпіону, со всѣхъ сторонѣ огнемъ тѣснимому; кругѣ суживается по мѣрѣ того, какъ распространяется пламя, уже близкій жаръ поражаетъ его жестокою болью; уже муки его превращаются въ бѣшенство, и насѣкомое прибѣгаетъ къ послѣднему средству: ядовитое жало, на пагубу врагамъ употребляемое, никогда неязвило безъ роковыхъ послѣдствій. Скорпіонъ обращаетъ его противъ самаго себя, и всѣ муки свои прекращаетъ въ одно мгновеніе; такъ и человѣкъ виновный оканчиваетъ дни свои, если не хочетъ оставаться живымъ среди пожирающаго пламени, какъ злобное насѣкомое; такъ истребляется и человѣкъ, преслѣдуемый совѣстію; земля отвергаетъ его, небо для него закрыто, мракъ господствуетъ надъ его головою; подъ ногами своими онѣ видитъ бездну отчаянія; его окружаетъ пламя, и смерть гнѣздится въ его сердцѣ (12)…
Мрачный Гассанъ убѣгалъ своего гарема; прелести красотѣ уже не плѣняли его взоровъ; звѣриная ловля ежедневно привлекала его въ дубраву; но душа его поучаствовала въ удовольствіяхъ звѣроловства. Гассанъ не убѣгалъ такимъ образомъ, когда Лейла обитала въ его сералѣ… Развѣ не тамъ уже Лейла? Одинъ Гассанъ могъ бы намъ сказать объ етомъ. Странная молва носилась въ городѣ; утверждали, что Лейла убѣжала ночью при концѣ Рамазана, въ то самое время, когда сіяніе тысячи лампъ возвѣщало съ высоты минаретовъ о наступающемъ Байрамѣ для всѣхъ странъ, гдѣ поклоняются пророку. Лейла сказывала о себѣ, что идетъ въ мыльню; Гассанъ искалъ ее тамъ, но тщетно: переодѣвшись молодымъ Грузинцемъ, она обманула всѣхъ стражей; презирала гнѣвъ своего властелина, уже находясь въ объятіяхъ клятвой преступнаго Джяура.
Гассана безпокоили тайныя предчувствія; но Лейла казалась такою нѣжною, она любила такою страстною любовію, что влекомый излишнею довѣренностію къ прекрасной невольницѣ, конечно заслужившей смертную казнь своею измѣной, въ самой день ея бѣгства онъ ходилъ въ мечеть на молитву, ходилъ въ кіоскѣ для препровожденія времени.
Такъ по крайней мѣрѣ говорятъ его черные Нубійцы, впрочемъ весьма строгіе, неусыпные блюстители гарема; другіе увѣряютъ, что въ ту же самую ночь, при блѣдномъ свѣтѣ фингари[4], видѣли Джяура, на черномъ конѣ своемъ во вето прыть скакавшаго вдоль по берегу моря; но при немъ не было ни Грузинца, ни юной дѣвицы
Какъ описать прелести черныхъ очей Лейлы? Въ очахъ серны нѣтъ ни той красоты, ни того очаровательнаго изнеможенія; но око Черкешенки сверкало подобно рубину Джіамшида, (13), и душа изображалась въ каждомъ изъ ея взглядовъ. О Магомещъ! ты немогъ бы помыслить, чтобы столь совершенная красавица была только лишь горстью бренной глины: Лейла имѣ;ла душу, и я дерзну повторить слова сіи даже среди ужаснаго Алзирата (14), по которому будемъ переходить черезъ огненное море. Я готовъ утверждать то же въ преддверіи самаго рая, когда неверныя Гуріи станутъ призывать меня въ свою обитель. Кто видѣлъ Лейлу, тотъ перестань вѣрить, что женщина есть одинъ лишь прахъ ничтожный, тлѣнное игралище прихотей мущины (15). Изумленные муфтіи признались бы, что лучь божества сверкалъ подъ ея длинными рѣсницами. Румянецъ ланитъ ея спорилъ съ багрянымъ цвѣтомъ граната; волосы, подобно нависшему стеблю гіацинта, падали къ стопамъ ея, бѣлымъ какъ снѣгъ, еще некоснувшійся поверхности горъ, еще неутратившій бѣлизны своей отъ смѣшенія съ землею.
Величественно плыветъ лебедь по водѣ прозрачной: такъ выступала прекрасная Черкешенка посреди служащихъ ей женщинѣ, надъ которыми возвышалась она Всею головою. Ничего прелестнѣе, очаровательнѣе Лейлы не выходило изъ Франгестана[5].
Гордо поднимаетъ лебедь вздувшійся гребень свой и роскошнымъ крыломъ бьетъ воду, когда человѣкъ подходитъ къ берегу его владѣнія: такова полнота округлостей, такова бѣлизна выи у Лейлы; съ такою важностію претитъ она взгляду нескромному, дерзнувшему остановиться на ея прелестяхъ несравненныхъ. Благородство и любезность неотлучны были при всѣхъ ея движеніяхъ; счастливъ, кому судьбою дозволено смягчить ея сердце! Но кому? Не тебѣ, о Гассанъ угрюмый, не тебѣ принадлежитъ имя счастливаго любовника
Гассанъ отправился въ путь, сопровождаемый двадцатью вооруженныхъ драбантовъ. Имъ предшествуешь Емиръ; у пояса его мечь, которой нѣкогда былъ обагренъ кровію Албанцевъ, когда изъ пораженныхъ въ Парнейской долинѣ осталось въ живыхъ нѣсколько сихъ мятежниковъ единственно для того, чтобы обитающіе въ горахъ единомышленники ихъ узнали о погибели своихъ братій. Пистолеты его получены въ даръ отъ Паши знаменитаго; золотая оправа съ дорогими камнями немѣшала имъ ужасать разбойниковъ. Гассанъ, какъ сказываютъ, отправляется получишь новую супругу, болѣе вѣрную, нежели клятвопреступная Леила, измѣнница, которая неустрашилась убѣжать изъ гарема, убѣжать съ Джяуромъ!………
Послѣдніе лучи солнца позлащали источникъ, съ холма ліющій воду, всегда свѣжую и прозрачную, для горнаго жителя. Торгующій Грекъ, любитель нѣги, здѣсь можетъ наслаждаться покоемъ, котораго тщетно ищетъ посреди города, живучи въ сосѣдствѣ съ тиранами своими. По крайней мѣрѣ, желая сберечь сокровище, плодъ бережливости долголѣтной, здѣсь можетъ быть безопаснымъ отъ любопытныхъ взоровъ. Если раболѣпствуетъ онъ въ городѣ; зато свобода улыбается въ нему въ здѣшней пустынѣ, и онъ безпечно вкушаетъ влагу, запрещённую, ненавистную для сыновъ Магомета……
Татаринъ предшествуетъ воинамъ Гассана; уже достигъ онѣ горныхъ ущелій; по желтой епанчѣ издали узнать его нетрудно. Емиръ и свита медленно движутся узкимъ рядомъ. Надъ головами ихъ возвышается утесъ: коршуны острятъ на немъ хищные свои клювы, какъ бы угадывая, что у подошвы горы найдутъ обильный кормъ еще до появленія зари утренней. Недалеко оттуда слѣдѣ зимняго потока, высушеннаго палящими лучами солнца; воды его изрыли путь между песками, поростшими въ разныхъ мѣстахъ печальнымъ кустарникомъ; путь сей усѣянъ обломками сѣраго гранита силою времени или перуномъ отторгнутыми отъ хребта горѣ, коихъ вершина скрывается подѣ облаками. Кто изъ смертныхъ можетъ сказать, что зрѣлъ недосягаемую главу Ліакуры?
Емиръ и спутники его достигли до еловаго лѣса. «Бисмаллагъ (16)!» воскликнулъ Чаушъ: «уже нѣтъ никакой опасности; наконецъ передѣ нами, равнина, и мы теперь же пустимъ скакать коней своихъ.» Онъ сказалъ, и въ то же мгновеніе пуля мимо головы его со свистомъ пролетѣла; ѣхавшій впереди Татаринѣ упалъ мертвый на землю. Гассановы драбанты едва имѣли время схватить довода коней своихъ; они спѣшатъ сойти на землю; но трое изъ всадниковъ вовѣки уже небудутъ гордиться на сѣдлахъ. Тщетно требуютъ они мщенія передъ послѣдними вздохомъ, — тщетно, ибо поражены врагомъ невидимымъ; спутники мгновенно достаютъ оружіе, но они въ то же время преклоняютъ голову къ гривамъ коней, желая избѣжать отъ пуль смертоносныхъ; нѣкоторые изъ нихъ ищутъ убѣжища за утесомъ, чтобы не пасть отъ руки врага, недерзающаго показаться. Одинъ Гассанъ безстрашный остается на конѣ и понуждаетъ его къ движенію; но раздавшіеся выстрѣлы извѣстили Гассана, что разбойники засѣли у конца ущелія, и что неосталось никакого средства избѣжать опасности предстоящей.
Усы его вздулись (17), молнія бѣшенства сверкнула отъ взоровъ. «Нестрашны для меня со всѣхъ сторонѣ свистящія пули;» воскликнулъ Гассанъ: «ужасы опасностей я видѣлъ передъ собою!» Въ сію минуту неприятель выходитъ изъ засады, и требуетъ, чтобы дружина Гассанова положила оружіе; но гнѣвное чело Емира, его угрозы страшнѣе вражескаго мечи для его спутниковъ; ни одинъ изъ нихъ не дерзаетъ издать покорнаго вопля….. Всѣ разбойники выходятъ изъ лѣсу и всадники ихъ приближаются.
Кто начальникъ ихъ, вооруженный, сверкающимъ булатомъ?
«Ето онъ! ето онъ!`» восклицаетъ Гассанъ: «узнаю его по челу блѣдному, по симъ очамъ зловѣщимъ, коихъ роковые взгляды благоприятствуютъ злодѣйству (18). Узнаю чернаго коня его. Онъ въ одеждѣ Албанца; онъ отрекся отъ прежней своей вѣры: но отступничество не спасетъ его отъ смерти. Ето онъ! ето Джяуръ проклятый! Горе тому, кто похитилъ у меня любовь Леилы!»
Рѣка быстрая и широкая низвергаетъ стремительныя свои воды въ море, и океанъ въ видѣ лазуревыхъ столбовъ грозные валы противуставитъ ярому потоку; брызги влаги раздробленной уподобляются сверканіямъ перуна; ужасные удары волнъ подобно грому раздаются на трепещущемъ берегѣ, и утесы моря скрываются подъ бѣлою пѣной. Такова была встрѣча двухъ войскъ, движимыхъ одинакимъ бѣшенствомъ: трескъ мечей, которые ударялись взаимно и ломались на части; выстрѣлы ружей, свистъ убійственныхъ пуль, угрозы поражающихъ воиновъ, стоны умирающихъ ужасаютъ отголоски долинъ, обыкшіе вторить пастушескимъ пѣснямъ. Невелико число ратующихъ; но всѣ они томятся жаждою крови: ни одинъ не проситъ пощады, всякой старается наносить одни лишь смертельные удары. Соединенные узами любви страстной, въ объятіяхъ взаимныхъ находятъ сладкую отраду; но восторги любви никогда не сравнятся съ напряженіемъ, съ усиліями двухъ неприятелей. Схватившись взаимно, руки ихъ уже не выпустятъ своей добычи. Друзья сближаются и разстаются; любовь смѣется надъ неразрывнымъ союзомъ: соединенные враждою неиначе разлучаются, какъ уже послѣ смерти.
Сабля Гассанова разлетѣлась на части; осталась лишь рукоять, обагренная пролитою кровью. Рука его держитъ еще сей отломокъ желѣза, столь мало принесшаго, пользы мщенію; но рука его, ахъ! отдѣлена отъ туловища; чалма, разсѣченная въ самыхъ плотныхъ сгибахъ, покатилась по песчаному скату; верхняя одежда, остріемъ сабли раздранная, приняла цвѣтъ угрюмыхъ облаковъ утра, предвѣщающихъ намъ день бурнаго ненастья. Куски палампора[6] его разбросаны по кустамъ окровавленнымъ; грудь его покрыта ранами, самъ онъ лежитъ на землѣ простертый, обращенный лицемъ къ небу; открытые глаза еще грозятъ неприятелю взоромъ ненависти, которая одна пережила всѣ страсти.
Стоящій надъ трупомъ врагъ разсматриваетъ печальные остатки; чело его также мрачно, какъ и покрытаго тѣнями смерти.
"Такъ! Леила погружена въ волнахъ моря; но сія, обагренная кровію, земля будетъ могилой Гассана. Тѣнь Лейлы управляла булатомъ, пронзившимъ вѣроломное сердце. Онъ взывалъ къ пророку, и пророкъ не спасъ его отъ моей мести; взывалъ къ Аллѣ, и молитва его неуслышана, "Безумецъ! ты невнялъ прозьбамъ Леилы и хочешь, чтобы твои были уважены! Все мною предусмотрѣно; я заплатилъ симъ мятежнымъ солдатамъ, дабы наказать врага вѣроломнаго; жажда мести удовлетворена, и я одинъ удаляюсь,
Велблюды возвращаются на пастьбище; мать Гассанова смотритъ съ балкона и видитъ росу, падшую на лугахъ зеленыхъ; звѣзды блѣднѣютъ при появленіи зари утренней. «Вотъ уже и день!» говоритъ она: «Гассанъ долженъ быть недалеко.»
Она идетъ въ садъ; мучимая невѣдомымъ безпокойствомъ, всходитъ на высокую башню, устремляетъ къ горамъ свой взоры: "Для чего же не ѣдетъ онъ?
«Ничѣмъ незамедляется быстрота коней его, и имъ нестрашны жары знойнаго лѣта. Для чего даровъ брачныхъ нешлетъ передѣ собою? На кого жаловаться мнѣ: на его ли собственное сердце. Или на медленность коня его? Но я виновата! Вижу Татарина; онъ уже на вершинѣ горы ближней: ѣдетъ по тропѣ, ведущей въ долину; вижу, вижу за сѣдломъ его подарки отъ сына… Но посланный медленно ѣдетъ; не уже ли незнаетъ онъ, что я щедро наградила бы за поспѣшность и за труды путешествія утомительнаго?»
Татаринъ сходитъ съ коня у воротѣ замка; нѣчто держитъ онъ въ трепещущихъ рукахъ своихъ. На смугломъ челѣ его видно выраженіе печали; но, быть можетъ, ето дѣйствіе усталости: одежда его обрызгана кровью; но, быть можетъ, эта кровь пролита шпорами изъ боковъ коня лѣниваго. Татаринъ обнажаетъ даръ, который былъ покрытъ епанчею. О ангелъ смерти! ето голова' Гассана!
«Сынъ твой праздновалъ кровавую свадьбу!» сказалъ Татаринъ: "я уцѣлѣлъ; но не состраданіе спасло жизнь мою: меня пощадили для того единственно, чтобы доставить къ тебѣ сей горестный подарокъ. Миръ храброму, испустившему послѣдній вздохъ подъ ударомъ смерти! Проклятіе Джяуру, виновнику его гибели, его убійцѣ
Чалма (19), вырѣзанная на дикомъ камнѣ, столбъ терниною кругомъ обростшій, и на которомъ почти уже изгладился текстѣ Корана — вотъ все, что найти можно въ уединенной долинѣ, гдѣ Гассанъ пораженъ ударомъ смерти. Тамъ почіетъ прахъ Османлиса, вѣрнаго какъ и всѣ тѣ, кои желаютъ преклонишь колѣно въ Меккѣ, съ ужасомъ отвращаютъ взоры свои отъ вина запрещеннаго и смиренно читаютъ молитву, обратясь къ священному граду, какъ скоро слышатъ торжественные вопли Аллаха (20), раздавшіеся съ высоты минарета. И онъ умеръ отъ руки чужестранца, среди отечественной земли своей; умеръ съ оружіемъ въ рукѣ, и не отмщенъ никѣмъ изъ единовѣрныхъ; по крайней мѣрѣ кровь неприятеля не пролилась на могилѣ Гассана! Но дѣвы съ усердіемъ принимаютъ его въ селеніяхъ небесныхъ, и сверкающіе очи Гурій всегда будутъ встрѣчать его съ улыбкою; онѣ благосклонно привѣтствуютъ его, помавая изумрудными своими покровами; сладкимъ поцѣлуемъ награждаютъ онѣ храбраго. Кто погибъ, сражаясь противъ одного изъ Джяуровъ; тотъ заслужилъ вѣчное блаженство (21). …… А ты, вѣроломный убійца, ты будешь преданъ мстительной косѣ Монкира (22); избавишься мукъ, имъ уготованныхъ, единственно для того чтобы скитаться вокругъ Геблисова престола[7]. Неугасимый огонь будетъ вѣчно пожирать твое сердце, и никакой языкъ неможетъ изъяснить мученій, которыя содѣлаютъ его настоящимъ для тебя адомъ. Но сперва ты будешь посланъ на землю бродить вампиромъ, и трупъ твой убѣжитъ изъ могилы (23). Ты будешь страшилищемъ мѣста своего рожденія, мучителемъ жены, сестры, дѣтей своихъ; и въ мрачные часы ночи, объятый ужасомъ, будешь насыщаться кровью своего семейства.
Твои жертвы узнаютъ отца своего прежде смерти; будутъ проклинать его И услышатъ взаимныя проклятія; дочери твои погибнутъ во цвѣтѣ возраста, и на одной изъ нихъ исполнится особенное мщеніе рока, именно на юнѣйшей, на любимой съ большею нѣжностію: она еще будетъ называть тебя своимъ родителемъ, и сіе священное имя болѣзненно растерзаетъ твое сердце. Тщетно желалъ бы ты пощадить ее: увидишь послѣдній румянецъ исчезающій на ея ланитахъ, послѣднюю искру погасающую въ ея взорахъ, навѣки омраченную лазурь влажныхъ зѣницъ ея; тогда нечестивая рука твоя исторгнетъ одну косму длинныхъ волосовъ ея, и что могло бы служить залогомъ любви самой нѣжной, то послужитъ для вѣчнаго напоминанія объ адской твоей злобѣ. Зубы твои скрежещутъ, отчаяніемъ движимые, и изъ губъ твоихъ падаютъ капли чистѣйшей крови (24). Возвратись въ мрачную могилу свою; иди къ полчищу злыхъ духовъ, которые съ ужасомъ побѣгутъ отъ ненавистной тѣни………
(9) Есть родъ кинжала, называемый у Турковъ атаганъ; онъ вѣшается на поясѣ вмѣстѣ съ пистолетами; ножны его обыкновенно бываютъ сдѣланы изъ металла, часто изъ серебра, а у богатыхъ даже изъ золота.
(10) Зеленый цвѣтъ есть исключительная принадлежность мнимыхъ потомковъ Магомета. У нихъ вѣра составляетъ наслѣдіе, которое отъ отцевь передается къ дѣтямъ, и которое почитается несравненно выше добрыхъ дѣлъ. Въ презрительной націи ничего нѣтъ презрительнѣе сихъ фамилій.
(11) Соламъ алейкумъ; алейкумъ саламъ (Миръ да будетъ съ тобою); сими словами привѣтствуютъ одни лишь Мусульмане другъ-друга. Христіанину говорятъ они: урларула; доброй путь; также: сабанъ гириземъ, сабанъ серула;, добрый день, добрый вечеръ; иногда они изъявляютъ ему желаніе быть счастливымъ.
(12) Скорпіонъ, по мнѣнію нѣкоторыхъ философовъ, умерщвляетъ себя собствененымъ жаломъ.
(13) Славный рубинъ Султана Джіамшида, по причинъ отличнаго блеска своего, назывался Шебгерагъ, свѣтиломъ ночи, отрѣзкомъ солнца и проч.
(14) Алзиратъ — такъ называется мостъ шириною въ нить паутины, по которому должно Мусульманамъ идти въ селенія райскія. Другой нѣтъ дороги. Но еще и того хуже, что подъ симъ мостомъ находится адъ, въ которой, какъ легко представитъ себѣ можно, падаютъ неумѣющіе твердо ходишь по нити паутинной. Другой мостъ, гораздо уже перваго, назначенъ для Хрістіянъ и Евреевъ.
(15) Несправедливо думаютъ вообще, будтобы Магометъ исключилъ всѣхъ женщинъ изъ своего рая. Въ Коранѣ, по крайней мѣрѣ третья часть сего обиталища добрыхъ предоставлена женщинамъ, которыя вели жизнь благонравну ю. Но весьма многіе Магометане, толкуя слова Корана по своему произволу, утверждаютъ, что небеса будутъ затворены для ихъ женщинъ.
(16) Бисмиллагъ! Во имя Бога! такъ начинаются всѣ главы Корана кромѣ одной. Симъ словомъ Турки начинаютъ свои молитвы, равно какъ употребляютъ его же при изъявленіи благодарности.
(17) Усы дѣйствительно вздуваются у Мусульманъ во время сильнаго гнѣва. Въ 1809 году Капуданъ-Паша всѣхъ Драгомановъ привелъ въ ужасъ на одной аудіенціи дипломатической. Усы его вздулись отъ досады, точно какъ у тигра; съ минуты на минуту ожидали, что цвѣтъ ихъ перемѣнится; но грозные усы улеглися по прежнему, и отъ етаго, по видимому неважнаго обстоятельства, уцѣлѣло болѣе головъ, нежели сколько было щетинокъ на усахъ Турецкаго вельможи.
(18) Зловещій глазъ, злые очи! Суевѣріе, на Востокѣ весьма обыкновенное. Воображаемыя дѣйствія злыхъ очей бываютъ вообще опасны для тѣхъ единственно, которые вѣрятъ онымъ.
(19) Чалма, столбъ и служащій вмѣсто надписи стихъ изъ Алкорана обыкновенно украшаютъ гробницы Османлисовъ какъ на кладбищѣ, такъ и въ пустынѣ. Нерѣдко случается видѣть въ горахъ подобные памятники, и подъ ними лежатъ обыкновенно жертвы мятежа, разбоя, или мщенія.
(20) Алла га! Сими словами оканчивается призываніе къ молитвѣ которое громко на распѣвъ произносите муеццинъ съ высокаго минарета. Особенно въ тихую ночь звонкой голосъ производишь удивительное впечатлѣніе.
(21) Ето весьма близкое подражаніе одной военной пѣсни Турковъ: «Вижу райскую дѣву съ черными очами; она развѣваетъ свое покрывало изумруднаго цвѣта; зоветъ меня: приди ко мнѣ съ поцѣлуями! я люблю тебя» и проч.
(22) Монкиръ и Некиръ, инквизиторы умершихъ, которыхъ они предварительно знакомятъ съ муками осужденныхъ, показывая имъ разные опыты своего искусства. Ежели отвѣты осужденнаго, на предложенные сими двумя духами ада вопросы, кажутся имъ неудовлетворительны, то несчастнаго бросаютъ вверхъ косою и потомъ отбрасываютъ булавою изъ желѣза, ярко раскаленнаго. Бываютъ и другіе опыты еще болѣе ужасные. Монкиръ и Некиръ суть должностные, по штату положенные чиновники, и ихъ только двое; можно себѣ представишь, что при безчисленномъ множествѣ грѣшныхъ Мусульманъ рукамъ обоихъ адскихъ духовъ никогда нѣтъ отдыха.
(23) Суевѣрное мнѣніе о вампирахъ господствуетъ на Востокѣ. У Турковъ вампиръ называется вардулаха. Греки съ ужасомъ произносятъ ето слово. О вампирахъ разсказываютъ множество весьма странныхъ исторій. Не можемъ неупомянуть при семъ случаѣ, что въ южныхъ губерніяхъ Россіи извѣстны и вампиры (упырь) и вардулахи (волколаки): это умершіе колдуны, которые по ночамъ приходятъ домой безпокоить оставшихся въ живыхъ своихъ ближнихъ; они любятъ сосать кровь и проч. Свѣдущія старушки обоего пола, если угодно, укажутъ вамъ на домы, посѣщаемые упырями и волколаками. Теперь знаемъ, откуда зашли къ намъ басни о сихъ мертвыхъ бродягахъ.
(24) По свѣжему лицу и каплющей съ губъ свѣжей крови тотчасъ можно угадать вампира.
"Какъ называете вы Каловѣра (25), котораго вижу на сей уединенной тропинкѣ? Нѣкогда я замѣтилъ черты лица его въ мѣстѣ моего рожденія. Однажды вечеромъ, сидя на берегу миря, я видѣлъ его скачущаго на конѣ быстромъ. Только лишь одинъ разъ я замѣтилъ черты его; но смятеніе сердца такъ глубоко напечатлѣно на нихъ было, что я не могъ забыть ихъ. Чело его нынѣ столь мрачно и столь угрюмо, что, мнѣ кажется, я узнаю на немъ печать смерти.
"Минуло уже шесть почти лѣтъ, какъ онъ пришелъ къ братіи нашей; въ сей уединенной обители конечно ищетъ онъ забыть какое нибудь великое злодѣяніе, намъ невѣдомое; но никогда неприходитъ онъ молиться съ нами вмѣстѣ вечерней порою, никогда непреклоняетъ колѣна передъ судилищемъ покаянія; мало нужды ему до набожныхъ пѣсней нашихъ, до ѳиміама, воскуряемаго нами передъ олтаремъ Хрістовымъ: одинъ въ своей келліи онъ занимается размышленіями; его вѣра, и его происхожденіе намъ вовсе неизвѣстны.
«Онъ пришелъ къ намъ отъ мѣстъ, гдѣ покланяются Магомету; но въ немъ невидно признаковъ Мусульманской породы: лице его больше показываетъ Хрістіянина. Еслибъ не уклонялся онъ отъ святыхъ мощей нашихъ, еслибъ не убѣгалъ отъ Божественной трапезы великаго и страшнаго таинства; я почелъ бы его отступникомъ, кающимся о своемъ отпаденіи отъ лона Церкви. Наша обитель приняла отъ него богатые вклады… Но я, будучи на мѣстѣ начальника братіи, я ниже одного дня непотерпѣлъ бы между нами столь страннаго человѣка; или же я велѣлъ бы запереть его на всю жизнь въ одной изъ темницъ монастырскихъ. Въ изступленіи своихъ мечтаній онѣ часто говоритъ о жертвѣ, брошенной въ море, о сраженіяхъ, о бѣгствѣ, о мщеніи, объ издыхающемъ Туркѣ. Его находили на етой скалѣ объятаго мрачнымъ изступленіемъ: онъ кричалъ, что видитъ окровавленную руку, ни кѣмъ другимъ не зримую; что рука сія указуетъ ему мѣсто его могилы, велитъ ему повергнуться въ бездну…..»
Чело его, мрачное, мало похожее на обыкновенный образѣ человѣка, покрыто чернымъ наглазникомъ. Молнія, иногда сверкающая изъ страшныхъ очей его, выражаетъ одно лишь воспоминаніе о протекшемъ; тусклый, часто измѣняющійся цвѣтъ лица его пугаетъ того, кто дерзнулъ бы дѣлать надъ нимъ свои наблюденія. Въ немъ узнаютъ волшебную, неизъяснямую силу, которой невозможно сопротивляться.
Птица, трепещущая отъ ужаса, неимѣетъ силы улетѣть отъ змѣи, устремляющейся на нее, свою добычу; такъ въ очахъ сего человѣка есть нѣчто поразительное, нестерпимое для наблюдающаго взора.
Боязливый инокъ, попавшись ему на встрѣчу, уклоняется въ сторону, какъ бы увѣренный, что поражающій взглядѣ его и горькая улыбка возбудятъ въ одно и то же время и страхѣ и виновныя мысли. Сія улыбка рѣдко проясняетъ чело его, и обыкновенно кажется она только лишь насмѣшкою надъ несчастіемъ. Блѣдныя губы его мгновенно становятся неподвижными, точно какъ бы скорбь или досада непозволяли ему имѣть другихъ мыслей, кромѣ только печальныхъ. Лице его никогда невыражало свободной веселости сердца. Иные въ чертахъ его открываютъ слѣды чувствъ прежнихъ, и съ трудомъ узнаютъ нѣкоторые остатки благородства въ его зловѣщей физіономіи, точно какъ бы преступленія не до конца еще унизили сію гордую душу. Простой зритель видитъ одну лишь мрачную наружность преступника, угрызаемаго совѣстію; наблюдатель внимательный узнаетъ въ ней высокій умъ и знаменитое происхожденіе. Ахъ! къ чему послужили ему сіи дары драгоцѣнные, которые осквернены злодѣяніемъ, и которые сокрылись подѣ завѣсою горести! Безъ сомнѣнія не подлую тварь Небо наградило ими; о всѣмъ тѣмъ человѣкъ сей возбуждаетъ нынѣ ужасъ и отвращеніе. Странникъ едва намѣчаетъ остатки развалившейся хижины; но замокъ, разрушенный бурей или войною, привлекаетъ взоры уцѣлѣвшими на немъ даже немногими зубцами; одѣтые плющемъ своды, уединенная колонна, служатъ памятниками прежняго великолѣпія………..
"Смотрите, какъ онъ, закутавшись мантіей, идетъ между столбами вдоль готическаго храма, съ ужасомъ замѣчаются его движенія, и онъ мрачными очами взираетъ на священные обряды вѣры. Когда раздается съ хора гимнъ благочестія, когда иноки молятся, преклонивъ колѣна; онъ удаляется въ сей притворъ, едва освѣщаемый блѣднымъ огнемъ трепещущей лампады. Оттуда слушаетъ онъ молитвы наши, никогда несоединяя съ ними своихъ моленій. Смотрите, подъ тѣнію етой стѣны онъ кинулъ за хребетъ свой черный наглавникъ; густые, въ безпорядкѣ віющіеся кудри покрыли блѣдное чело его; вы подумаете, что Горгона, взявъ съ головы своей самыя отвратительныя змѣи, вооружила ими голову сего злаго духа; облеченный въ наши одежды, онъ вовсе неисполняетъ всѣхъ монастырскихъ правилъ, и дозволяетъ рости волосамъ своимъ. Вклады его суть дары гордыни, а не пламеннаго благочестія; онъ непроизнесъ никакихъ обѣтовъ, не объявилъ никакихъ условій.
«Но церковь наполняется хвалами Всевышнему. Замѣчайте блѣдное лице его, замѣчайте эту ледяную наружность, дышащую отчаяніемъ и гордынею. О Святый Францискъ, великій угодникъ Божій! удали человѣка сего отъ жертвенника, да неявится гнѣвъ небесный въ какомъ-либо ужасномъ чудотвореніи. Духѣ тмы, принимая видъ человѣческій, неможетъ выбрать другаго, болѣе для себя приличнаго. Имеемъ вѣчнаго милосердія свидѣтельствуюсь, что сіи взоры непринадлежатъ ни землѣ, ни небу.»
Сердца кроткія и нѣжныя удобно предаются любви; но онѣ боязливы, онѣ страшатся печалей, сопутствующихъ любовной страсти; онѣ слабы, и недерзаютъ идти на встрѣчу горестямъ; никогда не предаются онѣ любви совершенно: нѣтъ, въ мужественныхъ только сердцахъ язвы любви могутъ быть неисцѣлимы.
Металлѣ, изъ рудника вышедшій, долженъ горѣть, чтобъ очиститься, но огонь горнила, плавя его, неперемѣняетъ въ немъ природнаго свойства. Металлъ удобенъ принимать всѣ формы; можетъ быть оружіемъ обороны, или смерти; можетъ сдѣлаться бронею и защитить грудь вашу, или мечемъ и разить вашего сопостата. Острить ли конечность меча смертоноснаго — будь остороженъ. Такъ огонь страстей и искусство женщины могутъ смягчить, могутъ образовать мѣдное сердце; но получивъ одинъ разѣ форму, оно уже не перемѣнится: надобно разбить его, чтобы дать ему другую………..
Слѣдуетъ ли уединеніе за несчастіемъ, конецъ страданій мало насъ утѣшаетъ; сердце, брошенное въ пустынѣ, съ радостію встрѣтило бы стрѣлу смертоносную, которая сказала бы, что оно не одно въ мірѣ. Мы не любимъ того, чего никто недѣлитъ съ нами; самое счастіе перестаетъ быть счастіемъ, если не вдвоемъ наслаждаемся.
Сердце, оставленное чувствами нѣжнѣйшими, принужденнымъ находится прибѣгнуть къ ненависти. И сіе мучительное состояніе подобно тому, какое испытали бы мертвые, внезапно ощутивъ движеніе червей могильныхъ, ползающихъ по ихъ трупамъ полуисточеннымъ, и неимѣя возможности освободиться отъ сихъ прожорливыхъ насѣкомыхъ; такимъ же должно быть и отчаяніе пустынной птицы, собственною кровію питающей юное семейство, когда, съ родительскою готовностію умереть за дѣтей своихъ, растерзавъ свое нѣдро, сія несчастная мать ненашла бы малютокъ въ гнѣздѣ опустошенномъ (26).
Самыя жестокія муки горести можно почесть утѣхами въ сравненіи съ пустыннымъ ничтожествомъ, съ ужасной пустотою сердца, которое для чувствъ своихъ неимѣетъ болѣе никакой цѣли. Кто захотѣлъ бы вѣчно смотрѣть на небо, на которомъ нѣтъ ни солнца, ни облака?
Мысль о невозможности презирать валы океана безъ всякаго сомнѣнія ужаснѣе рева оныхъ валовъ разъяренныхъ, ужаснѣе для несчастливца, которой, подобно ничтожному остатку послѣ кораблекрушенія, брошенъ на берегъ необитаемый, и которой медленно умирать долженъ при тихомъ, безопасномъ заливѣ. Лучше тысячу разъ погибнуть при громахъ и буряхъ, нежели медленно изнемогать на печальномъ утесѣ…………………….
"Отшельникъ благочестивый! ты провелъ всю жизнь, пересчитывая зерна своихъ четокъ, и повторяя всегдашнія молитвы. Чуждый заботъ и преступленій, ты провелъ молодые годы и время старости, давая людямъ отпущеніе въ грѣхахъ, ими содѣянныхъ; свободный отъ всѣхъ золъ, за исключеніемъ только тѣхъ печалей скоропреходящихъ, отъ которыхъ неизъятъ ниодинъ смертный, ты благословляешь Небо, удалившее отъ тебя грозовыя бури страстей, столь пагубныя для смертныхъ, приводимыхъ къ тебѣ раскаяніемъ, ввѣряющихъ твоему непорочному, снисходительному сердцу и тайные грѣхи свои и тайныя скорби. Я жилъ мало; но часто пилъ я изъ чаши удовольствій, и несравненно чаще я истощалъ сосудъ печалей. Ахъ! по крайней мѣрѣ сіи дни сладострастія и опасностей избавляли меня отъ скуки однообразной жизни. Сегодня торжествуя съ друзьями, завтра сражаясь съ неприятелями, я только лишь и пугался утомительнаго спокойствія. Нынѣ, когда уже ничего болѣе немогу ни любить, ни ненавидѣть, когда ничто невозбуждаетъ ни моихъ надеждъ, ни моей гордости, нынѣ лучше желалъ бы я превратиться въ насѣкомое презрѣнное, ползающее по влажнымъ стѣнамъ темницы, нежели остатокъ жизни своей влачить въ несносной тишинѣ холодныхъ размышленій. Чувствую однакожъ въ душѣ моей нѣкое неясное желаніе вѣчнаго покоя, сколь ни мучительна для меня мысль о всякомъ покоѣ. Скоро мольбы мои будутъ услышаны; усну, и въ мечтахъ сновидѣній не увижу себя ни какимъ былъ я прежде, ни какимъ хотѣлъ бы еще быть въ грядущемъ.
"Моя память есть не что иное какъ могила счастія, давно утраченнаго и для "меня уже невозвратнаго. Ахъ, лучшебъ и мнѣ погибнуть съ нимъ вмѣстѣ, нежели «томишься во мракѣ огорченій! Душа моя неуклонялась передъ острыми стрѣлами вѣчныхъ страданій; нейтрала она убѣжища къ смерти произвольной, и презрѣли пути мнимыхъ мудрецовъ древности и подлыхъ трусовъ нашего времени. Не смерти я боялся; мужественно полетѣлъ бы я встрѣтить ее на ратномъ полѣ, еслибы судьба поставила меня подъ знаменами не любви, а славы. Я презрѣлъ бы смерть, но не для суетныхъ почестей: ничто для меня лавръ, котораго ищетъ честолюбивый обожатель славы или наемный воинъ. Но да предложатъ мнѣ награду, достойную опасностей — красоту обожаемую мною, или врага, котораго душа моя ненавидитъ: я готовъ пойти противъ судьбины, готовъ броситься на лѣсъ копій и въ рѣку пламени, если должно или спасти любезную, или пронзить ненавистное мнѣ сердце. Имѣй довѣріе къ словамъ того, кто не тщеславится прежними, уже совершенными имъ подвигами.» Душа высокомѣрная и гордая вызываетъ смерть, слабость встрѣчаетъ ее безъ жалобъ, одно лишь несчастіе унижается передъ нею. Жизнь моя да возвратится къ Тому, кто даровалъ мнѣ оную. Не блѣднѣлъ я передъ опасностями, бывъ могущественнымъ и счастливымъ; нынѣ ли трепетать я долженъ?
«Отецъ мой! я любилъ, я обожалъ…» Слова сіи потеряли цѣну свою отъ ежедневнаго употребленія любовниками обыкновенными… Моя нѣжная страсть доказана лучше дѣлами, нежели клятвами. "Этотъ мечь сохранилъ пятно крови, навѣки неизгладимое. Кровь сія пролита за ту, которая для меня погибла; ею жило сердце одного ненавистнаго тирана. "Прекрати движеніе сего внезапнаго ужаса, не преклоняй колѣна, и поступка се"го не почитай въ числѣ моихъ злодѣяній: пролитая мною кровь принадлежала врагу твоего Бога; при одномъ имени Хріста Мусульманская душа его наполнялась яростію… Я любилъ Леилу; любовь проникаетъ въ самыя дикія мѣста, и мои вздохи не были тщетны; но я чувствовалъ иногда угрызенія, которыхъ вопль говорилъ мнѣ что было бы лучше, когдабъ Леила осталась вѣрною первой любви своей. Она умерла — не смѣю сказать тебѣ, какою смертію; взгляни на чело мое, и ты можетъ быть узнаешь. Проклятіе и злодѣйство Каиново напечатлѣны на немъ неизгладимыми чертами: не спѣши осуждать меня; я былъ причиною казни ея, но не виновникомъ, не исполнителемъ. Ахъ! я долженъ признаться, что палачъ ея сдѣлалъ то же самое, чтъ сдѣлалъ бы я самъ, когдабъ Лейла оказалась невѣрною передъ вторымъ своимъ любовникомъ. Онъ безъ жалости совершилъ казнь надъ виновною
"Какъ ни справедливъ приговоръ, надъ нею произнесенный, но ея измѣна была доказательствомъ нѣжной ко мнѣ страсти: Она дала мнѣ свое сердце, единый предметъ, непокоряемый тиранствомъ; а я, неуспѣвшій спасти ее, далъ все, что было въ моей власти… далъ смерть врагу нашему. Но смерть была для него малозначущимъ бѣдствіемъ, а казнь его жертвы сдѣлала меня предметомъ ужаса. Ему непремѣнно погибнуть надлежало, и онъ зналъ о близкомъ концѣ своемъ, бывъ увѣдомленъ предсказаніями суроваго Тагира, котораго предчувствіе слышало свистъ убійственнаго металла, когда Емиръ сбирался къ роковому путешествію (27).
"Счастливъ погибающій въ сраженіи, гдѣ смерть является къ намъ безъ мукъ продолжительныхъ. Тщетно взывалъ онъ къ Аллѣ и къ Магомету! Онъ узналъ меня, и мы сразились мечами. Я смотрѣлъ, когда испускалъ онъ послѣдній вздохъ жизни. Покрытый ранами, подобно леопарду, копьями ловцовъ настигнутому въ дубравѣ, онъ и вполовину неощущалъ того, что чувствовалъ я въ ту минуту. Въ умирающихъ глазахъ его искалъ я униженной гордости. Въ каждой чертѣ лица его видно было бѣшенство, и ни одна не показала угрызеній. Чего не дало бы мщеніе мое, чтобы замѣтить на лицѣ его слѣды отчаянія и того раскаянія поздняго, которое видитъ передъ собою одинъ лишь ужасъ могилы, не встрѣчая ниже луча утѣшенія
"У жителей зимняго климата кровь столь же холодна какъ и воздухъ, которымъ дышатъ они. Любовь у нихъ недостойна своего имени: моя любовь была подобна огненной лавѣ, исторгающейся изъ пылающихъ пропастей Етны. Совсѣмъ неизвѣстны мнѣ сладкія рѣчи обыквовенныхъ любовниковъ и красавицъ. Если внезапная перемѣна въ чертахъ лица, жаръ кипящей крови, судорожное движеніе губъ, сердце растерзанное, но неиздающее жалобъ, изступленіе ума, дерзость, мщеніе, если, однимъ словомъ, всѣ чувства, которыя волновали и теперь еще волнуютъ мою душу, могутъ служить вѣрными признака и любви; то моя любовь конечно была истинная: она доказана горестными опытами. Никогда не могъ я ни вздыхать, ни плакать; я могъ только желать успѣха, или смерти.
"Смерть приближается; но я по крайней мѣрѣ вкусилъ счастіе въ здѣшней жизни. И мнѣли страшиться мнѣ жестокостей судьбины, столь часто презираемыхъ мною? Нѣтъ, душа моя непобѣдима! Утративши все любезное въ мірѣ, она страждетъ лишь воспоминаніемъ о Леилѣ………..
"Она погребена въ волнахъ моря. Ахъ, для чего не въ землѣ ея могила! Сіе истерзанное сердце, сія душа изступленная искали бы послѣдняго ея убѣжища…… Лейла была существо жизни и свѣта; очи мои увидѣли ее, ш она сдѣлалась какъ-бы неотъемлемою частію моего зрѣнія: куда ни обращалъ я взоры, повсюду была она свѣтиломъ, неразлучнымъ съ моею памятью.
"Можно ли удивляться, что утратившій и счастіе и надежду неустоялъ противъ мрачныхъ мыслей и въ своемъ неистовствѣ жаловался на несправедливость судьбины? Можно ли удивляться, что слѣпое изступленіе повлекло его къ пропасти злодѣяній? И бояться ли людей тому, у кого сердце растерзано? Падающій съ вершины счастія думаетъ ли о глубинѣ бездны? Послѣ сихъ признаній дѣла мои должны казаться тебѣ, о старецъ благочестивый, ненавистнѣе остервенѣлости коршуновъ кровожадныхъ; вижу на челѣ твоемъ ужасъ, которымъ наполнилась душа твоя: мнѣ суждено возбуждать одинъ лишь ужасѣ въ людяхъ. Такъ, подобно хищной птицѣ, повсюду слѣды кровопролитія оставлялъ я за собою; но робкая голубица научила меня умереть вѣрнымъ первой любви своей. Да слѣдуетъ человѣкъ примѣру существъ, имъ презираемыхъ: птица воркующая въ кустарникѣ, лебедь носящійся на чистомъ озерѣ, имѣетъ по одной подругѣ, которыхъ никогда неоставляютъ. Легкомысленный съ улыбкою жалости смотритъ на постоянныхъ, неумѣющихъ измѣняться; пускай повторяетъ онъ гордыя свои насмѣшки, незавядую безчисленнымъ его забавамъ, и вѣрнаго лебедя предпочитаю сему человѣку низкому, чуждому силы душевной. Какъ ничтоженъ онъ въ сравненіи съ легковѣрною, которую обольстилъ и немедленно оставилъ! Никогда по крайней мѣрѣ сего не заслужу я упрека. О Лейла! всѣ мысли мои тебѣ одной принадлежатъ; ты одна была виновницею моего счастія, моего злодѣйства, моихъ скорбей и надеждъ моихъ. Въ мірѣ нѣтъ красоты подобной Лейлѣ, для меня по крайней мѣрѣ она несуществуетъ; за всѣ престолы земные не рѣшился бы я взглянуть на ту, которая подобна была Лейлѣ, хотя далеко не равнялась ей своими красотами. Преступленія, коими дни юности моей осквернились, и сей одръ ожидающей меня смерти свидѣтельствуютъ о моей вѣрности. Лейла была и осталась навсегда любимѣйшею мечтою души моей.
"Она погибла, и я могъ жить на свѣтѣ! Но змія обвилась вокругъ моего сердца и лютымъ жаломъ своимъ отравляла всѣ мои мысли; я возненавидѣлъ всю землю; я желалъ бы укрыться отъ всей природы; всѣ мѣста, прежде восхитительныя, приняли цвѣтъ мрачной души моей. Послѣднее тебѣ извѣстно; ты знаешь всѣ мои преступленія и половину моихъ горестей.
"Представь себѣ львицу въ опустошенной пещерѣ ненашедшую дѣтей своихъ, похищенныхъ звѣроловами; постарайся утолить горесть сей отчаянной матери: предпринимающій утолить мою хочетъ лишь ругаться надъ моимъ несчастіемъ. Во дни юности, въ сіе счастливое время, когда сердце ищетъ другаго сердца, подъ прекраснымъ небомъ родины моей я имѣлъ друга… Прошу тебя переслать къ нему сей залогъ первой дружбы нашей. Да узнаетъ онъ о моей смерти. Души, подобно моей, объятыя страстію, рѣдко посвящаютъ мгновенныя мысли отсутствующей дружбѣ; со всѣмъ тѣмъ несчастное имя мое все еще ему любезно. Онъ предсказывалъ судьбу мою; я улыбался, я могъ улыбаться, когда мудрость вѣщала мнѣ его устами. Да вострепещетъ онъ, узнавши, что исполнились его предсказанія. Скажи ему, что среди мятежной и несчастной жизни какъ ни рѣдко сердце мое вспоминало о первыхъ годахъ юности нашей, но что въ послѣднія минуты жизни уста мои благословляли его память… Возврати ему сей перстень, нѣкогда ему же принадлежавшій; опиши ему.. что видишь передѣ собою: изможденное тѣло, безутѣшную душу, слѣды страстей опустошительныхъ, засохшее дерево съ разсѣянными листьями, почернѣвшее отъ палящаго дуновенія бури…..
«Извѣстно тебѣ мое имя, благочестивый отшельникъ, извѣстна моя исторія; тебѣ одному ввѣрилъ я мои горести, ты обѣщалъ мнѣ сохранишь ихъ въ тайнѣ. Благодарю тебя за слезу великодушнаго состраданія, пролитую надъ бѣдностію моею, мои холодныя очи никогда немогли плакать… Похорони меня между безвѣстными мертвецами; да крестъ одинъ водрузится надо моей могилой — другаго памятника не желаю, чтобы любопытный странникъ не нашелъ тамъ моего имени, и дабы ничто немогло останавливать при немъ пѣшеходца.»
Онѣ умеръ. Монахъ, бывшій свидѣтелемъ послѣднихъ минутъ его жизни, узналъ имя его приключенія. Намъ удалось собрать предложенные выше отрывки — единственныя извѣстія объ его любезной и о смерти его неприятеля (29).
(25) Монаховъ Турки называютъ Калоѣрами — отъ Греческаго: καλόγηρος.
(26) Рѣчь идетъ здѣсь о птицѣ пеликанѣ, которая служитъ емблеммою материнской любви къ дѣтямъ.
(27) Суевѣрное мнѣніе о предчувствіяхъ господствуетъ въ странахъ Востока. Лордъ Бейронъ видалъ тамъ Дервишей-Тагирей, которые предсказываютъ будущее по собственному предчувствію, и притомъ столь сильному, что они слышатъ свистъ и стукъ оружія.
(28) Здѣсь и въ немногихъ другихъ мѣстахъ переводившій долженъ былъ сдѣлать нѣкоторые пропуски.
(29) Авторъ дѣйствительно слышалъ исторію, подобную предложенной повѣсти, отъ одного изъ тѣхъ разскащиковъ, которыхъ всегда находить можно въ кофейныхъ домахъ на Востокѣ, и которые стихами и прозою повѣствуютъ о разныхъ быляхъ и небылицахъ.