Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/VIII/ДО
Порфиръ Порфирычъ не заставилъ себя ждать и по первопуткѣ прикатилъ въ Бѣлоглинскій заводъ. Онъ, какъ всегда, остановился у Шабалина и сейчасъ же послалъ за Брагинымъ. Гордей Евстратычъ пріодѣлся въ свой длиннополый сюртукъ, повязалъ шею атласной косынкой, надѣлъ новенькіе козловые сапоги "со скрипомъ" и въ этомъ старинномъ костюмѣ отправился въ гости, хотя у самого кошки скребли на душѣ. Онъ еще не успѣлъ забыть своей первой встрѣчи съ Порфиромъ Порфирычемъ. послѣ которой онъ домой пріѣхалъ совсѣмъ больной. Татьяна Власьевна видѣла по лицу сына, что что-то не ладно, но что — онъ ей не говорилъ; провожая его теперь въ шабалинскій домъ, она пытливо заглядывала ему въ глаза.
— Устрой, Господи, все на пользу!.. — молилась она про себя, высматривая въ окно, какъ повезъ отца Архипъ.
Кучера Брагины не держали, потому что въ домѣ съ Зотушкой было четверо мужиковъ, а ѣзда была не велика: до лавки доѣхать, да иногда въ гости. Въ новомъ шабалинскомъ домѣ Гордей Евстратычъ еще не бывалъ и теперь невольно удивлялся необыкновенной роскоши, съ которой все было отдѣлано въ домѣ. По мраморной великолѣпной лѣстницѣ, устланной дорогимъ мягкимъ ковромъ, онъ поднялся во второй этажъ: у подъѣзда и въ передней двери были дубовыя съ тонкой рѣзьбой и ярко горѣвшими бронзовыми ручками. Въ передней швейцаръ, изъ отставныхъ солдатъ, помогъ Гордею Евстратычу снять шубу. Пахло какими-то духами и сигарами; изъ гостиной доносились громкіе голоса и чей-то неистовый хохотъ. Гордей Евстратычъ еще разъ пріостановился, расправилъ бороду и вошелъ въ пустую громадную залу, которая просто ошеломила его своей обстановкой: зеркала во всю стѣну, орѣховая дорогая мебель съ синей бархатной обивкой, такія же драпировки, малахитовыя вазы передъ окнами, рояль у одной стѣны, громадная картина въ рѣзной черной массивной рамѣ, синіе бархатные обои съ золотыми разводами, навощенный паркетъ — все такъ и запрыгало въ глазахъ у Гордея Евстратыча. Онъ тяжело перевелъ духъ, прежде чѣмъ вошелъ въ красную гостиную, гдѣ на диванѣ и около стола размѣстилась въ самыхъ непринужденныхъ позахъ веселая компанія, состоявшая изъ Порфира Порфирыча, мирового Липачка, станового Плинтусова и самого Вукола Логиныча, одѣтаго въ синюю шелковую пару. Центромъ общества служила любовница Шабалина, эксъ-арфистка Варвара Тихоновна; это была красивая дѣвушка съ смѣлымъ лицомъ и непріятнымъ выраженіемъ широкаго чувственнаго рта и выпуклыхъ темныхъ глазъ. Только когда она смѣялась, показывая два ряда бѣлыхъ зубовъ, лицо дѣлалось весьма добродушнымъ и необыкновенно симпатичнымъ.
— Наконецъ-то!.. — закричалъ Шабалинъ, поднимаясь навстрѣчу остановившемуся въ дверяхъ гостю. — Ну, Гордей Евстратычъ, признаюсь, выкинулъ ты отчаянную штуку… Вотъ отъ кого не ожидалъ-то! Господа, рекомендую: будущій нашъ золотопромышленникъ, Гордей Евстратычъ Брагинъ.
Скуластое красное лицо Шабалина совсѣмъ расплылось отъ улыбки; обхвативъ гостя за талію, онъ потащилъ его къ столу. Липачекъ и Плинтусовъ загремѣли стульями, Варвара Тихоновна уставилась на гостя прищуренными глазами, Порфиръ Порфирычъ соскочилъ съ дивана, обнялъ и даже облобызалъ его. Все это случилось такъ вдругъ, неожиданно, что Гордей Евстратычъ растерялся и совсѣмъ не зналъ, что ему говорить и дѣчать.
— Садись, Гордей Евстратычъ, — усаживалъ гостя Шабалинъ. — Народъ все знакомый, свой… Я ты ловко насъ всѣхъ поддѣлъ, ежели разобрать. А? Думалъ-думалъ, да и надумалъ… Ну, теперь, братъ, признавайся во всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ! Хорошо, что я не догадался раньше, а то не видать бы тебѣ твоей жилки, какъ своихъ ушей.
Порфиръ Порфирычъ былъ такъ же хорошъ, какъ всегда, и только моргалъ своими слезившимися глазами. Сегодня онъ былъ въ форменномъ мундирѣ горнаго вѣдомства, но весь мундиръ былъ въ пуху и покрытъ жирными пятнами. Изъ-за разстегнутаго сюртука выглядывала грязная смятая сорочка съ золотой запонкой. Липачекъ, толстый опухшій субъектъ съ соннымъ взглядомъ, и Плинтусовъ, высокій вихлястый армеецъ, съ вздернутымъ носомъ и какими-то необыкновенными сорочьими глазами, служили естественнымъ продолженіемъ Порфира Порфирыча. Гордей Евстратычъ поздоровался со всѣми и съ Варварой Тихоновной, которая, въ качествѣ блудницы и наложницы Шабалина, пользовалась въ Бѣлоглинскомъ заводѣ самой незавидной репутаціей, но какъ съ ней не поздороваться, когда ужъ такая компанія подошла!
— Вотъ мы его сейчасъ же и вспрыснемъ, господа… — предложилъ Шабалинъ, трогая пуговку электрическаго звонка. — Полдюжины холодненькаго, — коротко приказалъ онъ оторопѣло вбѣжавшему лакею во фракѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ.
— Чтобы не разсохся… — прибавилъ Липачекъ хриплымъ, перепитымъ басомъ. — Такъ вѣдь, Варвара Тихоновна?
— У васъ только и на умѣ, что вино, — жеманно отозвалась Варвара Тихоновна, искоса взглядывая на бережно садившагося на бархатный стулъ Брагина.
На десертномъ столѣ, около котораго сидѣла кампанія, стояли пустые стаканы изъ-подъ пунша и какія-то необыкновенныя рюмки — точно блюдечки на тонкой высокой ножкѣ, какихъ Гордей Евстратычъ отродясь не видывалъ. Въ серебряной корзинкѣ горкой былъ наложенъ виноградъ и дюшесы, въ хрустальныхъ вазочкахъ свѣжая пастила и шоколадныя конфеты.
— Вотъ, господа, человѣку счастье прямо съ неба свалилось, — докладывалъ Порфиръ Порфирычъ, указывая дрожавшей отъ перепоя рукой на Брагина. — Такую розсыпь облюбовалъ, такую.
— Антикъ съ гвоздикой, или англійскій съ мыломъ? — добавилъ Плинтусовъ и захохоталъ какимъ-то скрипучимъ смѣхомъ, точно кто скребъ глинянымъ черепкомъ у васъ въ ухѣ.
— Именно — и съ мыломъ и съ гвоздикой!…
— Вотъ мы сейчасъ вспрыснемъ… — провозгласилъ Шабалинъ, направляя лакея съ подносомъ къ гостю. — Гордей Евстратычъ, пожалуйста.
— Время-то, Вуколъ Логинычъ, какъ будто не совсѣмъ подходящее для выпивки… — нерѣшительно говорилъ Брагинъ, принимая стаканъ съ шампанскимъ. — Не за этимъ я шелъ, признаться сказать.
— Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ, — обрѣзала Варвара Тихоновна. — Я здѣсь за игуменью иду, а это братія.
— Что же, дѣло хорошее… — согласился Гордей Евстратычъ, откладывая широкій единовѣрческій крестъ, прежде чѣмъ выпить бокалъ.
— Невинно вино, а укоризненно пьянство, Гордей Евстратычъ, — замѣтилъ Плинтусовъ и опять захохоталъ.
"Ну и канпанія! — думалъ Гордей Евстратычъ, вытирая губы платкомъ: — только бы пособилъ Господь по-добру по-здорову отсюда выбраться…"
Но выбраться по-добру по-здорову изъ шабалинскаго дома Гордею Евстратычу не удалось. Сначала все пили шампанское, потомъ сѣли играть въ стуколку, потомъ обѣдали, потомъ Варвара Тихоновна съ гитарой въ рукахъ пѣла цыганскія пѣсни, а Липачекъ и Порфиръ Порфирычъ плясали вприсядку. Все это въ головѣ Брагина подъ вліяніемъ выпитаго вина перемѣшалось въ какой-то одинъ безобразный сонъ; онъ видѣлъ, какъ въ туманѣ, ярко зеленое платье Варвары Тихоновны, сизый носъ Порфира Порфирыча и широкую, какъ подушка, спину плясавшаго Липачка. Потомъ пѣли пѣсни всѣ, потомъ играли опять въ карты… Гордей Евстратычъ тоже пѣлъ, и ему дѣлалось очень весело въ этой чиновной компаніи, потому что люди оказались самые простые.
— Ужъ я тебя произведу… — кричалъ Порфиръ Порфирычъ, подставляя свой сизый носъ къ самому лицу Гордея Евстратыча. — Только ты мнѣ никогда не смѣй перечить ни въ чемъ… Вѣдь я бы тебя въ шею по первому разу прогналъ, ежели бы ты, шельма этакая, не разсказалъ мнѣ всего по чистой совѣсти… Вотъ за это за самое я тебя и произведу! Будешь помнить Порфира Порфирыча Лапшина, у котораго, кромѣ рубахи да портковъ, никогда ничего не было… А взятки я брать не беру!.. Натурой еще кое-что принимаю… вонъ Варвара Тихоновна иногда меня цѣлуетъ, когда Вукола дома нѣтъ. Такъ, Варенька?
— Стала я цѣловать тебя, — выкрикивала Варвара Тихоновна, мотая осовѣвшей головой. — Велико кушанье!
— А мы сейчасъ, господа, поѣдемъ кататься, — говорилъ Шабалинъ, который держался на ногахъ крѣпче всѣхъ. — А потомъ завернемъ погрѣться къ Гордею Евстратычу… Такъ, Гордей Евстратычъ?
— Обнаковенно, — пролепеталъ Брагинъ, плохо понимая, о чемъ его спрашивали.
Къ подъѣзду были поданы двѣ тройки, и вся пьяная компанія отправилась на нихъ въ брагинскій домъ. Гордей Евстратычъ ѣхалъ на своихъ пошевенкахъ; на свѣжемъ воздухѣ онъ еще. сильнѣе опьянѣлъ и точно весь распустился. Архипъ никогда еще не видалъ отца въ такомъ видѣ и легонько поддерживалъ его одной рукой.
— Ты… что это меня держишь? — закричалъ Гордей Евстратычъ, едва удерживаясь на мѣстѣ. — Ра-азѣ я… пья-анъ… а?..
— Я, тятенька, ничего, — оправдывался Аркипъ.
— Ты обманывать меня… а?.. смѣяться… а?.. надъ отцомъ смѣяться… я тебѣ п-покажу-у!..
Гордей Евстратычъ, не помня себя отъ ярости, ударилъ Архипа со всего размаха прямо по лицу, такъ что тотъ даже вскрикнулъ отъ боли и схватился за разбитый носъ. Сквозь пальцы закапала кровь, но это еще сильнѣе разсердило отца, и онъ, сбивъ шапку, принялся таскать Архипа за волосы, сбилъ его съ сидѣнья и топталъ ногами все время, пока испуганная крикомъ и возней лошадь не ударилась запрягомъ въ ворота брагинскаго дома. Выскочившая на шумъ Татьяна Власьевна едва отняла облитаго кровью Архипа отъ расходившагося Гордея Евстратыча; старуха вся тряслась, какъ въ лихорадкѣ.
— А ты мнѣ что за указъ? — кричалъ почти не стоявшій на ногахъ Гордей Евстратычъ, приступая къ матери. — Кто здѣсь хозяинъ… а?.. Всѣхъ расшибу…
— Гордей Евстратычъ… голубчикъ… Христосъ съ тобой, опомнись! — умоляла Татьяна Власьевна. — Вонъ сосѣди-то всѣ смотрятъ на насъ… Вѣдь отродясь такого сраму не видывали.
— А мнѣ плевать на всѣхъ сосѣдей… къ намъ сейчасъ гости ѣдутъ… Понимаешь: гости!..
Перепуганныя невѣстки смотрѣли въ окно на происходившую во дворѣ сцену; Дуня тихо плакала. Нюша выскочила-было на дворъ, но Татьяна Власьевна велѣла ей сидѣть на своей половинѣ. На бѣду и Михалки не было дома: онъ сидѣлъ сегодня въ лавкѣ. Окровавленный, сконфуженный Архипъ стоялъ по срединѣ двора и вытиралъ кровь на лицѣ полой своего полушубка.
— Пойдемте, братецъ, въ горницы, — хлопоталъ около Гордея Евстратыча выскочившій изъ флигелька Зотушка; — Право, пойдемте…
Въ этотъ моментъ, заливаясь колокольчиками, въѣхали двѣ тройки съ гостями.
— А, спасеная душенька, Татьяна Власьевна, — оралъ пьяный Шабалинъ, размахивая своей собольей шапкой. — Принимай гостей, спасеная душа!
— Милости просимъ, дорогіе гости! — низко кланялась Татьяна Власьевна съ привѣтливой улыбкой. — Прошу пожаловать въ горницы…
Татьяна Власьевна забѣжала впередъ и спрятала всѣхъ женщинъ на своей половинѣ, а затѣмъ встрѣтила гостей съ низкими поклонами въ сѣняхъ. Гости для нея были священны, хотя въ душѣ теперь у нея было совсѣмъ не до нихъ; она узнала и Липачка, и Плинтуса, и Порфира Порфирыча, которыхъ встрѣчала иногда у Пятовыхъ.
— Вонъ мы какіе, — лепеталъ Порфиръ Порфирычъ, бросая шубу во дворѣ. — Матушка, Татьяна Власьевна, поцѣлуемся… Голубушка ты моя! Всѣ спасаться къ тебѣ пріѣхали…
— Пожалуйте, Порфиръ Порфирычъ, въ горницы-то, — упрашивала Татьяна Власьевна. — Еще грѣшнымъ дѣломъ простудитесь безъ шубы-то… Милости просимъ, дорогіе гости! Вуколъ Логинычь, пожалуйте…
— Лѣземъ, лѣземъ, спасеная душа.
Горницы брагинскаго дома огласились пьяными криками, смѣхомъ и неприличными восклицаніями. Татьяна Власьевна хлопотала въ кухнѣ съ закусками. Нюша совалась съ бутылками неоткупоренаго вина. Зотушка накрывалъ въ горницѣ столы и вмѣстѣ съ Маланьей уставлялъ ихъ снѣдями и брашномъ; Дуня вынимала изъ стекляннаго шкапа праздничную чайную посуду. Словомъ, всѣмъ работы было по горло, и брагинскій домъ теперь походилъ на муравьиную кучу, которую разворачиваютъ палкой.
— Такъ вотъ ты гдѣ поживаешь, Гордей Евстратычъ! — заплетавшимся языкомъ говорилъ Порфиръ Порфирычъ. — Ничего, славный домикъ… Лучше, чѣмъ у меня въ Сосногорскомъ. Только вотъ печка очень велика…
— Батюшкова печка, Порфиръ Порфирычъ…
Брагинъ, взглянувъ на батюшкову печку, точно пришелъ въ себя и съ изумленіемъ посмотрѣлъ кругомъ, на своихъ гостей, на суетившагося Зотушку, на строго-привѣтливое лицо мамыньки… Что такое? зачѣмъ? Правая рука у него ныла до самаго плеча, а въ головѣ стояла такая дрянь… Онъ теперь же припомнилъ, какъ онъ давеча билъ Архипа. Ему сдѣлалось гадко и совѣстно, хотѣлось выгнать всю эту пьяную ораву изъ своего дома; но вѣдь здѣсь былъ Порфиръ Порфирычъ, а не уважить Порфира Порфирыча — значитъ, прощай и жилка. Вотъ и маминька ходитъ съ такимъ покорнымъ убитымъ лицомъ… Вѣдь онъ давеча обидѣлъ ее во дворѣ, когда кричалъ на нее и даже топалъ ногами. У Гордея Евстратыча заскребло на душѣ отъ своего собственнаго безобразія, и онъ готовъ былъ провалиться отъ стыда; но гости созваны, надо ихъ угощать.
— А гдѣ же остальные? — спрашивалъ Порфиръ Порфирычъ хозяйку.
— Какіе остальные? — удивилась Татьяна Власьевна.
— Ну, вѣдь есть у гасъ въ домѣ кто-нибудь помоложе тебя, бабушка?..
— Какъ не быть, ваше высокоблагородіе, да только не случилось на этотъ разъ: внучка зубами скудается, а невѣстки ушли въ гости къ своимъ.
— Такъ, такъ…
— А у ней всѣ прехорошенькія, — поощрялъ Шабалинъ, толкая Порфира Порфирыча локтемъ. — Особенно внучка Нюша…
— Нюша? Славное имя… Анна Гордеевна, значитъ, — соображалъ вслухъ Лапшинъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону. — А я побесѣдовалъ бы съ этой Нюшей, если бы не зубы… Да я, пожалуй, и средство отличное отъ зубовъ знаю, бабушка, а?
— Она спитъ теперь, Порфиръ Порфирычъ, — отдѣлывалась Татьяна Власьевна отъ хорошаго средства. — Вы бы выкушали лучше, Порфиръ Порфирычъ, чѣмъ о пустякахъ-то разговаривать… Вотъ тутъ смородинная наливочка, а тамъ на сорока травахъ…
— Отлично… Только, бабушка, я одинъ не пью.
— Охъ, милушка, я ни одна ни съ другими не пью… И прежде была не мастерица, а подъ старость оно совсѣмъ не пригоже. Вонъ хозяинъ съ тобой выпьетъ. А меня уволь, Порфиръ Порфирычъ.
— Ага, испугалась, спасеная душа!.. — потѣшался довольный Лапшинъ. — А какъ, бабушка, ты думаешь, попадетъ изъ насъ кто-нибудь въ царствіе небесное? А я тебѣ прямо скажу: всѣхъ насъ на одно лыко свяжутъ да въ самое пекло. Вуколку перваго, а потомъ Липачка, Плинтусова… Компанія!.. Охъ, бабушка, бабушка, бить-то насъ некому, по правдѣ сказать!
Началась попойка. Всѣ пили и заставляли пить хозяина. Шабалинъ спеціально занялся тѣмъ, что спаивалъ Зотушку, который улыбался блаженной улыбкой и дико вскрикивалъ.
— В-вуколъ Л-лог-гинычъ… вѣдь мы съ тобой кругомъ шестнадцать!.. Б-благодѣт-тель…
— То-то, Зотушка… Мы съ тобой заодно. Что ко мнѣ въ гости-то не ходишь?
— Старуха не велитъ… Она тебя крѣпко не любитъ, Вуколъ Логинычъ, — шопотомъ сообщалъ Зотушка.
— Знаю, знаю… Да я-то не больно ея испугался… Вотъ мы ее сегодня утѣшимъ, — будетъ насъ долго помнить! Ха-ха… Мы сегодня второй напой дѣлаемъ. Вонъ Гордей-то Евстратычъ скоро рога въ землю…
— Братецъ не могутъ много принимать этого самаго вина, Вуколъ Логинычъ. Они такъ самую малость церковнаго иногда испиваютъ, а чтобы настоящимъ манеромъ — ни Боже мой!..
— Нѣтъ, это дудки, Зотушка: сказался груздемъ — полѣзай въ кузовъ. Захотѣлъ золото искать, такъ ужъ тутъ тебѣ одна дорога… Вона какая насъ-то артель: угодники!
Зотушка только покачалъ своей птичьей головкой отъ умиленія, онъ былъ совсѣмъ пьянъ и точно плылъ въ какомъ-то блаженномъ туманѣ. Вездѣ было по колѣно море. Теперь онъ не боялся больше ни грозной старухи ни братца. "Наплевать… на все наплевать, — шепталъ онъ, дѣлая такое движеніе руками, точно хотѣлъ вспорхнуть со стула. — Золото, жилка — плевать… Кругомъ шестнадцать вышло, вотъ тебѣ и жилка… Ха-ха!… А старуха-то, старуха-то какъ похаживаетъ!" Закрывъ ротъ ладонью, Зотушка хихикалъ съ злорадствомъ идіота.
Татьяна Власьевна угощала незваныхъ и нежданыхъ гостей, а у самой въ горлѣ стояли слезы, точно она потеряла или разбила что-то дорогое, что нельзя было воротить. Этотъ кутежъ походилъ на поминки, которыя справляли о погибшемъ прошломъ. Вонъ Липачекъ и Плинтусовъ орутъ какую-то безобразную пѣсню, вонъ Гордей Евстратычъ смотритъ на нихъ какими-то остановившимися глазами и хлопаетъ одну рюмку за другой. "Господи, да что же это такое?" — думаетъ со страхомъ Татьяна Власьевна. И у нихъ бывали гости и кучивали напропалую, особенно на Аришиной свадьбѣ; до такого безобразія не бывало… Вонъ Липачекъ снялъ съ себя сюртукъ и жилетъ и легъ головой на столъ, Вуколка щелкаетъ его по носу. А вина, вина сколько вытрескали, и еще просятъ…
— Ты что же это, Гордей Евстратычъ, кошачьими-то слезами насъ угощаешь? — смѣется Шабалинъ, приглядывая пустыя бутылки къ свѣту.
— Мам-мынька… ищо… — мычитъ Гордей Евстратычъ, напрасно стараясь подняться со стула.
Старуха послала Архипа за виномъ къ Савинымъ, а сама все смотритъ за своими гостями, и чего-то такъ боится ея старое семидесятилѣтнее сердце. Вонъ и сумерки наступили, и Татьяна Власьевна рада темнотѣ, покрывшей ихъ безобразіе отъ чужихъ людей. Вонъ у Пазухиныхъ давеча всѣ къ окнамъ бросились, какъ отецъ-то пригналъ отъ Шабалина… Охъ, Господи, Господи! Все видѣли, рѣшительно все: и какъ отецъ Архипа ругалъ, и какъ къ ней подступалъ, и какъ гости на тройкахъ подъѣхали, и какъ они въ пошевняхъ головами мотали, точно чумные телята. У старухи сжимается сердце при мысли, что о нихъ другіе-то скажутъ, особливо Савины да Колобовы.
Эти горькія размышленія Татьяны Власьевны были прерваны какимъ-то подозрительнымъ шумомъ, который донесся изъ ея половины. Она быстро побѣжала туда и нашла спрятавшихся женщинъ въ страшномъ смятеніи, потому что Порфиръ Порфирычъ, воспользовавшись общей суматохой, незамѣтно прокрался на женскую половину и началъ рекомендоваться дамамъ съ изысканной любезностью. Именно въ этотъ трагическій моментъ онъ и былъ накрытъ Татьяной Власьевной.
— Ахъ, матушки вы мои… голубушки… — умильно лепеталъ Порфиръ Порфирычъ, нетвердой походкой направляясь къ Нюшѣ. — У кого зубки болятъ? У меня есть, хорошенькое словечко на запасѣ… А-ахъ, красавицы, что это вы отъ меня горохомъ разсыпались?
— Порфиръ Порфирычъ, ваше высокоблагородіе, — говорила Татьяна Власьевна, схватывая его благородіе въ тотъ самый моментъ, когда онъ только-что хотѣлъ обнять Нюшу за талію. — Такъ нельзя, ваше высокоблагородіе… У насъ не такіе порядки, чтобы чужимъ мужчинамъ на дѣвичью половину ходить…
Порфира Порфирыча кое-какъ выдворили изъ комнаты, и женщины затворились въ ней на ключъ. Этотъ эпизодъ окончательно разстроилъ Татьяну Власьевну, и она, забравшись въ темный чуланчикъ, гдѣ спалъ Михалка съ женой, горько заплакала. Въ этомъ старинномъ домѣ не осталось ни одного неприкосновеннаго уголка, даже ея половина подверглась нашествію пьянаго ревизора, у котораго Богъ знаетъ что было на умѣ. Вѣдь снохи еще молодыя бабенки, и Нюша еще дѣвчонка-дѣвчонкой; а люди развѣ пожалѣютъ ихъ? О всѣхъ наговорятъ Богъ знаетъ что, только слушай.
"И все это изъ-за жилки", — думала Татьяна Власьевна, хватаясь за голову.
Безобразный кутежъ въ брагинскомъ домѣ продолжался вплоть до утра, такъ что Татьяна Власьевна до самаго утра не смыкала глазъ и все время караулила спавшихъ въ ея комнаткѣ трехъ молодыхъ женщинъ, которыя сначала испугались, а потомъ точно привыкли къ доносившимся изъ горницъ крикамъ и даже, къ немалому удивленію Татьяны Власьевны, пересмѣивались между собой.
— А ты, баушка, зачѣмъ Порфира Порфирыча прогнала отъ насъ? — приставала Нюша. — Вѣдь онъ не съѣлъ бы насъ, баушка?
— Ежели бы съѣлъ — одинъ конецъ, милушка; а то хуже бываетъ…
Старуха была такъ огорчена сегодняшнимъ днемъ, что даже не могла сердиться на болтовню Нюши, которая забавлялась, какъ котенокъ около затопленной печки, Михалка и Архипъ продежурили всю ночь въ кухнѣ, въ ожиданіи тятенькиныхъ приказаній. Пьяный Зотушка распѣвать, приложивши руку къ щекѣ, раскольничій стихъ:
И-идетъ ста-арецъ пооо дорооо-оогѣ…
Чер-норизецъ пооо ши-роокооой…
О чемъ, ста-арче, горько плаа-чешь,
Черно-ризецъ, возры-дааа-ешь?..
Утромъ, когда прогудѣлъ свистокъ на работу, Шабалипъ и Плинтусовъ уѣхали домой, а Порфиръ Рорфирычъ и Липачекъ остались распростертыми въ горницахъ брагинскаго домика. Одна нога Липачка покоилась на животѣ Порфира Порфирыча, а голова послѣдняго упиралась въ батюшкову печь. Самъ хозяинъ лежалъ на полу у себя въ горницѣ и тяжело храпѣлъ съ налитымъ опухшимъ лицомъ, раскинувъ руки съ напружившимися жилами. Татьяна Власьевна осторожно прокралась въ горницы, чтобы посмотрѣть на гостей, а затѣмъ прошла въ горницу "къ самому" и долго смотрѣла на спавшаго Гордея Евстратыча, а потомъ подложила ему подъ голову подушку. Въ комнатахъ все было перевернуто вверхъ дномъ, валялись пробки, окурки сигаръ, объѣдки балыка и т. п.
— Хорошо, маминька?.. Хи-хи-хи!.. Кругомъ шестнадцать!
Татьяна Власьевна вздрогнула. Она только теперь замѣтила скорчившагося въ углу Зотушку, который хихикалъ съ какимъ-то дѣтскимъ всхлипываньемъ.
— А ты чему обрадовался, дуракъ? — грозно спросила Татьяна Власьевна, взбѣшенная этой выходкой.
— Я? Хи-хи-хи!.. Вотъ она жилка-то, мамынька!.. Хи-хи-хи!..
— Тьфу, дуракъ!… — отплевывалась Татьяна Власьевна.
— Золота захотѣла… денегъ… Хи-хи-хи!.. Богатые будемъ, милый сынъ Гордей Евстратычъ… Мамынька, рюмочку!..