Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XVI/ДО
"Гласъ дѣвственницы" привелъ къ такому результату, какого ни о. Крискентъ ни Татьяна Власьевна совсѣмъ ужъ не ожидали. Они только теперь сообразили всю нелѣпость своего предпріятія, а также и то, что все это могли и даже должны были предвидѣть.
— Нѣтъ, я-то какъ затмилась… — съ тоской повторяла про себя Татьяна Власьевна, когда Ѳеня разсказала ей все начисто, ничего не утаивъ. — Гдѣ у меня глаза-то раньше были? И хоть бы даже разъ подумала про Гордея Евстратыча, чтобы онъ откололъ такую штуку… Вотъ тебѣ и стишалъ!.. Онъ вонъ какіе узоры придумалъ… Ахъ, грѣхи, грѣхи!.. У самого внучки давно, а онъ — жениться…
По лицу "мамыньки" Гордей Евстратычъ видѣлъ, что ей извѣстно рѣшительно все, и даже потемнѣлъ отъ злости. Такъ онъ ходилъ дня три, а потомъ взялъ да и угналъ съ золотомъ въ городъ. Между нимъ и бабушкой Татьяной не было сказано ни единаго слова, точно ихъ раздѣлила раздавшаяся подъ ногами пропасть. Съ неожиданно налетѣвшаго горя Татьяна Власьевна слегла въ постель и крѣпко разнемоглась; крѣпка была старуха, точно сколоченная, а тутъ не выдержала. Она походила теперь на контуженнаго человѣка, который сгоряча не можетъ хорошенько сообразить настоящую величину разразившейся грозы. Лѣчилась она, конечно, своими домашними средствами и слышать не хотѣла о докторѣ. На сцену появились разныя мази, настои на травахъ, коренья, святая крещенская вода и т. д. Изъ домашнихъ больная позволяла ухаживать за собой только одной Нюшѣ; у невѣстокъ своей работы было довольно, а модницу Алену Евстратьевну старуха даже на глаза не пускала.
— Что это бабушка такъ огорчилась? — соображала про себя Нюша; она была не прочь имѣть такую мачеху, какъ Ѳеня.
Ѳеня была въ брагинскомъ домѣ всего только разъ, когда все разсказала Татьянѣ Власьевнѣ, и больше не показывалась: ей было стыдно и Нюши и невѣстокъ, точно она сама была виновата во всемъ. Зато Алена Евстратьевна не дремала, а повела правильную осаду по всѣмъ правиламъ искусства настоящихъ записныхъ свахъ. Она рѣдкій день пропускала, чтобы не побывать у Пятовыхъ. Пріѣдетъ и разсядется со своими безконечными разговорами. Глядя на нее, Ѳеня часто удивлялась, какіе на свѣтѣ "безстыжіе" люди бываютъ, а модница точно не замѣчала внушаемаго своей особой отвращенія и разливалась рѣка-рѣкой. Сначала она вела все постороннія рѣчи, ни однимъ словомъ не обмолвившись о случившемся, потомъ принялась вздыхать и жалѣть огорченную дѣвушку, которую такъ напугалъ братецъ.
— Велика бѣда… — говорила модница въ утѣшеніе Ѳенѣ. — Вѣдь ты не связана! Силкомъ тебя никто не выдаетъ… Братецъ тогда навеселѣ были, ну и ты тоже завела его къ себѣ въ спальню съ разговорами, а братецъ хоть и старикъ, а еще за молодого отвѣтитъ. Вонъ въ немъ какъ кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребѣдовые, имъ только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чемъ же ты кручиниться-то? Было да сплыло, и весь сказъ…
— Совѣстно, Алена Евстратьевна… Зачѣмъ онъ тогда схватилъ меня на руки?.. Развѣ я какая-нибудь, чтобы такъ меня обижать…
— Ахъ, какая ты, Ѳеня, непонятная… Братецъ совсѣмъ ума рѣшились, а ты: "зачѣмъ схватилъ"… Можетъ, онъ руки на себя теперь готовъ наложить. Тоже вѣдь не деревянный. А вотъ я тебѣ лучше разскажу про нашего верхотурскаго купца Чуктонова. Это недавно было. Видишь, былъ этотъ Чуктоновъ одинъ сынъ у отца, богатый, молодой, красавецъ. Хорошо. А въ Верхотурьѣ жилъ одинъ чиновникъ Коробкинъ, а у Коробкина была дочь Наталья. Одна всего дочь, какъ зѣница въ глазу. Только къ этой Наташѣ и присватывался одинъ богатый старикъ, т.-е. онъ еще не старикъ, человѣкъ еще въ порѣ, ну, а въ годкахъ. Хорошо. Извѣстно, дѣвичье дѣло, Наташа даже и обидѣлась, какъ это онъ посмѣлъ такія мысли къ ней имѣть, а отецъ-то Коробкинъ даже непріятность сдѣлалъ старику. Такъ это дѣло и разсохлось, а къ Наташѣ присватался Чуктоновъ, она за него и выскочила. Глупый дѣвичій разумъ: радуется Наташа, что нашла мужа молодого, да красиваго, да развертного. Только радость-то больно недолгая была… Наша бабья красота короче воробьинаго носа: на первомъ же ребенкѣ Чуктоновъ-то и разлюбилъ жену. Ну, обыкновенно, дѣтки не красятъ матери. Сначала-то по любви все было, а потомъ пошло ужъ другое. Мужъ на другихъ молодыхъ сталъ заглядывать, а жена, его ревновать. И пошло, и пошло… Мало-за-мало началъ Чуктоновъ жену колотить, да еще любовницу себѣ завелъ. Изъ синяковъ бабенка не выходитъ, а мужъ гуляетъ да ее же тиранитъ. И какъ онъ ее тиранилъ — истинно страсти Господни!.. Возьметъ, раздѣнетъ донага, привяжетъ назади руки къ ногамъ, а самъ нагайкой ее и полосуетъ, пока руку не вымахаетъ… А то заложитъ лошадь, привяжетъ жену къ оглоблѣ, да на парѣ по всему городу и катается. Такъ до самой смерти ее затиранилъ… А другая-то дѣвушка, которая вышла за старика, живетъ себѣ да какъ сыръ въ маслѣ катается.
— Не всѣ же такіе, Алена Евстратьевна, какъ этотъ вашъ Чуктоновъ, — возражала Ѳеня. — Это какой-то звѣрь, а не человѣкъ.
— Я и не говорю, что всѣ такіе, а только къ слову пришлось: всякіе бываютъ и молодые мужья… А мужъ постарше совсѣмъ ужъ другое: онъ ужъ не надышится на жену, на рукахъ ее носитъ. Оно и спокойнѣе, и куда лучше, хоть ты какъ поверни. Вонъ мамынька тоже за стараго мужа выходила, а развѣ хуже другихъ прожила? Прежде совсѣмъ не спрашивали дѣвокъ, за кого замужъ отдаютъ, да жили не хуже нашего-то…
Всѣ эти доводы и увѣщанія были слишкомъ избиты, чтобы убѣдить кого-нибудь, и Алена Евстратьевна переходила въ другой тонъ: она начинала расхваливать братца Гордея Евстратыча, какъ только умѣла, а потомъ разливалась въ жалобахъ на неполадки въ брагинскомъ дому — какъ разссорились снохи изъ-за подарковъ Гордея Евстратыча, какъ балуются ребята на пріискѣ, хотя Татьяна Власьевна и стоитъ за нихъ горой, какъ сохнетъ и таетъ Нюша, какъ всѣ отступились отъ брагинской семьи. Въ общемъ модница повторяла то же, что высказалъ Гордей Евстратычъ, но она умѣла все это расцвѣтить своей спеціально-бабьей логикой и въ этой формѣ сдѣлала доступнымъ неопытному уму Ѳени. Мало-по-малу, противъ собственной воли, дѣвушка стала вникать въ смыслъ этихъ предательскихъ словъ, и ей все дѣло начало казаться совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, а главное, Гордей Евстратычъ являлся совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ она его представляла себѣ раньше. Это былъ еще полный силъ и энергіи старикъ, который желалъ спасти семью отъ грозившаго ей разрушенія и помощницей себѣ выбралъ ее, Ѳеню. Такой бракъ былъ почти богоугоднымъ дѣломъ, потому что отъ него зависѣла участь и счастье столькихъ людей. Ѳеня душой любила всю брагинскую семью; сердце у ней было дѣйствительно доброе, хорошее, жаждавшее привязанности, а теперь ей представлялась такая возможность осчастливить десятки людей. Алена Евстратьевна слишкомъ хорошо поняла Ѳеню и именно съ этой слабой стороны вела свою атаку послѣдовательно и неутомимо, какъ какой-нибудь стратегъ, осаждающій неприступную крѣпость. Какъ Ѳеня ни крѣпилась, но замѣтно поддавалась на "прелестныя рѣчи" своего неотступнаго искусителя и даже плакала по ночамъ отъ сознанія своего безсилія и неопытности. Ей не съ кѣмъ было посовѣтоваться, кругомъ были все чужіе люди, а бабушки Татьяны она какъ-то начинала бояться. Эта внутренняя работа смущалась особенно тѣмъ фактомъ, что въ средѣ знакомыхъ было нѣсколько такихъ неравныхъ браковъ, и никто не находилъ въ этомъ чего-нибудь нехорошаго: про спеціально-раскольничій міръ, державшійся старозавѣтныхъ уставовъ, и говорить нечего — тамъ сплошь и рядомъ шестнадцатилѣтнія дѣвушки выходили за шестидесятилѣтнихъ стариковъ.
— Бабушка Татьяна мнѣ прямо тогда сказала, что она меня не благословляетъ… — пускала Ѳеня въ ходъ свой послѣдній, самый сильный аргументъ. — А я противъ ея воли не могу итти, потому что считаю бабушку Татьяну второй матерью. Она худу не научитъ, Алена Евстратьевна. Недаромъ она вонъ какъ разнемоглась съ горя… Нѣтъ, нѣтъ, и не говорите лучше. Я и слышать ничего не хочу!
— Видишь, Ѳеня, о бабушкѣ Татьянѣ своя рѣчь… Бабушкѣ-то Татьянѣ на восьмой десятокъ перевалило, вотъ она и судитъ обо всѣхъ по-своему. Конечно, ей настоящую сноху въ домъ не расчетъ пускать. Она теперь въ дому-то сама большая — сама маленькая, какъ хочетъ, такъ всѣми и поворачиваетъ. Внучатныя-то снохи пикнуть не смѣютъ, а женись Гордей Евстратычъ, тогда другіе бы порядки пошли. Ужъ это вѣрно!.. Старуха просто боится, а ты ее слушаешь. Спроси-ка у снохъ да у Нюши, желаютъ онѣ тебя мачехой своей величать? То-то вотъ и есть!.. Совсѣмъ другой разговоръ выходитъ. То же и про ребятъ скажу, про Михалку да про Архипа… Да чего лучше, спроси ихъ сама.
— Съ чего это вы взяли, Алена Евстратьевна, что я стану спрашивать ихъ о такихъ глупостяхъ? — обижалась Ѳеня.
— Въ томъ-то и дѣло, что не глупости, Ѳеня… Ты теперь только то посуди, что въ брагинскомъ домѣ въ этотъ годъ дѣлалось, а потомъ-то что будетъ? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебѣ будетъ смотрѣть, какъ брагинская семья будетъ дѣлиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкаютъ съ рукъ за перваго прощелыгу. Не они первые, не они послѣдніе. Думаешь, даромъ Гордей-то Евстратычъ за тобой на колѣняхъ ползалъ да слезами обливался? Я вѣдь все видѣла тогда… Не бери на свою душу грѣха!..
— Почему же непремѣнно я, а не другая? Развѣ мало стало невѣстъ Гордею Евстратычу по другимъ заводамъ или въ городу… Онъ теперь богатый, любая съ радостью пойдетъ.
— Вотъ и проговорилась… Любая пойдетъ да еще съ радостью, а Гордей Евстратычъ никого не возьметъ, потому что всѣ эти любыя-то на его золото будутъ льститься. А тебя-то онъ сызмальства знаетъ, знаетъ, что не за золото замужъ будешь выходить… Добрая, говоритъ, Ѳеня-то, какъ ангелъ, ей-Богу…
Въ самый разгаръ этихъ переговоровъ пріѣхалъ изъ города самъ Гордей Евстратычъ и круто повернулъ все дѣло. По совѣту Алены Евстратьевны онъ прежде всего завербовалъ на свою сторону податливаго о. Крискента. Какъ онъ его обошелъ — трудно сказать, но только въ одно прекрасное утро о. Крискентъ заявился въ пятовскій домъ, когда не было самого Нила Поликарпыча, и повелъ душеспасительную рѣчь о значеніи и святости брака вообще, какъ таинства, потомъ о бракѣ, какъ неизбѣжной формѣ несквернаго гражданскаго житія, и наконецъ о бракѣ, какъ христіанскомъ подвигѣ, въ которомъ человѣкъ меньше всего долженъ думать о себѣ, а только о своемъ ближнемъ. Противъ этого противника Ѳеня защищалась еще слабѣе, чѣмъ противъ Алены Евстратьевны, потому что о. Крискентъ не такой былъ человѣкъ, чтобы болтать зря. Притомъ та "божественная форма", въ которую онъ облекалъ свою бесѣду, уснащая ее текстами священнаго писанія и примѣромъ изъ житія святыхъ, совершенно обезоруживали Ѳеню, такъ что она могла только плакать украдкой. Дѣвушка получила религіозное воспитаніе, — увѣщаніе о. Крискента производило на нее подавляющее впечатлѣніе.
— Необходимо присовокупить еще слѣдующее, — говорилъ о. Крискентъ, разстегивая и застегивая пуговицы своего подрясника. — Кто есть истинный рабъ Христовъ? Неусомнительно тотъ, который несетъ крестъ… Всѣ мы должны нести крестъ. А твой крестъ, дитя мое, заключается въ томъ, чтобы спасти не только цѣлую семью, но еще черезъ сокровища своего будущаго супруга преизбыточно дѣлать добрыя дѣла многимъ другимъ друзьямъ… Можетъ-быть, черезъ тебя возрадуются десятки сирыхъ, вдовицъ и убогихъ. Умягчая сердце своего супруга, ты научишь его благодѣтельному расточенію сокровищъ… Это будетъ христіанскій подвигъ, и онъ тебѣ зачтется тамъ, на небеси, гдѣ — ни старыхъ ни молодыхъ, ни богатыхъ ни убогихъ. Молодость быстротечна, какъ вся наша жизнь, нужно заботиться о будущемъ, прозирать въ загробную жизнь.
— Батюшка, я боюсь… — откровенно признавалась Ѳеня со слезами на глазахъ.
— Хорошихъ дѣлъ не нужно бояться… Ты смотришь на бракъ съ земными мыслями, забывая, что въ этомъ мірѣ мы временные гости, какъ путники въ придорожной гостиницѣ.
— А бабушка Татьяна, о. Крискентъ? Она меня проклянетъ…
— Татьяна Власьевна, конечно, весьма благомысленная и благоугодная женщина, но она все-таки человѣкъ, и каждый человѣкъ въ состояніи заблуждаться, особенно когда дѣло слишкомъ близко затрогиваетъ насъ… Она смотритъ земными очами, какъ человѣкъ, который не думаетъ о завтрашнемъ днѣ. Старушка уже въ преклонномъ возрастѣ, не сегодня-завтра призовется къ суду Божію, тогда что будетъ? Съ своей стороны, я не осуждаю ее нисколько, даже согласенъ съ ней, но нужно прозирать въ самую глубину вещей.
Эти переговоры настолько утомили и разстроили Ѳеню, что она поблѣднѣла и ходила съ опухшими отъ слезъ глазами. Въ ея головѣ всѣ мысли путались, какъ спущенныя съ клубка нитки; безсонныя ночи и слезы привели ее въ такое состояніе, что она готова была согласиться на все, только оставили бы ее въ покоѣ. Даже Зотушки около нея не было; онъ пьянствовалъ опять, справляя "предпразднество", какъ передъ Рождествомъ справлялъ "предпразднество". Нилъ Поликарпычъ точно не замѣчалъ ничего и появлялся дома только къ обѣду и ужину; у него всегда было слишкомъ много дѣла и хлопотъ по заводу, чтобы еще замѣчать, что дѣлается дома; притомъ онъ постоянно лѣчился и составлялъ какія-то мази и декокты. Да и вообще отцы, какъ обманутые мужья, послѣдними замѣчаютъ то, что уже видятъ всѣ другіе люди. Около Ѳени не было любящей женской души, которая раздѣлила бы съ ней ея тревоги и огорченія. Если бы была жива мать Ѳени, тогда, конечно, совсѣмъ другое дѣло; но Ѳеня выросла сиротой и никогда такъ не чувствовала своего сиротства, какъ именно теперь, когда рѣшала такой важный шагъ.
Когда, такимъ образомъ, Ѳеня оказалась достаточно подготовленной, Алена Евстратьевна приказала братцу Гордею Евстратычу объясниться съ ней самому. Дѣвушка ждала этого визита и со страхомъ думала о томъ, что она скажетъ Гордею Евстратычу. Онъ пришелъ къ ней блѣдный, но спокойный и важный, какъ всегда. Извинившись за старое, онъ повелъ степенную и обстоятельную рѣчь, хотя къ сказанному уже Аленой Евстратьевной и о. Крискентомъ трудно было прибавить что-нибудь новое.
— Все для тебя сдѣлаю, Ѳеня, — повторялъ онъ нѣсколько разъ съ особенной настойчивостью: — а безъ тебя пропасть мнѣ только… Ужъ я знаю!.. Ты, можетъ, думаешь, что вотъ, молъ, у старика глаза разгорѣлись на твою молодость да на твою красу, — вѣдь думаешь? А развѣ бы я не нашелъ, окромя тебя, ежели бы захотѣлъ?.. Ты вотъ это и разсуди… А безъ тебя мнѣ капутъ, какъ Богъ святъ. Потому какая жисть наша, ежели разобрать: пьянство, безобразіе… Въ томъ родѣ, какъ у Вукола Шабалина. Развѣ это порядокъ? Лучше ужъ разомъ покончить съ собой, чѣмъ этакъ-то наматывать на шею смертные грѣхи…
Ѳеня слушала его съ опущенными глазами, строгая и блѣдная, какъ мученица. Только ея соболиныя брови вздрагивали да высоко поднималась бѣлая лебяжья грудь. Гордей Евстратычъ не видалъ ее краше и теперь впивался глазами въ каждое движеніе, отдававшееся въ немъ рѣжущей болью. Она владѣла всѣми его чувствами, и въ этой крѣпкой желѣзной натурѣ ходенемъ ходила разгоравшаяся страсть.
— Можетъ, ты сумлѣваешься насчетъ тятеньки? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, стараясь по-своему объяснить раздумье Ѳени. — Такъ онъ не пойдетъ супротивъ насъ… Мы съ нимъ старинные друзья-пріятели… Эхъ, Ѳеня, Ѳеня!.. За одно твое словечко, всего за одно, да я бы, кажется, весь Бѣлоглинскій заводъ вверхъ ногами повернулъ… Ей-Богу… Птичьяго молока добуду, только скажи… а?.. А ужъ какъ бы я тебя баловалъ да миловалъ… Э-эхъ!..
— Гордей Евстратычъ, ради Бога, повремените немного… Дайте мнѣ съ мыслями собраться, а то я ровно ничего не понимаю…
— Значитъ, можно надѣяться? Да?.. Скажи-ка, Ѳеня, какъ это ты выразила-то?
— Нѣтъ… я ничего… — испуганно залепетала дѣвушка. — Я сказала только, что дайте мнѣ съ мыслями собраться…
— Ну, ну… Вотъ это самое!,. Ахъ, ты, касаточка… голубушка!.. А я тебѣ и гостинца изъ города на всякій случай захватилъ. Это за старое должокъ…
Брагинъ подалъ закрытую коробку, но Ѳеня обѣими руками отодвинула ее отъ себя, точно этотъ подарокъ могъ обжечь ее.
— Да ты посмотри… а?.. А то сейчасъ за окошко выкину: никому не доставайся!.. Для тебя припасено, — тебѣ и владѣть.
Чтобы вывести дѣвушку изъ затрудненія, Брагинъ самъ раскрылъ коробку: внутри на бархатной подушечкѣ жарко горѣли три изумруда, точно бобы, осыпанные настоящими брильянтами. Это былъ цѣлый приборъ изъ броши и серегъ. Подарокъ однако не произвелъ надлежащаго дѣйствія, а только заставилъ Ѳеню покраснѣть, точно эта коробка была отнята для нея у кого-то другого.
— Дайте подумать, Гордей Евстратычъ… — шептала она, не имѣя силъ сопротивляться.
— Ну, думай, думай… Только по-хорошему думай! Да вотъ этотъ гостинецъ для начала прими, — съ нимъ легче, можетъ, будетъ думать-то.
— Напрасно вы, Гордей Евстратычъ, безпокоились…
— Напрасно?..
Брагинъ порывисто схватилъ коробку съ гостинцемъ и побѣжалъ къ форточкѣ.
— Гордей Евстратычъ… постойте!.. — остановила его Ѳеня, когда онъ занесъ уже руку, чтобы выкинуть гостинецъ на улицу.
Татьяна Власьевна все еще была больна. По лицу модницы она замѣчала, что опять что-то затѣвается, но что — она не знала хорошенько. Нюша находилась неотлучно при больной и тоже не могла ничего знать; невѣстки отмалчивались, хотя, вѣроятно, и слышали что-нибудь изъ пятаго въ десятое. Ариша знала больше всѣхъ, но молчала про себя; въ душѣ она желала, чтобы Гордей Евстратычъ женился на Ѳенѣ, потому что она какъ-то инстинктивно начинала бояться свекра, особенно когда онъ такъ ласково смотрѣлъ на нее. Она хорошо помнила, какъ онъ обнялъ и поцѣловалъ ее передъ своимъ отъѣздомъ въ ярмарку.
— Что это Ѳеня-то не идетъ провѣдать? — нѣсколько разъ спрашивала Татьяна Власьевна. — Тоже и о. Крискентъ глазъ не кажетъ… Совсѣмъ забыли старуху!
— У Ѳени, бабушка, горло болитъ… — лгала Нюша, чтобы успокоить больную, которая дѣлала видъ, что вѣритъ этому…
— Долго ли простудиться?.. Охъ-хо-хо…
Однажды подъ вечеръ, когда Татьяна Власьевна въ постели пила чай, а Нюша сидѣла около нея на низенькой скамеечкѣ, въ комнату вошелъ Гордей Евстратычъ. Взглянувъ на лицо сына, старуха выпустила изъ рукъ блюдечко и облилась горячимъ чаемъ: она почувствовала разомъ, что "милушка" не съ добромъ къ ней пришелъ. И видъ у него былъ какой-то такой совсѣмъ особенный… Во время болѣзни Гордей Евстратычъ заходилъ провѣдать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здѣсь лишняя, и вышла.
— Ну, какъ, мамынька, твое здоровье? — спросилъ неровнымъ голосомъ Гордей Евстратычъ, перебирая пальцами бортъ своего сюртука.
— Неможется все, милушка… залежалась я что-то.
— Вставать надо, мамынька…
Пауза. И сыну и матери одинаково тяжело; они стараются не смотрѣть другъ на друга.
— Мамынька, я пришелъ къ тебѣ за благословеньемъ: жениться хочу… — съ искусственной твердостью проговорилъ Гордей Евстратычъ.
Эта фраза точно ужалила больную. Она поднялась съ подушки и быстро сѣла на постели: отъ этого движенія платокъ на головѣ сбился въ сторону и жидкіе сѣдые волосы разсыпались по плечамъ. Татьяна Власьевна была просто страшна въ эту минуту: искаженное морщинистое лицо все тряслось, глаза блуждали, губы перекосились.
— Какъ… ты сказалъ. Гордей?
— Жениться хочу, мамынька…
— Въ добрый часъ… На комъ же это, милушка?
— На Ѳенѣ…
Старуха глухо застонала и упала въ подушки; съ ней сдѣлалось дурно, и глаза закрылись, какъ у мертвой.
— Мамынька…
— Милушка… нельзя… не могу…
— Мамынька, все ужъ дѣло слажено… Мы съ Ниломъ Поликарпыченъ и по рукамъ ударили.
— Не мм… нѣтъ тебѣ моего благословенія… не мм…
— Я пошлю о. Крискента къ тебѣ. Пусть онъ съ тобой поговоритъ…
— Зачѣмъ о. Крискента?
— Такъ… Вѣдь онъ уговаривалъ Ѳеню — ну, и тебя уговоритъ. Я не таюсь ни отъ кого, мамынька…
— Такъ ты вотъ какъ, милушка… не спросясь матери… Нѣтъ, это не ты придумалъ… нѣтъ… это та… змѣя подколодная устроила… Алена всѣхъ смутила… и о. Крискента она же подвела, змѣя…
— Это ужъ все равно, мамынька… Дѣло сдѣлано. Я насчетъ твоего благословенья пришелъ…
— Не могу…
Гордей Евстратычъ замолчалъ, подавляя душившую его злобу. Онъ боялся наговорить лишняго, надѣясь уломать старуху болѣе мирнымъ путемъ. Начинать свадьбу ссорой съ матерью все-таки было неудобно…
— Какъ знаешь, мамынька… — проговорилъ онъ, едва сдерживаясь. — Только вѣдь мы и такъ обвѣнчаемся, ежели ты будешь препятствовать. Такъ и знай… Я къ тебѣ еще зайду.
— И на глаза лучше не показывайся…
Когда Нюша вошла въ комнату, она даже вскрикнула отъ страха: Татьяна Власьевна лежала, какъ пластъ, и только страшно горѣвшіе глаза говорили о тѣхъ страшныхъ мукахъ, какія она переживала.
— Бабушка!.. Господи, что же это такое? — заплакала дѣвушка, бросаясь къ постели. — Бабушка… милая…
— Нюша… о! змѣя, змѣя, змѣя…
— Бабушка… Христосъ съ тобой!
— Тетка Алена змѣя… Нюша, голубушка… сейчасъ же бѣги къ Пятовымъ… и чтобы непремѣнно Ѳеня была здѣсь… Слышишь?.. Да чтобы сейчасъ же… а если… если… она не захочетъ… я сама къ ней приползу… Слышишь?.. Нюша, ради Христа, скорѣе!.. Охъ, Аленка, змѣя подколодная!.. Нюша, скорѣе… въ чемъ есть, въ томъ и бѣги…
Накинувъ свою заячью шубейку, Нюша пѣшкомъ побѣжала въ пятовскій домъ. Черезъ полчаса она вернулась вмѣстѣ съ Ѳеней, которая шла за ней, пошатываясь, какъ послѣ тяжелой болѣзни.
— Ну, теперь ты оставь насъ однѣхъ, — проговорила Татьяна Власьевна Нюшѣ, когда дѣвушки вошли въ ея комнату. — Ѳеня, голубка моя, садись вотъ сюда… ближе… Плохо слышу… охъ, смерть моя…
Дѣвушка опустилась на низенькую деревянную скамеечку-подножку, на которой обыкновенно сидѣла Нюша, и, закрывъ лицо руками, тихо плакала.
— Разсказывай все… все, какъ было… — глухо шептала Татьяна Власьевна, дѣлая усиліе подняться на своей подушкѣ и опять падая на нее. — Нѣтъ… не надо… я знаю все… змѣя Аленка… она, она, она… Охъ, Господи Ісусе Христе! Ѳеня, голубка, лучше я… сама тебѣ все разскажу… все какъ на духу…
Не утаивая ничего, съ рыданіями, бабушка Татьяна разсказала Ѳенѣ про свой страшный грѣхъ съ дѣдушкой Поликарпомъ Семенычемъ, а также и про Зотушку, который приходится Ѳенѣ роднымъ дядей.
— Мой грѣхъ, мой отвѣтъ… — хрипѣла Татьяна Власьевна, страшная въ своемъ отчаяніи. — Всю жисть его не могу замолить… нѣтъ спокою моей душенькѣ нигдѣ… Ужъ лучше мнѣ одной въ аду мучиться, а ты-то не губи себя… Ѳеня, голубка, прости меня многогрѣшную… Нѣтъ, предъ образомъ мнѣ поклянись… предъ образомъ… затепли свѣчку… а то собьютъ тебя… Аленка собьетъ съ пути… она и о. Крискента сбила и всѣхъ…
Черезъ минуту передъ стариннымъ образомъ Нерукотворнаго Спаса теплилась свѣча, и Ѳеня тряслась всѣмъ тѣломъ и повторяла за бабушкой Татьяной слова клятвы, что никогда, даже послѣ смерти рабы Божіей Татьяны, она, дѣвица Ѳедосья, не выйдетъ за раба Божія Гордея.