Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XXIII/ДО
Домой, въ Бѣлоглинскій заводъ, Гордей Евстратычъ вернулся почти ни съ чѣмъ, исключая своей сдѣлки съ Жаренымъ, которая могла въ результатѣ дать тысячи три-четыре. Михалка пріѣхалъ вмѣстѣ съ отцомъ, а Архипъ остался въ городѣ "пользоваться" отъ своей болѣзни. Объ убѣгѣ Ариши разсказала Михалкѣ сама Татьяна Власьевна съ необходимыми поясненіями и прибавками, причемъ оказалось, что бабенку разстраивали родные, вотъ она и придумала штуку.
— Мы ее черезъ полицію вытребуемъ, мамынька, — рѣшилъ Гордей Евстратычъ: — Михалка подастъ заявленіе, и конецъ тому дѣлу.
— А Дуня гдѣ? — спрашивалъ Михалка.
— Она погостить отпросилась къ своимъ, да что-то прихворнула тамъ… — лгала Татьяпа Власьевна съ самымъ благочестивымъ намѣреніемъ. — Архипъ-то скоро пріѣдетъ?
— Тамъ дѣльце одно осталось, такъ онъ съ нимъ позамѣшкался малость, — обманывалъ въ свою очередь Гордей Евстратычъ, не моргнувъ глазомъ. — Надо намъ развязаться съ этимъ треклятымъ городомъ… Ну, а мы Аришу-то подтянемъ, ежели она добра нашего не хочетъ чувствовать.
Въ брагинскомъ домѣ теперь было особенно скучно и мертвенно, точно въ домѣ былъ покойникъ. Всѣмъ чего-то недоставало и всѣхъ что-то давило, какъ кошмаръ. Невѣстки, казалось, унесли съ собой послѣднюю каплю того довольства и спокойствія, какое остается даже въ разоренныхъ домахъ. Разложеніе шло за-разъ извнѣ и изнутри, и разрушающее дѣйствіе этого процесса чувствовалось одинаково всѣми, хотя Гордей Евстратычъ и бодрился, и самъ сѣлъ торговать въ батюшкину лавку. Онъ теперь былъ занятъ, главнымъ образомъ, планомъ того, какъ добыть Аришу, и затѣмъ, какъ показать надъ ней свою родительскую власть. Отъ погрома по винной части у Брагина еще осталось тысячъ десять, о которыхъ никто не зналъ, и на эти деньги онъ думалъ понемногу поправиться, а тамъ, изъ-за дѣла, можно будетъ подсмотрѣть какую-нибудь новую штучку. Отвѣдавъ легкой наживы, старикъ скучалъ своей панской торговлей, и его такъ и тянуло пуститься въ какое-нибудь рискованное дѣло. Недостроенный домъ тоже немало смущалъ Гордея Евстратыча, точно бѣльмо на глазу: достраивать нечѣмъ, а продать за безцѣнокъ жаль. Да и совѣстно было передъ другими, что затѣялъ такую хоромину, а силенки и не прохватило; недостроенный же домъ точно говорилъ всѣмъ о разореніи недавняго тысячника Брагина.
Эти мысли и планы были нарушены пріѣздомъ въ Бѣлоглинскій заводъ плѣшиваго старичка, который оказался адвокатомъ Масловымъ. Этотъ Масловъ отыскалъ Гордея Евстратыча и предъявилъ ему цѣлый ворохъ векселей, отчасти выданныхъ самимъ Брагинымъ, а отчасти написанныхъ по его довѣренности Головинскимъ. Объ этихъ векселяхъ Гордей Евстратычъ какъ-то даже забылъ совсѣмъ, а ихъ набралось тысячъ на пятнадцать, да притомъ платежи были срочные — вынь да положь. О перепискѣ векселей старичокъ-адвокатъ и слышать не хотѣлъ. Положеніе выходило самое критическое; выбросить адвокату послѣднія десять тысячъ — значитъ живьемъ отдать себя, потому что, чортъ его знаетъ, Головинскій, можетъ-быть, тамъ еще надавалъ векселей невѣсть сколько, а если не заплатить, тогда опишутъ лавку и домъ и объявятъ банкротомъ. Думалъ-думалъ Гордей Евстратычъ и порѣшилъ сходить сначала къ Шабалину, не выручитъ ли поручительской подписью на векселяхъ. Но Шабалинъ отказался наотрѣзъ, ссылаясь на крайнее безденежье. Брагинъ толкнулся еще къ двумъ-тремъ знакомымъ толстосумамъ — то же самое; онъ даже побывалъ у Пятова и о. Крискента, но и тамъ тотъ же самый отказъ. Очевидно, его торговый кредитъ рушился навсегда, и никто больше ему не вѣрилъ.
— Когда такъ, то я объявляю себя несостоятельнымъ, а тамъ пусть судятъ! — рѣшился Гордей Евстратычъ на отчаянное средство. — Пусть все описываютъ…
— Навѣрно, у васъ есть припрятанныя денежки про черный день, — усовѣщевалъ Масловъ: — а то вѣдь все пойдетъ съ молотка за безцѣнокъ…
"Ишь, плѣшивая собака, носомъ чуетъ послѣднія денежки и хочетъ ихъ вытормошить", — думалъ Брагинъ и остался при своемъ рѣшеніи.
Теперь Гордей Евстратычъ боялся всѣхъ городскихъ людей, какъ огня, и по-своему рѣшился спасти отъ нихъ послѣднія крохи. Онъ начисто объяснилъ свое положеніе дѣлъ Татьянѣ Власьевнѣ, а также и то, что адвокаты выжмутъ изъ него всѣми правдами и неправдами послѣднія денежки, поэтому онъ лучше отдастъ ихъ на сохраненіе ей: со старухи адвокатамъ нечего будетъ сорвать, потому какія у ней могутъ быть деньги.
— А ты ихъ припрячь, мамынька, да хорошенько припрячь, — училъ Гордей Евстратычъ: — послѣ пригодятся. На твое имя откроемъ какую-нибудь торговлишку или на Дуню. Не все же будемъ бѣдовать…
— Да страшно, милушка… У меня этакихъ денегъ и въ рукахъ отродясь не бывало!
— Ты только спрячь, мамынька, и дѣлу конецъ. Никому не сказывай…
Татьяна Власьевна взяла деньги, завязала ихъ въ узелокъ и съ молитвой запрятала ихъ туда, куда умѣютъ прятать только однѣ старушки. Но съ этими деньгами она взяла на плечи такое бремя, которое окончательно придавило въ ней живого человѣка: старухой овладѣлъ какой-то непрерывавшійся ни на минуту страхъ и подозрѣніе ко всѣмъ окружающимъ. Она даже начала бояться Нюши, не сторожитъ ли та ее. Она не знала покоя ни днемъ ни ночью и даже вздрагивала, когда гдѣ-нибудь стукнетъ. Цѣнныя вещи, какъ серебро и разные наряды, въ ожиданіи описи, Татьяна Власьевна тоже успѣла попрятать по разнымъ укромнымъ уголкамъ. Она теперь походила на мышь, которую въ ея собственной норѣ медленно начинаетъ заливать подступающая вода. Спрятанныя сокровища мучили старуху, какъ мучитъ преступника его преступленіе, и она сотни разъ передумывала, какъ бы лучше скрыть отъ всѣхъ глазъ свои деньги. Иногда въ самую полночь ей вдругъ приходило въ голову, что она совсѣмъ не такъ спрятала, какъ слѣдовало бы, и эта мысль гнала ее на дворъ, гдѣ она торопливо перепрятывала завѣтный узелокъ съ деньгами. Разстроенное воображеніе рисовало Татьянѣ Власьевнѣ самыя ужасныя картины расхищенія ея богатствъ, и она часто просыпалась съ холоднымъ потомъ на лбу. Вмѣстѣ со страхомъ росло въ старухѣ чувство старческой жадности. Ей начинало казаться, что она ужасно много тратитъ денегъ на себя, и въ видахъ экономіи она убавляла полѣнья дровъ, нарѣзывала хлѣбъ къ обѣду тоненькими ломтиками и, проходя, ворчала на кривую Маланью, подозрѣвая ее въ тайныхъ замыслахъ на хозяйское добро.
— Теперь вѣдь не прежняя пора… — брюзжала Татьяна Власьевна, какъ давшій трещину колоколъ. — Пожалуй, этакъ наскрозь проѣдимся.
— Мамынька, ужъ ты тово… — замѣчалъ иногда Гордей Евстратычъ, когда ему надоѣдало ворчанье старухи. — Прежде смерти не умремъ.
— Нѣтъ, милушка, такъ нельзя безъ понятія-то. Кабы раньше за умъ хватились да не погнались за большимъ богатствомъ, не то бы было… Вотъ выгонятъ изъ батюшкина дома, тогда куды мы дѣнемся? Не изъ чего прохарчиваться-то будетъ ужъ.
Послѣдствія протеста векселей не замедлили обнаружиться. Въ Бѣлоглинскій заводъ явился судебный приставъ окружнаго суда и произвелъ опечатаніе лавки и всего имущества въ брагинскомъ домѣ; хотя брагинская семья была подготовлена къ этому событію, но самый актъ, обставленный извѣстными формальностями, произвелъ на всѣхъ самое тяжелое и удручающее впечатлѣніе. Этотъ чиновникъ въ мундирѣ являлся чѣмъ-то въ родѣ карающей руки безпощадной судьбы и той нужды, которая въ первый разъ постучалась въ старый батюшкинъ домъ. Красная казенная печать точно отмѣтила собой первыя жертвы. Конечно, опечатано было только имущество самого Гордея Евстратыча, а имущество другихъ членовъ семьи осталось нетронутымъ, но, во-первыхъ, какъ было различить это имущество, а во-вторыхъ, при патріархальномъ строѣ брагинской семьи, собственно, все принадлежало хозяину, такъ что на долю сыновей, Нюши и Татьяны Власьевны осталось только одно платье да разный домашній хламъ. Знакомые совѣтовали Брагину до описи вывезти свой товаръ изъ лавки, а также что было получше въ домѣ, какъ новая мебель, ковры, посуда и т. п. Но Гордей Евстратычъ не захотѣлъ такъ дѣлать, какъ дѣлаютъ всѣ другіе банкроты, и упрямо отвѣчалъ на такіе совѣты одной фразой:
— Нѣтъ, этого не будетъ: пусть зорятъ…
Во время описи онъ самъ помогалъ приставу и указывалъ на вещи, которыя тотъ хотѣлъ не замѣтить.
— Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, все печатайте, чтобы все форменно было, — говорилъ Гордей Евстратычъ.
Такое поведеніе особенно огорчало Татьяну Власьевну, хотя она и не смѣла открыто "перечить" милушкѣ, потому что онъ, очевидно, что-то держалъ у себя на умѣ. Михалка и Нюша присутствовали при этомъ, тоже относились ко всему какъ-то безучастно, точно эта опись ихъ совсѣмъ не касалась.
— Кажется, все? — спрашивалъ приставъ, когда всѣ вещи были занесены въ списокъ и заномерованы.
— Теперь все чисто… — отвѣтилъ Брагинъ съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ, точно онъ радовался описи.
Приставъ, толстый добродушный господинъ, отъ души пожалѣлъ брагинскую семью, но, конечно, отъ себя ничѣмъ не могъ помочь. Татьяна Власьевна, сохраняя исконный завѣтъ, угостила чиновника своей стряпней и оставшимися отъ прежняго богатства закусками и винами; въ этомъ случаѣ она побѣдила одолѣвавшую ее скупость и на мгновеніе превратилась въ прежнюю тароватую хозяйку, для которой гость составляетъ нѣчто священное. Это добродушіе тронуло выпившаго чиновника, и онъ еще разъ пожалѣлъ, что Гордей Евстратычъ не принялъ нѣкоторыхъ мѣръ для предупрежденія описи, какъ это дѣлаютъ другіе.
— Дѣло житейское, — объяснилъ онъ. — Можно было бы любую половину припрятать, а послѣ пригодилось бы про черный день…
— Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же, ваше благородіе, — отвѣчалъ Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду. — Оно ужъ одно къ одному…
— Какъ одно къ одному?
— Такъ… Чтобы форменно было, ваше благородіе. Зачѣмъ добрыхъ людей обманывать.
Чиновникъ только пожалъ плечами. Поблагодаривъ за угощеніе, онъ отправился въ обратный путь.
Наступившее лѣто прошло въ хлопотахъ по дѣлу о банкротствѣ. Пріѣзжали какіе-то чиновники изъ города, провѣряли опись, выспрашивали, вынюхивали и отправлялись во-свояси. Гордей Евстратычъ тоже нѣсколько разъ ѣздилъ въ городъ, куда его вызывали повѣсткой изъ окружнаго суда. Дѣло шло быстро къ своей законной развязкѣ. Въ послѣднюю свою поѣздку Брагинъ привезъ изъ города Архипа, который только-что былъ выпущенъ изъ больницы: отъ прежняго красавца-парня осталась одна тѣнь, такъ что Татьяна Власьевна въ первую минуту даже не узнала своего внука. Лицо у Архипа было сѣрое, волоса на головѣ вылѣзли, носъ куда-то исчезъ, глаза съ опухшими красными вѣками слезились, какъ у старика.
— Ну, мамынька, теперь мы совсѣмъ чисты будемъ, — объявилъ Гордей Евстратычъ: — укціонъ будетъ… Все по молотку продадутъ.
Брагинъ какъ-то странно относился ко всему происходившему, точно онъ радовался, что наконецъ избавится отъ всѣхъ этихъ вещей съ красными печатями, точно онѣ были запятнаны чьей-то кровью. Онъ жалѣлъ только объ одномъ, что всѣ эти передряги мѣшали ему расправиться настоящимъ образомъ съ убѣжавшими невѣстками, которыя и слышать ничего не хотѣли о возвращеніи въ описанный брагинскій домъ. Особенно хотѣлось расправиться старику съ Аришей.
— Вотъ только намъ съ этимъ укціономъ развязаться, — говорилъ Гордей Евстратычъ въ своей семьѣ: — а тамъ мы по-свойски расправимся съ этими негодницами… На все законъ есть, и каждый человѣкъ долженъ закону покориться: теперь я банкрутъ — ну, меня съ укціону пустятъ; ты вышла замужъ — тебя къ мужу приведутъ. Потому вездѣ законъ, и супротивъ закону ничего не подѣлаешь. Развѣ это порядокъ отъ законныхъ мужей бѣгать? Нѣ-ѣтъ, мы ихъ добудемъ и по-свойски раздѣлаемся…
Наступилъ и день аукціона, о которомъ за двѣ недѣли было оповѣщено печатными объявленіями, расклеенными въ волости и на рынкѣ. Одно такое объявленіе Гордей Евстратычъ своими руками прибилъ на гвоздики къ воротной вереѣ. Опять пріѣхалъ толстенькій приставъ со своимъ писаремъ и остановился прямо въ брагинскомъ домѣ, въ Зотушкиномъ флигелькѣ, гдѣ годъ назадъ квартировалъ Головинскій. Всего какой-нибудь годъ, и сколько воды утекло за это время… Гордей Евстратычъ совсѣмъ посѣдѣлъ и часто повторялъ про себя въ какомъ-то раздумьѣ одну фразу: "Да, чисто раздѣлали вы насъ, Владимиръ Петровичъ… Въ полгода все оборудовали!" Это была насмѣшка надъ собственной глупостью и простотой,,какъ умѣетъ смѣяться только одинъ русскій человѣкъ, когда онъ попадетъ въ безвыходное положеніе.
Съ ранняго утра въ день аукціона въ брагинскомъ домѣ со всѣхъ сторонъ сходился народъ — одни, съ деньгами въ карманѣ, поживиться на чужой счетъ, другіе просто поглядѣть. Въ батюшкиныхъ горницахъ теперь суетилась густая толпа, съ жаднымъ любопытствомъ осматривавшая опечатанныя вещи и дѣлавшая имъ свою оцѣнку. Одни съ соболѣзнованіемъ покачивали головами и жалѣли, что столько добра за безцѣнокъ пойдетъ, а большинство думало только о себѣ, облюбовывая что-нибудь подходящее. Народъ былъ все знакомый: заводскіе служащіе, свой братъ торговецъ и прасолы, богатые мастеровые и т. д. Особенно много было женщинъ, накинувшихся на аукціонъ, какъ саранча. Онѣ галдѣли, какъ на рынкѣ, смѣялись и каждую вещь непремѣнно старались пощупать, не довѣряя глазамъ. Въ этихъ глазахъ свѣтилось столько проснувшейся жадности поживиться чужимъ добромъ, захватить въ свою долю дешеваго товару, — благо никому запрету нѣтъ. Въ числѣ другихъ шумѣла и толкалась бойкая Марѳа Петровна, успѣвшая разсказать по десяти разъ исторію, цѣну и достоинство каждой вещи, недаромъ она столько лѣтъ была въ этомъ домѣ своимъ человѣкомъ. Гордей Евстратычъ ходилъ тутъ же, здоровался со знакомыми съ дѣловымъ видомъ и показывалъ назначенныя въ продажу вещи. Когда явился приставъ и сѣлъ за столомъ съ молоткомъ въ рукахъ, толпа стихла и съ напряженнымъ вниманіемъ ловила каждое движеніе неторопливо распоряжавшагося чиновника.
— Орѣховая мебель, новая, малоподержанная, съ голубой рипсовой обивкой, — читалъ приставъ съ казенной интонаціей свою опись, поправляя на груди свой значокъ. — Оцѣнена сорокъ рублей.
Въ толпѣ легкое движеніе. Кряжистый подрядчикъ съ опухшей физіономіей пробирается впередъ и накидываетъ полтину. Его соперникомъ явился заводскій надзиратель. Послѣ нѣсколькихъ надбавокъ, мебель, заплаченная сто двадцать рублей, пошла за сорокъ два съ полтиной. Въ отворенныхъ дверяхъ стояла Татьяна Власьевна и слѣдила за всѣмъ происходившимъ съ тупой болью въ сердцѣ; она теперь отъ души ненавидѣла и надзирателя и этого подрядчика, который купилъ мебель за треть цѣны. За мебелью пошла посуда, на которую съ особеннымъ азартомъ накинулись женщины, потомъ платье — шубы, пальто, бѣлье. Эти вещи были проданы чуть не по настоящей цѣнѣ, бабы брали съ бою всякій хламъ. Когда очередь дошла до экипажей, лошадей и коровъ, денежная часть публики опять заволновалась и придвинулась ближе къ столу. Все это пошло за безцѣнокъ, какъ на всѣхъ аукціонахъ. Кривая Маланья тихо хныкала въ своей кухнѣ по пестрой телочкѣ, которую выкармливала, какъ родную дочь; у Гордея Евстратыча навернулись слезы, когда старый слуга Гнѣдко, возившій его еще такъ недавно на Смородинку, достался какому-то мастеровому, который будетъ наваливать на лошадь сколько влѣзетъ, а потомъ будетъ бить ее чѣмъ попало и въ награду поставитъ на солому. И будетъ лѣзть изъ кожи старый Гнѣдко, особенно въ гололедицу, будетъ дрожатъ на морозѣ гдѣ-нибудь у кабака, пока хозяинъ пьянствуетъ съ пріятелями.
Скоро изъ брагинскихъ горницъ народъ началъ отливать, унося съ собою купленныя вещи. Женщины тащили узлы съ платьемъ, посуду, разный хламъ изъ "домашности", а мужчины болѣе тяжелыя вещи. Подрядчикъ мигнулъ знакомымъ мастеровымъ, а тѣ весело подхватили орѣховую мебель, какъ перышко, — двое несли диванъ, остальные кресла и стулья. Гордей Евстратычъ провожалъ ихъ до дверей и даже поздравилъ подрядчика съ покупочкой.
— У насъ уйдетъ, Гордей Евстратычъ, — хрипло отвѣтилъ подрядчикъ, надѣвая на голову картузъ. — Когда лавку-то потрошить будете?
— Да, видно, завтра придется…
Гордею Евстратычу совсѣмъ было не жаль новыхъ вещей, купленныхъ имъ во время богачества, но, когда понесли батюшкину старинную мебель и батюшкину чайную посуду, сердце у него дрогнуло. Новыя вещи, какъ новыя друзья, наживное дѣло, а вотъ стариннаго, батюшкина добра жаль до смерти, точно каждая щенка приросла къ сердцу. Да и какъ было не жалѣть этихъ старыхъ друзей, съ которыми было связано столько дорогихъ воспоминаній: вонъ на этомъ стулѣ, который волокетъ теперь по улицѣ какая-то шустрая бабенка въ кумачномъ платкѣ, батюшка-покойникъ любилъ сидѣть, а вотъ тѣ двѣ чашки, которыя достались женѣ плотиннаго, были подарены покойнымъ кумомъ… Друзья уходили, а въ брагинскихъ комнатахъ, точно послѣ пожара, водворилась печальная пустота, а полъ былъ покрытъ соромъ и слѣдами сотни ногъ.
На распродажу товаровъ въ лавкѣ народу набралась тьма, такъ что пробиться къ прилавку, за которымъ стоялъ приставъ со своимъ молоткомъ, представлялись почти непреодолимыя затрудненія. Большинство составляли, конечно, женщины, походившія сегодня на сумасшедшихъ, простыя бабы и жены служащихъ въ заводѣ были воодушевлены одними желаніями. У самаго прилавка стояла толстая попадья, которую давили со всѣхъ сторонъ, но она стоически выдерживала это испытаніе и только вытирала платкомъ вспотѣвшее красное лицо. Бабенки попроще немилосердно работали локтями и даже головой, продираясь впередъ, и начинали бойкую ругань между собою, встрѣчая отпоръ. Въ числѣ другихъ были и Матрена Ильинична, и Агнея Герасимовна, и Пелагея Миневна съ Марѳой Петровной; итти на аукціонъ въ брагинскій домъ онѣ посовѣстились и должны были произвести покупки черезъ Марѳу Петровну, зато теперь онѣ могли вдосталь отвести душеньку. Панскій батюшковъ товаръ шелъ за пятую часть цѣны, и матерію расхватывали штуками; особенно дешево сошли самые дорогіе ситцы, шерстяныя матеріи и сукна. Гордей Евстратычъ присутствовалъ на аукціонѣ и все время смотрѣлъ, какъ обезумѣвшія бабенки рвали батюшкинъ панскій товаръ; онъ видѣлъ и Матрену Ильиничну и Агнею Герасимовну, которыя набирали лучшіе куски. Мелькнуло въ толпѣ знакомое лицо шабалинской Варьки, которая совсѣмъ не нуждалась въ дешевомъ товарѣ, а толкалась просто изъ любви къ искусству. Жажда легкой наживы слила всѣхъ женщинъ въ одно громадное цѣлое, жадно глядѣвшее сотнями горѣвшихъ глазъ и протягивавшее къ прилавку сотни хватавшихъ рукъ, точно это было какое миѳическое животное, разрывавшее брагинскую лавку на части. Что-то было страшное и безжалостное въ этой толпѣ, которая съ наслажденіемъ разносила чужое богатство.
"Пусть все берутъ… все начисто!" — думалъ Гордей Евстратычъ, продолжая наблюдать, какъ изъ батюшкиной лавки панскій товаръ уплывалъ широкой пестрой волной.
— Тащите, зорите все, — шепталъ Брагинъ и улыбался страшной озлобленной улыбкой. — Обрадовались… Ха-ха!
Домой онъ вернулся съ аукціона все съ той же улыбкой, точно онъ сдѣлалъ какое-то неожиданное открытіе, которое пріятно изумило его самого. Все тлѣнъ, все пустяки и вездѣ ложь — вотъ общій выводъ, къ которому онъ приходилъ. Что жаловаться на Головинскаго или Жаренаго, когда свои старые дружки всѣ отвернулись отъ Гордея Евстратыча, какъ только заслышали о его разореніи… А теперь вонъ послали бабъ рвать остатки!.. Развязавшись со своимъ имуществомъ, Брагинъ точно почувствовалъ самого себя лучше, по крайней мѣрѣ, могъ видѣть бездну мерзостей, которая поглотила его.
— Мамынька, чисто все!.. — объявилъ матери Гордей Евстратычъ и опять засмѣялся. — Теперь только новый домъ остался одинъ. Его, сказываютъ, Шабалинъ присматриваетъ.
Дѣйствительно, продажа товара изъ лавки и домашнихъ вещей едва покрыла только часть долга. Оставалось еще доплатить тысячи двѣ. Чтобы достать эту сумму, объявлены были торги на недостроенный брагинскій домъ, который на переторжкѣ и остался за Вуколомъ Шабалинымъ; онъ стоилъ Брагину тысячъ восемь, а ушелъ за тысячу восемьсотъ рублей, причемъ Шабалинъ еще хвастался, что этой покупкой хотѣлъ вызволить стараго благопріятеля. Оставались несчастные двѣсти рублей, для уплаты которыхъ приходилось продавать старый брагинскій домъ, но ужъ тутъ даже у адвоката рука не повернулась, и онъ позволилъ Гордею Евстратычу переписать одинъ вексель.
— Теперь чисто, мамынька, — говорилъ Брагинъ, когда всѣ эти передряги кончились. — Надо и о себѣ подумать. Наживали долго, промотали скоро… А грѣха-то, грѣха-то, мамынька… Сызнова придется начинать, видно, всю музыку, торговлишку и прочее.
Въ Гордеѣ Евстратычѣ, подъ давленіемъ этихъ испытаній, произошла громадная перемѣна, точно онъ стряхнулъ съ себя вмѣстѣ съ богатствомъ всѣ одолѣвшіе его недуги, хотя прежняго Гордея Евстратыча уже не было. Умудренный и просвѣтленный опытомъ, онъ все-таки не могъ вернуть назадъ прежняго спокойствія. Самыя безпокойныя мысли одолѣвали его; онъ часто не спалъ но ночамъ и подолгу молился въ своей горницѣ. Собственная неправда теперь встала передъ нимъ съ болѣзненной рѣжущей ясностью; но прошлаго не воротить, а впереди было темно, и Гордей Евстратычъ точно ждалъ какой-то новой бѣды, которая окончательно доконаетъ его, хотя теперь и бѣдъ ждать было неоткуда. Разъ Брагинъ позвалъ къ себѣ въ горницу Татьяну Власьевну и спросилъ ее, куда она спрятала деньги, которыя онъ отдалъ ей на сохраненіе.
— Какія деньги, милушка? — удивилась старуха.
— Какъ какія? А десять тысячъ, мамынька…
Татьяна Власьевна сдѣлала удивленное лицо, пожевала своими сухими губами и, разведя руками, кротко проговорила:
— Ты обмолвился, видно, милушка. Никакихъ я денегъ отъ тебя не бирала, окромя какъ по хозяйству…
— Мамынька, Христосъ съ тобой!.. Да ты припомни: я тебѣ отдалъ деньги спрятать, а ты ихъ еще въ узелокъ завязала… Десять тысячъ.
— Можетъ, ты Владимиру Петровичу ихъ отдалъ, а я не упомню, милушка…
Гордей Евстратычъ вскочилъ съ мѣста, какъ ужаленный, и даже пощупалъ свою голову, точно сомнѣвался въ своемъ умѣ. А Татьяна Власьевна стояла такая спокойная, глазомъ не моргнетъ, и попрежнему съ изумленіемъ смотрѣла на сына.
— Да ты шутишь, милушка? Ежели бы у тебя были такія деньги, такъ не сталъ бы съ укціону все за безцѣнокъ спущать…
— Мамынька!.. И ты, какъ всѣ… О, Господи!.. Мамынька, очнись!..
Несмотря ни на какіе уговоры и увѣщанія Гордея Евстратыча, Татьяна Власьевна заперлась на своемъ и не хотѣла ни въ чемъ сознаться.
"Это въ ней Маркушкино золото заговорило", — подумалъ Брагинъ, не вѣря еще своимъ глазамъ.
Онъ раскрылъ ротъ и что-то хотѣлъ сказать матери, но въ этотъ самый моментъ свалился на полъ и только захрипѣлъ.
Ночью Гордей Евстратычъ умеръ.