Дичок (Пузик)/ДО
I[править]
Около четырехъ часовъ дня, когда осенніе сумерки и дождь заставили людей, несмотря на сравнительно раннюю пору, попрятаться по домамъ и зажечь огни, въ сапожную мастерскую Никиты Гаврилыча Карпова робко вошла сгорбленная деревенская старушка, обсклизлая отъ дождя. Помолившись на образъ, она низко поклонилась сидѣвшимъ за верстаками двумъ подмастерьямъ съ двумя учениками, и сиплымъ, старческимъ баскомъ спросила хозяина.
— Ты что, пряжу что-ли принесла? — обратился къ ней мальчуганъ лѣтъ четырнадцати съ розовой плутоватой мордочкой.
— Нѣтъ, не пряжу… — отвѣтила старушка. — Парнишку въ обученье привела… На Покровъ я хозяйкѣ-то вашей масло приносила, такъ хозяинъ-то посулился взять мальченку… Приводи, гритъ, возьму.
— А онъ у тебя грамотный? — продолжалъ допрашивать тотъ-же мальчишка.
— Да что ты суешься-то?! Старшій ты что-ли здѣсь? — осадилъ его одинъ изъ подмастерьевъ, несуразный, огромный парень съ лѣнивымъ лицомъ и носомъ въ видѣ гигантской картошки, за который парень носилъ прозвище «носовика». — Садись, бабушка, обожди… Хозяинъ-то сумерничаетъ, поди, чай, скоро встанетъ…
Старуха вздохнула и присѣла на табуретку.
Другой подмастерье былъ неопредѣленныхъ лѣтъ, съ сѣрымъ лицомъ безъ всякой растительности, по выраженію котораго замѣтно было, что онъ плохо слышитъ. На бичевочкѣ поверхъ фартука у него висѣла крошечная ложечка для ковырянія въ ушахъ, которую онъ тотчасъ-же употребилъ въ дѣло, чтобы лучше разобрать разговоръ.
Мальчишку съ плутоватой мордочкой звали Ѳедькой, а второго ученика — Васькой-«слезомойкой», за удивительную способность каждую минуту плакать.
Хозяинъ мастерской Никита Гаврилычъ былъ человѣкъ непьющій и, какъ самъ онъ, такъ и его богобоязненная супруга Арина Тимофеевна, которой, кстати сказать, онъ очень побаивался, не терпѣли пьяницъ, и потому мастера выбирались ими обязательно безъ этого порока; а какъ извѣстно, что среди сапожниковъ это — большая рѣдкость, то на ихъ долю по большей части и попадались какіе-то несуразные.
«Носовикъ» былъ страшно лѣнивъ, но стоило ему заслышать, что идутъ солдаты съ музыкой или-же скачетъ пожарный обозъ, какъ онъ мгновенно бросалъ самое спѣшное дѣло и стремглавъ кидался въ толпу, не стѣсняясь выдѣляться среди мальчишекъ.
Глухой Иванъ, побывавъ однажды съ хозяйскимъ сынишкой въ театрѣ на заѣзжей оперѣ, до того былъ пораженъ и увлеченъ всѣмъ видѣннымъ, что каждый день, забывая работу, принимался разсказывать, какой тамъ былъ Сусанинъ, какъ его убивали поляки, а когда замѣчалъ, что его никто не слушаетъ, начиналъ потихоньку пѣть, какимъ-то чудомъ запомнивъ мотивъ извѣстной аріи Вани «Какъ мать убили у малаго птенца»[1], но перевирая слова по-своему: «Гнала его мать, гнала его мать: пошелъ, подлецъ!»
Пришедшая старушонка оказалась словоохотливой. Дожидаясь хозяина мастерской, она успѣла подробно разсказать подмастерьямъ біографію ихъ будущаго ученика.
Звали его Іоасафомъ, или, какъ называла она его попросту, Осафкой. Онъ — сирота, сынъ ея племянницы Авдотьи, которая жила въ городѣ прислугой. Случился съ Авдотьей грѣхъ. Тотчасъ по рожденіи привезла она ребенка къ теткѣ. Сначала присылала, годовъ этакъ пять, каждый мѣсяцъ по два рубля на его воспитаніе, потомъ, вдругъ, перестала.
— Знать-познать, — заключила старушонка, — Авдотья-то померла въ больницѣ… Батьку-то Осафкина такъ и не узнали… Кто говорилъ — баринъ, кто — бутошникъ, полицейскій… У васъ вѣдь въ городу-то не разберешь!
Въ эту минуту дверь изъ сѣней отворилась и въ мастерскую вошелъ заспанный хозяинъ, сутуловатый, небольшого роста, лѣтъ пятидесяти, съ едва замѣтной просѣдью въ клинистой бородѣ.
— Это чей тамъ въ сѣняхъ мальчишка-то стоитъ? — сердито спросилъ онъ, ни къ кому не обращаясь.
— Мой, кормилецъ, внучекъ, въ обученіе къ тебѣ привела… — отвѣтила старушонка, поднимаясь съ табуретки и въ поясъ кланяясь хозяину. — Онамеднись ты посулилъ взять его…
— А-а! Такъ чего-же онъ тамъ въ сѣняхъ-то толчется? Сюда введи, — приказалъ Никита Гаврилычъ и крикнулъ ученикамъ. — Мальчишки! гдѣ мои очки?
— Вотъ-съ, Никита Гаврилычъ, пожалуйте-съ! — доставъ съ полки очки, подскочилъ услужливый Ѳедька.
— Что это онъ у тебя какой заморенный? — надѣвъ на кончикъ носа очки и осмотрѣвъ приведеннаго изъ сѣней худенькаго черняваго мальчугана лѣтъ тринадцати, спросилъ хозяинъ старушонку.
— Дикой онъ какой-то у меня, — пояснила та, — да и кормъ-то какой у насъ? Самой ѣсть нечего!..
Осафка стоялъ, спрятавшись за бабушку, и робко озиралъ быстрыми, черными глазенками незнакомыхъ людей. Особенное вниманіе его привлекалъ Ѳедька, который показывалъ ему шпандырь[2] и тѣ мѣста на спинѣ, по которымъ иногда этотъ шпандырь прогуливается.
— Бумаги-то у тебя мальчишкины есть? — освѣдомился хозяинъ.
— Каки гумаги? Вотъ столовѣреніе есть… — сказала бабушка, доставая изъ-за пазухи завернутое въ грязную тряпку удостовѣреніе волостного правленія.
— Ну, пускай онъ раздѣнется, да садится на липку, — приказалъ Никита Гаврилычъ, просмотрѣвъ бумагу и положивъ ее около своего мѣста на окно. — Вотъ погоди, бабушка, хозяйка сейчасъ встанетъ, чаемъ тебя напоитъ.
— Благодаримъ покорно, кормилецъ!
Часа черезъ два, собираясь на постоялый дворъ, гдѣ она остановилась, старушка, прощаясь съ внукомъ, наказывала ему:
— Смотри-же не балуйся, слушайся хозяевъ, мастеровъ почитай… И вы, голубчики, ужъ не оставьте сироту добрымъ словомъ или чѣмъ инымъ… Будьте замѣсто отца-матери!.. Прощенья просимъ! — отвѣсила она всѣмъ низкій поклонъ.
— Ладно, ладно ужъ не проси, не обидимъ! — отвѣтили мастера, которымъ вдругъ сдѣлалось грустно, потому что на нихъ пахнуло, благодаря этому прощанью, чѣмъ-то забытымъ, давно прошедшимъ.
Осафка ничего не сказалъ и даже не заплакалъ на прощанье съ бабушкой, но въ глазахъ его была такая гнетущая тоска, что Васька-«слезомойка», такъ-же не больше года покинувшій деревню, вспомнилъ все былое и сдѣлалъ плаксивую рожу.
— Подбери нюни-то! — прикрикнулъ на него замѣтившій это Носовикъ и, желая ободрить новичка, сказалъ ему. — Тутъ солдаты часто съ музыкой ходятъ; а будешь стараться, такъ я тебя на пожаръ возьму…
Передъ самымъ уходомъ старушки исчезнувшій изъ мастерской куда-то Ѳедька встрѣтилъ ее въ сѣняхъ и тихонько проговорилъ:
— Ты, бабушка, какъ придешь опять въ городъ, колобушекъ намъ деревенскихъ принеси, а ужъ мы тутъ будемъ стараться показывать твоему-то внучку.
— Ишь ты какой ловкачъ! — прошептала ему вслѣдъ старушонка, сразу угадавшая натуру Ѳедьки, и съ сожалѣніемъ про себя прибавила, — мой-то такой не будетъ!
II[править]
Первую ночь на новомъ мѣстѣ Осафка долго не спалъ. Въ своихъ думахъ онъ шагъ за шагомъ слѣдовалъ за бабушкой въ родную деревню. Вотъ, переночевавъ ночь на постояломъ дворѣ, утромъ, чуть свѣтъ, бабушка отправляется въ обратный путь. До Иванькова ее довезетъ тамошній ихъ знакомый дядя Елизаръ, а оттуда до своего Порѣчья она поплетется пѣшкомъ верстъ десять. «Ну, слава Богу! — скажетъ она дядѣ Елизару, когда они выѣдутъ съ постоялаго двора. — Развязалась съ мальчишкой-то!» И по дорогѣ навѣрно зайдетъ къ теткѣ Агафьѣ и тоже скажетъ съ радостью: «Пристроила своего-то!» Да, съ радостью. Имъ радость, а ему-то каково?! Ни тебѣ простора, ни рѣчки, ни лѣса не видно… И мальчишки-то какіе-то иные, чѣмъ въ деревнѣ… Правда, и тамъ онъ туго сближался съ товарищами, но все-таки они ему понятнѣе, ближе, а эти учатъ его, какъ сучить «концы» изъ пряжи для дратвы…
«Мужиковское-ли это дѣло, когда въ деревнѣ за пряжей только бабы сидятъ? Да и баба-то у хозяина, видно, злая-злая… Самъ-то еще ничего, хоть и въ очкахъ… — чередовались Осафкины мысли. — А Ѳедька-то? Начесанный… Ищобы-тѣ! сказывалъ — грамотный!.. А Васька — дуракъ. Парень съ носомъ пожаромъ пужаетъ, а глухой скулитъ все жалобно-жалобно… Ищо мальченка хозяйскій прибѣгалъ сверху, на-манеръ господскаго, тотъ совсѣмъ иной… Показывалъ, какъ нечистый въ баночкѣ прыгаетъ, и далъ жамокъ, сла-адкій!.. О-охъ, только все это мнѣ не подходящая компанія! То-ли дѣло тамъ, въ деревнѣ?! Въ лѣсу, къ примѣру… Войдешь, — тихо-тихо такъ, вольготно, однѣ только пташки поют-заливаются… На полянѣ-ли? Цвѣты всякіе-разные, духъ отъ нихъ, пчелки жужжатъ, а солнышко-то, что хозяйскій самоваръ сіяетъ!.. Здѣсь два раза въ день чай даютъ съ сахаромъ… У бабушки николи этого не было… Разъ у старосты только попробовалъ… Тамъ былъ хуже… Вылили изъ чайника въ хлебальную чашку, я и хлебалъ его вмѣстѣ съ травой… А у насъ-то рѣка, купаться, рыбу удить можно… Васька сказывалъ, и здѣсь рѣка… Поди не такая, какъ у насъ, — городская? Нѣтъ, въ деревнѣ лучше. Здѣсь только и есть, что одинъ чай съ сахаромъ, а тамъ тебѣ все вольность, самъ себѣ баринъ! А что сапоги, такъ это совсѣмъ плевое дѣло! Можно въ лаптяхъ ходить, а лѣтомъ, такъ и совсѣмъ босикомъ»… — окончательно порѣшилъ Осафка съ преимуществами деревни надъ городомъ.
Разъ принявъ это рѣшеніе, Осафка плохо привыкалъ къ городу. Новая жизнь его потянулась вяло и скучно. Изо дня въ день, съ утра до вечера, одно и то-же, та-же ненужная, по его мнѣнію, работа, тѣ-же стѣны… Разнообразіе въ жизнь мастерской вносили только заказчики и приходившіе по какимъ-нибудь другимъ надобностямъ посторонніе. Но Осафка интересовался изъ нихъ единственно только однимъ. Это былъ маленькій, худенькій старикашка лѣтъ семидесяти, Иванъ Семенычъ Видѣнѣевъ, владѣлецъ крошечной стекольной лавочки, который каждый день приходилъ къ Никитѣ Гаврилычу съ газетой «Свѣтъ» и читалъ ее вслухъ, горячо интересуясь политикой вообще и трансваальскими военными дѣйствіями въ частности. Въ торговыхъ рядахъ, гдѣ была его лавочка, онъ до того всѣмъ надоѣдалъ своими политическими разговорами, что его никто не слушалъ, и безъ церемоніи давали ему это понять. Единственнымъ человѣкомъ, который его еще терпѣлъ, а иногда и вступалъ съ нимъ въ споръ, былъ именно кроткій и безобидный Никита Гаврилычъ. По утрамъ стекольщикъ ходилъ около своей лавки и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ почтальона. Завидѣвъ его еще издали, онъ стремглавъ бросался ему навстрѣчу, призывно махая руками, выхватывалъ газету, надѣвалъ очки и съ какимъ-то сладострастіемъ развертывалъ знакомый листъ. Прочитавъ особенно интересовавшій его отдѣлъ военныхъ дѣйствій, Иванъ Семенычъ тотчасъ-же запиралъ свою лавочку и мелкой рысцой, путаясь ногами въ длинномъ сюртукѣ, бѣжалъ черезъ площадь къ своему пріятелю.
— Говорилъ я, предупреждалъ, не послушались, анъ, по-моему и вышло! — торжествующе начиналъ онъ, едва войдя въ двери, ни съ кѣмъ не здороваясь. — Вотъ послушайте-ка, что пишутъ… — Иванъ Семенычъ развертывалъ газету и, сильно ударяя на букву о, читалъ «по печатному». — «Отъ пятнадцатаго сего ноября намъ сообщаютъ»… и т. д.
Когда Никита Гаврилычъ осмѣливался опровергнуть какое-нибудь соображеніе пріятеля-политика, тотъ совалъ ему подъ носъ газету и оба принимались водить пальцами по строкамъ. Иванъ Семенычъ пѣтушился, тряся бороденкой, и когда сапожникъ не убѣждался никакими доводами, наскакивалъ на него, брызжа слюнами и воображая себя предводителемъ буровъ, а сапожника англичаниномъ.
Если при этихъ стычкахъ случалась Арина Тимофеевна, то она безцеремонно охлаждала спорщиковъ, обращаясь къ гостю:
— Шелъ-бы ты, Иванъ Семенычъ, въ лавку!.. Самъ бездѣльничаешь, да и людей отрываешь отъ дѣла… Вояки тоже!
Стекольщикъ мгновенно смолкалъ и, сердито нахлобучивъ картузъ, безмолвно удалялся, чтобы назавтра притти съ новыми вѣстями.
Осафка называлъ про себя стекольщика «ерой».
Въ праздники у Карпова никогда не работали. Хозяинъ въ мастерскую не выходилъ, подмастерья отправлялись гулять, а Ѳедька, когда онъ не былъ дежурнымъ, отправлялся къ своей матери, прачкѣ Соломонидѣ. Васька, питавшій почему-то необыкновенную страсть къ деревяннымъ колодкамъ, тщательно разставлялъ ихъ въ правильные ряды по полкамъ. Исполнивши эту свою обязанность, онъ убѣгалъ на дворъ играть съ мальчишками въ шары. Осафка въ мастерской оставался одинъ. Эти минуты одиночества онъ особенно любилъ. Съ товарищами Осафка не «водился», даже мало разговаривалъ съ ними и, вообще, оставался, какъ выразилась бабушка, «дикимъ». Забившись въ уголъ ближе къ печкѣ, онъ закрывалъ глаза и предавался своимъ любимымъ мечтамъ о свободѣ. Осафка окончательно порѣшилъ, что жить здѣсь «не у чего». Всѣ ему не милы. Ваську онъ презиралъ за его увлеченіе безполезнымъ мастерствомъ. Жажда наживы была Осафкѣ чужда, а Ѳедька, это явное воплощеніе города, былъ ему прямо противенъ своимъ хвастовствомъ о получкахъ на чай и иныхъ плутовскихъ аферахъ. Вспоминалась Осафкѣ такая сцена: кто-то изъ постоянныхъ «давальцевъ» предупредилъ хозяина, чтобы онъ никогда не присылалъ къ нему съ заказомъ Ѳедьку, такъ-какъ тотъ не только просилъ, но даже требовалъ себѣ на чай. Этимъ очень возмутилась хозяйка, давшая ему вѣрное прозвище «проходимца». Она послала за Ѳедькиной матерью и, разсказавъ ей въ чемъ дѣло, просила его «унять». Соломонида, низенькая, толстая женщина, безстрастно выслушавъ жалобу хозяйки, подошла къ сыну и, схвативъ его за волосы, начала таскать его изъ стороны въ сторону безмолвно, съ привычнымъ жестомъ прачки, полощущей бѣлье. Ѳедька принималъ наказаніе, какъ должное. Когда Соломонида утомилась, то посадила его на прежнее мѣсто и, отдуваясь, обратилась къ хозяйкѣ:
— Покорно благодарю васъ, Арина Тимофеевна, за ваше неоставленіе!.. Только въ другой разъ прошу васъ ужъ самихъ съ нимъ расправиться, а то, вотъ, я изъ-за него, паршивца, день потеряла, а день-то, вѣдь, сорокъ копѣекъ!.. Прощайте, матушка!
Тотчасъ по уходѣ матери, Ѳедька выбѣжалъ въ сѣни, досталъ припрятанное въ стѣнной щели крошечное зеркальце, причесалъ голову и обдернулъ рубаху, а вечеромъ разсказывалъ товарищамъ, что когда въ сумерки его посылали въ кожевенную лавку, такъ онъ устроилъ такую штуку: получивъ съ рубля пятьдесятъ копѣекъ сдачи и отойдя нѣсколько шаговъ отъ лавки, онъ наклонился къ землѣ и началъ шарить руками и плакать. Нашлись сострадательные прохожіе, которые стали спрашивать, о чемъ онъ плачетъ, и Ѳедька пояснилъ, что у него былъ хозяйскій рубль и пятьдесятъ копѣекъ изъ него онъ потерялъ, что итти домой онъ боится, такъ-какъ его будутъ бить за это. Растроганные прохожіе давали ему, кто что могъ, и такимъ образомъ, онъ набралъ семьдесятъ-шесть копѣекъ. Это Ѳедькѣ такъ понравилось, что онъ рѣшилъ поступать и впредь такъ-же, чтобы накопить денегъ и купить часы и брюки «на-выпускъ».
Послѣ того, какъ обнаружилось вымогательство Ѳедьки съ «давальцевъ», хозяинъ сталъ посылать иногда съ заказами Осафку. Въ одномъ домѣ ему дали гривенникъ. По возвращеніи въ мастерскую, онъ отдалъ его хозяину и доложилъ, смотря по обыкновенію куда-то въ сторону:
— Хорошо, сказали, и дали гривенникъ.
Никита Гаврилычъ разсмѣялся и велѣлъ Осафкѣ гривенникъ взять себѣ. Долго думалъ Осафка, что ему съ нимъ дѣлать, и наконецъ, послѣ переговоровъ съ Ѳедькой, нанялъ его за копѣйку написать бабушкѣ письмо, въ которомъ хотѣлъ излить свою тоску по деревнѣ. Осафка такъ много и несвязно говорилъ о чемъ писать, что Ѳедька сразу его осадилъ:
— Такъ я тебѣ за одну копѣйку-то и сталъ рацеи разводить!
Больше онъ не хотѣлъ и слушать Осафку и началъ писать, что самому приходило въ голову. Быстро кончивъ письмо, Ѳедька не пожелалъ даже его перечитать вслухъ, запечаталъ въ конвертъ, написалъ адресъ и сказалъ:
— Давай копѣйку-то, да семь на марку, я самъ отправлю письмо, — тебѣ не сумѣть, деревенщинѣ!
Отвѣта на письмо отъ бабушки Осафка, конечно, не получилъ и было-ли оно послано Ѳедькой — осталось неизвѣстнымъ. Прождавъ и не получивъ отвѣта, Осафка и съ этимъ порѣшилъ, что это нестоящее, не мужицкое дѣло.
III[править]
Такъ прошла зима и приближалась Пасха. Вѣяніе весны совсѣмъ взбудоражило Осафкину душу. Онъ страшно томился въ мастерской и часто выбѣгалъ на крыльцо, прислушиваясь къ чириканью налетѣвшихъ въ сосѣдніе сады птицъ. Однажды Осафка замѣтилъ, что травка у забора позеленѣла. Это привело его въ такой восторгъ, что онъ сбѣжалъ съ крыльца и нѣсколько разъ перекувырнулся по ней черезъ голову, тутъ-же порѣшивъ, что онъ уйдетъ изъ города. По ночамъ его головенка усиленно работала надъ планомъ побѣга.
На первый день Пасхи мастерская опустѣла. Хозяева находились наверху, въ своей квартирѣ, оба подмастерья отправились ходить по колокольнямъ городскихъ церквей, Ѳедька пошелъ къ матери, а Ваську отпустили на всю святую недѣлю къ роднымъ въ деревню. Осафка опять остался одинъ-одинешенекъ. Въ часъ дня хозяйка плотно накормила его обѣдомъ и посовѣтовала ему:
— Что тебѣ сидѣть одному-то? Поди погуляй!
Никита Гаврилычъ ради праздника подарилъ Осафкѣ гривенникъ на орѣхи, а Арина Тимофеевна, кромѣ того, отыскала для него старенькій пиджачишка сына и такіе-же сапожонки. Нарядившись, Осафка съ недовѣріемъ и даже съ какимъ-то пренебреженіемъ оглядѣлъ себя кругомъ и вышелъ за ворота, на улицу. День, какъ почти всегда бываетъ первый день Пасхи, былъ свѣтлый, радостный. На утомленныхъ постомъ и предпраздничной работой лицахъ прохожихъ въ новыхъ, праздничныхъ нарядахъ лежала печать какого-то юнаго умиленія и радости. Эта радость наполняла весь воздухъ, выливаясь неудержимымъ, веселымъ трезвономъ колоколовъ. Постоявъ нѣсколько минутъ у воротъ и видя частыя христосованія прохожихъ, Осафка сочувственно ухмыльнулся и побрелъ налѣво. Пройдя двѣ-три улицы, онъ очутился на крутомъ берегу родной своей Волги. Здѣсь былъ радостный праздникъ не только у людей, но и у самой природы. Освободившаяся отъ льда, рѣка, не зная удержу, металась мутными волнами къ берегу и, ударившись о него, шумливо пѣнилась, спѣша къ другому, низменному, гдѣ преградъ ей не было и гдѣ она мощно разстилалась, затопляя дворы и домики городского предмѣстья. Увидѣвъ этотъ просторъ и какую-то безумную свободу Волги, Осафка самъ обезумѣлъ и, не замѣтивъ даже удобнаго спуска съ берега въ видѣ лѣстницы, стремглавъ спустился съ крутизны къ самой водѣ. Тутъ онъ увидѣлъ подходившій пароходикъ-перевозъ, тащившій за собой огромный паромъ, переполненный людьми и телѣгами. Осафкѣ тотчасъ-же мелькнула мысль переѣхать на другой берегъ, на которомъ стояла и его родная деревня, чтобы полюбоваться знакомымъ разливомъ. Ощупавъ въ карманѣ гривенникъ, подаренный хозяиномъ на орѣхи, Осафка рѣшилъ отказаться отъ лакомства и употребить его на плату за переѣздъ. Когда паромъ освободился, Осафка, заплативъ пятачокъ, вошелъ на него и примостился около перилъ. Переѣхавъ на другой берегъ, онъ сталъ бродить по нему, стараясь отыскать что-нибудь похожее на ту картину, къ которой онъ привыкъ у себя въ деревнѣ. Тамъ на противоположномъ нагорномъ берегу Осафка видѣлъ густые заволжскіе лѣса, куда онъ иногда переправлялся съ рыбаками на лодкѣ, а здѣсь, вмѣсто лѣсовъ, лѣзли другъ на друга неуклюжіе дома ненавистнаго ему города. Предмѣстье также его не удовлетворило, такъ какъ дома предмѣстья, казавшіеся съ городского берега маленькими, оказались, вдругъ, большими, двухъ-этажными, на городской манеръ. Вездѣ попадались торговцы съ лотками, наполненными соблазнительными сластями, что еще больше усиливало дурное настроеніе Осафки, такъ-какъ оставшійся пятачокъ былъ необходимъ на обратный переѣздъ. Сказавъ про себя свою обычную поговорку: «Нестоющее дѣло!» — Осафка сѣлъ на паромъ и поѣхалъ домой. Всю дорогу сидѣлъ онъ хмурый и ни на что не смотрѣлъ. Домой онъ вернулся усталый, скучный, такъ что это даже замѣтила хозяйка.
— Ты что какой кислый? Ѣсть что-ли хочешь? — спросила она и дала ему кусокъ пирога.
Въ мастерской былъ одинъ только глухой Иванъ. Онъ сидѣлъ въ углу на липкѣ и напѣвалъ пасхальные мотивы.
На второй день праздника дежурнымъ былъ Ѳедька. Рано утромъ онъ вернулся отъ матери во всей своей красѣ: напомаженный, въ завѣтныхъ брюкахъ «на-выпускъ» и въ жилеткѣ поверхъ вышитой синей рубахи. Вынувъ изъ кармана кошелекъ, Ѳедька хвастливо потрясъ имъ въ воздухѣ, отъ чего загремѣли лежавшія тамъ деньги, и пояснилъ:
— Всѣхъ давальцевъ обошелъ, поздравилъ съ праздникомъ… Безъ малаго рубль собралъ!
Въ душѣ Осафки шевельнулось чувство, похожее на зависть, но вспомнивъ про свой планъ, онъ улыбнулся и насмѣшливо сказалъ:
— Э-эхъ, ты, сиволапый баринъ! Что же ты теперь къ дѣвкамъ на бесѣды станешь ходить?
— А что-же? Съ деньгамъ вездѣ примутъ! Вонъ у сосѣдскаго чиновника дѣвчонка въ горничныхъ живетъ, — мое почтеніе-съ!
Всю святую недѣлю, пока не было работъ, Осафка каждый день ходилъ гулять на Волгу. Она хоть и не такъ нравилась ему здѣсь, въ городѣ, какъ у себя въ деревнѣ, но все-таки она была все та-же самая, родная Волга. Сейчасъ-же за городомъ находилась Калинкина роща. Ее-то и облюбовалъ Осафка, такъ-какъ въ ней, какъ въ родныхъ лѣсахъ, шумѣли деревья и о берегъ плескалась Волга. Здѣсь не было ненавистныхъ ему пароходныхъ пристаней и присущихъ имъ людского шума и сутолоки. Особенно любилъ Осафка слѣдить, какъ медленно тянутся внизъ по теченію плоты. Иногда онъ представлялъ себя плывущимъ на нихъ домой и думалъ о бабушкѣ, жива-ли она и почему не ѣдетъ?
Въ одинъ изъ праздничныхъ дней, вскорѣ послѣ Пасхи, Осафка по обыкновенію пришелъ въ Калинкину рощу и увидѣлъ, что теперь сюда собираются гуляющіе изъ города. Съ такимъ трудомъ найденное уединеніе было нарушено. Это показалось обиднымъ Осафкѣ. Онъ спустился съ берега къ самой рѣкѣ, и къ своему удовольствію замѣтилъ, что около самой рощи остановились плоты. Осафка подошелъ къ нимъ ближе и сталъ внимательно разсматривать плотовщиковъ. Ихъ было трое и, вглядываясь въ ихъ лица, Осафка одного изъ нихъ узналъ. Это былъ высокій, кряжистый мужикъ съ окладистой, черной бородой, котораго онъ не разъ видалъ на плотахъ у своей деревни и которому онъ однажды даже продалъ десятокъ каленыхъ бабушкой яицъ. Не скрывая своей радости, Осафка осмѣлился поздороваться:
— Здорово, дядя Мартынъ! Къ намъ въ Порѣчье что-ли плывешь?
— Ты чей такой, мальчонка? — удивленно спросилъ его плотовщикъ, подходя къ самому краю плота.
— Порѣченскій, бабушки Настасьи внучекъ, — пояснилъ Осафка.
— А-а, ну, ну! Да изъ какого Порѣчья-то? Ихъ много.
— Да вотъ, что за монастыремъ, верстъ семьдесятъ отселѣ, къ низу… Да я тебѣ прошлымъ лѣтомъ яйца носилъ.
— А-а! Чего-же ты здѣсь околачиваешься?
— Въ обученье бабка-то отдала.
— Въ какое-же?
— Въ сапожники.
— Что-же, бьютъ тебя?
— Нѣ-ѣ, николи!
— Зачѣмъ-же по берегу-то шляешься?
— Отпустили гулять.
— А-а, ну, ладно, гуляй, гуляй!
Дядя Мартынъ обернулся къ товарищамъ, которые сидѣли у кипѣвшаго котелка с варевомъ.
— Дяденька, а, дяденька! — робко позвалъ опять плотовщика Осафка. — Возьми меня къ себѣ на плотъ…
— Чаво-о? — повернулся дядя Мартынъ.
— На плотъ, говорю, меня возьми, — повторилъ мальчикъ.
— Да дляче ты мнѣ нуженъ?
— Свези въ деревню, соскучился больно, все равно убѣчь порѣшилъ!
— Вѣдь, говоришь, не бьютъ? — спросилъ плотовщикъ, съ любопытствомъ вглядываясь въ вспыхнувшее лицо Осафки.
— Бить — не бьютъ, да не у чего тутъ жить!..
— Какъ-же не у чего? Вонъ сколько людей живутъ! Вишь ты, какіе хоромы понаставлены! Да ты иди сюда, посиди съ нами, потолкуемъ…
Осафка этого только и ждалъ. Онъ съ радостью перепрыгнулъ на плотъ и усѣлся съ плотовщиками на бревно около котла.
— По комъ скучаешь-то? По бабкѣ, что-ли? — обратился къ нему прислушивавшійся все время къ разговору другой плотовщикъ, рябоватый, молодой парень.
— Нѣ-ѣ, по бабкѣ что! По лѣсу, по пташкамъ, по рѣчкѣ… — отвѣтилъ Осафка.
— Вона! Да рѣчка-то и здѣсь есть, та-же Волга-матушка…
— Нѣ-ѣ, здѣсь не такая!
— Какъ не такая? Какая-же?
— Она у насъ степенная, вольная, а здѣсь вона: вся позаставлена баржами, пристанями, пароходами… Я сюда часто прихожу, слышу, какъ она сердится и какъ хочетъ сбросить съ себя всѣ пристани, да нѣ-ѣ, всѣ канатами привязаны крѣпко-на-крѣпко и нѣтъ ей, матушкѣ, слободы!..
— Э-э, — вставилъ дядя Мартынъ, — да ты самъ-то о слободѣ тоскуешь!
— А какъ-же, дяденька? — загорячился вдругъ мальчикъ. — Вотъ я тебѣ сказалъ, что здѣсь жить не у чего… Оно и впрямь вѣдь не у чего! Здѣсь люди всѣ чего-то боятся, дома ставятъ высокіе, а дверей-то, дверей! Пока въ избу-то войдешь, дверей пять отворить надо!.. А вотъ у нашего хозяина сестра есть, дѣвка, такъ она, какъ гулять итти, такъ морду-то тряпкой и завѣситъ, потому, стыдно ей гулять, цѣлый день ничего не дѣлавши… И всѣ дѣла въ городѣ ничего нестоющія. Для того и дверей много, чтобы другъ передъ другомъ не стыдно было…
— Чудно ты, парень, толкуешь! — съ улыбкой покачалъ головой Мартынъ.
— А какъ-же, дяденька? — продолжалъ Осафка. — Къ примѣру, нашъ хозяинъ. Ужь онъ старается, старается около сапогъ-то: и постучитъ, и полижетъ, и помажетъ, ну, барину отнесетъ, баринъ ихъ надѣнетъ и пойдетъ гулять, смотришь: гулялъ, гулялъ, — сапоги-то и обтрепалъ, опять новые шить…
— Ну, что-же съ эстаго? — недоумѣвалъ рябоватый парень, — твой хозяинъ-то вѣдь этимъ кормится?
— Вотъ я и говорю — нестоющее дѣло! — пояснилъ Осафка. — Въ деревнѣ придетъ пора — всѣ работаютъ, потому безъ хлѣба жить нельзя, и всѣ знаютъ, что работаютъ на пользу, а кончили дѣло, такъ и гулять не стыдятся и морду завѣшивать тряпкой не для чего.
— Хоть и безъ толку лопочетъ мальченка-то, а искра-то тутъ правильная, — вставилъ молчавшій доселѣ третій плотовщикъ, — старикъ съ длинной, изжелта-сѣдой бородой.
— Ну, ты — искра, искра! Много ты понимаешь! — огрызнулся на него рябоватый парень. — Въ деревнѣ-то работаютъ, работаютъ, а все одинъ черный хлѣбъ ѣдятъ, да и то порой не досыта, а въ городу-то все булки!
Осафка злыми глазами окинулъ парня и возразилъ:
— Булки! А я тебѣ вотъ что скажу: у городскихъ-то людей жалости ни къ чему нѣтъ. Примѣрно, пташка маленькая, дроздъ тамъ, али цыпленокъ… Много-ли въ немъ мозгу-то? А они тебѣ сейчасъ рѣзать, да жрать! Чиновникъ въ нашемъ домѣ живетъ, такъ почитай кажнее утро ихняя куфарка приходитъ къ намъ въ мастерскую, проситъ заколоть, тамъ, курицу, али пѣтуха…
— Такъ что-же? — заспорилъ парень. — Въ деревнѣ-то рази не рѣжутъ?
— Тамъ зарѣжутъ, такъ къ празднику, и скотинку-то выбираютъ негожую, которая, значитъ, безполезная, а вѣдь тутъ кажній день убой!.. На что нашъ хозяинъ? Ужь сапожникъ! А и то кажній день говядина!
— Кажному, видно, свое положеніе, а што въ деревнѣ правильнѣе жизнь, такъ это вѣрно. Господь сказалъ: въ потѣ лица зарабатывай хлѣбъ свой! — примирительно замѣтилъ старикъ и обратился къ Осафкѣ. — Куда-же ты просишься-то съ нами?
— Назадъ въ деревню, къ бабкѣ. Моченьки моей нѣту! Возьмите, пожалуйста! — взмолился Осафка.
— Не гоже, парень, затѣялъ! — внушительно сказалъ дядя Мартынъ. — Старшихъ надо слушаться. Отдала тебя бабушка въ ученье, значитъ, и быть тому. Да мы, можа, тамъ еще и не пристанемъ, а коли пристанемъ, такъ я бабушку твою разыщу, — вѣрно слово, надѣйся! — и все ей обскажу, она тебя и возьметъ сама.
Осафка сразу потухъ, больше не вымолвилъ ни слова и, задумчиво посидѣвъ еще немного на плоту, всталъ, поклонился, и побрелъ домой. Всю эту ночь Осафка проплакалъ, стараясь сдерживать всхлипыванія, а утромъ, когда мастерская проснулась, Осафки простылъ и слѣдъ.
IV[править]
Городомъ онъ шелъ съ тяжестью въ душѣ, со страхомъ озираясь по сторонамъ въ опасеніи погони, а когда переѣхалъ на паромѣ Волгу и, миновавъ предмѣстье города, очутился въ лѣскѣ, то вдругъ преобразился. Онъ почувствовалъ себя вольной птицей и то бѣжалъ бѣгомъ, то кричалъ «ау», радостно прислушиваясь къ эху, то бросался въ мягкую, сочную траву и кувыркался, жадно вдыхая въ себя ароматъ цвѣтовъ и травъ. Ему казалось, что вся природа радуется вмѣстѣ съ нимъ его освобожденію: птицы пѣли для него одного, а солнышко — онъ буквально видѣлъ — смѣялось, когда онъ смотрѣлъ на него, прищуривъ отъ свѣта глаза.
Когда первые восторгъ и умиленіе улеглись, Осафка продолжалъ путь смиренно. Въ попадавшихся селеніяхъ онъ просилъ ѣсть, и никто ему не отказывалъ въ кускѣ хлѣба, давали квасу или молока, особенно никто не разспрашивалъ, куда и зачѣмъ идетъ, и охотно указывали дорогу.
На третій день къ вечеру Осафка наконецъ завидѣлъ издали свое родное Порѣчье. Что-то невольно сжало его сердце. Онъ присѣлъ на траву около дороги и задумался о томъ, какъ-то его тамъ примутъ и что скажетъ бабушка? Готовое скрыться за пригоркомъ солнце, какъ-будто замедлило свой путь, интересуясь, что дальше предприметъ мальчикъ.
— Скоро начнется страда, помошники нужны будутъ, али наймусь въ подпаски… А ужъ бабушку-то упрошу! — бодро рѣшилъ Осафка и, поднявшись съ земли, пошелъ впередъ.
Проходя деревенской улицей, онъ никого не встрѣтилъ, такъ-какъ по-деревенски уже было поздно и всѣ, поужинавъ, улеглись на покой. Къ великому изумленію Осафки бабушкина избушка стояла заколоченной. Оглянувшись вокругъ, онъ замѣтилъ въ противоположной избѣ огонекъ и, подойдя къ ней, постучался въ окошко.
Сначала Осафку не узнали, а когда онъ пояснилъ, кто онъ, ему сказали:
— А бабушка-то твоя Богу душу отдала, по-веснѣ схоронили… Хотѣли мужики тебѣ отписать, да видно запамятовали… Ты что-же пришелъ-то? Вѣдь ты никакъ въ городу живешь? Прогнали тебя что-ли?
— Н-ну, самъ ушелъ! — какъ-бы обидѣвшись, отвѣтилъ Осафка.
Потолковавъ еще немного про бабушку и накормивъ его, хозяева легли спать, обѣщавъ назавтра поговорить о немъ со старостой.
Весь слѣдующій день съ ранняго утра Осафка бродилъ по знакомымъ мѣстамъ, побывалъ и на могилѣ бабушки. Постоявъ безъ слезъ передъ новымъ, совсѣмъ еще свѣжимъ деревяннымъ крестомъ, онъ обратился къ покойницѣ, какъ будто она могла слышать:
— Баушка, а баушка! А вѣдь я изъ города-то убѣгъ…
Предчувствіе чего-то недобраго все время не покидало Осафку и остатокъ дня до вечера онъ провелъ въ лѣсу надъ Волгой.
Возвратившись къ пріютившимъ его сосѣдямъ, Осафка поинтересовался узнать о своей судьбѣ и спросилъ хозяина дома Илью Семеныча, говорилъ-ли онъ о немъ со старостой и оставятъ-ли его въ деревнѣ?
— Пока еще неизвѣстно… — уклончиво отвѣтилъ тотъ.
Но отъ особенной ласковости въ обращеніи съ Осафкой хозяйки, тетки Марьи, сердце его ныло усиленнѣе.
Часа въ четыре утра Илья Семенычъ разбудилъ Осафку и, стараясь не глядѣть на него, сказалъ:
— Не выгорѣло, братъ, твое дѣло… Вставай, собирайся въ городъ…
— Дяденька, хоть-бы въ подпаски! — со слезами въ голосѣ взмолился Осафка.
— Говорилъ. Своихъ, гритъ, много, а онъ — Богъ его знаетъ чей, къ нашему обчеству не приписанъ… Онъ теперь пристроенъ, въ обученье отданъ, пускай тамъ и живетъ. Баловство, гритъ, это одно! Ничего, видно, не подѣлаешь, ѣдемъ… Я какъ разъ сейчасъ въ городъ ѣду, мнѣ тебя и препоручили свезти назадъ къ хозяину…
Осафка безмолвно покорился своей участи. Сначала онъ тяжело вздыхалъ, а потомъ и вздыхать пересталъ. Не говоря ни слова, онъ тупо смотрѣлъ на слѣды колесъ по дорогѣ, не обращая вниманія на любимую природу. Онъ ни о чемъ не думалъ, и сердце его наполняла безысходная, глухая тоска. Глядя на страдавшаго мальчика, Илья Семенычъ пробовалъ утѣшать его, но Осафка оставался безучастнымъ и тѣмъ вынудилъ его отказаться отъ этой попытки.
Вечеромъ добрались до города. Чтобы мальченка не убѣжалъ, мужичокъ, не заѣзжая на постоялый дворъ, прямо привезъ его къ сапожнику. Остановившись у воротъ, Илья Семенычъ счелъ долгомъ предупредить Осафку:
— Поди стегать станутъ за бѣгство-то, такъ ты хозяину и хозяйкѣ прямо въ ноги!
Осафка безучастно и въ точности исполнилъ поданный ему совѣтъ и, войдя въ мастерскую, не говоря ни слова, бухнулся передъ хозяевами въ ноги. Никита Гаврилычъ казался суровымъ, но когда провожатый Осафки разсказалъ, что бабушка его умерла и что теперь онъ уже круглый сирота, хозяинъ смягчился и сказалъ:
— Ну, ладно, Богъ съ тобой, первая вина прощается… Вдругорядь только не вздумай!
Осафка молча усѣлся на свое прежнее мѣсто и началъ что-то ковырять. Когда по окончаніи работы Никита Гаврилычъ ушелъ изъ мастерской на свою половину, Ѳедька далъ полную волю своимъ насмѣшкамъ надъ неудачливымъ бѣглецомъ.
Ночное одиночество снова возбудило въ Осафкѣ прежнее желаніе воли, и воображеніе стало опять рисовать заманчиво-яркія картины свободы. Къ утру онъ твердо рѣшилъ: «убѣгу», и кое-какъ промаявшись слѣдующій день, вечеромъ исчезъ. Ночью Ѳедька, замѣтивъ вторичный побѣгъ товарища, взбудоражилъ весь домъ и вызвался изловить бѣглеца. Подбивъ Носовика, любителя всякихъ происшествій, на поиски, рано утромъ онъ былъ съ нимъ на берегу Волги у парома, дожидаясь перваго рейса перевоза и предполагая, что Осафка не минетъ этого переѣзда. Предположеніе Ѳедьки оказалось вѣрнымъ. Какъ только паромъ причалилъ къ городской пристани и всѣ пріѣхавшіе на немъ съ того берега сошли, добровольцы-сыщики замѣтили, что съ городской горы робко спускается одинокая фигурка Осафки. Они спрятались за ларекъ, гдѣ продавались квасъ и разные съѣстные припасы, выжидая свою жертву. Но жертва не предполагала опасности съ этой стороны. Осафка всматривался главнымъ образомъ въ мужиковъ съ возами, опасаясь попасться на глаза мужикамъ своей деревни и особенно привезшему его Ильѣ Семенычу, который могъ также, задержавшись, въ это самое время выѣхать обратно изъ города. Едва успѣлъ Осафка подойти къ ларьку, какъ неожиданные враги выскочили изъ своей засады и схватили его за руки.
— Что, бѣглецъ, попался?! — злорадно воскликнулъ Ѳедька.
Пойманный сдѣлалъ попытку вырваться, а когда его схватили крѣпче, онъ какъ дикій звѣрекъ вцѣпился зубами въ руку Носовика.
— Ахъ, ты, паршивый щенокъ, кусаться?!. — вскрикнулъ отъ боли подмастерье и, схвативъ Осафку за ухо, скомандовалъ. — Руки по швамъ! скорымъ шагомъ маршъ!
Сопротивленіе было безполезно. Осафка созналъ это и покорно побрелъ, конвоируемый товарищами. Восторгу Ѳедьки отъ удачной поимки не было границъ. Онъ гоготалъ и издѣвался надъ пойманнымъ. Когда его привели въ мастерскую, Ѳедька подробно разсказалъ всю исторію поимки, хвастаясь своими сыщическими способностями. Добродушный въ сущности Никита Гаврилычъ рѣшилъ, наконецъ, для вразумленія мальченки, посѣчь его. Ѳедька съ готовностью бросился отыскивать лучшій шпандырь и, подавая его хозяину, прибавилъ:
— Сыромятный-съ!
Завидя ремень, Осафка мгновенно поблѣднѣлъ, сверкнулъ глазами и неистово заоралъ. Въ этомъ дикомъ, ужасномъ крикѣ вылились всѣ долго сдерживаемыя злоба и страданія мальчика. Хлестнувъ два раза, хозяинъ остановился и съ изумленіемъ смотрѣлъ на извивавшагося въ корчахъ съ пѣной у рта Осафку. На крикъ прибѣжала сверху испуганная Арина Тимофеевна.
— Что у васъ тутъ рѣжутъ, что-ли? — спросила она и обратилась къ мужу, понявъ въ чемъ дѣло, — говорила я тебѣ, Гаврилычъ, что не будетъ толку изъ этого мальчишки, такъ оно и вышло. Чего его бить-то? Съ нимъ еще грѣха наживешь… Ишь, какъ оретъ, — напротивъ слышно!
— Я и хлестнулъ-то его легонько два раза, а онъ какъ подъ ножомъ зѣваетъ!..
Видя, что его больше не трогаютъ, Осафка понемногу унялся и успокоился. Хозяева потолковали между собой и порѣшили написать въ деревню привезшему его вторично къ нимъ Ильѣ Семенычу, что мальчишка къ сапожному ремеслу неспособенъ и что-бы кто-нибудь пріѣхалъ устроить его какъ-нибудь иначе.
Два дня Осафка былъ угрюмъ и мраченъ, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, а на третій опять исчезъ. Узнавшіе объ этомъ хозяева отнеслись къ случившемуся спокойно, разсуждая:
— Богъ съ нимъ, ушелъ — и слава Тебѣ, Господи! Видно, какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ глядитъ.
Одинъ только Ѳедька, создавшій себѣ изъ Осафки личнаго своего врага, зорко вглядывался въ каждаго проходившаго мальчишку, лелѣя надежду накрыть Осафку, какъ въ прошлый разъ.
Дней черезъ пять по исчезновеніи Осафки, когда о немъ почти уже совсѣмъ забыли, вечеромъ, во время ужина, мимо мастерской проскакали пожарные. Носовикъ, понятно, бросилъ ужинъ и, не найдя второпяхъ шапки, выбѣжалъ на улицу съ лохматой головой и стремительно вскочилъ на послѣднюю телѣгу съ баграми. На одной изъ ближайшихъ улицъ къ Волгѣ горѣла старая баня, находившаяся въ большомъ заброшенномъ саду, позади каменнаго двухъ-этажнаго дома. Такъ-какъ баня эта за ветхостью уже нѣсколько лѣтъ не топилась, то домовладѣлецъ и недоумѣвалъ о причинѣ пожара. Когда пожарные пріѣхали, сухія стѣны и крыша бани пылали какъ костеръ изъ лѣсного валежника, съ шумомъ и трескомъ. Никто особенно не старался о спасеніи ненужнаго зданія. Вдругъ, какой-то неясный крикъ раздался оттуда. Всѣ насторожились. Крикъ повторился. Было уже несомнѣнно, что кричитъ кто-то въ банѣ. Начали усиленно направлять на нее струи воды и разбирать бревна, но войти въ нее никто не рѣшался. Еще нѣсколько минутъ — и баня рухнула. Окончательно потушивъ огонь, стали отыскивать, кто могъ кричать въ ней и, наконецъ, изъ-подъ обломковъ около печки вытащили обгорѣвшій трупъ мальчика. Протискавшійся Носовикъ по нетронутому огнемъ лицу узналъ въ немъ Осафку.
Бѣжавъ отъ сапожника, видимо, наученный первыми неудачами, Осафка, изъ опасенія погони, рѣшился нѣсколько дней переждать, пока о немъ забудутъ, и поселился въ выисканной заброшенной банѣ. По найденнымъ въ банномъ котлѣ обуглившимся картошкамъ можно было безошибочно заключить, что Осафка варилъ себѣ ужинъ, накопавъ картофель въ сосѣднемъ огородѣ. Утомившись за день, онъ могъ заснуть послѣ ужина. Печка-ли худая была причиной пожара, или выпавшая на гнилой полъ горящая головня, — никто этого не доискивался… Да и самъ Осафка навѣрное-бы сказалъ: «нестоющее дѣло!..»
Примѣчанія[править]
- ↑ Опера «Жизнь за царя» М. И. Глинки, либретто Е. Ѳ. Розена. Прим. ред.
- ↑ Круглый ремень, употребляемый для придерживанія сапога во время шитья.