Дневник нотариального писца (Гирс)/ОЗ 1883 (ДО)

Дневник нотариальнаго писца
авторъ Дмитрий Константинович Гирс

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

ДНЕВНИКЪ НОТАРІАЛЬНАГО ПИСЦА.

ОЧЕРКИ, ЗАМѢТКИ, ВОСПОМИНАНІЯ.

I.

Марта 11-го дня, вторникъ, 187.. года.

Никогда не думалъ, чтобы пришлось дневникъ вести. А вотъ же случилось! Выйдетъ ли изъ этого что-нибудь — не знаю. Вѣроятно, ничего. Врожденная лѣнь какъ бы не помѣшала: не проведу долго, чувствую!

А матеріалъ богатый теперь каждый день предо мною лежитъ. И новый знакомецъ мой, «мексиканецъ», говоритъ, что стоитъ всмотрѣться. О, еслибъ я обладалъ его наблюдательностью! Еслибъ его помощь!.. Не признаться ли ему, что додумался, отъ скуки, записывать, что увижу передъ собою въ новой службѣ? — онъ, кажется, порядочный человѣкъ, онъ и теперь ужь такъ охотно болтаетъ со мною объ этихъ дѣлахъ и не безъ злости иногда смѣется надъ многимъ. Можетъ быть, онъ еще охотнѣе разъяснилъ бы мнѣ тогда кое-что изъ того, на что пока лишь намекаетъ — именно лишь намекаетъ (тоже себѣ на умѣ, хохолъ!). Вообще, нужно ближе съ нимъ сойтись. Онъ немного чудакъ, видимо, пессимистъ и мизантропъ, что-ли… (Вечеръ, когда онъ у насъ здѣсь ораторствовалъ, нужно будетъ поподробнѣе разсказать въ дневникѣ). Повременамъ онъ даже мнѣ, правду сказать, какъ-то подозрителенъ, когда намекаетъ на свои приключенія — не сочиняетъ ли? Но то, на что онъ указываетъ въ жизни нашей конторы, дѣйствительно, всегда интересно и ново, для меня, по крайней мѣрѣ. Наблюдать человѣчество на такомъ фонѣ картины, сквозь такую лупу, дѣйствительно, заманчиво… Къ тому же, это придется дѣлать, такъ сказать, между дѣломъ… Попробую писать.

Очень ужь только запугиваютъ формальности новаго дѣла.

Никакъ не могу разобраться. Всѣ эти «формы» путаются въ головѣ. Очень ужь онѣ похожи одна на другую. Никакъ не могу отличить одну отъ другой, хотя, кажется, по-русски все это писано. За эти семь-десять дней сколько ужь листовъ гербовой бумаги испортилъ! Даже помощникъ нотаріуса замѣтилъ. Ну, да это можетъ быть лишь сначала. Вонъ другіе писцы говорятъ, что все это такъ просто. Да, оно всегда просто, когда уже годы посидѣлъ надъ дѣломъ. А вначалѣ… Я, по крайней мѣрѣ, сознаюсь, никакой легкости пока не замѣчаю!

И кто это надоумилъ меня писать дневникъ нотаріальной службы? — все Катя. И какъ это просто и странно случилось!

— Цѣлый вечеръ лежишь, лѣнивецъ ты этакій! упрекнула она меня дня три тому назадъ.

— Что же я буду дѣлать послѣ службы? огрызнулся я.

— Хоть переписку на домъ бралъ бы! 45 рублями трудно прожить, замѣтила она: — о Колѣ подумалъ бы — подростаетъ!

— И на службѣ переписывать надоѣло.

— Ну, такъ писалъ бы.

— Что-жь я буду писать, комедіи, романы, дневникъ, что-ли? подсмѣялся я надъ женой.

— А хотя бы и дневникъ. Все лучше, чѣмъ лежать, задравъ носъ вверхъ. Что ты разсказываешь про контору — все это интересно. Вотъ и запиши.

«Значитъ, и ей кажется это интереснымъ», подумалось мнѣ.

— Вотъ позавчера этотъ новый твой товарищъ, «мексиканецъ», какъ ты его называешь; сколько занимательнаго разсказывалъ… Сѣлъ да и записалъ бы. Пригодилось бы когда-нибудь. Положимъ, этотъ твой новый знакомецъ, видимо, тронутый, къ тебѣ говорила — а все интересно.

— Буду по вечерамъ писать дневникъ нотаріальной жизни, — пошутилъ я.

— Куда съ твоею лѣнью!

— Не вѣришь? — вотъ же на зло тебѣ стану писать!

— Ну, развѣ на зло мнѣ. Ты только хорошее и можешь сдѣлать, желая непріятное сдѣлать мнѣ, надувши губки, кольнула жена: — у тебя всегда такъ!

— Ну, не сердись, милая!

И вотъ, чтобъ доказать Катѣ, что я не такой лѣнтяй, какъ она думаетъ, я сегодня собрался — правда, только на третій день! — и началъ дневникъ моей нотаріальной службы. Жене ничего не скажу. Вотъ удивится, когда я прочту ей потомъ!

Однако, будетъ на сегодня — усталъ. Неволить себя тоже нечего! Начало сдѣлано… Спать хочется. Дѣйствительно, я страшный лѣнтяй, какъ говоритъ Катя!

II.

12-е марта, среда.

Но если писать дневникъ нотаріальной службы, то ужь начинать ab ovo, какъ говорится. Какъ я попалъ къ нотаріусу? Думалъ ли я когда-нибудь сидѣть въ нотаріальной конторѣ? — нѣтъ. Что за странная опять случайность толкнула меня сюда! Чистая случайность. «Экъ тебя судьба бросаетъ!» справедливо замѣтила Катя, когда я ей объявилъ о мѣстѣ новаго моего служенія.

По профессіи, я бухгалтеръ. Воспитывался въ о-скомъ коммерческомъ училищѣ. Служилъ въ Харьковской губерніи, на сахарномъ заводѣ, помощникомъ бухгалтера, получалъ 100 рублей при заводской квартирѣ, вдругъ — пожаръ, товарищество завода банкрутуетъ, и я безъ мѣста. Мать находитъ мнѣ занятія за горномъ заводѣ въ Тагилѣ; предпринимаю на Уралъ дальнее путешествіе съ женой и почти груднымъ ребенкомъ; чрезъ два года службы, заводъ переходитъ въ нѣмецко-еврейскія руки — и на мое мѣсто сажаютъ еврея-бухгалтера. Годъ приготовляю сына казанскаго купца къ поступленію въ коммерческое училище въ Петербургъ — и живу въ Казани на учительскихъ хлѣбахъ. Еще два года тяну лямку, по контрольной части, въ отдѣленіи «эксплуатаціи» с--ской желѣзной дороги. По случаю воспослѣдовавшаго предписанія министерства о возможной экономіи въ расходахъ на всѣхъ гарантированныхъ правительствомъ дорогахъ — увольняюсь за штатъ въ числѣ прочихъ тридцати человѣкъ (жертвъ, такъ сказать, первой очереди!), получающихъ 60-ти рублевое жалованье, и увольняюсь въ тотъ самый день, когда къ намъ поступаетъ «очень дѣльный», «помѣшанный на экономіи», новый управляющій дорогою съ жалованьемъ 30 тысячъ рублей годовыхъ и какихъ-то процентовъ. Ровно на 100 % болѣе, чѣмъ получалъ прежній «неэкономный» управляющій! Правда, пилюлю позолотили — мнѣ выдали, при увольненіи, 120 рублей наградныхъ и отличный аттестатъ! Еще полтора года состою на процентномъ вознагражденіи, 10 % съ рубля, комиссіонеромъ англійской писчебумажной фабрики въ Москвѣ. Заболѣваю тифомъ — и увольняюсь фабрикою за долгою болѣзнью и медленнымъ выздоровленіемъ. Четыре мѣсяца безъ мѣста. Поправляюсь здоровьемъ — съ Катей бѣда: жена трудно родитъ — и ребенокъ умираетъ. Мы безъ денегъ, почти оба больные… Съ горя хватаюсь за что попало: добрякъ мировой судья принимаетъ меня въ канцелярію, а чрезъ два мѣсяца дѣлаетъ своимъ секретаремъ. Но жену его переѣзжаетъ конно-желѣзная дорога. Ей ампутируютъ обѣ ноги у колѣнъ. Мужъ — безумно ее любящій — сходитъ съ ума и его увозятъ за-границу. Камера его закрывается. Я опять безъ мѣста — и ѣду въ Петербургъ. Начинаю шляться по банковымъ воротиламъ съ аттестаціями и рекомендательными письмами изъ Москвы. Всюду принимаютъ съ распростертыми объятіями, даже просятъ «считать мѣсто своимъ»; но доказываютъ необходимость обождать: въ одномъ банкѣ — четыре мѣсяца, а въ другомъ — «только полгода». Это семейному-то человѣку при пятидесяти рубляхъ въ карманѣ!

Нигдѣ въ меблированныхъ комнатахъ съ ребенкомъ не держатъ. Нанимаю уже подъ Смольнымъ, на Пескахъ, за 13 рублей квартиру въ громадномъ, новомъ, сыромъ, въ одно лѣто выстроенномъ домѣ — гдѣ и теперь живу. Мѣсяцъ платилъ, за три долженъ за квартиру. Хозяинъ неумолимо требуетъ уплаты или выѣзда вонъ. Дворникъ имѣетъ приказаніе «не давать покоя» и утромъ и вечеромъ напоминать о платежѣ. Грозятъ выставить вторыя рамы и запереть водопроводный кранъ въ квартирѣ. Банковые воротилы совѣтуютъ обождать «еще пустяки» — два-три мѣсяца! Очень пріятное положеніе! У Коли начинается англійская болѣзнь и въ дѣтской лечебницѣ сказали, что это отъ сырой квартиры. Переписка бумагъ, добытая у какого-то «сочинителя», дала 6 рублей прихода въ мѣсячномъ балансѣ. Дефициту уже набралось, кромѣ долга хозяину, до 60 рублей… Катя цѣлые дни въ слезахъ. Я чувствую, что сойду съума!

— Вы сходили бы сами къ хозяину, и переговорили: они добрые! совѣтуетъ мнѣ, дней десять тому назадъ, старшій дворникъ, явясь съ обычнымъ вечернимъ визитомъ: — а то они на меня серчаютъ. «Ты, говорятъ, плохо напоминаешь, мирволишь жильцу! Если не смогутъ заплатить долгъ — пусть мебель оставятъ въ залогъ, а сами съѣзжаютъ! Запереть кранъ съ завтрашняго дня», говорятъ.

Медлить, значитъ, нечего!

На другой же день, въ 11 часовъ утра, отправляюсь къ хозяину. Приглашаютъ въ кабинетъ. Иду чрезъ рядъ великолѣпныхъ комнатъ.

Кабинетъ съ венеціанскими окнами: бездна свѣта падаетъ на дорогія темныя обои; коверъ во всю комнату: десятки бронзовыхъ бездѣлушекъ на столахъ; подъ соломенною качалкою — тигровая кожа; письменный столъ сажени три длиною — весь заваленъ бумагами, счетами, планами, газетами; тутъ же небрежно валяется пачка ассигнацій; поверхъ всего, раскрытъ архитектурный планъ великолѣпнаго дома, планъ, надъ которымъ, видимо, только что сидѣлъ хозяинъ, къ которому я явился; у окна легкій дубовый складной столъ, на которомъ, съ обоихъ концовъ, два молодые чертежника составляютъ и вычерчиваютъ планы двухъ другихъ новыхъ домовъ…

Домохозяинъ встрѣтилъ меня на порогѣ.

Это былъ господинъ лѣтъ тридцати-двухъ, феноменально сухопарый, но крѣпкій и живой до замѣчательности. Этотъ человѣкъ, видимо, состоялъ изъ однихъ нервовъ: всего его какъ будто вѣчно дергало; онъ минуты не могъ постоять на мѣстѣ; и тѣмъ не менѣе, румяный, красивый, одѣтый въ изящный темно-синій англійскій костюмъ, съ громаднымъ тысячнымъ солитеромъ на мизинцѣ лѣвой руки — онъ весь былъ олицетвореніемъ дендизма, изящества и красоты въ манерахъ, турнюрѣ, движеніяхъ, самомъ взглядѣ прелестныхъ черныхъ глазъ.

Я робко отрекомендовался Евгеніемъ Васильичемъ Мастовымъ, его квартирантомъ.

Его передернуло — это я видѣлъ; но онъ быстро подалъ мнѣ руку, выдернулъ кресло у своего бюро чуть не на половину комнаты, сбросилъ какой-то золото-обрѣзанный архитектурный альбомъ, аршина полтора въ длину — стоившій, вѣроятно, рублей сто — сбросилъ прямо на полъ, къ ножкѣ стола, и указалъ мнѣ мѣсто. Онъ нервно придвинулъ качалку и сѣлъ передо мною.

Я тихо сказалъ цѣль моего посѣщенія.

Онъ шибко провелъ рукою по своей лысинѣ — а она у него была порядочная, несмотря на его небольшіе еще годы — вздохнулъ, снова вскочилъ съ мѣста и, быстро засунувъ руки въ карманы брюкъ, зашагалъ по кабинету.

— Мы наканунѣ соціальной революціи, несомнѣнно! громко заговорилъ онъ скороговоркой. — Никто не хочетъ платить своихъ обязательствъ. У частныхъ лицъ денегъ нѣтъ. У казны нѣтъ. (И все продолжаетъ шибко ходить). — Существующіе капиталы прячутся! Недвижимая собственность и 4 % не даетъ на капиталъ! Кредитъ въ банкахъ сокращается; требуютъ двѣ-три лишнія бланковыя надписи; кто имѣлъ прежде сто-тысячный кредитъ, тому теперь сокращаютъ его до тридцати-сорока тысячъ; новыхъ закладныхъ листовъ выпускать не позволяютъ… Между тѣмъ, въ лавкахъ фунтъ хлѣба доходитъ до 3½ копеекъ; мясо на базарѣ до 20 копеекъ, рабочія руки возросли на 30—40 % противъ прежней цѣны! Кирпичъ поднялся до 21 рубля за тысячу! Вы не хотите платить за квартиру, напомнилъ онъ мнѣ: — я не хочу платить городскому кредитному обществу и подрядчику, третій не захочетъ платить сапожнику, портному, лавочнику… До чего мы дойдемъ, такимъ образомъ?! До чего дойдемъ, я васъ спрашиваю?

Выстрѣливъ этою неожиданностью, онъ вдругъ какъ бы опѣшилъ, пріостановился ходить, бросился опять на качалку, колыхнулся въ ней, а затѣмъ неподвижно очутился снова передо мною. Красивые его глаза горѣли; но ни тѣни особенной досады не было замѣтно на его лицѣ.

Я привелъ въ оправданіе себя то обстоятельство, что три мѣсяца нахожусь безъ мѣста.

— И всѣ голодны, всѣ безъ хлѣба! опять заволновался онъ. — Стоитъ ли хлопотать, строить дома, когда жильцамъ нечѣмъ платить! Годъ работаешь, двухъ домовъ не успѣешь выстроить въ годъ, уложишь триста-четыреста тысячъ, а сунешься продавать — пятнадцати тысячъ на постройкѣ не наживешь!

Онъ еще хотѣлъ продолжать, но что-то вспомнилъ, сказалъ мнѣ: «извините» и подбѣжалъ къ одному изъ чертежниковъ.

— Михѣевъ, помните, что заднюю эту стѣну дѣлать въ полтора кирпича. Болѣе я не хочу. Иначе во что это намъ обойдется? Передайте Мацфельдену. Слышите?

Чертежникъ не успѣлъ еще ничего отвѣтить, какъ уже хозяинъ ткнулъ другому что-то пальцемъ на планѣ.

— Пожалуйста, Семенъ Иванычъ, не теряйте тутъ мѣста: тутъ уголъ, два свѣта, тутъ необходимо умѣстить, по длинѣ, вмѣсто двухъ — три отдѣльныя квартиры. Кубическимъ содержаніемъ пока вы не стѣсняйтесь: вѣдь это для Красноносова. Много онъ понимаетъ! Ему, по доходности дома, лишь бы выходило подходяще!

Онъ уже сидѣлъ опять въ качалкѣ передо мною, откинувъ борта пиджака почти за плечи и заткнувъ пальцы за жилетъ подмышками.

— Пятнадцати тысячъ не наживешь на постройкѣ, продолжалъ онъ мысль прерваннаго со мною разговора. — Вы думаете, вы, квартиранты, истинные несчастливцы, что не можете домохозяину платить? Нѣтъ, я вамъ скажу: истинный несчастливецъ — это хозяинъ дома! Почему? потому что… Извините, опять сказалъ онъ, вскакивая и заслыша чьи-то шаги въ залѣ: — дѣлъ, дѣлъ столько…

Онъ встрѣтилъ на порогѣ какого-то господина съ огромнымъ сверткомъ подмышкой.

— Готово, Мацфельденъ? браво! Онъ схватился за свертокъ; свертокъ опять оказался проэктомъ дома. — Чудо, чудо! говорилъ хозяинъ, разсматривая иллюминованный планъ: — во сколько смета выходитъ?

— Въ 127 тысячъ.

— Эхъ, зачесалъ онъ затылокъ съ досады: — нужно непремѣнно составить въ…-- Онъ что-то сказалъ архитектору на ухо: — съ архитекторомъ общества уже условлено, оправдался онъ: — ну, да объ этомъ потомъ переговоримъ. Теперь некогда; у меня гость, вслухъ сказалъ онъ, показывая на меня. — Иди въ столовую; сейчасъ будемъ завтракать. Какимъ я тебя люнелемъ угощу сегодня!

Мацфельденъ, не спрашиваясь, взялъ изъ бронзоваго ящика на бюро толстую сигару, огрызнулъ ее и, закуривъ, ушелъ куда-то въ другую комнату, заложивъ руки въ карманы пиджака; а хозяинъ опять вскочилъ въ качалку и закачался передо мною.

— Извините, извините, оговорился онъ, обращаясь ко мнѣ.

Я думалъ, что насталъ, наконецъ, моментъ, когда онъ мнѣ скажетъ что-нибудь окончательное по моему дѣлу. Но едва онъ качнулся два раза, какъ въ передней раздался звонокъ и, вслѣдъ затѣмъ, кто-то засеменилъ по залѣ ножками. Хозяинъ притаилъ дыханіе.

На порогѣ показался старичокъ въ засаленномъ сюртучкѣ, плохо выбритый, съ вытертой барашковой шапкой подмышкой. Онъ, видимо, бѣгомъ пришелъ сюда, потому что теперь, отъ усталости, вытиралъ со лба потъ рукавомъ сюртука. Ему ужь было вѣрныхъ подъ 60 лѣтъ; сѣдоватые виски были зачесаны вверхъ съ тѣмъ разсчетомъ, чтобы закрыть большую лысину; носикъ пуговкою; но черные круглые глазки свѣтились живостью и добродушіемъ.

— А, Саровичъ! произнесъ хозяинъ, не вставая: — есть что-нибудь?

— Есть, таинственно объяснилъ тотъ.

— Что именно?

— Пустопорожнее, и двухъэтажка есть съ мѣстомъ.

— Гдѣ мѣсто?

Тотъ сказалъ.

— На двѣ улицы, пояснилъ онъ: — и сходно можно сварганить!

— А сколько сажень?

— До 700.

— Двухъэтажка заложена?

— Нѣтъ.

— Врешь?

— Ей-Богу.

— Извините, сказалъ мнѣ хозяинъ и, вставъ съ кресла и взявъ зачѣмъ-то рублевую бумажку съ бюро, убѣжалъ со старичкомъ бесѣдовать въ залъ.

Я опять перевелъ духъ и повернулся съ нетерпѣніемъ на своемъ креслѣ.

— Будьте такъ добры удѣлить мнѣ минуты три, чтобы ужь окончательно я могъ знать о своей судьбѣ, попросилъ я, когда онъ вернулся изъ залы.

— Виноватъ, виноватъ. Дѣйствительно, я виноватъ передъ вами, извинялся домохозяинъ: — все отрываютъ. Дѣла! Вотъ вы жалуетесь на свое положеніе. Нѣтъ, я васъ заставилъ бы влѣзть въ шкуру домохозяина-строителя на годикъ, на два!.. Такъ что же вамъ желательно отъ меня? садясь на свое мѣсто, освѣдомился онъ.

— Обождите, пожалуйста, еще мѣсяца два.

— Но ужь теперь за вами, за три мѣсяца, почти 40 рублей. А тогда будетъ до 65 рублей! съ ужасомъ сказалъ онъ: — Вотъ вы говорите о бѣдственномъ положеніи вашемъ, вашего семейства. Я это понимаю. Но я тоже семьянинъ. Вы думаете, что я, требуя съ васъ за квартиру, тѣсню васъ, что я вашъ палачъ? Нѣтъ, я палачъ — по палачъ своихъ дѣтей, господинъ Мастовъ, ибо рискую ихъ достояніемъ, жертвую ихъ благополучіемъ! Какое я имѣю право этимъ рисковать?! Если я съ васъ не получу, другому спущу — въ концѣ-концовъ будетъ то, что мы помѣняемся ролями: вы будете богатѣть, а мои дѣти пойдутъ по-міру!

— Я прошу лишь отсрочки. Вы все получите. Наконецъ, если вы ужь никакъ не согласитесь, я оставлю вамъ мебель, какъ вы желаете…

— Что мнѣ съ мебели! Хотѣлось бы только свои деньги выручить, чтобы не потерять… Вы искали бы службы.

— Легко сказать! Обѣщаніе и обѣщаніе! Жду.

— Ну, какъ не найти, если захотѣть.

Я вспыхнулъ.

— Найдите.

— А вы обяжитесь тотчасъ уплатить, если получите мѣсто?

— Хотя не разомъ, но обязываюсь уплачивать изъ жалованья. Онъ вдругъ притихъ и на секунду задумался.

— Вы не умѣете чертить плановъ?

— Нѣтъ; моя спеціальность бухгалтерія. Я воспитанникъ коммерческаго училища, знаю языки, банковое, заводское и иныя счетоводства.

— Постойте, постойте… онъ наклонилъ голову и нервно зачесалъ лысину, о чемъ-то задумавшись: — не могу ли я вамъ чемъ-нибудь помочь, дѣйствительно?

— Пожалуйста!

— Ахъ, извините, опять оторвусь отъ разговора! Онъ быстро вскинулъ глазами на одного изъ чертежниковъ: — Михѣевъ, вы помните, у насъ сегодня въ Обществѣ Взаимнаго Кредита платежъ по векселю Макарова? Чтобы я не забылъ, уѣзжая, подписать вамъ чекъ.

— Да, Платонъ Александрычъ.

— А красноносовскій вексель — переписать; заплатите проценты; 2 тысячи платимъ, а три — еще на четыре мѣсяца, слышите? Сдѣлать.

— Слушаю, слушаю, Платонъ Александрычъ, твердилъ надъ планомъ чертежникъ. — Будьте покойны.

— А отъ Макарова счетовъ эту недѣлю не принимать. Если онъ придетъ, сказать, что меня нѣтъ дома. Векселя обождать писать, пока я не скажу. Я ему покажу, сиволапу, какъ засаривать намъ кредиты въ банкахъ!

Онъ опять вскочилъ и снова, заложивъ руки въ карманы, зашагалъ по всей комнатѣ.

Звонокъ въ передней. Опять кто-то!

— Г. Макаровъ, докладываетъ слуга во фракѣ.

— Скажи, что меня дома нѣтъ! кричитъ во всю глотку Платонъ Александровичъ.

Но Макаровъ уже на порогѣ кабинета. Это, видимо, русскій подрядчикъ изъ крестьянъ. Лицо въ оспинахъ. Онъ во весь ротъ смѣется.

— Тю-тю-тю! не уйдешь — дома! — Онъ безцеремонно вваливается въ кабинетъ.

— Вотъ свинья необразованная! весело говоритъ чертежникамъ хозяинъ: — отъ него дома не спрячешься. Ломитъ прямо безъ спросу.

— Подпиши, голубчикъ, Платонъ Александрычъ, эти векселя. Завтра засѣданіе учетнаго комитета. Не представлю сегодня — недѣля пропадетъ. Вотъ счета.

И онъ суетъ Платону Александровичу тетрадь счетовъ и три векселя.

— Нѣтъ, братъ, доломаешься теперь у меня!

— Ну, не шути, Платонъ Александрычъ. Подпиши. Считаться послѣ будемъ, проситъ подрядчикъ.

— «Подпиши!» И-то за тебя сегодня обществу взаимнаго кредита платимъ 6 тысячъ!

— За меня?! Твои векселя.

— Твой бланкъ. Вотъ не внесу до трехъ часовъ, такъ ты у меня и попляшешь, какъ отъ нотаріуса вечеромъ повѣстку получишь!.. И гдѣ у тебя, владимірской свиньи, совѣсть? Ты зачѣмъ это тѣ семь векселей уже представилъ въ банкъ? Уговоръ какой былъ? — Эти 21 тысячу до мая не дисконтировать въ банкахъ, чтобы мнѣ кредитъ не засаривать. Ахъ, твои безстыжіе глаза! Сиволапъ! Я съ тобой уговаривался, тебя устрицы научилъ ѣсть, шампанскимъ его у Смурова поилъ (къ твоей ли это эоіопской рожѣ идетъ?), а ты намъ вотъ какую шашню устроилъ?! Ахъ ты, голоштанный подрядчикъ! Нѣтъ тебѣ сегодня векселей; нѣтъ тебѣ работы у меня!

Вся эта грубая реплика при мнѣ, постороннемъ человѣкѣ, была произнесена хозяиномъ съ видимымъ добродушіемъ. Макаровъ только осклаблялся на эти «шутки».

— Подпиши, Платонъ Александрычъ, упрашивалъ, гоняясь за хозяиномъ по кабинету, Макаровъ: — полно шутки шутить.

— А! теперь полно!.. Не будетъ теперь у тебя со мною дѣловъ!.. А что-то ты еще скажешь, когда узнаешь, какіе мы два новыхъ дома закладываемъ въ маѣ? Посмотри-ка планы. Ужь и мѣста пріисканы. На дняхъ будемъ купчую совершать. А тебѣ ничего не будетъ въ подрядѣ.

— Ну, ладно, ладно, недовѣрчиво говоритъ Макаровъ: — векселя-то сегодня подпиши.

— Не будетъ тебѣ векселей сегодня, сказано.

— Ну, это мы еще посмотримъ, увѣренно сказалъ подрядчикъ. Платонъ Александровичъ опять бросился на качалку и сильно качнулся на ней: — Иди, не мѣшай мнѣ, Никаноръ Иванычъ, у меня дѣло; видишь, гость. — Онъ указалъ на меня, сидѣвшаго, какъ на иголкахъ отъ неизвѣстности. — Иди въ столовую. Тамъ Мацфельденъ. Хочешь завтракать? Чиколадомъ опять тебя напою, пошутилъ онъ. — За завтракомъ поговоримъ.

Названный Никаноръ Иванычъ, хотя и робко ступая по ковру, на цыпочкахъ ушелъ въ ту же дверь, куда раньше того удалился Мацфельденъ.

— Такъ о чемъ я съ вами говорилъ? закрывая глаза и начиная чесать лысину, опять обратился ко мнѣ Платонъ Александровичъ: — голова идетъ кругомъ отъ дѣлъ! Безъ дѣлъ худо, да и съ дѣлами, милостивый государь, съ ума сойдешь!.. Да, я сказалъ: не могу ли я вамъ помочь насчетъ службы, мѣста… Правда, у меня большое знакомство въ городѣ. Гм! — Онъ на секунду — именно на секунду, такъ у него все это живо совершалось — задумался. Я сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ.

— Въ банкахъ нельзя ли? робко подсказалъ я: — я бухгалтеръ. Аттестаціи есть.

— Въ банкахъ? нѣтъ, въ банкахъ теперь не могу. Для своихъ дѣлъ нужны знакомства… А вотъ: вы не знакомы съ нотаріусомъ Вердяевымъ-Кисловскимъ?

— Нѣтъ-съ.

— Отличный человѣкъ. Голова! Съ нимъ можно имѣть дѣла! Вы нотаріальной части не знаете?

— Нѣтъ-съ.

— Ничего. Почеркъ у васъ есть?

— У меня отличный почеркъ. Въ коммерческихъ училищахъ на это обращаютъ вниманіе.

Онъ вскочилъ съ качалки.

«Экая ртуть!» подумалъ я про него.

— Хотите я попрошу его за васъ?

— Будьте такъ добры. Хотя какое-нибудь занятіе — просто пропадаю.

— Сейчасъ я буду нотаріуса видѣть. Заходите завтра въ это время. Я скажу отвѣтъ. Мнѣ тоже въ нотаріальной конторѣ иногда нужно имѣть своего человѣка. Теперь извините. Прощайте… Видите, сколько у меня дѣлъ! Завтра, завтра въ 11 ч. Скажите дворнику, чтобы онъ васъ пока не безпокоилъ. Скажите, я приказалъ.

Онъ поклонился, шибко дернулъ меня за руку, вмѣсто пожатія ея, проводилъ до порога, и прыгая, и что-то веселое насвистывая, какъ беззаботная птичка, убѣжалъ завтракать къ гостямъ.

— Михѣевъ! Семенъ Иванычъ! Жрать! кричалъ онъ чертежникамъ въ дверяхъ столовой.

Когда на другой день я пришелъ за отвѣтомъ, Платонъ Александрычъ опять былъ въ кабинетѣ. Все было по вчерашнему. Въ залѣ ходилъ Саровичъ съ какими-то подозрительно-франтоватыми евреями коммисіонерскаго типа. Я слышалъ, какъ онъ вполголоса горячо доказывалъ имъ, что они «заработаютъ» на чемъ-то по l ½%. Кромѣ того, самъ онъ разсчитывалъ завтра получить съ кого-то 1800 руб. и «окончательно поправиться!» (Слушатели какъ бы скептически относились къ его надеждамъ).

Мои объясненія съ Платономъ Александрычемъ сегодня были очень кратки. Онъ встрѣтилъ меня опять у порога кабинета.

— Вердяевъ согласенъ! закричалъ онъ: — жалованья 45 руб. въ мѣсяцъ. Болѣе не можетъ на первое время. Если окажетесь способнымъ къ дѣлу, обязывается, черезъ мѣсяцъ, прибавить до 50—60 руб. Согласны?

— Я долженъ на все соглашаться, всякое занятіе принимать. Благодарю васъ.

— Первые мѣсяцы изъ жалованья вы будете мнѣ платить, въ погашеніе долга, по 15 руб., кромѣ исправной отнынѣ платы за квартиру. Чуръ, условіе!

— Хорошо-съ, подумавъ, сказалъ я.

Мой новый «благодѣтель» подбѣжалъ къ своему бюро, схватилъ визитную карточку и, надписавъ на ней что-то, вручилъ мнѣ.

— Явитесь сегодня же къ Вердяеву съ этой карточкой. Прощайте. Все, что могъ — сдѣлалъ. Радъ быть вамъ полезнымъ.

— Благодарю васъ, сказалъ я, все-таки съ чувствомъ, уходя изъ кабинета. Платонъ Александрычъ скрылся куда-то.

Но едва я накинулъ на себя пальто въ передней, какъ Платонъ Александрычъ выбѣжалъ, чтобы догнать меня.

— Господинъ… Господинъ Мастовъ! — Я обернулся съ удивленіемъ: — я забылъ вамъ сказать. Отнынѣ вы будете платить за свою квартиру немного дороже. Ужь извините. Вмѣсто теперешнихъ 13 — пятнадцать рублей. Для круглаго счета. Невозможно иначе. Дороговизна на все. Думскіе налоги, проценты въ кредитное общество — домохозяева хоть въ петлю полѣзай! слегка краснѣя, произнесъ онъ.

Я вздохнулъ и тихо проговорилъ:

— Хорошо-съ.

Онъ скрылся въ залѣ. Саровичъ и еврейчики коммисіонерскаго типа зачѣмъ-то подбѣжали къ нему. — Я поскакалъ на извощикѣ къ нотаріусу Вердяеву.

Однако, сколько я написалъ сегодня! Рѣдко со мной это случается. Довольно.

III.

13-го марта, четвергъ.

По пути къ нотаріусу, я разглядѣлъ шикарную карточку моего домохозяина. На ней чуть не дюймовыми буквами было награвировано: Платонъ Александровичъ Двининъ. Внизу была приписка: «имѣетъ честь рекомендовать Владиміру Ивановичу Вердяеву-Кисловскому г. Мастова для нотаріальной службы».

Контора нотаріуса оказалась на одной изъ лучшихъ улицъ столицы. При входѣ въ переднюю конторы, меня ударило въ носъ запахомъ овчинки. Дѣйствительно, около десяти человѣкъ крестьянъ въ овчинныхъ полушубкахъ, сидѣли по лавкамъ, стульямъ и окнамъ передней. Нѣкоторые дремали. Таково уже до сихъ поръ свойство русскаго мужика, что, завидѣвъ входящаго «барина», крестьяне повскакивали съ мѣстъ, хотя я для нихъ, казалось, и не представлялъ ничего особеннаго.

Пока молодцоватый швейцаръ конторы помогалъ мнѣ снять пальто, изъ боковой, видимо, кухоньки, вышелъ въ переднюю и устремилъ на меня пытливый взглядъ какой-то кругленькій, добродушный старичокъ. Онъ былъ почти шарообразенъ. Лунообразное лицо его горѣло краснотою: его можно было принять за вышедшаго изъ бани субъекта, часа два жарко тамъ парившагося. Большіе сѣрые глаза слезились. Правая щека была вдвое больше лѣвой, и онъ что-то за нею жевалъ, крѣпко сжимая въ рукѣ разрѣзанную булку, туго набитую ветчиною. Должно быть я ему сразу показался неважною птицей. Разставивъ ноги и продолжая жевать, онъ спокойно готовился пропустить меня мимо себя. Я робко спросилъ нотаріуса. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но только промычалъ: булка за щекой не давала ему говорить. Я только понялъ:

— Про-симъ! Онъ поперхнулся кускомъ, закашлялся, раскраснѣлся еще болѣе и указалъ рукою на корридоръ, ведущій въ контору. Успокоенные крестьяне съ шумомъ стали усаживаться.

Я пошелъ далѣе. Въ корридорѣ разминулся со спѣшащими куда-то: присяжнымъ повѣреннымъ, во фракѣ со значкомъ въ петличкѣ, и съ купцомъ. Послѣдній такъ спѣшилъ, что на ходу напяливалъ за голову не той стороною мѣховую шапку и самъ этого не замѣчалъ. Лица у нихъ были самыя свирѣпыя. Можно было подумать, что они идутъ на штурмъ какой-либо крѣпости.

— Только бы не опоздать! только бы не опоздать подать сегодня, Иванъ Иванычъ! восклицалъ купецъ, на что адвокатъ его дѣлалъ рѣзкій жестъ шляпой, какъ бы говоря: «впередъ, впередъ»!

Въ самой конторѣ сидѣло около четырехъ ожидавшихъ чего-то посѣтителей. Здѣсь работа, видимо, кипѣла: всѣ служащіе сидѣли, нагнувшись надъ столами, и шибко писали. Такого запойнаго, рьянаго писанія я еще никогда не видѣлъ! Какъ будто всѣ писали въ перегонку. Лишь повременамъ скрипъ пера у кого-либо изъ нихъ умолкалъ, раздавался сильный стукъ пресса о бумагу, шелестъ спѣшно перевертываемаго листа и, затѣмъ, снова самое бѣшеное скрипѣнье пера… Всѣ писцы сидѣли за высокимъ баррьеромъ, раздѣлявшимъ комнату, оклеенную обоями цвѣта «подъ дубъ», на двѣ половины. Въ той половинѣ, которая была оставлена для публики, у окна, стояли два бюро, бокомъ къ свѣту, одно противъ другого. Надъ однимъ, большимъ и, видимо, лучшимъ висѣлъ портретъ въ золотой рамѣ. Этотъ столъ теперь пустовалъ и на креслѣ его виднѣлась просиженная подушка. У другого бюро кто-то, водя носомъ по бумагѣ, быстро писалъ бисернымъ почеркомъ. Сбоку виднѣлась согбенная спина.

Я подошелъ и остановился, молча.

Сидѣвшій у бюро, однако, замѣтилъ присутствіе новаго лица. Онъ положилъ перо, всталъ во весь свой гигантскій ростъ — и вдругъ придвинулся ко мнѣ такъ близко, что я долженъ былъ осадить на шагъ назадъ. Оловянные глаза его уперлись въ меня. Я сказалъ, что имѣю рекомендательную карточку Платона Александрыча Двинина къ нотаріусу. Онъ взялъ карточку, отошелъ къ окну, приложилъ ее къ глазамъ — такъ онъ былъ близорукъ — и прочиталъ внимательно.

— Нездоровъ онъ, не одѣтъ, тихо сказалъ странный незнакомецъ и ушелъ тихими шагами въ кабинетъ нотаріуса.

Въ кабинетѣ встрѣтилъ меня нотаріусъ. Хотя былъ уже первый часъ дня и контора, какъ впослѣдствіи я узналъ, съ 9 часовъ должна была считаться открытою, тѣмъ не менѣе, нотаріусъ былъ еще въ халатѣ. Ничего болѣзненнаго въ немъ не было замѣтно. Поверхъ халата, на плечи было накинуто полотенце; самъ онъ имѣлъ какіе-то влажные и смѣшно-зеленоватые волосы на головѣ. (Какъ впослѣдствіи выяснилось, это былъ день, когда онъ красился). При входѣ моемъ онъ, нисколько не конфузясь, съ комическою важностью, громко диктовалъ нараспѣвъ писцу, сидѣвшему за маленькимъ столикомъ у окна:

«…Вслѣдствіе чего ходилъ я, нотаріусъ, къ оному векселедателю, дворянину, временному С.-Петербургскому купцу Павлу Николаичу Бекиреву…»

Я отрекомендовался и указалъ глазами на карточку Двинина, которую онъ держалъ въ рукахъ.

— Говорилъ-съ, говорилъ-съ мнѣ вчера Платонъ Александрычъ, подавая руку, объявилъ Вердяевъ.

И онъ оглядѣлъ внимательно мой костюмъ съ головы до ногъ. Я былъ спокоенъ за свой костюмъ — и смѣло выдержалъ этотъ взглядъ. Я зналъ, что въ Петербургѣ всего можно лишиться и не слѣдуетъ еще терять надежды на счастье; но безъ приличнаго костюма — человѣкъ, въ иной средѣ, пропадаетъ. Такъ послѣдній баластъ опытный капитанъ корабля никогда не выкидываетъ забортъ! Я стоялъ смѣло передъ нотаріусомъ.

— Можетъ быть, вамъ нужны еще аттестаты и рекомендаціи? освѣдомился я, готовясь вынуть изъ кармана пачку моихъ злосчастныхъ рекомендательныхъ писемъ.

— Рекомендаціи Платона Александровича болѣе чѣмъ достаточно, успокоилъ меня Вердяевъ: — вамъ извѣстны мои условія?

— Да-съ. 45 рублей.

— Именно. Болѣе не могу. Отъ вечернихъ занятій въ конторѣ вы будете освобождены. Вамъ совсѣмъ неизвѣстна нотаріальная служба?

— Совсѣмъ.

— Прошу васъ пока присѣсть: я сейчасъ кончу и распоряжусь насчетъ васъ.

Я присѣлъ на кончикъ одного изъ роскошныхъ турецкихъ диваповъ, находившихся въ кабинетѣ.

Вердяевъ продолжалъ спѣшно диктовать съ тою же важностью, распѣвая слова нотаріальной формулы:

«Того ради я, нотаріусъ — (пишите скорѣе!) — по вышеписанному требованію, за неплатежъ по оному векселю, для охраненія вексельнаго права, надлежащимъ образомъ оный вексель протестовалъ…»

Ну, и еще далѣе что-то онъ распѣвалъ… Вниманіе мое отвлеклось чѣмъ-то другимъ.

Кромѣ насъ, въ кабинетѣ были еще какіе-то два господина.. Нисколько не обращая вниманія на насъ съ нотаріусомъ, они жарко о чемъ-то спорили на другомъ концѣ комнаты. Я вглядѣлся въ нихъ. Одинъ, въ потертомъ фракѣ, съ чахоточнымъ лицомъ и растрепанными волосами, напиралъ на собесѣдника какою-то аргументаціею, безпощадно теребя послѣдняго за борта пиджака. Молодое, выстраданное лицо собесѣдника было блѣдно, какъ полотно, а козья бородка, въ которой свѣтилась ранняя сѣдина, положительно тряслась отъ испуга.

— Вы скажите, Бекиревъ, приставалъ къ нему первый: — сколько разъ я вамъ пересрочивалъ? Сколько разъ вы меня обманывали! (Я понялъ, что у нотаріуса писался протестъ на этого Бекирева).

— «Сколько разъ», обиженно произнесъ Бекиревъ: — не даромъ же, я за это платилъ 4 % мѣсячныхъ.

— Что считать проценты! поспѣшно замѣтилъ господинъ во фракѣ: — вы меня обманывали.

— Не обманывалъ, оправдывался тотъ: — а… а, поймите же, что нашъ банкъ взаимнаго кредита не оправдываетъ надеждъ его членовъ, урѣзываетъ кредиты безбожно; изъ двадцати представляемыхъ векселей — принимаетъ одинъ-два… А у меня векселей… вотъ! — И онъ вынимаетъ съ гордостью изъ кармана толстую пачку векселей. — За мной остановки нѣтъ — я готовъ. Пандѣевъ только поставитъ бланкъ, а я поставлю на его векселяхъ и тогда, если не банкъ, то Зильберштейнъ учтетъ — получите. Кажется, вѣрное дѣло? Не виноватъ же я, что этотъ подлецъ Зильберштейнъ теперь уже три подписи требуетъ!

— Я ничего не хочу слушать, бѣшено кричалъ первый: — платите сейчасъ, или протестъ — и я ѣду въ коммерческій судъ и подаю!

— Помните, что у васъ не одинъ вексель мой.

Противникъ не испугался и этого.

— Платите, платите! Хотя изъ горла достаньте — а мнѣ подайте.

Несчастный обладатель пачки векселей съ отчаяніемъ махнулъ рукой и прошелся разъ по комнатѣ.

— Это все оттого, что вы не понимаете практичности предлагаемаго мною банка, съ грустью сказалъ онъ: — если банкъ осуществится — а проэктъ устава уже готовъ — тогда я опять панъ! Тогда опять можно будетъ тамъ переучесть всѣ тѣ векселя Пандѣева, которые банкъ взаимнаго кредита не принимаетъ.

Горячіе финансисты замолчали на минуту. Злосчастный должникъ подбѣжалъ къ двери и, пріотворивъ ее, кого-то спросилъ поспѣшно:

— Зильбершіейна все еще нѣтъ, Николай Иванычъ?

— Нѣтъ, отвѣтилъ глухой голосъ изъ конторы.

— И Пандѣева нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Вотъ люди! трагически воскликнулъ Бекиревъ, запирая дверь.

— Кончайте, на чемъ-нибудь, господа, сказалъ нетерпѣливо нотаріусъ: — записывать протестъ или нѣтъ? Я долѣе ждать не могу. Нужно вчерашнее число закрывать: 1-й часъ.

— Ну, до часу обождите, попросилъ его Бекиревъ.

— Не могу.

— Записывайте въ реэстръ, рѣшительно говоритъ кредиторъ Бекирева: — и пожалуйте сейчасъ протестъ — я ѣду въ коммерческій судъ!

— Это… это неблагородно, замѣчаетъ растерявшійся должникъ: — Пандѣевъ, Зильберштейнъ подъѣдутъ, можетъ быть… Ну, до часу только! проситъ онъ Вердяева.

— Могу быть въ отвѣтѣ, замѣчаетъ этотъ послѣдній.

Бекиревъ, взявъ его фамильярно за талію, отводитъ въ сторону, что-то шепчетъ и, кажется, что-то суетъ ему въ руку.

— Какъ Шакаловъ — его дѣло, уступчиво говоритъ нотаріусъ, указывая на господина во фракѣ: — я… я, пожалуй, готовъ еще полчаса обождать. Онъ самъ подходитъ къ Шакалову и что-то тому тихо объясняетъ.

Тотъ, видимо, колеблется.

— Хорошо, говоритъ Шакаловъ, нехотя: — но это уже послѣдніе полчаса, предупреждаетъ онъ Бекирева.

Тотъ бѣжитъ въ контору, въ растрепанныхъ, какъ говорится, чувствахъ, безумно твердя вслухъ: «Зильберштейнъ, Пандѣевъ — вотъ люди»!

Нотаріусъ ударилъ два раза по звонку.

— Почтеннѣйшій Николай Иванычъ, сказалъ онъ вошедшему слонообразному «незнакомцу», о которомъ я говорилъ выше: — позвольте васъ познакомить (онъ указалъ на меня, а потому я всталъ): г. Мастовъ. Онъ будетъ у насъ заниматься. Укажите ему мѣсто и дайте какую-нибудь работу. Познакомьте съ служащими.

«Незнакомецъ» сразу обратился для меня въ знакомца. Николай Иванычъ опять-подступилъ къ самой моей груди, вперилъ въ меня свои выпуклые глазищи, пожалъ руку и только таинственно проговорилъ:

— Пожалуйте.

Мы вышли въ контору. Ступая тихо своими толстыми, несгибающимнея ногами, Николаи Иванычъ повелъ меня за баррьеръ.

— Нашъ кассиръ, тихо сказалъ онъ, подводя меня къ старичку, котораго я видѣлъ въ передней. И, обратясь къ послѣднему, онъ также тихо, нагибаясь къ уху, отрекомендовалъ меня ему: — новичекъ-служащій — г. Мастовъ.

Кассиръ, который и теперь еще что-то жевалъ, хотя и стараясь это дѣлать въ конторѣ не столь замѣтно, всталъ и подалъ мнѣ руку.

— Григорій Савелъичъ Севрюговъ, назвался онъ. И какъ только мы отошли къ другимъ столамъ, онъ нагнулся къ ящику своей кассы и, закрывшись папкою, на которой золотыми буквами было напечатано: Гербовая бумага, откусилъ съ остервененіемъ большой кусокъ сайки съ сиговой икрой.

— Венцеславъ Венцеславичъ… (фамиліи не разслышалъ): — г. Мастовъ, отрекомендовалъ меня Николай Иванычъ другому какому-то служащему, съ франтоватымъ пестрымъ галстухомъ и необычайно большими стоячими воротничками. (Казалось, голова у него прямо стояла на этихъ воротничкахъ). Я поклонился и тотъ, не безъ величія, пожалъ мнѣ руку.

Третій писецъ, жарко строчившій какую-то бумагу, самъ приподнялся, когда до него дошла очередь и, слегка почему-то конфузясь, проговорилъ:

— Дмитрій Павлычъ Аваловскій. — И, наскоро пожавъ мнѣ руку и какъ бы опасаясь вступать въ предварительные разговоры, сѣлъ или, вѣрнѣе, разлегся грудью на столъ и завалялъ шибко свою переписку. Я только успѣлъ замѣтить его клинообразную черную бородку, да какъ-то подозрительно смѣющіеся глазки.

Послѣднее мое представленіе состоялось къ дѣвушкѣ, занимавшейся въ конторѣ на заднемъ столѣ.

— Мастовъ, таинственно сказалъ ей Николай Иванычъ, подводя меня: — m-lle Морошкина, рекомендовалъ онъ мнѣ дѣвицу. Дѣвушка оказалась зеленою юностью — ей вѣрно было лѣтъ семнадцать еще — съ цвѣтущимъ румянцемъ щекъ, бѣлокурыми кудрями и очень выразительными темными глазами.

Первый актъ окончился, значитъ.

Мнѣ было указано мѣсто съ правой стороны того стола, за которымъ сидѣлъ Аваловскій. Я сѣлъ, чувствуя себя, правду сказать, нѣсколько взволнованнымъ: я ничего не зналъ о томъ дѣлѣ, которому приходилось служить ради куска хлѣба, и вначалѣ, естественно, пугался. Всѣ эти писцы, видимо, чувствовавшіе себя столь свободными въ этомъ знакомомъ имъ дѣлѣ, казались мнѣ удивительными мудрецами и счастливцами.

Теперь я могъ, казалось, считать себя на новой службѣ. Я сидѣлъ на нотаріальномъ креслѣ. И это буквально даже было вѣрно: подо мною было мягкое клеенчатое кресло, весьма удобное, какъ для того, чтобы на немъ работать, такъ и для того, чтобы, ничего не дѣлая, покоиться. Не зная съ чего начать, я инстинктивно положилъ шапку на каминъ, придвинулъ къ себѣ чернильницу и принялся вставлять въ ручку новое стальное перо, валявшееся на столѣ.

Давъ мнѣ минутъ пять оглядѣться, Николай Иванычъ тихими шагами приблизился къ моему мѣсту, положилъ передо мною большой мелко исписанный листъ синей бумаги, бѣлый гербовый листъ въ 20 копеекъ и, приблизивъ свой ротъ къ моему уху столь близко, что губы его, казалось, хотѣли меня ущипнуть за ухо, сказалъ таинственно:

— Перепишите чистенько копію. — И отправился тихо къ своему бюро.

Признаюсь, даже отъ этого пустяка (какъ это странно) у меня забилось сердце. Ну, какъ ошибусь, какъ испорчу листъ гербовой бумаги! Тѣмъ не менѣе, я жарко взялся за работу.

Я такъ углубился въ это новое для меня дѣло, что почти не помню, что происходило въ конторѣ въ теченіи остальной части этого дня. Чѣмъ кончилось дѣло Бекирева съ Шакаловымъ въ этотъ день (да я и плохо еще понималъ всѣ эти формальности) и являлись ли въ контору какіе-то ожидаемые Бекиревымъ Зильберштейнъ и Пандѣевъ — я не замѣтилъ.

Только появленіе въ контору уже знакомаго читателямъ Саровича нѣсколько озадачило меня. Онъ прибѣжалъ около двухъ часовъ въ контору, также запыхавшись, какъ былъ запыхавшись утромъ у Двинина. Вбѣжавъ въ комнату, онъ со всѣми служащими наскоро пріятельски поздоровался — видимо, онъ здѣсь былъ привычный человѣкъ — и быстро подойдя къ Венцеславу Венцеславичу, сидѣвшему позади меня, торопливо спросилъ:

— Нѣтъ у васъ 200 тысячъ?

«Какой богатый», подумалось мнѣ про нашего писца.

— Теперь нѣтъ, отвѣчалъ тотъ спокойно.

Саровичъ поспѣшно перешелъ къ кассиру Севрюгову.

— Нѣтъ у васъ 200 тысячъ? Севрюговъ зажевался: — подъ вторую закладную. Выгодныя условія! домъ на Сергіевской. Оцѣнка кредитнаго общества 650 тысячъ! Можно заработать 272 %. Закладную у васъ въ конторѣ будутъ совершать.

— Ты, Саровичъ, всегда сулишь много… а…

— Вѣрное! Куртажную записку впередъ даютъ.

— И чортова бездна васъ замѣшана всегда, попрекнулъ кассиръ.

— Мы только вдвоемъ, мы только вдвоемъ и будемъ дѣлать! Ей-Богу. Вотъ я завтра получаю съ Оттомарки 1,800 рублей. Поправлюсь окончательно.

— Слышали!

— Побей меня Богъ, побей меня Богъ!.. Такъ нѣтъ 200 тысячъ?

— У меня есть, не разгибаясь надъ бумагой, говоритъ Аваловскій.

— Ну, ты, мексиканецъ, вѣчно съ глупыми шутками! обиженно замѣтилъ Саровичъ. Онъ обтеръ потъ со лба. — Съ вами говорить — только золотое время терять. Побѣгу лучше къ Крещенскому. Дайте кто-нибудь хоть папиросу.

Аваловскій, не переставая писать, молча, сунулъ ему по столу свой раскрытый портсигаръ. Саровичъ взялъ двѣ папиросы: одну положилъ прямо въ боковой карманъ своего засаленнаго жилета, а другую поспѣшно закурилъ.

Онъ бросился къ двери; но едва сдѣлалъ два-три шага, какъ опять вернулся и шибко подошелъ къ Венцеславу Венцеславичу.

— Слухай, пане Венцеславе, може услышишь: не нуженъ ли кому домъ тысячъ въ 400? Тоже можно заработать процента полтора. Запишь.

И едва переводя духъ отъ торопливости и не прощаясь съ нами, онъ убѣжалъ изъ конторы.

Ну, помню еще, пожалуй, тотъ моментъ, когда, въ третьемъ часу, дверь кабинета торжественно раскрылась и вышелъ нашъ нотаріусъ. Онъ молодцовато теперь держался, поклонился намъ издали на общій поклонъ и подошелъ лишь къ m-Ile Морошкиной. Голова его блистала соблазнительно кофейнымъ отливомъ волосъ; на лицѣ виднѣлись слѣды пудры. Пожавъ ей руку, онъ проговорилъ вкрадчиво:

— Какъ хорошо было бы, Анна Алексѣевна, еслибы вы согласились удѣлять мнѣ, въ кабинетѣ, часа полтора по вечерамъ — можно было бы установить особую плату: я такъ люблю, когда именно вы записываете подъ мою диктовку. Костряковъ совсѣмъ не годится для этого.

Дѣвушка слегка краснѣетъ и что-то лепечетъ, но что именно, я разслышать не могу. Вердяевъ съ минуту смѣется и шутитъ съ ней. (Я замѣчаю, что Авалонскій перестаетъ писать въ это время — и къ чему-то прислушивается). Затѣмъ, нотаріусъ переходитъ ко мнѣ, наклоняется за плечомъ надъ моею работою и, успокоенный и довольный — я самъ знаю, что у меня отличный почеркъ — идетъ и садится на свое кресло.

Николай Иванынъ подноситъ ему много бумагъ къ подписи. Многіе изъ ожидающихъ посѣтителей — правда, неважныхъ, должно быть — отпускаются съ миромъ по домамъ, расплатившись у кассира за «заказъ».

Вотъ впечатлѣнія, сохранившіяся у меня о первомъ днѣ службы. Вотъ какъ я попалъ на нотаріальную, такъ сказать, дорогу. Несомнѣнно, что я попалъ сюда по волѣ странной случайности и что Катя была права, когда замѣтила:

— «Экъ, какъ судьба тебя бросаетъ!»

IV.

15 Марта, пятница.

Два дня не писалъ. Пролѣнился по обычаю, да и Катя мѣшала: долго, по вечерамъ не укладывалась спать, а я пишу именно тогда, когда она уснетъ; я желаю поразить ее сюрпризомъ, когда дневникъ мой выростетъ, объемомъ, во что либо значительное. Постараюсь припомнить то, что происходило передъ глазами въ два послѣдующіе дни моей нотаріальной службы. Впрочемъ, кажется, ничего лѣтъ замѣчательнаго: мнѣ замѣтна пока лишь домашняя, такъ сказать, сторона конторской жизни. Съ нею приходится знакомиться. Да и «публики» эти дни въ конторѣ было мало, какъ говорятъ служащіе.

Около половины 10-го часа утра мы являемся въ контору.

Обыкновенно помощникъ нотаріуса Николай Ивановичъ уже находится на своемъ посту; водя носомъ по бумагѣ, онъ уже пишетъ что-то, на синемъ листѣ, своимъ бисернымъ почеркомъ. Крестьяне тоже эти дни все предупреждали насъ; принимая во вниманіе, что многіе изъ нихъ, въ это время, уже довольно сильно похрапывали на окнахъ передней, можно было предположить что они съ-израни сюда пожаловали, или что трехдневное ожиданіе кого то начинаетъ ихъ порядкомъ умаивать.

Венцеслава Венцеславича я тоже уже заставалъ въ конторѣ. Онъ всегда холодно со мной здоровается, оглядываетъ искоса, не безъ замѣтнаго неудовольствія, мой костюмъ, и поправляетъ рукой свой изящный пестрый галстукъ, вытягивая изъ-за него повыше стоячіе воротнички. Затѣмъ, Венцеславъ Венцеславичъ развертываетъ предъ собою какія-то двѣ толстыя конторскія книги и, преимущественно, на нихъ сосредоточиваетъ свое просвѣщенное вниманіе въ теченіи дня: онъ что-то калиграфируетъ въ нихъ. Минутъ черезъ пять, является Аваловскій. Быстро поздоровавшись со всѣми, онъ, молча, вынимаетъ изъ сзоего стола какую-нибудь бумагу и письменныя принадлежности, садится на свое мѣсто или, вѣрнѣе, ложится на лѣвую руку, и перо его начинаетъ скрипѣть по бумагѣ. Ротъ его, но обыкновенію, даже и въ это время дня сохраняетъ какую-то подавленную усмѣшку. Еще позже является Григорій Савельичъ Севрюговъ. Грузно ступая, онъ входитъ въ контору, останавливается недалеко отъ двери и почтительно кланяется, но всѣмъ правиламъ танцовальнаго искуства, съ шарканьемъ ножкой и отвѣсомъ впередъ рукъ, спинѣ Николая Иваныча или самому нотаріусу, если послѣдній уже въ конторѣ, и, солидно держа подъ мышкою папку съ гербовою бумагою, позади которой виднѣется пакетъ съ филипповскими булками, отправляется къ своему столу. Лицо его въ это время бываетъ исполнено необыкновенной серьёзности. Еще позже, около половины одиннадцатаго, является m-lle Морошкина, видимо, пользующаяся исключительнымъ правомъ такъ поздно приходить на службу. Всѣ эти дни на ея хорошенькомъ личикѣ царитъ какая-то грусть…

Едва замѣтитъ Николай Иванычъ, что всѣ собрались, какъ подымется съ своего мѣста, придетъ къ намъ за баррьеръ, и, раскладывая передъ каждымъ работу, на ухо скажетъ:

— Перепишите это. — Или:

— Внесите это въ реэетръ. — Или, наконецъ:

— Сдѣлайте явку отъ такого-то лица.

Плохо я еще понимаю всѣ эти манипуляціи. Все спутываю «засвидѣтельствованіе» съ «явкой». Повидимому, все равно, а выходитъ нѣтъ. «Засвидѣтельствуйте вѣрность копіи»; «засвидѣтельствуйте подлинность подписи», наконецъ, «засвидѣтельствуйте нахожденіе лица въ живыхъ»! Чортъ знаетъ нерѣшительно теряюсь съ непривычки! Посмотришь въ руководство — еще болѣе спутаешься. Только и видишь, что точки, да слова: «такой-то», «тамъ-то», либо — «далѣе см. No такой-то Руков.» Окончательно путаюсь.

Раза два описался. Хотѣлъ подскоблить. Взялся за перочинный ножикъ.

— Бога ради, не скоблите! отчаянно закричали мнѣ сосѣди-товарищи: — у насъ это нельзя. Лучше оскобите и оговорите въ концѣ!

Рѣшительно сбитъ съ толку. Пошелъ, отдалъ 20 копеекъ Севрюгову и взялъ новый листъ гербовой бумаги.

Затѣмъ писалъ какую-то довѣренность; переписалъ отлично: сталъ перевертывать страницу; заторопилъ меня Николай Иванычъ: вмѣсто песочницы схватилъ чужую чернильницу — и залилъ всю бумагу. Стоимость испорченнаго листа. Севрюговъ записалъ въ счетъ моего жалованья. Все оттого, что очень волнуюсь! Переписалъ снова довѣренность, подписалъ ее кто-то въ кабинетѣ нотаріуса.

— Сдѣлайте явку, возвращая довѣренность, говоритъ мнѣ таинственно Пленеръ. (фамилія Николая Иваныча оказывается Пленеръ). Какія-то свѣденія на клочкѣ бумаги о подписавшемъ довѣренность, пашпортъ его даетъ мнѣ. Проситъ скорѣе сдѣлать. Недоумѣваю и конфужусь: — Господа, говоритъ помощникъ остальнымъ служащимъ: — покажите новому человѣку, растолкуйте. Дѣло товарищеское.

Онъ уходитъ и садится за свой столъ.

Вепцеславъ Венцеславичъ перекидываетъ мнѣ довольно невѣжливо черезъ столъ свое Руководство и говоритъ:

— Приложеніе № 25. Тамъ ясно сказано.

Сконфуженный и взволнованный, разворачиваю я книгу и отыскиваю оглавленіе. Рябитъ въ глазахъ: «Форма», «образецъ», «приложеніе» — вертятся у меня передъ глазами. Отыскалъ, наконецъ, № 25. Никакой особенной ясности не вижу. Еще болѣе запутался: какія-то два новыхъ Примѣчанія, да подстрочная выноска, начинающаяся неопредѣленнымъ: «или»!..

Глупо хлопаю глазами — самъ сознаю это — и остаюсь въ нерѣшительности.

Является на выручку Аваловскій. Онъ пододвигается ко мнѣ ее стуломъ и тихо растолковываетъ, гдѣ, что и какъ нужно вставить въ нотаріальную формулу. Спасибо доброму человѣку! При его помощи написалъ безъ ошибки.

Около 11-ти часовъ, обыкновенно, выходитъ изъ кабинета нотаріусъ. Если въ этотъ моментъ никого нѣтъ изъ публики въ конторѣ, онъ всегда здоровается съ m-lle Морошкиной прежде всѣхъ, хотя она сидитъ и дальше всѣхъ, нѣкоторое время шутитъ съ ней, потомъ обходитъ и подаетъ всѣмъ намъ руку. На минуту онъ останавливается — такъ, по крайней мѣрѣ, вчера случилось — около кассирскаго стола и говоритъ Севрюгову о необходимости взноса въ нотаріатъ крѣпостныхъ пошлинъ по какой-то купчей. Тотъ заявляетъ, что у него деньги готовы.

— Что новаго въ нотаріатѣ, Владиміръ Иванычъ? освѣдомляется, въ свою очередь, кассиръ.

Оказывается, что тамъ большую сенсацію и говоръ производитъ нововведеніе недавно назначеннаго нотаріуса Кузьмовича. Нововведеніе состояло въ выдачѣ Кузьмовичемъ публикѣ счетовъ по полученнымъ деньгамъ за нотаріальныя дѣйствія и въ обязательствѣ брать лишь по таксѣ. Сколько я могъ замѣтить, это нововведеніе приходилось не по вкусу Вердяеву.

— Скандалъ! говоритъ онъ съ легкимъ оттѣнкомъ негодованія: — точно нотаріусы лавочники. Нотаріусы — высокое сословіе! 208 ст. предоставляетъ нотаріусамъ получать вознагражденіе по соглашенію. — Онъ вынимаетъ какой-то листокъ изъ бокового кармана. — Я долго не хотѣлъ вѣрить этому слуху и просилъ любезнаго Венцеслава Венцеславича сходить и, отъ своего имени, засвидѣтельствовать подпись руки на чемъ-нибудь. Что же выходитъ? Дѣйствительно, взяли гривенникъ съ него, какъ мелочники-лавочники, да еще росписались… въ безчестіи! Взгляните! — Онъ показываетъ счетъ, выданный на имя Венцеслава Венцеславича изъ конторы нотаріуса Кузьмовича: — не скандалъ ли!

Севрюговъ принялъ счетъ и, вмѣстѣ съ сіяющимъ отъ счастія Венцеславомъ Венцеславовичемъ, принялся разглядывать.

— А особенно, сказалъ Севрюговъ, указывая на оборотную сторону счета: — зачѣмъ это? зачѣмъ это припечатаніе полностью таксы вознагражденія нотаріусамъ и заступающимъ ихъ лицамъ? Это ужъ какое-то выскочество!

Вновь сочиненное Севрюговымъ слово попало, однако, Вердяеву прямо въ сердце, не причинивъ особенной боли и, видимо, даже доставивъ удовольствіе.

— Совершенно съ вами согласенъ. Въ нотаріатѣ всѣ возмущены, также какъ и многіе изъ нашихъ почтенныхъ коллегъ, которыхъ мнѣ удалось видѣть эти дни, сказалъ Владиміръ Иванычъ. — Все оттого, что нашему сословію Нотаріальнымъ Положеніемъ не предоставлено право имѣнія своего совѣта нотаріусовъ, подобно тому, какъ это предоставлено присяжнымъ повѣреннымъ, совѣта, вѣдѣнію котораго дѣйствія нотаріуса, имѣющія соотношенія къ чести и интересамъ корпораціи, могли бы подлежать обсужденію. Но все-таки до сихъ поръ наше сословіе пользовалось заслуженнымъ уваженіемъ публики, а теперь…

Но въ это время я встаю, чтобы отнести явленную довѣренность Пленеру. Нотаріусъ меланхолически замолкаетъ, беретъ у меня довѣренность и, я вижу, любуется ею.

— Это вы переписывали и дѣлали явку?

— Я съ.

— Какой у васъ отличный почеркъ, я еще вчера замѣтилъ! Николай Иванычъ, посмотрите, какой прекрасный почеркъ!

Пленеръ медленно подходитъ къ баррьеру. Онъ приставляетъ довѣренность къ глазамъ и смотритъ. Севрюговъ тоже заглядываетъ черезъ плечо Вердяева. Я нѣкоторое время чувствую конфузъ польщенной добродѣтели.

— Нужно ихъ на актовыя книги посадить, говоритъ нотаріусъ Пленеру, указывая на меня: — прекрасный почеркъ!.. Только вы, г. Мастовъ, обращается ко мнѣ Вердяевъ: — слово: нотаріусъ, внизу передъ моею подписью, пишите всегда крупнѣе. Это красивѣе выходитъ, да и самое званіе нотаріуса — это, какъ я сейчасъ говорилъ и какъ вы потомъ узнаете, ознакомившись съ функціею нашей дѣятельности — очень… очень важное званіе по юридическимъ понятіямъ, и всюду почтено большимъ уваженіемъ! Вы не будете потомъ раскаяваться, ступивъ на поприще именно этой службы, успокоилъ онъ меня: — у насъ это сословіе еще недостаточно высоко поставлено Нотаріальнымъ Положеніемъ. А вотъ во Франціи, въ Англіи существуютъ цѣлыя почтенныя сословія, напримѣръ, парижскій синдикатъ нотаріусовъ; сословіе это занимаетъ столь же высокое положеніе въ государствахъ Запада, какъ и сословіе судей. При церемоніяхъ, они занимаютъ мѣста, вмѣстѣ съ судейскимъ сословіемъ, во главѣ другихъ представительныхъ корпорацій. Въ Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ (онъ такъ весь оффиціальный титулъ и выговорилъ) — сословіе это становится, при церемоніяхъ, тотчасъ за шерифомъ, выше губернатора штата и другихъ административныхъ лицъ. Очень важное и почтенное сословіе!

Хотя и поглощенный подобающимъ вниманіемъ къ многознаменательнымъ разъясненіямъ г. нотаріуса, я, однакожь, успѣлъ замѣтить, что Аваловскій, едва только Вердяевъ сталъ описывать прелести высокаго положенія «на Западѣ» нотаріальныхъ персонажей, выпрямился, оставилъ свое писаніе и съ почтительнымъ вниманіемъ, вмѣстѣ со всѣми нами, сталъ смотрѣть въ глаза Владиміру Иванычу. Едва нотаріусъ окончилъ свою послѣднюю фразу, какъ Аваловскій любознательно освѣдомился:

— А позвольте узнать, Владиміръ Иванычъ, въ Палестинѣ есть нотаріусы?

Вопросъ этотъ показался мнѣ нѣсколько страннымъ. Но нотаріусъ, видимо, нашелъ его очень естественнымъ. Вердяевъ какъ бы обрадовался, точно Аваловскій подхватилъ какую-то его мысль.

— Конечно, есть, господа, поспѣшно сказалъ нотаріусъ, обращаясь ко всѣмъ намъ: — тамъ эту должность исполняютъ почтенные кади, состоящіе при мутесарифахъ, губернаторахъ… Когда я путешествовалъ тамъ, на поклоненіи, съ Робертомъ Вильгельмовичемъ Баумомъ, старшимъ нотаріусомъ…

Я оглянулся на Авалонскаго.

Послѣдній уже сидѣлъ, наклонившись надъ бумагою, и спѣшно скрипѣлъ перомъ. Мнѣ лишь показалось, что какая-то игривая складка опять заиграла на его устахъ. Но перо его бѣгло писало.

— …Когда я путешествовалъ по Палестинѣ съ Робертомъ Вильгельмовичемъ, повторилъ не безъ гордости Вердяевъ: — то мы тамъ видѣли, въ Яффѣ и Іерусалимѣ, кади, которые отлично исполняли обязанности публичныхъ нотаріусовъ.

Онъ еще что-то хотѣлъ прибавить, но Пленеръ, приложившись къ его уху губами, магически произнесъ:

— Двининъ!

Вердяевъ, не докончивъ разговора, бросился къ двери, слегка согнувшись на правый бокъ, должно быть для граціозности.

— Платонъ Александровичъ! произнесъ онъ патетически.

Двининъ появился передъ нами съ обычною своею живостью. Онъ издали кивнулъ намъ всѣмъ головою, поставилъ свою изящную шляпу съ чернымъ высокимъ крепомъ на круглый столъ, стоявшій среди конторы «для рукоприкладства» публики, бросилъ въ шляпу сдернутыя съ рукъ перчатки, положилъ тросточку и убѣжалъ съ Вердяевымъ въ кабинетъ. Появленіе его, видимо, произвело какое-то чарующее дѣйствіе на контору. Какъ будто всѣ ожидали отъ него чего-то пріятнаго. Всѣ на минуту оживились. Служащіе пріостановились скрипомъ перьевъ и тихо перешептывались.

Дѣйствительно, минутъ черезъ десять, навѣдывавшійся въ кабинетъ нотаріуса Пленеръ что-то по секрету сообщилъ Севрюгову. Лицо этого послѣдняго даже побагровѣло отъ удовольствія. Онъ не вытерпѣлъ.

— Надняхъ будутъ совершаться большіе акты, полуоборотившись къ намъ, объявилъ онъ: — купчая, запродажная и подрядная!

Не знаю, почему всѣ сочли себя обязанными возрадоваться и улыбнуться, хотя я понималъ, что лично никто изъ насъ отъ этого не выигрывалъ. Я тоже счелъ нужнымъ ощутить удовольствіе въ сердцѣ.

Двининъ вылетѣлъ, какъ угорѣлый, изъ кабинета Вердяева. Послѣдній едва поспѣвалъ за нимъ. Платонъ Александрычъ схватилъ шляпу и трость, двинулся въ нашу сторону, видимо, желая со всѣми нами поздороваться или попрощаться, но терпѣнія дойти до насъ не хватило, дернуло къ двери; онъ лишь послалъ намъ шляпою привѣтствіе и выбѣжалъ въ переднюю.

«Горитъ человѣкъ», подумалось мнѣ.

Почти въ тотъ же моментъ явился ему на смѣну Бекиревъ. Въ противуположность Двинину, появленіе Бекирева не произвело въ конторѣ никакого обнадеживающаго впечатлѣнія: будто отъ него уже и нельзя было ожидать никакой выгоды. Пленеръ лишь обернулся, холодно поклонился — и тотчасъ опять углубился въ свою работу. (Нотаріусъ былъ въ кабинетѣ). Бекиревъ, спѣшно войдя въ контору, блуждающимъ взглядомъ обвелъ всю комнату.

— Зильберштейна не было, господа? тревожно спросилъ онъ всѣхъ насъ.

— Нѣтъ, сказалъ Севрюговъ,

— И Пандѣева не было?

— Нѣтъ, Павелъ Николаичъ.

— Вотъ люди! обычно воскликнулъ Бекиревъ: — кто-же бланкъ поставитъ за нихъ! — Онъ поспѣшно вынулъ пачку векселей.

— Обождите, Павелъ Николаичъ, посовѣтовалъ Севрюговъ.

— Вѣдь 12-й часъ! Условливались не опаздывать!

Однако, остался.

Уложивъ драгоцѣнную пачку въ мѣховую шапку, онъ подошелъ къ нашему кассиру и оперся, у его стола, на локти. Съ минуту онъ съ завистью смотрѣлъ, какъ тотъ отсчитывалъ радужныя бумажки — для сегодняшнихъ крѣпостныхъ пошлинъ, вѣроятно. Затѣмъ, они тихо о чемъ-то разговорились. Глаза Бекирева остановились на мнѣ. Онъ замѣтилъ присутствіе въ конторѣ новаго лица.

— Новичекъ у васъ въ конторѣ есть? могъ я разслышать его вопросъ.

— Да.

— Состоятельный человѣкъ? освѣдомился онъ тихо, должно быть, введенный въ заблужденіе фальшивой жемчужиной моего галстуха.

— Должно быть, состоятельный, иронически замѣтилъ кассиръ: — если за 45 рублей пошелъ служить.

Бекиревъ помолчалъ. Онъ пригнулся еще ниже и попросилъ какого-то совѣта у Севрюгова.

— Не знаю; попросите самого, разслышалъ я.

Бекиревъ перешелъ за баррьеръ къ Венцеславу Венцеславичу. Онъ нагнулся и, любовно взявъ за талію нашего товарища, сталъ тихо его уговаривать въ чемъ-то.

— Не мѣшаюсь въ это… Извините, Павелъ Николаичъ, не могу. Чего не могу — того не могу, долетало урывками до меня.

— Пустая лишь формальность, поймите! Принимаю отвѣтственность на себя; даю неустоечную въ пять тысячъ рублей, если доведу до протеста…

— Право, не могу.

— Еслибы подошелъ Пандѣевъ — тогда я не просилъ бы!

— Не могу, Павелъ Николаичъ.

Бекиревъ выпрямился и безнадежно вздохнулъ, вытирая потъ со лба.

— Ахъ, Пандѣевъ, Пандѣевъ! Вѣчная неаккуратность!.. Нѣтъ, должно быть, не дождусь, вдругъ рѣшилъ вслухъ Бекиревъ. И, схвативъ шапку съ пачкой драгоцѣнныхъ векселей, онъ наскоро попрощался съ кассиромъ и ушелъ изъ конторы, предупреждая: — Можетъ быть, еще навѣдаюсь!

Черезъ четверть часа, не болѣе, въ контору явился Пандѣевъ. Страдалъ ли онъ одышкой или очень ужь торопился застать Бекирева — не знаю, только войдя въ контору, онъ съ минуту не былъ въ состояніи ничего произнести. Онъ лишь махалъ въ рукѣ написаннымъ векселемъ. Это былъ старичокъ съ трясущейся уже головой, кривоногій на правую ступню, отчего принужденъ былъ опираться при ходьбѣ на черную палку съ резиновымъ наконечникомъ. Сюртукъ его и манишка не отличались особенною свѣжестью, галстухъ сидѣлъ на боку, но за-то въ петличкѣ лѣваго отворота виднѣлась красивая серебрянная звѣздочка на Станиславской розеткѣ.

Войдя и переведя духъ, онъ остановился посрединѣ конторы.

— Бекиревъ былъ?

— Былъ, ваше превосходительство. Ожидалъ васъ, отвѣтилъ нашъ кассиръ, подымаясь съ мѣста и пряча торопливо въ кассу краюшку булки, которую жевалъ отъ скуки.

— Вотъ субъектъ! воскликнулъ генералъ, съ отчаяніемъ: — совсѣмъ не финансовый человѣкъ! Съ нимъ нельзя никакого дѣла имѣть. Кто же поставитъ бланкъ! — И онъ снова махнулъ въ воздухѣ векселемъ. Всѣ молчали. Пленеръ какъ-то особенно низко пригибался къ бумагѣ, которую писалъ. Севрюговъ стоялъ на вытяжку предъ генераломъ.

— Обѣщалъ, что, можетъ быть, еще заѣдетъ. Обождите, Никита Никитичъ, сказалъ робко кассиръ.

— Некогда мнѣ ждать. Дѣла! строго замѣтилъ его превосходительство: — кромѣ того, есть у меня для него интересное дѣло. Скажите ему, пожалуйста, если заѣдетъ, понижая голосъ и подходя къ Севрюгову, продолжалъ Пандѣевъ: — что тутъ пріѣхалъ воронежскій богатый помѣщикъ; 30 тысячъ чистоганомъ лежатъ у него на текущемъ счету, домъ въ Воронежѣ незаложенный въ 20 тысячъ и нигдѣ еще въ банкахъ не кредитовался. — Послѣднія слова онъ особенно подчеркнулъ Севрюгову возвышеніемъ голоса: — хочетъ нотный магазинъ открыть. Ищетъ компаньона. Пусть Бекиревъ непремѣнно сегодня у меня будетъ.

— Слушаю-съ.

И быстро ковыляя ногой и глухо стуча палкою объ полъ, онъ удалился изъ конторы, повторяя:

— Вотъ человѣкъ!

Когда вышеизложенную новость сообщилъ Севрюговъ, въ третьемъ часу дня заѣхавшему снова въ контору, Бекиреву, послѣдній лишь разинулъ ротъ, и, быстро схвативъ съ камина по ошибкѣ мою мѣховую шапку, онъ убѣжалъ куда-то, ни съ кѣмъ не прощаясь.

Мнѣ досталась его шапка съ тремя векселями, по 500 рублей каждый, писанными на имя тайнаго совѣтника, профессора музыки, Никиты Никитича Пандѣева. Ошибка была мною замѣчена лишь при уходѣ изъ конторы въ пятомъ часу. Но самъ Бекиревъ ее не замѣтилъ — и размѣнъ шапокъ послѣдовалъ лишь на другой день, причемъ о векселяхъ, бывшихъ въ шапкѣ, болѣе помнилъ я, чѣмъ Бекиревъ, все бредившій теперь именемъ какого то воронежскаго помѣщика.

— Самъ Богъ мнѣ посылаетъ! восклицаетъ онъ, оживляясь: — Моя идея «Общества взаимнаго учета малонадежныхъ векселей» — близится къ осуществленію. Я опять панъ!.. Подожди, ракалія Шакалка, грозя кулакомъ въ воздухѣ Шакалову, говоритъ Бекиревъ: — задамъ я тебѣ!

— Дай Богъ нашему теленку волка съѣсть, ухмыляясь, ворчитъ себѣ подъ-носъ нашъ Севрюговъ.

V.

16-го марта, суббота.

Буду продолжать недосказанное вчера.

Во всѣ эти дни я переписалъ много бумагъ въ конторѣ. Раза два въ кабинетѣ нотаріуса писалъ подъ его диктовку, вмѣсто удаленнаго Кострякова. Испортилъ только одинъ 20-ти копеечный листъ. Замѣчаю собственный успѣхъ: умѣю уже дѣлать безошибочно засвидѣтельствованіе вѣрности копій; засвидѣтельствованіе подписи — тоже начинаю помнить, хотя затрудняюсь, когда самоличность подписавшагося субъекта неизвѣстна нотаріусу: нужно прописывать свидѣтелей, либо No представленнаго имъ паспорта. Вписалъ, по порученію Пленера, въ актовую книгу, съ большимъ страхомъ, правду сказать, незначительное духовное завѣщаніе: обязывался какой-то мѣщанинъ облагодѣтельствовать послѣ смерти «дражайшую супругу Ѳеклу Афонасьевну» неизвѣстно чѣмъ, «все, что въ квартирѣ послѣ моей смерти окажется», сказано была въ завѣщаніи. Присутствовавшая при совершеніи духовнаго завѣщанія Ѳекла Афонасьевна осталась, однако, видимо, осчастливленною такимъ распоряженіемъ «самого».

Плевое дѣло, кажется! Пленеръ взялъ за него всего 7 рублей. Да еще свидѣтелей долженъ былъ поставить. Бѣгали на Невскій. Трое посыльныхъ съ сосѣдней стойки, за полтинникъ на брата, росписалисъ въ достовѣрности личности, здравомыслія и правоспособности завѣщателя, хотя видѣли его въ рожу первый разъ въ жизни, вѣроятно. Произошло, правду сказать, нѣчто въ родѣ толкучки, когда договаривались.

— Восемь рублей будетъ стоить, говоритъ помощникъ нотаріуса.

— Три, даетъ мѣщанинъ.

— Нельзя-съ.

— Ну, четыре.

— Семь-съ полтиной — все, что можно взять.

— Пять даю.

— Семь — послѣдняя цѣна. Свидѣтелей на свой счетъ ставлю.

— Извольте, г. нотарьюсъ.

«Изъ конторы нельзя выпускать», оправдывалъ потомъ Пленера Севрюговъ, въ разговорѣ съ Венцеславомъ Венцеславичемъ.

Неловко только писать въ такихъ большихъ фоліантахъ. Однако, не испортилъ и помощникъ нотаріуса похвалилъ. (Самъ онъ такой дока, говорятъ, что одну лишь ошибку сдѣлалъ во всю свою жизнь, въ актовой книгѣ, пропустивъ гдѣ-то союзъ «и»).

Пытался я заносить бумаги въ реэстръ, чтобы узнать, какъ это дѣлается, но Венцеславъ Венцеславичъ прямо не далъ книгъ, объявивъ, что «онъ на реэстрахъ». Приходится обождать!

Сосѣдъ Аваловскій много помогаетъ разъясненіями. Спасибо ему! Онъ это только мнѣ, да m-lle Морошкиной и дѣлаетъ въ конторѣ. Кажется, порядочная личность. Только мало разговорчивъ и, видимо, шутникъ и насмѣшникъ. Кассира все затрогиваетъ; но тотъ всегда отгрызается отъ него самымъ добродушнымъ образомъ.

— Ну, молчи, мексиканецъ! говоритъ Аваловскому Севрюговъ, отбиваясь отъ его насмѣшекъ.

Знакомство мое съ Аваловскимъ мало по-малу завязывалось: раза три, другъ у друга, по-сосѣдски папиросы закуривали. Но въ разговоръ еще не вступаемъ. Спросишь его что-либо о формѣ бумаги, онъ объяснитъ — и сейчасъ же опять вернется на свое мѣсто и примется за работу. Кажется, очень прилежный. Нотаріусъ его, повидимому, немножко побаивается. Но, кажется, всѣ въ конторѣ уважаютъ.

Въ распорядкахъ жизненной дѣятельности, какъ самой конторы, такъ и нѣкоторыхъ ея членовъ, я замѣчаю строгую правильность и періодичность. Подобно морскимъ приливамъ и отливамъ, въ извѣстные часы дня и у насъ разнородная публика приливаетъ и отливаетъ.

Утромъ, напримѣръ, до 12 часовъ, болѣе мелкая рыбёшка плыветъ въ контору, съ пустыми дѣлами: адвокатъ какой-нибудь захудалый прибѣжитъ взять протестъ отданнаго наканунѣ векселя; мѣщанинъ — сапоги гармоникою — навѣдается, не утверждена ли старшимъ нотаріусомъ его купчая крѣпость въ 300 рублей на домъ по шлиссельбургскому тракту; студентъ принесетъ для свидѣтельствованія подписи руки почтовую повѣстку въ 25 рублей; Бекиревъ и Саровичъ, вѣчно ищущіе денегъ — пожалуютъ… Крестьяне же, вотъ уже который день, съ утра дежурятъ у насъ въ передней цѣлымъ станомъ!.. Послѣ 12-ти часовъ является болѣе крупная рыба: князь, дающій довѣренность на управленіе имѣніями, находящимися чуть ли ни въ десяти губерніяхъ; благородная дама, отдающая, подъ заемное письмо съ залогомъ движимости, капиталецъ свой въ 500 рублей, съ вычетомъ изъ нихъ впередъ 5 % въ мѣсяцъ; помѣщикъ, тоскующій объ излишне-оставшейся за надѣломъ крестьянъ землѣ и желающій ее непремѣнно всучить Петербургско-Тульскому земельному банку; Двинины съ купчими и закладными на дома и «пустопорожки», какъ говорилъ недавно Саровичъ…

Туже строгую періодичность я вижу и въ дѣятельности нашего почтеннаго кассира. Явясь въ контору около половины 10-го часа утра, онъ прежде всего прикидываетъ на счетахъ стоимость остающейся въ папкѣ гербовой бумаги, закусывая эту нетрудную операцію сухою булкою; ровно въ 11 часовъ, въ дверяхъ конторы появляется нашъ молодцоватый швейцаръ въ гвардейскомъ сюртукѣ и, если въ конторѣ нѣтъ нотаріуса, громко объявляетъ: — Григорій Савельичъ, готово! — Если же въ конторѣ Вердяевъ или «важная» публика — то онъ только подмигиваетъ куда-то вдаль Севрюгову. Этотъ послѣдній уже понимаетъ. Взявъ папку подъ мышку, для прикрытія таящихся за ней трехъ филипповскихъ булокъ, онъ важно направляется, дѣловымъ шагомъ, къ выходу. Его иногда такъ увлекаетъ нетерпѣніе, что онъ забываетъ запереть самую кассу.

— Буфетъ, буфетъ заприте! шепчетъ ему тогда, вдогонку, Аваловскій.

Тотъ возвращается и запираетъ ключемъ кассу, ворча добродушно:

— Молчи, мексиканецъ, насмѣшникъ!

Я вчера послѣдовалъ за нимъ въ переднюю, такъ какъ мнѣ нуженъ былъ забытый въ пальто портсигаръ. Изъ кухни, куда удалился Севрюговъ, раздавалось нѣчто подобное шипѣнію змѣй отъ жаренья чего-то жирнаго, а въ передней стоялъ такой удушливый запахъ жженаго масла, что даже дремавшіе на окнахъ крестьяне начали было просыпаться, вѣроятно, предполагая, что богатырски проспали до самаго наступленія второй масляницы.

Съ тою же правильностью, около 2-хъ часовъ, вотъ уже третій день, Севрюговъ беретъ подъ мышку свою неизмѣнную спутницу-папку и, поклонившись нотаріусу по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искуства, съ шарканьемъ ножкой и выпячиваніемъ рукъ впередъ, говоритъ:

— Я пойду за гербовой бумагой, Владиміръ Иванычъ. (У другихъ нотаріусовъ, говорятъ, эту обязанность исполняютъ швейцары).

На что Вердяевъ всегда привѣтливо отвѣчаетъ:

— Пожалуйста, Григорій Савельичъ!

И Севрюговъ черезъ часъ возвращается, неся за папкой рыбца, а вчера и цѣлаго копченаго сига въ бумагѣ.

— Хвостъ, хвостъ спрячь, Савельичъ — уплыветъ! дразнитъ его изподтишка Аваловскій, указывая на торчащій изъ бумагъ хвостикъ рыбины.

— Молчи, висѣльникъ! опять добродушно угощаетъ его Севрюговъ, разгружаясь передъ кассой.

Проглотивъ исподволь все принесенное за ширмочками изъ папки, съ золотою надписью: Гербовая бумага, онъ около 4-хъ часовъ начинаетъ жить предъобѣденными грезами.

Дѣятельность конторы къ этому времени обыкновенно затихаетъ. Нотаріуса нѣтъ — еще въ 3 часа, надѣвъ сюртукъ и бѣлый галстухъ, онъ уѣхалъ, на своей сытой лошадкѣ, въ нотаріатъ. Служащіе начинаютъ болѣе заниматься куреніемъ папиросъ. Одинъ Пленеръ у своего стола неизмѣнно водитъ носомъ по бумагѣ.

Севрюговъ въ это время начинаетъ мучиться предъобѣденнымъ вожделѣніемъ.

— А что, Венцеславъ Венцеславичъ, спрашиваетъ громко Севрюговъ, если нѣтъ постороннихъ въ конторѣ: — ѣли вы когда-нибудь гусинные полотки въ грибномъ соусѣ, со сметаной?

— Ну, говоритъ Аваловскій, взглядывая на свои серебрянные часы луковицей: — 4 часа, значитъ, скоро! Обжорный турниръ начинается!

— Нѣтъ, съ грибнымъ соусомъ, въ сметанѣ, не ѣдалъ, Григорій Савельичъ; а ѣлъ ихъ просто копчеными, отвѣчаетъ нашъ товарищъ «на реэстрахъ», какъ самъ себя называетъ Венцеславъ Венцеславичъ.

— Не ѣли? переспрашиваетъ кассиръ и погружается, на нѣкоторое время, въ сладкую задумчивость, вѣроятно, о полоткахъ: — Гм!..

Происходитъ многозначительная пауза.

— А ѣли вы, Григорій Савельичъ, въ свою очередь освѣдомляется Венцеславъ Венцеславичъ черезъ минуту: — польское блюда; фляки господарски?

— Ѣлъ въ Варшавѣ, бодро отвѣчалъ Севрюговъ: — барзо смачно яло! неизвѣстно на какомъ языкѣ объявляетъ онъ: съѣлъ всѣ фляки, сколько было въ отелу! Удивлялись москальскому аппетиту, съ гордостью говоритъ Григорій Савельичъ.

— Ну, отлично, не уступаетъ Венцеславъ Венцеславичъ: ѣли вы хоо-рошій капуснякъ со свининой?

— Ѣлъ, говоритъ нашъ кассиръ: — съѣлъ весь въ Вилы въ заѣзжемъ домѣ, да еще куцаго зайца спросилъ на придачу.

Венцеславъ Венцеславовичъ пасуетъ передъ русскимъ богатырствомъ.

— Ну, а ѣли вы щуку по-жидовски? нападаетъ на него вопросомъ Севрюговъ… «Дѣйствительно, обжорный турниръ»! думается мнѣ.

И разговоры о томъ, кто что ѣлъ и чего не ѣлъ, тянутся у нихъ до 4-хъ часовъ, либо до той поры, пока Пленеръ не встанетъ съ мѣста и не скажетъ кому-либо изъ нихъ, по обыкновенію, на ухо:

— Нельзя писать. Говорите тише. — И самъ, при этомъ, оботретъ слюнки на губахъ рукавомъ своего старенькаго сюртука. Даже грустное личико Анны Алексѣевны проясняется улыбкою удовольствія отъ этихъ забавныхъ разговоровъ.

«Человѣкъ только и знаетъ, что ѣстъ, либо объ ѣдѣ думаетъ», навертываются у меня мысли про Севрюгова: — «зачѣмъ онъ здѣсь сидитъ въ конторѣ»?!

Но вотъ и маменька m-lle Морошкиной появляется въ дверяхъ: это значитъ 4 часа. Дѣйствительно, часы, гдѣ-то въ корридорѣ, начинаютъ бить часъ окончанія нашей службы. Всѣ подымаются съ мѣста. Раздается пѣвучій звонъ запираемыхъ на ключъ ящиковъ у бюро.

Аваловскій скорѣе всѣхъ уходитъ изъ конторы. Проходя мимо, онъ здоровается за руку съ матерью m-lle Морошкиной.

Въ этотъ день я такъ проголодался — еще болѣе, можетъ быть, отъ раздразненнаго аппетита разсказами Севрюгова — что, на возвратномъ пути домой изъ конторы, завернулъ къ Доминику, дабы съѣсть пирожокъ. У одного изъ порожнихъ столиковъ сидѣлъ Саровичъ съ какимъ-то евреемъ. Передъ ними на столикѣ даже крошекъ не было насорено. Саровичъ имѣлъ самый постный видъ. Онъ меня узналъ и почему-то счелъ нужнымъ поклониться, дотронувшись боязливо рукой до своей вытертой барашковой шапки. Когда я проходилъ мимо, онъ говорилъ собесѣднику;

— Когда я получу 1800 рублей…

Значитъ, еще не получилъ, какъ ожидалъ три дня тому назадъ!

VI.

18-го марта, понедѣльникъ.

Вчера весь вечеръ читалъ дома «Руководство къ нотаріальной части», приглядываясь къ образцамъ и формамъ. Поэтому, опять пролѣпился и не писалъ дневника одинъ день.

Приходится много наверстывать…

Наконецъ, мнѣ пришлось въ конторѣ разговориться съ Аваловскимъ. Я еще не могу дать себѣ полнаго отчета о впечатлѣніи, которое производитъ на меня это знакомство. Но, какъ я уже сказалъ въ началѣ дневника, этотъ «мексиканецъ» заинтересовалъ меня. Его чудачество, порой злость и насмѣшливость забавляютъ меня! Взгляды его, правда, иногда отличаются эксцентричностью — Катя считаетъ его «тронутымъ» — можетъ быть, тутъ роль играетъ желаніе порисоваться, не знаю; но все это довольно метко и ужь, во всякомъ случаѣ, не избито… Какъ я ужь говорилъ, очень странно все то, что онъ — жаль неохотно — разсказываетъ про свои приключенія. Если онъ не сочиняетъ — а, повидимому, и въ конторѣ всѣмъ это извѣстно за достовѣрное — то жизнь его очень занимательна. Вотъ ужь, можно сказать, видѣлъ человѣкъ виды на своемъ вѣку! И притомъ, въ тридцать лѣтъ!

Въ 3 часа, нотаріусъ, по обыкновенію, уѣхалъ въ нотаріатъ. Около половины четвертаго часа удалились послѣдніе посѣтители. Въ конторѣ поотлегло и мы, правду сказать, принялись прохлаждаться, т. е. покуривать папиросы, изрѣдка лишь отрываясь къ работѣ.

— Вы по чьей рекомендаціи попали къ намъ? тихо спросилъ Аваловскій, послѣ одного закуриванія у меня напиросы.

— Платона Александрыча Двинина.

— А вы съ нимъ знакомы?

— Я живу въ его домѣ, на Пескахъ.

— А! Онъ вѣдь этотъ домъ ужь продаетъ; скоро купчая у насъ будетъ совершаться. Два другихъ лѣтомъ будетъ строить. Къ осени въ одинъ изъ нихъ, вѣрно, переберется. Онъ все такъ кочуетъ, цыганъ.

— Ну, къ осени не поспѣетъ, замѣтилъ я.

— Онъ-то? — поспѣетъ. Онъ все такъ строитъ, въ одно лѣто.

— А зимовка дома вчернѣ?

— Законы не про такихъ, какъ Двининъ, пишутся, засмѣялся Аваловскій.

Я промолчалъ.

— Въ нашей конторѣ, онъ много актовъ совершаетъ?

— Имъ много держимся.

— Кажется, милый человѣкъ?

Аваловскій улыбнулся, съ обычной своею язвительностью.

— Вы несогласны? Вы что-то улыбнулись?

— Привычка дурачковъ-съ. У Шекспира, знаете-съ, шуты всегда улыбаются.

Я. промолчалъ при этомъ — думаю, неискреннемъ — самобичеваніи моего товарища.

— По крайней мѣрѣ, нельзя отрицать, сказалъ я: — что Двининъ энергическая натура.

— Конечно.

— Вы опять улыбаетесь?

— Энергическая, энергическая! Еще бы не энергическая, если на обухѣ рожь молотитъ.

Я совершенно не зналъ Двинина — и замолчалъ. Насмѣшникъ сѣлъ на мѣсто и принялся ножичкомъ чистить себѣ ногти. Нѣкоторое время мы безмолвствовали. Я сталъ стирать резиной карандашныя линейки съ синей бумаги, на которой писалъ, раздумывая о рѣзкости, вообще, характеристикъ моего знакомаго.

— Вы на какой окладъ къ намъ поступили? спросилъ меня опять мой сосѣдъ.!

— На 45 рублей.

— Что значитъ двининская протекція!

— Развѣ это такъ много?

— Я два года служилъ, въ началѣ, на 30 рубляхъ. Теперь только получаю 50 рублей.

(Впрочемъ, тутъ не слышно было ни малѣйшей зависти).

— Что васъ заставило пойти сюда?

Это меня нѣсколько удивило.

— Тоже, что и всѣхъ: нужда. Всѣхъ она заставляетъ тутъ сидѣть, я думаю.

— Да, это вѣрно…

— Вы говорите «вѣрно» такъ, Дмитрій Павлычъ, какъ-будто это невѣрно — право.

— Вѣрно, вѣрно, Евгеній Васильичъ; я говорю: вѣрно.

Но я видѣлъ, что онъ лишь отдѣлывался. Въ раздумьѣ, я принялся скрести резиною по бумагѣ. Резина какъ-то свистѣла. Онъ оставилъ меня въ покоѣ на минуту.

— Савельичъ, Савельичъ, шутливо шепталъ, минутъ чрезъ пять, Севрюгову мой сосѣдъ: — обжорнаго турнира, видно, сегодня не будетъ?

— Молчи, насмѣшникъ, мексиканецъ! брюзгливо огрызнулся тотъ.

Аваловскій ничего не отвѣтилъ: онъ ужь опять сидѣлъ, нагнувшись въ развалку, надъ работой и лишь саркастически улыбался.

Когда минутъ чрезъ десять, онъ опять придвинулся ко мнѣ, дабы достать коробку спичекъ, я осторожно освѣдомился:

— Извините за нескромность. Отчего они васъ «мексиканцемъ» корятъ?

— Не знаю, улыбаясь, отвѣтилъ Дмитрій Павлычъ: — дурачковъ-съ всѣ считаютъ въ правѣ по головѣ стукать.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ.

— Должно быть, потому-съ, что я въ Мексикѣ былъ, спокойно объяснилъ онъ.

— Вы были въ Мексикѣ? не безъ удивленія переспросилъ я.

— Что же тутъ удивительнаго?

— Вы еще спрашиваете! Вѣдь это не то же самое, что побывать просто за-границей, въ Берлинѣ, Парижѣ, Римѣ!

— Въ Петербургѣ многіе, можетъ быть, тамъ были.

— Ну, врядъ ли. Зачѣмъ же вы тамъ были?

— По дурачковской глупости.

— Нѣтъ, полноте. Вы, въ самомъ дѣлѣ, насмѣшникъ надъ всѣми!

Онъ принялъ серьёзный видъ.

— Такъ былъ… Деньги были. Другіе ѣдутъ въ Италію — вотъ Вердяевъ въ Палестину ѣздилъ — а я поѣхалъ въ Мексику.

— Странный вкусъ. Въ Италію ѣдутъ потому, что тамъ чудный климатъ; что эта земля — мать древняго міра; что тамъ, на каждомъ шагу, встрѣчаются слѣды удивительныхъ антиковъ.

— А вы сами тамъ были?

— Нѣтъ.

— А зачѣмъ же вы съ чужихъ словъ повторяете?!

— Что?

— Что тамъ, на каждомъ шагу, встрѣчаются слѣды удивительныхъ антиковъ? — Я рѣшительно не зналъ что отвѣчать на это замѣчаніе насмѣшника. А онъ продолжалъ. — Я былъ въ Мексикѣ, потому что тамъ климатъ еще чуднѣе, чѣмъ въ Италіи, потому что это мать — еще болѣе древнѣйшей цивилизаціи, что тамъ, на каждомъ шагу, еще болѣе древніе антики можно встрѣтить, чѣмъ ваши римскіе…

«Чудакъ! могъ только я рѣшить въ умѣ про моего товарища. — Не можетъ же быть, чтобы онъ сочинялъ, не бывши тамъ! Онъ шутникъ; но вѣдь нужно быть окончательно прохвостомъ, чтобы, ни съ того, ни съ сего, выдумывать все это!.. И эта встрѣча за конторкой нотаріальной камеры?!» подумалась мнѣ вдругъ.

Дмитрій Павловичъ тонко улыбался уголкомъ своихъ губъ. Онъ, видимо, наслаждался эфектомъ, какой это открытіе производило на меня, новаго человѣка. Онъ лежалъ на лѣвой рукѣ и шибко строчилъ какую-то переписку.

Хотя мы разговаривали негромко, но бесѣда наша оказалась подслушанною Севрюговымъ.

— Вы его спросите, впервые за всѣ эти дни прямо ко мнѣ обратился нашъ кассиръ, покуривая отъ бездѣлья вонючую колобовскую сигару: — какъ его тамъ вѣшали, бездѣльника!

«Что такое»! промелькнуло у меня въ головѣ. Глаза мои вновь расширились отъ удивленія.

— Ну, положимъ, не вѣшали, продолжая писать и слегка улыбаться, спокойно замѣчаетъ Аваловскій.

— Ну, разстрѣливали. Все одно. Арестантъ, флибустьеръ! допекалъ его теперь добродушно Севрюговъ.

«Что-нибудь да было же»! воскликнулъ я про себя.

Я опять перевелъ вытаращенные глаза на моего удивительнаго товарища.

— Что такое съ вами было, Дмитрій Павлычъ? не вытерпѣвъ, спросилъ я.

— Разскажи-ка, разскажи, висѣльникъ, подтруниваетъ Севрюговъ.

— Николай Иванычъ! въ полголоса говоритъ Аваловскій.

Пленеръ подымаетъ голову отъ стола и поворачиваетъ ее въ нашу сторону.

— Севрюговъ тутъ ругается висѣльникомъ, флибустьеромъ, не даетъ работать!

Пленеръ ухмыляется. Ничего не отвѣтивъ, онъ флегматически опять углубляется въ свою работу. Онъ, видимо, привыкъ къ этимъ шуткамъ.

— Вѣчно школьничаетъ, деревянно смѣясь своими лошадиными зубами и поправляя кокетливо пестрый галстухъ, замѣчаетъ Венцеславъ Венцеелавичъ. Анна Алексѣевна тоже улыбается.

«Маменька» — мать Анны Алексѣевны — появляется въ дверяхъ. Часы бьютъ четыре.

Аваловскій живо запираетъ свой столъ, шибко прощается со всѣми нами и быстро уходитъ изъ конторы. Проходя мимо стоящаго у кассы Севрюгова, онъ неожиданно хлопаетъ его по толстому брюшку жестомъ Калхаса, бьющаго по животу Париса въ извѣстной сценѣ «Прекрасной Елены».

— Ай! испуганно вскрикиваетъ тотъ. Всѣ смѣются.

Я ухожу изъ конторы, въ этотъ день, озадаченный и неудовлетворенный. Мой вопросъ Аваловскому о намекахъ Севрюгова такъ и теряется безъотвѣтно въ пространствѣ.

VII.

19-го марта, вторникъ.

Я даже и на слѣдующій день пришелъ въ контору подъ впечатлѣніемъ любопытства, вызваннаго недомолвками вчерашняго разговора съ Аваловскимъ. Но теперь трудно было ожидать какихъ-либо разъясненій, разговоровъ, бесѣдъ: въ конторѣ, несмотря на ранній часъ, замѣтно было большое оживленіе. Болѣе чѣмъ во всѣ предшествующіе дни. Разумѣется, Николай Иванычъ Пленеръ былъ уже на своемъ креслѣ. Каждому изъ насъ, самъ Вердяевъ, здороваясь, говорилъ въ полголоса:

— Пожалуйста, господа, скорѣе садитесь на свои мѣста: сегодня работы по-горло.

И онъ самъ, либо Пленеръ, тотчасъ задавалъ каждому какое нибудь дѣло. Аваловскій и Анна Алексѣевна получили какіе-то договоры для спѣшной переписки. Я вносилъ, на основаніи ст. 137 нот. полож., закладную на движимость Бекирева въ актовую книгу. Венцеславъ Венцеславичъ то и дѣло хлопалъ своими реэстрами, занося туда цѣлую стопу заготовленныхъ Пленеромъ актовъ. Даже Севрюговъ забылъ на время процессъ жеванья и безотлучно сидѣлъ надъ кассой, видимо, готовясь загребать сегодня деньги. Его денная приходо-расходная книжечка была аккуратно заготовлена чистою страничкой и лежала передъ нимъ раскрытою.

Несмотря на то, что въ конторѣ уже обрѣталось до десяти различныхъ личностей, совершающихъ что-либо спѣшное — не считая крестьянъ, который уже день терпѣливо высиживающихъ въ передней — въ контору являлись все новые и новые кліенты. Лишь немногіе сидѣли и, молча, ожидали окончанія заданнаго нотаріусу дѣла; большинство же безцеремонно ходило по комнатѣ группами и довольно громко разговаривало, нисколько не стѣсняясь тѣмъ обстоятельствомъ, что шумъ могъ мѣшать здѣсь же работающимъ конторщикамъ и нотаріусу.

Приходилось покоряться.

Нотаріусъ, его помощникъ и мы всѣ работали, говоря по-семинарски, елико можаху. Вердяевъ поминутно вскакивалъ, подбѣгалъ къ кому-либо изъ кліентовъ, совѣтывался и записывалъ что-то для памяти карандашемъ; иногда онъ приглашалъ цѣлую группу къ себѣ въ кабинетъ и тамъ спорилъ и горячился по цѣлому часу. Затѣмъ, онъ спѣшно карандашемъ писалъ, у своего бюро, проэкты сдѣлокъ. Онъ сіялъ счастьемъ. Пленеръ, при своемъ навыкѣ, прямо бралъ у Севрюгова листъ актовой бумаги — иногда весьма цѣнный — и, по какимъ-то карандашнымъ замѣткамъ на клочкѣ бумаги, писалъ безошибочно цѣлый актъ начисто.

Изъ публики иные оставались ожидать документовъ по часамъ; другіе — уходили, обѣщая зайти къ 2—3 часамъ, когда все будетъ готово у нотаріуса. Но на мѣсто ихъ являлись новые. Сутолока въ конторѣ не уменьшалась.

— Ну, денекъ удался, кряхтѣлъ Севрюговъ довольно громко., сгорая отчаяніемъ отъ невозможности воспользоваться давно сдѣланнымъ ему приглашеніемъ нашего швейцара — пожаловать на кухню, гдѣ уже все «готово»: — этакъ до 6 часовъ мы сегодня не управимся! Послалъ Господь! — И тѣмъ не менѣе, въ душѣ онъ старался вторить счастью своего принципала, сіять удовольствіемъ.

Рѣзче всѣхъ выдѣлялась группа Бекирева и Пандѣева. Они ходили по конторѣ большими шагами, имѣя посрединѣ какого то молодого человѣка. Пандѣевъ не безъ труда старался не отставать отъ собесѣдниковъ, ковыляя хромой ножкой. Приличный во всѣхъ отношеніяхъ незнакомецъ, однако, носилъ на себѣ печать провинціала. Не знаю почему, но я инстинктивно догадывался что это долженъ быть пандѣевскій помѣщикъ изъ Воронежа. Изъ разговора можно было заключить, что онъ только что вернулся откуда-то изъ-за-границы. (Они такъ громко разговаривали, что я могъ слѣдить за ихъ бесѣдой, несмотря на свою работу). Бекиревъ дружески держалъ его за талію. Недавняя жертва шакаловской алчности теперь имѣла счастливый видъ. Недавнія невзгоды, видимо, готовились отъ нея отлетѣть…

Незнакомецъ былъ музыкантъ-диллетантъ. Это можно было заключить изъ разговора. Онъ вернулся изъ Италіи. Страна классическихъ пѣвцовъ и музыки замѣтно волновала его. По его словамъ, онъ готовъ былъ пожертвовать всѣми воронежскими благостынями, дабы служить искуству. Пандѣеву онъ внималъ съ благоговѣніемъ, какъ «бывшему» профессору. Послѣдній подзадоривалъ его аппетитъ своими толками о томъ, какъ онъ бывалъ на вечерахъ у Листа въ Пештѣ, у Литольфа въ Вѣнѣ, какъ у него, Пандѣева, на квартетныхъ утренникахъ, игралъ Рубинштейнъ D-moll’ную сонату Бетховена… А Бекиревъ, справа, доказывалъ незнакомцу необходимость обладанія въ столицѣ нотнымъ магазиномъ, для несомнѣнности правъ на истинное служеніе дѣлу музыкальнаго просвѣщенія Россіи.

Бекиревъ, видимо, былъ широкая натура: стоило только вслушаться въ его фантазіи. Ему грезилась возможность завести склады своего нотнаго магазина при каждой земской управѣ, при каждомъ волостномъ правленіи. Осуществленіе этой счастливой мысли, по его словамъ, кромѣ всероссійской славы, обѣщало десятки тысячъ рублей годовой выгоды, особенно если этому поможетъ кредитомъ, вновь учреждаемый Бекиревымъ, банкъ: «Общество взаимнаго учета малонадежныхъ векселей».

Самъ нотаріусъ Вердяевъ, съ ловкостью любезнаго хозяина, время отъ времени, отрывался отъ своей работы, вмѣшиваясь въ ихъ разговоръ. Воронежскій меломанъ-помѣщикъ распространился теперь, напримѣръ, о музыкальныхъ способностяхъ итальянскаго простонародья, между которымъ встрѣчаются сотни природныхъ Рубини и Тамберликовъ. Онъ объяснялъ это вліяніемъ восхитительной итальянской природы, дѣйствующей даже и на иноземца-путешественника обворожительно. Вердяевъ вдругъ такъ и заволновался.

— Ну, сейчасъ въ Палестину поѣдемъ, шепнулъ мнѣ Аваловскій, нагибаясь за спичками. Я не сразу понялъ этотъ намекъ. Но когда, вслѣдъ затѣмъ, Вердяевъ громко произнесъ:

— Да, это дѣйствительно восхитительно дѣйствуетъ на душу, господа! Вотъ когда я путешествовалъ по Палестинѣ съ Робертомъ Вильгельмовичемъ Баумомъ, нашимъ старшимъ нотаріусомъ…

Я понялъ многое и недавній странный вопросъ Аваловскаго нашему принципалу о томъ, существуютъ ли нотаріусы въ Палестинѣ? — сдѣлался мнѣ понятенъ сразу. Разсказы о Палестинѣ оказывались слабостью нашего почтеннаго Владиміра Иваныча. Дать ему возможность лишній разъ заговорить о путешествіи въ Палестину, особенно при чужихъ людяхъ, значило угодить Вердяеву, въ самое сердце, пріятнымъ щекотаньемъ человѣческаго самолюбія.

Но и Палестина, однакожъ, не помѣшала ему, вскорѣ, тихо замѣтить Пленеру, передавая какой-то проэктъ и указывая глазами на воронежскаго меломана и Пандѣева съ Бекиревымъ:

— 20 рублей за составленіе возьмете, 5 — за написаніе. Остальное — по таксѣ.

Онъ еще что-то хотѣлъ добавить, обращаясь къ Пандѣеву, вѣроятно, возвратиться къ разговору о Палестинѣ, но въ конторѣ произошло движеніе.

Въ дверяхъ показалась пожилая дама грандіозныхъ размѣровъ. Ее сопровождалъ маленькій старичокъ съ нерусской физіономіей, съ сѣденькой эспаньолкой, едва поспѣвая за своей дамой. Они говорили торопливо по-французски о чемъ-то. Голосъ ея повелительно гудѣлъ. Она шагала впередъ гренадерскою походкой.

Всѣ невольно разступились передъ ней.

— Asseyez vous, comte, сказала великанша своему спутнику, указывая на стулъ, стоявшій около бюро нотаріуса. — Или вамъ здѣсь будетъ жестко сидѣть? Возьмите подушку, распорядилась она, указывая спутнику просиженную подушку на креслѣ Вердяева. Comte взялъ подушку и присѣлъ: — Здравствуйте, Владиміръ Иванычъ, непринужденно сказала гостья Вердяеву, протягивая руку.

— А, графиня! бросаясь къ ней на встрѣчу, произнесъ торопливо нотаріусъ.

— Довѣренность, Бога ради, довѣренность мнѣ скорѣй! сказала дама.

— Сейчасъ, сейчасъ, Вѣра Ивановна. Садитесь, пожалуйста, придвигая ей свое кресло, сказалъ Вердяевъ-Кисловской: — довѣренность у васъ готова?

(Она, однакожь, не сѣла).

— Конечно, готова. — Она поспѣшно откинула на сосѣдній стулъ порядкомъ потертую соболью муфту, скинула съ руки разорванную перчатку и стала раскрывать свой саквояжикъ. Изъ него она вывалила на столъ цѣлый ворохъ писемъ и бумагъ: — только скорѣй, au nom de Dieu!

— Не задержимъ, графиня! Какъ поживаете? Цѣлый мѣсяцъ не были у насъ — забыли… Отъ вашего имени явить, графиня? Кому это дается?

— Тамъ написано, тамъ написано, Владиміръ Иванычъ! Не задерживайте. Корпуса лѣсничихъ, титулярному совѣтнику…

— Кажется, надворному совѣтнику, ma chère, робко замѣтилъ comte.

— Taisez-vous, строго замѣтила ему дама.

— Титулярному совѣтнику Ивану Христофоровичу Липову, съ правомъ передовѣрія въ частностяхъ… Нашла, наконецъ! сказала она торжествующе Вердяеву, намекая на что-то.

— Ну, поздравляю, графиня, поздравляю отъ души! пожимая ея руку, говорилъ нотаріусъ: — Этотъ уже будетъ надежный? освѣдомился онъ.

— О, это иной человѣкъ! Этотъ съ револьверомъ въ рукахъ обѣщаетъ требовать ввода.

— Ну, поздравляю, поздравляю!

— Новый указъ Сената посланъ губернатору. Это уже шестой по счету. Теперь не могутъ не исполнить!

— Не увлекаешься ли, ma chère?! Еще нельзя теперь сказать, чтобы… робко опять вмѣшался графъ.

— Taisez-vous, taisez-vous! Te vous ai dit mille fois! Ваше дѣло, графъ, сидѣть и молчать… Теперь уже вѣрно, не сорвется, увѣренно сказала она Вердяеву: — новый уполномоченный берется выхлопотать команду, въ случаѣ новаго сопротивленія, и, хотя бы съ револьверомъ въ рукахъ, согнать башкирцевъ съ присужденной земли.

— Двадцать вѣдь тысячъ, мой другъ! робко опять замѣтилъ неугомонный графъ.

— Vculez-vous vous taire?! прикрикнула она на него: — я васъ никогда болѣе не буду брать съ собою. — Батальона будетъ мало, объяснила она Вердяеву: — пришлютъ дивизію. Лишь бы энергически дѣйствовать! Теперь я нашла человѣка. О, этотъ не такой, какъ другіе… И солимское дѣло выгораетъ. Поздравьте.

— Опять-таки поздравляю отъ души, охотно согласился Владиміръ Ивановичъ. (Отъ души вѣдь ничего не стоитъ поздравлять).

— Тоже посланъ указъ. Городъ пусть мнѣ заплатитъ за землю. Двѣсти лѣтъ неправо пользовались. Сдеремъ съ процентами. А нѣтъ, такъ снесу городъ и, насмѣхъ людямъ, на этомъ мѣстѣ разобью свой паркъ: былъ губернскій городъ, а графиня захотѣла — и нѣтъ его! засмѣялась она. — Только Бога ради, теперь скорѣе свидѣтельствуйте: сегодня нужно сдать за почту довѣренность. Кромѣ того, мнѣ еще нужно въ общество взаимнаго поземельнаго кредита поспѣть — узнать: сколько, примѣрно, можно получить въ ссуду подъ эту землю? Мнѣ совѣтуетъ князь Ачиковъ, mon cousin, заложитъ хорошо, а потомъ не выкупить. Но я хочу — просто продать свои права. Тутъ есть покупщики — даютъ 800 тысячъ; но я еще подумываю… Не задержите, пріятель Владиміръ Иванычъ, тыкая Вердяеву довѣренность, попросила она. — А пока у васъ будутъ свидѣтельствовать, я просмотрю послѣднія рѣшенія кассаціоннаго департамента. Есть у васъ? Дайте мнѣ.

— Есть, сейчасъ, сейчасъ, графиня!

Нотаріусъ бросился за баррьеръ къ Аваловскому. Онъ попросилъ его все оставить и сдѣлать скорѣе явку довѣренности отъ имени графини.

Гостья надѣла золотое пенсне на глаза. Не ожидая разрѣшенія хозяина, она подошла къ этажеркѣ съ законами и юридическими книгами, и съ видомъ знатока, тотчасъ же отыскала нужную ей книгу.

Она усѣлась съ нею прямо въ кресло Вердяева.

Бекиревъ, внимавшій, не безъ благоговѣнія, всей этой сценѣ, отдѣлился отъ прочихъ своихъ собесѣдниковъ и, наклонившись къ Севрюгову, освѣдомился:

— Состоятельная женщина?

— Должно быть, если города беретъ, нехотя сострилъ тотъ. Бекировъ выпрямился и аппетитно прищурился на графиню.

— Кто это? тихо спросилъ я у Аваловскаго, нагибаясь къ нему.

— О комъ вы спрашиваете?

— Объ этой графинѣ.

— Саровичъ въ юбкѣ.

— Нѣтъ, безъ шутокъ?

— Фамилію вы желаете знать? — графиня Бофоръ.

— Кто-жь она, въ самомъ дѣлѣ?

— Я вамъ сказалъ, Саровичъ въ юбкѣ. Большаго лишь полета… Не мѣшайте теперь; нотаріусъ смотритъ, оговорился Аваловскій. — Ожидаютъ довѣренности. Послѣ объясню какъ-нибудь.

Онъ легъ на лѣвую руку — и перо его шибко забѣгало по бумагѣ. Черезъ пять минутъ, онъ ужь передалъ довѣренность Венцеславу Венцеславичу и тотъ сталъ заносить ее въ реэстръ.

— Готово, графиня, громко сказалъ нотаріусъ, принимая довѣренность и реэстръ изъ рукъ Бенцеслава Венцеславича. — Пожалуйте, расписаться въ реэстрѣ.

Та встала съ мѣста, подошла къ баррьеру, взяла перо и, безъ чьихъ-либо указаній изъ служащихъ, умѣло расчеркнулась гдѣ слѣдуетъ въ реэстрѣ.

— Сколько я вамъ должна заплатить? освѣдомилась она, подавая Севрюгову трехрублевую бамажку.

— Рубль, ваше сіятельство, сказалъ тотъ, вручая сдачу.

— Кажется, вы лишнее съ меня взяли?

Севрюговъ покраснѣлъ, какъ ракъ.

— Помилуйте, Вѣра Ивановна! подбѣгая къ нимъ смѣется Вердяевъ: — всегда рубль со всѣхъ беремъ за довѣренность.

— Вотъ Кузьмовичъ, новый нотаріусъ, говорятъ, по 10 коп. теперь беретъ.

— То подпись, графиня.

— А вы за подпись съ меня, прошлый разъ, взяли 25 коп.

— По соглашенію, 208 ст. Нот. Полож.

— Думаю перейти къ Кузьмовичу, пріятель Владиміръ Иванычъ… Ну, да теперь, въ виду полученія за Солимскъ милліона — не стоитъ объ этомъ говорить!

— Разумѣется, сконфуженно лепечетъ нотаріусъ.

— Adieu, monsieur Вердяевъ.

Графиня прощается, захлопываетъ саквояжъ и идетъ помогать графу встать со стула. Она поддерживаетъ его подъ руку.

— Засидѣлись, говоритъ она мужу. — Несите мой саквояжъ. Да не заглядывайтесь, пожалуйста, по улицамъ на хорошенькихъ; а то еще потеряете: будетъ тогда хлопотъ!

Всѣ столпились у дверей корридора, и съ улыбкой провожаютъ глазами интересную пару. (Въ корридорѣ ее едва не сбиваетъ съ ногъ спѣшащій Саровичъ).

Войдя въ контору, Саровичъ, ловко прошмыгнулъ между нашими кліентами и подбѣжалъ къ нотаріусу.

— Платонъ Александрычъ поручилъ мнѣ передать вамъ его просьбу, Владиміръ Иванычъ, чтобы послѣ завтра проэктъ его купчей съ Маториною, на пустопорожку, былъ готовъ. Проситъ не задержать. Онъ пріѣдетъ совершать въ 2 часа.

— Кто же свидѣтели?

— Обыкновенные.

— Мацфельденъ, Михѣевъ и вы?

— Да-съ.

— Будетъ готово, скажите. — Вердяевъ сѣлъ на свое мѣсто.

Саровичъ шибко перешелъ къ баррьеру. Онъ со всѣми служащими поздоровался, въ томъ числѣ и мнѣ теперь уже протянулъ руку.

— Послѣ завтра Двининъ у васъ, господа, будетъ совершать купчую, видимо, желая сказать намъ пріятное, оповѣстилъ въ полголоса Саровичъ.

— Что-жь, хорошо, если не врешь, замѣтилъ Севрюговъ.

— Ей-богу! Поэтому, дайте что-нибудь покурить.

Кассиръ далъ ему цѣлую колобовскую сигару, прибавивъ зачѣмъ-то:

— Отъ Тен-кате, пойми это!

— Добре, добре! Я вотъ самъ, какъ получу съ Оттомарки 1,800 рублей, хочу полакомиться отъ Тен-кате десяткомъ Regalia prima. Угощу васъ всѣхъ тогда… Пане Венцеславе, сказалъ Саровичъ, передвигаясь къ нашему «реэстранту»: — на пару словъ.

Они отошли къ окну. Что они говорили — я не слышалъ. Я видѣлъ лишь, какъ Венцеславъ Венцеславичъ развелъ руками. Затѣмъ онъ раскрылъ свой портмоне и сказалъ что-то Саровичу.

— Ну, добре и за это, отвѣтилъ Саровичъ, беря оттуда двугривенный: — послѣ двининской купчей сочтемся.

И, схвативъ шапку съ баррьера, онъ улизнулъ незамѣтно изъ конторы, среди шума голосовъ присутствующей публики.

Только къ 2 часамъ пополудни всѣ бекиревскія бумаги были готовы. Сколько я могъ понять, по одному акту онъ закладывалъ движимость и товаръ своего нотнаго магазина, по прилагаемой описи, за пятнадцать тысячъ, «уже полученныхъ сполна», тайному совѣтнику Никитѣ Никитичу Пандѣеву (Пандѣевъ служилъ по какому-то вѣдомству и имѣлъ этотъ чинъ) — на три года, безъ процентовъ; по другому — тотъ же магазинъ, со всею движимостью, нотнымъ и инструментальнымъ инвентаремъ, продавался въ собственность воронежскому землевладѣльцу, дворянину Сергѣю Всеволодовичу Скрипачеву за десять тысячъ рублей, съ какимъ-то страннымъ обязательствомъ для Бекирева опять выкупить этотъ магазинъ за ту же сумму чрезъ два года, буде того пожелаетъ г. Скрипачевъ. Я рѣшительно не понималъ тутъ ничего. Но ни нотаріусъ Вердяевъ, ни Бекиревъ, ни Пандѣевъ, ни Скрипачевъ, наконецъ — не находили во всемъ этомъ ничего страннаго и размашисто подписали всѣ документы.

— Ну, теперь являйте, сказалъ Бекиревъ Венцеславу Венцеславичу, передавая акты: — только не забудьте, пожалуйста, закладную переднимъ No помѣтить.

Съ торжествующимъ лицомъ, жарко сжимая своего друга Пандѣева за талію въ знакъ благодарности за уготованное счастіе, бросился Бекиревъ къ круглому столику, у котораго Скрипачевъ писалъ ему чекъ на банкъ и выкладывалъ сторублевками часть платежа. И Пандѣевъ, какъ голодная акула, ждущая подачки, не отставалъ отъ него, ковыляя ножкой.

— Поздравляю, поздравляю новаго собрата, вступающаго на поприще служенія дорогому искуству! говорилъ этотъ послѣдній, пожимая руку Скрипачева. — Теперь, господа, остается только — пока заносятъ въ книгу у нотаріуса — спуститься на Невскій, перейти улицу и вспрыснуть доброе дѣло, по-артистически, шампанскимъ и устрицами у Осетрова! Такъ принято у насъ, въ артистическомъ мірѣ, куда вы только-что вступили, высокопочтеннѣйшій Сергѣй Всеволодовичъ!

— Что же, я не прочь. Все какъ слѣдуетъ.

И Скрипачевъ вручаетъ Бекиреву договорный платежъ. Бекиревъ торопливо вынимаетъ свой захудалый бумажникъ. Въ утробѣ послѣдняго виднѣются лишь скромная трешница, да порядочная пачка чистыхъ вексельныхъ бланковъ. Бекиревъ гордо набиваетъ его теперь сторублевками.

— Идемте, идемте, господа, радостно говоритъ онъ: — явка еще черезъ часъ у нихъ будетъ готова. И онъ показываетъ на насъ глазами. — Запить начало добраго дѣла виномъ — тоже недурно! Вотъ когда устроится еще банкъ по моей идеѣ…

И всѣ весело берутся за шапки и направляются къ выходу.

Но едва Бекиревъ сдѣлалъ два шага отъ того мѣста, на которомъ стоялъ, какъ дверь кабинета нотаріуса, скрипнувъ, пріотворилась, и кто-то позвалъ его:

— Павелъ Николаичъ!

Онъ взглянулъ на дверь. Въ расщелинѣ двухъ половинокъ виднѣлась ненавистная ему рожа Шакалова. Она манила его къ себѣ пальцемъ.

Бекиревъ поблѣднѣлъ, какъ простыня.

— Я догоню васъ, господа, идите! могъ только проговорить онъ глухимъ голосомъ своимъ спутникамъ.

И какъ замагнитизированный взглядомъ большой змѣи кроликъ идетъ прямо въ пасть гадины, такъ и Бекиревъ покорно пошелъ на зовъ алчнаго Шакалова.

Черезъ минуту изъ кабинета послышался покрикивающій голосъ Шакалова.

VIII.

21-го марта, четвергъ.

И сегодня еще много горячки въ конторѣ.

Вердяевъ въ какой-то суетѣ. Въ десять часовъ куда-то ѣздилъ въ бѣломъ галстухѣ, съ вновь подкрашенными волосами, напомаженный и раздушенный; къ одиннадцати вернулсяі потараторилъ съ Пленеромъ въ кабинетѣ минутъ десять, и затѣмъ опять укатилъ съ портфелемъ подмышкой.

Мнѣ приказано перейти въ кабийетъ нотаріуса и тамъ заниматься. Пленеръ сейчасъ будетъ давать мнѣ, по листкамъ, переписывать что-то важное. Нотаріусъ меня предупредилъ, чтобы я не тревожилъ «постороннихъ», въ кабинетѣ находящихся.

Отправляюсь съ перьями, линейками и резинками въ кабинетъ. Помѣщаюсь за тѣмъ же столикомъ у окна, гдѣ еще недавно писывалъ Костряковъ. Замѣчаю въ глубинѣ кабинета, на диванѣ, какую-то пару. Молодой пижонъ, очень красивенькій, и дама подъ вуалью. Завидѣвъ меня, они отодвинулись въ уголъ дивана и какъ-то испуганно прижались другъ къ другу.. Они значительно понизили тонъ разговора; затѣмъ заговорили вдругъ по-французки, вѣроятно, предполагая, что я не понимаю этого языка.

Я сталъ поджидать работы отъ Пленера. Голубки видны мнѣ были лишь наискось.

Помощникъ нотаріуса не заставилъ себя долго ждать. Войдя въ кабинетъ и ступая по-слоновьему своими толстыми ногами, Пленеръ нагнулся къ моему уху и сказалъ, что нужно переписать очень большой и важный проэктъ раздѣльнаго акта наслѣдниковъ покойнаго дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, сенатора Неразова; что нужно внимательно и красиво это выполнить, почему меня и уединилъ въ кабинетъ нотаріусъ. Пленеръ далъ мнѣ первыя три страницы.

Я обѣщалъ постараться и принялся за дѣло. Пленеръ удалился въ контору. Замѣтивъ, что я углубился въ работу, присутствующая пара, на диванѣ, стоя шептаться между собою свободнѣе.

— Et je vois que tu ne m’aime plus à présent, Anatole, тихо сказала дама.

И мнѣ послышалось, что она, сквозь слезы, тихо сморкнулась въ платочекъ. Я навострилъ невольно уши, продолжая писать.

Собесѣдникъ ея молчалъ.

— Repondez franchement. Что же вы молчите? Я угадала?

— Pardon, Лизавета Павловна, это вы не любите меня, если не хотите болѣе ждать по первому векселю и отказываете въ какихъ-нибудь новыхъ трехстахъ рубляхъ, по-французски замѣтилъ тотъ: — а я люблю по-прежнему.

— Ахъ, еслибы я могла вѣрить!

Дама вытерла кружевнымъ платкомъ глаза подъ вуалеткой.

— Я тотчасъ ѣду, если вы не даете, къ Грипоръ: вотъ эта женщина такъ любитъ меня.

Собесѣдница рѣзко шевельнулась на своемъ мѣстѣ.

Съ минуту они перекидывались словами, которыхъ я не могъ разслышать.

— C’est fixé, рѣшительно прошепталъ пижонъ.

Мнѣ показалось со стороны, что дама незамѣтно взяла его за руку.

— Ну, не сердись. Calmez-vous. Я согласна, умоляюще произнесла она: — но условія будутъ другія, Anatole: 3 % и неустоечная въ шестьсотъ. Aecepte-tu ces conditions?.. И къ Грипоръ — ни ногой. Если я узнаю…

— Но деньги мнѣ нужны сегодня, сейчасъ, капризно произноситъ собесѣдникъ.

Дама раскрыла ручной изящный саквояжъ и заглянула туда.

— Я должна буду размѣнять билетъ. Это послѣдній, Анатоль. Подумай.

Anatole нетерпѣливо взглянулъ на часы.

— Dépêche-toi, Lise. А deux heures je dois être au ministère. Dis au notaire qu’il prépare.

Дама опять тихо высморкалась въ платочекъ сквозь слезы, откинула вуаль на шляпку (я замѣтилъ ея набѣленныя щеки и красные отъ слезъ глаза) и, тихо подойдя къ двери въ контору, пріотворила ее:

— Николай Иванычъ! робко позвала она.

Пленеръ тихими шагами вошелъ въ кабинетъ и уставился на нее своими оловянными глазами.

— Еще вексель Анатолію Николаичу нуженъ: по предъявленіи — въ 600 рублей…

— Въ 300, Лизавета Павловна, замѣтилъ робко пижонъ.

— Развѣ вы мнѣ не довѣряете, Анатолій Николаичъ?! Кажется, не первый разъ.

Собесѣдникъ смолчалъ.

— На шестьсотъ рублей, повторила дама Пленеру: — и неустоечную на 600. Нельзя ли скорѣе.

Николай Иванычъ удалился въ контору, сказавъ: «хорошо-съ», а странная пара нотаріальныхъ голубковъ опять забилась въ уголокъ дивана, испуганно тискаясь другъ къ другу и перешептываясь.

Я принялся торопливо писать.

Проэктъ акта, дѣйствительно, былъ громаденъ, такъ какъ исписанные бисерно Пленеромъ три листа не составляли еще и половины всего акта. Дѣлящихся наслѣдниковъ было до семи человѣкъ; дѣлимыхъ деревень, земель и угодій до сорока наименованій; цѣнныхъ вещей, рѣдкихъ картинъ и капиталовъ, подлежащихъ раздѣлу, стоимостью свыше семисотъ тысячъ. Все цѣнилось дѣлящимися «по совѣсти» — а не по совѣсти, вѣроятно, и болѣе — свыше чѣмъ въ милліонъ девятьсотъ тысячъ рублей. Они должны были уплатить громадныя гербовыя и иныя пошлины. Нотаріусъ, несомнѣнно, тутъ заработывалъ тоже порядкомъ.

Но едва я написалъ съ полстраницы, какъ въ конторѣ раздался возвышенный голосъ Вердяева. Значитъ, онъ вернулся. Дѣйствительно, черезъ минуту дверь кабинета съ шумомъ отворилась и вошелъ нотаріусъ. Онъ, видимо, былъ очень взволнованъ; Пленеръ слѣдовалъ за нимъ съ удивленнымъ лицомъ. Войдя въ кабинетъ и, на ходу, шаркнувъ пожкой голубкамъ на диванѣ, Вердяевъ съ сердцемъ бросилъ портфель на этажерку и взволнованно произнесъ, обращаясь къ Пленеру:

— Это сумасшедшіе люди! Это не домъ — а Бедламъ! Опять несогласны! Опять перемѣны!

— Остановитесь переписывать, глухо сказалъ мнѣ Пленеръ послѣ этихъ словъ нотаріуса. — И онъ положилъ свою широкую руку на проэктъ, который я переписывалъ.

— Евгеній требуетъ новой доплаты ему отъ сестеръ въ 200 тысячъ, горячо говорилъ Вердяевъ: — Марья Алексѣвна не хочетъ брать Воздвиженскаго и Сосновокъ, хочетъ деньгами все получить или чтобы на ея долю уступлены были всѣ тамбовскія имѣнія. Зятья всѣ чуть не передрались при мнѣ; Евгеній выругалъ сестеръ «шлюхами» и, пожалуй, еще дуэль произойдетъ между нимъ и княземъ Сахаровскимъ изъ-за жены. Саксонскій чайный сервизъ вычеркните изъ раздѣльнаго акта — не существуетъ болѣе: баронесса Морингъ не хотѣла уступить его Аглаѣ Алексѣевнѣ, какъ было договорено, взяла и, сбросивъ съ этажерки на полъ, вдребезги разбила. Евгеній, костянымъ ножемъ проткнулъ насквозь ван-диковскую картину!.. Не могу уговорить ихъ, что для подписанія самаго акта нужно всѣмъ разомъ съѣхаться въ конторѣ. У себя тоже одинъ другого не хотятъ принимать… Все снова придется дѣлать, Николай Иванычъ. Это уже будетъ седьмой проэктъ. Опять на недѣли затянется дѣло. На счетъ нотаріальныхъ расходовъ тоже не могутъ спѣться. Всѣ говорятъ: пусть Николай Алексѣичъ платитъ; а тотъ говоритъ: «съ какой стати мнѣ одному платить»? Сумасшедшее семейство! Вотъ служба! хватая себя за голову, произнесъ въ отчаяніи Вердяевъ.

Венцеславъ Венцеславичъ вошелъ и подалъ Пленеру вексель и неустоечную.

— Ваши бумаги готовы, Анатолій Николаичъ, отнесся помощникъ нотаріуса къ пижону: — пожалуйте…

Нотаріальные голубки поднялись съ дивана и, любяще опираясь другъ другу на руку, вышли въ контору.

Но черезъ минуту Пленеръ опять вернулся въ кабинетъ и сказалъ поспѣшно нотаріусу:

— Васъ лично желаетъ видѣть и по секрету переговорить какой-то маіоръ Шебанскій.

Вердяевъ пожалъ недоумѣвающе плечами.

— Въ кабинетѣ проситъ принять его, добавилъ Пленеръ.

— Попросите. Вердяевъ нервно прошелся по кабинету.

Въ дверяхъ показался старикъ въ потертомъ отставномъ, безъ погонъ, интендантскомъ сюртукѣ. Одна нога его была обута въ коричневую валенку и онъ опирался на бѣлую, сучковатую дубинку.

— Г. нотаріуса имѣю честь видѣть? спросилъ онъ, послюнивъ пальцы и зачесывая ими сѣдоватые виски впередъ (онъ шепелявилъ въ разговорѣ).

— Къ вашимъ услугамъ, кланяясь сказалъ Вердяевъ.

— Мы тутъ одни? Могу я говорить по секрету? косясь на меня, освѣдомился пришедшій.

— Да, тутъ свои. Секретовъ нѣтъ… Какіе же!

— Я маіоръ Шебанскій.

Вердяевъ опять слегка поклонился.

— Авторъ статьи «О распознаваніи примѣсей въ крупѣ».

Вердяевъ молчитъ.

— Вы не изволили читать?

— Нѣтъ… не удавалось.

— Позвольте, я вамъ сейчасъ же прочту. Онъ торопливо досталъ изъ-за борта сюртука старый нумеръ «Сѣверной Пчелы». — Я также написалъ трактатъ о «Всеобщей уніи человѣчества»; въ немъ я предлагаю, мной изобрѣтенный, одинъ языкъ для всего человѣчества.

Онъ полѣзъ въ другой карманъ.

— Ахъ, это вы написали? почему-то вдругъ спросилъ Вердяевъ.

Тотъ какъ бы обрадывался.

— Я-съ, я-съ. Позвольте я вамъ посвящу это сочиненіе?

— Благодарю-съ; но какое же соотношеніе все это имѣетъ къ моимъ обязанностямъ нотаріуса?

— Изволите ли видѣть, г. уважаемый нотаріусъ, я сейчасъ вамъ укажу это соотношеніе. Мнѣ нужно просить вашего опытнаго юридическаго совѣта… Я ветеранъ, изволите видѣть, еще первой турецкой войны 28 года. Подъ Браиловымъ я былъ, буквально, изрубленъ врагомъ. Челюсти нѣтъ. Взгляните, чтобъ вы повѣрили. — Онъ открылъ какъ-то ужасно, бокомъ, ротъ — и указалъ на полное отсутствіе зубовъ: — въ Варнѣ перенесъ чуму, 60 дней былъ въ карантинѣ. Прошу васъ довѣрять моимъ словамъ; вотъ-съ послѣдствія чумныхъ ранъ до сихъ поръ.

Онъ моментально придвинулся къ дивану и, прежде чѣмъ Вердяевъ могъ что либо промолвить, скинулъ съ ноги валенку и сталъ разматывать суконку.

— Не снимайте… вѣрю-съ. Надѣньте валенку, пожалуйста. Но какое же все это соотношеніе имѣетъ къ цѣли вашего посѣщенія нотаріальной конторы?

— Сейчасъ, сейчасъ, г. уважаемый нотаріусъ, — Онъ также быстро вдвинулъ ногу въ валенку, какъ быстро изъ нея только-что вылѣзъ, и продолжалъ: — Итакъ, какъ авторъ статей «О распознаваніи примѣсей въ крупѣ» и «Всеобщая унія человѣчества» (не была эта статья напечатана по нежеланію нашей академіи наукъ, по отдѣленію словесности, изъ скаредности, уплатить просимыя мною пятьдесятъ тысячъ), итакъ, государь мой, уважаемый нотаріусъ, какъ авторъ этихъ статей и ветеранъ — я былъ извѣстенъ всему ученому міру и потому, естественно, когда я сдѣлалъ новое открытіе и обратился къ г. министру народнаго просвѣщенія, то былъ радушно имъ принятъ, какъ старый знакомый. Открытіе мое состоитъ въ раціональнѣйшемъ, основанномъ на законахъ анатоміи и физики, устройствѣ ручекъ для стальныхъ перьевъ.

— Все-таки, нетерпѣливо замѣтилъ Вердяевъ-Кисловской: — я не вижу соотношенія…

— Позвольте, уважаемый нотаріусъ, сейчасъ вы это увидите… До сихъ поръ круглыя ручки портили дѣтямъ навсегда пальцы и почеркъ. Я открылъ, что, по закону анатомическаго сложенія трехъ пальцевъ при письмѣ, и самая ручка должна имѣть, государь мой, не иное строеніе, какъ лишь трехгранное… Позвольте, я вамъ сейчасъ это покажу.

Онъ полѣзъ въ третій карманъ.

— Что же дальше, Бога ради?

— А дальше то, что я былъ обласканъ г. министромъ: открытіе мое было лестно одобрено учебнымъ комитетомъ. Но когда я попросилъ привилегіи и возмездія, мнѣ предложили — повѣрите ли? — вотъ какъ у насъ, въ Россіи, поощряются полезныя открытія! — 200 рублей единовременнаго пособія.

— Ну-те, и вы не взяли?

— Нѣтъ, я прошу 10,000 рублей заимообразно на постройку фабрики. И мнѣ сказали, что если я настойчиво буду просить, то дадутъ. Я хочу самъ эксплуатировать. Г. Краснохвостовъ, писче-бумажный торговецъ, предлагалъ мнѣ 300 рублей. Нѣтъ, я хочу построить фабрику и эксплуатировать лично, ибо это очень выгодно. Если изобрѣтеніе будетъ одобрено министерствомъ просвѣщенія, то, принявъ цифру учениковъ въ народныхъ школахъ лишь въ 100 тысячъ, и принявъ въ соображеніе, что, научившись этимъ перомъ писать, впослѣдствіи, всѣ волостные писаря, все духовенство, всѣ военныя канцеляріи — не захотятъ другого пера въ руки брать, можно смѣло разсчитывать, что въ годъ потребуется до 10 милліоновъ ручекъ; а если всѣхъ гранатныхъ сосчитать въ Россіи, то и до 20 милліоновъ штукъ въ годъсъ — поймите!

— Но чѣмъ же я могу вамъ быть полезенъ, г. Шебанскій? съ отчаяніемъ перебилъ его Вердяевъ.

— Вотъ-съ теперь мы и дошли до этого.

— Пожалуйста, покороче, попросилъ нотаріусъ.

— Мнѣ нужно составить такой проэктъ договора съ министерствомъ, чтобы для меня было крѣпко, понимаете.

— Да министерство развѣ рѣшило вамъ выдать эти 10 тысячъ рублей?

— Пока нѣтъ. 200 рублей даютъ: это обида, вы понимаете, для автора напечатанной, напечатанной, замѣтьте, статьи: «О распознаваніи примѣсей въ крупѣ»!..

Вердяевъ отчаянно почесалъ затылокъ.

— Вѣдь наше, нотаріусовъ, время — деньги, г. Шебанскій; мы отъ правительства ничего не получаемъ… Слѣдовательно…

— Я плачу! воскликнулъ майоръ: — я не хочу даромъ. У меня есть 2 рубля. — Онъ какъ-то вытянулъ шею, наклонилъ голову на бокъ и изъ-за воротника, съ образкомъ, на черномъ шнурочкѣ, вытянулъ замшевый мѣшочекъ. Онъ торопливо сталъ доставать оттуда двѣ рублевыя бумажки: — я даромъ не хочу!

Вердяевъ улыбнулся.

— Извольте, г. Шебанскій, я вамъ и такъ составлю проэктецъ нужнаго вамъ договора.

— Нѣтъ-съ, такъ не хочу! Вы думаете я нищій?!.

— Я это не думаю… а хотѣлъ бы…

— Нѣтъ, такъ я не хочу, уважаемый нотаріусъ, я не нищій, я получаю пенсію 143 рубля въ годъ. Не хочу даромъ. Я могу 2 рубля заплатить — и плачу. На этихъ ручкахъ, выстроивъ фабрику, при требованіи въ годъ до 20 милліоновъ штукъ ручекъ, можетъ быть, я наживу сто тысячъ рублей чистоганомъ… А даромъ принять мнѣ, автору статей, вашу услугу нельзя, вы понимаете… Не откажите, уважаемый нотаріусъ!

— Хорошо, хорошо, г. Шебанскій. — Вердяевъ ударилъ два раза въ звонокъ. Явился Николай Ивановичъ. Вердяевъ ему что-то объяснилъ тихо.

— Вотъ онъ опытный человѣкъ — онъ вамъ сдѣлаетъ проэктецъ, сказалъ нотаріусъ майору, указывая на помощника.

— Нѣтъ, ужь вы сами, уважаемый нотаріусъ.

— Я просмотрю, я просмотрю послѣ, будьте покойны, г. майоръ.

Старикъ поклонился низко. Видимо, онъ считалъ себя осчастливленнымъ Вердяевымъ. Онъ отступилъ къ двери спиной, все низко откланиваясь нотаріусу на ходу, и вышелъ съ Пленеромъ.

Я видѣлъ, какъ Вердяевъ пожалъ плечами и хотѣлъ что-то мнѣ сказать, можетъ быть, замѣчаніе насчетъ ушедшаго, но вдругъ кто-то постучалъ въ дверь, кажется, набалдашникомъ палки.

— Еще! съ досадой, сказалъ Вердяевъ. — Войдите!

Дверь быстро распахнулась и какой-то молодой человѣкъ съ растеряннымъ видомъ, въ весьма необыкновенномъ костюмѣ, не входя и нагнувшись впередъ съ порога, оглядѣлъ весь кабинетъ соколинымъ взглядомъ.

— Этихъ подлецовъ здѣсь нѣтъ? растерянно крикнулъ онъ.

Оказалось, что это Евгеній Неразовъ.

Необыкновенно роскошные волосы, вьющіеся черными кудрями, прежде всего бросались въ глаза. Носъ — съ красивымъ горбикомъ, глаза — какъ уголь, горящіе жизнью и энергіей, тонкіе усики… Неразовъ имѣлъ почти грузинскій типъ, хотя происходилъ изъ чисто русскаго семейства. Ему было не болѣе 25 лѣтъ. На немъ была надѣта коричневая черкеска, обшитая тонкимъ галуномъ. Въ рукахъ онъ махалъ хлыстикомъ. Евгеній Неразовъ былъ безъ погоновъ, что показывало, что онъ или въ отставкѣ, или еще юнкеръ.

— Я къ вамъ вновь заѣхалъ, Владиміръ Иванычъ, не вытерпѣлъ, сказалъ онъ съ жаромъ, подходя къ Вердяеву: — заѣхалъ, чтобы рѣшительно объявить свою волю. Если мнѣ не будетъ доплачено Аглашкою и Машкою двухсотъ тысячъ — я не участвую въ раздѣлѣ! И я, вообще, не хочу ихъ видѣть — сдѣлайте это какъ-нибудь врозь, чтобы я не видѣлъ, при подписаніи раздѣльнаго акта, этихъ шлюхъ! Что думаетъ о себѣ, съ чего задираетъ носъ эта Аглашка… или Машка? Что она княгиня Сахаровская? Да такіе князья у меня, на Кавказѣ, конюшню чистили!.. Баронъ? да знаете ли, что этотъ баронъ, Машкинъ муженекъ…

— Евгеній Алексѣичъ, нельзя такъ выражаться — это ваши сестры, вспомните, горячо замѣтилъ Вердяевъ: — такъ мы ни къ какому концу не придемъ!

— Да что вы, Владиміръ Иванычъ, за нихъ заступаетесь! Да вы знаете ли чья Аглашка дочь? — всѣмъ извѣстно!

Вердяевъ замахалъ руками.

— Мнѣ это не нужно знать, Евгеній Алексѣичъ. Я не хочу этого слышать! Или я уйду изъ комнаты, или вы выходите. Такъ нельзя. Еще мѣсяцъ протянется это дѣло безъ пути!

— Если онѣ будутъ присутствовать, то я готовъ имъ этотъ кинжалъ вотъ до коихъ поръ засадить! — Онъ, дѣйствительно, выхватилъ изъ кармана маленькій кинжальчикъ въ серебряпной оправѣ и показалъ себѣ по-локоть. — Я имъ покажу, какъ у насъ на Кавказѣ расправлялись…

— Это невозможно, это невозможно! горячился Вердяевъ. — Я откажусь вовсе отъ вашего дѣла. У васъ тутъ дойдетъ до смертоубійства…

— Я, дѣйствительно, за себя не ручаюсь, сказалъ Неразовъ, пряча кинжалъ въ карманъ: — возьмите все на себя. Объѣздите всѣхъ по квартирамъ — потому что я ни къ одному изъ этихъ подлецовъ, братцевъ, зятей и сестрицъ, самъ не поѣду — и собирите подписи.

— Но какже васъ сговорить? Который уже проэктъ передѣлывается! Да и все это возможно лишь для подписи проэкта. А для совершенія самого акта — вы должны непремѣнно собраться всѣ вмѣстѣ и прослушать его, или у меня въ конторѣ, или у кого-нибудь изъ васъ на дому, иначе актъ не будетъ дѣйствителенъ.

— Я первый не пріѣду!

— Пришлите за себя повѣреннаго, дайте довѣренность, это всего лучше будетъ. Съ такою горячею натурою, какъ у васъ, нельзя толково дѣла дѣлать.

— Пусть мнѣ Марья и Аглая 200 тысячъ на мою долю набавятъ изъ своихъ частей. И тамбовскую Алексѣевку пусть мнѣ отдадутъ, такъ какъ я былъ отца любимый и послѣдній сынъ. Отецъ такъ и хотѣлъ сдѣлать. Не долженъ же я оттого терять, что старикъ скоропостижно умеръ! А баронесса пусть мнѣ, кромѣ того, Пуссена отдастъ вмѣсто испорченнаго Ванъ-Дика.

— Да вѣдь вы же сами, Евгеній Алексѣичъ, при мнѣ испортили ножикомъ.

— Ну, погорячился.

— А она отдавай?

— А она отдавай, потому что я былъ любимецъ отца!

— Ну, хорошо, успокойтесь, Евгеній Алексѣичъ. Я объѣду еще разъ всѣхъ васъ — можетъ, и устроится. Успокойтесь.

— Пожалуйста, Владиміръ Иванычъ, кидаясь на шею къ Вердяеву и заливаясь слезами, какъ дитя, говорилъ Неразовъ; — устройте, возьмите это на себя. Они меня хотятъ обсчитать, воспользоваться тѣмъ, что я теперь столько долженъ, скупаютъ векселя. — И самыя искреннія слезы льются по его щекамъ. — Не только сдѣлайте такъ, чтобы я не видѣлъ противныхъ рожъ этихъ Машекъ и Аглашекъ!.. Я заплачу вамъ все, что будетъ слѣдовать.

Онъ опускаетъ голову на плечо Вердяева и всхлипываетъ истерически.

— Постараюсь, Евгеній Алексѣичъ. Поѣзжайте теперь домой — и успокойтесь, прошу васъ.

Неразовъ вдругъ успокоивается, вытираетъ слезы, складываетъ платокъ въ комочекъ, хухаетъ на него и прикладываетъ нѣсколько разъ къ глазамъ, чтобы скрыть красноту ихъ отъ посторонняго взгляда; затѣмъ, онъ поправляетъ на себѣ кокетливо такъ идущую къ его оригинальному лицу черкеску; закуриваетъ предложенную нотаріусомъ папиросу, успокоенный, и веселый, быстро выбѣгаетъ изъ кабинета, провожаемый Вердяевымъ.

Я сижу на мѣстѣ нѣсколько минутъ, пораженный всѣми этими разнообразными сценами, какъ бы фантасмагоріею, промелькнувшею сегодня предо мною въ этомъ кабинетѣ.

Наконецъ, нотаріусъ приказываетъ мнѣ идти на мѣсто въ контору и «помогать» другимъ но изготовленію завтрашней двининской купчей. Саровичъ уже опять прибѣгалъ напоминать. Я возвращаюсь къ своимъ нотаріальнымъ пенатамъ — просиженному креслу, столу съ ввинченною въ него чернильницею и т. п. дорогимъ мнѣ предметомъ. (Я уже начинаю привыкать къ конторской жизни и любить свое мѣсто). Пленеръ даетъ мнѣ, по его черняку, вписать купчую въ актовую книгу, съ проставкой завтрашняго числа карандашемъ на всякій случай.

Скрипъ перьевъ опять усиливается въ конторѣ.

При всемъ стараніи, однако, мы не успѣваемъ сегодня справиться съ двининскою купчею. Мнѣ остается написать въ актовой книгѣ еще около половины акта. Разсчитываю лишь завтра утромъ кончить. Теперь же бьетъ четыре часа… Пленеръ очень озабоченъ, такъ какъ нужно приготовить еще и перебѣленный проэктъ, и выпись этой купчей. И все это къ 2 часамъ, когда Двининъ пріѣдетъ. А работы, кромѣ того, довольно въ конторѣ. Николай Иванычъ идетъ въ кабинетъ совѣщаться съ Вердяевымъ. Меня и Аваловскаго требуютъ въ кабинетъ.

— У меня просьба къ вамъ, господа, говоритъ нотаріусъ.

Мы настораживаемъ уши.

— Нельзя ли прійти вамъ сегодня вечеромъ? (для Аваловскаго, какъ и для меня, вечерніе часы занятій были необязательны) — и вмѣстѣ, разомъ, написать проэктъ и выпись двининской купчей. Иначе не успѣемъ. Выпись должна быть готова для того, чтобы Двининъ и Маторина, завтра же, могли подписать на ней вѣрительную надпись о предоставленіи мнѣ права представить ее на утвержденіе Роберту Вильгельмовичу, старшему нотаріусу, напоминаетъ онъ Авалонскому, какъ болѣе меня смыслящему въ этомъ: — нельзя такихъ лицъ заставлять дважды пріѣзжать въ контору!

— Слушаю-съ, говоритъ Дмитрій Павлычъ тотчасъ же.

Я замедлилъ; замедлилъ, отчасти просто по обычной мямливости своей.

— А вамъ нельзя, г. Мастовъ?

— Не могу ли я взять на домъ работу и тамъ сдѣлать? у меня сегодня ребенокъ боленъ, жена одна дома, робко сказалъ я: — но если прикажете…

— Нѣтъ, зачѣмъ же… Сговоритесь, господа, какъ нибудь. Это необходимо, знаете.

Я опять взглянулъ на Аваловскаго. Онъ какъ будто догадался.

— Я могу къ вамъ придти на квартиру въ 8 часовъ, обратился онъ ко мнѣ.

Я почти обрадовался. Почему-то я уже давно симпатизировалъ этому человѣку — онъ такъ охотно все мнѣ показывалъ въ конторѣ — но самъ я его къ себѣ еще не рѣшался пригласить первымъ. Онъ же теперь соглашался прійти такъ просто, безпретендательно…

— Очень радъ буду васъ у себя видѣть, почти воскликнулъ я.

— Вотъ и прекрасно, сказалъ нотаріусъ: — подъ диктовку другъ друга и напишете скоро эти два акта. Благодарю васъ.

Мы вышли изъ кабинета.

— Такъ я васъ жду къ себѣ въ 8 часовъ вечера, Дмитрій Павлычъ, напомнилъ я Аваловскому въ конторѣ, забирая нужныя бумаги въ мой старенькій портфель и горячо пожимая руку простяка-товарища.

— Будемъ-съ.

Я еще болѣе былъ успокоенъ, когда замѣтилъ, что онъ выписалъ изъ конторской адресной книжки, хранившейся у Венцеслава Венцеславича, въ свою Agenda мой адресъ.

— Гость сегодня будетъ вечеромъ, обрадованно сказалъ я Катѣ. — Я ей объяснилъ. — Ты напоишь насъ чаемъ, конечно, когда Коля уснетъ.

Такъ какъ Катя не разъ слышала отъ меня, что этотъ Аваловскій, въ конторѣ, всегда помогаетъ мнѣ указаніями, то извѣстіе мое, кажется, доставило и женѣ удовольствіе. Я въ этомъ окончательно убѣдился, когда замѣтилъ, что Катя, отлучившись куда-то минутъ на пять послѣ обѣда (мы кухарки не держимъ эти мѣсяцы, по бѣдности нашей), неизвѣстно на какія деньги принесла къ чаю сливочнаго масла, сыру и полбутылки денкеровскаго коньяку въ полтинникъ. А затѣмъ и сама пріодѣлась въ свое черное, кашемировое платье. Гордость свою, золотое обручальное кольцо — она также долго терла, передъ зеркаломъ, замшевою перчаткой, я это замѣтилъ. (Правду сказать, это единственная цѣнная вещь, которая у насъ еще не заложена). Колю жена постаралась уложить спать пораньше. Къ нашему общему удовольствію, онъ сегодня заснулъ очень скоро. Жаръ и легкій бредъ, бывшіе вчера въ это время у ребенка, сегодня не повторялись… Катя оказывалась совершенно свободною.

IX.

22-го марта, пятница.

Авалонскаго жена моя встрѣтила безъ обычной своей застѣнчивости. Когда, представляя гостя, я назвалъ его фамилію, она мило спросила, какъ бы желая удостовѣриться:

— Мексиканецъ?

— Да-съ, мексиканецъ, мексиканецъ, подтвердилъ, улыбаясь, Аваловскій.

Катя не знала, отъ радости, куда и посадить гостя. И то сказать, она гостей у себя не видѣла мѣсяца три: какъ забѣдовали мы, всѣ знакомые шарахнулись отъ насъ, точно мы уже и умерли для нихъ. Не любятъ люди своей бѣды, а чужой и просто пугаются.

Мы стали прилаживаться, въ первой комнатѣ, къ работѣ. Аваловскій взялся писать выпись, какъ болѣе трудную вещь, а мнѣ достался проэктъ купчей, гдѣ требовалась лишь красота почерка для глазъ будущихъ совершателей. Я взялся диктовать по черняку Пленера. Мы написали уже около трети. Тутъ жена принесла намъ чай и тарелку съ бутербродами. Она непремѣнно просила позволенія Аваловскаго собственноручно налить ему коньяку въ чай. Онъ конфузился, но не противился и тотчасъ подставилъ свой стаканъ.

Мы оторвались на время отъ писанія. Завязался чайный разговоръ. Разумѣется, вскорѣ все сошло на контору, службу…

Я высказалъ впечатлѣнія, пережитыя сегодня въ кабинетѣ Вердяева. Когда заговорилъ о странностяхъ поведенія нотаріальныхъ голубковъ въ кабинетѣ, Дмитрій Павлычъ, улыбаясь, замѣтилъ:

— Это вы говорите о вдовушкѣ, полковницѣ Столовской и Неврянцевѣ… Романъ давнишній-съ. Это и у насъ извѣстно подъ названіемъ: «любви съ неустоечною записью». Настоящая любовь съ ея стороны — съ его не знаю, кажется, альфонситъ, прохвосстишка — настоящая любовь съ ревностью, слёзами, капризами, все, какъ слѣдуетъ, но и съ процентами, и съ неустоечною записью!

Я не могъ не улыбнуться вѣрности этого опредѣленія.

— Но какже нотаріусъ позволяетъ у себя въ кабинетѣ?

— А Вердяеву что! Вы думаете, онъ дуракъ, упуститъ свое. Ему платятъ за это.

— То есть, какъ платятъ? удивленно спросилъ я.

— Ну, конечно, не буквально понимая мое выраженіе: а косвенно ему выгода: у него въ конторѣ пишутся и являются векселя и неустоечныя. Ему что же! Прямой интересъ, чтобы они болѣе ссорились, она плакала, онъ капризничалъ — въ концѣ концовъ, лишь частая переписка векселей на большую сумму, да новая явка. Каждый разъ немного — курочка по зернышку клюетъ — какіе нибудь докторскіе 3 — 5 рублей, а два раза въ мѣсяцъ поссорились — вотъ нотаріусу 10 рублей и есть! Вы думаете какъ!

— Все-таки, какъ-то неловко, замѣтилъ я.

— То ли еще увидите, какъ послужите. Мы и живымъ товаромъ торгуемъ. Вы думаете, что рабство-то отмѣнено въ XIX вѣкѣ!

Я задумался.

— Мнѣ ужь и то страннымъ показалось, правду сказать, когда, въ первый день, я невольно подсмотрѣлъ, въ томъ же кабинетѣ сцену Шакалова съ Бекиревымъ, замѣтилъ я гостю.

— И въ бекиревскомъ дѣлѣ нужно знать закулисную сторону. Шакаловъ что!

Я посмотрѣлъ внимательно ему въ глаза. Онъ это сказалъ такъ, что, казалось, можно было ожидать дальнѣйшихъ поясненій. Но онъ сдержался… Мною было также сообщено о впечатлѣніи, произведенномъ на меня Евгеніемъ Неразовымъ.

— Да, дѣлятся, дѣлятся — и никогда не раздѣлятся; всѣ перессорились между собою. Что значитъ богатство! То ли дѣло не имѣть его!

— Ну, и бѣдность, вздохнувъ, замѣтила Катя: — не порокъ, а, какъ говорится, скверная вещь!

— Все лучше богатства-съ, Катерина Игнатьевна. Впрочемъ, какъ для кого!

Передалъ я Аваловскому о сценѣ Вердяева съ майоромъ Шебанскимъ.

— Должно быть, какой-нибудь Саровичъ въ мундирѣ, серьёзно замѣтилъ онъ.

— Что значитъ, опять-таки, Саровичъ въ мундирѣ? Вы тогда про графиню Бофоръ сказали: «Саровичъ въ юбкѣ», теперь Саровичъ въ мундирѣ оказывается! Зачѣмъ бѣднаго Саровича обижать, онъ и такъ, кажется…

— Это у насъ нарицательное. Никто его не обижаетъ.

— У кого это «у насъ»?

— Въ конторѣ.

— Ну, ни у Григорія Савельича же, который только жуетъ, да объ ѣдѣ мечтаетъ! (И зачѣмъ онъ сидитъ въ конторѣ — не знаю!). Ни у Венцеслава Венцеславича…

— А что же вы такъ высокомѣрно о Савельичѣ трактуете! Савельичъ нужная птица. Безъ него тоже нельзя!

— Безъ Севрюгова-то? воскликнулъ я.

— Да, безъ Севрюгова. Послужите — узнаете.

Я опѣшилъ и замолчалъ. Катя стала намъ обносить вторые стаканы чаю.

— …А Саровичъ — въ переводѣ на нашъ конторскій языкъ, продолжалъ Аваловскій: — значитъ, сумасшедшій.

— Какъ это?

— Такъ. И Саровичъ — сумасшедшій, и Бофоръ, и этотъ вашъ новый майоръ Шебанскій, о которомъ вы сейчасъ разсказывали, и Бекиревъ отчасти… А только министерская голова этотъ Бекиревъ. я вамъ скажу, по части займовъ и учета векселей; къ нему кредиторъ пріѣдетъ ругаться за неплатежъ, коститъ на чемъ свѣтъ стоитъ въ глаза, онъ все терпитъ-терпитъ, да, въ концѣ-концевъ, и накажетъ нахала: тутъ же у него займетъ новые 500—1,000 рублей; скажите ему, что на Новой Землѣ открылся банкъ — онъ и тамъ умудрится дисконтироваться! такъ съ собой чистыя бланки всегда и носитъ, чтобы можно было, на фонарномъ столбѣ, въ случаѣ надобности, написать вексель. И Пандѣевъ сумасшедшій, и полковница Столовская, старуха, влюбляющаяся въ юнца.

— Ну, словомъ всѣ, замѣтила Катя, улыбаясь.

— Почти, Катерина Игнатьевна.

— Кто же не сумасшедшій?

— А не сумасшедшіе: Вердяевъ, Шакаловъ, Неврянцевъ, француженка кокотка Грипоръ, есть такая, Двин… Нѣтъ, этотъ тоже немного тронутъ. Они не идеализируютъ, на невѣрное не зарятся, а прямо теперь же хапаютъ у жизни что можно. Для нихъ жизнь въ настоящей минутѣ — и притомъ, чтобы синица была, непремѣнно, въ рукахъ.

Мы съ женой не могли не разсмѣяться.

Но Аваловскій нисколько отъ этого смѣха не смутился. Какъ бы давая намъ время успокоиться, онъ принялся закуривать новую папироску и хлѣбать чай. Едва мы перестали смѣяться, онъ хладнокровно сказалъ:

— Повѣрьте, что это такъ. Я знаю. Я затѣмъ сижу третій годъ за нотаріальной конторкой.

— Какъ «затѣмъ»?! невольно воскликнулъ я.

— Такъ. Чтобы видѣть, наблюдать человѣчество. И это, право, стоитъ того. Вглядитесь. Жаль, вы еще мало знаете нашу службу. Передъ вашими глазами, ежедневно, тихо продвигается галлерея портретовъ умственно и нравственно больныхъ людей.

— Какъ вы на всѣхъ мизантропически смотрите!.. Не собственный ли это оптическій обманъ?

— Можетъ быть.

— Вамъ, напримѣръ, кажется, что вы только затѣмъ и сидите въ конторѣ…

— Ну, почти затѣмъ, если хотите. Конечно, ѣсть что-нибудь нужно — такъ и сидишь! воскликнулъ онъ: — но много меня удерживаетъ и это…

— Что?

— Особая пассія наблюдать человѣчество и, притомъ, наблюдать именно въ серебрянымъ зеркалѣ; видѣть людей на фонѣ матеріальной подкладки жизни, въ денежныхъ дѣлахъ. На деньгахъ многое можно подмѣтить у человѣка.

— И вы затѣмъ у Вердяева служите?

— Отчасти, отчасти, Я чудакъ, предупреждаю.

— Ну, ужь позвольте вамъ не повѣрить.

— Позволяю-съ, позволяю; а только попрошу васъ, въ свою очередь, вѣрить, что наблюдать людей, жизнь — это не послѣднее удовольствіе. Я для этого переплывалъ океанъ, сказалъ онъ, слегка взволнованно и, мнѣ показалось, гордо.

Я замѣтилъ это легкое волненіе и потому счелъ себя не въ правѣ продолжать скептически разговоръ на эту тэму.

— Ну, что же, узнали вы человѣчество, сидя въ нотаріальной конторѣ? освѣдомился я.

— Узналъ, конечно, то, что проходитъ черезъ это неприличное горнило. Мы, въ конторѣ, почти по виду опредѣляемъ новаго посѣтителя; сразу знаемъ, кто зачѣмъ приходитъ. Когда-нибудь вамъ покажу.

— Пожалуйста, отвѣтилъ я. — Вы сейчасъ выразились «неприличное горнило». Ужь неприличнаго-то, кажется, ничего нѣтъ.

— Мало имѣемъ дѣла съ порядочнымъ людомъ.

— Что за…

— Чушь? вы хотите сказать… Нѣтъ-съ, и это вѣрно, къ сожалѣнію. Вы еще не знаете.

— Почему же?

— Порядочный человѣкъ насъ обходитъ, забѣжитъ къ намъ лишь изрѣдка; ну, довѣренность, купчую надо, подпись, копію засвидѣтельствовать — нельзя безъ этого! А въ остальномъ, съ самой сутью дѣлъ, къ намъ хорошіе нейдутъ. Порядочные люди либо на словѣ, либо на домашнихъ записяхъ да документахъ кончаютъ. Сквозь нотаріальныя конторы, замѣтьте, идетъ въ Россіи — кромѣ крѣпостныхъ сдѣлокъ — 50—60 милліоновъ рублей всѣхъ годовыхъ сдѣлокъ. А развѣ въ Россіи ежегодно не на милліарды операцій и счетовъ между людьми производится?.. Нотаріусы, адвокаты — какъ и суды — существуютъ вездѣ для худшей части общества. Настоящіе капиталы — на биржѣ; деревня тоже не хочетъ насъ знать; въ городѣ лучшая часть безъ насъ обходится. У насъ все дутыя цѣнности, да мало надежныя сдѣлки ходятъ. Развѣ ротшильдовскій вексель попадетъ когда-нибудь къ лондонскому нотаріусу? Или развѣ милліонщикъ фабрикантъ, экспортеръ — придутъ къ намъ? — у нихъ все на простыхъ маклерскихъ записяхъ. И притомъ — строго: день въ день, часъ въ часъ; нельзя просрочить, опоздать, забыть, зазѣваться… Къ биржевому нотаріусу обратиться по срокѣ, когда ужь вексель принятъ, напримѣръ, это цѣлый скандалъ на биржѣ произвести… И ужь плохъ вексель, когда его нужно еще свидѣтельствовать! Это векселя Неврянцевыхъ — грошъ имъ цѣна, несмотря на неустоечныя записи. Тѣшутся сумасшедшіе люди, что дѣлаютъ что-то, что имѣютъ что-то, а въ сущности — это выѣденное яйцо. Маньяковъ всѣ сферы человѣческой дѣятельности родятъ; но особенно много ихъ плодятъ денежныя сдѣлки, аферы; сутяжничество адвокатовъ и судовъ тутъ много помогаетъ. Гдѣ бы плюнуть — нерѣдко безнадежно — тутъ человѣкъ перестаетъ дорожить сегодняшнимъ малымъ да вѣрнымъ и начинаетъ жить журавлемъ въ небѣ, перестаетъ служить, работать, ѣсть, пить… Вонъ, передъ вами за недѣлю, являлся въ контору 80-лѣтній старецъ: свидѣтельствовали ему передачу заемнаго письма въ семь тысячъ рублей — какъ бы выдумали, чье письмо? — извѣстнаго князя Николая Илларіоновича Сапогова-Рейтузова, выданное въ Кіевѣ въ 11 году этого столѣтія, писанное еще на ассигнаціи, и ходящее, какъ старикъ говорилъ — по судамъ: все дѣлопроизводство у него въ рукахъ. «Десятилѣтняя давность, говоритъ, не пропущена — все время судились; можно съ наслѣдниковъ взыскать, говоритъ». (А ихъ, кажется, и нѣтъ уже!). Не сумасшедшій ли? Такому заемному письму, истрепавшемуся въ клочки, въ музеѣ Гаснера лежать за витриной, на удивленіе дураковъ; а онъ разсчитываетъ, сколько процентовъ наросло и что онъ можетъ надѣяться получить! И это въ 80 лѣтъ!.. Или эта Бофоръ со своимъ дѣломъ, тратящаяся лѣтъ десять уже — изъ послѣдковъ — на довѣренности да на разъѣзды шарлатановъ адвокатовъ и управляющихъ чѣмъ-то будущимъ — развѣ это не сумасшедшая? Городъ снести хочетъ, съ листкомъ какой-то бумаги въ рукахъ! Развѣ это укладывается въ здравомыслящей головѣ, признайтесь?.. Такъ и многіе сдѣлки у насъ, въ большинствѣ случаевъ — дутыя! Люди, одинъ другому что-то въ серьёзъ продаютъ, закладываютъ, кредитуютъ — а въ дѣйствительности, чаще всего, лишь сами себя да людей обманываютъ. Были вы когда-нибудь въ государственномъ банкѣ, въ отдѣленіи вкладовъ? — пойдите, посмотрите: все кругленькое, сытое человѣчество туда ходитъ: а къ намъ — кощеи-чахоточные: Бекиревы, Шакаловы, Саровичи — такъ и видно, что ѣдятъ черезъ день. Либо сумасшедшіе, либо съ вывороченными карманами къ намъ ходятъ! воскликнулъ онъ: — ужь въ наивыгоднѣйшемъ для насъ случаѣ — аферисты: Двинины и имъ подобные, да ростовщики: Вернадскіе, Зильберштейны, Столовскія. На одного порядочнаго посѣтителя — девять глупцовъ или шаромыжниковъ!.. Жажда обогащенія все это дѣлаетъ, Катерина Игнатьевна, напомнилъ онъ моей женѣ. — А нотаріусу что? — ему все равно. Онъ и за дутыя, и за недутыя — за все одинаково возьметъ свою мзду. Хорошая служба!

— А вѣдь въ самомъ дѣлѣ хорошая! воскликнула Катя.

— Хорошая, спокойная! И начальства никакого не видятъ. Отлично… Не то, что служба адвокатовъ, напримѣръ. Тѣ волнуются, ищутъ и денегъ, но ищутъ и славы. Гамбеттами, Жюль-Фаврами хотятъ быть. На нотаріусовъ даже свысока смотрятъ, не хотятъ равняться. Зато и въ «брехунцьг», и въ «прелюбодѣи мысли» попали!.. А о нотаріусахъ никогда и не вспоминаютъ. Развѣ какой-нибудь шальной изъ нихъ промахнется, дуракъ, завѣщаніе поддѣлаетъ — поймаютъ, начнутъ судить. Ну, тогда заговорятъ на день обо всѣхъ. А вообще они, какъ у Христа за пазухой, въ тѣни, и какъ курочка по зернышку клюетъ и сыта бываетъ, такъ и они, за глупой славой не гоняясь, помаленьку, полегоньку, наживаютъ, да наживаютъ себѣ, молчкомъ, тысченокъ по десяти, пятнадцати, двадцати въ годикъ. Прекрасно-съ! И ума особеннаго не надо.

— Отлично, говоритъ моя практическая Катя: — вотъ бы, Женя, тебѣ.. Интересно. Позвольте вамъ, Дмитрій Павлычъ, за это еще третій стаканъ налить, да коньяку добавить.

— Извольте-съ, Катерина Игнатьевна… Только я думаю, взглядывая на свою луковицу, обратился Аваловскій ко мнѣ: — теперь мы пріятно болтаемъ о пустякахъ, а скажетъ ли намъ завтра Вердяевъ спасибо за двининскую купчую?

— Дѣйствительно, дѣйствительно, нужно писать, а не разговаривать! Катенька, не мѣшай намъ.

Мы снова принялись за работу. Она у насъ двинулась шибко впередъ. Черезъ часъ она была готова. Мы оба вздохнули свободнѣе и снова принялись за четвертые стаканы чаю. Предшествующій разговоръ подмывалъ Катю. Можетъ быть, долго не видя у себя людей, она обрадовалась — языкъ чесался. Не знаю, но какъ-то такъ случилось, что вскорѣ она опять навела бесѣду на конторскія дѣла.

— А какого вы мнѣнія о самомъ Вердяевѣ-Кисловскомъ? спросилъ я.

— Разумѣется, самаго хорошаго, за то онъ — начальство.

— Ну, вотъ вы опять съ балясами… Знаете, вашъ тогда вопросъ о нотаріусахъ въ Палестинѣ показался мнѣ очень страннымъ. Теперь я немного понимаю, конечно.

— Cheval de bataille Вердяева. Если на хорошій счетъ хотите попасть, или задумаете прибавки жалованья просить, непремѣнно, за недѣлю, при чужихъ, если можно, спросите его: «А что, Владиміръ Иванычъ, въ Палестинѣ воробьи такъ же чиликаютъ, какъ и въ Петербургѣ?» — или что-нибудь въ этомъ родѣ. Усахарите человѣка и о васъ хорошее мнѣніе у начальства составится!

— Забавная мелочность!

— Да, мелочность; а вотъ, подите, этой мелочности контора обязана тѣмъ, что двое сосѣдей, мясники-домовладѣльцы, у насъ всѣ контракты съ жильцами совершаютъ! «Вердяевъ, говорятъ, въ Палестинѣ былъ!» Или о высокомъ призваніи нотаріусовъ въ земной жизни дайте возможность распространиться…

— Какой вы насмѣшникъ надъ всѣми, замѣтила Катя.

— Нѣтъ, безъ шутокъ, какого вы мнѣнія о Вердяевѣ? спросилъ я.

— Я мало его еще понимаю; не знаю, къ какой породѣ звѣрей причислить, уклончиво сказалъ Аваловскій.

— Ахъ, такъ вы человѣчество распознаете по зубамъ, какъ Кювье?

— Именно по зубамъ, призналъ мою мысль чудакъ-гость.

— Въ какой же классъ кого вы зачислили? Интересно.

— А! что вы хотите знать!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ. Пленера, напримѣръ?

— Несомнѣнно, животное возное, ломовой битюгъ, смѣясь, сказалъ онъ: — впрочемъ, надъ Пленеромъ нельзя смѣяться. Это замѣчательная у насъ личность, скажу вамъ! Не смотрите на его странную внѣшность, на старость. Это магистръ филологіи дерптскаго университета, докторъ философіи гётингенскаго и упсальскаго университетовъ за-границей. Онъ знаетъ до восьми европейскихъ языковъ, на которыхъ читаетъ и безошибочно пишетъ; по латыни говоритъ, какъ какой-нибудь римскій кардиналъ; по-нѣмецки, французски, англійски, испански, итальянски, по-русски, по-польски, по-чешски говоритъ свободно… Этотъ человѣкъ, вы замѣтили, никогда себѣ черняковъ не пишетъ; прямо набѣло валяетъ. Мѣсто ему не у насъ! У него девять человѣкъ дѣтей и больная жена. Онъ получаетъ 125 рублей — и цѣлый день сидитъ, не разгибая спины. Онъ и вечеромъ занимается.

— Только 125 рублей! воскликнулъ я.

— Да, слабость есть — губитъ; вы понимаете? Но утромъ — раньше всѣхъ на своемъ мѣстѣ. Ну, и внѣшности для конторы нѣтъ. А почтенная личность!

Аваловскій пріостановился.

— Ну, а Севрюговъ, Григорій Савельичъ? смѣясь, спрашиваю я.

— Конечно, животное жвачное, вы думаете?

— Думаю.

— Вы думаете? Нѣтъ, позвольте, это не все. И собачьей крови частичка есть. Извѣстно, что собака животное подлое.

— Что вы, что вы?! закричала Катя: — совсѣмъ это неизвѣстно. Напротивъ, собака — синонимъ благородства. Я моего Шарика страшно люблю и не позволю оскорблять. (У насъ, дѣйствительно, есть маленькая собаченка для Коли).

— Представитель подлости, рабства, подтвердилъ чудакъ-гость: — за сухую корку руки лижетъ, на заднихъ лапкахъ служитъ… Вотъ свинья…

— Что-о?

— Представитель ума и гордости — свинья: какъ ни кормите, какъ ни подлаживайтесь къ ней, она знаетъ цѣну этихъ подходцевъ — ничего не добьетесь отъ нея при жизни. Убили — все ваше, всего много — и щетины, и сала, и мяса, и костей!

— Ха-ха-ха! Вотъ новая теорія! потѣшалась Катя: — pendant къ теоріи о сумасшествіи всѣхъ людей!

— Но возвратимтесь къ почтенному Савельичу, сказалъ я.

— Возвратимтесь, согласился Аваловскій: — вы полагаете, можетъ быть, что онъ не нуженъ, что онъ только жуетъ? ошибаетесь, онъ важная для Вердяева птица: это Церберъ, и притомъ надежный. Всѣ деньги Вердяева у него подъ ключемъ; самъ Вердяевъ долженъ у него выпрашивать. Вердяевъ-Кисловскій мотыга, по натурѣ, дѣвичникъ: онъ бы растратился и у него никогда не было бы денегъ во-время ни на взносъ городского сбора въ думу, ни для крѣпостныхъ пошлинъ въ нотаріатъ. Еще за растрату подъ-судъ можно было бы попасть. Ну, а при Севрюговѣ не разгуляешься!.. И для насъ тоже собака: хозяйскаго рубля днемъ ранѣе срока не дастъ въ счетъ жалованья. Когда нужно, беремъ у самого Вердяева изъ карманныхъ денегъ. Савельичъ и его приказа на этотъ счетъ не послушаетъ — не дастъ. Только за этимъ и нуженъ. Тоже важно для мотыги!

— А Шакаловъ?

— Порода грызуновъ, вампировъ: а, впрочемъ, лучше всего характеризуетъ самая фамилія: Бекиревъ, Пандѣевъ — тоже волчья порода, несомнѣнно; признаки у нихъ такіе: прожорливость волчья, ненасытимость утиная, жизнь собачья! Бекиревъ, впрочемъ, душа-человѣкъ (Бекиревъ самъ для другого рубашку съ себя сниметъ, зато и васъ незамѣтно разуетъ!), только оба они съ вывороченными мозгами, сумасшедшіе, какъ и Саровичи различныхъ разновидностей: Бофоръ, Шебанскіе и подобные.

— Ну, а Венцеславъ Венцеславичъ?

— Хе-хе-хе! Царство растительное: нарцизъ, вѣроятно, не могущій на себя наглядѣться.

— А… а m-lle Морошкина?

Онъ почему-то взглянулъ на меня искоса. Но такъ какъ я спрашивалъ безъ всякой задней мысли, то онъ, видимо, тотчасъ успокоился и, слегка краснѣя, сказалъ:

— Тоже царство растительное, нѣжное: цвѣтокъ. Анна! анютины глазки; если хотите, незабудка, хе-хе-хе!

— Ну, а…

— Вы про себя хотите спросить?!

— Ну, хорошо, положимъ, про себя.

— Не разсердитесь?

— Нѣтъ, нѣтъ, отчего же!

— Не лестно. Извините за откровенность. Изъ семейства попугаевъ.

— Вотъ любезно! воскликнула Катя.

Слишкомъ было откровенно. Я немного сконфузился.

— Потому что, поспѣшно объяснилъ Аваловскій: — повторяете, не провѣривъ своими мозгами и опытомъ, бабушкины истины, напримѣръ, объ удивительности римской цивилизаціи, древности итальянскихъ антиковъ; Катерина Игнатьевна повторяетъ сладенькіе, прописные предразсудки — о добронравственности собаки, существа, по натурѣ, вороватаго и подлаго, какъ я утверждаю.

Я понялъ намекъ, засмѣялся и съ минуту всѣ мы молчали.

— Можетъ быть, вы желаете спросить: къ какимъ животнымъ я самъ себя причисляю?

— Интересно слышать, если ужь обо всѣхъ такъ говорите! воскликнула Катя.

— Къ осламъ-съ, къ чилійскимъ осламъ, несомнѣнно.

Катя и я расхохотались.

— Отчего же, непремѣнно, къ чилійскимъ?

— Въ Новомъ Свѣтѣ они извѣстны своею выносливостью и и наибольшею глупостью.

— Вы даже надъ собою готовы смѣяться, замѣтила Катя: — вы, дѣйствительно, большой насмѣшникъ. Нехорошо.

— Отчего же?

— Грѣхъ.

— Я думаю, напротивъ, Катерина Игнатьевна:

Смѣяться, право, не грѣшно

Надъ тѣмъ, что кажется смѣшно.

Это давно сказано.

— Смѣяться надъ всѣмъ — грѣхъ, стояла на своемъ Катя: — васъ Богъ накажетъ когда-нибудь.

— Я не смѣюсь; по крайней мѣрѣ, не смѣюсь надъ собою; я искренно говорю, что оселъ: глупость моя безпредѣльна; дурачкомъ ужь родился.

— Подите… Вы лучше скажите, почему вы мексиканецъ?

— Не мексиканецъ, а русскій, хохолъ, черниговскій урожепецъ; личный почетный гражданинъ Дмитрій Павлычъ Аваловскій.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Дмитрій Павлычъ, почему васъ корятъ мексиканцемъ? Я объ этомъ разъ ужь васъ спрашивалъ замѣтилъ я Аваловскому.

— Я вамъ тогда же отвѣтилъ: вѣроятно, потому, что въ Мексикѣ былъ.

— Да какъ вы туда попали?

— Я говорилъ вамъ: по дурачковской глупости.

— Ну, вотъ вы опять! Нѣтъ, безъ шутокъ. Какъ разстѣливали, что ли?

— Разстрѣливали, да не разстрѣляли, какъ видите. Что тутъ интереснаго! берясь за шапку, сказалъ Аваловскій.

— Что-нибудь да было же особенное. Разскажите. Катя, проси.

— Дмитрій Павлычъ, разскажите! попросила моя жена.

— Э, что вы хотите знать… Другой разъ, другой разъ когда, нибудь. Теперь поздно.

Онъ сталъ откланиваться и просить, чтобы его работу, выпись купчей, я не забылъ завтра принести въ контору, спрятавъ теперь въ портфель.

Такъ ничего и не добились отъ него — отвертѣлся хохолъ. Завернувшись въ жидкій пледишко, онъ убѣжалъ отъ васъ — именно убѣжалъ, такъ скоро онъ ходитъ — въ часъ ночи.

— Всѣхъ ругаетъ сумасшедшими, надо всѣми смѣется, замѣтила мнѣ Катя, по уходѣ гостя: — а самъ тронутый здѣсь, право.

И она показала пальцемъ на лобъ.

— И шута валяетъ. Зачѣмъ это? добавила она.

— Хохолъ, а личность все-таки недурная, кажется, замѣтилъ я женѣ: — чудакъ только, несомнѣнно! Не интересничаетъ ли?

Ну, вотъ я и записалъ, обѣщанный въ началѣ дневника, вечеръ съ Аваловскимъ.

X.

24-го марта, воскресенье, утромъ.

Очень кстати, что сегодня воскресенье, свободный день: можно заверстать дневникъ за вчерашнее число.

Двининская купчая къ 12-ти часамъ дня оказалась вполнѣ готовою и вписанною мною въ актовую книгу. Вердяевъ и Пленеръ вздохнули свободнѣе. Вердяевъ даже поблагодарилъ меня а Аваловскаго за точное исполненіе порученія.

Севрюговъ, позавтракавъ въ кухонькѣ, сдѣлался очень болтливъ. Онъ намъ передалъ по секрету толки, слышанные имъ отъ швейцара, о томъ, будто бы третьяго дня, послѣ нашего ухода изъ конторы, у Шакалова съ Бекиревымъ произошла крупная сцена въ кабинетѣ нотаріуса, и что Шакаловъ какъ-то отобралъ у счастливаго друга Пандѣева три тысячи рублей, изъ полученныхъ отъ Скрипачева денегъ. Говорятъ, что Бекиревъ чуть не плакалъ, но отдалъ Шакалову. Всѣ служащіе передавали это вчера какъ-то шопотомъ другъ другу.

Извѣстіе это какъ бы находитъ себѣ подтвержденіе въ томъ обстоятельствѣ, что Бекиревъ съ Пандѣевымъ пріѣзжали сегодня нѣсколько разъ, въ теченіи утра, къ Вердяеву и что-то долго толковали въ кабинетѣ. Бывшій обладатель нотнаго магазина былъ очень взволнованъ и, когда проходилъ чрезъ контору, бородка его сильно тряслась, вѣроятно, отъ негодованія.

Но вотъ и новое подтвержденіе.

Около часу дня прибѣжалъ въ контору какой-то франтъ еврейчикъ. Мнѣ сказали, что это миѳическій Зильберштейнъ, гдѣ-то пропадавшій всѣ эти дни, когда его искалъ, такъ тщетно, Бекиревъ для дисконта пандѣевскихъ векселей. Его сопровождалъ, какъ мнѣ объяснилъ Аваловскій, присяжный стряпчій и вмѣстѣ присяжный повѣренный Левенбергъ, тоже еврейчикъ, во фракѣ съ присяжною пряжкой на бортѣ. Они что-то горячо между собою говорили на гортанномъ нарѣчіи. Мы ничего не понимали. Зильберштейнъ былъ блѣденъ. Онъ нервно дергалъ увѣсистую золотую цѣпочку, украшавшую его плюшевый жилетъ, и отчаянно вертѣлъ милліономъ брилліантовыхъ колецъ на своихъ толстыхъ, корявыхъ пальцахъ. Онъ кричалъ, что Бекиревъ, продавъ «фиктивно» магазинъ, «разъярилъ» его, Зильберштейна.

— Тц, тц! чмокалъ онъ, ломая руки: — ой, ней — пропала моя головуска! И все за мою добродѣтель, добавлялъ онъ.

(Аваловскій подсказалъ мнѣ, что этотъ Зильберштейнъ еще съ годъ тому назадъ ѣздилъ кондукторомъ на щапинскихъ колымагахъ по Садовой. Теперь онъ — неизвѣстно какъ вдругъ разбогатѣвъ — рекомендовался обыкновенно знакомымъ, при встрѣчахъ, «короломъ дишконторовъ» Петербурга).

— Вотъ целовѣкъ! твердилъ онъ про Бекирева, видимо перенявъ, отъ долгаго имѣнія дѣлъ съ послѣднимъ, даже бекиревскую обычную формулу восклицанія.

Теперь онъ очень волновался, жаловался на неблагородство Бекирева и Пандѣева, утаившихъ отъ него эту сдѣлку, ломалъ себѣ руки, у всѣхъ спрашивалъ совѣта; а его спутникъ, прикорнувъ у круглаго столика, шибко строчилъ, между тѣмъ, какую-то длинную бумагу.

— Въ коммерческій судъ подадимъ, не спустимъ; прокурору — за злостность! восклицалъ «король дисконтеровъ», бѣгая по конторѣ: — нотаріусъ не имѣлъ права свидѣтельствовать эти акты! Всѣ будутъ отвѣчать! — Онъ и на насъ, видимо, сердился.

Тѣмъ не менѣе, засвидѣтельствовалъ въ конторѣ довѣренность на имя Левенберга. Я замѣтилъ, что даже невозмутимый Пленеръ какъ-то саркастически улыбался, когда передавалъ Венцеславу Венцеславичу, для занесенія въ реэстръ, засвидѣтельствованную довѣренность. Вердяевъ же, видимо, мало и думалъ объ этомъ, когда подписывалъ довѣренность. Приложивъ къ ней, машинкой, нотаріальную печать и вручая трепетно ожидаемый документъ Зильберштейну, онъ хладнокровно напомнилъ:

— Рубль заплатите въ кассѣ.

Посѣтители разсчитались съ Севрюговымъ и убѣжали, угрожающе жестикулируя.

— Когда хватился! иронически ворчалъ себѣ подъ-носъ Григорій Савельичъ, указывая глазами на удалявшагося Зильберштейна: — на всякую старуху, значитъ, бываетъ проруха! Тоже гусь лапчатый, нечего сказать!.. Не фальшивая ли? сказалъ онъ. съ улыбкой расправляя данную дисконтеромъ рублевую ассигнацію.

Толки объ этомъ, можетъ быть, долго бы еще у насъ продолжались, еслибы не «Маториха», какъ назвалъ ее, джентльменски раскланиваясь по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искуства, Севрюговъ. Въ комнату ввалилась толстѣйшая, расплывшаяся купчиха Маторина, въ турецкой шали на плечахъ и шелковой малиновой повязкѣ на головѣ. Лицо ея, однако, дышало добродушіемъ и веселостью. Она, видимо, когда-то была замѣчательною русскою красавицей. Несмотря на «мяса» отвисшихъ щекъ, лицо ея и теперь казалось красивымъ, бѣлымъ, румянымъ, съ веселыми карими глазами и темными бровями дугою. Ни одной сѣдинки не было замѣтно въ ея волосахъ. Ей сопутствовалъ сѣденькій купчикъ, болѣе прикащичьяго типа, въ длинномъ новомъ сюртукѣ, въ сапогахъ съ голенищами поверхъ брюкъ. Онъ почтительно держался нѣсколько сзади.

Пришедшіе помолились на образъ и, объявивъ, что они «по дѣлу съ Платономъ Александрычемъ», присѣли на диванчикъ. Вердяевъ напрасно просилъ ихъ «пожаловать» въ кабинетъ; они поблагодарили и остались въ конторѣ. Маторина, усѣвшись поглубже на диванѣ и сложивъ на животъ руки, стала оглядывать всѣхъ насъ своими любопытными, живыми и веселыми глазами. Все, что она видѣла здѣсь, казалось, было ей въ диво. Безъ жеманства и церемоніи, она спрашивала обо всемъ у своего спутника, улыбаясь нерѣдко самымъ невиннымъ его объясненіямъ. Замѣтивъ толстоту брюшка нашего Севрюгова, она весело сказала своему спутнику довольно громко:

— Мнѣ пара.

Двининъ только на пять минутъ далъ ей возможность его предупредить. Онъ явился съ огромною свитою свидѣтелей, въ сопровожденіи извѣстныхъ уже намъ Мацфельдена, Михѣева и Саровича. Вердяевъ его встрѣтилъ у дверей, а Севрюговъ поднялся съ мѣста. Двининъ опять небрежно кинулъ свою шляпу и трость на столъ и развязно прошелся по всей конторѣ. Онъ былъ здѣсь свободенъ, какъ рыба въ водѣ.

— Виноватъ, тысячу разъ виноватъ, моя милая, прекраснѣйшая, добрѣйшая, уважаемая Ольга Ивановна! подбѣгая къ Маториной, говорилъ онъ: — задержалъ, предупредили. Эхъ, дѣла, дѣла! — И онъ жарко жметъ ея руки.

— Ну, да знаю, знаю тебя, пострѣла! добродушно говоритъ купчиха: — тебѣ всегда времени не хватаетъ. А ужь кажется шустеръ!.. Когда ты угомонишься, юла?

— Въ потѣ лица свой хлѣбъ нужно заработывать, наломинаетъ Двининъ: — семейство большое, жена, дѣти, нужно работать. Вотъ дайте еще домковъ четыре-пять выстроить, тогда поугомонимся маленько на время.

— Семейство, жена, дѣти, говоришь, а почто къ французинкѣ каждый день ѣздишь, безстыдникъ?!

— Къ какой? Что вы, Ольга Ивановна, клевещете!

— Къ какой? Цѣлый городъ знаетъ, къ какой. Ахъ, ты безстыдникъ, женатый человѣкъ! Вотъ постой, супружницу увижу — разскажу ей.

— Клевета, ей-Богу, клевета, Ольга Ивановна, говоритъ весело Двининъ, удаляясь на минуту въ кабинетъ Вердяева.

Саровичъ подсѣдаетъ къ Маториной.

— Какъ поживаешь, Филиппъ Петровичъ? фамильярно спрашиваетъ купчиха. (Я замѣчаю, что Саровичу всѣ считаютъ себя вправѣ говорить «ты»).

— Помаленьку, Ольга Ивановна-съ. Вотъ разсчитываю скоро получить съ Оттомарки 1,800 рублей…

— Разсчитывай, разсчитывай, батюшка. Разсчитывать никому не взапретъ…

— Какой у меня опять женихъ есть на примѣтѣ для Надиньки, Ольга Ивановна! говоритъ Саровичъ, понижая голосъ.

— Ты Бога побоялся бы, Филиппъ Петровичъ, съ упрекомъ говоритъ Материна: — смѣешься ты надо мною, что ли? Какъ твои безстыжіе глаза еще смотрѣть на меня могутъ? шутливо добавляетъ она.

— Что такое, Ольга Ивановна?

— Еще спрашиваешь! Князь-то былъ не настоящій, какъ я теперь завѣрно узнала.

— Ей-Богу, настоящій, Ольга Ивановна!

— Ты ужь мнѣ не божись. Нѣтъ тебѣ болѣе вѣры — и жениховъ твоихъ на порогъ болѣе не пущу.

Въ это время изъ кабинета выходитъ Двининъ.

— Какую онъ мнѣ штуку, по Рождествѣ, отмочилъ, Платонъ Александрычъ, относится Маторина къ Двинину, указывая на Саровича.

— Плутъ, извѣстный плутъ, Ольга Ивановна! хлопая дружески Саровича по плечу, соглашается Двининъ.

Саровичъ, краснѣя, улыбается.

— Въ сваты къ Надинькѣ напросился. Жениховъ-то у дочки, положимъ, и безъ него не обирать-стать: приданница; милліоны-то банковскими денежками тоже нонѣ не у многихъ дѣвокъ найдешь! Долгами да векселями развѣ. Положимъ, на возрастѣ, не красавица, а съ лица чистая и милліонщица будетъ.. И Пихачевы, и Турогины, и Тридцатіумовскіе въ дверь стучались. А тутъ онъ съ княземъ какимъ-то. Ну, думаю, купечество — купечествомъ, тоже вѣдь почетъ не малый, первостатейщики все, а княгиней быть Надинькѣ, съ такимъ капиталомъ, тоже пристало бы; моя потеряевская родня съ зависти полопалась бы! «Покажи», говорю. Четвертную впередъ взялъ, безстыжій человѣкъ, должно быть съ голодухи! Дала. Показалъ Надинькѣ на улицѣ. Ничего не разберешь. Ну, видно г. военный, да и все; въ шинелишкѣ закутанъ хорошей, шапка этакая высокая, лохматая какъ у кавказскихъ конниковъ. Не видно! Принесъ карточку. Въ апалетахъ, видимъ, кавалерія есть, бравый изъ себя. «Пусть пріѣдетъ», сказываю Саровичу. Ну, батюшка, Платонъ Александрычъ, смѣху-то сколько потомъ было; приготовились: полы всю ночь натирали полотеры, ковры разложили, серебро вынули, пирогъ, шеколадъ, фрукты, шампанское изготовили. Пріѣзжаетъ. (Пріѣхалъ, точно, въ каретѣ!). Какъ вошелъ, я, батюшка, какъ слѣдуетъ — князю и жениху — въ поясъ поклонилась, а сама сразу и вижу, что дѣло тутъ нечисто, не настоящій, должно быть.

— Ей-Богу настоящій, Ольга Ивановна, побей меня Богъ, настоящій.

— Ты ужь мнѣ не божись, я тебѣ сказала, Филиппъ Петровичъ, остановила Саровича полу-строго, полу-шутливо Маторина: — настоящій развѣ сталъ бы носъ пальцами утирать, входя? Вижу, плутня какая-то Саровича. Съ Капказа, должно быть. Черномазый, какъ цыганъ, мычитъ и буркулами только водитъ… Что ты въ немъ настоящаго нашелъ? обратилась она весело къ Саровичу.

— Что? а глаза-то, или буркулы, какъ вы изволите называть, Ольга Ивановна? объяснилъ Саровичъ: — развѣ не замѣтили породу?

— По буркуламъ-то я и спознала, что не настоящій.

— Побей меня Богъ, настоящій.

— Вошелъ это онъ, батюшка, объясняла она Двинину: — на образъ не перекрестился, какъ у насъ православные князья сдѣлали бы, пріѣзжая за такимъ дѣломъ, да буркулами такъ и поводитъ, такъ и поводитъ изъ угла въ уголъ, какъ на кухонныхъ часахъ, знаете, бываетъ: то подъ образа кинетъ ихъ, (она показала рукой въ одинъ уголъ конторы), то на фортапіянъ метнетъ. (Она указала на каминъ). Ажно мнѣ страшно стало, а ужь не трусливая, кажется, я баба. Ну, вижу, плутня, плутня какъ есть! Сейчасъ порѣшила. Недологъ разговоръ былъ. «Отвѣтъ, говорю, по тому дѣлу, за которымъ пріѣхали, я вамъ дамъ чрезъ) Саровича». И спровадила. «Понравился тебѣ, Надинька?» спрашиваю потомъ дочку. — «Нѣтъ, говоритъ, маменька, не понравился, слишкомъ черный и не изъ русскихъ, должно быть. Мало образованія, форса, говоритъ, видно». И тесакъ у него, батюшка, большой спереди виситъ — Господь знаетъ, зачѣмъ! — боязно, засѣчь можетъ дѣвку, сама вижу… Не настоящій, не настоящій; плутня, что ты мнѣ ни говори, Филиппъ Петровичъ! отнеслась она къ Саровичу.

— Настоящій, грузинскій князь, Ольга Ивановна, стоитъ на своемъ Саровичъ.

— Ты ужь молчи! Узнала я, каковъ твой князь, выгнанный изъ службы; картежный домъ держитъ, картами фокусы выдѣлываетъ, какъ это называется? Тебя метлой за это слѣдовало бы изъ дому прогнать, вмѣстѣ съ твоимъ княземъ! Въ сваты назвался!.. Такъ четвертная за нимъ и пропала, указывая на Саровича, весело говоритъ смѣющаяся Маторина.

XI.

24-го марта, воскресенье, вечеромъ.

Продолжаю вчерашнюю сцену.

— Если кончили, господа, вмѣшивается Вердяевъ въ разговоръ маторинской группы: — то прошу въ кабинетъ: все готово. Мой помощникъ вамъ прочтетъ. Николай Иванычъ! прочтите имъ купчую — у меня, сегодня, что-то горло болитъ.

Всѣ направляются толпою въ кабинетъ, вмѣстѣ съ Вердяевымъ. Сзади всѣхъ на цыпочкахъ входитъ туда Саровичъ. Вскорѣ оттуда начинаетъ доноситься до насъ монотонное чтеніе Пленеромъ купчей.

Минутъ чрезъ десять, всѣ выходятъ опять въ контору для подписанія актовъ, такъ какъ въ кабинетѣ нѣтъ большихъ столовъ, гдѣ-бы можно было удобно разложить фоліантъ актовой книги.

— Ольга Ивановна, пожалуйте: вамъ первой писать.

Вердяевъ придвигаетъ ей стулъ. Перо для нея онъ держитъ на-готовѣ въ рукѣ. Она грузно садится.

— Что же, батюшка, я должна писать? беря перо, спрашиваетъ она нотаріуса и достаетъ какую-то бумажку изъ кармана.

— Три раза роспишитесь, Ольга Ивановна. Пишите сначала здѣсь. — Онъ даетъ ей проэктъ: — Къ сему проэкту купчей крѣпости, потомственная почетная гражданка, с.-петербургская 1-й гильдіи купчиха Ольга Иванова Маторина руку приложила.

— Да что вы, батюшка, смѣетесь надо мною? кладя перо, добродушно замѣчаетъ покупательница: — я всего этого не могу написать. Старая-то женщина, безграматная!.. Не хочу и денегъ Платона Александрыча.

— Что же вы можете?

— А вотъ это. — Она показываетъ что-то на клочкѣ бумаги заготовленное.

— Ну, прекрасно, Ольга Ивановна. Будетъ и такъ. Пишите.

— Ты читалъ, Аѳанасій Иванычъ? спрашиваетъ она своего спутника, пристально на него взглядывая.

— Читалъ-съ, Ольга Ивановна.

— Вѣрно?

— Вѣрно-съ. Подписывайте безъ сумлѣнія.

— Не извольте безпокоиться, Ольга Ивановна, говоритъ Вердяевъ: — у насъ этого не бываетъ.

— 29 тысячъ получаемъ съ Платона Александрыча?

— 29-съ.

Она смѣется, беретъ перо, усаживается поудобнѣе у стола и начинаетъ срисовывать съ бумажки.

— Потомственная… почетная… гражданка, подсказываетъ ей, нараспѣвъ, нотаріусъ.

Всѣ нагибаются, чтобы посмотрѣть.

— Ступайте, ступайте! прогоняетъ она любопытствующихъ: — ходите пока по конторѣ. Собьете меня, смѣется она: — я вѣдь на мѣдныя деньги учена.

Всѣ отхлыниваютъ. Остается одинъ Вердяевъ, да за плечами покупщицы Аоанасій Иванычъ. Раздается легкое сопѣнье трудящейся купчихи. Долго она пишетъ.

— Поѣхала, поѣхала подъ-горку, улыбаясь, вскорѣ говоритъ Ольга Ивановна. И хохочетъ, — Будетъ это считаться? освѣдомляется она у Вердяева.

— Будетъ, ничего. Вотъ я вамъ пролинюю. — Онъ быстро проводитъ нѣсколько линеекъ карандашемъ: — по линеечкѣ пишите, Ольга Ивановна.

Между тѣмъ, у камина, разставивъ широко ноги и заложивъ руки назадъ, грѣетъ поясницу Двининъ. Саровичъ подбѣгаетъ къ нему и что-то шепчетъ.

— Считайте за мной, считайте за мной! говоритъ громко Платонъ Александрычъ. Саровичъ, конфузясь, говоритъ ему что-то на ухо: — рубль, только рубль могу. Болѣе у самого нѣтъ! Не знаю, чѣмъ нотаріусу заплатить.

Онъ достаетъ изъ жилетки серебрянную мелочь и даетъ Саровичу. Затѣмъ, какъ бы только-что замѣтивъ меня, онъ бѣжитъ, отъ Саровича къ намъ за баррьеръ.

— Здравствуйте, г. Мастовъ. — Онъ протягиваетъ мнѣ руку. — Ну, что, какъ служба? Привыкаете ли? Нотаріусъ вами доволенъ; онъ мнѣ сейчасъ говорилъ въ кабинетѣ; очень радъ, что вы оправдали мою рекомендацію… Просите прибавки жалованья, какъ мѣсяцъ пройдетъ. Чего ихъ жалѣть! понижая голосъ, объясняетъ онъ мнѣ. — Смотрите, какъ они сами насъ обираютъ…

И онъ метнулъ глазами на Вердяева, хлопочущаго около Маториной; чрезъ секунду онъ ужь ушелъ толковать съ Мацфельденомъ… Такая ужь живая натура!

— Ну, теперь еще разокъ, послѣдній, Ольга Ивановна, говоритъ у круглаго стола Вердяевъ: — вѣрительная надпись: что вы и Платонъ Александрычъ довѣряете мнѣ представить эту выпись купчей крѣпости на утвержденіе старшему нотаріусу окружного суда.

— Вѣрно это, Аѳанасій? освѣдомляется Маторина у своего спутника. Тотъ нагибается къ бумагѣ и пробѣгаетъ глазами.

— Вѣрно-съ, Ольга Ивановна.

— Ну, дайте только передохнуть, говоритъ купчиха: — замучили меня, старуху: вся взопрѣла.

Она раскалываетъ на груди булавку шали, широко размахиваетъ раза два руками и, затѣмъ, опять принимается за писаніе.

— Тутъ просто можете написать: Ольга Маторина, предупреждаетъ ее Вердяевъ.

— Давно бы такъ, батюшка… Не обезсудьте, какъ умѣла написала, черезъ минуту говоритъ купчиха, кладя перо.

— Сойдетъ-съ, Ольга Ивановна, ободряетъ нотаріусъ: — Платонъ Александрычъ, ваша очередь!

Двининъ подбѣгаетъ и, безъ всякихъ указаній нотаріуса, расчеркивается, въ трехъ мѣстахъ, бойкимъ и крупнымъ почеркомъ.

— Не то, что мы, весело говоритъ Маторина. — Гляди, Платонъ Александрычъ, смѣется она, указывая на свою подпись: — и маслянница прошла, а я, какъ на салазкахъ, подъ-горку съѣхала.

— Мы сильны съ вами капиталами, Ольга Ивановна, утѣшаетъ ее, смѣясь, Двининъ.

— И я всегда тожь говорю, батюшка. При капиталахъ зачѣмъ граматность! Я вотъ безъ хозяина осталась 25-лѣтнею молодкою — а вотъ же веду дѣло, безграматная баба. Изъ милліона — дѣтямъ сдѣлала два… Человѣку, мужчинѣ, правда, нужно, соглашается Маторина: — на службу выберутъ, аль къ министру пойдетъ — все нужно; а бабѣ… Меня и такъ всюду примутъ, асъ капиталомъ и почетъ окажутъ. Вотъ у меня сто рабовъ есть, указывая рукой на Аѳанасія Иваныча, объяснила она: — прикажу и прочтутъ; повелю и подпишутъ. Такъ я говорю, Аѳанасій Иванычъ?

— Такъ-съ, Ольга Ивановна.

— Ты мой рабъ?

— Ваши-съ, Ольга Ивановна.

— Да и дѣловъ-то у меня письменныхъ нѣтъ, на чистоту все.

— Въ торговлѣ — нельзя, Ольга Ивановна, замѣчаетъ Двининъ: — вексель нужно иногда написать, либо у другого взять.

— Отродясь, не писала и смерть ихъ боюсь, батюшка! Мы вѣдь настоящее купечество, по старинѣ. Что за купецъ коли ужь векселя пишетъ: значитъ, денегъ нѣтъ.

— Обернуться можно; для кредита въ банкахъ нужно, Ольга Ивановна.

— Понимаю; моимъ-то добромъ, да мнѣ-жь и поклониться хочешь! Не продамъ такому. Лучше на чистыя дешевле товаръ продать. У насъ, у басонщиковъ да парчевниковъ, прежде все такъ было. Нонѣ не то уже, знаю.

— Вотъ то-то и есть, Ольга Ивановна. Не бойсь, дочку-то въ пансіонѣ обучали.

— Ей въ своемъ вѣку жить, батюшка… А въ наше время отъ дѣвки требовались лишь красота да чистота; сердце чтобы боязное было; Бога, родителей, да мужа чтобы боялась, хозяйка да стряпуха чтобы была хорошая, домъ чтобы умѣла держать… И, право же, оно было лучше; зависти было меньше, веселости больше. О святкахъ наше веселье было нечета нонѣшнему: и гаданья, и ряженье въ рожи, и пѣсни святочныя да подблюдныя, и катанья и пляска. (Плясали, правда, тишкомъ, какъ старики спать уйдутъ). И все-то было отъ сердца: засмѣется, бывало, дѣвка — такъ окна задрожатъ; заплачетъ, завоетъ — такъ у Миколы на Грязной слышно. А теперь и смѣяться не умѣютъ — «неприлично», говорятъ. И ужь такихъ выдумчицъ на дурачества, на задёрство, да на веселье какъ мы съ покойницей сестрой были, не помнятъ старики и до сей поры — спросите. Меня, Лёльку, да сестру покойницу, Пелагею Ивановну, что за Ватошкинымъ, Иваномъ, была — вся московская часть помнитъ! Въ русской, пойдемъ — а коса-то у меня была что твой лошадиный хвостъ, въ руку толщью — такъ и глаза-то ясные, и брови-то черныя, и плечи-то бѣлыя, и локти-то пухлые, и всякая-всякая жилка человѣческая — живьемъ-ходуномъ ходятъ! (Ну, и польки разныя, транбланъ знали). Лёльку-то потеряевскую и теперь, почитай, вспоминаетъ Загородный прешпектъ. Тятинькины-то балы всѣ навѣщали; оберъ-полицмейстеръ Ратошкинъ и тотъ, бывало изъ дворца, часу во второмъ ночи, пріѣдетъ къ ужину… Хозяинъ-то мой, покойникъ — царство небесное! — какъ сталъ за мной ходить такъ, на-первяхъ, словно разуму лишился. Какъ въ плясѣ-то я его, будто ненарокомъ, проходя, локтемъ толкну, да плечомъ поведу, да глазами вскину, такъ онъ, желанный мой, бывало, и вскипитъ. «Лёлька, говоритъ, если ты за меня не пойдешь, я загублюсь, въ Фанталку брошусь». (Она какъ-то одушевленно подбоченилась одной рукой). Была дѣвка, безъ похвальбы вспомнить могу про себя!.. И взялъ онъ меня изъ богатой семьи, а самъ сидѣлъ на своемъ еще тогда небольшемъ хозяйствѣ всего третій годъ. А пошла за него — рабой его стала. На него смотрѣла, только имъ жила. Супротивъ его воли — никогда. За то не было большого праздника въ году, когда бы онъ не взялъ изъ дѣловъ, да не подарилъ мнѣ пятисотъ, тысящи рублевъ. А бральянтовъ, да жемчугу этого бурмицкаго у меня своего было тысящъ на сто по тогдашнимъ деньгамъ… Богатѣть въ дѣлахъ мы стали быстро. И въ дому покой. Въ жизнь цѣлую — ни разъ размолви не было… Разъ только — только разъ, признаюсь, честные господа, было давнишнее, что таить! — приключилось что-то неладное въ дому, осерчалъ, вдарилъ — признаюсь — вдарилъ вотъ сюда. (Она показала на лѣвую сторону шеи). И то во-хмѣлю былъ, видѣла я. Ну, мужнино дѣло, его милость — его и гнѣвъ, ничего не подѣлаешь! А я была молода, красива, обидно стала. Я встала, поклонилась ему въ-поясъ, да и говорю: «Господинъ мой, супругъ Константинъ Трифонычъ! учишь жену свою, рабу твою — на томъ тебѣ кланяюсь за науку. Твоя воля, твой законъ. А только въ дѣлѣ, за которое коришь да бьешь, неповинна я». И такъ только вскинула на него укорительно глазомъ однимъ. И ушла въ спальню, заплакала тихо. Такъ онъ, желанный мой, господинъ мой, протрезвѣлъ, и хмѣля какъ не бывало! Опомнился, сердце прошло. Пришелъ ко мнѣ, сталъ у постели на колѣнки, какъ предъ попомъ, да какъ самъ зарыдаетъ, да какъ зарыдаетъ! А мужчина онъ былъ настоящій, тѣльный, нутро-то у него отъ взрыда да слезъ какъ загремитъ, какъ загремитъ! «Прости меня, говоритъ, Лёленька! прости окаяннаго!» — «Богъ, говорю, тебя пусть проститъ». Такъ говорится завсегда, знаете. А онъ и пойми мои слова по смыслу. Дѣло было къ ночи. Всталъ это онъ, зажегъ передъ образами всѣ свѣчи у кіоты, покадилъ ладономъ, сталъ — да и говоритъ: «Господи, прости мое великое прегрѣшеніе!» — да въ-полъ поклонъ. «Господи, прости мое великое прегрѣшеніе! — да въ-земь. „Господи, говоритъ…“ Отъужиналъ весь домъ, ждали-прождали его, полегли; я спать полегла, онъ стоитъ да бьетъ поклоны. Я уговаривать, божиться, что сердцевъ нѣтъ на него у меня — не слушаетъ. Я заснула, проснулась въ три часа ночи, свѣтало, а онъ все, обливаясь потомъ — халатъ снялъ — стоитъ да говоритъ: „Господи, прости мое великое прегрѣшеніе“!.. Ужь утромъ, на канапу легъ и заснулъ. „Недостоинъ, говоритъ, я супружескаго ложа“. Тысящу поклоновъ сдѣлалъ, какъ потомъ сказывалъ. Въ заведеніе недѣлю не ѣздилъ. Въ глаза мнѣ полгода не могъ смотрѣть… Въ пять тысящъ фермоаръ и брошъ на другой день подарилъ — все ему казалось, мало выкупа за свой грѣхъ!.. И не было у него темноты отъ меня; никакого дѣла не начиналъ онъ, не спрося совѣта женинаго. Даромъ, что я неграматная баба была! Евсѣевъ, какъ переходилъ съ лотка на бакалею и фрукту, пріѣхалъ къ покойнику 75 тысящъ просить. Ну, деньги большія, да и мы сами тогда, по времени, стѣснены были. Гость сидитъ въ кабинетѣ. Приходитъ мой въ спальню ко мнѣ. „Какъ ты думаешь, Ольга, давать, аль отказать — деньги не малыя“? спрашиваетъ. — „Почему, говорю, новому человѣку не помочь: фирма они купецкая, дѣло ведутъ толково… Честь есть — отдадутъ. Нужно людямъ помогать; намъ самимъ когда-то тятинька помогалъ. А мы далеко не послѣдокъ еще даемъ; обойдемся, хотя и стѣснены временно“… Сталъ это Евсѣевъ съ нами передъ кіотой, помолились втроемъ, Константинъ Трифонычъ и говоритъ: „Микола Чудотворче, молитвенникъ за грѣхи наши, будь свидѣтелемъ, что честью и правдой даемъ, не корыстью“. „Микола Чудотворче, молитвенникъ за грѣхи наша, будь свидѣтелемъ, что честью и правдой даемъ, не корыстью“. — „Микола…“ Такъ три раза. Поцѣловалъ Евсѣевъ, Григорій Семенычъ, образъ, побожился въ отдачѣ денегъ, мой Маторинъ и говоритъ: „Присылайте; Ольга, выдай“. Векселя, заемное письмо хотѣлъ Евсѣевъ писать. „Зачѣмъ, говорю мужу, обидимъ только Миколу-свидѣтеля; коли не отдастъ — угодникъ самъ знаетъ, какъ съ Евсѣева эти деньги намъ повернуть“. На нечестнаго должника, говорю, нѣтъ земного суда; не захочетъ за честь платить — опорочится, спрячетъ деньги, сбанкрутуетъ. Ничего не подѣлаешь и съ векселями». «Правда», говоритъ Маторинъ и не взялъ векселей. Ну, а только Евсѣевы все-таки прислали, на бланкетѣ фирмы, росписку такую, что, молъ, взято у Маториныхъ 75 тысячъ заимообразно на пять лѣтъ, съ равнымъ платежемъ по-годно. И заплатили, заплатили все, по чести, въ срока… И какъ смертный часъ пришелъ — а умеръ Маторинъ молодымъ — онъ все записалъ на меня. «Дѣтямъ, говоритъ, дашь по своему материнскому благоволенію. Дѣло веди сама, не кидай, а трудись, преумножая Богомъ данное. За краткую восьмилѣтнюю жизнь съ тобою буду вѣчно благадарить Господа, какъ предстану передъ его престолъ»… Никого не забылъ. Всѣмъ мастерамъ, мастерицамъ — кому сто, кому триста выдалъ. Всѣмъ рабочимъ и дѣвицамъ приказалъ мѣсячное выдать не взачетъ и на три дня ослобонить отъ работъ вовсе, чтобы молиться за его душу да помянуть гулянкой могли. Призвалъ его, поблагодарилъ за службу (Она указала на Аѳанасія Иваныча). «Выдай ему 5 тысящъ рублевъ безвозврата въ награду, приказалъ онъ мнѣ: — и пусть и онъ самъ, и дѣти его, что приблудилъ незаконно, грѣшникъ (Аѳанасій Иванычъ конфузится и улыбается, вмѣстѣ со всѣми): — живутъ безплатно въ домѣ, будетъ ли онъ тебѣ служить или нѣтъ, доколѣ домъ въ маторинской семьѣ находиться будетъ. Ибо рабъ онъ былъ вѣрный и цѣны ему нѣсть»!.. И выдала я ему все, по слову хозяина и господина моего . Вѣрно я говорю, Аѳанасій? обратилась она къ своему спутнику.

— Вѣрно-съ, Ольга Ивановна.

— А все оттого, что Бога болѣе боялись, объяснила она: — я была въ страхѣ божьемъ съизмалу держана. И Бога тогда любили. У тятиньки моего, въ домѣ, почитай, цѣлая стѣна образовъ была — гдѣ нонѣ столько увидишь у купечества? — да какіе! половина изъ самаго Аѳона-горы, рѣдкіе-рѣдкіе!

Вердяевъ кинулъ свидѣтеля Михѣева, котораго руководилъ подписомъ купчей. Можетъ быть, ему надоѣлъ нѣсколько однообразный разсказъ гостьи-купчихи. Онъ выпрямился во весь ростъ.

— Да, вотъ когда я путешествовалъ въ Палестинѣ, на поклоненіе, съ Робертомъ Вильгельмычемъ… началъ нотаріусъ.

— Были? Живо воскликнула Маторина, поворачиваясь къ нему на стулѣ и отрываясь отъ своего разсказа: — и въ Ерусалимъ-градѣ были?

Хитроватый нотаріусъ воздѣлъ глаза къ потолочной лампѣ и, вздохнувъ, съ чувствомъ проговорилъ:

— Сподобился, Ольга Ивановна.

— Аѳанасій, онъ былъ! энергично сказала она, оборачиваясь къ своему спутнику: — счастливый человѣкъ!

— Да, опять вздыхая, отвѣчалъ Вердяевъ; — истинно счастливое время было!

— Не испужались? освѣдомилась добродушно Ольга Ивановна. — Это гдѣ же стоитъ градъ, въ Эѳіопскомъ царствѣ, говорятъ?

— Въ Турціи, добрѣйшая, милѣйшая, наивнѣйшая Ольга Ивановна, поправляетъ ее слушающій Двининъ.

— Все одно, батюшка, все одно — черные люди гдѣ живутъ, смѣясь, объясняетъ она: — вонъ Саровичевъ князь, должно быть, оттуда былъ, смѣется она, кивая на Саровича, тутъ же присутствующаго въ огромной толпѣ, тѣснящейся вокругъ веселой купчихи. — И не боязно вамъ было ѣхать, батюшка? освѣдомилась она опять у Вердяева.

— Нѣтъ, чего же-съ, Ольга Ивановна!

— Какъ чего же, батюшка?! — я еще въ молодяхъ у тятеньки жила, такъ странница, помню, сказывала, что на тысящу верстъ, отъ самаго моря до Ерусалимъ-града, на горахъ, черти стоятъ и прохожему языки показываютъ; это, значить, спужать хотятъ, не допустить до града… Ну, а кто не спужается и дойдетъ — тутъ ему все и простится, спасется и цѣлый годъ отъ него Ерусалимомъ будетъ пахнуть. Не знаю, правда ли?

— Ахъ, милая, добрѣйшая, наивнѣйшая Ольга Ивановна! говоритъ, беря ее за руки, Двининъ: — глупости какія вы повторяете, вѣрите всему.

— Ахъ, батюшка, да что ты! да я тебѣ только разсказываю; а сама этому не вѣрю; и сама думаю, что глупости! смѣется добродушно Маторина: — статочное ли это дѣло! Гдѣ-жь столько чертей набрать? Почитай, и у насъ сколько-нибудь нужно оставить на расплодъ. Въ каждомъ дровяномъ сараѣ въ Питерѣ, почитай, сидитъ ихъ не мало, да еще съ энераломъ ихнимъ… Я сама этому не вѣрю! Мало ли что глупыя бабы, странницы, промежь насъ, неграматныхъ людей, болтаютъ. А я не вѣрю. Это вѣдь къ вѣрѣ не идетъ; можно этому и не вѣрить. Извѣстно, изъ интересу выдумываютъ…

— Вотъ это такъ, вотъ это вѣрно, милѣйшая, почтеннѣйшая Ольга Ивановна, говоритъ Двининъ, тряся ее за руки.

— А вотъ что пахнуть будетъ отъ такого человѣка цѣлый годъ — такъ это правда: про это не спорь, я сама нюхала, утверждаетъ Маторина.

— Что жь это за запахъ, Ольга Ивановна?

— А капарисомъ, батюшка, капарисомъ; сама нюхала, не спорь.

Всѣ остаются въ молчаніи вокругъ Ольги Ивановны. У всѣхъ улыбка на устахъ. Но искреннѣе всѣхъ, кажется, смѣется красивыми глазами сама старуха Маторина.

— Ну, вотъ и отдѣлались, господа, вскорѣ объявляетъ обрадованно нотаріусъ, обращаясь къ Материной и Двипину.

— Слава тебѣ, Господи! замучили старуху. — Маторина складываетъ подаятельно ладонями руки и весело обращается къ Двинину: — теперь пожалуйте денежки, Платонъ Александрычъ.

— Постойте, Ольга Ивановна, еще не сегодня: старшій нотаріусъ когда утвердитъ; къ Святой, не ранѣе.

— Ахъ, батюшки-свѣты, да чтожь это за порядки такіе!.. Да это еще, пожалуй, меня потащутъ по судьбищамъ да торжищамъ.

— Придется разокъ, какъ будетъ все готово, къ старшему нотаріусу съѣздить: купчую вѣдь вамъ выдадутъ. Тогда и крѣпостныя будемъ платить. Вы мнѣ купчую въ руки — а я вамъ денежки полностью. Не безпокойтесь, Ольга Ивановна, вотъ г. нотаріусъ (Двининъ указалъ на Вердяева-Кисловскаго): — увѣдомитъ васъ, когда будетъ все готово. Никому, кромѣ васъ, не выдадутъ… Пожалуста! проситъ онъ отъ себя нотаріуса: — поторопите въ нотаріатѣ; что будетъ стоить я принимаю на себя. Не позже Святой нужно мнѣ купчую имѣть въ рукахъ: въ маѣ закладка; есть ужь покупщики на будущій домъ-то, тихо добавляетъ онъ.

— Будьте покойны, Платонъ Александрычъ, постараюсь, въ полголоса успокоиваетъ Вердяевъ.

— Это моей старушечьей жизни не хватитъ! между тѣмъ, вопитъ шутливо Маторина. — Вотъ нонѣ порядки! Въ наше время все дѣлалось, кажется, изъ полы въ полу. Вотъ времена, хоть въ гробъ ложись! Знала бы, ей-ей, не взяла и сорока тысячъ съ тебя, Платонъ Александрычъ: все нутро старушечье отбило тревогами!

Севрюговъ, со стороны, подноситъ Двинину счетикъ нотаріальныхъ расходовъ.

— А вотъ это удовольствіе такъ сейчасъ нужно платить, говоритъ весело Платонъ Александрычъ, преподнося счетъ Материной.

— Это что же такое, батюшка? я вѣдь прочесть сама не могу.

— Нотаріальные расходы.

— Г. нотаріусу?

— Да-съ, Ольга Ивановна. Половина на васъ, половина на меня, по условію.

— Такъ, Аѳанасій Иванычъ?

— Вѣрно, Ольга Ивановна.

Она копается долго въ складкахъ своего платья, торопливо ища кармана. Затѣмъ, вынимаетъ платокъ и изъ него ужь толстый кожаный бумажникъ.

— Благоволите получить, г. нотаріусъ, сколько съ меня слѣдуетъ, передавая Вердяеву новенькую радужную бумажку, говоритъ привѣтливо старуха. Нотаріусъ отдаетъ деньги Севрюгову. Тотъ спѣшно идетъ къ кассѣ, сопутствуемый Двининымъ, вынимающимъ свои деньги для разсчета.

Получивъ съ Двинина все, что слѣдуетъ, Григорій Савельичъ несетъ сдачу Материной. Онъ предстоитъ, и безъ того нѣсколько сконфуженный, неизвѣстно чѣмъ, предъ Ольгой Ивановной и подаетъ сдачу, расшаркиваясь по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искуства. А тутъ шутиха, вовсе не знающая его, Маторина, наивно спрашиваетъ ни съ того, ни съ сего:

— Здоровы, батюшка?

Севрюговъ окончательно конфузится. Онъ что-то невнятно лепечетъ, краснѣя.

— Мы съ вами колеса съ одной оси — потому спрашиваю, объясняетъ ему добродушно купчиха, показывая рукою на свой животъ. — Покушать, по моему, вѣрно, любите?

— Онъ у насъ постникъ, шутливо трепля по плечу Севрюгова, рекомендуетъ его Вердяевъ.

Севрюговъ и смѣется и конфузится. Всѣ вокругъ хохочутъ.

— Аѳанасій, отдай писарямъ, что куплю писали, говоритъ Маторина, передавая изъ сдачи двадцатипяти рублевую бумажку своему спутнику. И она указываетъ глазами на насъ.

— Не извольте тратиться, Ольга Ивановна, поспѣшно вмѣшивается Вердяевъ, останавливая рукою Аѳанасія Иваныча: — у нотаріусовъ это не принято. Служащіе получаютъ за то, что пишутъ, хорошее жалованье отъ меня. Они удовлетворены.

— А вы, батюшка, у своей собаки хлѣба не отнимайте! То отъ васъ, а то отъ Материной. Я богаче ихъ. Небось, тоже, семейные, сѣмя разводятъ. Тоже писали, трудились. Вы думаете, батюшка, я никогда въ судахъ не бывала!

— У насъ это не принято, почтенная Ольга Ивановна. Они довольны, горячо стоитъ Вердяевъ.

— Да ты, батюшка, кинь; собака сама знаетъ что дѣлать.

Вердяевъ растерянно не знаетъ что дѣлать.

— Откажитесь… Встаньте и поблагодарите, вы писали! шепчутъ мнѣ и Аваловскому Венцеславъ Венцеславичъ и Анна Алексѣевна. Я подымаюсь съ мѣста, конфузясь.

— Премного благодарны, Ольга Ивановна; ненужно-съ. Мы жалованье за это получаемъ, говорю я Маториной, кланяясь: — очень благодарны.

— Ваше дѣло, сударь, замѣчаетъ она, беря деньги и готовясь прятать въ бумажникъ: — не обезсудьте глупую бабу — обидѣть не хотѣла. Не желала, чтобы на меня даромъ трудились… Совсѣмъ нонѣ другіе порядки! Прежде начистоту, бывало, даешь… Умирать, видно, надо, охъ-охъ! — И она смѣется.

Саровичъ нагибается и что-то говоритъ ей на ухо.

— Платонъ Александрычъ, зоветъ купчиха Двинина: — слѣдуетъ этому — свату-то — что-нибудь?

— Слѣдуетъ, ей-Богу, слѣдуетъ! Жалобно восклицаетъ Саровичъ: — чрезъ меня куплена земля.

— Оно, конечно… Какъ желаете, впрочемъ, Ольга Ивановна; если милость ваша будетъ къ Саровичу, говоритъ, на-распѣвъ, Двининъ.

— Да не милость, а слѣдуетъ ли? Аѳанасій Иванычъ, слѣдуетъ?

Саровичъ пугливо глядитъ на спутника Материной. Тотъ нагибается къ Ольгѣ Ивановнѣ и что-то ей объясняетъ.

— Ну, сто рублей жирно тебѣ будетъ, весело говоритъ купчиха, взглядывая на убитое лице комиссіонера: — это за то-то, что разъ ко мнѣ пришелъ, да другой къ нему (она указываетъ на Двинина) пробѣжалъ? Дешево свой хлѣбъ заработываешь!

Саровичъ еще что-то шепчетъ ей.

— Правда; слишкомъ ужь ты бѣдный человѣкъ! День-деньской попусту ноги бьешь… Аѳанасій, выдай 50 рублевъ. Довольно тебѣ, Филиппъ Петровичъ?

Отъ наплыва счастья при мысли, что имѣетъ 50 рублей — которыхъ, можетъ быть, давно не держалъ въ рукахъ — старикъ растерянно кидается при всѣхъ цѣловать руку Маториной. Слезы у него текутъ по морщинистому лицу.

— Тьфу, проклятый, какъ онъ меня напужалъ! вздрагивая, говоритъ старуха, отнимая свою руку у Саровича. — Съ Двинина, съ Двинина получай еще 50 рублевъ, своего не теряй, весело подсказываетъ она. — Что-жь я одна буду платить! Платонъ Александрычъ! зоветъ она громко Двинина, кажется, нарочно удалившагося, въ это время, къ компаніи Мацфельдена и Михѣева: — а ты что-жь, батюшка! отвильнуть хвостомъ хочешь?

— Что такое, почтеннѣйшая Ольга Ивановна? спѣшно подходя, спрашиваетъ Двининъ, какъ бы не догадываясь.

— А ты Саровичу развѣ не платишь? Купецъ земли да не платишь! Я свои 50 рублевъ заплатила.

— Я сказалъ-съ, я сказалъ-съ ужь Филиппу Петровичу, чтобы считалъ за мной!

— «Считалъ!» Ахъ, ты срамникъ; покупатель еще называешься! Денегъ развѣ такихъ у тебя нѣтъ! На французинокъ есть, а тутъ «считай» за нимъ Саровичъ! Плати сейчасъ при мнѣ, коли хочешь, чтобы я съ тобой дѣла имѣла, капитальщикомъ считала!

Двининъ хохочетъ, разворачиваетъ изящный бумажникъ и уплачиваетъ 50 рублей чуть не плачущему отъ счастья Саровичу.

— Съ удовольствіемъ, съ великимъ удовольствіемъ, для васъ, милая, почтеннѣйшая, наивнѣйшая Ольга Ивановна! говоритъ онъ, слегка, однако, сконфуженный.

— Ну, вотъ, батюшка, теперь ты себѣ хоть новый сюртучишка можешь въ рынкѣ справить, а то тебя скоро въ хорошій домъ пускать не станутъ, говоритъ полунаставительно, полушутливо Маторина старику Саровичу, дрожащему отъ счастья. — А шашню съ эѳіопскимъ княземъ все-таки тебѣ никогда не прощу! смѣется она.

Саровичъ бѣжитъ разсчитываться, въ двухгривенныхъ счетахъ, съ Венцеславомъ Венцеславичемъ.

Между тѣмъ, у круглаго стола, наша гостья окончательно подымается съ-нашести.

— Отпускаете съ мытарства? все? спрашиваетъ она у нотаріуса.

— Все-съ, Ольга Ивановна; не смѣемъ болѣе задерживать.

Она встаетъ со стула при помощи Аѳанасія Иваныча. Маторина просить позволенія нотаріуса въ конторѣ надѣть шубу: въ передней дуетъ, да и овчиной сильно пахнетъ, какъ она замѣтила. Ей приносятъ богатый бархатный салопъ на соболяхъ, теплыя ботинки и платокъ. Всѣ помогаютъ ей одѣваться. Она укутывается платкомъ и завязываетъ его сбоку, по-деревенски, обернувъ концы вокругъ шеи.

— По-старушечьи, честные господа, смѣясь, объясняетъ она присутствующимъ. — Ну, вожакъ — веди медвѣдя, говоритъ она шутливо своему Афонасію Иванычу. — Не обезсудьте, г. нотаріусъ, прощаясь съ Вердяевымъ, проситъ она: — не обезсудьте болтливой старой бабы; наговорила вамъ, натараторила, столько времени заняла: женское дѣло!

И, со всѣми попрощавшись, и переваливаясь съ боку на бокъ, она идетъ къ выходу, провожаемая огромной толпой знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ, присутствующихъ въ конторѣ.

— Если что понадобится по нотаріальной части, почтенная Ольга Ивановна, дѣла какія, не обойдите нашей хаты, проситъ нѣсколько униженно, въ дверяхъ, Вердяевъ.

Она пріостанавливается.

— Если что будетъ… Мы вѣдь, батюшка, много ужь лѣтъ все у Николая Иваныча Крещенскаго что нужно совершаемъ: тоже хорошій человѣкъ. Тоже, говоритъ, гдѣ-то за-границей былъ. По морямъ, сказываетъ, плавалъ, ѣхалъ, ѣхалъ, да не доѣхалъ, говоритъ, до Ерусалимъ-града. А вотъ вы были.

— Сподобился, сподобился, Ольга Ивановна.

— Чудно мнѣ все какъ-то на васъ смотрѣть. И не испускались, вѣдь, хе, хе, хе! А впрочемъ, мало ли что глупыя странницы болтаютъ… Прощенья просимъ, честные господа!

И, грузно всѣмъ кланяясь, она удаляется въ корридоръ.

XII.

25-го марта, понедѣльникъ.

Сегодня ужасно снѣжно въ Петербургѣ, несмотря на календарную весну. Едва добрался съ Песковъ до конторы. На лѣстницѣ, приходящіе въ контору стряхивали съ шубъ цѣлые вороха снѣгу. Въ маленькой передней необыкновенная духота: пахнетъ не одной ужь овчиной, а и какою-то сыростью, прелью. Крестьяне, пришедшіе спозаранку, пасмурны и ёжатся отъ мокроты; нѣкоторые изъ нихъ безцеремонно переобуваютъ тутъ же мокрые лапти. Сегодня, говорятъ, пошла ужь четвертая недѣля, какъ они стоически кого-то дожидаются въ конторѣ.

Однако, кажется, и у нихъ лопается терпѣнье. Когда я входилъ въ переднюю, то самъ слышалъ, какъ они жаловались бесѣдовавшему съ ними Пленеру:

— Измаялись совсѣмъ, ждамши, г. нотарьюсъ. Весь хлѣбъ съѣли, что взяли съ собой изъ деревни! На постояломъ дворѣ задолжались; прохарчились совсѣмъ… Прохора Семенова, вонъ, лиходѣйка трясетъ, стало, простудился человѣкъ; не знаемъ, какъ до деревни доволочемъ старика… А Лукьяновъ въ деревнѣ бабу оставилъ на-сносѣ: печалится — може померла; говоритъ, что сегодня во снѣ она ему причудилась — пришла да и сказываетъ, что въ дальній путь собирается. Убивается мужикъ!.. Должно быть, ёнъ совсѣмъ не будетъ! тревожно и съ сердцемъ о комъ-то говорятъ они въ пять голосовъ разомъ: — столько времени потеряли непутемъ! Нужно обратно отправляться въ деревню.

Пленеръ утѣшаетъ ихъ; онъ говоритъ, что, еще въ пятницу, было письмо къ нотаріусу изъ деревни о томъ, «что непремѣнно будетъ вначалѣ этой недѣли»; совѣтуетъ имъ еще потерпѣть немного.

— Болѣе ждали, напоминаетъ онъ крестьянамъ.

— Такъ-то такъ, да все неладно, г. нотарьюсъ, замѣчаютъ они и терпѣливо опять усаживаются на лавки и подоконники.

Холодно на дворѣ, холодно и въ конторѣ: Севрюговъ то и дѣло, что собственноручно подкидываетъ уголья въ каминъ. Анна Алексѣевна тоже явилась въ контору съ грустнымъ личикомъ, должно быть, отъ погоды. А можетъ быть, и отъ чего другого. Аваловскому она что-то долго, оживленно разсказывала въ полголоса, а онъ внимательно ее слушалъ, опершись на столъ локтями у ея мѣста. Я не могъ разслышать, о чемъ они говорили. Одинъ Венцеславъ Венцеславичъ неизмѣнно поглощенъ, несмотря ни на какую погоду, старательнымъ калиграфированіемъ въ реэстрахъ…

И дѣлъ-то почти никакихъ не было до 11 часовъ въ конторѣ. Видно, понедѣльникъ — дѣйствительно, тяжелый день для всѣхъ. Скрипачевъ лишь (Шакалова, который каждое утро прибѣгаетъ въ кабинетъ нотаріуса, нечего считать) — «новый богатый кліентъ», какъ называетъ его нотаріусъ, пріѣзжалъ на минуту къ Вердяеву, прося составить ему довѣренность на имя Бекирева. Въ довѣренности послѣдній назначался, съ широкими полномочіями, управляющимъ и завѣдывающимъ нотнымъ магазиномъ, недавно у него купленнымъ Скрипачевымъ. Меломанъ просилъ нотаріуса изготовить довѣренность непремѣнно сегодня. Лично заниматься дѣлами магазина, по его словамъ, ему было невозможно: онъ былъ занятъ аранжировкой и изданіемъ въ свѣтъ двухъ новыхъ своихъ романсовъ, подъ руководствомъ Пандѣева: «Онъ души моей властитель!» и «Бойся птичка лапокъ кошки!» особенно прелестнаго романса, по его словамъ, переложеннаго Пандѣевымъ на фортепьяно. Послѣдній романсъ, видимо, восхищалъ Скрипачева и онъ даже взялъ тихо, голосомъ, два-три мотива изъ него, дабы дать Вердяеву нѣкоторое понятіе о прелести своего творенія. Владиміръ Иванычъ былъ сильно восхищенъ, повидимому. Помня предупрежденія Аваловскаго, я даже подумалъ, что Вердяевъ, въ восторгѣ, поѣдетъ сейчасъ съ этими мотивами, по Палестинѣ, вмѣстѣ съ непремѣннымъ Робертомъ Вильгельмычемъ, но все обошлось безъ обѣтованной земли… Онъ просто свѣтски восхитился твореніемъ композитора, спросилъ у него, кстати, три рубля задатку за довѣренность, положилъ ихъ себѣ, какъ бы разсѣянно, въ карманъ панталонъ, обѣщалъ Скрипачеву изготовитъ довѣренность сегодня — и тѣмъ все кончилось на первый разъ…

Вердяевъ отправляется въ кабинетъ передѣлывать проэктъ перазовскаго раздѣльнаго акта. Онъ проситъ Пленера не безпокоить его по пустякамъ.

Я забылъ сказать, что, явясь на службу, засталъ въ конторѣ Неврянцева. Онъ помѣщался за маленькомъ диванчикѣ, у одного изъ дальнихъ оконъ комнаты, и погруженъ былъ въ чтеніе газеты. Газету эту онъ не то читалъ, не то закрывался ею отъ постороннихъ взглядовъ: такъ она была широко развернута имъ. Теперь онъ былъ одинокъ. «Голубка» гдѣ-то отсутствовала. Столь раннее посѣщеніе нѣсколько удивило меня. «Неужели опять за деньгами?» мелькнуло у меня въ головѣ. Дѣйствительно, было чему удивляться: всего три дня, какъ онъ получилъ съ Столовской нѣсколько сотъ рублей!

Недоумѣніе мое вскорѣ разсѣялось;

Около половины двѣнадцатаго часа, въ корридорѣ раздалось мѣрное топанье приближающихся шаговъ, сопровождаемое какимъ-то звонкимъ бряцаніемъ. Неврянцевъ нетерпѣливо шелестнулъ листомъ газеты; Аваловскій, писавшій что-то около меня, пріостановился работать и навострилъ уши.

— Каторжникъ идетъ, шепнулъ онъ мнѣ.

Въ контору вошелъ курносый, угреватый молодой человѣкъ. Все лицо его было въ піонахъ. Несмотря на внѣшнее безобразіе, голова его была завита барашкомъ, клѣтчатый костюмъ отличался большою претензіей на щегольство, а цѣлый арсеналъ всевозможныхъ брелоковъ, на часовой цѣпочкѣ, звенѣлъ, при каждомъ его шагѣ, подобно кандаламъ преступника. Онъ размахивалъ высокимъ цилиндромъ, видимо, стараясь это дѣлать какъ можно шире и развязнѣе. При его незначительномъ ростѣ, шляпа чуть не доставала до полу. Дойдя до половины комнаты, онъ выдернулъ поспѣшно изъ боковаго кармашка визитки фуляровый платокъ и сталъ имъ зачѣмъ-то усиленно обмахиваться. Вѣроятно, духами своего фуляра онъ хотѣлъ ассенизировать удушливый воздухъ конторы.

Пленеръ, не глядя на него, подалъ ему руку. Гость заискивающе обошелъ и поздоровался съ Севрюговымъ, Венцеславомъ Венцеславичемъ и Аваловскимъ. Оказалось, что и онъ со всѣми тутъ давно знакомъ.

— Что ясновельможнаго пана давно не видно? освѣдомился не то насмѣшливо, не то съ участіемъ Григорій Савельичъ.

— Менажировался у новой квартирѣ, бойко отвѣчалъ гость.

— «Менажировался»! насмѣшливо повторяетъ Аваловскій, продолжая что-то шибко писать. — А я думалъ, что васъ, Вернадскій, давно ужь гдѣ-нибудь на кривой осинѣ повѣсили!

Вернадскій, слегка конфузясь, взглянулъ кокетливо въ зеркало надъ каминомъ и широко расправилъ рукой завитыя кудри.

— Завсегда насмѣшникъ, мексиканецъ, замѣтилъ онъ, обращаясь къ намъ. И, шибко повернувшись на каблукахъ, направился къ Неврянцеву, который уже давно на него глядѣлъ выжидательно.

Они усѣлись рядкомъ и принялись разглядывать какой-то списокъ. Неврянцевъ что-то ему шепотомъ объяснялъ. Вернадскій, съ трудомъ насадивъ на свой крохотный носъ пенснэ, все сваливавшійся оттуда, внимательно глядѣлъ въ списокъ.

— Вижу, вижу, говорилъ онъ, когда Неврянцевъ что-нибудь ему указывалъ въ спискѣ. — Хорошо, прикажите писать акты.

Неврянцевъ подходитъ къ Пленеру, и что-то ему въ полголоса объясняетъ; а Вернадскій, тѣмъ временемъ, бѣжитъ къ Венцеславу Венцеславичу съ спискомъ въ рукѣ.

— Пане кохане, просительно говоритъ онъ по-польски: — посмотри, пожалуста, есть ли тутъ серебро съ ризъ, семь фунтовъ, записано ли? У меня что-то глаза сегодня болятъ: не вижу.

— Есть, говоритъ Венцеславъ Венцеславичъ: — вотъ написано, подъ № 47-мъ.

— Дзенкую…

Вернадскій возвращается къ Пленеру и Неврянцеву.

— Что, шутливо замѣчаетъ Венцеславу Венцеславичу Севрюговъ: — вѣроятно, не при немъ писано? «Реэстрантъ» смѣется, поправляя свои воротнички.

У насъ вскорѣ оказывается въ рукахъ большая работа. Пленеръ даетъ Аннѣ Алексѣевнѣ переписать начисто списокъ мебели, посуды и серебра Неврянцева; Венцеславъ Венцеславичъ пишетъ и являетъ новый вексель Неврянцева на четыреста рублей; я перебѣляю чернякъ Пленера о продажѣ всей движимости хорошенькаго пижона Вернадскому: Аваловскому достается прокатный актъ на ту же движимость и неустоечная запись въ триста рублей, на случай неисправнаго платежа Неврянцовымъ прокатныхъ денегъ. Выходило, что вещи и продавались Вернадскому и давались этимъ послѣднимъ Неврянцеву на прокатъ. А вексель и неустоечная являлись ужь какъ бы pour la bonne bouche.

— Вернадскій, Вернадскій! тихонько зоветъ ростовщика Аваловекій: — вы душу у него забыли спросить въ закладъ. Не упускайте. Столовская за хорошую цѣну потомъ выкупитъ!

— Насмѣшникъ, говоритъ Вернадскій, отходя.

Но едва онъ сдѣлалъ шага три отъ баррьера, какъ часы, въ корридорѣ, протяжно начали бить полдень.

Вернадскій опрометью бросился къ угловому креслу. Онъ сѣлъ въ него и, закрывъ лицо руками, зашепталъ что-то губами.

— Смотрите, говоритъ тихо Венцеславъ Венцеславичъ.

— Молись, ворчитъ себѣ подъ-носъ Севрюговъ: — тебѣ многое нужно замаливать, каиново сѣмя.

Вернадскій окончилъ шептаніе въ то время, когда часы добивали свой послѣдній ударъ. Онъ сдѣлалъ кистью руки большой крестъ, открылъ глаза и — какъ ни въ чемъ не бывало, вскочивъ съ мѣста — подбѣжалъ къ Пленеру, дабы напомнить ему о размѣрѣ неврянцевскихъ процентовъ, долженствовавшихъ, въ прокатномъ договорѣ, фигурировать подъ скромнымъ названіемъ ежемѣсячной прокатной платы.

Мы всѣ не безъ любопытства переглянулись.

Но вотъ неврянцевскія бумаги готовы. Пленеръ позвалъ совершающихъ акты подписывать. Вернадскій опять комично надѣлъ пенснэ и углубился въ просмотръ проката.

Аваловскій толкаетъ меня локтемъ.

— Глядите на эту обезьяну въ очкахъ! Онъ вѣдь не умѣетъ читать ни по-русски, ни по-польски. Это вѣдь бывшій буковскій подмастерье, сапожникъ. Умѣетъ нацарапать, какъ Маторина, лишь свою подпись. Но сознаться въ неграматности не хочется — шляхтичъ, дворянскій гоноръ! А трусость — такъ развѣ съ глупостью его можетъ равняться! Чуетъ кошка что чужое мясо ѣстъ, еженедѣльно исповѣдуется и полпроцента съ ростовщичьяго рубля на костелъ жертвуетъ!

Между тѣмъ, Вернадскій, поворочавъ бумагу въ рукахъ, торжественно произноситъ:

— Хорошо, очень хорошо! Согласенъ, готовъ подписать.

Подъ актомъ появляется слѣдующая подпись: Дворенинъ Владиславъ Игнашевичъ Вернадскій. Съ превеликимъ внизу росчеркомъ.

— Вернадскій! подзываетъ его Аваловскій къ баррьеру. Вернадскій уже неохотно подходитъ, зная, что его ожидаютъ какія нибудь шпильки. — Дайте хоть покурить. Не работать же намъ даромъ на васъ! — Вернадскій, деревянно смѣясь, торопливо достаетъ серебрянный портсигаръ и раскрываетъ: — Хорошіе ли? освѣдомляется Аваловскій.

— 1-й сортъ; 8 рублей фунтъ табаку.

— Такъ ли? Вы и тутъ, пожалуй, обманете.

— Забожиться готовъ. Ни у кого такихъ нѣтъ!

— Ну, ужь ни у кого!

— Побей меня Богъ, ни у кого! Мнѣ, да турецкому посланнику только и дѣлаетъ Мичри.

— Честь! Возьму.

Аваловскій беретъ цѣлый десятокъ.

— Не жалко? спрашиваетъ онъ, уставляясь язвительнымъ взглядомъ на ростовшика.

— Ни малость! Прошу, прошу, пріятеля!

Насмѣшникъ хладнокровно опоражниваетъ весь портсигаръ и, захлопнувъ, возвращаетъ по принадлежности пустымъ.

— Все равно на неврянцевскія деньги куплены, утѣшаетъ онъ Вернадскаго: — завтра еще кого-нибудь оберете изъ-за угла.

И Аваловскій начинаетъ раздавать папиросы кассиру и Венцеславу Венцеславичу.

— Шутникъ, мексиканецъ! кусая губы отъ злости, говоритъ Вернадскій. И отходитъ отъ баррьера, сопровождаемый усмѣшками присутствующихъ.

Въ началѣ четвертаго часа контора осчастливлена посѣщеніемъ «особы».

Входитъ моложавый — съ розово-млечнымъ цвѣтомъ лица — изящный статскій генералъ. Голова его, такъ сказать, красиво лыса — ибо бываютъ и некрасиво-лысыя головы; котлетообразныя русыя бакенбарды откинуты на плечи; на подбородкѣ чисто-выбритый пяточекъ. Онъ одѣтъ въ шармеровскій вице-фракъ, съ серебряными пуговицами; на немъ батистовое бѣлье и бѣлый батистовый галстухъ; подъ фракомъ, на жилетѣ, алая лента; на груди настоящая звѣзда, не такая какъ у Пандѣева въ розеткѣ, а блестящая, большая… Лишь дойдя до половины нашей конторы, онъ снимаетъ съ головы свою изящную шляпу, описывая ею въ воздухѣ большую дугу.

Появленіе его у насъ производитъ, видимо, сенсацію.

— Статсъ-секретарь фонъ-Саломъ, богатый домовладѣлецъ, шепчетъ мнѣ, новичку, испуганно и вмѣстѣ умиленно Севрюговъ, подымаясь съ мѣста и становясь на вытяжку. Венцеславъ Венцеславичъ тоже встаетъ. Даже Пленеръ перестаетъ водить носомъ по бумагѣ и подымается съ кресла, чего, кажется, онъ ни для кого не дѣлаетъ. Швейцаръ пробѣгаетъ на цыпочкахъ въ кабинетъ Вердяева и, чрезъ секунду, нотаріусъ спѣшно выходитъ оттуда и — еще не переступая порога — изгибается почтительно на одинъ бокъ. Придерживая рукою раскрытую дверь кабинета, онъ говоритъ:

— Ваше превосходительство, пожалуйте сюда, пожалуйте сюда!

— Я на минуточку, Владиміръ Иванычъ; я только что изъ комиссіи, гортанно говоритъ особа.

— Ваше превосходительство, осчастливьте…

— Merci, я хотѣлъ только побезпокоить васъ — взять контрактъ Грипоръ. Расписалась она гдѣ слѣдуетъ, заплатила вамъ, наконецъ? Посылали вы къ ней?

— До сихъ поръ не заплатила, представьте, ваше превосходительство; посылали, пять разъ посылали, говоритъ Вердяевъ, приближаясь на цыпочкахъ къ генералу и оставаясь, изъ вѣжливости, изогнутымъ, по-прежнему, на-бокъ.

— Странная женщина! Четыре мѣсяца не можемъ съ ея контрактомъ кончить! Вторая треть пошла — ей слѣдуетъ платить — она не вноситъ мнѣ договорной платы, и у меня нѣтъ контракта въ рукахъ. Да посылали ли вы?

— Посылали-съ, посылали. Кто ходилъ къ ней, вы, кажется, Венцеславъ Венцеславичъ? торопливо спрашиваетъ Вердяевъ перебѣгая на другую сторону.

— Я-съ.

— Что-жь она говоритъ? освѣдомляется генералъ: — думаетъ платить?

— Нельзя добиться ее видѣть, ваше превосходительство. Всегда отвѣчаютъ по-французски, что «m-lle prend le bain», докладываетъ Венцеславъ Венцеславичъ, краснѣя съ чего-то до ушей.

— C’est èa, улыбаясь, говоритъ г. Фонъ-Саломъ: — я тоже тридцать разъ посылалъ къ ней и управляющаго, и дворника — одинъ отвѣтъ — утромъ, днемъ, вечеромъ, и ночью — «m-lle prend le bain». Я ее такъ и прозвалъ, мило смѣется генералъ, поправляя на груди звѣзду и обращаясь къ Вердяеву: — La jolie baigneuse ou La nouvelle Susanne… xe, xe, xe!

(Вердяевъ почтительно вторитъ этому смѣху легкимъ блѣяніемъ барашка).

— Такъ я не могу все-таки получить контракта?

Вердяевъ мнется и взглядываетъ на флегматичное лицо Пленера.

— То есть… если ваше превосходительство прикажете, то, конечно…

Особа замѣчаетъ колебаніе.

— Зачѣмъ же остановка? Если за деньгами — то я за Грипоръ плачу, засовывая руку въ карманъ за бумажникомъ, говоритъ г. Фонъ-Саломъ: — въ договорѣ, нотаріусу денежно отвѣчаютъ участвующіе — всѣ за одного и одинъ за всѣхъ, напоминаетъ просвѣщенный чиновникъ.

— Помилуйте, ваше превосходительство, не извольте безпокоиться, вы у насъ столько лѣтъ совершаете; не то…

— Да вы говорите прямо, Владиміръ Иванычъ.

— Законъ требуетъ, ваше превосходительство, при отсутствіи въ конторѣ актовъ, имѣніе росписокъ совершающихъ лицъ въ реэстрѣ и книгѣ сборовъ.

— Законъ! Да, если законъ требуетъ, то я самъ не хочу пока брать, благоговѣйно произноситъ просвѣщенный генералъ. — Пошлите еще разъ, пожалуйста, къ ней. Добейтесь свиданія, чтобы она расписалась гдѣ слѣдуетъ и заплатила. Расходы на нее падаютъ; это прямо предусмотрѣно § 12 контракта.

— Точно такъ, ваше превосходительство. На дняхъ же будетъ къ ней снова послано.

Милый сановникъ любезно жметъ руку робѣющему Вердяеву и направляется къ выходу, надѣвая шляпу. Нотаріусъ провожаетъ его до передней, слѣдуя бокомъ и на-цыпочкахъ за лѣвымъ его плечомъ. Встрѣчнаго въ корридорѣ армянина Хазирова — чуть не ежедневно у насъ совершающаго продажные и покупные акты на красильни — Вердяевъ, безъ церемоніи, устраняетъ рукою, къ стѣнѣ, съ дороги его превосходительства. Мы тоже всѣ бѣжимъ къ дверямъ, дабы издали слѣдить за удаленіемъ необыкновеннаго посѣтителя.

— Встать! раздается громкая команда забѣжавшаго впередъ Севрюгова, едва генералъ приблизился къ концу корридора.

Испуганные крестьяне съ грохотомъ вскакиваютъ съ своихъ, насиженныхъ недѣлями, мѣстъ, толкая одинъ другого съ просонокъ. Всѣ они вытягиваются въ струнку. Ожидающій швейцаръ накидываетъ на плечи особы черную шинель съ дорогимъ бобровымъ воротникомъ — и высокій посѣтитель, сохраняя на устахъ милостивую улыбку, говоритъ гортанно Вердяеву на выходѣ:

— Merci.

Владиміръ Иванычъ торопливо возвращается въ контору.

— Непремѣнно послать, на дняхъ же послать къ Грипоръ. Николай Иванычъ! энергически приказываетъ онъ Пленеру. — Пусть Венцеславъ Венцеславичъ не уходитъ отъ нея — хоть цѣлый день ждетъ — а чтобъ она подписала. Что за безстыдная женщина, въ самомъ дѣлѣ! Въ какое неловкое положеніе она ставитъ насъ передъ его превосходительствомъ! Четвертый мѣсяцъ водитъ!.. Пошлите съ Венцеславъ Венцеславичемъ еще кого нибудь: г. Аваловскаго или г. Мастова. И чтобы не уходить пока она не заплатитъ и не роспишется по книгамъ! Слышите?

— Слушаю-съ, мычитъ Пленеръ.

XIII.

27-го Марта, Среда.

Вчера мало было дѣла и ничего особенною не произошло въ конторѣ — а потому я и не записывалъ. Сегодня, напротивъ, всѣ выбились изъ силъ, столько было работы.

На дворѣ ясный, весенній день. Весь позавчерашній снѣгъ стаялъ. Улицы залиты ослѣпительнымъ блескомъ солнца. Изъ оконъ конторы мы видимъ толпы гуляющихъ, запрудившія тротуары улицъ. Завидно дѣлается. Приходится корпѣть надъ бумагами въ такую погоду! Вѣроятно, эта восхитительная погода, вызвавъ человѣчество на улицу послѣ долгой зимы, и къ намъ загоняетъ многихъ: за-одно, молъ, у нотаріуса побывать по дѣламъ.

И расположеніе духа, видимо, у всѣхъ хорошее.

Прибѣжавшій въ контору, спозаранку, Шакаловъ смотритъ какимъ-то ласковымъ агнцомъ сегодня и я слышу, въ разговорѣ съ Пленеромъ, доказываетъ, что всегда былъ о Бекиревѣ того мнѣнія, что это честнѣйшій человѣкъ, который рано или поздно съ нимъ расчитается «по благородному». (Слухи объ отобраніи имъ 3-хъ тысячъ у Бекирева, значитъ, опять подтверждаются). Крестьяне въ передней грѣются на солнышкѣ. Лица у нихъ сегодня тоже не-столь пасмурны. Трое изъ нихъ, отъ скуки, даже устроили на окнѣ игру въ три листика… Вердяевъ корпитъ надъ неразовскимъ проэктомъ у себя въ кабинетѣ, поминутно совѣщаясь съ Пленеромъ. Но и онъ отчего-то въ веселомъ расположеніи духа: только что распространялся передъ кѣмъ-то изъ посѣтителей (кажется, присяжнымъ повѣреннымъ) о высокомъ призваніи нотаріусовъ. Севрюговъ проглатываетъ ужь вторую булку, пересчитывая въ кассѣ деньги съ довольною миною. Но Аваловскій смущаетъ его неумѣстными шутками.

— Савельичъ, шепчетъ онъ съ своего мѣста: — сегодня такая погода! На бѣдность, въ счетъ жалованья… толику вашихъ нумизматическихъ рѣдкостей. — И подставляетъ пригоршней руку.

— Что-ти, что-ты! испуганно говоритъ Севрюговъ, захлопывая кассу: — еще пять дней до 1-го числа!

Аваловскій толкаетъ меня локтемъ.

— Собака человѣкъ на этотъ счетъ! говоритъ онъ нарочно громко, чтобы поддразнить Севрюгова.

Онъ еще что-то говоритъ мнѣ; но я не слушаю: мое вниманіе отвлечено прибѣжавшимъ Саровичемъ. Саровичъ явился обявить, что скоро пріѣдетъ Двининъ совершать договоръ съ Макаровымъ. (По этому поводу онъ взялъ опять — ужь у Венцеслава Венцеславича — двѣ папиросы).

— Смотрите, не задержите Платона Александрыча, господа; такая погода! Онъ долго не станетъ сегодня тутъ сидѣть, предупреждаетъ двининскій герольдъ: — Какой у него новый рысакъ!

И убѣгаетъ куда-то.

Появляются еще посѣтители. Побывалъ по дѣлу толстый и маленькій присяжный повѣренный; побывалъ и худой, высокій. Все попутнымъ вѣтромъ хорошей погоды загоняетъ ихъ сегодняВъ часъ дня является цѣлая троица, состоящая изъ Бекирева, Зильберштейна и Левенберга. Вошли они въ контору необыкновенно: подобно тремъ граціямъ. Бекиревъ шелъ по срединѣ и держалъ правою рукой Левенберга за талію, а лѣвою фамильярно обнималъ Зильберштейна. Они пріятельски болтали. На лицахъ всѣхъ царили полное примиреніе и дружелюбіе, какъ будто никакая черная кошка и не проскакивала между ними.

Остановясь на порогѣ конторы и не измѣняя позы, Бекиревъ, по обыкновенію, громко спросилъ:

— Пандѣевъ еще не былъ, господа?

— Нѣтъ, Павелъ Николаичъ, отвѣтилъ за всѣхъ Севрюговъ.

— Условливались не опаздывать. Вотъ человѣкъ!

— Обождемъ, господа, предложилъ Зильберштейнъ своимъ спутникамъ. Они расцѣпились и хотѣли, было, присѣсть на диванчикѣ; но Левенбергъ замѣтилъ:

— Что до меня касается, то я не въ силахъ, господа, сидѣть въ такую погоду въ духотѣ. Ужь весь бамондъ на Большой Морской!

— Sic! шепчетъ около меня Аваловскій.

Въ корридорѣ раздается сильное бряцанье сабли. Въ контору входитъ свитскій ротмистръ въ сопровожденіи прелестной брюнета и въ бархатной шубкѣ.

— Князь Сахаровскій, подсказываетъ мнѣ Аваловскій.

Волоча саблю по полу, молодцоватый князь подходитъ къ столу Пленера, вытягивается въ струнку, кланяется наклоненіемъ одной головы, по военному, слегка звякая въ тоже время шпорами — и громко говоритъ:

— Честь имѣю кланяться, почтеннѣйшій Николай Иванычъ! Можемъ мы съ женой видѣть нотаріуса?

Пленеръ подымается съ мѣста, придвигается къ самому носу князя, и торопливо отвѣчаетъ:

— Ахъ, князь… княгиня! — Онъ жметъ ихъ руки и идетъ къ двери кабинета: — Пожалуйте, пожалуйте! Владиміръ Иванычъ радъ будетъ васъ видѣть: онъ занятъ вашимъ раздѣломъ.

Но княгиня не шевелится съ мѣста.

— Prenez-garde, Nicolas, предостерегаетъ она мужа: — спроси, нѣтъ ли тамъ этого…

— Нѣтъ тамъ, почтеннѣйшій Николай Иванычъ, этого… сумасшедшаго?.. Евгенія Алексѣича? конфузясь и останавливаясь у двери, освѣдомляется князь.

— Никого нѣтъ. Нотаріусъ одинъ.

И какъ бы для большаго успокоенія ихъ, Вердяевъ, заслышавъ разговоръ у двери, поспѣшно растворяетъ ее самъ, въ эту минуту, и торжественно произноситъ:

— Не безпокойтесь, Аглая Алексѣевна, братца тутъ нѣтъ-съ. Войдите, пожалуйста.

— Честное слово, Владиміръ Иванычъ? спрашиваетъ княгиня.

— Честное слово, честное слово, княгиня.

— Мы постоянно опасаемся засады, объясняетъ хорошенькая гостья, переступая порогъ кабинета.

Дверь за ними затворяется.

Ихъ смѣняютъ, чрезъ полчаса, Двининъ съ Макаровымъ, сопровождаемые — въ качествѣ герольда, оповѣщающаго ихъ приближеніе — Саровичемъ.

«Великолѣпный князь Тавриды» — какъ называетъ его иногда въ шутку Дмитрій Павлычъ Аваловскій (нашъ домъ, дѣйствительно, находится невдалекѣ отъ таврическаго дворца) — является съ обычными быстротою и помпою. Саровичъ и Макаровъ почтительно слѣдуютъ сзади; Севрюговъ, при его входѣ, встаетъ и остается на ногахъ нѣкоторое время.

Кинувъ шляпу и трость на круглый столикъ и предупредивъ Пленера, что не хочетъ безпокоить нотаріуса, у котораго — онъ знаетъ — «гости въ кабинетѣ», Двининъ бѣжитъ къ баррьеру и, на-ходу, всѣмъ намъ жметъ руки, въ видѣ привѣтствія. Онъ почти повелительно проситъ Венцеслава Венцеславича подать ему «І-ю часть актовой книги, для актовъ на недвижимыя имущества». Платонъ Александрычъ, видимо, здѣсь свой человѣкъ и не стѣсняется. Онъ, на баррьерѣ, живо перелистываетъ всю книгу, и дѣлаетъ какую-то выметку изъ своей купчей съ Маториной. Все это онъ вписываетъ золотымъ карандашемъ въ заготовленный договоръ съ Макаровымъ. По-пути, онъ прочитываетъ и чужіе кое-какіе акты. Никто этому, однако, не смѣетъ препятствовать…

Захлопнувъ книгу и возвращая ее Венцеславу Венцеславичу, онъ уже несется къ столу Пленера. Вписанное карандашемъ въ договоръ слѣдуетъ навести чернилами, самый контрактъ скорѣе явить, по его объясненію Пленеру.

— Пожалуста, поторопитесь, Николай Иванычъ, проситъ Двининъ: — у меня новый рысакъ — и не можетъ долго стоять на мѣстѣ. И потомъ, сегодня такая погода!

Пленеръ торопливо поручаетъ Аваловскому сдѣлать явку.

— …А затѣмъ, говоритъ Платонъ Александрычъ Пленеру: — я васъ буду просить, почтеннѣйшій Николай Иванычъ, взять эту кроху (онъ даетъ карандашныя замѣтки на листѣ): — и къ будущей средѣ — непозже, помните! — изготовить запродажную въ 190 тысячъ на этотъ домъ, съ материнскою землею, конечно, срокомъ на годъ, т. е. къ 1-му Апрѣля будущаго года, на имя купца Василія Федулыча Красноносова. 50 тысячъ при запродажѣ онъ мнѣ платитъ. Нотаріальнымъ порядкомъ будетъ совершаться! Свидѣтели обыкновенные! стрѣляетъ онъ: — Обратите вниманіе, пожалуста, на эти условія запродажнаго договора (Онъ на что-то тыкаетъ пальцемъ въ запискѣ). — Обязательны для Красноносова, съ удареніемъ поясняетъ онъ Пленеру: — за мной остается право залога въ Кредитномъ Обществѣ — въ какомъ пожелаю — имѣющаго быть построеннымъ дома, по его возведеніи, понимаете? Красноносову обязательно принять, переводомъ, этотъ залогъ — согласіе Общества я обязываюсь выхлопотать — и закладные листы, мной получаемые, идутъ, при окончательномъ расчетѣ съ Красноносовымъ, по биржевому курсу 1-го Апрѣля будущаго года. Поняли?

— Понялъ, успокоиваетъ его Пленеръ.

— Кромѣ того, приготовьте отъ меня Красноносову особую неустоечную въ 75 тысячъ, на случай несовершенія мной купчей. Такъ онъ хочетъ; это кромѣ запродажнаго штрафа, понимаете?

— Понимаю.

— А теперь, пожалуйста, его подрядный договоръ скорѣе, (Двининъ показываетъ рукой на Макарова). — Конь у меня не стоитъ, напомнилъ онъ опять. — Ну, теперь съ тобою, эѳіопъ! безцеремонно объявилъ онъ Макарову и быстро увелъ подрядчика въ уголъ конторы.

— Шутникъ, право, Платонъ Александрычъ, осклабившись, говоритъ Макаровъ. Они усѣлись въ углу и принялись вполголоса о чемъ-то торговаться.

Черезъ пять минутъ явка была готова. Пленеръ, попросивъ Двииина и Макарова скорѣе расписываться въ реэстрѣ и книгѣ сборовъ, отправился въ кабинетъ за подписью Вердяева.

Нотаріусъ самъ вынесъ подписанный договоръ.

— У меня тамъ княжна Сахаровская, какъ бы оправдываясь, проговорилъ Вердяевъ Платону Александрычу.

— Эта красавица?

— Да.

— Желаю вамъ всякаго успѣха.

— Съ мужемъ.

Двининъ отчаянно махнулъ обѣими руками, схватилъ шляпу и, весело болтая съ Макаровымъ, опрометью кинулся вонъ изъ конторы.

— Счетъ нотаріальныхъ расходовъ, Григорій Савельичъ, пришлите мнѣ на домъ: конь не стоитъ! крикнулъ онъ съ порога Севрюгову.

Бекиревъ бросилъ Зильберштейна и подошелъ къ нашему кассиру.

— Это Двининъ? Состоятельный человѣкъ? Все хочу просить Владиміра Иваныча или Пленера познакомить меня съ нимъ.

Кассиръ промолчалъ.

— Голова! говорилъ потомъ про Двинина Аваловскій въ кружкѣ, образовавшемся около Севрюгова. — Вотъ у кого нужно учиться, какъ на обухѣ рожь молотить! Слышали какой заказъ Пленеру закатилъ? Савельичъ, а! что вы на это скажете?! Четыре дня тому назадъ купчую на пустое мѣсто совершилъ; еще купчая не утверждена; еще на кирпичъ, изъ котораго будущій домъ будетъ сложенъ, глина не выкопана — а ужь онъ, по плану одному, запродаетъ домъ на срокъ и, на будущей недѣлѣ 50 тысячъ впередъ получаетъ! Геній!

— Макарову сдалъ подрядъ на всю каменную работу, восторженно добавляетъ Венцеславъ Венцеславичъ: — вотъ что я вносилъ въ реэстръ договоръ — и, до залога дома въ Кредиткѣ, тотъ ни гроша не имѣетъ права требовать деньгами; десятимѣсячными векселями получаетъ!

— Голова съ мозгами! говоритъ Аваловскій, понижая голосъ. — Вотъ бы его еще скрестить съ Бекиревымъ.

— Намекалъ сейчасъ, презрительно замѣчаетъ Савельичъ, кивая головою на собесѣдника Зильберштейна: — я отмолчался, правду сказать… Что Бекиревъ, господа! Судьба пѣтуха — быть въ супѣ, какъ ни пой! А Платонъ Александрычъ…

— Вѣрно; хвалю! соглашается Аваловскій, трепнувъ кассира по плечу и возвращаясь на свое мѣсто.

Въ это время щелкаетъ замокъ въ кабинетной двери. Она отворяется и показываются на порогѣ Сахаровскіе. Вердяевъ-Кисловскій слѣдуетъ за ними. Всѣ служащіе спѣшатъ приняться за работу: кружокъ около Севрюгова разстраивается.

— Такъ во вторникъ, 2-го числа, въ часъ дня, у васъ въ кабинетѣ — окончательно? громко говоритъ князь Сахаровскій. — Извѣстите всѣхъ остальныхъ, милыхъ братцевъ и сестрицъ, язвительно улыбаясь, напоминаетъ онъ Вердяеву.

И они торжественно скрываются съ нашихъ глазъ.

— А что, Николай Иванычъ, возвращаясь, спрашиваетъ Пленера нотаріусъ: — посылали къ Грипоръ, какъ я приказывалъ, узнать опредѣлительно — когда ее можно видѣть?

— Швейцаръ ходилъ.

— Что же?

— Сказали: когда встаетъ, утромъ, въ 3 часа.

— Пополуночи? съ ужасомъ восклицаетъ Вердяевъ.

— По-полудни.

— Вотъ такъ утро!

Всѣ смѣются. Нотаріусъ взглядываетъ на свои золотые часы.

— Все-таки послать, какъ я приказалъ. Послать сейчасъ! Кстати, теперь половина третьяго. Можно застать дома. Пошлите Венцеслава Венцеславича и г. Аваловскаго.

Аваловскій подымается съ своего мѣста.

— Я просилъ васъ, Владиміръ Иванычъ, уволить меня сегодня раньше, въ половинѣ четвертаго, напоминаетъ онъ Вердяеву робко: — мнѣ нужно, какъ я вамъ докладывалъ, съ Анной Алексѣевной…

— Ахъ, да, извините… Ну, тогда еще послать г. Мастова! Г. Мастовъ, прошу васъ… Послать сейчасъ! И не возвращаться безъ ея подписи, и безъ слѣдуемыхъ съ нея денегъ, строго говоритъ Владиміръ Иванычъ.

Видимо, не считая нужнымъ выслушивать мое согласіе, или несогласіе на это путешествіе — онъ, конечно, могъ и просто приказать — нотаріусъ удаляется въ кабинетъ.

— Идите, господа, говоритъ намъ Пленеръ.

Венцеславъ Венцеславичъ подходитъ къ каминному зеркалу и поправляетъ свои воротнички. Затѣмъ, онъ вытягиваетъ повиднѣе бѣлые нарукавники и проводитъ рукою по волосамъ. Замѣтно, что отправляется въ экскурсію къ хорошенькой женщинѣ!

Начинается укладываніе въ толстый конторскій портфель контракта Грипоръ, реэстра и книги городскихъ сборовъ.

Я запираю на ключъ мой ящикъ и уже готовлюсь взяться за шапку, когда въ корридорѣ раздается опять топотъ спѣшныхъ шаговъ. Въ контору входитъ какой-то не старый еще господинъ, направляющійся, съ сладкой улыбочкой на лицѣ, къ столу Пленера.

— А вотъ-съ и я, наконецъ, г. нотаріусъ! довольно глупо объявляетъ онъ Пленеру, слегка конфузясь.

— Въ первый разъ, кажется? нагибаясь къ Аваловскому, замѣчаю я.

Пленеръ молчитъ. Аваловскій прищурился глазами на страннаго гостя и быстро зачесалъ свою черную бородку. Онъ, видимо, вглядывался.

— Благополучный россіянинъ, подсказалъ онъ мнѣ безъ торопливости: — изъ деревни, кажется… Вѣроятно, томимъ изжогою отъ излишка земли, оставшейся за надѣломъ; ищетъ въ столицѣ облегченія отъ недуга; или что-нибудь въ этомъ родѣ…

Характеристика была вѣрно угадана моимъ чудакомъ-товарищемъ. Ибо новый посѣтитель, въ тотъ же моментъ, произнесъ обращаясь къ Пленеру:

— Я писалъ изъ деревни-съ. Петръ Петровичъ Груздевскій, позвольте рекомендоваться… По дѣлу съ крестьянами, насчетъ продажи земли — вотъ-съ!

И онъ указываетъ Николаю Иванычу на толпу крестьянъ, робко надвигающуюся изъ передней въ контору. (У всѣхъ у нихъ ротъ до ушей отъ удовольствія).

— Задержалъ немного васъ, братцы, ухмыляясь, замѣчаетъ помѣщикъ: — ну, простите, простите, сосѣди.

— Премного тебѣ благодарны, что явился, Петръ Петровичъ, кланяясь въ поясь, говорятъ мужики. (Видимо, они считали еще себя одолженными).

— Ничего, ничего, не благодарите. Что же, завтра и за дѣло, старики?

— Завтра, завтра… вѣстимо, завтра! Гдѣ-жь сегодня! ты тоже усталъ, поди, съ дороги.

— Смерть какъ усталъ! Заѣхалъ сегодня, чтобы ужь г. нотаріуса, да васъ успокоить… Задержалъ маленько, правда! Ну, да знаете, сосѣди, теперь самое охочее время. Охота великолѣпная! (Недѣли три, никакъ, прозабавились). Съ лукашами ѣздили ажно въ великолуцкій уѣздъ за медвѣдями, поясняетъ онъ имъ: — близко ли — сами знаете. До васъ ли тутъ было!

— Извѣстное дѣло. Благодаримъ покорно, что вспомнилъ! И они опять кланяются ему въ поясъ, считая себя премного одолженными великодушіемъ Петра Петровича Груздевскаго.

Итакъ, объяснилось-таки, наконецъ, кого они ждали!

Я выхожу съ Венцеславъ Венцеславичемъ изъ конторы одновременно съ крестьянами. Радости ихъ нѣтъ, кажется, предѣла. На лѣстницѣ они топаютъ ногами и бѣгутъ, обгоняя другъ друга, какъ дѣти. Всѣ горести и трата времени забыты. Прохора Семенова и лиходѣйка, вѣроятно, ужь не трясетъ; Лукьяновъ на время забылъ даже и свою бабу на-сносѣ…

XIV.

28-го Марта, четвергъ, утромъ.

Грипоръ жила недалеко отъ конторы. Въ десять минутъ мы ужь дошли до ея квартиры съ Венцеславъ Венцеславичемъ. На двери, обитой голубымъ трипомъ, мы прочли мѣдную доску. Стояло: — Alphonsine Gripor. Artiste.-- Въ расщелинѣ не плотно-прилетавшихъ дверныхъ половинокъ была засунута пачка свѣжихъ афишъ. На полу, у двери валялся какой-то листокъ. Я поднялъ: на бланкѣ одного изъ петербургскихъ каскадныхъ заведеній, было росписаніе часовъ утреннихъ репетицій за цѣлую недѣлю впередъ. Я всунулъ листокъ въ афиши.

Венцеславъ Венцеславичъ слегка позвонилъ.

Намъ отворила дверь пожилая дама въ черномъ скромномъ платьѣ.

— Тсс! произнесла она, кладя палецъ на губы. (Видимо, ей показалось, что мы громко позвонили): — Que desirez vous, messieurs? спросила она, нагибаясь, чтобы поднять попадавшія афиши.

— Можно видѣть мадамъ Грипоръ? смѣло спросилъ Венцеславъ Венцеславичъ.

— М-lle, monsieur, поправила дама.

— Ну, мадмуазель… Мы отъ нотаріуса.

— М-lle prend le bain, съ нѣмецкимъ акцентомъ предупредила дама, недовѣрчиво поглядывая на толстый портфель моего спутника: — невозможно видѣть.

— Знаемъ!.. Все равно, мы обождемъ. Я ужь бывалъ у васъ. Намъ приказано ждать.

Венцеславъ Венцеславичъ двинулся впередъ.

— Пожалуйте! по-русски сказала дама.

Боже, что за неловкая сцена! Въ передней стоялъ у двери Неврянцевъ. Онъ узналъ насъ. Онъ, видимо, собирался уходить, когда мы позвонили. Теперь онъ постарался укрыться отъ нашего взора бобровымъ воротникомъ пальто и, какъ только мы вошли въ маленькую переднюю, онъ вышмыгнулъ на лѣстницу, нахлобучивая поглубже на голову шляпу.

Маленькая гостинная: золоченная мебель, картины, зеркала. Нагромождено вещей, какъ въ мебельной лавкѣ. Гдѣ-то за запертою дверью усиленно затявкала собаченка. Венцеславъ Венцеславичъ опять поправляетъ, передъ зеркаломъ, свои воротнички и вытягиваетъ нарукавники. Мы садимся. Я прошу его дать мнѣ въ руки какую-нибудь конторскую книгу, для приличія.

— Возьмите книгу сборовъ, вынимая ее изъ портфеля, говоритъ онъ. Я беру книгу подъ мышку и нѣкоторое время мы сидимъ молча, оглядывая мѣсто, куда попали.

Является та же дама въ черномъ; вѣроятно, dame de compagnie, или просто ключница Грипоръ. Она объявляетъ, что Грипоръ извиняется, не будучи въ состояніи насъ принять, и проситъ сказать: что, собственно говоря, намъ нужно? Мы говоримъ, что присланы нотаріусомъ, по дѣлу Грипоръ съ статсъ-секретаремъ фонъ-Саломъ о квартирномъ контрактѣ. Нужно росписаться госпожѣ Грипоръ по книгамъ, уплатить деньги и получить копію договора. Мой спутникъ храбро заявляетъ, что не уйдетъ изъ квартиры, пока не исполнятъ его «законныхъ требованій».

Дама уходитъ и, послѣ долгаго шептанія за дверью, возвращается, прося дать въ будуаръ книги, въ которыхъ m-lle Грипоръ роспишется. Венцеславъ Венцеславичъ объясняетъ, что лично нужно видѣть; что m-lle Грипоръ можетъ ошибиться и попортить книги, по незнанію формальностей.

— Но она не одѣта, въ дезабилье. Совѣстится такъ принять, предупреждаетъ переговорщица: — она дѣвица!

Мы заявляемъ полную готовность быть невзыскательными къ туалету m-lle Грипоръ и ничего не замѣчать лишняго. Парламентеръ отправляется по назначенію. Наконецъ, насъ просятъ еще минуточку обождать; а затѣмъ, запертая дверь разверзается и мы приглашаемся въ святилище «артистки».

Мой спутникъ еще разъ поправляетъ рукой свой изящный галстухъ и смѣло идетъ впередъ, съ громаднымъ портфелемъ подъ мышкой. Я слѣдую сзади съ тощей книженкой въ рукахъ.

Мягкій, розовый будуаръ, съ палисандровымъ піанино у двери.

На кушеткѣ возлежитъ, въ батистовомъ пеньюарѣ, сама артистка. Голова ея покоится на бѣлой подушкѣ. Ноги укутаны тигровымъ пледомъ. Видна на кушеткѣ голубая, шитая серебромъ туфелька съ величайшимъ каблучкомъ, свалившаяся съ ножки хозяйки. Обнаженная до плечъ рука артистки закинута за голову. Это ужь поблекшая, но пухлая, здобная, бѣлая женщина, съ ярко-золотистыми волосами. Глаза и брови, замѣтно, подсурмлены. Но она еще недурна, довольно свѣжа и можно повѣрить, что была когда-то очень красива.

Около кушетки свѣтлый вѣнскій стулъ. На немъ — подносъ съ тарелкою выѣденныхъ устрицъ, съ кускомъ булки, выжатымъ лимономъ, рюмкой недопитаго розоваго ликера и разрѣзаннымъ апельсиномъ. Тутъ же валяются писанныя ноты, карманное зеркальце и карандашъ для бровей. Все это перемѣшано въ артистическомъ хаосѣ.

Хозяйка мило улыбается намъ навстрѣчу.

Бланжевая крысоловка, съ голубымъ бантикомъ надъ ушами, заливаясь визгливымъ лаемъ, вертится у насъ подъ ногами. Меня она, проклятая, хватаетъ за икру острыми, какъ иголки, зубами.

— Ай! слегка вскрикиваю я невольно.

— Pardon, смѣясь, говоритъ m-lle Грипоръ: — Biche, à ta place! — Собаченка ловко вскакиваетъ хозяйкѣ на ноги, продолжая немилосердно лаять на насъ.

— Parlez-vous franèais, messieurs? освѣдомляется француженка.

— Un peu, mademoiselle, отвѣчалъ Венцеславъ Венцеславичъ.

— Больной, malade, тыкая себѣ въ грудь пальцемъ, объявляетъ Грипоръ: — Сади! говоритъ она, приглашая насъ сѣсть: — Prenez place.

Мы присѣли на крохотныя кресла формы раковины. Ни по чему не было замѣтно, чтобы хозяйка была больна или сейчасъ брала ванну: волосы были сухи и тѣло невоспалено. Тѣмъ не менѣе, она считала своимъ долгомъ оправдаться въ томъ, что задержала насъ долго въ гостинной.

— Я брала ванну, потому васъ и задержала, объяснила она по-французски: — вотъ! — И, откидывая пледъ, она выставляетъ намъ на-показъ, поднявъ вверхъ, изящную ножку въ розовомъ ажурномъ чулкѣ.

Доказательство не особенно убѣдительное!

Но она безцеремонно расправляетъ изящный чулокъ и, видимо, сама любуется стройностью ножки. Эта фульгарная фамильярность нѣсколько шокируетъ насъ съ Венцеславъ Венцеславичемъ. Но мы гости; она хозяйка и женщина — мы молчимъ.

— Не правда ли, какая прелестная ножка? вдругъ спрашиваетъ она, продолжая высоко держать поднятую ногу и разглаживая морщины чулка: — Répondez donc, messieurs! Развѣ вы не мужчины, не можете понимать этого! — И она вдругъ щелкаетъ голубой резинкой подвязки.

Насъ обоихъ передернулъ этотъ цинизмъ. Я нагнулся къ Венцеславу Венцеславичу и кое-что ему замѣтилъ.

— Что мсье вамъ сказалъ? что? нетерпѣливо освѣдомилась Грипоръ у моего спутника.

— Онъ сказалъ, мзель, что у его жены лучше, бойко объявилъ Венцеславъ Венцеславичъ, сдѣлавъ нетерпѣливое движеніе на своемъ креслѣ. Это вышло у него очень удачно. И сочинилъ эту фразу онъ самъ, потому что я ему вовсе не это сказалъ.

Грипоръ, какъ умная француженка, сейчасъ поняла намекъ, опустила ногу и закрылась пледомъ.

— Такъ что же вамъ нужно, господа отъ, несчастной женщины? холодно спросила она.

Венцеславъ Венцеславичъ сталъ объяснять ей цѣль нашего визита. Онъ говорилъ ей по-русски, вставляя, по временамъ, французскія фразы для ясности. Я ему помогалъ иногда. Она слушала насъ съ улыбкой снисходительнаго состраданія.

— Понимай, сказала она: — росписаться я готова, продолжала она по-французски: — что же касается до уплаты расходовъ, то не могу. Гдѣ же деньги у бѣдной женщины? Откуда она возьметъ?!

Венцеславъ Венцеславичъ пожалъ плечами, какъ бы желая дать ей понять, что и онъ не знаетъ, откуда деньги должна взять «бѣдная женщина», живущая въ золоченныхъ аппартаментахъ.

— Général de Salom долженъ платить, подсказала она.

Ей объяснено, что, по контракту, всѣ нотаріальные расходы на нее падаютъ.

— Это вѣрно?

— Вѣрно, m-lle Грипоръ.

— Странно, онъ богаче, онъ генералъ! Впрочемъ, я сомнѣваюсь еще, генералъ ли онъ. Маловѣроятно. Вѣрно, messieurs, что онъ генералъ?

— Вѣрно, даже большой генералъ, grand général, m-lle.

— Странный какой-то! Женщина его приглашаетъ, а онъ не является на объясненіе. Дворниковъ присылаетъ. Достойно это генерала, джентельмэна, messieurs, я васъ спрашиваю?

Мы переглядываемся, недоумѣвающе, съ Венцеславъ Венцеславичемъ.

— Сколько-жь я должна бы заплатить вамъ?

Спутникъ мой достаетъ изъ портфеля счетъ и подаетъ ей.

— 45 рублей! Parbleu! Вашъ нотаріусъ долженъ быть милліонеромъ, господа. Я, бѣдная женщина, по недѣлямъ не вижу иногда такихъ денегъ. Хорошо быть нотаріусомъ въ Россіи! Я брошу сцену и пойду въ нотаріусы. Примутъ меня, какъ вы думаете, господа?.. И васъ возьму къ себѣ въ контору, какъ джентельмэна, говоритъ она Венцеславу Венцеславичу: — а васъ, мсье, не возьму, объявляетъ она мнѣ: — женатыхъ у меня вообще не будетъ. Женатые должны сидѣть около своихъ женъ, прясть съ ними нить жизни (le fil de la vie, сказала она): — и любоваться красотою ихъ ногъ. (Она собственно сказала: leurs jambes).

Однако, все это были шуточки, весьма далекія оттого, за чѣмъ мы пришли сюда. Я взглянулъ внушительно на моего спутника. Онъ, кажется, понялъ.

— Такъ можемъ мы получить добровольно деньги, m-lle Грипоръ, или нотаріусъ долженъ будетъ обратиться къ законнымъ путямъ? спросилъ довольно твердо мой товарищъ.

— Нѣтъ у меня денегъ, господа. Женщина никогда не платитъ, сами знаете; платить — это долгъ мужчины, джентельмэна.

— Тутъ, m-lle Грипоръ, не однѣ деньги нотаріуса, а и казны, города, замѣчаемъ мы.

— Пусть нотаріусъ, какъ джентельмэнъ, заплатитъ казнѣ: мы съ нимъ когда-нибудь сосчитаемся. Старикъ онъ или молодой?

— Вы смѣетесь, m-lle; а я серьёзно прошу уплаты, говоритъ мой спутникъ.

— Ахъ, Dieu! что за люди!.. Amélie! Amélie!

Въ комнату явилась дама въ черномъ.

— Какія у насъ есть деньги, скажите?

— Никакихъ, m-lle Alphonsine… Какія же деньги бываютъ у женщинъ! заученно говоритъ Амалія: — 5 рублей изъ кухонныхъ денегъ развѣ…

— Хотите получить, messieurs? Болѣе у меня нѣтъ.

Я всталъ съ мѣста. Мнѣ ужь надоѣдала эта комедія.

— Вы смѣетесь, m-lle; а мы пришли по службѣ; мы не шутимъ.

— Я могу еще собрать 5 рублей, говоритъ Грипоръ: — возьмите 10 рублей — и мы квиты съ вашимъ нотаріусомъ. Parbleu, что такое, въ самомъ дѣлѣ! Насиліе надъ слабой женщиной, въ собственной же ея квартирѣ!

— Мы пришли не торговаться сюда, m-lle Грипоръ, говоритъ уже энергически Венцеславъ Венцеславичъ, тоже подымаясь съ мѣста.

Но въ это время раздается, въ передней, сильный звонокъ. Дама въ черномъ бросается къ двери.

— Amélie, не ходите! Я боюсь остаться съ этими господами одна въ комнатѣ.

Какъ вамъ покажется! Мы переглянулись съ Венцеславъ Венцеславичемъ. Положеніе наше было затруднительное. Но въ это время, въ передней, раздается еще болѣе нетерпѣливый звонокъ.

— Allez! приказываетъ хозяйка и, когда Amélie выходитъ, она надуваетъ губки и отварачиваетъ голову къ стѣнѣ.

Въ гостинной слышатся скорые шаги по ковру; но, затѣмъ, шаги умолкаютъ и, какъ бы, удаляются къ передней… И все опять смолкаетъ на время.

Amélie торопливо приноситъ чью-то визитную карточку, съ надписью карандашемъ на оборотѣ. Грипоръ почти вырываетъ ее изъ рукъ Amélie и читаетъ. Я издали вижу крупныя буквы фамиліи Двинина.

— Certainement, je reèois! оживляясь, восклицаетъ Грипоръ, быстро поднявшись на кушеткѣ, и, не обращая на насъ никакого вниманія, она кричитъ въ полуотворенную дверь гостинной: — Двинушка! Двинушка! Entrez, entrez vite!

Мы второй разъ въ неловкомъ положеніи. Это Двининъ.

Послѣ нѣкотораго колебанія, Двининъ быстро входитъ въ будуаръ, слегка краснѣя. Собаченка окончательно выдаетъ его: съ оглушительнымъ визгомъ радости, она кидается ему на встрѣчу, лаетъ, прыгаетъ и вертится юлою около его ногъ. Сомнѣваться, значитъ, нечего, что онъ здѣсь не случайный гость. Мы сконфуженно сторонимся, со своими конторскими книгами, къ окну.

— Двинушка, спаси меня. Что эти страшные люди отъ меня хотятъ? Я не могу понять; они не говорятъ по-французски; мы вовсе не понимаемъ другъ друга. Они пришли насильно съ улицы, не хотятъ уходить и требуютъ денегъ у бѣдной женщины съ ножемъ у горла! объяснила она Двинину по-французски, страшно жестикулируя.

Сконфуженный Платонъ Александрычъ на минуту растеривается.

— Tranquillisez-vous, ma chère, говоритъ онъ хозяйкѣ. — Съ чего же подымать крикъ! Они, вѣроятно, по дѣлу пришли; это ихъ служба; ихъ прислали.

Венцеславъ Венцеславичъ тихо объясняетъ.

— Нужно платить, говоритъ Двининъ, обращаясь къ Грипоръ: — они совершенно правы, они законнаго требуютъ. Вы наняли у Саломъ квартиру и заключили съ нимъ контрактъ. Платите теперь расходы.

— Но я бѣдная женщина, Двинушка!

Двининъ жметъ плечами.

— Даю имъ 10 рублей. Не хотятъ брать.

— Съ ними не торгуются, Alphonsine. Они лишняго не потребуютъ.

— 45 рублей. Parbleu!.. У меня, несчастной женщины, нѣтъ такихъ денегъ… Есть у васъ? дайте.

— Хорошо, берясь за бумажникъ, сконфуженно замѣчаетъ Платонъ Александрычъ: — но это ужь третій разъ я даю.

Двининъ отсчитываетъ 45 рублей и вручаетъ хозяйкѣ. — Она откладываетъ 25-ти рублевую бумажку на стулъ и подаетъ намъ 20 рублей.

— Возьмите; право, довольно этого.

— Alplionsine! съ упрекомъ произноситъ Двининъ.

Она перемѣняетъ ассигнаціи: намъ даетъ четвертную, а 20 рублей суетъ себѣ подъ подушку.

— Болѣе не дамъ, честное слово! кричитъ она и ложится грудью на подушку.

Наконецъ, однако-жь, она разстается съ деньгами и выдаетъ намъ все.

— Prenez et sortez! трагически произноситъ она, почти кидая деньги Венцеславу Венцеславичу въ лицо.

Но расписываться по книгамъ, она ни за что не хочетъ. Однако, Двинину удается и въ этомъ уговорить ее.

— За то сейчасъ прокатитесь по Морской, на моемъ новомъ рысакѣ, въ эгоисткѣ. Вотъ конь! На мѣстѣ не стоитъ, утѣшаетъ онъ артистку: — только нужно торопиться для этого.

Она торопливо расписывается въ нашихъ книгахъ, швыряетъ врученную ей копію контракта — au diable! — подъ-столъ, вскакиваетъ ногами на кушетку и, приказывая Амаліи давать одѣваться, кричитъ намъ во все горло:

— A la porte, messieurs!

При общемъ смѣхѣ — Грипоръ сама до истерики хохочетъ отъ волненія — мы откланиваемся и выходимъ изъ ея будуара, сопровождаемые до передней Двининымъ. Онъ старается извиниться за нее, объясняя, что это «прекрасная женщина, но что у ней что-то тутъ не въ порядкѣ». — Онъ показываетъ на голову.

— И потомъ, господа, предупреждаетъ онъ насъ, слегка конфузясь: — вы меня здѣсь не видѣли; понимаете?

— Понимаю, Платонъ Александрычъ, говоритъ Венцеславъ Венцеславичъ.

— И вы тоже, г. Мастовъ, напоминаетъ онъ мнѣ.

Я кланяюсь.

XV.

28-го марта, четвергъ, вечеромъ.

Почти пусто сегодня въ передней чашей конторы.

Запахъ овчинки, царившій тамъ недѣли, передвинулся замѣтно въ корридоръ и, частью, въ самую контору. Крестьяне толкутся въ корридорѣ. Нѣкоторые изъ нихъ, какъ бы расхрабрившись, заглядываютъ иногда въ контору; но, потолкавшись тамъ недолго и переговоривъ съ кѣмъ нужно, удаляются на цыпочкахъ опять въ корридоръ или въ переднюю. Въ корридорѣ же стоитъ порядочный содомъ отъ ихъ толковъ. Пленеръ уже два раза подходилъ къ двери и строго говорилъ: «тише, братцы»!

Помѣщикъ Груздевскій, отдохнувшій отъ трудныхъ дней медвѣжьей охоты, является въ контору въ 10 часовъ. (Швейцаръ говорилъ, что крестьяне сегодня звонились въ контору ужь въ семь часовъ утра, чуть свѣтъ, но что онъ ихъ выругалъ и прогналъ. «Въ 9 часовъ, молъ; приходите»). Помѣщикъ теперь развязно сидитъ на стулѣ около Пленера и просматриваетъ любовно какую-то маленькую петербургскую газету. Кому же изъ крестьянъ благоугодно отдохнуть — можетъ отправляться въ переднюю: тамъ для нихъ есть, какъ извѣстно, лавки и подоконники.

Впрочемъ, они мало сегодня сидятъ, болѣе на ногахъ пребываютъ, и замѣтно ажитированы.

Чернякъ запродажной на пріобрѣтаемую ими землю карандашемъ уже накинутъ Вердяевымъ и недавно былъ имъ прочитанъ Пленеромъ. Теперь дѣлаются поправки. Имъ все кажется, что въ пустошахъ «Гуськовой нивѣ», «Собачьей плѣши», на «Кобылихѣ», на «Коровьемъ броду» или въ «Оголтихѣ» — гдѣ-то, гдѣ-то — болѣе земли. Счетъ ихъ съ помѣщьичимъ не сходится на 1-ой десятинѣ 37 саженяхъ — и это, видимо, омрачаетъ ихъ сегодняшнее счастливое настроеніе. Впрочемъ, Пленеръ, провѣряя число запродаваемыхъ десятинъ, по спеціальному плану Груздевскаго и владѣннымъ актамъ, успокоиваетъ крестьянъ увѣреніемъ, что все вѣрно и подвоха со стороны Груздевскаго не оказывается.

— Нотарьюсъ сказываетъ, что, по плантамъ, вѣрно; значитъ, такъ. А все боязно, слышится въ корридорѣ.

И въ корридорѣ происходитъ новая провѣрка по особой домашней геометріи. «Старики», Прохоръ Семеновъ — котораго теперь лиходейка, кажется, навсегда оставила — и «побилетный антиллерійскій банбандиръ» Кругловъ, привезшіе изъ деревни какіе-то особенные жезлы съ крестами, вычисляютъ десятины «по крестамъ», и, въ концѣ-концовъ, посрамляютъ всякихъ землемѣровъ и топографовъ: отыскалась-таки бѣглая десятина и 37 квадратныхъ саженей, инстинктивно предчувствованныя крестьянами. Городскому мудрецу, правда, трудно и понять сразу эту хозяйственную премудрость — но это вѣрно! Сколько можно понять, виноватыхъ оказывается много въ этой невольной погрѣшности. И свиньи, и мельникъ нижней мельницы на «Коровьемъ Броду», и многое… многое! Выходило что-то въ томъ родѣ, по ихъ объясненію, что прежде эти 1 десятина 37 сажень на «Коровьемъ Броду», приписанныя къ «Собачьей Плѣши», «ходили подъ свиньями», а потомъ мельникъ поднялъ запруду, мѣсто это залило, свиней должны были перевести въ другое мѣсто, земля стала въ хозяйствѣ считаться у помѣщика «подъ водой» и за другой какой-то помѣщичьей пустошью. Ну, а теперь мельникъ умеръ; за бездѣйствіемъ мельницы, вода въ этихъ мѣстахъ спадаетъ, подтопъ оканчивается; крестьяне провидятъ здѣсь всю прелесть заливного луга, и доказываютъ, что это опять должно считаться принадлежностью «Собачьей Плѣши», и сами они охотно желали бы наслѣдовать это лакомое мѣстечко. Что-то въ этомъ родѣ оказывается. Къ плану они относятся, видимо, съ затаеннымъ уваженіемъ, но и не безъ критики. И въ немъ они находили «фальшь» землемѣра. На «Коровьемъ Броду», въ пограничной межѣ, «поломъ», т. е. румбъ, NON — признаютъ они на 3 минуты больше, на «Ивашкину баню потрафлять надо», по ихъ объясненію, а не на крестъ, села Ивановскаго, какъ бралъ землемѣръ; отчего, по ихъ мнѣнію, и происходила нѣкоторая разница въ вычисленіи площадей. Словомъ, геометры оказались хоть куда! Причемъ, счисленіе площадей опять производилось по крестамъ таинственныхъ жезловъ, изъ которыхъ одинъ, особенно загрязненный, видимо, служилъ Прохору Семенову, вмѣстѣ съ тѣмъ, и дорожною клюкою. (Румбовую звѣзду на планѣ они называли «колючкой»).

Помѣщикъ и не споритъ слишкомъ. Ему бы лишь запродажныя деньги скорѣе получить съ нихъ сегодня. Помыслы его, по предположенію Аваловскаго, давно уже намѣтили въ газетѣ увеселительное заведеніе Эльдорадо, для посѣщенія сегодня вечеромъ; тамъ онъ можетъ поразсѣяться послѣ зимней деревенской скуки; онъ ужь громко справлялся также, въ разговорѣ съ Вердяевымъ, и о нынѣшней цѣнѣ фленсбургскихъ устрицъ у Осетрова и Вьюшина, равно какъ и о цѣнѣ, по какой играютъ въ безикъ въ благородномъ собраніи… Что ему стоять теперь изъ-за десятины съ чѣмъ-то! Да злостности утаиванія у него и не было на сердцѣ: не можетъ же онъ знать, въ своемъ деревенскомъ хозяйствѣ, всѣ эти мелочи!

Онъ самъ успокоиваетъ крестьянъ:

— Пусть такъ, пусть такъ, старики, пусть будетъ по вашему. Стоитъ ли изъ-за этого задерживать ходъ дѣла! Въ запродажной и въ купчей будетъ сказано: «все, что въ натурѣ окажется». Значитъ, эти 1 десятина 37 сажень, все равно, будутъ ваши.

— Благодаримъ покорно, Петръ Петровичъ! Знаемъ твою добрую душу; не станешь насъ обиждать! Премного благодарны.

И крестьяне опять ему въ-поясъ кланяются и ретируются въ корридоръ.

— А вотъ, братцы, чтобы не терять напрасно времени, громко говоритъ свою задушевную мысль Груздевскій: — вы пока готовили бы деньги, собрали бы, сосчитали бы, сколько съ кого причитается… Переписать запродажную на-чисто г. нотаріусу будетъ недолго. А вы потомъ не задержите меня: мнѣ еще нужно побывать сегодня у преосвѣщеннаго…

— Это вѣрно: у Осетрова, либо у Вьюшина, шепчетъ мнѣ Аваловскій.

Въ корридорѣ устраивается что-то въ родѣ биржи. Прохора Семенова, сообща, распоясываютъ и съ груди у него снимаютъ какой-то тюфякъ съ «деревенскими» деньгами. Это отъ «обчества». А свои доли «епутаты» достаютъ изъ-за пазухи, вмѣстѣ съ крестами — подобно майору Шебанскому — либо изъ-за поясныхъ черезей, изъ-за полъ полушубковъ, изъ онучей… Кто по 20 рублей даетъ, кто по 50 и болѣе. Составляется складчина по реэстру гранатнаго «банбандира» Круглова. Реэстръ свѣряется съ засвидѣтельствованною копіею мірского приговора, замѣняющаго имъ довѣренность отъ общества, и съ волшебнымъ жезломъ съ крестами старика Прохора Семенова. Все оказывается вѣрнымъ.

— Деньги готовы, Петръ Петровичъ, задержки не будетъ докладываетъ Кругловъ: — какъ бы только у г. нотарьюса проволочки не было.

— Спасибо, спасибо, братцы. Люблю народъ за сметливость и расторопность, говоритъ Петръ Петровичъ, обращаясь къ Пленеру. — А вотъ, въ самомъ дѣлѣ, они правду говорятъ — какъ бы за вами не было остановки, г. помощникъ.

— За нами не будетъ-съ, глухо отвѣчаетъ Николай Иванычъ, водя по бумагѣ носомъ.

— Пожалуйста, скорѣе. Мнѣ ужь не терпится. Съ 10 часовъ сижу здѣсь!

Я придвигаюсь со стуломъ къ Аваловскому.

— Съ какимъ легкимъ сердцемъ, однако, разстаются подобные господа съ землею, говорю я ему тихо, указывая глазами на помѣщика: — съ землею, которая, можетъ быть, кормила отцовъ ихъ, гдѣ, можетъ быть, покоятся кости ихъ дѣдовъ… И какъ крестьяне понимаютъ эту силу земли, какъ ее любятъ, какъ жадны до нея, можно сказать! Этому господину надоѣло сидѣть и ждать два часа въ конторѣ, чтобы скорѣе спустить ее; а они недѣли терпѣливо высиживали здѣсь, чтобы не упустить случая пріобрѣсти эту землицу.

Аваловскій, насмѣшливо выслушавъ мою риторику, взглянулъ на меня язвительно.

— Да онъ и не разстается съ нею, можетъ быть.

— Какъ не разстается, продавая!

— Можетъ быть и не продаетъ.

— А что жь онъ дѣлаетъ?

— Деньги занимаетъ.

— Какъ деньги занимаетъ?

— Такъ.

— Что вы такъ хладнокровно это говорите, Дмитрій Павлычъ!

— А мнѣ-то что же? Развѣ я буду въ дуракахъ?

— Не понимаю, говорю я.

Аваловскій третъ свою черную бородку и насмѣшливо смотритъ на меня.

— Не понимаю, повторяю я.

— Я и вижу, что не понимаете, соглашается Дмитрій Павлинъ. — Запродажа не есть еще купля. Это тоже, что биржевая игра: продажа на срокъ, не болѣе. Можно и на биржѣ капиталовъ не имѣть, а запродавать на срокъ; разницу придется лишь платить. Что это еще не купля — это ужь десятки разъ разъяснено рѣшеніеми кассаціоннаго департамента. Но развѣ неграматные крестьяне знаютъ законы! Они вонъ свою геометрію изобрѣтаютъ, свои гражданскіе законы знаютъ «по обычаю». На биржѣ запродажа — игра, ибо тамъ разсчитываютъ на повышеніе или пониженіе договорной цѣны запроданнаго, тутъ же это нерѣдко просто заемъ — вотъ и вся разница! Вамъ нуженъ сейчасъ рубль; вы у меня берете и выдаете запродажную записку, по которой, въ теченіи шести мѣсяцевъ, обязываетесь продать мнѣ вашу шапку за 6 рублей, а я купить ее у васъ по этой же цѣнѣ. Но это еще не значитъ, что я буду имѣть право, чрезъ шесть мѣсяцевъ, заставить васъ судомъ продать мнѣ шапку за эти шесть рублей. Нѣтъ. Вы взяли у меня рубль, ну, и должны будете, раздумавъ продавать шапку, возвратить взятый рубль, да рубль — а то и менѣе — неустойки за отказъ, т. е. за то, что пользовались моимъ рублемъ шесть мѣсяцевъ. Заемъ — игра! Вотъ этому Груздевскому, можетъ быть, нужны теперь деньги: тысченка, другая. Вотъ благополучный россіянинъ, томимый чесоткою, что не все еще отцовское спущено, не зная гдѣ занять денегъ, и запродаетъ крестьянамъ свои «плѣши», «броды» и все родное поднебесье за пять тысячъ. Мужикъ же всегда зарится на землю. Вотъ Груздевскій и получаетъ теперь тысячу рублей. Если, къ назначенному сроку — а вы замѣтьте, онъ заключаетъ сдѣлку на годъ — его благородіе не заблагоразсудитъ уступать крестьянамъ эту землю — ну, и не уступитъ. Да еще судомъ выволочитъ у нихъ годъ, полтора. По суду же отдастъ назадъ ихъ тысячу, ну, да еще тысченку приплатитъ (вѣдь у жидовъ онъ все равно 100 % заплатилъ бы въ годъ за эти деньги; если онъ мотыга, то ему все равно!). А онъ не такъ глупъ, какъ кажется съ перваго разу; онъ выговорилъ себѣ право, въ запродажной, платить штрафъ всего лишь 500 рублей. Ну, значитъ, занимаетъ эту тысченку за 50 % въ годъ. А крестьяне развѣ понимаютъ? Они думаютъ, «запродано — значитъ продано». Головы!

Я только руками развелъ.

— Какъ же такъ?! глупо произнесъ я, не зная что сказать. — Что же Вердяевъ смотритъ? что же онъ молчитъ!

— Эхъ, вы, простота, Евгеній Васильичъ! Да какое же Вердяевъ имѣетъ право мѣшать совершенію законныхъ сдѣлокъ?! Да и какъ же онъ можетъ прямо сказать это въ глаза!.. Да на то онъ и нотаріусъ, наконецъ, чтобы грести деньги въ мошну, а не гнать людей отъ своего порога!.. Вѣдь и я говорю лишь предположительно, что этотъ Груздевскій занимаетъ; а можетъ быть онъ и, въ самомъ дѣлѣ, заправскій русскій помѣщикъ, желающій облегчиться отъ земельной тяготы? Рожа-то у него только подозрительная — мы уже видали такихъ. Кажется, занять ему хочется… А вотъ мы вскорѣ это увидимъ. Я вамъ укажу.

— Значитъ, и двининская запродажа на домъ мыльный пузырь?

— Нѣтъ. Красноносовъ стрѣленная птица; съ Двининымъ сапогъ одной пары. Небось, Красноносовъ себя гарантировалъ: слышали, Двининъ заказывалъ еще особую неустоечную въ 75 тысячъ Красноносову, на случай отказа отъ совершенія купчей чрезъ годъ? Это будетъ покрѣпче. Ну, да и Двининъ еще не такой мотыга, чтобы 100 % платить! У него въ банкахъ есть кредитъ. Я говорю лишь о мотоватыхъ людяхъ.

Я опять развелъ руками въ недоумѣніи.

— А не нужно ли вамъ будетъ, старики, вскорѣ вкрадчиво намекнулъ нотаріусъ крестьянамъ, со своего кресла: — неустоичку еще сдѣлать къ этому дѣлу? небольшую, съ тысячу, въ полторы; особую, конечно… Или не нужно ли довѣренности отъ продавца на право распоряженія нынѣ покупаемыми угодьями?

Аваловскій толкаетъ меня локтемъ.

— Зачѣмъ! вскипаетъ Груздевскій: — въ запродажной записи обозначена неустойка: они откажутся совершить купчую — теряютъ свою тысячу; я — возвращаю деньги и плачу 500 рублей. Совершенно достаточно. Довѣренности же такія, ранѣе совершенія самой купчей, запрещается выдавать закономъ, г. нотаріусъ.

Крестьяне вслушиваются, но, кажется, не понимаютъ намека Вердяева. Помѣщикъ же — какъ ни дурковатъ казался по-виду сначала — ловко разстраиваетъ слишкомъ ужь тонкую стратагему нотаріуса. Онъ поспѣшно добавляетъ, вспыхивая въ лицѣ:

— Не слѣдуетъ, г. нотаріусъ, въ своихъ личныхъ видахъ, осложнять сдѣлки, увеличивая и безъ того тяжелые нотаріальные расходы, падающіе исключительно на нихъ, бѣдныхъ крестьянъ. Это совсѣмъ не нотаріуса дѣло! Я первый этого не допустилъ бы, въ ихъ интересахъ.

Съѣвъ кукишъ и сконфуженно поправляя свои накрашенные волосы, Вердяевъ замолкаетъ.

— Положимъ такъ, произноситъ онъ. (И косо взглядываетъ на Груздевскаго, продолжая ехидно улыбаться).

Аваловскій опять толкаетъ меня локтемъ.

— Заемъ, заемъ, шепчетъ онъ.

— …Тутъ существуетъ вѣковое, патріархальное довѣріе сосѣдей къ сосѣду, объясняетъ Вердяеву наставительно помѣщикъ. — Они знали еще моего папеньку!

— Вѣримъ Петру Петровичу, объявляютъ крестьяне: — не обидишъ мужика ты, дворянскій сынъ!.. А насчетъ, то-есть, довѣренности по угодіямъ, то оно, дѣйствительно, Петръ Петровичъ… Желательно было бы мужику. — И общій поклонъ всею гурьбою.

— Я не согласенъ вводить новыхъ усложняющихъ условій. Прошу васъ писать такъ, какъ условленно было, предупреждаетъ Пленера, съ благородной гордостью, Петръ Петровичъ Груздевскій, не обращая вниманія на поклоны крестьянъ. — Идите, братцы, на свое мѣсто!

Крестьяне пятятся назадъ.

Тяжелая сцена для Вердяева, какъ я замѣчаю. Я вижу, что онъ слегка кусаетъ себѣ губы. Но тутъ идетъ соблазнъ 25-ти рублей, имѣющихся получиться сегодня отъ этой сдѣлки — и что ему до различныхъ тонкостей! Вердяевъ отыскиваетъ въ кипѣ бумагъ, заваливающихъ бюро, проэктъ неразовскаго раздѣла — и уходитъ, по обыкновенію, работать надъ нимъ въ кабинетъ.

Новые посѣтители развлекаютъ его грусть.

Является, кстати, баронъ Морингъ, мужъ Марьи Алексѣевны, урожденной Неразовой, какъ объясняетъ мнѣ Севрюговъ. Онъ является въ сопровожденіи того присяжнаго повѣреннаго, съ которымъ я познакомился въ корридорѣ конторы, «на зарѣ, такъ сказать, моей нотаріальной юности», и о которомъ говорилъ въ III главѣ дневника.

— У нотаріуса никого особеннаго нѣтъ въ кабинетѣ, Николай Иванычъ? освѣдомился баронъ у Пленера.

Пленеръ успокоиваетъ, понимая, на кого тотъ намекаетъ. Морингъ стучитъ въ дверь и затѣмъ скрывается въ кабинетѣ. Минутъ черезъ пять, онъ выходитъ оттуда со своимъ повѣреннымъ, сопровождаемый Вердяевымъ.

— Такъ во вторникъ, въ часъ дня, повторяетъ онъ на выходѣ, подобно Сахаровскимъ.

— Да, да… Вы же, пожалуйста, будьте: я одинъ ни за что не ручаюсь, напоминаетъ присяжному повѣренному нашъ нотаріусъ, пріостанавливая того на порогѣ.

Они разстаются.

Въ конторѣ инстинктивно чувствуется приближеніе момента совершенія знаменитаго неразовскаго раздѣльнаго акта! Кажется, все ужь налажено.

Но вотъ и запродажный актъ нетерпѣливаго помѣщика готовъ, съ копіями для крестьянъ. Доволенъ помѣщикъ; но еще болѣе счастливы, кажется, покупщики. Они тѣсной гурьбой подступаютъ, изъ корридора, къ столу Пленера. Имъ вновь все прочитывается вслухъ. Обѣ стороны остаются довольны.

Кругловъ берется за перо: еще какой-то «паренекъ» лѣтъ подъ двадцать пять — гранатный — тоже выступаетъ впередъ изъ толпы, готовясь расчеркнуться за всѣхъ остальныхъ, «деревенскихъ» и «тутошнихъ». Разворачивается мірской приговоръ. Предстоитъ поименовать: 20 Ивановъ, 15 Павловъ, 10 Семеновъ, 7 Филипповъ, 5 Никитъ, 2-хъ Прововъ и 1 Епимаха. Пленеръ не безъ ужаса, кажется, предвидитъ какую громадную явку придется дѣлать отъ имени столькихъ довѣрителей и отъ десятка такихъ повѣренныхъ.

— Готово, г. нотарьюсъ? спрашиваютъ крестьяне Пленера.

— Готово.

Прохоръ Семеновъ, стоящій впереди съ опущенною на грудь головою, какъ подобаетъ «старику», вершителю судебъ цѣлаго «обчества» въ такую важную минуту, крестится на образъ, откидываетъ полу полушубка и достаетъ изъ глубокаго кармана штановъ красный старенькій платокъ. Изъ него онъ бережно достаетъ «царскія» деньги. Онъ еще разъ пересчитываетъ засаленныя ассигнаціи, сложенныя мелкими пачками — и кладетъ осторожно передъ Груздевскимъ. Затѣмъ, онъ почтительно пятится назадъ.

— Получите-съ, Петръ Петровичъ, говоритъ онъ, кланяясь. Всѣ тоже кланяются. Груздевскій наскоро пересчитываетъ пачки, зачѣмъ-то напоминаетъ: «такъ вы помните, сосѣди, мое благодѣяніе!» — и живо росписывается подъ актомъ, не читая его. Затѣмъ, онъ нетерпѣливо объявляетъ Вердяеву, что отлучится «на минуту»: а если не успѣетъ вернуться, то ужь завтра заѣдетъ за своими бумагами.

И исчезаетъ.

Еще цѣлый часъ у Круглова и «паренька», на кругломъ столѣ, подъ руководствомъ Пленера, идетъ работа подписыванія акта; перечисляются опять, съ особенною старательностью, всѣ Иваны, Павлы, Филиппы и прочій почтенный деревенскій людъ изъ односельчанъ «епутатовъ», какъ крестьяне называютъ себя въ разговорѣ съ Пленеромъ.

— А вотъ если потребуется, со временемъ, старики, для купчей, вкрадчиво говоритъ Вердяевъ: — или для чего-нибудь другого, повѣренный, адвокатъ, то пріѣзжайте опять къ намъ въ контору. У меня славный есть адвокатъ! Ну, и въ нотаріатѣ, при утвержденіи купчей, могу быть вамъ полезенъ. Дорого не возьмемъ. Что стоитъ проѣхаться по желѣзной дорогѣ 100—150 верстъ? — пустяки!

— Благодаримъ покорно. Завсегда къ твоей милости обратимся, говорятъ крестьяне: — потому что сколько недѣль не гналъ насъ, мужиковъ, въ зашей изъ конторы, позволялъ ждать… Премного благодарны.

— Заемъ, несомнѣнно заемъ! говоритъ Аваловскій: — Вердяйка ужь нюхомъ чувствуетъ поживу въ будущемъ отъ кляузъ.

Владиміръ Иванычъ Вердяевъ не дожидается окончанія всего этого дѣла. Передавши свои приказанія Пленеру и Севрюгову насчетъ размѣра нотаріальной платы, подлежащей «взысканію» съ крестьянъ за актъ, и насчетъ заготовки бумагъ къ его подписи, на вечеръ — онъ уѣзжаетъ въ нотаріатъ. Передъ тѣмъ онъ выходитъ на минуту въ контору, одѣтый въ новый сюртукъ и бѣлый галстухъ. Рукой онъ поправляетъ кокетливо свои крашенные волосы и маленькой гребеночкой разсчесываетъ бороду на ходу. Онъ обходитъ всѣхъ насъ и прощается, такъ какъ не надѣется возвратиться до нашего ухода изъ конторы, т. е. къ 4-мъ часамъ. Венцеслава Венцеславича онъ благодаритъ за удачное окончаніе дѣла съ Грипоръ. Пленеру говоритъ, что на дняхъ необходимо увѣдомить его превосходительство фонъ-Саломъ, объ окончаніи разсчетовъ съ француженкою и о возможности теперь для него получить изъ конторы контрактъ съ нею.

Прощаясь съ Анной Алексѣевной, онъ любезно, но и довольно твердо ей замѣчаетъ:

— А вы до сихъ поръ мнѣ не дали никакого отвѣта, Анна Алексѣевна, насчетъ того, о чемъ я васъ уже три недѣли тому назадъ спрашивалъ, насчетъ вечернихъ занятій со мной въ кабинетѣ, по диктовкѣ вамъ черняковъ различныхъ актовъ… Будьте такъ добры сказать мнѣ что-нибудь опредѣленное, и сказать къ 1-му числу. Мнѣ нужно знать что-нибудь окончательное. Три дня осталось до конца этого мѣсяца, помните.

Онъ жметъ ея руку и уѣзжаетъ.

Дѣвушка остается слегка покраснѣвшею и, видимо, въ нерѣшительности. Она торопится наклониться къ своей работѣ. Нѣсколько минутъ длится общая пауза. Затѣмъ, къ ней подходитъ Аваловскій, становится на сосѣдній стулъ колѣнами и они нѣкоторое время о чемъ-то тихо разговариваютъ.

Минутъ за пятнадцать до 4-хъ часовъ, уходятъ отъ насъ и всѣ крестьяне, счастливые и довольные окончаніемъ дѣла, на которое потратили столько времени. Завтра чуть свѣтъ они уѣзжаютъ въ деревню, по ихъ словамъ. Контора совсѣмъ пустѣетъ; дѣятельность ея какъ бы засыпаетъ. Всѣ начинаютъ запирать ящики, усиленнѣе обыкновеннаго курить папиросы, болтать и группироваться около Севрюгова. Онъ же занятъ теперь составленіемъ вѣдомости къ 1-му числу: исчисляется сколько кому жалованья слѣдуетъ выплатить. Вещь не безъинтересная для насъ, конечно. И Аваловскій уже тутъ.

Венцеславъ Венцеславичъ, польщенный публичной благодарностью Вердяева, ходитъ съ гордо-поднятою головою и поминутно поправляетъ передъ зеркаломъ свои пестрый галстухъ.

— Скука! неискренно говоритъ онъ: — ничто не интересуетъ, хандра! Какая у насъ тосчища сегодня; мужики да мужики цѣлый день передъ глазами; овчинкой такъ здѣсь надушили, что хоть бѣги вонъ!.. Хотя бы развеселилъ кто-нибудь. Хотя бы Дмитрій Павлычъ спѣлъ «конспиратёровъ» изъ Madame Angot.

(Аваловскій недурно поетъ и, говорятъ, удачно иногда пародируетъ извѣстные оперные мотивы въ скучныя минуты конторской жизни).

— Спой, флибустьеръ! говоритъ Аваловскому и Севрюговъ: — Пленеръ все равно не услышитъ, вонъ у него носъ до половины въ бумагу ушелъ!

— Подите вы, до пѣнія ли теперь! произноситъ шутливо Аваловскій и отходитъ къ своему мѣсту.

— Небось, еслибы Анна Алексѣевна попросила — тотчасъ запѣли бы, попрекаетъ его Венцеславъ Венцеславовичъ. — Анна Алексѣевна, попросите Дмитрія Павлыча спѣть! говоритъ онъ, обращаясь къ дѣвушкѣ.

Я замѣчаю, что Аваловскій вспыхиваетъ въ лицѣ при этихъ словахъ. Для меня вдругъ дѣлается понятнымъ многое, чего я прежде даже и не подозрѣвалъ.

— Просите сами, Венцеславъ Венцеславичъ, тоже краснѣя, отвѣчаетъ дѣвушка, нервно поправляя рукой кудри и спѣшно нагибаясь къ своей работѣ: — Отчего же я должна просить?

«Э, э, э! думается мнѣ: — Простофиля же я! Ничего не вижу у себя подъ-носомъ!»

XVI.

30-го марта, суббота.

Сверхъ обыкновенія, я не нашелъ въ конторѣ Венцеслава Венцеславича, когда пришелъ сегодня утромъ въ половинѣ 10-го часа. Вотъ ужь и Аваловскій на своемъ мѣстѣ; вотъ и Севрюговъ пронесъ въ кассу пакетъ съ филипповскими булками; а нашего «реэстранта» все нѣтъ. Впрочемъ, на это я ужь послѣ болѣе обратилъ вниманія.

Въ конторѣ сегодня какъ-то робко шепчутся; Николай Иванычъ и Севрюговъ ходятъ почти на цыпочкахъ; говорятъ, нотаріусъ нездоровъ и, можетъ быть, не выйдетъ сегодня къ контору. Около четверти 11-го часа утра является, наконецъ, Венцеславъ Венцеславичъ. Поздоровавшись со всѣми, онъ поправляетъ галстухъ и уходитъ въ кабинетъ нотаріуса на какую-то конфиденцію. Кажется, я одинъ замѣтилъ, что когда онъ, минутъ чрезъ десять, оттуда вышелъ, вытягивая повыше свои воротнички, то былъ слегка разрумянившись. Опускаясь на свое кресло, онъ искоса кинулъ мимолетный взглядъ на Аваловскаго и Анну Алексѣевну — и улыбнулся… Никто, кажется, этого не замѣтилъ, кромѣ меня.

Пленеръ обходитъ васъ всѣхъ и задаетъ работу. Мнѣ онъ ничего не даетъ. Онъ объявляетъ, что мнѣ сейчасъ придется идти въ кабинетъ и опять приниматься тамъ за переписку проэкта раздѣла Неразовыхъ. Я сижу нѣкоторое время безъ работы, куря и наблюдая, какъ аккуратный Севрюговъ раскладываетъ въ пакетики жалованье всѣмъ служащимъ, надписывая конвертики именами будущихъ счастливцевъ. (Въ виду того, что завтра воскресенье, день неприсутственный, сегодня послѣдній день службы въ этомъ мѣсяцѣ и, потому, день полученія жалованья служащими).

— А вамъ, Евгеній Васильичъ, говоритъ Севрюговъ, замѣчая, вѣроятно, что я маслинными глазами наблюдаю за его операціею: — придется получить всего за 29 дней, за неполный мѣсяцъ. — Я кланяюсь. Онъ кладетъ за щеку чуть не полбулки, начинаетъ жевать и, съ прежнею педантическою невозмутимостью, продолжаетъ операцію надписыванія пакетовъ.

Я полагалъ, что нотаріусъ «красится», какъ говорили у насъ обыкновенно, и потому не выходитъ въ контору. Но это оказалось ошибочнымъ. Когда меня позвали въ кабинетъ, Вердяевъ былъ одѣтъ; но одѣтъ по домашнему, въ старое, а не въ тотъ сюртукъ, въ которомъ онъ обыкновенно принималъ посѣтителей въ конторѣ. Онъ сидѣлъ съ ногами на турецкомъ диванѣ, и своему другу Шакалову разсказывалъ что-то въ полголоса. Вердяевъ, видимо, былъ чѣмъ-то разстроенъ. Лицо его какъ-то даже позеленѣло за послѣднюю ночь.

— Какая неблагодарность! произносилъ онъ, вставая, въ то время, когда я входилъ въ кабинетъ. Онъ прекратилъ разговоръ съ Шакаловымъ и обратился ко мнѣ.

Мнѣ онъ объяснилъ необходимость приняться тотчасъ за переписку проэкта раздѣльнаго акта Неразовыхъ, такъ какъ на вторникъ назначено его совершеніе; подтвердилъ свою просьбу, внимательно и четко переписать все это; воспретилъ отвлекаться сегодня какою-либо другою работой и приказалъ своему человѣку подать мнѣ чаю въ кабинетъ, въ 12 часовъ.

— Когда допишите до V-го пункта, касающагося имущества, достающагося баронессѣ Морингъ, прошу остановиться: нужно обождать — въ 12 часовъ пріѣдетъ ея повѣренный и привезетъ окончательное соглашеніе ея на этотъ счетъ; если не будетъ перемѣнъ, то будете переписывать, какъ ужь у насъ составлено… Понимаете?

— Понимаю-съ, Владиміръ Иванычъ.

— Такъ принимайтесь же за дѣло сейчасъ, пожалуста.

Взявъ чернякъ раздѣла, я ушелъ, на время, въ контору за перьями, карандашами и линейками; а Вердяевъ обратился къ своему таинственному разговору съ Шакаловымъ.

Въ конторѣ тоже что-то неладно. Такой ужь день, должно быть! Издали я вижу, что за баррьеромъ какая-то ажитація: перестрѣливаются взглядами, отдѣльными фразами. Анна Алексѣевна, раскраснѣвшись и нервно поправляя свои кудри, что-то говоритъ вполголоса, ни къ кому лично не относясь. Аваловскій переписываетъ бумагу, лежа на лѣвой рукѣ, но сердито, при этомъ, потираетъ косточкой согнутаго пальца свою козлинную бородку… Одинъ Севрюговъ, молча, флегматически надписываетъ конверты. Голосъ взволнованной дѣвушки возвышается такъ, что заставляетъ Пленера, бесѣдующаго съ помѣщикомъ Груздевскимъ, пріѣхавшимъ «за своими бумагами» — оторваться отъ разговора и, подойдя къ баррьеру, сказать строго:

— Говорите тише, господа! Въ конторѣ есть посторонніе.

Тѣмъ не менѣе, когда я приближаюсь къ своему мѣсту, то слышу, какъ Анна Алексѣевна произноситъ взволнованно:

— Это, вѣрно, паны разные занимаются тутъ этимъ…

— А вотъ я узнаю этихъ соглядатаевъ, добавляетъ неопредѣленно Аваловскій.

Я взглядываю на Венцеслава Венцеславича. Тоже раскраснѣлся, но дѣлаетъ усиліе казаться спокойнымъ; наклонивъ голову на бокъ, онъ калиграфируетъ старательно въ своемъ реэстрѣ.

— Первый долгъ порядочнаго человѣка — исполнять то, что ему приказываютъ на службѣ, сквозь зубы говоритъ онъ, тоже ни къ кому не относясь. И, съ сильнымъ скрипомъ, дѣлаетъ росчеркъ какой-то прописной буквы въ реэстрѣ.

— А вотъ мы послѣ провѣримъ этотъ тезисъ, замѣчаетъ Аваловскій на второмъ столѣ.

— Перестаньте грызться, господа, добродушно совѣтуетъ Севрюговъ, нагибаясь къ кассѣ и, большимъ раззѣвомъ рта, поглощая новый огромный кусокъ филипповской сайки.

Я не вмѣшиваюсь въ этотъ разговоръ, какъ непонимающій что тутъ такое произошло; да я все-таки еще и новичекъ въ конторѣ!.. Я беру свои письменныя принадлежности и ухожу въ кабинетъ.

— Торопитесь, г. Мастовъ, напоминаетъ мнѣ вдогонку помощникъ нотаріуса.

Вердяевъ самъ любезно помогаетъ мнѣ ловче приладиться на маленькомъ столикѣ, у окна. Затѣмъ, онъ возвращается къ Шакалову и у нихъ, въ полголоса, идетъ нѣкоторое время дѣловой разговоръ. Шакаловъ, видимо, даетъ какой-то отчетъ.

— А по дѣлу NN, говоритъ онъ: — я ужь подалъ вчера апелляцію… Съ Ивана Сергѣева взыскано 320 рублей съ судебными издержками: я вамъ сейчасъ деньги передамъ.

— Пріятно… Ну, а по дѣлу Капельмана съ полковникомъ Ворошинскимъ, что сдѣлано? Что сказать, если придетъ еврей?

— Исполнительный листъ сегодня врученъ судебному приставу. Насилу отыскалъ мѣстожительство отвѣтчика! Но я думаю дать ему льготу дней на двадцать. Онъ проситъ.

— Если онъ…

— Конечно, конечно!.. успокоиваетъ Шакаловъ: — жиду-Капельману вы пока ничего не говорите.

— А Бекиревъ-то опять сталъ выпускать векселя, понижая еще болѣе голосъ, таинственно произноситъ Владиміръ Иванычъ, обращаясь къ своему собесѣднику: — кредитуется теперь по довѣренности этого Скрипачева.

— Что же, слава Богу!

— Не слѣдуетъ ли, поэтому, намъ заручиться подобными векселями? Не открыть ли Бекиреву опять кредитъ? А то подлецъ Зильберштейнъ успѣетъ этимъ воспользоваться.

— Подумаю.

— Да, подумайте, наставительно совѣтуетъ Вердяевъ.

Я углубляюсь въ работу и не слышу дальнѣйшаго разговора.

Повѣренный баронессы Морингъ, однако, не пріѣхалъ лично. Онъ прислалъ нотаріусу пакетъ съ письменнымъ согласіемъ его довѣрительницы насчетъ раздѣльной доли; измѣненій въ проэктѣ раздѣльнаго акта, который я писалъ, не понадобилось. Я могъ шибче налечь на работу. Тѣмъ болѣе, что Шакаловъ вскорѣ уѣхалъ, оставивъ въ покоѣ Вердяева.

Владиміръ Иванычъ, по-прежнему грустный и разстроенный, продолжаетъ сидѣть на диванѣ… Онъ даже, кажется, вскорѣ задремалъ, сидя… Тоскливый день для всѣхъ, видно! Одному мнѣ некогда скучать.

Одинъ лишь разъ сегодня эта тяжелая тоска была согната съ лица Вердяева — ну, да пожалуй, и съ моего, какъ новичка въ нотаріальномъ дѣлѣ. Обстоятельство было почти комическаго свойства.

Пленеръ вошелъ въ кабинетъ, немного времени спустя послѣ ухода Шакалова, и таинственно, по своему обыкновенію, доложилъ Вердяеву, держа чей-то вексель въ рукахъ:

— …Пришелъ какой-то отставной юнкеръ, съ Вернадскимъ и Саровичемъ; проситъ засвидѣтельствовать ему вексель въ 400 рублей. Что-то ужь очень подозрителенъ гость, Владиміръ Иванычъ; не знаю, какъ быть.

— Что же вы находите?

— Черезчуръ молодъ.

— Неправоспособенъ? спросилъ нотаріусъ.

— Неправоспособенъ, и, кажется, загримированъ…-- Пленеръ улыбнулся. — Это не та-ли штука, что была въ конторѣ Крещенскаго? Помните разсказывалось, недѣли двѣ тому назадъ, въ «Петербургскомъ Листкѣ»? Цѣлая шайка дѣйствовала.

Вердяевъ оживляется.

— Возможно, говоритъ онъ, подымаясь съ дивана: — подлецы!.. Что же говорятъ Саровичъ и Вернадскій? удостовѣряютъ правоспособность его? Вѣдь я возьму съ нихъ подписку и поставлю свидѣтелями на векселѣ.

— Вернадскаго не поймешь: «и да, и нѣтъ», говоритъ; утверждаетъ лишь, что знаетъ этого юнкера; но въ свидѣтели не хочетъ подписываться. Саровичъ же клянется.

— Что его клятва!.. Позовите ихъ сюда, приказалъ Вердяевъ. — Кто такой? спросилъ онъ Вернадскаго и Саровича, мотнувъ головою въ сторону конторы, когда тѣ вошли въ кабинетъ.

— Трубачевъ, богатый человѣкъ, Владиміръ Иванычъ, въ одинъ голосъ отвѣтили свидѣтели.

— А совершеннолѣтній ли онъ?

— Совершеннолѣтній, побей Богъ, совершеннолѣтній! торопливо сказалъ Саровичъ, комкая въ рукахъ свою барашковую шапку.

— И вы утверждаете, г. Вернадскій? обратился къ другому свидѣтелю нотаріусъ.

— Я не говорю, я не говорю, трусливо заговорилъ тотъ: — я лишь удостовѣряю, что онъ мой знакомый, этотъ г. Трубачевъ. А росписываться въ этомъ я нигдѣ не стану. (Можетъ быть, его пугала, въ дѣлѣ всякой росписки, и собственная неграматность).

— Позовите сюда этого юнкера, строго приказалъ Пленеру нотаріусъ.

Въ кабинетъ вошелъ дурковатый по-виду, испуганный, какъ кукла неповоротливый, молодой человѣкъ. Онъ былъ одѣтъ въ пиджакъ, наглухо застегнутый до галстуха: по-верхъ борта повѣшена была массивная золотая цѣпочка со множествомъ звенящихъ брелоковъ. Мнѣ показалось, что эта цѣпь съ брелоками очень походила на ту, которую я уже видѣлъ на Вернадскомъ. Подозрѣніе мое еще болѣе усиливалось тѣмъ обстоятельствомъ, что самъ Вернадскій былъ теперь въ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы: цѣпочки не было на немъ видно. Подозрительно кидалась въ глаза черная борода незнакомца. Въ то время, какъ черные усики у него только еще пробивались — борода была надѣлена такой обильною растительностью, что ей позавидывалъ бы любой армянинъ, итальянецъ, грекъ. «Если это гримировка, то она сдѣлана довольно грубо», подумалось даже и мнѣ въ эту минуту.

Вердяевъ пристально уставился глазами въ бороду вошедшаго, я это видѣлъ.

— Мой знакомый, Иванъ Петровичъ Трубачевъ, помѣщикъ, отрекомендовалъ вошедшаго Вернадскій.

— Вы желаете вексель явить у насъ? спросилъ Трубачева нотаріусъ, не обращая вниманія на рекомендацію Вернадскаго и не подавая руки вошедшему.

— Да-съ, г. нотаріусъ.

— Вашъ видъ?

Тотъ подалъ какую-то бумажку.

— Да, но это лишь временное свидѣтельство полиціи на жительство, свидѣтельство, выданное вамъ по случаю подачи заявленія объ утратѣ указа объ отставкѣ. Этого недостаточно. Тутъ не обозначены ваши годы. Представьте метрику.

— Но, г. нотаріусъ, ободряясь, замѣтилъ отставной юнкеръ: — на основаніи нотаріальнаго положенія, два свидѣтеля… вамъ лично извѣстные… если удостовѣряютъ… то казалось бы…

— Нотаріальное положеніе оставьте въ покоѣ, г. Трубачевъ. Оно мнѣ извѣстно лучше васъ…

— Но два свидѣтеля, вамъ извѣстные, г. нотаріусъ!

Вердяевъ сдѣлалъ нервное движеніе на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ.

— Однако, это просто нахально, проворчалъ онъ взволнованно: — во-первыхъ, одинъ свидѣтель, а не два, г. юнкеръ: Вернадскій отказывается свидѣтельствовать вашу правоспособность. Онъ говоритъ лишь, что лично васъ знаетъ… А во-вторыхъ… а во-вторыхъ, ну, да во-вторыхъ, словомъ, я вамъ скажу, г. Трубачевъ, что вы не на таковскихъ напали. Вы ошиблись. Вамъ нужно было идти въ конторы къ новичкамъ, вотъ хоть бы къ г. Кузьмовичу. Кстати, онъ и беретъ за свои дѣйствія недорого! А мы стрѣленныя птицы!.. Дамъ вамъ совѣтъ прямо, милостивый государь, говорилъ Вердяевъ, волнуясь и уставляясь упорно глазами на Трубачева: — совѣтую быть поосторожнѣе и подобными дѣлами не пріучаться заниматься! Вы еще молоды — и можете всю свою будущность испортить! Если я приглашу полицію и она составитъ протоколъ, то… то, вы понимаете, что васъ ожидаетъ.

— Что такое?!. Да какъ вы смѣете, г. нотаріусъ, да я самъ приглашу полицію! Да какое вы имѣете право такъ оскорбительно говорить съ дворяниномъ, съ юнкеромъ, съ благороднымъ человѣкомъ, уже служившимъ отечеству вѣрой и правдой!.. Вы можете засвидѣтельствовать вексель или отказать — я пойду къ другому нотаріусу, не вы одни въ Петербургѣ! — но оскорблять, оскорблять меня, при лично вамъ извѣстныхъ и уважаемыхъ вами, можетъ быть, кліентахъ вашихъ — этого… этого я не позволю!

— Вотъ для того-то, чтобы вы не могли пойти къ другому нотаріусу, какъ говорите, менѣе опытному, и обмануть довѣрчиваго человѣка — я и долженъ былъ бы пригласить сюда полицію, господинъ отставной юнкеръ, презрительно произнесъ Вердяевъ: — и не долженъ былъ бы выпускать васъ отсюда… Это что у васъ? — сдергивая съ юнкера привязную бороду, вдругъ кричитъ нотаріусъ.

Комизмъ вышелъ полный. Посреди комнаты стоялъ, растерявшись до смѣшного, сконфуженный юноша съ самымъ дѣвичьимъ складомъ лица. У него даже слезы выступили на глаза отъ неожиданности афронта, сдѣланнаго ему Вердяевымъ, и отъ испуга. Кромѣ того, онъ былъ въ комичномъ положеніи, дѣлая усиліе оборвать конецъ резинки, запутавшійся около праваго уха.

— Вы и теперь желаете, чтобы дѣло не обошлось безъ полиціи? не давая опомниться, закричалъ ему нотаріусъ: — глупецъ!.. Это, вѣрно, вы недавно продѣлали такую же штуку съ Крещенскимъ, думая обманутъ довѣрчивость добраго человѣка, чтобы потомъ залѣзть въ его карманъ? продѣлали вмѣстѣ съ тѣми плутами, которые васъ этому научили.

— Не губите, г. нотаріусъ, я одинъ сынъ у бѣднаго отца! Меня научили…

— А! теперь «научили»!.. А вы, господа, обратился строго Владиміръ Иванычъ къ перепугавшимся свидѣтелямъ: — это попріятельски называется поступать?!. Эту глупую, неумѣлую, недостойную штуку продѣлать съ нотаріусомъ вамъ дало право, вѣроятно, то обстоятельство, что я васъ свободно допускалъ въ контору?! Ахъ, вы, бестыдники! Вы думаете, что Николай Иванычъ или я столь глупы, что не замѣтимъ?.. Еще разъ что-либо малѣйшее — и я для васъ запру дверь моей конторы навсегда!

— Побей меня Богъ, Владиміръ Иванычъ, не зналъ; побей Богъ, совсѣмъ не думалъ! заюлилъ, ломая руки, Саровичъ.

— Пане кохане! пане кохане! Владиміръ Иванычъ!.. г. нотаріусъ! убивается Вернадскій около разсерженнаго Вердяева. — Чтожь я, собственно, тутъ виноватъ? Я не говорилъ объ его правоспособности; ей-богу не говорилъ… Я только…

— Ступайте всѣ вонъ! сердито говоритъ Вердяевъ. — А вы, молодой человѣкъ, обращается онъ, удерживая за локоть отставного юнкера: — благодарите еще Бога, что на такого добраго человѣка напали, какъ я! У другого не сдобровать бы вамъ!.. И это ужь второй разъ, кажется, вы продѣлываете: мы вѣдь читаемъ «Петербургскій Листокъ», не думайте… Ступайте вонъ! И живо! чтобы духу вашего въ конторѣ не было чрезъ секунду!

Онъ поворачивается и, въ шутку, колѣнномъ выпроваживаетъ юнкера въ дверь.

— Побей Богъ, невиноватъ! лепечетъ Саровичъ, выскакивая первымъ изъ кабинета.

Флегматическій Пленеръ идетъ за ними вслѣдъ, тихо улыбаясь. Сквозь растворенную дверь, я на секунду вижу, что въ конторѣ, всѣ служащіе поднялись со своихъ мѣстъ и провожаютъ странныхъ гостей улыбающимися взглядами.

— Каковы? обращаясь ко мнѣ, замѣчаетъ Вердяевъ. — Вотъ какова наша служба, г. Мастовъ! какъ нужно быть осторожнымъ! Всякій мошенникъ съ улицы желаетъ залѣзть въ вашъ карманъ! Засвидѣтельствуй ему вексель, а чрезъ день къ вамъ явится какой-нибудь подготовленный ужь аблакатъ-сутяга, объявитъ, что вексель къ нему перешелъ, что онъ, будучи обманутъ засвидѣтельствованіемъ нотаріуса, дисконтировалъ этотъ вексель полною валютой; что теперь этотъ Трубачевъ, видите ли, оказывается, несовершеннолѣтнимъ — 20-ти лѣтъ, 11 мѣсяцевъ и 29 дней — неимѣвшимъ, значитъ, права обязываться векселями, и потрудитесь, значитъ, ему, аблакату, эти 400 рублей за Трубачева заплатить безъ суда и скандала. Саровичи-же и Вернадскіе будутъ вамъ и суду снова клясться, что они сами жертвы излишняго довѣрія и обмана. — О, Петербургъ, Петербургъ!

И чтобы успокоиться за минуту отъ волненія, онъ опять опускается на диванъ и откидываетъ къ подушкѣ голову. Вздохнувъ тяжело, онъ закрываетъ глаза и, видимо, старается задремать…

Я углубляюсь снова въ переписку неразовскаго раздѣльнаго акта и успѣваю его окончить до ухода изъ конторы въ этотъ день. Когда я подалъ его Вердяеву, нотаріусъ, обведя глазами мою работу, восторженно произнесъ:

— Какой удивительный у васъ почеркъ, я вамъ разъ это ужь сказалъ; мнѣ рѣдко приходилось видѣть красивѣе!…

Онъ сѣлъ къ столу и заставилъ меня читать по черняку; самъ онъ слѣдилъ по моей рукописи.

Все оказалось вѣрнымъ. Незначительную ошибку онъ позволилъ подскоблить. — «Это ничего въ проэктѣ»! замѣтилъ онъ. И, приказавъ подчистку оговорить, въ концѣ документа, онъ объяснилъ мнѣ, что завтра, въ воскресенье, доѣдетъ собирать подписи ко всѣмъ перазовскимъ наслѣдникамъ. Въ понедѣльникъ же можно будетъ раздѣлъ внести и въ актовую книгу.

— Теперь-же, можете идти въ контору, разрѣшилъ онъ, пожимая мнѣ руку.

Въ конторѣ Севрюговъ ужь раздавалъ жалованье служащимъ. Всѣ подходили поочередно, получали свои пакетики и расписывались, у кассира въ книгѣ, въ полученіи денегъ. Я замѣтилъ, что Анна Алексѣевна ранѣе другихъ захлопнула свой ящикъ, оставила въ немъ ключъ, и подошла, одна изъ первыхъ, къ Севрюгову за расчетомъ. Онъ подалъ дѣвушкѣ ея жалованье и попросилъ росписаться въ двадцати рубляхъ.

— Передайте Владиміру Иванычу, сказала она, обращаясь къ кассиру, послѣ росписыванія: — что съ понедѣльника, т. е. 1-го числа, я не буду болѣе заниматься по конторѣ. Онъ желалъ знать мой отвѣтъ.

Севрюговъ побагровѣлъ отъ испуга.

— Скажите сами, Анна Алексѣевна, жалобно залепеталъ Григорій Савельичъ: — мнѣ какъ-то неловко.

— Мнѣ некогда.

— Да вѣдь маменька ваша еще не пришла. Еще безъ пятнадцати минутъ четыре, смотря на свои часы, замѣчаетъ Севрюговъ.

— Я не буду ждать ее. У меня зубы болятъ. Такъ скажите же, повторила она настойчиво. — Я вамъ передала. Это ужь будетъ на вашей отвѣтственности. — И, нервно поправивъ кудри и наскоро со всѣми попрощавшись (я не замѣтилъ, подала ли она руку Венцеславу Венцеславичу), дѣвушка, характерною и капризною походкой, направилась къ дверямъ.

Севрюговъ долго сидѣлъ надъ своею кассой, весь багроваго цвѣта, въ нерѣшительности. Наконецъ, заперевъ кассу, онъ на цыпочкахъ направился къ кабинету. Тамъ онъ долго пробылъ; вплоть до той поры, какъ часы въ корридорѣ стали вызванивать часъ окончанія нашихъ трудовъ. Выйдя изъ кабинета, Севрюговъ увидѣлъ молча сидящую у дверей «маменьку» Анны Алексѣевны. Онъ что-то ей сказалъ тихо. Старуха торопливо стала оправлять свою черную шляпу и старенькую, холодную тальму.

Затѣмъ, она осторожно направилась въ кабинетъ Вердяева.

Я нарочно задержался, чтобы видѣть, какъ она выйдетъ оттуда. Ужь и Аваловскій, и Венцеславъ Венцеславичъ убѣжали изъ конторы: а я все мялся на мѣстѣ, то запирая, то отпирая свой ящикъ. Лишь Севрюговъ копался у кассы, подводя на счетахъ итогъ выданныхъ сегодня суммъ. Вотъ ужь и Николай Иванычъ надѣлъ на свою лысую голову облѣзлую кунью шапку, направляясь къ дверямъ конторы…

Вдругъ, дверь кабинета нотаріуса тихо отворилась и вышла оттуда старуха Морошкина. Она, видимо, торопливо старалась миновать контору. Глаза старухи были влажны отъ слезъ и она вытирала ихъ грязненькимъ платочкомъ. Тяжелый день сегодня, видно, для всѣхъ!

Я, въ недоумѣніи, тоже пошелъ къ двери…

XVII.

1-го апрѣля, понедѣльникъ.

Провалялся сегодня утромъ въ постелѣ, по обыкновенію, вплоть до половины 9 часа. Катя вѣчно на меня за это ворчитъ. «Такого лѣнтяя какъ ты, Женя, я и не видывала»! всегда попрекаетъ она меня за это.

Я, дѣйствительно, вѣчно доведу свое валянье въ постелѣ до послѣдняго момента, долѣе чего ужь нельзя: опоздаю въ контору. Тогда я вскакиваю съ постели какъ угорѣлый, выпиваю залпомъ стаканъ чаю, одѣваюсь и бѣгу, какъ оглашенный, въ контору, боясь опоздать. На все это у меня остается времени лишь съ часъ. Естественно, что я тороплюсь въ эти минуты, бываю сварливъ и раздражителенъ. Но ранѣе ни за что не встану; трехъ минутъ времени не подарю, не урву у сна.

Только что я сегодня поднялся и вдѣлъ ногу въ сапогъ, какъ звонокъ въ кухнѣ. «Ну, вѣрно, дворникъ дрова принесъ», думается мнѣ. Ни чуть не бывало. Чрезъ минуту, Катя бѣжитъ по корридору, обдергивая на себѣ блузу и завертывая на голову косу.

— Вставай! къ тебѣ зачѣмъ-то Аваловскій, кричитъ она. — А сегодня такой день въ году, когда обманываютъ, какъ извѣстно.

— Знаю, знаю: 1-е апрѣля, хладнокровно замѣчаю я: — меня не обманешь!

— Ей-Богу же, Аваловскій! Какое 1-е апрѣля!.. Я сама думала, что дворникъ съ дровами, отпираю — а это Дмитрій Гавлычъ. Носъ съ носомъ столкнулись. А я съ распущенной косой и не одѣта. Скорѣй вставай: вѣроятно, ему что-нибудь нужно. Я попросила его въ гостинную.

Слышу за дверью, въ гостинной, чьи-то шаги, дѣйствительно. Моюсь — и выхожу, на-скоро одѣвшись.

Аваловскій встрѣчаетъ меня съ нѣсколько сконфуженнымъ лицомъ.

— Извините, пожалуйста, что въ такое необыкновенное время, заявляетъ онъ: — у меня важное дѣло.

Мы садимся.

— Что скажете, дорогой Дмитрій Павлычъ?

— Видите, заминаясь, начинаетъ мой конторскій товарищъ: — вамъ, конечно, извѣстна исторія въ конторѣ съ Анной Алексѣевной?

— Нѣтъ. Знаю только, что m-lle Морошкина заявила въ субботу Севрюгову, что оставляетъ съ сегодняшняго числа нашу контору.

— Да.

— Но какая причина, и что за исторія у ней, о которой вы спрашиваете — не знаю.

— Вы позволите быть откровеннымъ и разсчитывать на товарищеское участіе?

— Конечно.

— Видите: Анна Алексѣевна перешла на службу къ Кузьмовичу. Съ сегодняшняго числа она ужь принята и начала тамъ службу. Это я ей устроилъ, откровенно говоря… Вердяйка невозможенъ сдѣлался со своимъ ловеласничествомъ. Вы сами, кажется, слышали нѣсколько разъ, какъ онъ добивался ея согласія на вечернія занятія у него въ кабинетѣ? Между тѣмъ, она, вначалѣ не понимая, раза два занималась у него по вечерамъ, писала подъ его диктовку. Вердяевъ же, какъ вамъ ужь извѣстно, кажется, страшный дѣвушникъ. Онъ сталъ такіе комплименты и признанія въ любви подпускать ей, что она убѣжала… Казалось бы, человѣкъ самъ долженъ понять, что ошибся, не на такую напалъ! Нѣтъ, онъ ее цѣлый послѣдней мѣсяцъ преслѣдуетъ и преслѣдуетъ, не давая покою. Мало того, что въ конторѣ ставитъ въ неловкое положеніе — повадился еще, по вечерамъ, къ матери ея ѣздить. Пріѣдетъ какъ бы на чашку чаю — и сидитъ до двухъ-трехъ часовъ ночи.. Конфекты, фрукты привозитъ. Старухѣ новый чепецъ недавно подарилъ, неизвѣстно съ какой благодати; серебро выкупилъ изъ ломбарда… Скандалъ для дѣвушки! Старуха же вообразила, что можетъ всучить ему дочку; что холостяка можно женить на Аннѣ Алексѣевнѣ. Заставляетъ чуть не насильно дочку любезничать съ Вердяевымъ. Вердяйка обѣщаетъ прибавить десять рублей за вечернія занятія у него въ кабинетѣ Анны Алексѣевны; мать принуждаетъ дѣвушку взять эти занятія, та не хочетъ — и изъ-за этого цѣлый содомъ въ домѣ. Анна Алексѣевна долго терпѣла, наконецъ, недавно проситъ меня сходить къ Кузьмовичу и достать у него мѣста для нея. Я сходилъ. Кузьмовичъ не прочь, но пожелалъ лично ее видѣть и переговорить. Вотъ она и просила меня проводить ее къ нему, въ половинѣ 4-го, въ тотъ день, какъ вы съ Венцеславъ Венцеславичемъ ходили къ Грипоръ. Кузьмовичъ принялъ ее съ 1-го числа, т. е. съ сегодняшняго дня. Между тѣмъ, Вердяйка какъ-то пронюхалъ это; послалъ на провѣрку пана Венцеслава Венцеславича узнать стороной, чрезъ швейцара конторы Кузьмовича. Дѣло раскрылось — Анна Алексѣевна должна была въ субботу заявить Севрюгову объ оставленіи конторы. Вердяевъ къ «маменькѣ» — взбучку! «Это черная неблагодарность, говоритъ, я готовилъ вашей дочери большое счастье»! Старуха вчера дѣлаетъ сцену дѣвушкѣ. «Ты сама, говоритъ, не понимаешь своего счастья! Мнѣ изъ-за тебя приходится выслушивать непріятности: Вердяевъ требуетъ назадъ деньги за выкупленное изъ ломбарда серебро… Ты меня, Аничка, въ гробъ хочешь уложить»!

— Что-жь Анна Алексѣевна? не вытерпѣвъ, спросилъ я.

— Ну, Анна Алексѣевна вѣдь чертенокъ по характеру! «А я, говоритъ она, все-таки буду у Кузьмовича, какъ вы тамъ, маменька, ни злитесь».

— Ну-те.

— "Ты, говоритъ старуха дочери, вообразила, что я тебя отдамъ за этого голошпундера (это она меня такъ называетъ) — не бывать этому.

Аваловскій переконфузился, самъ нечаянно раскрывъ свою тайну.

— Ну-те, ну-те, ободрялъ я Дмитрія Павлыча.

— «Анъ нѣтъ, будетъ»! объявила старухѣ Анна Алексѣевна. «Не будетъ», твердитъ старуха. — «Будетъ»! говоритъ дочь. — «Не будетъ»! — «Будетъ»! И пошла потѣха; даже по рукамъ старуха треснула дочь. Та сейчасъ шляпку на голову — да къ знакомымъ. И не ночевала сегодня дома.

— Браво! невольно сказалъ я. — Что же теперь?

— Теперь?.. Сами пока не знаемъ какъ быть, задумчиво произнесъ Аваловскій.

— Извините за нескромность, предупредилъ я: — вы ужь рѣшили, что женитесь на Аннѣ Алексѣевнѣ?

— Почти.

— Какъ это «почти»?

— Почти рѣшено между нами. Знаете, я только колеблюсь: чѣмъ мы будемъ жить? Вѣдь я и въ самомъ дѣлѣ «голошпундеръ». Что же я, 32-хъ-лѣтній чилійскій оселъ, какъ ужь имѣлъ честь вамъ разъ рекомендоваться, улыбаясь, прибавилъ Аваловскій: — что же я имѣю? 50 рублей въ мѣсяцъ, да и то невѣрныхъ.

— Ну, да она будетъ имѣть 20 рублей, подсказалъ я.

— Вотъ она-то и кричитъ, что это совершенно достаточно. Дитя, не знаетъ жизни.

— Устами милыхъ дѣтей часто истина глаголется.

Аваловскому это было, видимо, пріятно слышать и онъ разсмѣялся.

— Анна Алексѣевна и доказываетъ: безъ того можно обойтись, другое излишне, третье — роскошь, предразсудокъ. Воображаетъ, что еще матери въ состояніи будетъ изъ своихъ 20 рублей удѣлять 10 рублей. «Я, говоритъ, педагогичка — и могу вечерніе уроки имѣть по 75 коп. за часъ».

— Браво! вторично произношу я.

— Но теперь дѣло не въ этомъ, продолжаетъ довольно оживленно Дмитрій Павлычъ, переходя къ завѣтной мысли своего визита: — дѣло въ томъ, что теперь постъ. Вѣнчаться нельзя. (Вѣнчаться мы будемъ на святой въ Лугѣ, нѣсколько романтическимъ образомъ, безъ согласія «маменьки»). Жить у матери теперь она ни за что не хочетъ. Помѣститься одной въ меблированныхъ комнатахъ, на эти нѣсколько недѣль, какъ-то неудобно дѣвушкѣ. По крайней мѣрѣ, я не хотѣлъ бы этого: предлогъ для толковъ… Въ семействѣ было бы дѣло другое. И вотъ зачѣмъ я прибѣжалъ къ вамъ.

— То-есть, вы хотите, чтобъ Анна Алексѣевна у насъ пока поселилась?

— Именно. Она васъ не стѣснитъ: она цѣлый день будетъ либо на службѣ, либо на урокахъ, ѣсть будетъ — что вы ѣдите. Конечно, мы за все заплатимъ.

— Ну, объ этомъ «конечно» пока не будемъ говорить, Дмитрій Павлычъ… Но какъ же на счетъ ея вида? Мать, по всей вѣроятности, откажется ей выдать отдѣльный паспортъ на жительство, а она еще несовершеннолѣтняя, не можетъ требовать.

— Вердяйка такъ и подговариваетъ «маменьку» дѣйствовать, сколько намъ извѣстно. Но это ничего. Примите ее только на три дня. Мать согласится выдать; за это мы ручаемся. Анна Алексѣевна вѣдь чертенокъ, я вамъ сказалъ: она пойдетъ къ градоначальнику; тутъ не сдѣлаетъ — пойдетъ выше. «Я, говоритъ, маменька, скажу, что вы меня продать старику хотите». Старуха побоится скандалу.

— Какъ рѣшитъ Катя, сказалъ я въ нерѣшительности.

— Спросите сейчасъ, голубчикъ! попросилъ Аваловскій.

Я постучалъ въ дверь и убѣдилъ жену выйти къ намъ.

— Ахъ, Женя, какая ты ворона во всемъ! воскликнула моя Катя, выслушавъ просьбу гостя и обращаясь ко мнѣ: — Вѣдь Дмитрій Павлычъ шутитъ: сегодня 1-е апрѣля! Онъ всегда вѣдь шутитъ!

— Увѣряю васъ, Катерина Игнатьевна, что не шучу.

— Тогда отлично, привозите вашу Аничку сюда. Я знаю, что она премиленькая. И мнѣ будетъ веселѣе. Я смерть люблю свадьбы! Приданое вмѣстѣ будемъ готовить.

— Приданаго-то юбка, да полтора платка, смѣется гость. — А вы лучше скажите, Катерина Игнатьевна, что это будетъ стоить Аннѣ Алексѣевнѣ?

— То-есть что?

— Квартира и столъ?

— Подите!

— Анна Алексѣевна такъ не захочетъ. Вы не знаете ея самолюбивый характеръ!

— Подите, мексиканецъ! Это, вѣрно, въ Мексикѣ принято брать за такіе пустяки!

— Тогда я свою просьбу беру назадъ.

Наконецъ, дѣло устраивается между моей женой и Авалонскимъ на какихъ-то 40 копейкахъ за столъ.

— А за квартиру? освѣдомляется гость.

— Подите, Дмитрій Павлычъ!

Тутъ ужь и я вмѣшиваюсь, доказывая, что если она проспитъ у насъ на диванѣ, въ гостинной, нѣсколько недѣль, то это не Богъ знаетъ что составитъ. Аваловскій, попрежнему, артачится.

— Назначьте какую-нибудь плату, проситъ онъ.

— Извольте, соглашается Катя: — только за мной право выбирать родъ платы? Мы сосчитаемся чѣмъ-нибудь другимъ… А иначе не хочу — и вы Анички вашей не привозите. Я тоже характерна.

Рѣшительность Кати подѣйствовала.

— Ну, хорошо-съ, улыбаясь, соглашается Аваловскій, видя, что съ нами ничего не подѣлаешь. Онъ благодаритъ насъ обоихъ и, видимо, просвѣтляется счастьемъ отъ удачи своего визита. Онъ смотритъ на свою луковицу. Оказывается, что намъ осталось всего 10 минутъ времени на ходьбу до конторы. Мы хватаемся за шапки — и бѣжимъ, чтобы попасть на конку.

— Но какъ Вердяевъ-Кисловскій провѣдалъ объ этомъ? спросилъ я Аваловскаго, когда мы взобрались на имперіалъ вагона.

— Должно быть, почтенный Венцеславъ Венцеславичъ доложили, «по долгу службы». Хорошій конторщикъ — на всѣ руки! Постойте, я отдѣлаю его при случаѣ… А Вердяйка съѣстъ теперь меня отъ ревности.

Въ конторѣ всѣ оказываются въ сумрачномъ настроеніи. Субботняя неладица продолжается. Даже болѣе того. Въ первый разъ всѣ какъ бы дуются другъ на друга. Аваловскій не кланяется съ Венцеслевъ Венцеславичемъ. Вердяевъ пасмуренъ и холодно пожимаетъ руку Аваловскому. Севрюговъ, замѣчая холодность принципала, тоже рожу воротитъ отъ Дмитрія Павлыча… Одинъ Пленеръ неизмѣнно водитъ носомъ по бумагѣ, какъ бы не считая нужнымъ вмѣшиваться въ конторскія дрязги.

Для меня ужь заготовленъ большой круглый столъ въ кабинетѣ нотаріуса. Меня посылаютъ вписывать неразовскій раздѣлъ въ актовую книгу. «Завтра знаменитый день въ конторской жизни», думается всѣмъ… Все ужь готово къ совершенію акта. Недавно пріѣзжали представляться нотаріусу три какихъ-то аристократическихъ свидѣтеля по этому дѣлу, Моринговскій присяжный повѣренный, Авдѣевскій, еще въ 10 часовъ прилеталъ узнать у Вердяева: готово ли? и подписалъ ли проэктъ раздѣла онъ?

— Подписалъ, подписалъ, успокойте баронесу, радуетъ его нотаріусъ, понимая, что тотъ спрашиваетъ объ Евгеніи Неразовѣ: — насилу уломалъ сумасшедшаго. Сколько было труда! Зналъ бы впередъ — не взялъ какихъ-нибудь нищенскихъ трехъ тысячъ за всѣ эти хлопоты!

И онъ дѣлаетъ мину угнетеннаго страдальца.

— А успокоился ли, наконецъ? освѣдомляется тревожно Авдѣевскій.

— Повидимому… Все — я, съ гордостью говоритъ Вердяевъ. — По крайней мѣрѣ, уговорилъ его хлыстовъ и кинжаловъ съ собою завтра не приносить въ контору и сидѣть, не разговаривая съ сестрами. А то чортъ знаетъ, что можетъ тутъ выйти! Вы-же, пожалуста, все-таки будьте завтра, напоминаетъ онъ Авдѣевскому.

— Непремѣнно, непремѣнно.

Присяжный повѣренный, съ сіяющимъ лицомъ, убѣгаетъ изъ конторы.

Ему на смѣну, являются въ кабинетъ какой-то офицеръ съ сестрой, желающіе «просить совѣта нотаріуса по секрету». Ихъ затруднительное обстоятельство состоитъ въ томъ, что молодая дамочка — будучи не въ ладахъ съ муженькомъ — желала бы выручить какъ-нибудь свои 15 тысячъ отъ мужа, при посредствѣ брата; для этого она думаетъ выдать офицеру денежное обязательство на эту сумму; но затрудняется, такъ какъ узнала, что векселемъ, безъ согласія мужа, не можетъ обязываться.

— Выдайте заемное письмо, сударыня, впредь до востребованія, бойко говоритъ Вердяевъ.

— Могу? почти припрыгивая на остренькихъ каблучкахъ, удостовѣряется дамочка.

— Естественно. А братецъ вашъ, недѣльки чрезъ двѣ-три, явивъ у нотаріуса по неплатежу, представитъ его на васъ въ судъ ко взысканію — вотъ! поясняетъ очень мило Владиміръ Иванычъ.

— Превосходно!

— А заемное письмо сестра можетъ у васъ засвидѣтельствовать, г. нотаріусъ?

— Во всякое время, г. поручикъ; а потомъ и явить по неплатежу…-- Нотаріусъ оказывается, видимо, опытнымъ юристомъ въ кляузныхъ измышленіяхъ.

Счастливая дамочка суетъ нотаріусу что-то шелестящее въ руку, благодаритъ низкимъ реверансомъ и удаляется, обѣщая надняхъ-же «побезпокоить» контору.

Рѣшительно консультаціонный день сегодня! Едва счастливые братецъ съ сестрицей переступили порогъ кабинета, удаляясь, какъ являются на совѣщаніе какіе-то два здоровенныхъ молодца изъ гостиннаго двора. Оба они довольно изящно одѣты и головы расчесаны посрединѣ проборомъ. Одинъ изъ нихъ немного пошатывается на-ходу. Они держатся подъ-руку.

— Чѣмъ могу служить вамъ, господа? любезно говоритъ Вердяевъ, тревожно, однако, посматривая на ихъ нѣсколько веселыя лица.

— Рекомендуюсь: купецъ Корутновъ!.. бойко говоритъ пошатывающійся: — можетъ изволили слышать? Мы торгуемъ мануфактурнымъ товаромъ по Перинной линіи… Подъ опекой таперича несправедливо за расточительность состою. А какая-же расточительность, сами посудите, г. нотаріусъ! Вся-то вина въ томъ, что держалъ извѣстную колчановскую Стёшу на содержаніи. Я и не запираюсь. А только это не расточительность, сами разсудите, г. нотаріусъ, а можно сказать, тонкая, политическая экономія. Потому что на такихъ молодцовъ, какъ мы съ нимъ (онъ обнимаетъ за шею своего спутника), этого добра, мамзелей, нужно бы было по пяти штукъ заразъ на брата, а тутъ одна.

— Къ чему вы все это говорите, г. Корутновъ?

— За консультаціей пріѣхали, г. Вердяевъ. И я намѣренъ деньги платить не даромъ, хоть и подъ опекой несправедливо состою за расточительность.

— Но отъ меня-то, нотаріуса, что вамъ угодно, господа? нервно спрашиваетъ Владиміръ Иванычъ. («И кто ихъ сюда пустилъ?» думается ему).

— Вы не сердитесь, мы не даромъ.

— Я не сержусь.

— Нѣтъ, сердитесь.

— Не сержусь-же, я вамъ сказалъ!

— Тогда поцѣлуемтесь!

И онъ придвигается къ нотаріусу.

— Странно какъ-то… Извините, господа, я въ первый разъ имѣю честь васъ видѣть и вдругъ…

— А, значитъ сердитесь, значитъ сердитесь! Не хотите поцѣловаться; знаю, почему — потому что я подъ опекой за расточительность состою.

— Ну, извольте, говоритъ Вердяевъ и цѣлуется, видимо, желая скорѣе отвязаться.

— Вотъ такъ. Это называется по-русски. Слышалъ, что вы хорошій человѣкъ, г. Вердяевъ. Вы спросите: кто говорилъ мнѣ? — Козьма Никифоровъ Быковъ, мясникъ, флейшмейстеръ, ихняго Мясниковскаго цеха старшина, домовладѣлецъ, вашъ всегдашній давалецъ, мой другъ! Хвалилъ васъ и сказывалъ, что вы въ Палестину ѣздили моремъ.

— Но что же вамъ нужно теперь, господа? Ради Бога говорите. Тянете, тянете. Все, что вы говорите, къ дѣлу не идетъ.

— Они-съ хотѣли, г. нотаріусъ, вмѣшивается спутникъ Корутнова, видимо, менѣе хмѣльной. — Они, г. Корутновъ, хотятъ просить совѣта, чтобы вы научили ихъ. Они состоятъ подъ опекой у братца-съ ихняго, за расточительность…

— Алёша! — тезе… тубо! Не вмѣшивайся! Ты думаешь я такъ пьянъ, что самъ не могу объяснить г. Вердяеву? останавливаетъ Корутновъ своего сотоварища: — этакой апраксинскій мовежанръ!.. кимрская сапожная подметка…

— Господинъ Корутновъ, тутъ присутственное мѣсто! Прошу васъ помнить это, останавливаетъ его Вердяевъ строго.

— Я плачу, г. Вердяевъ, хватаясь за карманъ, споритъ гость.

— Все-таки нельзя.

— Тогда прошу извиненія, pardon.

— Такъ что же вамъ угодно, наконецъ? допытывается нетерпѣливо нотаріусъ.

— Состою второй годъ подъ опекой по несправедливости. Отданъ на египетскія моровыя страданія, мытарства и истязанія родному брату Николаю, явно заинтересованному въ томъ, чтобы раззорить, слопать самому мое благосостояніе — замѣтьте! Лишенъ свѣту деннаго, не то что пищи, г. нотаріусъ. Претерпѣннымъ отъ роднаго брата страданіемъ давно заслужилъ царствіе небесное, ибо нагъ, яко благъ, яко нѣтъ ничего, какъ говорится. Посмотрите — это все, что есть у человѣка. — Онъ распахнулъ визитку и показалъ на ея шелковую дорогую подкладку: — Башмаковъ не износилъ, въ которыхъ шелъ за гробомъ… родителя! трагически произноситъ Корутновъ, показывая Вердяеву на свои ботинки: — Только и есть у человѣка… одна пара! Выдаетъ мнѣ братъ, какъ нищему, всего 50 рублей на карманныя деньги въ мѣсяцъ. Что я могу на это сдѣлать, я васъ спрашиваю? — когда во мнѣ кипитъ чортовскихъ «силъ избытокъ»? Я могу въ день съ нимъ (онъ быстро указалъ на своего спутника) — пропить эти 50 рублей, пропитъ-съ только, замѣтьте!

— Зачѣмъ все это вы мнѣ городите, г. Корутновъ?

— Я плачу.

— Да не нужно мнѣ вашей платы; вы у меня время отнимаете!.. Касайтесь только дѣла, еще разъ прошу! говоритъ Владиміръ Иванычъ.

— Они хотятъ… начинаетъ сотоварищъ Корутнова, обращаясь къ нотаріусу.

— Тубо, Алёша, сказано!

— Г. Корутновъ! говоритъ строго Вердяевъ.

— …Они хотятъ просить вашего совѣта, г. нотаріусъ, храбро произноситъ корутновскій сотоварищъ: — какъ сбыть имъ съ плечъ эту братнину тягость, попечительство?

— Эту египетскую проказу, поясняетъ Корутновъ: — Можно у васъ здѣсь чадить, г. нотаріусъ? вдругъ спрашиваетъ онъ, раскрывая серебрянный портсигаръ.

— Сдѣлайте одолженіе; я забылъ самъ предложить, суетится нотаріусъ: — вотъ спички.

— У меня новомодныя, изъ Парижа, самопальныя: ненужно спичекъ. — Онъ закуриваетъ папиросу и, начиная расхаживать по кабинету, говоритъ: — Продолжай, Алёша, продолжай за меня, разрѣшаю.

— Они желали бы братца Николая устранить отъ попечительства…

— Отъ истязанія, подсказываетъ Корутновъ.

— …И меня назначить замѣсто братца ихняго попечителемъ.

— Наконецъ-то, договорились! вздохнувъ, произноситъ Вердяевъ: — понимаю. Велико ли у нихъ состояніе? есть ли изъ-за чего хлопотать? освѣдомляется онъ, показывая глазами на разгуливающаго по комнатѣ Корутнова.

— Богаты-съ очень. Полмилліона было. Теперь еще тысячъ двѣсти подъ-отчетныхъ наберется. Трехсотъ тысячъ ужь нѣтъ.

— Это-съ въ полтора года, г. нотаріусъ! съ гордостью произноситъ Корутновъ, пріостанавливаясь ходить. — Человѣкъ есмь; всѣми фибрами бытія желалъ жить…

— Почему же г. Корутновъ именно васъ избираетъ? освѣдомляется нотаріусъ у спутника Корутнова.

— По пріятельству, значитъ; такъ какъ мы всегда вмѣстѣ…

— Алёша! не ври! Смерть этого не люблю! («Алеша» конфузливо запинается и растерянно начинаетъ вертѣть въ рукахъ шляпой). — Не ври!.. Его самого, г. нотаріусъ, не сегодня завтра могутъ банкротомъ объявить; самый подходящій въ моемъ дѣлѣ человѣкъ! Ужь отъ него мнѣ запрету ни въ чемъ не будетъ. Продувная голова, г. нотаріусъ, рекомендую вамъ! Вы не глядите, что онъ такой красной дѣвушкой представляется.

— Такъ… протяжно произноситъ Вердяевъ, что-то обдумывая и улыбаясь: — такъ вамъ нуженъ юридическій совѣтъ, господа?

— Да-съ. На консультацію пріѣхали, повторяетъ Корутновъ.

— Вамъ бы въ консультацію присяжныхъ повѣренныхъ при окружномъ судѣ обратиться, господа.

— Ѣздили въ субботу.

— Что же?

— Выслушали и ничего путнаго не посовѣтовали. И смѣются еще нахалы! Я имъ дамъ смѣяться, когда по дѣлу пріѣзжаютъ! Въ «Листкѣ» такъ распишу, пятидесяти рублей не пожалѣю! ажно небу жарко станетъ!.. Теперь къ вамъ обращаемся, г. нотаріусъ.

— Что же вамъ посовѣтывать, господа? почесывая затылокъ, неопредѣленно говоритъ Вердяевъ.

— Плачу! вновь произносить торжественно Корутновъ.

— Можно бы обжаловать губернскому правленію или сенату дѣйствія вашего братца… И просить о назначеніи новаго попочителя къ дѣламъ, въ виду опасности для цѣлости вашихъ капиталовъ… Только сдѣлать это слѣдуетъ тонко, умѣючи: административному мѣсту нужно представить резоны — ну, и тамъ имѣть руку. Безъ затратъ невозможно, господа.

— Плачу монетой! опять торжествующе провозглашаетъ Корутновъ. — Вы думаете у несостоятельныхъ денегъ не бываетъ? — больше, чѣмъ у кого другого бываетъ, ибо политическая экономія выходитъ — позволяется никому не платить… А вамъ все-таки плачу за совѣтъ, г. нотаріусъ.

— Благодарю васъ, благодарю, говоритъ Вердяевъ: — я васъ, впрочемъ, господа, лучше сведу съ опытнымъ человѣкомъ. У меня есть отличный адвокатъ… Г. Мастовъ! приказываетъ мнѣ нотаріусъ: — узнайте, пожалуйста, у моего человѣка, не уѣхалъ еще Шакаловъ? Онъ долженъ быть въ столовой.

Но въ этотъ моментъ, изъ-за портьеры гостинной, у самой двери въ кабинетъ, выдвигается исхудалая физіономія сутяжной акулы — Шакалова. Онъ, видимо, подслушивалъ.

— Кстати! радостно говоритъ нотаріусъ.

Вердяевъ приглашаетъ «завтракать» странныхъ гостей и дружески уводитъ ихъ подъ ручку въ столовую. Шакалову онъ дѣлаетъ знаки глазами, чтобы тотъ слѣдовалъ туда же.

— Поцѣлуемтесь! говоритъ Шакалову на порогѣ пьяный Корутновъ.

Шакаловъ впивается губами въ его уста. Дружба, значитъ, заключена моментально.

— И г. Вердяевъ, и г. Вердяевъ!.. Поцѣлуемтесь еще разъ, г. Вердяевъ!

Вердяевъ возвращается на нѣсколько шаговъ и теперь, не артачась, чмокаетъ нетрезвую рожу гостинодворскаго молодчика. Всѣ отправляются къ завтраку.

Я принимаюсь снова за переписку… Я замѣчаю, вообще, что въ кабинетѣ-то болѣе всего и отвлекаюсь отъ работы. Но начинаю смекать и то, что тутъ-то, за ширмами, такъ сказать — и происходятъ самые пикантные манипуляціи и пассажи нотаріальной жизни.

XVIII.

2-е апрѣля, вторникъ.

Сегодня всѣ должны были явиться въ контору получасомъ ранѣе, въ 9 часовъ утра, вслѣдствіе вчерашняго приказанія нотаріуса. Неизвѣстно, зачѣмъ это понадобилось Вердяеву, такъ какъ къ неразовскому раздѣльному акту все было готово еще вчера.

Контора въ праздничномъ нарядѣ: полъ натертъ воскомъ побальному: точно здѣсь полонезъ готовились водить; всѣ чернильницы вымыты и налиты свѣжими чернилами; пыль даже съ камина стерта, что дѣлается прислугою, говорятъ, лишь въ Свѣтло Христово Воскресенье. Швейцаръ раза два уже проходилъ по корридору и конторѣ, куря на плиткѣ уксусомъ. Вердяеву все это кажется недостаточнымъ. Въ часъ дня онъ приказываетъ опять надушить контору ждановскою амброю. У меня даже голова начала было разбаливаться отъ такого усиленнаго воскуренія. Самъ нотаріусъ спозаранку выкрасился, изукрасился и надѣлъ бѣлый галстухъ. Даже Севрюговъ сегодня пріодѣлся въ новый сюртукъ и съѣлъ всего лишь двѣ булки въ сухомятку около 11 часовъ: жаренье колбасъ въ кухнѣ было воспрещено нотаріусомъ въ такой торжественный день. Григорій Савельичъ раза четыре принимался калиграфически переписывать счетъ, имѣющій быть поданнымъ старшему изъ Неразовыхъ для оплаты нотаріальныхъ расходовъ. Одинъ Пленеръ осрамился: кресло его сегодня, въ первый разъ при мнѣ, пустуетъ и вдвинуто подъ столъ. Въ 11 часовъ отъ него была получена Севрюговымъ записка, принесенная младшимъ сынишкою Николая Иваныча, мальчуганомъ лѣтъ пятнадцати, въ дырявыхъ сапогахъ. Николай Иванычъ просилъ кассира извиниться предъ Вердяевымъ и сказать, что, за нездоровьемъ, онъ не можетъ сегодня явиться на службу, къ крайнему своему сожалѣнію.

— Самое время нашелъ заболѣть, самое время! съ сердцемъ замѣчаетъ Владиміръ Иванычъ, когда кассиръ докладываетъ ему о запискѣ Пленера. — Когда въ конторѣ важное дѣло, нужны всѣ рабочія силы на лицо — тутъ онъ и заболѣваетъ! Эхъ, эти слабости! сквозь зубы говоритъ нотаріусъ, почесывая затылокъ.

Вплоть до 2-хъ часовъ пополудни, мы въ легкомъ волненіи. Съ приближеніемъ же стрѣлки конторскихъ часовъ къ намѣченному часу, ажитація дѣлается еще замѣтнѣе. Нотаріусъ выходитъ изъ кабинета и садится къ своему бюро, пригладивъ виски и расчесавъ гребеночкой бороду: онъ принимается въ пятый разъ провѣрять неразовскій счетъ, составленный Севрюговымъ. Актовую книгу, въ которой начертанъ вчера мною, по всѣмъ правиламъ калиграфіи, знаменитый неразовскій раздѣлъ — приказано торжественно перенести въ кабинетъ и возложить на особый изящный треножникъ, неизвѣстно откуда явившійся. Швейцару вмѣнено въ обязанность быть неотлучно въ передней и почаще выглядывать на парадную лѣстницу. Могущимъ появиться некстати, армянину Хазирову и мѣщанину съ шлиссельскаго тракта, все таскавшемуся эти дни въ контору за справками по дѣлу утвержденія купчей на домъ въ 300 рублей — приказано говорить, чтобы «пожаловали завтра». Севрюговъ ходитъ на цыпочкахъ… Словомъ, парадъ, видимо, готовится быть торжественнымъ и блестящимъ.

Съ двухъ часовъ въ передней торчатъ два ливрейные лакея и у подъѣзда видно нѣсколько лишнихъ каретъ… Сверхъ обыкновенія, аристократическіе лакеи не разговариваютъ между собою и сидятъ другъ къ другу спиною. Вѣроятно, и они участвуютъ въ ссорѣ господъ. Первымъ пріѣхалъ князь Сахаровскій; но, справившись у подъѣзда, чрезъ лакея, что барона и баронессы Морингъ еще нѣтъ въ конторѣ, отъѣхалъ еще разъ прокатиться по Невскому, считая для себя унизительнымъ являться ранѣе «какого-то барона». Баронесса-жь согласилась войти въ контору лишь тогда, когда «братъ Николай» на мѣстѣ ужь оказался…

Наконецъ, всѣ начинаютъ собираться.

Гостепріимный хозяинъ всѣхъ встрѣчаетъ у дверей конторы. Онъ всѣмъ любезно жметъ руки и проводитъ въ кабинетъ. Хорошенькая княгиня Сахаровская, войдя въ контору и увидя «брата Павла», разговаривающаго у бюро нотаріуса съ Вердяевымъ — надула губки и отвернула голову налѣво, при чемъ братъ Павелъ тотчасъ откинулъ голову направо. (Князь же Сахаровскій, какъ бы не замѣчая, повернулся къ нему прямо спиною). Всѣ дамы въ блестящихъ городскихъ туалетахъ. Княгиня ловко несетъ сбоку, въ рукѣ, свой подолъ, изъ-подъ котораго виднѣется юбка съ какими-то необыкновенными кружевными прошивками. За то у баронессы черная шляпка несомнѣнно парижскаго происхожденія и въ рукахъ дорогой кружевной зонтикъ изъ настоящихъ валансьенъ. Дамы отворачиваются одна отъ другой, но, въ тоже время, искоса ревизуютъ туалеты соперницъ. Одна Муза, младшая изъ сестеръ, еще дѣвушка, пріѣхавшая вмѣстѣ съ старшимъ братомъ, ея попечителемъ, Николай Алексѣичемъ Неразовымъ — одѣта съ дѣвическою скромностью и изяществомъ: ея весенняя, почти дѣтская, черная шапочка съ голубымъ длиннымъ вуалемъ стоитъ необыкновенно высоко сзади, на роскошной косѣ, какъ бы готовясь съѣхать подъ-горку, на лобъ; на ней легкое, шерстяное изящное платье. Она вертитъ въ рукѣ тоненькій зонтикъ. Это замѣчательная красавица; лучше своей сестры княгини Сахаровской. Это типъ Евгенія Неразова: роскошные, вьющіеся волосы, бѣлый цвѣтъ лица, хорошенькіе зубки и носъ съ горбикомъ. Глаза ея черны, какъ южная ночь, огромны и съ какими-то синеватыми бѣлками. Брови совсѣмъ срослись вмѣстѣ. Она, повидимому, быстра по характеру, подобно Евгенію. Съ дѣтскою наивностью и вертлявостью живой натуры, она разглядывала теперь нотаріальную контору, куда въ первый разъ попала, и всѣхъ насъ — съ естественнымъ любопытствомъ юности, пока братъ ея Николай болталъ у бюро съ нотарусомъ. Наконецъ, всѣ собрались, кажется… Пріѣхалъ и присяжный довѣренный Авдѣевскій.

— Старайтесь сѣсть такъ, говоритъ ему по секрету нотаріусъ: — чтобъ Евгеній былъ между вами и братомъ Николаемъ.

Пожаловали и аристократическіе свидѣтели, въ туго натянутыхъ перчаткахъ. Одного Евгенія Неразова не достаетъ. Вердяевъ неспокоенъ, такъ какъ «братцы» и «сестрицы» ужь заявили, что "не станутъ сумасшедшаго ждать. Можетъ все дѣло разстроиться; они могутъ разъѣхаться и тогда собирай ихъ потомъ опять вмѣстѣ! Это стоило и теперь такого труда. Вердяевъ поминутно бѣгаетъ въ переднюю справляться: не пріѣхалъ ли?.. Въ концѣ концовъ, однако, устранена и эта опасность. Евгеній является въ шикарномъ, французскомъ цивильномъ костюмѣ, расчесанный по модѣ. Онъ подъ-руку держитъ третьяго свидѣтеля, своего пріятеля «Лёльку Ситачева», какъ рекомендуетъ онъ нотаріусу друга. Онъ справляется всѣ ли пріѣхали. Узнавъ, что всѣ на лицо, Евгеній самодовольно говоритъ, направляясь къ кабинету:

— Все-таки! они меня прождали! Такъ оно и должно быть, потому что кто-жь такія всѣ эти Машки и Аглашки съ ихъ муженьками?!

— Ради Бога, Евгеній Алексѣичъ! умоляюще проситъ Вердяевъ на порогѣ кабинета.

Дверь затворяется за ними: занавѣсъ, значитъ, скрываетъ отъ насъ начало пьесы. Мы потихоньку собираемся около Севрюгова: я и Аваловскій. Всѣ разговариваемъ шопотомъ.

— Хорошо было бы, еслибы они тамъ подрались, говоритъ шутливо Дмитрій Павлычъ.

— Ты ужь всегда выдумаешь что-нибудь особенное, насмѣшникъ! замѣчаетъ Севрюговъ: — зачѣмъ?

— Представился бы случай героически спасти эту хорошенькую Музочку!

— Смотри, братъ, чтобы Анна Алексѣевна не услышала, ехидно замѣчаетъ кассиръ. Пуля попадаетъ въ цѣль. Аваловскій, слегка краснѣя, замолкаетъ на время…

Между тѣмъ, въ кабинетѣ начинаетъ раздаваться мѣрное чтеніе акта нотаріусомъ.

— Начали, слава Богу! радостно говоритъ Севрюговъ.

Чтеніе тянется и тянется. Актъ громадный. По временамъ голосъ нотаріуса какъ бы надрывается; онъ собирается съ новыми силами, должно быть; затѣмъ, опять продолжается монотонное чтеніе… Вотъ опять замолкъ голосъ Вердяева. Пауза.

Дверь кабинета щелкаетъ.

— Г. Мастовъ, пожалуйте сюда! неожиданно зоветъ меня нотаріусъ. Я инстинктивно обдергиваю на себѣ жакетку и иду въ кабинетъ съ замирающимъ сердцемъ. — Замѣните меня, говоритъ Вердяевъ: — я усталъ. Потрудитесь читать проэктъ, который вы же переписывали. Продолжайте съ третьяго пункта, отсюда. (Онъ указываетъ мнѣ пальцемъ). — А самый актъ опять я буду читать. Какъ не во-время заболѣлъ нашъ почтенный Николай Иванычъ! напоминаетъ онъ мнѣ.

Я беру проэктъ изъ его рукъ. Я чувствую легкое смущеніе чувствую, что на меня устремлены десятки глазъ присутствующихъ. Но стараюсь побороть волненіе.

Въ кабинетѣ даже тѣсно. На диванѣ, слегка развалясь на валёкъ, сидитъ старшій Неразовъ, сѣдоватый мужчина, съ благороднымъ открытымъ лицомъ. Невдалекѣ Авдѣевскій, неизвѣстно въ качествѣ чего здѣсь присутствующій — должно быть, въ качествѣ повѣреннаго Морингъ. Не то въ качествѣ будочника, здѣсь посаженнаго на случай чего. Между ними Евгеній Неразовъ, играющій на колѣнѣ большимъ костянымъ ножомъ, взятымъ со стола нотаріуса и, по оплошности, не припрятаннымъ этимъ послѣднимъ заблаговременно. Противъ него, на креслѣ, сидитъ дѣвица Неразова, какъ бы заслоняя собою выходъ пылкому кавказцу въ случаѣ чего. Княгиня Сахаровская, слегка развалясь, помѣщается тоже на креслѣ у стола, гдѣ лежитъ актовая книга. Она небрежно разсматриваетъ теперь ногти своей маленькой, аристократической руки. Изящный ея мужъ, свитскій ротмистръ, стоитъ за кресломъ супруги, опираясь на него локтемъ. Баронесса Морингъ повернула свое кресло спиной къ сестрѣ, Сахаровской, и слушаетъ чтеніе акта, саркастически улыбаясь и прикрывая улыбку губъ и перешептываніе свое съ мужемъ, сидящимъ около, изящнымъ зонтикомъ съ валансьенами. «Братъ» Павелъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ сестеръ и мужей ихъ — и прочитываетъ газету, въ сторонѣ. Еще какой-то «братецъ» стоитъ у окна, болтая довольно развязно съ однимъ изъ аристократическихъ свидѣтелей.

— Станьте противъ дамъ, говоритъ мнѣ Вердяевъ, поворачивая за плечи: — и читайте громко.

Но едва я сталъ передъ княгинею Сахаровскою, какъ баронесса Морингъ — вѣроятно, желая разглядѣть меня — уронила взглядъ на сестру свою Аглаю Алексѣевну. Она тотчасъ рѣзко подвинула кресло, при помощи мужа, и подставила княгинѣ еще болѣе свою широкую спину. Княгиня встала и, не желая спустить баронессѣ, отодвинула свое кресло на другую сторону стола, какъ бы намѣреваясь избавиться отъ прокаженнаго сосѣдства. И все это дѣлается съ убійственными взглядами ненависти. Нотаріусъ передвигаетъ меня за плечи на другое мѣсто, желая чтобы я былъ посерединѣ дамъ. Тотчасъ Евгеній произноситъ сквозь зубы, но такъ, чтобъ всѣмъ хорошо было слышно:

— Обѣ не стоятъ такой чести.

Князь Сахаровскій надменно на него взглядываетъ, прищурясь и слегка звякая саблею о-полъ.

— Bête! ворчитъ княгиня довольно громко и отворачивается.

— Tais-toi, Евгеній! строго говоритъ Николай Неразовъ, беря юнаго брата за руку. — Ты далъ слово!

— Начинайте; пожалуйста, скорѣе начинайте! шепчетъ мнѣ Вердяевъ.

Я начинаю чтеніе.

Все идетъ благополучно до V пункта, гдѣ дѣло касается, какъ извѣстно читателю, имущества, достающагося на долю баронессы Морингъ. Едва я сталъ перечислять населенныя деревни и усадьбы Марьи Алексѣевны, какъ Сахаровская — широко усмѣхаясь своими бѣлыми зубами и наклоняясь къ мужу — говоритъ по-французски столь громко, что всѣ могутъ разслышать (хотя она и дѣлаетъ видъ, что закрывается зонтикомъ):

— Нищія деревни — нищимъ баронамъ…

Мужья пикирующихся дамъ молніеносно взглядываютъ другъ на друга.

— Avez-vous entendu? справляется у ближняго сосѣда-свидѣтеля вспыхнувшій баронъ Морингъ. — О, князь мнѣ отвѣтитъ за супругу. Прошу васъ быть моимъ секундантомъ и пріѣхать ко мнѣ завтра же утромъ.

— Читайте скорѣе, торопитъ меня нотаріусъ: — и погромче. Можетъ быть, кто-нибудь не слышитъ.

Я возвышаю голосъ и читаю объ уступкѣ баронессою Морингъ брату своему Евгенію Неразову…

— Она не сестра моя, перебиваетъ меня на диванѣ, Евгеній Алексѣичъ: — она дочь…

— Читайте громче! дергая меня за руку, ужь кричитъ взволнованно Вердяевъ.

— Евгеній! строго говоритъ Николай Неразовъ, беря брата за руку: — Евгеній!

— Женя! произноситъ съ упрекомъ сидящая противъ него Муза Алексѣевна.

«…Уступаетъ брату своему Евгенію Неразову, читаю я возвышеннымъ голосомъ: — картину маслянными красками французскаго живописца Пуссена…»

— Которую у него же, Евгенія Неразова, хотѣла украсть, поясняетъ вслухъ пылкій кавказецъ, играя на колѣнѣ костянымъ ножомъ. (И онъ довольнымъ взглядомъ окидываетъ всѣхъ присутствующихъ).

— Женя! опять произноситъ дѣвица Неразова.

Евгеній еще что-то хочетъ сказать.

— Женя! вскрикиваетъ она, ударяя по полу зонтикомъ: — au nom de Dieu!.. Молчи, наконецъ! возвышая голосъ, говоритъ Муза Алексѣевна, выпрямляясь на своемъ креслѣ…-- Будешь ты сегодня молчать!

И прекрасные глаза ея устремляются на юношу, какъ глаза укротителя на свирѣпаго звѣря въ клѣткѣ.

Евгеній Неразовъ улыбается ей дружески и утихаетъ.

— Только для тебя, милая Музочка, объявляетъ онъ громко.

— Тсс! Дай сюда костяной ножикъ.

Она беретъ изъ его рукъ вердяевскій костяной ножикъ для разрѣзки книгъ.

— Читайте! Ради Бога, читайте скорѣе! подсказываетъ мнѣ нотаріусъ. Я ужь не читаю, а какъ-то бѣгу, скачу, лечу голосомъ по написаннымъ строкамъ проэкта, нерѣдко самъ плохо понимая смыслъ того, что читаю слушателямъ. Но вотъ ужь и вожделѣнный конецъ… Дочитываемъ благополучно до конца. Окончивъ, я вздыхаю полною грудью, какъ послѣ трудной работы.

— Благодарю-съ. Слава Богу! говоритъ мнѣ Вердяевъ, принимая изъ рукъ моихъ проэктъ. — Идите на мѣсто. Актъ долженъ быть прочитанъ лично мною.

Я не безъ затаеннаго удовольствія выхожу изъ конторы. Хотя любопытство подмываетъ остаться, правду сказать.

Но и актъ проходитъ, въ часовомъ чтеніи нотаріуса, безъ особенныхъ приключеній. Всѣ вздыхаютъ свободнѣе. Никто этого не ожидалъ, повидимому. (Вердяевъ потомъ разсказывалъ Севрюгову). Ни у кого не проткнуты бока кинжаломъ; никто не выруганъ болѣе того, что мы ужь слышали; сестры не уничтожили окончательно одна другую молніеносными взглядами. Одному лишь барону Морингу предстоитъ завтра непріятное объясненіе и, пожалуй, кровопролитная встрѣча у барьера съ мужемъ княгини Сахаровской.

Начинается подписываніе проэкта и раздѣльнаго акта всѣми участвующими и ихъ свидѣтелями. Всѣ подписываютъ безъ споровъ. Вердяевъ съ довольнымъ лицомъ выходитъ изъ кабинета, суетъ севрюговскій счетъ въ карманъ и вновь бѣжитъ назадъ въ кабинетъ.

Черезъ пять минутъ, всѣ начинаютъ разъѣзжаться.

Первыми уѣзжаютъ Сахаровскіе. Баронесса Морингъ еще нѣсколько минутъ болтаетъ у бюро нотаріуса, въ конторѣ, съ однимъ изъ аристократическихъ свидѣтелей, натягивая, передъ его носомъ, изящныя перчатки на маленькую ручку. Но, замѣтивъ, что Евгеній съ пріятелемъ своимъ, Лёлькой Ситачевымъ, помѣстившись по близости, насмѣшливо критикуютъ по-французски ея туалетъ, причемъ Евгеній Алексѣичъ начинаетъ довольно громко обзывать ее почему-то «капельдинершей», баронесса спѣшитъ распрощаться съ собесѣдникомъ и уѣхать, попрекнувъ кстати мужа на порогѣ конторы за то, что онъ позволяетъ «постороннимъ» такъ оскорблять жену.

— Помилуй, Мери, говоритъ баронъ съ отчаяніемъ: — что-жь прикажешь дѣлать? Я и то, пожалуй, завтра долженъ буду стрѣляться съ мужемъ Aglaé.

Евгеній убѣгаетъ изъ конторы съ другомъ своимъ Ситачевымъ одновременно съ ними. При прощаніи, Вердяевъ ему благодарно жметъ руку, какъ бы считая себя обязаннымъ передъ молодымъ головорѣзомъ за то, что тотъ не учинилъ какого-нибудь большаго еще скандала въ конторѣ. Евгеній торопитъ Ситачева, обѣщая показать на улицѣ другу «интересную сцену»: онъ прикажетъ своему лихачу-кучеру нарочно забрызгать грязью, у какой-нибудь лужи, барона и баронессу Морингъ, ѣдущихъ сегодня въ открытомъ ландо.

Долѣе всѣхъ остается въ конторѣ Николай Алексѣичъ Неразовъ съ «Музочкой». Николай Неразовъ разсчитывается въ кабинетѣ съ Вердяевымъ. Долго они что-то разсчитывали, наконецъ, нотаріусъ далъ изъ кабинета три звонка: это значитъ, что требуютъ кассира. Севрюговъ кряхнулъ, поправилъ на себѣ сюртукъ и направился на звонокъ, потирая довольно руки. Черезъ пять минутъ, онъ приноситъ оттуда громадную пачку денегъ и съ довольною миною — точно для себя получилъ — запираетъ ее въ кассу.

Но вотъ и Николай Алексѣичъ съ хорошенькою Музочкой удаляются изъ конторы, провожаемые Вердяевымъ до передней. Всѣ ушли, значитъ… Нотаріусъ возвращается въ контору, останавливается невдалекѣ отъ двери и, воздѣвъ руки жречески къ-верху, произноситъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Слава тебѣ, Господи, слава Тебѣ! Не ожидалъ, не ожидалъ, что такъ благополучно сойдетъ; искренно говорю, не ожидалъ!.. Господа, вы свободны! закрывайте контору и можете идти домой.

А всего половина четвертаго!

XIX.

4-го апрѣля, четвергъ.

Легко дышется въ конторѣ… Тяжелое неразовское дѣло, томившее всѣхъ мѣсяцы, сброшено благополучно, наконецъ, съ плечъ! Вердяевъ, видимо, въ хорошемъ расположеніи духа. Онъ забылъ, кажется, даже и боли сердечныхъ ранъ, недавно нанесенныхъ ему скандальнымъ удаленіемъ Анны Алексѣевны изъ конторы. Онъ весь теперь поглощенъ какими-то финансовыми разсчетами: Севрюговъ вчера и сегодня, по нѣскольку разъ въ день, ѣздитъ къ Юнкеру въ контору и привозитъ оттуда металлическіе билеты 4 % займа. Кассиръ съ нотаріусомъ что-то считаютъ въ кабинетѣ…

Послѣ завтрака, Владиміръ Иванычъ появляется на порогѣ кабинета, охорашиваясь и расчесывая гребенкой свою густую бороду. Онъ, видимо, куда-то собирается ѣхать, потому что и сытая лошадка его уже стоитъ у подъѣзда. Мы видимъ изъ оконъ.

— Вернулся ли швейцаръ отъ статсъ-секретаря фонъ-Саломъ? Извѣстили ли его превосходительство по грипоровскому дѣлу? спрашиваетъ онъ Пленера, выздоровѣвшаго и сегодня ужь опять присутствующаго въ конторѣ.

— Извѣстили. Самъ генералъ будетъ сегодня въ 2 часа. Какое-то новое дѣло, говоритъ флегматически помощникъ нотаріуса.

— Примите непремѣнно въ кабинетѣ, Николай Иванычъ, если меня не будетъ. Я, впрочемъ, постараюсь подъѣхать къ тому времени. Я скоро вернусь. Нужно на минуту съѣздить съ Шакаловымъ въ канцелярію градоначальника по дѣлу этого Корутнова. Дѣйствительно, вопіющее дѣло… произволъ! Нужно помочь человѣку.

— Гм! кряхтитъ около меня Аваловскій, потирая свою бородку.

Вердяевъ ужь хочетъ взять съ этажерки шляпу; но въ это время поспѣшно входятъ въ контору Бекиревъ и Пандѣевъ.

— Владиміръ Иванычъ, Владиміръ Иванычъ, на минуту! говорятъ они торопливо и возвращаютъ его за талію, почти насильно, въ кабинетъ… Чрезъ минуту они вновь выходятъ оттуда всѣ вмѣстѣ.

— Изготовите, Николай Иванычъ, вексель въ тысячу рублей г. Бекиреву, какъ повѣренному г. Скрипачева, подчеркивая послѣднюю фразу, говоритъ Пленеру нотаріусъ: — срокомъ на двѣ недѣли, на имя вотъ его превосходительства Никиты Никитича Пандѣева, и засвидѣтельствуете бланкъ генерала. Чтобы все было готово къ моему возвращенію.

— Клюнулся опять! толкая локтемъ, шепчетъ мнѣ Аваловскій, показывая глазами на Бекирева.

Нотаріусъ идетъ поспѣшно къ двери, но вдругъ пріостанавливается и, оборачиваясь къ Бекиреву, неопредѣленно добавляетъ:

— А на счетъ Двинина я вамъ устрою: пріѣзжайте завтра въ 2 часа, въ то время, когда онъ здѣсь будетъ совершать запродажу съ Красноносовымъ.

Вердяевъ скрывается изъ виду.

Павелъ Николаичъ и Пандѣевъ, дружески держась подъ руку, начинаютъ разгуливать по конторѣ. Около получаса они болтаютъ между собой по-пріятельски. Бекиревъ жарко продолжаетъ развивать другу выгоды своего будущаго банка. Онъ говоритъ, по обыкновенію, одушевленно, обращаясь къ уху Пандѣева и воображая, что ведетъ бесѣду очень таинственно.

— По 30 рублей на акціи будемъ въ состояніи платить дивиденда! произноситъ онъ такъ, что мы всѣ отлично слышимъ ихъ таинственный разговоръ.

— Главное, меланхолически замѣчаетъ генералъ: — чтобы кредитъ не былъ стѣсненъ, не былъ ограниченъ.

— Ну, понимается, произноситъ прожектёръ. Они доходятъ до дверей конторы и, заслышавъ чьи-то спѣшные шаги по корридору, пріостанавливаются и глядятъ вдаль: — А, пріятель! привѣтливо говоритъ Бекиревъ входящему Саровичу.

Филиппъ Петровичъ не былъ въ конторѣ съ самаго дня исторіи съ юнкерскимъ векселемъ. Онъ и теперь еще былъ, видимо, сконфуженъ тогдашнимъ происшествіемъ. Оглядѣвъ тревожно контору и замѣчая отсутствіе Вердяева, онъ постарался проскользнуть къ барьеру за спиною Пленера.

— Отъ Платона Александрыча, почти шепотомъ, пояснилъ онъ Севрюгову, здороваясь: — будетъ ли готова завтра навѣрно красноносовская запродажа? Двининъ сердится, что вчера вы не управились, какъ онъ просилъ на той недѣлѣ.

— Неразовское дѣло помѣшало; столько было хлопотъ, какъ бы оправдываясь, говоритъ кассиръ. — Извинитесь за насъ предъ Платономъ Александрычемъ.

— А завтра навѣрно?

Севрюговъ справился у Пленера. Тотъ объявляетъ, что завтра непремѣнно все будетъ готово къ 2-мъ часамъ, согласно просмотрѣнному Двининымъ проэкту. — Воспользовавшись выгодностью своего положенія въ роли обличителя нашей очевидной неакуратности предъ Двининымъ, Саровичъ пріободрился, улыбнулся и довольно смѣло сказалъ, беря валявшуюся на столѣ толстую сигару Севрюгова:

— Возьму за вашу вину предъ Платономъ Александрычемъ. — Онъ направляется къ Бекиреву и Пандѣеву: — На пару словъ, Павелъ Николаичъ, шепчетъ онъ Бекиреву, отводя того въ сторону.

Они зашептались въ углу барьера у камина. Бекиревъ недоумѣвающе нѣсколько разъ дергалъ плечами.

— Ранѣе 3-хъ часовъ не могу, слышится намъ. — Вотъ развѣ у Никиты Никитича взять?

— Ранѣе 3-хъ часовъ не будетъ и у меня. Съ Вердяева приходится получить до тысячи рублей, нервно стукнувъ своею палкою въ полъ, объяснилъ Саровичу пріятель Бекирева.

— Господи!

— Очень нужно, голубчикъ? освѣдомляется Павелъ Николаичъ. Саровичъ нагнулся и что-то сталъ имъ объяснять, отчаянно разводя руками. На глазахъ у него появляются слезы.

У Бекирева начинаетъ трястись бородка отъ волненія. Онъ вынимаетъ серебрянный портсигаръ, вытряхиваетъ себѣ въ карманъ пиджака папиросы и незамѣтно суетъ Саровичу въ руку. Онъ поясняетъ что-то старику на ухо. Тотъ оживляется.

— Отблагодарю при случаѣ, растроганно шепчетъ Филиппъ Петровичъ. Улыбка счастья вновь появляется на морщинистомъ лицѣ Саровича; онъ мнетъ свою барашковую шапку и замѣтно торопится улизнуть изъ конторы. Но едва онъ начинаетъ прощаться со своими собесѣдниками, готовясь удалиться, какъ вдругъ раздается въ корридорѣ голосъ возвратившагося Вердяева. Саровичъ блѣднѣетъ и отодвигается къ Севрюгову, дабы быть нѣсколько закрытымъ выступомъ камина.

— Статсъ-секретарь фонъ-Саломъ еще не былъ? безпокойно спрашиваетъ нотаріусъ, входя въ контору вмѣстѣ съ Шакаловымъ.

— Не были-съ, громко докладываетъ, подымаясь съ кресла, Севрюговъ. Предательство! Голосъ Севрюгова заставляетъ Владиміра Иваныча повернуть голову въ ту сторону. Саровичъ раскрытъ. Бѣдный, онъ торопится поклониться нотаріусу издали. Вердяевъ даже и не отвѣтилъ на поклонъ. Онъ, видимо, сердитъ еще на старика за недавнюю исторію съ юнкеромъ.

— Я васъ попрошу на будущее время, г. Саровичъ, холодно говоритъ Вердяевъ Филиппу Петровичу: — являясь въ контору, обращаться непосредственно ко мнѣ, нотаріусу, или къ Николаю Иванычу, а не къ канцеляріи… Что за интимности тамъ!

Саровичъ, разстроенный и сконфуженный, спѣшитъ удалиться изъ конторы, пробираясь на цыпочкахъ вдоль стѣнки.

— Прошу покорно, господа! приглашаетъ нотаріусъ Бекирева, Пандѣева и Шакалова, открывая дверь своего кабинета и становясь около нея, дабы любезно пропустить ихъ впередъ. — Для его превосходительства фонъ-Саломъ я дома, Николай Иванычъ! напоминаетъ онъ громко Пленеру, оборачиваясь.

— Слушаю-съ.

Сановникъ является ровно въ 2 часа, минута въ минуту, какъ бы желая напомнить намъ, маленькимъ смертнымъ, что аккуратность есть добродѣтель не однихъ королей, какъ думаютъ нѣкоторые, а всѣхъ государственныхъ мужей вообще. Онъ одѣтъ теперь съ скромнымъ изяществомъ богача и частнаго человѣка. На немъ бархатный пиджакъ, застегнутый на всѣ пуговицы, черный галстучекъ на батистовой рубашкѣ и узкіе, модные темносиніе брюки съ испанскими раструбами внизу. Моложавость его какъ бы еще болѣе выступаетъ наружу. Никакихъ звѣздъ, орденовъ, регалій… Сзади его слѣдуетъ какая-то огненно-рыжая нѣмецкая физіономія, въ широкомъ сюртукѣ и скрипучихъ выростковыхъ сапогахъ самой патріархальной деревенской работы. Она держитъ въ рукахъ широкополую, факельщицкую черную шляпу.

Появленіе «особы» производитъ опять у насъ прежнюю сенсацію. Севрюговъ, Пленеръ и другіе подымаются съ своихъ мѣстъ. Швейцаръ бочкомъ пробѣгаетъ въ кабинетъ нотаріуса… Но Вердяевъ ужь и самъ догадался — распахнулъ дверь и, согнувшись на бокъ для граціозности, говоритъ почтительно:

— Пожалуйста сюда, ваше превосходительство, пожалуйте въ кабинетъ!

— Merci. Я на минуточку, Владиміръ Иванычъ, извините? опять отвѣчаетъ г. Фонъ-Саломъ, отказываясь войти въ кабинетъ. — Покончили мы, наконецъ, съ нашею прелестною Сусанною? хе, хе, хе.

— Покончили-съ, покончили, ваше превосходительство, приближаясь на цыпочкахъ, отвѣчаетъ нотаріусъ.

— Заѣхалъ расписаться у васъ по книгамъ и получить ея договоръ. Грипоръ вамъ все уплатила что слѣдуетъ?

— Все-съ, ваше превосходительство… Напрасно изволили себя безпокоить, утруждая пріѣзжать изъ-за такого пустяка. На домъ можно было бы доставить.

— Законъ! благоговѣйно напоминаетъ просвѣщенный сановникъ. — Ну, да теперь, благодаря Бога, все окончено съ этой чудачкой.

— Хе, хе, хе! точно-съ, великой чудачкой!

— Теперь у меня иная къ вамъ просьба.

Особа оборачивается къ почтительно-стоящему въ сторонѣ нѣмцу.

— Рекомендую вамъ. Это г. Наводный, австрійскій подданный, нашъ братъ славянинъ, чехъ, ученый агрономъ. Онъ у меня беретъ въ семилѣтнюю аренду минское — знаете, у правительства мной пріобрѣтенное на льготныхъ правахъ — имѣніе въ 3000 десятинъ. Нужно заключить контрактъ, и притомъ, контрактъ на совершенно новыхъ у насъ началахъ, по образцу — не знаю, слышали ли вы — «Steiermärkische progressiv Pachtungen». Не знаю, не встрѣтится ли съ юридической стороны какихъ-либо препятствій? Казалось бы, не должно быть… Вы говорите по-нѣмецки, Владиміръ Иванычъ?

— То-есть… нѣтъ-съ, ваше превосходительство. У насъ въ III гимназіи плохо преподавали этотъ языкъ, слегка конфузясь, объясняетъ вдругъ Вердяевъ: — Вотъ-съ мой помощникъ, говоритъ онъ бойко, указывая на Пленера: — даже по-чешски знаетъ. Онъ ужь всѣмъ этимъ дѣломъ займется.

Генералъ обращается къ Пленеру.

— А вотъ и прекрасно… Этотъ господинъ, lieber Navodny, говоритъ по-чешски, объясняетъ своему спутнику по-нѣмецки сановникъ, указывая на Николая Иваныча.

«Агрономъ» разгорается въ лицѣ, улыбается, шибко начинаетъ мять въ рукахъ свою широкополую шляпу и рѣшается приблизиться на нѣсколько шаговъ къ разговаривающимъ.

Они съ Пленеромъ перекидываются нѣсколькими чешскими словами.

— Я вамъ объясню, господинъ помощникъ, идею, полагаемую въ основаніе подобной аренды. Eine wirckliche, befruchtende Idee! Удесятерить стоимость имѣнія можно! Разбогатѣть на одномъ этомъ! начинаетъ фонъ-Саломъ по-нѣмецки, но вскорѣ, какъ бы опомнившись, переходитъ къ разговору на русскомъ языкѣ: — Суть аренды и обязательствъ, изъ нея вытекающихъ, состоитъ во взглядѣ на землю, на сельское хозяйство, какъ на объекты собственности, обязательно прогрессирующіе во времени, когда къ нимъ прилагается толковый, агрономическій трудъ человѣка. Дѣло не въ томъ, какъ это обыкновенно принято, чтобы, прохозяйничавъ на землѣ восемь-десять лѣтъ, сдать ее и хозяйство собственнику въ томъ же видѣ: было 500 десятинъ распахано — и сдай 500; было ветхое гумно — можешь сдать ветхимъ; было пять сѣнныхъ сараевъ — сдай пять, лишь бы въ томъ же видѣ, не хуже. Напротивъ, все должно, во времени прогрессировать: сдай 1000 распаханныхъ десятинъ, сдай новое гумно, десять сѣнныхъ сараевъ, вмѣсто двухсотъ головъ русскаго рогатаго скота — сдай триста альгауской породы; удою, навозу благодать — такъ заведи культуру травосѣянья, хмѣля, рапса и т. п. Отъ мускульнаго труда переведи все къ машинному; раскрой мать-сыру землю — посмотри нѣтъ ли торфа, угля, фосфорита, открой разработку всего этого, если найдешь что-нибудь… Это… это идея! благородный, достойный трудъ! вѣрный взглядъ на землю, какъ рентовый источникъ нашихъ богатствъ въ будущемъ! Тутъ невозможно хищническое отношеніе къ хозяйству! Все прогрессируетъ въ природѣ, въ жизни; должно прогрессировать, рости и въ хозяйствѣ… Что г. Наводный принимаетъ на себя выполнить въ моемъ хозяйствѣ — это вы найдете въ этомъ проэктѣ контракта. (Онъ передаетъ какую-то бумагу). — Понимаете теперь мою идею, г. помощникъ?

— Онъ понимаетъ-съ, ваше превосходительство, отвѣчаетъ торопливо за Пленера нотаріусъ.

— Да пригласите гг. служащихъ сѣсть, вдругъ милостиво говоритъ конфузящійся сановникъ Вердяеву, замѣчая, что всѣ стоятъ до сихъ поръ на вытяжку за барьеромъ.

— Постоятъ-съ, ваше превосходительство.

— Нѣтъ, прошу васъ.

— Сѣсть! командуетъ нотаріусъ, подбѣгая на цыпочкахъ къ барьеру: — продолжайте заниматься своимъ дѣломъ. Всѣ усаживаются.

— Теперь я перейду, продолжаетъ «особа», обращаясь къ Пленеру: — къ платежнымъ аренднымъ обязательствамъ г. Наводнаго относительно меня. Тутъ опять новая идея: соотвѣтственно возростанію цѣнности имѣнія, вслѣдствіе улучшеній г. арендатора, его затратъ на имѣніе, годовые его платежи мнѣ снижаются въ обратной пропорціи. Я не желаю безбожно пользоваться добросовѣстностью человѣка. Я позволилъ тутъ себѣ — (для того, чтобы вы лучше могли меня понять) — употребить графическій методъ изображенія, нынѣ всюду примѣняемый въ наукѣ и жизни, какъ вы вѣрно знаете. — Онъ разворачиваетъ новый какой-то листъ. — Прошу васъ взглянуть. (Онъ начинаетъ показывать что-то пальцемъ). Если мы этотъ четвероугольникъ примемъ — отвлеченно, отвлеченно, конечно! — за схему, конкретное выраженіе, сумму договорнаго времени и обязательствъ… Хорошо ли вы меня понимаете? удостовѣряется онъ, взглядывая на оловянные глаза нашего Николая Иваныча.

— Не извольте безпокоиться, ваше превосходительство, онъ понимаетъ-съ! онъ воспитанникъ Дерптскаго университета, докторъ философіи… вмѣшивается торопливо Вердяевъ со стороны.

— Да? оглядывая невзрачную фигуру старика помощника, любопытно произноситъ особа: — Какъ это интересно!.. Такъ вы меня поняли, почтенный… почтенный…

— Николай Иванычъ, подсказываетъ Вердяевъ.

— Поняли, почтенный Николай Иванычъ?

— Понялъ, понялъ-съ, ваше превосходительство, подтверждаетъ Пленеръ.

— …Если мы примемъ это за схему: времени, срока аренды, и обязательствъ г. Наводнаго — то эта равнодѣлящая діагональ… Изволите видѣть? (Онъ опять что-то показываетъ изящнымъ, тонкимъ мизенцемъ). Будетъ обозначать предѣлы и величину тѣхъ и другихъ, въ обратномъ соотношеніи… Поняли? Вглянитесь теперь, почтенный, въ эти семь вертикальныхъ линій, коими разбитъ весь четвероугольникъ. Удлинняющіеся вертикалы верхняго треугольника (годовъ аренды) будутъ совпадать съ укорачивающимися вертикалами нижняго треугольника (годовыхъ мнѣ платежей Наводнаго) въ извѣстномъ, строгомъ соотношеніи… Эти семь вертикаловъ соотвѣтствуютъ…

— Семи фараоновымъ тощимъ коровамъ, шепчетъ мнѣ насмѣшникъ Аваловскій.

— …Эти семь вертикаловъ соотвѣтствуютъ семи годамъ аренднаго срока г. агронома Наводнаго, поясняетъ, между тѣмъ, сановникъ Николаю Иванычу Пленеру: — вы теперь, конечно, поняли?.. Частности договора вы разработаете по моему проэкту и по этой схемѣ. Думаю, что нѣтъ юридическихъ препятствій къ заключенію такого контракта? освѣдомляется онъ у Пленера.

— Никакихъ-съ.

— Такъ вы сдѣлаете?.. Вотъ, кстати вамъ для образца и одинъ изъ подобныхъ австрійскихъ контрактовъ на нѣмецкомъ языкѣ. Разработайте юридически частности моего, можетъ быть, далеко несовершеннаго, но оригинальнаго проэкта. Я вѣдь не юристъ! я болѣе камералистъ, администраторъ, хозяинъ.

Они еще нѣкоторое время разговариваютъ по-нѣмецки съ Наводнымъ. Чехъ почтительно стоитъ въ трехъ шагахъ отъ генерала, заложивъ руки назадъ и вертя за спиной шляпой. Въ разговорѣ его съ сановникомъ титулъ Ihre Excellenze — или, попросту, экселенце — склоняется во всѣхъ падежахъ столь же часто, какъ и въ рѣчи нашего почтеннаго Владиміра Иваныча… Особа, видимо, остается всѣмъ этимъ довольна. Она проситъ Вердяева лично привезти къ нему на домъ контрактъ, когда онъ будетъ готовъ.

— Непремѣнно, лично доставлю, ваше превосходительство.

— Идемте, lieber Navodny, ласково говоритъ по-нѣмецки просвѣщенный генералъ брату-славяниву.

И сановникъ, расписавшись въ реэстрѣ по грипоровскому дѣлу и получивъ контрактъ, опять милостиво пожимаетъ робѣющему нотаріусу руку, прощается съ Пленеромъ и направляется къ выходу. Уже на половинѣ комнаты онъ надѣваетъ изящный цилиндръ на свою красиво-лысую голову. Вердяевъ, на цыпочкахъ, бокомъ провожаетъ его по корридору. Сзади идетъ, тоже на цыпочкахъ, немилосердно скрипя сапогами, ученый агрономъ Наводный.

— Что значитъ государственный умъ! умиленно говоритъ Вердяевъ, возвращаясь въ контору и вытирая потъ со лба. — Вы поняли что-нибудь, Николай Иванычъ?.. Я, признаюсь, мало понялъ, добродушно сознается онъ: — плохо насъ учили въ III гимназіи!

— Понялъ, успокоиваетъ его Пленеръ.

— Кажется, ничего нѣтъ противозаконнаго?

— Ничего. Вся-то и новость состоитъ въ томъ, что Наводный берется улучшить имѣніе и выговариваетъ себѣ за это право постепенно-уменьшающихся арендныхъ платежей. Оригинальности — никакой.

— И мнѣ казалось такъ — скажите!.. Я ужь на васъ, впрочемъ, полагаюсь въ этомъ случаѣ, Николай Иванычъ. Разсмотрите хорошенько нѣмецкій контрактъ. Оправдайте лестное къ конторѣ довѣріе его превосходительства. Главное, смотрите, чтобы стоимость акта вѣрно намъ исчислить, не ошибиться въ гербовыхъ. Ужасно трудно счислять будетъ по этимъ «вертикаламъ», какъ хочетъ его превосходительство.

Вердяевъ торопливо подходитъ къ барьеру.

— Г. Аваловскій! нельзя разговаривать, когда въ конторѣ есть такія лица! Его превосходительство тутъ объясняетъ Николаю Иванычу столь серьёзное дѣло, а вы тамъ шепчетесь съ г. Мастовымъ, какъ я замѣтилъ.

Но тѣмъ и обошлось…

Конецъ дня омраченъ маленькою непріятностью. Пріѣхала полковница Столовская. Лизавета Павловна вошла въ контору подъ густымъ вуалемъ. Она едва поздоровалась съ Вердяевымъ и Пленеромъ, какъ бы сердясь на нихъ за что-то. Взволнованнымъ голосомъ она освѣдомилась у нотаріуса о Неврянцевѣ.

— Давно не видѣли, болѣе недѣли.

— Правда ли, что онъ всю мебель заложилъ Вернадскому? для этой…

— Не знаю, Лизавета Павловна, возможно… Мы, нотаріусы, не можемъ, видите ли, объяснять все это третьимъ лицамъ: законъ.

Приподнявъ слегка вуалетку, она поднесла платокъ къ глазамъ.

— Все это подтверждаетъ доходящіе до меня слухи, неопредѣленно сказала она. — На два слова, Владиміръ Иванычъ.

И она пошла къ дверямъ кабинета.

Дверь за ними затворяется… Минутъ черезъ десять, высунувшись изъ кабинета, Вердяевъ говоритъ:

— Венцеславъ Венцеславичъ, пожалуйте сюда!

Нашъ «реэстрантъ» поправилъ на шеѣ галстухъ и отправился въ кабинетъ нотаріуса. Еще черезъ четверть часа онъ вышелъ оттуда красный и, видимо, взволнованный.

Вдругъ изъ кабинета стали доноситься до насъ громкія истерическія всхлипыванія.

— Что такое? таинственно спрашиваетъ Севрюговъ, подходя съ безпокойствомъ къ Венцеславу Венцеславичу.

Тотъ кивнулъ головой на кабинетъ:

— Узнала, что Неврянцевъ продолжаетъ бывать у Грипоръ.

— А васъ зачѣмъ требовали?

— Владиміръ Иванычъ сослался на меня: я засталъ Анатолія Николаевича у Грипоръ, когда мы туда ходили съ г. Мастовымъ. Я долженъ, по долгу службы, подтвердить видѣнное…

— «По долгу службы», гм! язвительно повторяетъ громко Аваловскій, имѣющій зубокъ, какъ мы знаемъ, на Венцеслава Венцеславича.

Венцеславъ Венцеславичъ гордо оборачивается и кидаетъ въ моего сосѣда молніеносный взглядъ громовержца.

Все присмирѣло въ конторѣ; всѣ пріостановились работать…

Между тѣмъ, всхлипыванія Столовской переходятъ въ громкую нервную икоту. Это тянется нѣсколько минутъ.

Вердяевъ торопливо выходитъ въ контору и приказываетъ Севрюгову:

— Пошлите въ аптеку швейцара. Нюхательнаго спирту или соли на 20 копеекъ. Бѣгомъ!

Онъ поспѣшно возвращается обратно въ кабинетъ.

Мы съ Аваловскимъ начинаемъ тихо болтать по поводу приключенія съ «нотаріальною голубкою». Но разговориться намъ не приходится: Вердяевъ вновь появляется въ конторѣ, держа въ рукахъ пачку чьихъ-то векселей. Подъ аккомпанементъ всхлипываній и криковъ страдалицы въ кабинетѣ, онъ торопливо говоритъ Пленеру:

— Составьте сейчасъ, Николай Иванычъ, и дайте засвидѣтельствовать полную довѣренность полковницы на имя Шакалова. Затѣмъ, изготовьте — тоже немедля, пожалуйста — повѣстку господину Неврянцеву о платежѣ по всѣмъ этимъ векселямъ. (Онъ вручаетъ векселя Пленеру). И, наконецъ, тотчасъ же приготовьте нотаріальное заявленіе ему же о возвратѣ, по сохранной роспискѣ, кольца съ черною жемчужиною, боброваго воротника покойнаго мужа полковницы, съ клеймомъ мѣхового магазина Мертенса, семи фунтовъ серебра въ ризахъ и медальона съ брилліантомъ въ полкарата, съ портретомъ внутри — напишите, неизвѣстной дамы — отданныхъ ему, Неврянцеву, на храненіе Лизаветою Павловною. Предупредите, что, въ случаѣ неплатежа по векселямъ, неустоечныя записи вступаютъ въ силу, и полковница, чрезъ Шакалова, представитъ ихъ въ понедѣльникъ въ судъ, а по сохранной роспискѣ оставляетъ за собою право преслѣдовать Неврянцева уголовнымъ порядкомъ. Роспишите это посильнѣе, пожалуйста! Дайте все это скорѣе перебѣлить гг. Аваловскому и Мастову — они, кажется, ничего не дѣлаютъ. Торопитесь, пожалуйста! Заявленіе для подписи пошлите послѣ на домъ къ Лизаветѣ Павловнѣ со швейцаромъ: она слаба, не можетъ ждать!

Онъ собственноручно наливаетъ стаканъ воды изъ графина, стоящаго на каминѣ, и уноситъ въ кабинетъ. Истерическіе крики еще продолжаются. Вскорѣ швейцаръ торопливо проноситъ туда же и аптечныя стклянки… Еще чрезъ пять минутъ, болѣзненные крики стихаютъ — минутная пауза — дверь растворяется и на порогѣ показывается печальная процессія: слабую и плачущую полковницу ведетъ подъ руки чрезъ контору самъ нотаріусъ. Ея изящный саквояжикъ несетъ сзади швейцаръ на-цыпочкахъ. Она почти склонилась головой на плечо Вердяева и всхлипываетъ, закрываясь кружевнымъ платкомъ. Они медленно-медленно парадируютъ передъ нами. У великодушнаго Владиміръ Иваныча видъ сострадательной Маріи-Магдалины на одной изъ извѣстныхъ картинъ. Онъ произноситъ съ участіемъ:

— Не отчаявайтесь, Лизавета Павловна… Отчаяніе — грѣхъ… Богъ милостивъ!

— Пошлите же!.. лепечетъ она на порогѣ.

Процессія медленно продвигается къ передней.

— Табло, эпилогъ! шепчетъ около меня Дмитрій Павлычъ.

Въ то время, какъ я записываю эту сцену — 4-й часъ ночи. Всѣ спятъ. У насъ въ гостинной ночуетъ Анна Алексѣевна. Это второй ужь день.

Теперь у насъ, по вечерамъ, бываетъ довольно оживленно. Въ 9 часовъ приходятъ Анна Алексѣевна и Аваловскій: пьемъ вмѣстѣ чай. Наши барыни открыли въ гостинной цѣлую мастерскую кройки и шитья: Морошкина шьетъ себѣ «приданое», всего по полудюжинѣ; все это они купили съ Аваловскимъ на какія-то «общія» деньги… И меня Катя заставила раскошелиться — купить бѣлаго кашемиру: кроитъ себѣ, какъ посаженной матери, новое платье. Смѣхъ и громкій говоръ гостятъ теперь у насъ, непривычно, часу до второго ночи. Особенно всѣмъ этимъ доволенъ, кажется, Коля: не уложишь его ни за что теперь рано спать. Анна Алексѣевна оказывается большой мастерицей дѣлать пѣтуховъ изъ бумаги — и это занимаетъ ребенка до слезъ восторга.

Аваловскій поетъ намъ иногда… А иногда завязываются шутки, споры. Сегодня моя Катя цѣлый часъ проспорила съ Дмитріемъ Павлычемъ насчетъ его поползновенія надѣть на себя «гименейскіе узы».

— Браки нынѣ такъ несчастливы вообще, шутитъ она надъ Аваловекимъ.

— Оселъ-съ, чилійскій оселъ, я же вамъ самъ рекомендовался, Катерина Игнатьевна!.. Я вотъ и самъ всегда думалъ основать «Общество воздержанія отъ гименейскихъ поползновеній», да самъ же и попался! И женатыхъ хотѣлъ вербовать въ свою вѣру; вотъ, напримѣръ, Евгенія Васильича.

— Ну, моего лѣнтяя, пожалуйста, оставьте въ покоѣ!

— Зачѣмъ онъ вамъ?

— «Зачѣмъ»! Я вамъ отвѣчу словами слесарши въ «Ревизорѣ»: про то я, батюшка, знаю зачѣмъ! поспѣшно говоритъ Катя и старается покрѣпче прижаться къ моему плечу. — Отваливайте къ другимъ!

— А! уличаетъ ее Дмитрій Павлычъ, смѣясь. М-lle Морошкина хохочетъ.

Польщенное самолюбіе супруга заставляетъ и меня милостиво воззритъ на Катю и погладить ее одобрительно по головѣ!

XX.

5-го апрѣля, пятница

Чортъ знаетъ, какъ непріятно: маленькая тучка набѣжала на мое благополучіе въ службѣ! Я замѣтилъ сегодня, когда явился въ контору, что Вердяевъ очень холодно со мной поздоровался: Это первый разъ; до сихъ поръ онъ былъ изысканно любезенъ. Что бы это значило? Неужели за то сердится, что я пріютилъ у себя на квартирѣ дезертирку Анну Алексѣевну? Болѣе не изъ-за чего бы. Изъ-за такого пустяка, подумаешь!.. Или не за то ли, что я съ Аваловскимъ хорошъ? — возможно и это. Прежде я замѣчалъ, что онъ Дмитрія Павлыча побаивался только — всегда побаиваются людей съ острымъ языкомъ — но все-таки онъ его, видимо, уважалъ. Теперь — явно какая-то къ нему непріязнь. Ужь не ревность ли? — и это возможно. Не наговариваетъ ли пріятель Венцеславъ Венцеславичъ, который уже нѣсколько дней не разговариваетъ и пикируется съ Аваловскимъ? — это болѣе всего возможно, такъ какъ «пане Венцеславе», какъ называетъ его Саровичъ, что-то особенно часто, въ послѣдніе дни, имѣетъ но утрамъ какія-то конфиденціи у нашего принципала въ кабинетѣ… Ну, да пусть будетъ что будетъ. Постараюсь, по прежнему, держать себя ровно относительно всѣхъ — я еще новичекъ между ними! Это ихъ домашнія, конторскія дрязги. Да и немилость, холодность Вердяева, можетъ быть, временны.

Какъ комична была сегодня встрѣча, въ конторѣ, князя Сахаровскаго съ Евгеніемъ Неразовымъ! Первый пріѣхалъ ранѣе. Оба явились поторопить работу съ копіями ихъ выписей по раздѣльному акту. Евгеній Неразовъ сидѣлъ около бюро нотаріуса. Должно быть, князя не предупредили ранѣе, что Евгеній въ конторѣ. Князь замѣтилъ «братца» лишь тогда, когда втюрился въ контору, дойдя до половины комнаты. Оба ощетинились сразу. Совершенно два кота, неожиданно встрѣтившіеся на крышѣ дома носъ-носомъ. Князь страшно поблѣднѣлъ, замѣтивъ брата жены своей, и, видимо, хотѣлъ было дать стречка назадъ. Но ужь было неловко. Онъ совладалъ съ собою, однако, и подошелъ къ нотаріусу. Онъ постарался сдѣлать равнодушный видъ. Его глазъ скользнулъ по Евгенію, какъ по какой-либо незначительной вещи; онъ сдѣлалъ видъ, что и не замѣчаетъ «братца».

— Прошу въ кабинетъ, торопливо сказалъ Вердяевъ, смекнувъ, что ему слѣдуетъ сдѣлать. И увелъ молодцоватаго адъютанта на свою половину, стараясь заслонить его собою отъ какого-нибудь дурачества или вспышки Евгенія Неразова.

— Гм! простоналъ тигренкомъ Евгеній, стискивая отчаянно зубы и нервно хватаясь за линейку, лежавшую на бюро Владиміра Иваныча. Онъ вскочилъ и шибко зашагалъ по конторѣ, размахивая линейкою. — Подлецы! задыхаясь, шепчетъ онъ. — Пленеръ старается его охладить, заговаривая о копіи выписи.

— Вѣчно я сижу, какъ на иголкахъ, когда они здѣсь вмѣстѣ бываютъ, признавался потомъ нотаріусъ Пленеру. — Не дай Богъ что. Того и смотри. Тигръ, тигръ этотъ Евгеній!

Побывалъ сегодня и г. Корутновъ, когда разъѣхались благополучно князь Сахаровой и Неразовъ. Нотаріусъ его встрѣтилъ, какъ ужь стараго знакомаго, пошутилъ и увелъ въ кабинетъ.

— Рекомендуюсь, успѣлъ-таки проговорить Корутновъ, раскачиваясь развязно у стола помощника нотаріуса (впрочемъ, онъ не былъ теперь хмѣленъ): — рекомендуюсь; состою несправедливо подъ опекой за расточительность… Несправедливо, прошу замѣтить! Пожалуста, не свидѣтельствуйте мнѣ векселей, если я попрошу: подъ судъ попадете.

— Сократъ Гаврилычъ, идите! торопливо говоритъ Вердяевъ.

— Сократъ, замѣтьте! оборачиваясь къ Пленеру, добавляетъ на порогѣ Корутновъ и уходитъ въ кабинетъ.

Нотаріусъ опять оставляетъ гостя завтракать съ Шакаловымъ. (Ему вѣрно нужно сообщить Корутному о томъ, что они развѣдали вчера въ присутственныхъ мѣстахъ, на счетъ его желанія перемѣнить попечителя). Потомъ — какъ я слышалъ отъ Севрюгова — «Сократа» насилу выпроводили подъ-руки чрезъ заднія комнаты. Швейцаръ, по приказанію Вердяева, усаживалъ его собственноручно на извощика.

Павелъ Николаичъ Бекиревъ, помня вчерашнее обѣщаніе нашего нотаріуса представить его Двинину во время совершенія красноносовской запродажи, явился еще ранѣе назначеннаго часа. Въ конторѣ, кромѣ постороннихъ совершателей актовъ, торчали ужь Мацфельденъ, Михѣевъ и Саровичъ. Послѣдній теперь скромно сидѣлъ въ уголкѣ, не безъ страха поглядывая на нотаріуса. Онъ боялся подходить къ барьеру, помня вчерашнее внушеніе Владиміра Иваныча. Бекиревъ подсѣдаетъ именно къ нему.

— Что, справились ли вчера? освѣдомляется онъ тихо съ участіемъ у Саровича, намекая на что-то.

— Да, да!.. Спасибо вамъ, спасибо! Дайте случай отблагодарить васъ.

Бекиревъ какъ бы подумалъ съ минуту.

— Дисконтируйте Пандѣевскій вексель въ 500 рублей.

— Чей бланкъ?

Бекиревъ сказалъ, что бланкъ его.

— А нельзя ли, напримѣръ, Двинина или Скрипачева?

— Вамъ бы еще Евсѣева! Я тогда и не просилъ бы васъ.

— Постараюсь, Павелъ Николаичъ. Отъ души хотѣлось бы. Сколько процентовъ комиссіи? 7 дадите?

— Тоже! Вѣдь вы хотите отблагодарить.

— Побей Богъ. хочу… А только такъ намъ тоже нельзя.

— 4 % дамъ.

— Постараюсь.

— Да вы, Саровичъ, въ самомъ дѣлѣ постарайтесь. А не то, чтобъ только говорить.

— Побей Богъ, постараюсь, сказалъ. Отблагодарить хочу.

Бекиревъ встаетъ и пересаживается въ сторону Мацфельдена и Михѣева.

Оба эти свидѣтеля являлись теперь здѣсь предвозвѣстниками скораго пріѣзда Двинина съ Красноносовымъ. Запродажная запись, шикарно вписанная мною въ актовую книгу, была готова, лежала торжественно раскрытою на кругломъ столѣ и ожидала лишь подписи совершателей и свидѣтелей, чтобы изъ ничтожной бумаженки обратиться въ торжественный нотаріальный документъ, сдѣлку, по которой шустрый Платонъ Александрычъ Двининъ получалъ 50,000 однѣхъ задаточныхъ денегъ, получалъ за что-то еще реально не существующее въ природѣ, на что-то, что, такъ сказать, лишь подразумѣвалось дѣльцами… Афера эта была верхомъ, такъ сказать, совершенства гешефтмахерскаго престидигаторства, фокусничества!

Самъ изящный Двининъ какъ бы понималъ это и съ гордостью вошелъ теперь въ контору подъ-ручку съ Красноносовымъ. Лицо его сіяло неподдѣльнымъ удовольствіемъ; голова была высоко поднята; онъ сыпалъ до сторонамъ рукопожатія и поклоны всѣмъ — нотаріусу, Пленеру, своимъ свидѣтелямъ, намъ, служащимъ — съ торжественностью, развязностью и милою улыбкою человѣка, знающаго, что его уму всѣ удивляются, что ему всѣ завидуютъ, что предъ нимъ всѣ преклоняются, что у него всѣ заискиваютъ! (Его всѣ встрѣтили, какъ тріумфатора, у порога).

Красноносовъ еще молодой, какъ и Двининъ, довольно живой, благообразный господинъ небольшого роста. При ходьбѣ онъ торопливо семенитъ ногами. Волосы выстрижены подъ гребенку, по-французски, борода отсутствуетъ; вмѣсто нея — большіе усы «съ прибавками»… На носу надѣто тонкое черепаховое пенснэ. Какъ и Двининъ, онъ изысканно, щеголевато одѣтъ; подмышкой модная шляпа «котелкомъ»… Въ контору онъ входитъ съ Двининымъ, развязно куря дорогую сигару…

Впослѣдствіи я узналъ, что отношенія его къ Двинину были, дѣйствительно, дружественны и постоянны. Они вѣчно что либо мастерили, стряпали финансовыя и предпринимательскія дѣла, строили и закладывали дома, оборачиваясь кредитомъ въ банкахъ, за взаимнымъ ручательствомъ. Красноносовъ былъ натура, хотя и не такая гибкая, какъ Двининъ. но болѣе его жадная до самаго смака обогащенія, денегъ, хотя бы и безъ особыхъ хлопотъ. Двининъ же былъ артистъ гешефта въ душѣ, гешефта труднаго, изворотливаго, гдѣ бы приходилось суетиться, хлопотать, бѣгать, волноваться… Про Красноносова говорили, что онъ находится подъ вліяніемъ своего пріятеля, Двинина, и дѣйствуетъ потому лишь, что тотъ его подталкиваетъ.

— Фертигъ? шутливо спросилъ Двининъ, входя въ контору и кидая свою шляпу на столъ.

— Готово-съ, Платонъ Александрычъ, отвѣтилъ нотаріусъ: — смѣемъ ли задерживать!

— Василій Ѳедулычъ Красноносовъ, членъ-распорядитель --скаго поземельнаго банка, мой другъ! небрежно сказалъ Двининъ, обращаясь къ нотаріусу.

Вердяевъ торопливо поправилъ свои накрашенные виски, подалъ руку и поклонился Красноносову.

— Отъ него зависитъ, многозначительно объяснилъ Платонъ Александрычъ, указывая на своего друга: — къ какому нотаріусу посылать кліентовъ банка для засвидѣтельствованія всѣхъ подписокъ, копій и обязательствъ, даваемыхъ заемщиками этому кредитному учрежденію.

Нотаріусъ поклонился Красноносову еще ниже.

— Не прикажете ли хоо-рошую сигарочку? спрашиваетъ нотаріусъ вкрадчиво.

— Позвольте.

Вердяевъ торопливо спѣшитъ къ своему несгараемому желѣзному шкафу, помѣщающемуся у бюро, позади его кресла, отпираетъ шкафъ секретнымъ ключемъ, висящимъ на его часовой золотой цѣпочкѣ, достаетъ серебрянный ящикъ съ дорогими сигарами и подноситъ Красноносову.

— Въ подарокъ получилъ вмѣстѣ съ этимъ ящикомъ отъ молодого Дромова, какъ писали рядную у Евсѣевыхъ, передъ свадьбой Александры Григорьевны, объясняетъ съ гордостью Владиміръ Иванычъ Красноносову: — можетъ, изволили слышать, осенью богатая свадьба была въ купеческомъ мірѣ?.. Да не прикажите ли въ кабинетъ? онъ указываетъ на дверь.

— Какъ Платонъ, нерѣшительно говоритъ гость, беря сигару.

— Мы и здѣсь сварганимъ дѣло, останавливаетъ Двининъ: — мы вѣдь скоро, Владиміръ Иванычъ, некогда! У меня новый конь, не стоитъ. Да и дѣлъ, дѣлъ, дѣлъ!.. Вы такъ написали запродажу, Николай Иванычъ, какъ я проэктировалъ? перебѣгая къ Пленеру живо спрашиваетъ онъ. — Глухо сказано: «четырехъэтажный каменный домъ, имѣющійся быть воздвигнутымъ на землѣ, пріобрѣтенной куплею отъ потомственной почетной гражданки, купчихи 1-й гильдіи Ольги Ивановны Маториной, состоящій --ской части, 1-го участка, по --ской улицѣ, подъ полицейскимъ № 4-мъ, земли подъ коимъ будетъ: длиннику…» Ну, да это извѣстно…

— Какъ у васъ, какъ у васъ, успокоиваетъ его Пленеръ.

— И неустоечная моя Красноносову готова?

— Все, все!

Двининъ бѣжитъ къ круглому столу.

— Такъ приступимъ, дружище Basile. Что золотое время терять!

— По мнѣ хоть сейчасъ, деньги готовы, успокоиваетъ Красноносовъ.

Вердяевъ проситъ Пленера прочитать имъ вслухъ проэктъ нотаріальнаго акта, а затѣмъ тоже самое лично читаетъ по актовой книгѣ.

— Подписывайтесь, господа! говоритъ нотаріусъ.

Красноносовъ вынимаетъ изъ бокового кармана длинненькую чековую книжку. Двининъ берется за перо. Всѣ обступаютъ ихъ.

— Деньги на-руку, чуръ; чекъ отдашь нотаріусу, говорить безцеремонно Платонъ Александрычъ: — дружба дружбой, а въ денежныхъ дѣлахъ брату родному не вѣрю, знаешь, Василій Федулычъ.

— Тоже вѣрую и исповѣдую. Сейчасъ, сейчасъ! Сосчитаемся прежде, объясняетъ Красноносовъ.

Какъ два игрока, они садятся другъ противъ друга у круглаго стола и придвигаются къ нему. Всѣ сдвигаются вокругъ нихъ. У присутствующаго въ толпѣ Бекирева даже слюньки начинаютъ, незамѣтно для него самого, течь на пиджакъ, отъ предвкушенія одного удовольствія — лицезрѣть счастье ближняго. Краснонссовъ поправилъ пенею на носу:

— Прежде всего ты получаешь, Платонъ, четырьмя своими векселями 9 тысячъ, какъ условлено. — Онъ вынимаетъ пачку двининскихъ векселей изъ кармана.

— Такъ, говоритъ Двининъ: — съ возвратомъ мнѣ, конечно, дисконтныхъ процентовъ (6 годовыхъ) до срока, напоминаетъ онъ.

— Ну, понимается.

— Какими платишь?

— Іюньскимъ, 3,000.

— Идетъ! произноситъ весело Двининъ. — Красноносовъ кладетъ передъ Двининымъ вексель.

— Іюльскимъ, 2,000.

— Ѣдетъ! — Красноносовъ выкладываетъ передъ нимъ еще одинъ вексель.

— Августовскимъ, 1,000.

— Плыветъ!

— Сентябрскимъ, 3,000.

— Мимо!

— Ну, октябрскимъ, 3,000?

— Мимо. Этотъ перепишемъ. Въ октябрѣ не плачу. Михѣевъ! переписать этотъ вексель; проценты уплатите, приказываетъ Двининъ свидѣтелю, чертежнику своему.

— Тогда ноябрскій, 3,000 возьми.

— Летитъ!

— Прилетѣлъ, говоритъ Красноносовъ, смѣясь и кладя послѣдній вексель передъ Платономъ Александрычемъ: — на остальные 41,000 получай чекомъ. — Онъ быстро надписываетъ въ чековой книжкѣ все, что нужно, отрываетъ талонъ по дырочкамъ и вручаетъ Вердяеву: — Когда Двининъ подпишетъ наустоечную и запродажу, передадите, г. нотаріусъ!

— Фертигъ, опять шутливо говоритъ Двининъ, размашисто подписавъ всѣ акты. Онъ забираетъ свои векселя, надрываетъ ихъ, беретъ изъ рукъ Вердяева чекъ, взглядываетъ на него и, какъ небрежную бумаженку, скомкавъ въ кулакѣ, засовываетъ въ жилетный кармашекъ.

— Материнскіе 29 тысячъ есть, замѣчаетъ онъ Мацфельдену съ шутливой гордостью, поднимая палецъ вверхъ: — плюсъ 12,000. Пай, Платоша!.. Однако, нужно ѣхать: дѣлъ, дѣлъ, дѣлъ!

Красноносовъ и свидѣтели принимаются расписываться.

Двининъ быстро встаетъ, потягивается граціозно, какъ послѣ труднаго дѣла, и отходитъ на средину комнаты.

Бекиревъ дергаетъ за полу Вердяева и что-то ему шепчетъ, показывая глазами на Платона Александрыча.

— Ахъ, да! вспоминаетъ нотаріусъ: — Платонъ Александрычъ! говоритъ онъ громко, обращаясь къ Двинину: — позвольте васъ познакомить съ однимъ тоже финансистомъ, хорошимъ моимъ знакомымъ. — Бекиревъ, трясясь бородкой, выдвигается впередъ. — Павелъ Николаичъ Бекиревъ, собственникъ извѣстнаго нотнаго магазина, невольно совралъ Вердяевъ (Бекиревъ тогда ужь не былъ хозяиномъ магазина): — дѣльный человѣкъ: у него есть проэктъ банка.

Двининъ обертывается и джентльмэнски вѣжливо подаетъ Бекиреву руку.

— Банкъ? переспрашиваетъ онъ: — дѣло доброе: намъ кредитъ! Хотите учредительствовать? дѣло хорошее, дѣло хорошее!

Онъ подозрительно, однако, прищурился на Павла Николаича.,

— Да. Видите, г. Двининъ, это… широкая идея! Она у меня ужь давно созрѣла. Изъ практики нашихъ кредитныхъ учрежденій почерпнулась настоятельная нужда въ такомъ банкѣ, обществѣ. Банки стали чрезмѣрно сокращать кредитъ. (Бекиревъ торопливо сталъ доставать изъ бокового кармана перебѣленную рукопись проэкта). Нужда въ такомъ банкѣ настоятельна, повторилъ онъ: — и если такое Общество учредится, то неизчислимы его выгоды для торговаго кредита!

Двининъ, принявъ отъ него проэктъ, сталъ перелистывать и взглянулъ на заголовокъ.

— «Общество взаимнаго учета малонадежныхъ векселей», не громко прочиталъ онъ. Двининъ опять прищурился, какъ бы стараясь понять смыслъ этого названія: — «Общество взаимнаго учета малонадежныхъ векселей», ужь громче повторилъ онъ. — Понимаю. Да это, дѣйствительно, великая идея!

— Полезная, согласился, ободрясь, Бекиревъ.

— Вы гражданскій подвигъ совершаете, г. Бекиревъ! Вамъ столько дѣловыхъ лицъ будетъ благодарно.

— 30 % дивиденда можно будетъ давать на акцію! поспѣшно сказалъ Павелъ Николаичъ, уже совсѣмъ ободрившись.

— Представьте, я самъ давно думалъ: почему люди не учредятъ такого банка? Филантропы заботятся нынѣ о нищихъ, о малолѣтнихъ преступникахъ: о собакахъ, о коровахъ стали даже нынѣ пещись, общества для нихъ учреждать. А никто сострадательно не подумаетъ о тѣхъ несчастныхъ строителяхъ, у которыхъ въ портфелѣ лежатъ малонадежные векселя. Я самъ о себѣ вамъ скажу. Былъ у меня подрядчикъ Евстратовъ, подлецъ отъявленный, закредитовался, впередъ забралъ тысячъ пятнадцать, да потомъ работы не кончилъ и далъ тягу изъ Петербурга. Искалъ я его по всей Калужской губерніи — нигдѣ не нашелъ. Такъ и лежатъ векселя пятый годъ… Будь такое общество, банкъ, можно было бы передать, по безоборотной надписи, своему дворнику — да и дисконтировать въ такомъ банкѣ отъ его имени. Удобно. И еще, какъ вы проэктируете: «взаимнаго учета»… Очень интересно: вы банку или мнѣ дисконтируете малонадежный вексель — такъ ли я васъ понимаю? — я ему или вамъ еще малонадежнѣе! Спортъ можетъ выйти нѣкотораго рода!…

Несмотря на то, что Двининъ все это проговорилъ съ необыкновенною серьёзностью, я замѣтилъ, что многіе присутствующіе стали дѣлать усилія сдержать улыбку на устахъ, и одинъ лишь Бекиревъ ничего не замѣчалъ и одобрительно поддакивалъ Двинину, киваньемъ головы.

— Истинно была бы гражданская заслуга! повторилъ Платовъ Александрычъ, со вздохомъ.

— Не согласились ли бы вы пойти въ число учредителей? спрашиваетъ ничего не замѣчающій Бекиревъ.

— Нѣтъ, гдѣ намъ, маленькимъ людямъ! Тутъ начинать надо съ большимъ капиталомъ. Вѣрьте, что тутъ отъ дисконтеровъ отбоя не было бы.

— Я тоже думаю, серьёзно произноситъ Бекиревъ.

— Я одинъ могъ бы, въ такомъ обществѣ, учесть тысячъ на тридцать подобныхъ векселей: Елистратова, подлеца — разъ, прогорѣвшаго кирпичника Транфилова — два, векселя опекунскаго управленія графа Бицдорфа, ходящіе теперь по 2 копейки — три. Нѣтъ, вамъ нужно въ учредители звать Евсѣева, Винсбурга. Самого Ротшильда берите за бока: должны же они, крезы, дѣлать что-нибудь для пользы человѣчества!.. Нѣтъ, въ учредители я не пошелъ бы. А дисконтироваться у васъ, въ такомъ обществѣ, охотно, охотно буду. Только безъ «взаимности»! нѣтъ!

Присутствующая толпа начинаетъ прорываться громкими усмѣшками. Только теперь Бекиревъ начинаетъ смекать, что Двининъ иронизируетъ надъ нимъ.

— Вы, кажется, не поняли меня, замѣчаетъ онъ, слегка конфузясь и принимая рукопись изъ рукъ Двинина: — вы, кажется, смѣетесь…

— Серьёзно отношусь.

— Нѣтъ, нѣтъ, говоритъ обиженно Бекиревъ, и дѣлаетъ движеніе, чтобы отойти въ сторону: — а я обратился къ вамъ, такъ какъ слышалъ, что вы практическій человѣкъ.

Двининъ, съ серьёзною миной, кланяется ему за комплиментъ..

— Никто моей идеи не хочетъ понять, никто! съ грустью произноситъ Бекиревъ, теребя свою трясущуюся бородку. Онъ вытираетъ рукавомъ холодный потъ со лба и печально отходитъ въ сторону. Всѣ разступаются предъ нимъ съ весьма недвусмысленными теперь улыбками на лицахъ. Двининъ, вслѣдъ ему, насмѣшливо третъ свой носъ изящнымъ мизинцемъ съ тысячнымъ солитеромъ…

Дабы замять весь этотъ комично-тяжелый для Бекирева пассажъ, Платонъ Александрычъ спѣшитъ обратиться къ разговору съ нотаріусомъ.

Онъ громко проситъ Вердяева, въ виду того, что «Святая на носу», поторопиться съ утвержденіемъ материнской купчей. — Въ маѣ закладка вѣдь, напоминаетъ онъ.

— И выпись этой запродажи, какъ можно скорѣе, прошу мнѣ изготовить, г. нотаріусъ, проситъ, въ свою очередь, подходящій Красноносовъ.

— Да, да, ему необходимо! подтверждаетъ Двининъ.

— Выпись во всякое время можете получить, говоритъ нотаріусъ Красноносову: — изготовимъ къ завтраму же. Но, я думаю, теперь у васъ это дѣло и терпитъ: главное сдѣлано безповоротно, актъ совершенъ, деньги выплачены.

— Ему необходимо скорѣе имѣть выпись въ рукахъ! горячо объясняетъ за пріятеля Двининъ: — вѣдь этотъ домъ подлежитъ обмѣну.

Я вижу, какъ у Вердяева удивленно расширяются зрачки и вытягивается лицо.

— То есть какъ? чуть слышно произноситъ онъ, пожирая глазами недоумѣнія Платона Александрыча.

— Такъ… Эхъ, вы простота, Владиміръ Иванычъ! Фамиліарно-милостиво хохочетъ Платонъ Александрычъ: — такъ — подлежитъ обмѣну. Знаете палаццо на Фонтанкѣ графа Бицдорфа? Бездоходная вещь. Его братъ (онъ указываетъ на Красноносова) — предсѣдатель администраціи несостоятельнаго графа. Мы предлагаемъ администраціи обмѣнять этотъ бездоходный домъ на нашъ, который мы построимъ на материнской землѣ. (Это вѣдь еще въ проэктѣ, въ проэктѣ. Вы не разбалтывайте. Годъ протянется. Мы пока успѣемъ выстроиться). Выпись нужна, чтобы, имѣя ее въ рукахъ, Красноносовъ могъ почву — понимаете — для соглашенія подготовить: нашъ вѣдь домъ проэктируется въ 65 наемныхъ квартиръ…

— Что жь за разсчетъ?

— Вы спросите Мацфельдена, что за разсчетъ: тамъ стѣны-то старыя, крѣпостныя, двухъ-трехъ-аршинной толщины. Одного кирпичу сколько лишняго при переборкѣ останется. Мы надстроимъ еще два этажа, разобьемъ его, изъ барскихъ двухъ квартиръ, на восемьдесятъ дешевыхъ квартирныхъ NoNo (комнаты тамъ по 12 аршинъ высоты — можно два этажа втиснуть). Ну, и мѣсто тоже: на Фонтанкѣ, въ тѣхъ мѣстахъ, квадратная сажень по 120 рублей ходитъ! А Красноносовъ перепродастъ мнѣ…

— А вы? разинувъ ротъ, спрашиваетъ съ затаеннымъ дыханіемъ Вердяевъ!

— А я ему же, въ банкъ — онъ распорядитель! — заложу за 650 тысячъ, смѣясь, объясняетъ Двининъ.

Я вижу, съ минуту Вердяевъ рѣшительно не можетъ произнести ни слова отъ удивленія.

— А потомъ? съ довольно глупымъ видомъ, любопытствуетъ онъ, разѣвая все болѣе и болѣе ротъ.

— Ну, что потомъ? смѣясь, говоритъ Двининъ, трепнувъ дружески по плечу недоумѣвающаго нотаріуса: — а потомъ еще можно будетъ дать Саровичу что-нибудь заработать, мило объясняетъ онъ, кидая глазами на присутствующаго здѣсь Филиппа Петровича: — подъ вторую закладную можно будетъ взять у кого-нибудь тысячъ 100…-- Вердяевъ благоговѣйно вздыхаетъ отъ наплыва удивленія. — Вы спросите, пожалуй, что еще потомъ? не давая опомниться Вердяеву, говоритъ Двининъ: — потомъ можно будетъ предложить милѣйшей, добрѣйшей, наивнѣйшей Ольгѣ Ивановнѣ Маториной, или его превосходительству фонъ-Саломъ купить. Еще представляется возможность заработать тысячъ двадцать, тридцать!

Двининъ мило начинаетъ кататься со смѣху, замѣчая, какое комическое удивленіе производятъ его слова даже на такого опытнаго человѣка, каковъ Вердяевъ. Дѣйствительно, самъ хитроумный, по натурѣ, Владиміръ Иванычъ спасовалъ, хотя все, что онъ слышалъ теперь, казалось, и не могло бы ему представляться новостью. Вѣдь онъ зналъ, что подобныя дѣла дѣлаются ежедневно въ Петербургѣ. Но у Двинина все это выходило какъ-то такъ быстро, неожиданно, и вмѣстѣ естественно, легко, что даже и нашъ опытный нотаріусъ не могъ не разинуть удивленно рта. Двининъ кончилъ, но Владиміръ Иванычъ все еще стоялъ съ слегка разинутымъ ртомъ. Даже флегматичный Пленеръ, пріостановившись у своего бюро писать, полуоборотился и съ любопытствомъ слушалъ живой разсказъ Двинина; а Севрюговъ, тотъ, какъ жевалъ сайку съ икрой — за ширмочками изъ папки съ гербовой бумагой — такъ и остался оцѣпененнымъ на мѣстѣ, выпучивъ впередъ свои большіе сѣрые глаза: одна щека опять у него сдѣлалась вдвое болѣе другой.

— Не налюбуюсь на васъ, почтенный Платонъ Александрычъ! выходя изъ своей задумчивости, произноситъ Вердяевъ: — истинно Богомъ отмѣченное у васъ дарованіе къ финансовымъ дѣламъ! Счастливы, счастливы!

Двининъ, видимо польщенный въ сердце этою похвалою, громко расхохотался. Покраснѣвъ, вѣроятно, изъ скромности, онъ сдѣлалъ движеніе впередъ, чтобы пройти чрезъ толпу благоговѣйно на него смотрящихъ слушателей.

— Будетъ у васъ милліонъ, Платонъ Александрычъ, будетъ! вздыхая, говоритъ нотаріусъ: — интересно бы знать, доколѣ вы будете такъ геніально комбинировать сдѣлки, изворачиваться?!

— Ad infinitum, ad infinitum, до безконечности, милѣйшій Владиміръ Иванычъ: пока дышу, пока силы есть! шутливо беря за талію нотаріуса и фамильярно его поворачивая, около себя, смѣется Двининъ. — Однако, довольно философствовать объ этомъ. Что объ этомъ говорить! Запирайте лавочку, да поѣдемте-ка лучше магарычи пить за счетъ покупщика. Basile! съ тебя слѣдуютъ магарычи, говоритъ онъ своему пріятелю.

— Ты, Платонъ, получилъ деньги; на твой счетъ слѣдуетъ.

— Развѣ это деньги! вынимая изъ жилета скомканный чекъ, замѣчаетъ Двининъ: — въ портмоне не стоитъ класть… Вотъ ты такъ заработаешь на этомъ обмѣнѣ, да на перепродажѣ мнѣ же, бѣдному, тысячъ 120!

— Цыплятъ, братъ, по-осени считаютъ. Нечего считать въ чужомъ карманѣ; смотри въ своемъ-то, слегка обиженно говоритъ пріятель. — Присутствующіе смѣются.

Наконецъ, соглашаются, что магарычи будутъ пополамъ роспиты.

— Саровичъ! командуетъ Двининъ: — садитесь на извощика (онъ суетъ ему трехрублевую бумажку); и летите къ Смурову. Пусть намъ откроютъ свѣжій боченокъ фленсбургскихъ устрицъ! Да на глубокихъ, чтобы открывали, скажите! Дюжину шампанскаго чтобъ приготовили! Прикажите старшему прикащику Лукѣ, отъ моего имени, чтобы мои двѣ заднія комнаты приготовили. Если есть посторонніе — пусть переведутъ куда-нибудь. Поворачивайтесь, живо! — Саровичъ торопливо убѣгаетъ. — Ну, Basile, Мацфельденъ, Михѣевъ — жрать! хватаясь за шляпу и суетясь, кричитъ Двининъ: — Владиміръ Иванычъ! подъѣзжайте, какъ лавочку запрете. Ждемъ! — И быстро со всѣми нами прощаясь и граціозно расточая поклоны направо и налѣво, Двининъ летитъ къ корридору. Свита гурьбой, какъ за главнокомандующимъ, несется за нимъ. — Я еще сдѣлаю сюрпризъ вамъ, господа, одушевленно говоритъ Двининъ на бѣгу: — привезу съ нами завтракать ее! — (Дѣло, очевидно, идетъ о Грипоръ).

— А-а-а! восторженно говоритъ Краеноносовъ.

Вердяевъ, задумчиво покачивая головою, уходитъ въ кабинетъ.

— Что, Савельичъ? спрашиваетъ Аваловскій нашего кассира, видимо, все еще пораженно-стоящаго, съ раздутой щекой, у кассы.

— Что? задумчиво произноситъ тотъ.

— Это ни Бекиревъ, ни Бофоръ, ни Шебанскій… идеалисты!

— Правда; ума не приложу, какъ это у него все живо дѣлается! Севрюговъ выходитъ изъ оцѣпенѣнья и начинаетъ медленно дожевывать сайку съ икрой.

— И вѣдь что замѣчательно, поясняетъ мнѣ сосѣдъ Аваловскій: — у него секретовъ нѣтъ. Передъ всѣми разсказываетъ. И всѣ знаютъ, какой онъ ударъ хочетъ сдѣлать — но ни предупредить, ни подражать ему не въ состояніи. Бисмарковская черта!

Конечно, весь вечеръ сегодня былъ наполненъ у насъ толками о Двининѣ. Говорили и спорили всѣ: и я, и жена, и Аваловскій съ m-lle Морошкиной. Не скрылъ я отъ Кати, прійдя изъ конторы, замѣченной холодности ко мнѣ нотаріуса, о которой говорилъ въ началѣ этой главы.

— Онъ дуется, по моему мнѣнію, за то, что Анна Алексѣевна у насъ, замѣтила Катя.

— И я думаю. Ну, да что на это смотрѣть!

— Однако, какъ бы не было непріятностей: отъ мѣста можетъ отказать.

Я не могъ не сообщить ей, что нѣчто подобное ужь имѣлось въ виду у Вердяева. Мнѣ это сказалъ Двининъ, сегодня же, въ передней конторы, когда, нагнавъ его яри отъѣздѣ и отведя въ сторону, я просилъ о разсрочкѣ платежа квартирныхъ денегъ.

«Только у него больно ужь почеркъ хорошъ: жаль разстаться», будто бы сказалъ Двинину нотаріусъ про меня. Почеркъ, значитъ, меня спасаетъ. Все можетъ человѣку пригодиться, какъ оказывается!

XXI.

8-го апрѣля, понедѣльникъ.

Съ Корутновымъ въ субботу было происшествіе. Говорятъ, напился за завтракомъ и чуть не побилъ и Вердяева, и Шакалова: все требовалъ денегъ «на политическую экономію» отъ послѣдняго, какъ отъ будущаго попечителя. Должно быть, это ужь дѣло рѣшенное, что Шакаловъ будетъ его опекать. Даже Пленеръ смѣялся, разсказывая все это потихоньку Севрюгову. Швейцаръ же даже съ негодованіемъ передавалъ кассиру о томъ, какъ этотъ «чортъ» лѣзъ драться «съ бариномъ». Это находитъ себѣ подтвержденіе въ томъ обстоятельствѣ, что Вердяевъ, послѣ завтрака, вышелъ въ контору тяжело дыша и, вытирая потъ со лба, замѣтилъ Николаю Иванычу философски-отвлеченно

— Какъ непріятно имѣть дѣла съ людьми горячаго темперамента!

Сегодня приходится отмѣтить лишь два эпизода: пріѣздъ въ контору присяжнаго повѣреннаго съ моноклемъ въ глазу и портфельнымъ сверткомъ подъ мышкой — ну, да еще, пожалуй визитъ, «почтенной госпожи Мозельсонъ».

Присяжный съ моноклемъ въ глазу прилетѣлъ съ-позаранку.

Онъ ужь и прежде бывалъ при мнѣ, сколько могу припомнитъ. Но всегда какъ-то такъ случалось — я замѣчалъ — что сколько онъ ни говорилъ въ конторѣ съ нотаріусомъ, Пленеромъ и Шакаловымъ, о кассаціонныхъ жалобахъ и рѣшеніяхъ — ничего изъ этого путнаго для доходности нашей нотаріальной конторы не выходило. Онъ не давалъ намъ никакихъ заказовъ, всегда лишь обѣщая «привезти ихъ въ слѣдующій разъ»… Но болтунъ онъ былъ, видимо, ловкій. Всегда «подымалъ» какіе-нибудь спорные юридическіе вопросы. Самъ жарко спорилъ, а еще жарче, кажется, вслушивался въ то, что толковали о кассаціонныхъ рѣшеніяхъ Вердяевъ, Пленеръ и другіе. Горячить въ спорѣ онъ умѣлъ незамѣтно для самихъ дебатантовъ.

— Кто такой этотъ присяжный? полюбопытствовалъ я сегодня у Дмитрія Павлыча.

— Юридическій казакъ-развѣдчикъ! отчеканилъ онъ, съ обычною опредѣлительностью и конкретностью своихъ характеристикъ: — паразитъ, кормящійся чужою начитанностью… Можетъ быть, вы хотѣли меня спросить: какъ его фамилія?

— Да, именно, именно.

— Обкрадовъ. Фамилія совершенно идущая ему къ лицу.

Я взглянулъ вопросительно на чудака-пріятеля. (Аваловскій писалъ засвидѣтельствованіе какого-то векселя). Въ ту минуту, когда я на него взглянулъ, онъ перевертывалъ вексель на другую сторону: на просвѣтъ окна, Дмитрій Павлычъ настраивалъ транспарантъ. Разъяснить болѣе свою послѣднюю фразу, относительно фамиліи Обкрадова, Аваловскій, видимо, не намѣревался. Къ моему удовольствію, разговоръ неожиданно поддержалъ Севрюговъ.

— Съ этого Обкрадова никогда нѣтъ ничего путнаго: рубля не дастъ конторѣ заработать, вѣчно порожнякомъ, тихо говоритъ Григорій Савельичъ, подсаживаясь къ намъ (лицо его горитъ ненавистью къ Обкрадову): — только время отнимаетъ у Владиміра Иваныча и Пленера, да Шакалку такъ горячитъ, что тотъ оретъ и мѣшаетъ служащимъ въ конторѣ заниматься. Адвокатишка голоштанный!

— За то самъ всегда уноситъ что-нибудь путное, замѣчаетъ Аваловскій.

Дѣйствительно, у стола нотаріуса, цѣлый горячій диспутъ теперь происходитъ. Жертвенникъ храма россійской Ѳемиды — I ч. X тома — и заклательный ножъ онаго — Рѣшенія гражданскаго кассаціоннаго департамента берутся, просто, штурмомъ признанными и непризнанными жрецами богини правосудія! (Шакаловъ, напримѣръ, былъ всего лишь частный повѣренный). Вердяевъ Шакаловъ и гость-адвокатъ перестрѣливаются въ спорѣ интересными «пицикатто», какъ говорятъ музыканты.

— По дѣлу Кошлевскаго съ Ивановой, подъ № 781, сенатомъ высказано такое разъясненіе, начинаетъ Обкрадовъ…

Но тутъ же его цапаетъ за руку Шакаловъ.

— А вы вспомните! вспомните, что, по однородному съ этимъ дѣлу Симанскаго съ Перфильевымъ, подъ № 906, этому юридическому вопросу ужь дано иное толкованіе! на второмъ же словѣ противника, реветъ горячащійся Шакаловъ, — потому что тутъ затрогивается… И Шакаловъ пространно разъясняетъ что затрогивается.

— Позвольте, позвольте, г. Шакаловъ, жарко перебиваетъ его Обкрадовъ.

— Ничего не позволю! Ничего не позволю! Вы мою мысль прежде поймите! Шакаловъ, задыхаясь отъ волненія, крѣпко держитъ Обкрадова за руку.

— Позвольте, удается-таки присяжному выговорить: — такъ нельзя юридически спорить!.. По поводу неправильнаго отказа воронежскаго окружнаго суда въ утвержденіи… Шакаловъ хочетъ что-то сказать. — Позвольте! — домашняго духовнаго завѣщанія — позвольте, позвольте! — умершаго богучарскаго купца Анфиногенова, дано, кажется, опять-таки сенатомъ — позвольте! — новое разъясненіе этой статьи X тома?!

Шакаловъ схватываетъ противника, въ жару полемики, ужь за бортъ фрака и сильно встряхиваетъ.

— Вамъ кажется, вамъ кажется!

— Позвольте же, наконецъ! вопіетъ монокль: — вы бортъ фрака оторвете!

— А я такъ навѣрно знаю, а я такъ навѣрно знаю, горячится пуще прежняго Шакаловъ: — что въ дѣлѣ опекунскаго управленія графа Бицдорфа съ наслѣдниками заводчика Равеля…

Содомъ!

— Обратимтесь, для разъясненія этого спорнаго вопроса, хитро предлагаетъ Обкрадовъ, поправляя въ глазу монокль и уставляясь внимательнымъ взоромъ на Вердяева: — обратитесь къ мнѣнію почтеннаго Владиміра Иваныча, авторитета.

Ну, и поддѣтый на удочку «авторитетъ» разъясняетъ все, что нужно ловкому невѣждѣ Обкрадову. А тому только этого и хотѣлось! И это тянется у нихъ иногда съ часъ, съ два… Проспоривъ нѣкоторое время и кое-что даже записавъ у себя въ Юридическомъ Календарикѣ, замѣняющемъ ему бумажникъ, Обкрадовъ убѣгаетъ, пообѣщавъ нотаріусу:

— Слѣдующій разъ я къ вамъ, милый Владиміръ Иванычъ, ужь съ полными руками, принесу кое-что совершить и засвидѣтельствовать. Но, вѣроятно, и въ слѣдующій разъ прибѣжитъ «порожнякомъ», какъ презрительно выражается Севрюговъ.

— Почему это? Зачѣмъ? недоумѣвающе спрашиваю я Аваловскаго.

— Совѣтъ нуженъ, объясняетъ Дмитрій Павлычъ: — человѣку лѣнь самому рыться въ кассаціонныхъ рѣшеніяхъ, да прочитывать схоластическую сушь, а прямо попросить совѣта даромъ неловко — вотъ онъ и прибѣжитъ въ разговорѣ, незамѣтно, вывѣдать у нотаріуса или у своего же брата присяжнаго, болѣе опытнаго, въ комнатѣ «совѣта» въ окружномъ судѣ. Сегодня Обкрадовъ наводилъ разговоръ на духовныя завѣщанія. Это значитъ, что у него въ портфелѣ ужь лежитъ какое-нибудь кляузное дѣло до неутвержденному духовному завѣщанію. Ловкачи на чужой счетъ прокатиться! И вѣдь съ какой гордостью свою пряжку и монокль носитъ! Чортъ ему не братъ, подумаешь!

Хотя мы бесѣдовали въ полголоса, тѣмъ не менѣе, нотаріусъ взглянулъ въ нашу сторону, какъ бы давая намъ понять, что мы ужь слишкомъ долго заговорились; мы съ Аваловекимъ замолчали и принялись за работу. Севрюговъ отправился на свое мѣсто. Я сталъ продолжать переписку одной изъ выписей неразовскаго раздѣла.

Въ противоположность бурной сценѣ жрецовъ Ѳемиды, разыгравшихъ, предъ конторою, цѣлый состязательный турниръ въ юриспруденціи, сцена съ «почтенною госпожею Мозельсонъ» являлась мирною пастушескою идилліею, происходящею гдѣ-то не въ нашемъ вѣкѣ, когда рабство болѣе не существуетъ, какъ думаютъ нѣкоторые. Въ этой сценѣ все прошло такъ скромно и мирно, все совершалось гдѣ-то такъ далеко отъ нашихъ глазъ, за кулисами, что до нашего конторщицкаго уха донеслись лишь ослабленные звуки неблизкаго эха. Нашу юношескую скромность и непорочность цѣломудренныхъ «посѣтителей» нотаріальной конторы, видимо, хотѣлъ пощадить почтенный нотаріусъ Владиміръ Иванычъ. Сцена эта наблюдалась мною лишь урывками, правду сказать. Она пополнялась болтовней Севрюгова, состоящаго въ интимныхъ сношеніяхъ съ швейцаромъ конторы, молодцоватымъ Павлюкомъ. А потому все въ ней дышетъ мистеріями, таинственностью, полушептаніемъ на низкихъ нотахъ Вердяева, Пленера, Севрюгова…

«Госпожа» Мозельсонъ явилась въ контору не «порожнякомъ», какъ говорилъ тотчасъ нашъ почтенный кассиръ. О, нѣтъ! Напротивъ, она крѣпко и на виду у всѣхъ держала въ рукахъ контрактъ — и появленіе ея на порогѣ было привѣтствуемо довольною улыбкою Севрюгова. У него, вѣрно, тотчасъ зачесались ладони, въ предвидѣніи полученія значительнаго куша.

Кто была Мозельсонъ — это болѣе подразумевалось служащими въ конторѣ, чѣмъ произносилось вслухъ. Еврейка была особа, отвратительно обезображенная оспою. Роста она была крохотнаго, но толщины необъятной. На ней былъ кофейный парикъ. Несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ и внѣшнее безобразіе, она имѣла яркую розу на модной шляпѣ, черное шелковое платье съ какими-то китайскими разводами понизу, золотую цѣпочку на полной груди, браслеты и кольцы на рукахъ… Ее сопровождалъ робкій армянинъ Хазировъ, старый конторскій знакомецъ, еженедѣльно, ежедневно, ежечасно, можно сказать, совершавшій у насъ покупку, перекупку и продажу красильныхъ заведеній столицы. У него этихъ красиленъ всегда было по три, по пяти на рукахъ. Однѣ продавались, другія покупались вновь. Теперь онъ, какъ оказывалось, рѣшился заняться болѣе выгоднымъ промысломъ…

Какъ и всегда водится, при посѣщеніи конторы важными особами, швейцаръ торопливо пробѣгаетъ на цыпочкахъ въ кабинетъ нотаріуса, дабы предупредить о прибытіи необыкновенной гостьи. Нотаріусъ поспѣшно пріотворяетъ дверь кабинета и, не подавая руки и оставаясь на порогѣ, произноситъ:

— А, госпожа Мозельсонъ, опять! Пожалуйте, пожалуйте сюда! — И онъ скорѣе прячетъ ее вмѣстѣ съ Хазировымъ въ кабинегъ: — никого не пускать ко мнѣ, Николай Иванычъ! громко предупреждаетъ онъ Пленера. Помощникъ нотаріуса оборачивается къ Севрюгову и какъ-то многозначительно съ нимъ переглядывается, улыбаясь.

Въ кабинетѣ открывается таинственная конференція.

Вслѣдъ затѣмъ, по корридору раздаются торопливые шаги и на порогѣ появляются двѣ какія-то рѣзвыя женскія фигурки въ яркихъ платьяхъ. Но далѣе порога имъ не удается переступить: сильныя длани молодцоватаго Павлюка ухватываютъ ихъ за хвосты и увлекаютъ въ переднею.

— Не приказано пущать! объясняетъ онъ подавленнымъ шопотомъ.

— Мы къ нотаріусу!.. Мы имѣемъ право! Мозельсонша сюда поѣхала, мы узнали! Мы не хотимъ оставаться! Мы не знаемъ этого татарина Хазирова!

Но стражъ благочинія неумолимъ. Онѣ извергаются швейцаромъ сначала въ переднюю, а потомъ на черную лѣстницу.

Аваловскій толкаетъ меня локтемъ и язвительно третъ свою остренькую бородку.

Немного погодя, Вердяевъ выходитъ въ контору съ контрактомъ Мозельсонъ въ рукахъ и начинаетъ таинственно шептаться съ Пленеромъ. Онъ возвращается въ кабинетъ, а Николай Иванычъ подзываетъ Севрюгова и таинственно шепчется ужь съ кассиромъ. Все это, кажется, хотятъ скрыть отъ насъ, паріевъ конторы. Еще минутъ черезъ пять, пріѣзжаетъ какой-то господинъ, такъ сказать, незначительнаго бюрократическаго вида: у него металлическіе пуговицы на сюртукѣ и ленточка въ петличкѣ.

— Управляющій домомъ Филенскаго, по --кову переулку, конфузясь, тихо напоминаетъ онъ Пленеру. — Требуется мое согласіе на передачу квартиры.

— Знаемъ-съ, таинственно успокоиваетъ его Пленеръ.

— Они здѣсь? — Гость кидаетъ глазами на кабинетъ, видимо, робѣя. Пленеръ шепчетъ, что управляюшаго ждутъ. Управляющій на цыпочкахъ идетъ въ кабинетъ. — Новая конфиденція.

Въ передней раздаются шумъ и возня… Нотаріусъ тревожно выглядываетъ изъ кабинета.

— Слава Богу, что сегодня нѣтъ постороннихъ въ конторѣ, тихо говоритъ онъ Пленеру. И онъ мигаетъ повелительно Севрюгову. Севрюговъ спѣшитъ въ переднюю водворить благочиніе… Въ передней шумъ утихаетъ. Севрюговъ возвращается смѣющимся. — Послать швейцара за свидѣтелями! говоритъ повелительно Севрюгову Владиміръ Иванычъ. — Господинъ Мастовъ, пожалуйте сюда! — Онъ уводитъ меня на время въ кабинетъ.

«Госпожа» Мозельсонъ сидитъ на кончикѣ турецкаго дивана; всѣ остальные торчатъ на ногахъ…

— Сдѣлаете потомъ засвидѣтельствованіе передачи квартирнаго контракта отъ имени госпожи Фейги Исаевны Мозельсонъ. вдовы отставного рядового, неграматной, персидскому подданному Азаріану Мечитовичу Хазирову. Согласіе г. управляющаго домомъ ужь имѣется. Всѣ жительствуютъ въ д. Филенскаго. Вотъ довѣренность управляющаго. Это паспорта гг. контрагентовъ, вручая пачку документовъ, поясняетъ Вердяевъ: — прошу васъ контрактъ никому не показывать — это на вашей отвѣтственности.

— И позвольте просить, г. нотаріусъ, начинаетъ Хазировъ: — и чтобы сказано было въ засвидѣтельствованіи, что передается и мебель, и заведеніе. Окажите содѣйствіе.

— Радъ бы; но этого нельзя сдѣлать, этого нельзя, Хазировъ! замѣчаетъ живо Вердяевъ: — не требуйте невозможнаго. Это ужь само собою подразумѣвается, что съ мебелью и жильцами передается. Контрактъ знаетъ одну квартиру. Успокойтесь. Почтенная госпожа Мозельсонъ честная женщина, она не захочетъ васъ обмануть.

Хазировъ убито замолкаетъ и потупляетъ глаза.

Между тѣмъ оказывается, что убѣжавшій за свидѣтелями швейцаръ оставилъ парадную дверь безъ призора. Рѣзвыя женскія фигурки, только-что являвшіяся въ корридоръ конторы, воспользовавшись таковою оплошностью нашего гвардіона, вторгаются въ переднюю, дѣлаютъ ловкій обходъ черезъ внутреннія комнаты квартиры Вердяева и неожиданно появляются на порогѣ кабинета.

— Ахъ! нервно вскрикиваетъ «почтенная» госпожа Мозельсонъ.

— Какъ вы смѣли, какъ вы смѣли! напускается на нихъ нотаріусъ.

— Мы не желаемъ оставаться! кричать онѣ бойко. — Пусть намъ этотъ татаринъ Хазировъ пообѣщаетъ, поклянется передъ вами, г. нотаріусъ, что сдѣлаетъ новые бархатные бурнусы! Иначе мы уходимъ, не остаемся! Еще Мозельсонша намъ обѣщала сдѣлать, да надула, а теперь передаетъ. Мы никакія такія послѣднія!

— Фуй, какой срамъ! говоритъ «Мозельсонша».

— И будутъ бурнусы! спѣшитъ сказать Хазировъ. — Оставайтесь.

— Ну, видите! успокоиваетъ пансіонерокъ Владиміръ Иванычъ: — г. Хазировъ великодушный человѣкъ. Уходите.

— Пусть побожится земли съѣсть!

— Будетъ, все будетъ, уходите! выпроваживаетъ ихъ въ другую комнату конфузящійся Вердяевъ, заслоняя спиною дверь конторы. — Г. Хазировъ очень великодушный человѣкъ!

— Г. нотаріусъ, сладко просятъ изъ-за дверей рѣзвыя фигурки: — еще просьба. — Онѣ манятъ пальчиками Владиміра Иваныча. — Онъ смѣется и подходитъ. Онѣ что-то ему шепчутъ.

— Ну, конечно, дастъ. Онъ великодушный! произноситъ, улыбаясь, Вердяевъ: — Хазировъ, онѣ просятъ на пару пива.

Армянинъ суетъ имъ торопливо рубль и онѣ, со словомъ «мерси», убѣгаютъ черезъ заднія комнаты.

Я ухожу въ контору, готовясь сейчасъ приняться за большую работу. Вскорѣ нотаріусъ снова появляется въ нашей комнатѣ и, подойдя къ кассиру Севрюгову, не громко говоритъ:

— Приготовьте счетъ. Не стѣсняйтесь.

Онъ удаляется опять въ кабинетъ. — Является въ контору мѣщанинъ, для котораго писался у Аваловскаго вексель. Пленеръ громко требуетъ у Дмитрія Павлыча вексель.

— Готовъ, сейчасъ, отвѣчаетъ послѣдній и идетъ взять книгу сборовъ, для внесенія городскихъ пошлинъ но векселю.

— Это не ваша обязанность, кладя на книгу руку, гордо говоритъ Венцеславъ Венцеславичъ. — Я на реэстрахъ и книгѣ сборовъ. Это моя спеціальность.

— Ваша спеціальность, кажется, больше наушничать, вспыхивая, замѣчаетъ Аваловскій и выдергиваетъ изъ-подъ его руки книгу сборовъ. Онъ уноситъ ее на свой столъ и садится вписывать пошлины.

Венцеславъ Венцеславичъ багровѣетъ. Онъ подымается со своего мѣста и молніеносно взглядываетъ на моего пріятеля.

— Господинъ Аваловскій, вы забываетесь! задыхаясь отъ злобы, произноситъ онъ. — Вы это вспомните…-- Онъ вытягиваетъ вверхъ свои воротнички, поправляетъ галстухъ и большими шагами направляется въ кабинетъ нотаріуса.

Черезъ минуту Венцеславъ Венцеславичъ выходитъ оттуда съ Вердяевымъ. Владиміръ Иванычъ, видимо, самъ смущенъ: онъ нервно поправляетъ рукой свои накрашенные виски. Рука его трясется.

— Все это мнѣ очень не нравится, говоритъ нотаріусъ, ни къ кому не относясь въ частности: — если это будетъ повторяться, я вынужденъ буду пригласить кого-нибудь изъ васъ двухъ, господа…

Онъ окончательно смущается и не договариваетъ.

Выходя изъ конторы, я передалъ, конечно, Аваловскому сцену, которой сейчасъ былъ свидѣтелемъ въ кабинетѣ нотаріуса.

— И живымъ товаромъ торгуемъ; я же васъ когда-то предупреждалъ, напомнилъ мнѣ Дмитрій Павлычъ. — Дѣятельность наша очень разнообразна!

XXII.

9-го апрѣля, вторникъ.

Что-то толстякъ нашъ, Севрюговъ, кряхтитъ съ утра… Жалуется на нездоровье. «Двухъ булокъ утромъ не могъ съѣсть», говоритъ онъ съ грустью. Должно быть не притворяется: отъ завтрака въ 11 часовъ отказался; жуетъ одну сухую сайку цѣлый день; сидитъ неподвижно на своемъ креслѣ.

— Объѣлся, должно быть, шепчетъ мнѣ Аваловскій.

— Вы лечились бы бавшитизмомъ, совѣтуетъ ему съ участіемъ Пленеръ.

Григорій Савельичъ отрицательно качаетъ головою.

— Возьмите моего доктора, предлагаетъ нотаріусъ.

Севрюговъ отчаянно махаетъ рукой.

— Пойду въ баню, поставлю пятьдесятъ рожковъ, выпью два самовара чаю, да съѣмъ пять филипповскихъ калачей съ ветчиной — тогда только и буду здоровъ, говоритъ онъ.

Вердяевъ, смѣясь, отходитъ прочь и садится за работу.

— Хвалю, Савельичъ! шепчетъ кассиру Дмитрій Павлычъ: — совѣтую еще прибавить къ рецептурному меню: яичницу изъ тридцати яицъ, да хо-о-рошій капуснякъ изъ греческой кухмистерской. Какъ рукой сниметъ проказу. Это васъ вчера Мозельсонъ сглазила. Я ужь видѣлъ, какъ она, чародѣйка, взглянула на ваше брюшко, войдя въ контору.

— Молчи, насмѣшникъ! отшучивается недугствующій Севрюговъ.

Бекиревъ прибѣгаетъ въ полдень узнать: не было ли «отвѣта» отъ Саровича или не оставлялъ ли онъ записки? Увы! нѣтъ… Бекиревъ, по обыкновенію, ажитированъ и, встрѣтясь съ Вердяевымъ, негодуетъ на недавнее легкомысленное отношеніе Двинина къ его проэкту банка.

— Дуракъ набитый вашъ Двининъ, говорить онъ нотаріусу: — не знаю, чѣмъ вы восхищаетесь въ немъ?!. Нѣтъ, никто не хочетъ понять практичности моей идеи! заключаетъ онъ со вздохомъ.

— Утѣшьтесь, Павелъ Николаичъ. Свѣтъ не клиномъ сошелся: найдутся умные люди.

— Мало «умные»; нужно, чтобъ при капиталѣ были.

— Найдутся и такіе. Постойте, я познакомлю васъ когда-нибудь съ Евгеніемъ Неразовымъ.

— Состоятельный человѣкъ?

— Да развѣ не знаете! Раздѣлъ милліоннаго наслѣдства недавно мы ему дѣлали. Сотни тысячъ у человѣка теперь. И молодой, энергическій.

— Ахъ, это тотъ, что кинжалъ намѣревался засадить въ бокъ сестрамъ, какъ вы разсказывали?

— Тотъ.

Бекиревъ задумывается.

— Отблагодарю, познакомьте, говоритъ онъ.

И только-что Бекиревъ это произноситъ, какъ — по мановенію волшебства, должно быть — и самъ Неразовъ оказывается на лицо. Счастливецъ Бекиревъ!

Евгеній Неразовъ влетаетъ въ контору, махая въ рукахъ хлыстомъ. Теперь онъ опять одѣтъ въ свою оригинальную черкеску, такъ идущую къ его красивому восточному типу лица. Онъ прямо подходитъ къ столу Вердяева.

— Я не могу новаго передѣла требовать, Владиміръ Иванычъ? Теперь ужь поздно? освѣдомляется онъ скороговоркой. — Я раздумалъ брать мою часть! Всѣ говорятъ, что эти подлецы обсчитали меня: я былъ любимый сынъ отца!

— Поздно, поздно, Евгеній Алексѣичъ, съ отчаяніемъ говоритъ нотаріусъ: — теперь кончено. Вы росписались въ актѣ, что передѣлокъ болѣе не станете требовать. Образумьтесь, наконецъ! Что-жь это за безконечная у васъ канитель тянется?!

— Я не росписывался въ этомъ!

— Росписывались, я вамъ говорю. Вы сегодня получите выпись, можете прочесть.

— Это вы потомъ неправильно вставили!

— Евгеній Алексѣичъ, какъ вамъ не стыдно! Развѣ вы ребенокъ? Развѣ вы не граматны? Вамъ два раза было читано. Вы, наконецъ, лично читали со мною много разъ проэктъ и подписали.

— Я читалъ и подписывалъ только проэктъ!

— А актъ?

— Я тогда былъ подневоленъ: братъ Николай меня за руки держалъ! Это насиліе! Мнѣ сказали опытные адвокаты, что такой актъ, какъ актъ вынужденный, не считается дѣйствительнымъ. Я могу жаловаться, просить объ его уничтоженіи. Я опять хочу назадъ тамбовскую Алексѣевку! Это все штуки муженьковъ Машкиныхъ и Аглашкиныхъ, знаю! Я буду на васъ жаловаться сенату; я почти малолѣтній, слабый, впечатлительный, горячій юноша! Я подъ защитой закона, сената.

— Жалуйтесь, говоритъ взволнованно Вердяевъ и трясущейся рукой поправляетъ свои виски. — Это чортъ знаетъ что такое!

И онъ направляется къ кабинету.

— Голубчикъ Владиміръ Иванычъ, я пошутилъ, я пошутилъ! кидаясь опять на шею къ нотаріусу и вдругъ заливаясь слезами, кричитъ Неразовъ: — я хотѣлъ попугать. Не уходите!

Вердяевъ старается высвободиться изъ его объятій.

— Такъ не шутятъ, такъ не шутятъ, г. Неразовъ! Я вамъ не мальчикъ, Володька, достался. Такъ вы могли прежде съ крѣпостными, въ вашей тамбовской Алексѣевкѣ, обходиться! Уважьте мои лѣта, мое высокое званіе нотаріуса — друга, посредника и охранителя интересовъ публики въ самыхъ щекотливыхъ, священныхъ житейскихъ дѣлахъ: денежныхъ!

— Браво, Вердяйка! шепчетъ около меня зоилъ-Аваловскій: — ну, ну! Когда я путешествовалъ… Начинай!

— Уважилъ, уважилъ, милый Владиміръ Иванычъ! кричитъ, между тѣмъ, Неразовъ. (Онъ снова кидается на Вердяева). — Я не хотѣлъ обидѣть, не хотѣлъ! Не сердитесь. Я 200 тысячъ дамъ вамъ изъ наслѣдства, только не сердитесь!

Вердяевъ, видимо, не можетъ долѣе крѣпиться. Онъ фыркаетъ отъ смѣха. Всѣ присутствующіе громко усмѣхаются.

— Вы сами не помните или не понимаете, Евгеній Алексѣичъ, что говорите! произноситъ, оправляясь, нотаріусъ. — Успокойтесь прежде всего сами.

— Дѣйствительно, не помню.

Неразова, какъ нервную дѣвушку, усаживаютъ въ кресло нотаріуса и Пленеръ приноситъ ему собственноручно стаканъ воды съ камина.

— Прежде всего, отложите въ сторону вотъ это; совершенно неумѣстная вещь въ вашихъ рукахъ, какъ я замѣтилъ, произноситъ, улыбаясь, Вердяевъ. И онъ беретъ изъ его рукъ хлыстъ. Нотаріусъ самъ помѣщается на стулѣ вблизи Неразова. — Затѣмъ, скажите мнѣ откровенно: чѣмъ вы недовольны въ раздѣлѣ? Ваши права, по закону, всѣ удовлетворены. Вамъ даже сестры уступили, по моему совѣту, изъ своихъ частей кое-что лишнее.

— Я всѣмъ доволенъ, я всѣмъ доволенъ!

— Тогда зачѣмъ вы думаете о невозможномъ теперь передѣлѣ?

— Я отъ всего хочу отказаться. Я не хочу моей доли. Я все хочу отдать Музѣ! Муза дѣвушка; Муза можетъ выйти замужъ; у ней есть женихи. Если она будетъ богата…

— Прекрасно, похвально; но зачѣмъ же Музѣ Алексѣевнѣ все отдавать! Подумайте о себѣ. Отдайте ей часть… И для всего этого вовсе не нужно требовать передѣла; можно сдѣлать у меня же дарственный или переуступной акты. Вы совершенное дитя, Евгеній Алексѣичъ!

— Да, это правда, соглашается Неразовъ, опуская голову на грудь.

Онъ начинаетъ усиленно пить воду изъ стакана, стоящаго передъ нимъ. Нотаріусъ встаетъ и отходитъ: онъ, видимо, хочетъ Неразову дать время успокоиться.

— Что за великолѣпная личность! Что за благородное, широкое сердце! Что за дикія страсти! Сынъ вовсе не холоднаго сѣвера, а сынъ южныхъ, горячихъ степей, Алеко! восторженно говоритъ Владиміру Иванычу Бекиревъ у нашего барьера. — Вотъ кто могъ бы понимать широкія, полезныя идеи! Какъ жаль, что здѣсь нѣтъ въ эту минуту Пандѣева, Скрипачева! Какіе бы страстные мотивы, романсы могла бы внушить имъ такая открытая, знойно-страстная натура, какъ этотъ Неразовъ!.. Познакомьте меня скорѣе съ нимъ.

— Теперь, я думаю, не время, Павелъ Николаичъ, замѣчаетъ нотаріусъ: — ему нужно дать успокоиться.

— Теперь-то и время. Это отвлечетъ его отъ черныхъ думъ минуты. Пожалуйста.

— Все-таки подождите съ минуту. Дайте ему прійти въ себя.

Чрезъ полчаса декорація перемѣняется: мы всѣ ужь сидимъ опять за кропотливою работою: Вердяевъ тоже корпитъ у бюро за проектомъ какого-то акта; а Неразовъ ходитъ съ Бекиревымъ передъ нами большими шагами. Бекиревъ его ужь держитъ за талію. Слѣдовъ слезъ незамѣтно на оригинальномъ лицѣ Евгенія Алексѣича. Но онъ оживленъ, по обыкновенію. Бекиревъ ему сыпитъ и сыпитъ полными горшнями комплименты! Неразовъ конфузится, но пригибаетъ голову и, видимо, съ наслажденіемъ вслушивается въ сладкія пѣсни сирены. Повременамъ онъ нервно расправляетъ, всею пятернею правой руки, гриву своихъ роскошныхъ кудрей. (У Неразова въ лѣвой рукѣ свертокъ проэкта бекиревскаго банка).

— Широкая идея! говоритъ ему прожектеръ. — Много люда скажетъ великое спасибо! Честь и слава будетъ учредителямъ.

— Интересно, прочту, отвѣчаетъ Неразовъ, хлопая сверткомъ себя по рукѣ.

— Только чтобъ капиталовъ оказалось достаточно, замѣчаетъ Павелъ Николаичъ.

— Теперь найдутся! Можно будетъ заложить или продать часть имѣній. Не въ этомъ, значитъ, дѣло. Увѣрены ли вы, что выгода будетъ?

— 30 % дивиденда на акцію можемъ разсчитывать. Головой ручаюсь.

— Именно головой, жарко подхватываетъ эту мысль Неразовъ: — потому что я кладу состояніе. Если плутня окажется, г. Бекиревъ — какъ бываетъ нерѣдко въ нашихъ, знаете, акціонерныхъ обществахъ — я разбираться, тягаться, судиться не стану; я сейчасъ, по-кавказски, секимъ башка, голову долой! (Онъ опять выхватываетъ изъ кармана маленькій кинжалъ).

Бекиревъ задумывается на минуту.

— Нѣтъ, какія же тутъ могутъ быть плутни! ужь меланхолически замѣчаетъ онъ. — Чистое, широкое, полезное дѣло.

— То-то, предупреждаетъ Неразовъ: — на широкое дѣло всегда готовъ. На пустякахъ же мараться не стоитъ.

— Однихъ учредительскихъ можно сорвать сто тысячъ. Акціи у насъ будутъ въ рукахъ. Да директорскихъ будете получать 12 тысячъ въ годъ. Золотое дѣло! Идея, которую я давно лелѣялъ.

— Прочту, непремѣнно прочту!.. Неразовъ опять рукой расправляетъ свои кудри. — Только увѣрены ли вы, что меня выберутъ въ дирекцію?

— У васъ будетъ большинство акцій.

— Чортъ возьми, недурно было бы, въ самомъ дѣлѣ! Носъ-то какой можно было бы наклеить этимъ подлецамъ, муженькамъ Машекъ и Аглашекъ! Они утверждаютъ, что я пропащій человѣкъ. Теперь атанде, господа. Опроверженіе на лицо. Позавидуете сами! А жалованье исправно будутъ мнѣ выплачивать? дѣтски наивно спрашиваетъ Неразовъ.

— Да вы сами будете директоромъ. Свое первымъ возьмете, конечно.

— Правда, не сообразилъ… Мысль банка мнѣ нравится! Ну, наконецъ, и то, что у меня будетъ какое-нибудь position sociale. По правдѣ сказать, что-жь я такое до сихъ поръ? — un chien de la rue, столичный гранильщикъ мостовыхъ изъ большого свѣта, кавказецъ-прапорщикъ въ отставкѣ, для котораго Наполеонъ — «въ родѣ бородавки»! смѣется онъ: — Мнѣ очень нравится ваша мысль! Благодарю, что сдѣлали честь, предложивъ меня въ учредители. Вербуйте болѣе! Будемъ дѣйствовать сообща! Съ своей стороны, я переговорю съ двумя моими пріятелями: молодымъ княземъ Коко Ачиковымъ, спортсменомъ, и съ извѣстнымъ крезомъ, собачникомъ, скандалистомъ и на всякія хорошія и дурныя дѣла охотникомъ, Лёлькой Ситачевымъ! Съ нимъ у насъ дѣло живо пошло бы впередъ. Что стоитъ ему отвалить намъ полмилліона, милліонъ?!

— Главное, вамъ слѣдуетъ познакомиться, Евгеній Алексѣичъ, съ другомъ моимъ, тайнымъ совѣтникомъ Никитой Никитичемъ Пандѣевымъ.

— Не изъ Тифлиса?

— Нѣтъ. Извѣстный профессоръ музыки, авторъ салонныхъ романсовъ, вѣрно, слышали. Позвольте васъ ему представить. Онъ ужь давно интересуется вами, сколько я знаю. Необходимо для дѣла.

— Если нужно для дѣла — съ охотой!

Вердяевъ вслушивается съ своего кресла въ ихъ разговоръ… Теперь онъ оторвался отъ своей работы и улыбается широкимъ ртомъ.

— Евгеній Алексѣичъ! говоритъ онъ: — а сестрицѣ Музѣ Алексѣевнѣ что-жь останется? Вы-жь сейчасъ хотѣли всю вашу долю нереуступить ей по дарственному акту?

— Ахъ, да! вспоминаетъ Неразовъ, пріостанавливаясь ходить: — Музѣ, Музочкѣ я хотѣлъ, дѣйствительно, подарить. Забылъ, простофиля! (Онъ бьетъ себя рукой по лбу). — Извините, г. Бекиревъ, обѣщано, вы сами тутъ слышали. Я не могу участвовать въ учредительствѣ.

Онъ пытается возвратить Бекиреву свертокъ.

Блѣдный, съ трясущейся бородкой отъ новаго разочарованія, со взглядомъ, сжигающимъ нотаріуса ненавистью, стоитъ Бекиревъ среди конторы въ теченіи нѣсколькихъ минутъ.

— Вы не хотите брать назадъ проэкта? спрашиваетъ Неразовъ. — Можетъ быть, вы желаете, чтобы я все-таки прочиталъ? Чтобы имѣлъ понятіе? Я прочту, непремѣнно прочту.

— Что-жь такъ-то читать, разочарованно говоритъ Бекиревъ, принимая изъ рукъ собесѣдника свертокъ злосчастнаго проэкта.

— Не будьте на меня, пожалуйста, въ претензіи: я забылъ, что доля моего наслѣдства только-что предназначалась сестрѣ! Совсѣмъ изъ головы вонъ. Какой я, право!

Бекиревъ вытираетъ холодный потъ со лба.

— Вижу, что моей идеи никто не хочетъ понять хорошенько, съ грустью произноситъ онъ, опуская рукопись злосчастнаго проэкта въ глубокій карманъ пиджака. И медленно, понуривъ голову, онъ направляется къ выходу изъ конторы.

— Забывчивый я сталъ! восклицаетъ удивленно Неразовъ посреди комнаты.

XXIII.

10-го апрѣля, среда.

Сегодня около полудня является въ контору городской посыльный, съ красной шапкой въ рукахъ. Онъ подаетъ нотаріусу записку.

— Изъ дома Карембы, докладываетъ онъ. — Очень спѣшное. Просятъ пожаловать-съ.

Вердяевъ распечатываетъ письмо и пробѣгаетъ глазами.

«Докторъ медицины магистръ формаціи, многихъ ученыхъ медицинскихъ обществъ и учрежденій членъ и корреспондентъ, отставной дѣйствительный статскій совѣтникъ Семенъ Семенычъ Даниленко», читаетъ вслухъ Владиміръ Иванычъ. — Не знаю такого! — Просятъ скорѣе-съ, плохи, поясняетъ посыльный.

— Да, онъ пишетъ: «Чувствуя приближеніе смертнаго часа…» Что же дѣлать? — Вердяевъ взглядываетъ на карманные часы и начинаетъ суетиться: — до трехъ часовъ я-жь не могу отлучаться!

Пленеръ замѣчаетъ, что, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, крайность.

— Поѣзжайте прежде вы, Николай Иванычъ. Узнайте, въ чемъ дѣло, приказываетъ нотаріусъ: — если нужно, я отлучусь изъ конторы и ранѣе положеннаго часа. Теперь же мнѣ вскорѣ нужно будетъ ѣхать съ вашимъ проэктомъ къ фонъ-Саломъ.

Проходитъ часъ — Пленера нѣтъ.

— Какъ долго, замѣчаетъ, съ досадою Владиміръ Иванычъ. Еще проходитъ полчаса — Николай Иванычъ не является. — Это нестерпимо! произноситъ, волнуясь, нотаріусъ.

Возвратился, наконецъ!..

Пленеръ является съ нѣсколько раскраснѣвшимся лицомъ; языкъ его, какъ будто, заплетается въ разговорѣ… Ничего подобнаго прежде не было съ нимъ въ конторѣ. Я замѣчаю, что и Вердяевъ съ досадой чешетъ затылокъ.

За Пленеромъ тащится, волоча ноги, самъ Даниленко. Это высокій, сѣдой какъ лунь, съ громадною, бѣлесоватою бородою отставной военный докторъ. Сюртукъ его закапанъ жирными пятнами и растегнутъ. Въ петличкѣ ленточка. На толстое брюхо сдвинутъ широчайшій жилетъ. Онъ валится на руку поддерживающей его миловидной женщины, бѣдно одѣтой въ холодную тальму. Она поддерживаетъ его всѣмъ своимъ тѣломъ; они двигаются по корридору крохотными шагами. Войдя въ контору, Даниленко опускается на ближній къ двери диванчикъ, произнося:

— Не могу идти далѣе.

— Ваше превосходительство, любезно говоритъ нотаріусъ: — пожалуйте въ кабинетъ.

— Не въ состояніи, почтеннѣйшій нотаріусъ. Позвольте здѣсь сѣсть — слабый человѣкъ! Ухъ, астма доѣхала меня!.. Конецъ приходитъ, самъ знаю, самъ докторъ, чуть слышно произноситъ старикъ: — еле живъ, повѣрите ли?.. Въ чемъ только душа держится!.. Мама! говоритъ онъ жалобно, взглядывая на сопутствующую ему дѣвицу: — треба тютюну люльку! Спросите, Маргарита Ивановна, можно ли здѣсь курить.

— Можно, можно, ваше превосходительство, торопливо успокоиваеіъ его Вердяевъ, приближаясь къ диванчику. — Нездоровы? Напрасно изволили безпокоиться пріѣзжать. Я пріѣхалъ бы на домъ.

Между тѣмъ, Маргарита Ивановна торопливо садится около него, вынимаетъ изъ бокового кармана его сюртука табачницу и начинаетъ скручивать громадную папиросу. Скрутивъ, она вставляетъ ее въ пенковый, закуренный мундштучокъ трубочкой.

— Добре, говоритъ старикъ, потянувъ раза два изъ трубочки: — Пересилилъ себя… лично… хотѣлъ… пригласить, говоритъ онъ нотаріусу: — чувствую приближеніе смертнаго часа… Желалъ бы, отходя отъ сей временной жизни… распредѣлить по справедливости… между многочисленными моими дѣтьми… отъ трехъ женъ — (вторая — разводка, третья — прогнана) — не забывъ также… и сей сердобольной юницы (онъ указываетъ на сидящую около него Маргариту Ивановну)… трудомъ нажитое благосостояніе, капиталъ…

— Великъ ли капиталъ, ваше превосходительство? и въ чемъ состоитъ? освѣдомляется Вердяевъ.

— Великъ, почтеннѣйшій, великъ! Капиталъ состоитъ изъ 10 тысячъ рублей наличными и, главнѣйше, въ претензіи моей къ военному вѣдомству, въ размѣрѣ ста тысячъ карбованцевъ, говоря по нашему, по-хохлацки. Великъ! Есть за что наслѣдникамъ благодарить меня… Это не дополучено мною съ военно-медицинскаго вѣдомства, по разсчетамъ, за двадцатилѣтнее завѣдываніе мною аптечнымъ складомъ въ Одессѣ. Великъ!.. Правда, въ этомъ числѣ есть тысячъ 20 спорныхъ; но, посудившись, все-таки можно получить и ихъ…

— Безспорные же капиталы, ваше превосходительство, когда ожидаются къ полученію изъ медицинскаго вѣдомства?

— А это, батюшка, Христосъ ужь знаетъ!.. Четырнадцатый годъ требую. Подавалъ, въ теченіи этого времени, 28 жалобъ на медленность.

— Такъ-съ, уже меланхолически произноситъ Вердяевъ, нервно поправляя виски: — такъ теперь желаете все это завѣщать?

— Всѣмъ наслѣдникамъ распредѣлить по-ровну. Никого чтобъ не обидѣть.

— Можно, если желаете-съ, задумчиво говоритъ Владиміръ Иванычъ. — Только для меня, нотаріуса, это будетъ считаться, все-таки, въ сто тысячъ какъ бы наличными, ваше превосходительство: спорны эти деньги или безспорны, предупреждаетъ онъ.

— Конечно; я самъ никого не допущу считать ихъ не наличными!

— Вамъ это будетъ стоить около 150 рублей.

— Все едино! За расходами не стою. Когда же нибудь да буду богатъ, если не околѣю сегодня!.. Да, не переживу сегодняшняго дня, почтенный нотаріусъ, не переживу! Вотъ опять вспомнилъ — и хуже дѣлается… Онъ склоняется лбомъ на ручку дивана: — Охъ, охъ!

— Не нужно ли воды? торопливо спрашивалъ Вердяевъ.

— Затянитесь разикъ, Семенъ Семенычъ, затянитесь! всовывая Даниленкѣ въ ротъ трубочку, поспѣшно говоритъ дѣвица.

— Мама!

— Что прикажете, Семенъ Семенычъ? нагибаясь, произноситъ «юница».

— Околѣваю… чувствую, приходитъ смертный часъ… Ахъ, какъ не хочется околѣвать, г. нотаріусъ, ожидая получить въ будущемъ такой капиталъ — какъ не хочется!

— Они всегда такъ, шепчетъ нотаріусу Маргарита Ивановна..

— Чего вы выдумали, что умирать приходится, ваше превосходительство! Богъ милостивъ! утѣшаетъ Владиміръ Иванычъ.

— Чувствую!.. Завѣщаніе, духовное завѣщаніе хочу совершить.

— Съ нашей стороны не можетъ быть препятствій. Но сначала необходимо составить проэктъ нотаріальнаго завѣщанія, ежели у васъ еще нѣтъ своего проэкта, Семенъ Семенычъ.

— Нѣтъ.

— Не составляли еще?

— Боялся. Убѣжденъ, что какъ составлю, такъ и околѣю тотчасъ.

— Богъ милостивъ.

— Убѣжденъ: самъ докторъ! не утѣшайте… Однако, рѣшаюсь, наконецъ.

— Тогда позвольте на квартиру пріѣхать къ вамъ сегодня вечеромъ. Теперь мнѣ некогда, ваше превосходительство: долженъ сейчасъ ѣхать на домъ къ статсъ-секретарю фонъ-Саломъ, съ важнымъ контрактомъ.

Наконецъ, соглашеніе устанавливается: нотаріусъ будетъ у Даниленки къ восьми часамъ вечера. Начинается процессъ подыманія съ дивана его туши. Цѣлая элеваціонная процедура, съ забѣганьемъ съ разныхъ сторонъ, съ подпоромъ руками, плечами. Призывается на помощь даже швейцаръ. Даниленко, валясь всѣмъ корпусомъ на руку Маргариты Ивановны, медленно удаляется изъ конторы.

Его колоссальный силуэтъ скрывается, наконецъ, въ темномъ корридорѣ, будучи заслоненъ не менѣе грандіозной фигурой надвигающейся къ намъ въ контору графини Бофоръ. («Comtes» опять слѣдуетъ робко за ней).

— Опять къ вамъ, пріятель Владиміръ Иванычъ: довѣренность! бойко восклицаетъ графиня, подавая руку Вердяеву.

— По тому же дѣлу, Варвара Ивановна? увѣренно спрашиваетъ нотаріусъ.

— По тому-же! Перемѣняю управляющаго.

— Что же? равнодушно спрашиваетъ Владиміръ Иванычъ.

— Липовъ оказался негодяемъ, ужаснымъ кунктаторомъ, медлителемъ; въ такомъ простомъ дѣлѣ требуется лишь непреклонная энергія, а онъ мямлитъ, стѣсняется пустыми формальностями. Совсѣмъ этого не ожидала отъ него! Въ мѣсяцъ ничего не успѣлъ сдѣлать. Прогоняю!

— Кажется, не потому, ma chère, робко вмѣшивается графъ Бофоръ.

— Taisez-vous, останавливаетъ его Варвара Ивановна.

— Другого нашли? освѣдомляется съ участіемъ Вердяевъ.

— Другого. У этого, кажется, ужь не сорвется, нѣтъ!

— Ну, слава Богу! Отъ души поздравляю, графиня!

— Да, поздравьте. Я теперь перемѣнила тактику дѣйствія — прежде были ошибки, мы ихъ и исправили. Не сорвется. Я сама успокоилась. Башкирцы будутъ, наконецъ, согнаны! Солимское городское общество уплатитъ-таки, въ концѣ-концовъ, мнѣ милліонъ! Жалуюсь сенату! Прошу новаго указа!.. Я, правду сказать, пріятель Владиміръ Иванычъ, имѣла виды, знаете на кого?

— Ну-те.

— На вашего Шакалова: энергическая личность! Долго колебалась въ выборѣ. Хотѣла ему предложить 3 тысячи годовыхъ — при всемъ готовомъ, разумѣется — только чтобъ онъ ѣхалъ вводить меня во владѣніе. Но не знаю, согласился ли бы онъ взяться за дѣло?

— Врядъ ли, графиня, правду сказать. Вѣдь у него большая здѣсь кліентура… И потомъ онъ вскорѣ, вѣроятно, будетъ назначенъ на должность попечителя къ одному здѣшнему значительному купцу Корутнову. Этотъ Корутновъ состоитъ несправедливо подъ опекой за расточительность. Это будетъ истинно-христіанское, добродѣтельное дѣло со стороны Шакалова, если онъ возьмется. Нужно помочь человѣку въ дѣлѣ, въ которомъ сами камни вопіютъ о несправедливости!

— Досадно!.. говоритъ Бофоръ: — Ну, да теперь я отчасти успокоена. И новый недуренъ! (Она бьетъ рукой по довѣренности). — Только скорѣй, Бога ради, скорѣй довѣренность новому управляющему!

Она суетъ въ руки Вердяеву новый документъ.

— Не задержимъ, графиня, не задержимъ! Присядьте пока, пожалуйста. — Онъ придвигаетъ ей стулъ.

— Не безпокойтесь. Я не сяду. Посадите развѣ моего старика. Я-жь просмотрю пока вышедшій сводъ рѣшеній здѣшняго коммерческаго суда за прошлый годъ.

И, надѣвъ пенснэ, она вновь дѣловитымъ взглядомъ окидываетъ этажерку нотаріуса съ юридическими книгами.

XXIV.

12-го апрѣля, пятница.

Въ среду нотаріусъ былъ-таки у Даниленко, да, кажется, еще ничѣмъ не кончили. Второй день Вердяевъ возится съ проэктомъ его завѣщанія. Чудакъ тогда не умеръ, какъ оказывается, и еще вчера былъ снова въ конторѣ. Семенъ Семенычъ, видимо, тянетъ дѣло со своимъ завѣщаніемъ изъ какихъ-то странныхъ разсчетовь. Кажется, ему очень пріятно, чтобы старикъ Пленеръ ѣздилъ къ нему почаще. Всегда, когда докторъ бываетъ у насъ, онъ проситъ прислать къ нему на домъ Николая Иваныча. Вердяеву, кажется, это не очень-то нравится, такъ какъ Пленеръ всегда является въ контору послѣ этого съ раскраснѣвшимся лицомъ и заплетающимся въ разговорѣ языкомъ. Неудобно для конторы.

— Ну, если этотъ Даниленко вздумаетъ мнѣ спаивать Николая Иваныча, говорилъ недавно Вердяевъ Григорію Савельичу, когда Пленеръ зачѣмъ-то вышелъ въ швейцарскую: — то благодарю покорно. Только этого недоставало! Старикъ полгода крѣпился, исправился было, а тутъ опять…

Вердяевъ замѣтно, сердится.

Сегодня опять докторъ пріѣзжалъ съ Маргаритой Ивановной въ контору. Таже забавная процедура съ его усаживаніемъ и подыманіемъ съ дивана. Опять утверждаетъ, что «чувствуетъ приближеніе смертнаго часа». Говоритъ, что теперь ужь не ошибется. Обѣщалъ сердящемуся Вердяеву, что, сегодня къ вечеру, окончательно установить редакцію проэкта своего духовнаго завѣщанія, такъ что потомъ можно будетъ и вписывать въ актовую книгу. Просилъ въ семь часовъ вечера прислать къ нему на квартиру «почтеннаго коллегу» — Пленера, значитъ — дабы тотъ могъ перебѣлить проэктъ. А въ 9 часовъ вечера приглашаетъ пріѣхать и самого Вердяева, для совершенія акта. Избранные свидѣтели ужь будутъ ожидать нотаріуса у Даниленко на квартирѣ. Вердяевъ-Кисловскій соглашается, махая отчаянно рукою. Но дабы не отпускать Пленера одного къ Даниленко, Владиміръ Иванычъ проситъ меня — пригласивъ въ кабинетъ послѣ окончанія служебныхъ занятій — пріѣхать тоже въ семь часовъ вечера къ завѣщателю, «какъ бы для помощи Пленеру». Я заявляю, что желаніе Владиміра Иваныча будетъ исполнено мною.

Въ назначенный часъ я ужь былъ въ домѣ Карембы.

Разыскать Даниленко, несмотря на его генеральскій рангъ, оказалось, однако, несовсѣмъ легко. Домъ былъ набитъ тысячами жильцовъ, гнѣздящихся въ мелкихъ квартирахъ, мансардахъ и меблированныхъ комнатахъ. Меня повели по темнымъ корридорамъ и лѣстничкамъ. Послѣ цѣлаго путешествія, по лабиринтамъ этихъ путей, меня привели въ номеръ, занимаемый Даниленко. Номеръ состоялъ изъ двухъ маленькихъ комнатъ съ крохотною прихожею. Обстановка самая потертая, мизерная.

Пленеръ ужь былъ тамъ. Я отрекомендовался хозяину и сказалъ Николаю Иванычу, что присланъ Вердяевымъ ему въ подмогу.

— Потребуется еще вписывать завѣщаніе въ актовую книгу, которую привезетъ нотаріусъ, объяснилъ я Пленеру: — вамъ однимъ не управиться.

Пленеръ промолчалъ: онъ ѣлъ въ это время селедку, положенную на ломтикъ булки.

— Не готово еще, господинъ… господинъ…

— Мастовъ.

— Не готово еще, г. Мастовъ, предупредилъ меня Даниленко: — трудимся, а не готово… Не хотите-ли выпить? Мама, сказалъ онъ торчащей на стулѣ около дверей прихожей ужь извѣстной намъ Маргаритѣ Ивановнѣ: — налей хлопцу горилки.

— Не пью-съ, ваше превосходительство.

— О то дурню, коллега, говоритъ добродушно хозяинъ, обращаясь къ Пленеру и указывая на меня: — зачѣмъ живетъ на свѣтѣ?.. Пейте, у меня всѣ пьютъ. Не обижайте нашей хаты. Налейте, Маргарита Ивановна!

— Ей-Богу, не пью, ваше превосходительство, говорю я, отступая назадъ.

— Ну, килюшечку…

— Не пью-съ.

— У меня такъ нельзя, говоритъ онъ, наступая на меня.

— Если вы ужь такъ желаете, то, извольте, одну рюмку выпью, съ вами вмѣстѣ.

— Э, ни! Я не пью самъ. Я люблю только, чтобъ у меня пили. А самъ отъ роду не пилъ. Теперь-же и подавно не могу, стоя на краю могилы. Я вѣдь докторъ медицины — знаю, что мнѣ вредно. Вотъ вамъ кампаньонъ… Коллега! говоритъ онъ, обращаясь къ Николаю Иванычу: — коллега, для компаніи съ ними — еще по одной, за меня!

— Семенъ Семенычъ, не могу! говоритъ Пленеръ, тоже отступая: — довольно, будетъ съ меня… Нотаріусъ пріѣдетъ, замѣтитъ, что скажетъ?

— А что скажетъ, бисовъ онъ сынъ? Мы его самого напоимъ. Пусть-ка онъ только пожалуетъ сюда!.. Ну, да не стану неволить, говоритъ Даниленко и обращается въ другую сторону. — Вотъ вамъ компаньоны: всѣ три пьютъ. Познакомьтесь — достовѣрные свидѣтели. Для завѣщанія мною приглашены сюда. Вы имъ, однако, руки не подавайте, предупреждаю: кто знаетъ, въ чемъ у нихъ руки замараны?! Можетъ быть, въ человѣческой крови.

— Что вы, ваше превосходительство, говоритъ одинъ изъ свидѣтелей обиженно.

— Ну, въ любостяжаніи, карманномъ воровствѣ.

(Свидѣтели, взглядывая одинъ на другого, пересмѣиваются).

— Однако, извините, говоритъ Даниленко, обращаясь ко мнѣ: — пойду одѣнусь. Почтенный нотаріусъ скоро будетъ. Видите, я дома въ какомъ костюмѣ. Онъ распахиваетъ старый халатъ. Костюмъ, легкій до послѣдній степени: — Мама, невыразимые дайте мнѣ!

Онъ отправляется въ другую комнату одѣваться. Послѣднія его слова на порогѣ, обращенныя ко мнѣ, были:

— Угощайтесь.

Какъ только онъ удалился въ другую комнату съ Маргаритой Ивановной, одинъ изъ свидѣтелей, взглянувъ ему вслѣдъ, всталъ и, поспѣшно моргнувъ глазомъ своимъ сотоварищамъ, подошелъ къ закускѣ, стоящей на столѣ. Первое, за что онъ взялся, былъ графинъ. Я взглянулъ на нихъ теперь внимательно. Одинъ былъ въ офицерскомъ сюртукѣ съ почернѣлыми галунами и замасленнымъ краснымъ воротникомъ, безъ погонъ. Онъ былъ еще молодъ, недуренъ собою, но все его лицо и вся внѣшность были въ страшно захудаломъ, запущенномъ видѣ; онъ, видимо, былъ небритъ ужь болѣе недѣли. Другой имѣлъ видъ робкаго, ужь пожилаго чиновника, съ зубами, подвязанными бѣлымъ платкомъ. Третій — выкреста-еврея, въ фельдшерскомъ старомъ мундирѣ. Они сильно кружились около закуски, постоянно кувыркая рюмки надъ ртомъ и беря торопливо рукамя куски селедки съ тарелокъ. Они тогда-же меня заинтересовали.

Пленеръ приблизился ко мнѣ.

— Тихо подается впередъ проэктъ его духовнаго завѣщанія, сказалъ онъ, показывая глазами на дверь, куда удалился Даниленко: — все отрывается отъ дѣла. И перемѣны постоянныя дѣлаетъ. Врядъ ли сегодня успѣемъ окончить вполнѣ.

Между тѣмъ, Даниленко вышелъ изъ другой комнаты.

Заслышавъ его шаги, свидѣтели смиренно усѣлись на свои мѣста. Теперь Семенъ Семенычъ былъ одѣтъ въ брюки и тотъ же старый докторскій сюртукъ, который мы на немъ видѣли въ конторѣ. Войдя въ комнату и подойдя къ столу съ закуской, онъ взялъ графинъ въ руки и посмотрѣлъ на свѣтъ.

— Однако, сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — какъ вы пьете водку, графинами; а еще скромничаете.

Положеніе мое было неловкое. Онъ, видимо, иронизировалъ, а я даже и не подходилъ къ столу.

— Это не я, невольно вырвалось у меня.

— И не я, сказалъ отставной офицеръ.

— И не я.

— И не я, раздаются вокругъ меня голоса достовѣрныхъ свидѣтелей. — Я начинаю таращить глаза на этихъ подлецовъ: они только что, на моихъ и Пленера глазахъ, пили, каждый по двѣ, до три рюмки — и теперь нахально утверждаютъ, что не они выпили. Я даже немного смущенъ, правду сказать.

— Вы смущены, говоритъ мнѣ, улыбаясь, хозяинъ: — вы покраснѣли… Это очень интересно. Я люблю наблюдать въ людяхъ смущеніе, удивленіе, всякіе сильные, неожиданные для нихъ афекты! Не безпокойтесь, я увѣренъ, что это не вы выпили этотъ графинъ водки. Это подлецы, свидѣтели.

И онъ показываетъ рукою на нихъ.

— Мама! зоветъ онъ Маргариту Ивановну: — сколько разъ я вамъ приказывалъ, чтобы вы, уходя изъ комнаты, не оставляли графина съ водкой, когда здѣсь штабсъ-капитанъ Стѣновъ, а уносили бы графинъ съ собою подмышкой или подъ вашимъ сердобольнымъ передничкомъ… Налейте новый. — И затѣмъ, обратясь къ свидѣтелямъ, онъ иронически прибавилъ: — прощать-то, это я вамъ прощаю, достовѣрные свидѣтели, только чувствуя приближеніе смертнаго часа, когда недалекъ для человѣка тотъ моментъ, въ который онъ предстанетъ предъ… Понимаете?

Поразительнѣе всего въ немъ было то, что онъ являлся здѣсь, дома, совершенно другимъ человѣкомъ, чѣмъ въ конторѣ. Тамъ онъ еле двигался, нужно было подымать и усаживать его тушу на каждомъ шагу; вѣчно охалъ, ложился на диванъ, будто не въ состояніи будучи сидѣть, плакался на нездоровье, на близость смертнаго часа; тутъ же онъ, хотя и передвигался медленно отъ своей тучности, но говорилъ чисто, ясно и притомъ всегда съ какимъ-то чувствуемымъ вами тонкимъ юморомъ, шуточкой надъ вами, слушателемъ, надъ всякимъ, съ кѣмъ говорилъ, надо всѣмъ, о чемъ говорилъ, что дѣлалъ… Эта его черта мнѣ тотчасъ бросилась въ глаза. Такъ, замѣтивъ, что я, усѣвшись на стулъ, оглядываю теперь, не безъ удивленія, убожество трущобы, въ которой онъ жилъ, Даниленко спросилъ меня:

— Вы удивляетесь въ какой берлогѣ я живу?.. Да-съ, господинъ… господинъ…

— Мастовъ, ваше превосходительство, подсказываю я.

— Ваше оффиціальное положеніе въ конторѣ?

Я переконфузился… Правду сказать, такого вопроса я самъ себѣ въ умѣ никогда не задавалъ, состоя ужь второй мѣсяцъ въ конторѣ.

— Писецъ, улыбаясь, отвѣтилъ я.

— Г. нотаріальный писецъ, повторилъ онъ. — Итакъ, вы, г. нотаріальный писецъ, удивляетесь, что я живу въ такой берлогѣ? Дѣйствительно, комично. Докторъ медицины, магистръ фармаціи, членъ-корреспондентъ многихъ ученыхъ медицинскихъ обществъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ — генералъ — оставляю наслѣдникамъ, по духовному завѣщанію, сто слишкомъ тысячъ рублей наслѣдства — казалось бы могъ? — и вдругъ, въ домѣ Карембы, въ одной изъ петербургскихъ трущобъ, на вышкѣ… Поймите, каковъ комизмъ! какіе афекты удивленія должна производить эта неожиданность, эти контрасты, на всякаго человѣка, впервые сюда являющагося? Истинно, интересно подсмотрѣть это, наблюдать!

Я расширялъ только зрачки отъ удивленія. Онъ на мнѣ первомъ, въ эту минуту, могъ провѣрить правильность своего предположенія, точность теоріи, которую только что высказалъ.

— Мама, душка, люльку! опять сказалъ онъ, обращаясь къ сидящей на стулѣ у прихожей Маргаритѣ Ивановнѣ. Та торопливо стала ему крутить большую папиросу для пенковой трубочки: — однако, будемте же продолжать нашъ проэктъ духовнаго завѣщанія, почтенный коллега! Г. нотаріусъ пріѣдетъ и заругаетъ насъ, улыбаясь, прибавляетъ онъ, относясь къ Пленеру: — у насъ не готово.

— Будемте, ваше превосходительство.

— А передъ тѣмъ, коллега, по-христіански… Цѣлый часъ вѣдь не прикладывались. Онъ показываетъ рукой на закуску. Свѣжій графинъ начинайте.

— Пожалуй, обтирая губы пальцами, говоритъ Николай Иванычъ, сладко посматривая на закуску. — Онъ подходитъ и наливаетъ себѣ рюмку. Онъ пьетъ.

— По второй, что же?

— Не много ли будетъ? нотаріусъ…

— Хе, хе, хе! боитесь? Мы его самого напоимъ, пусть только пожалуетъ, я вамъ сказалъ! Пленеръ еще выпиваетъ.

— Ну, по третьей, коллега.

— Нѣтъ, нѣтъ, Семенъ Семенычъ, будетъ пока. Нотаріусъ скоро пріѣдетъ. Пленеръ закусываетъ селедкой и отходитъ отъ стола.

— А вы, достовѣрные свидѣтели, казнитесь! обращается со смѣющимися глазами Даниленко къ «свидѣтелямъ»: — ибо цѣлый графинъ водки завѣщателя ужь выпили и не признались въ томъ.

— Я не пилъ; по крайней мѣрѣ, не помню, говоритъ отставной штабсъ-капитанъ Стѣновъ.

— И не я.

— И не я, говорятъ второй и третій свидѣтели.

— Такъ вы, ваше превосходительство, продолжаете настаивать чтобы начало завѣщанія осталось такъ, какъ оно у васъ составлено? спрашиваетъ Пленеръ, берясь снова за проэктъ и желая, наконецъ, заставить Даниленко приступить къ дѣлу. — «Чувствуя приближеніе смертнаго часа»?..

— Естественно, потому что я это чувствую и понимаю, какъ докторъ.

— А вотъ насчетъ этого мѣста? Пленеръ что-то показываетъ пальцемъ Семену Семенычу въ проэктѣ: — на счетъ Катерины Филипповны?

Завѣщатель прочитываетъ:

«Чтобъ ее черти разорвали»! — непремѣнно оставить!

— Да вѣдь это нельзя, не дозволяется въ завѣщаніи, ваше превосходительство. Нотаріусъ не согласится.

— Оставимъ этотъ спорный пунктъ проэкта до пріѣзда нотаріуса, говоритъ Даниленко. — Что тутъ недозволеннаго, не понимаю, если я свою супругу — да еще разведенную, по уставу духовному — завѣщаю чертямъ?!

— Но нотаріусъ не согласится, улыбаясь, говоритъ Пленеръ.

— Не выпить ли намъ по третьей, коллега?

— Нѣтъ, нѣтъ, ваше превосходительство, а впрочемъ…

Пленеръ наливаетъ себѣ и вновь выпиваетъ.

— Казнитесь, казнитесь! произноситъ Даниленко, относясь съ усмѣшкой къ свидѣтелямъ.

— Теперь пунктъ шестой, говоритъ Николай Иванычъ, берясь снова за проэктъ: — на счетъ капиталовъ, завѣщаемыхъ дѣтямъ «отъ Жозефины Павловны»… Это ужь слово здѣсь, право, неудобно, Семенъ Семенычъ, указывая пальцемъ на что-то въ проэктѣ, нотаріусъ ни за что не согласится его оставитъ, я знаю.

— Да вѣдь она сбѣжала отъ меня, въ меблированныхъ комнатахъ съ офицеромъ, середь бѣлаго дня? напоминаетъ Даниленко.

— Все-таки, все-таки, нельзя! Каково-то будетъ ея дѣтямъ, которымъ вы завѣщаете капиталы, здѣсь назначенные, читать этотъ пунктъ?

— Пусть знаютъ настоящее ея имя. Вы подумайте только, какой это будетъ для нихъ афектъ, каково удивленіе!

— Все-таки, тяжело. Помяните мое слово, что Владиміръ Иванычъ не согласится оставить этого.

— Оставимте до его пріѣзда… Не выпить ли, коллега, по четвертой?

— Нѣтъ, Семенъ Семенычъ, будетъ; нотаріусъ… А впрочемъ…

Даниленко съ довольнымъ лицомъ торопливо самъ наливаетъ ему рюмку.

Но вотъ на порогѣ показывается фигура Вердяева, въ енотовой шубѣ (хотя и весна, но на дворѣ вечеръ и холодно сегодня).

— Готово? произноситъ онъ.

— Трудимся, почтенный нотаріусъ, трудимся все время безъ отдыха, безъ перерыва — и, все-таки, не вполнѣ готово, говоритъ Даниленко, направляясь къ нему на-встрѣчу. — Мама, душка, возьмите шубу у почтеннаго г. нотаріуса.

— Это ужасно! съ отчаяніемъ произноситъ Владиміръ Иванычъ, сбрасывая шубу на руки Маргариты Ивановны, входя въ комнату съ актовой книгой подмышкой и подозрительно, я вижу, взглядывая на раскраснѣвшееся лицо конфузящагося Пленера: — когда же этому будетъ конецъ?

— Редакцію почти установили, почтенный нотаріусъ; есть лишь незначительныя сомнительныя мѣста.

— И потому нельзя было переписывать на-бѣло, объясняетъ Николай Иванычъ.

— Ждали вашего авторитетнаго рѣшенія, г. нотаріусъ, добавляетъ почтительно Даниленко. (А я вижу, что глаза его пахально смѣются).

Вердяевъ взглядываетъ подозрительно на закуску, стоящую на столѣ, и обводитъ комнату внимательнымъ взоромъ. Его глаза останавливаются на свидѣтеляхъ, стоящихъ въ сторонѣ почти на вытяжку.

— Достовѣрные свидѣтели будущаго завѣщанія, рекомендую! Руки можете имъ не подавать, почтенный нотаріусъ. Не важны, знаю; но свидѣтельствовать въ судахъ, сегодня еще, по закону, могутъ, ручаюсь; не знаю, что будетъ завтра.

Вердяевъ небрежно кланяется на ихъ униженный поклонъ, и, не подавая руки, идетъ и беретъ проэктъ духовнаго завѣщанія со стола.

— Зачѣмъ же остановка, Николай Иванычъ? Свидѣтели вписаны?

— Это все сдѣлано.

Вердяевъ прищуривается и пробѣгаетъ проэктъ глазами.

— Это вы, штабсъ-капитанъ Стѣновъ? спрашиваетъ онъ офицера.

— Я-съ, г. нотаріусъ.

— Нужно бы было какой-нибудь вашъ видъ.

Свидѣтель подаетъ указъ объ отставкѣ.

— Ну, хорошо… А у васъ есть что-нибудь? спрашиваетъ нотаріусъ у чиновника.

— У него нѣтъ, потерянъ, почтенный нотаріусъ, говоритъ за него Даниленко: — но личность его несомнѣнна. Его здѣсь всѣ знаютъ.

— Все-таки какъ-то…

— Можете у кого угодно обо мнѣ спросить, г. нотаріусъ, заявляетъ чиновникъ.

— У кого же мнѣ еще спрашивать!

— Вотъ хоть въ портерной въ здѣшнемъ домѣ, у портерщика. что стоитъ за стойкой.

— Ну, это… это… Что-жь мнѣ еще ходить по пивнымъ за справками! — Вердяевъ качаетъ головою.

— Этотъ-же, указывая на третьяго свидѣтеля, поясняетъ Семенъ Семенычъ: — выкрестъ, отставной фельдшеръ. У меня въ Одессѣ служилъ. Я его и выкрестилъ. Вполнѣ достовѣрная личность, будьте покойны… Да нѣтъ ли у тебя, братецъ, въ самомъ дѣлѣ, какого нибудь вида? Вѣдь не собакой-же ты на улицѣ живешь.

Фельдшеръ придвигается къ Даниленко и что-то ему шепчетъ.

— Онъ у него заложенъ у дворника за рубль въ домѣ, гдѣ онъ живетъ, объясняетъ хозяинъ.

— Эхъ, эхъ! кряхтитъ Вердяевъ, почесывая затылокъ. — Ваше мѣстожительство, штабсъ-капитанъ Стѣновъ?

Стѣновъ конфузится и взглядываетъ на хозяина квартиры.

— Собственно, г. почтенный нотаріусъ… онъ переходящъ. Сегодня у одного знакомаго поживетъ, завтра у другого. Бѣдность. А честности онъ удивительной! Трудно сказать, гдѣ должно считаться его мѣстожительство. У меня, напримѣръ, онъ часто ночуетъ.

— Да гдѣ прописанъ?

— Ну, ужь это формальность, формальность; зачѣмъ это спрашивать! замѣчаетъ Даниленко: — пропишите, что у меня живетъ.

— Однако, требуется закономъ. Эхъ! опять кряхтитъ Вердяевъ: — за свидѣтелями, вѣроятно, будетъ остановка, говоритъ онъ завѣщателю: — такъ нельзя легко относиться, ваше превосходительство… По крайней мѣрѣ, вы, гг. свидѣтели, не состоите ни въ родствѣ, ни въ свойствѣ съ завѣщателемъ, генераломъ? освѣдомляется нотаріусъ.

— Почтенный нотаріусъ! какъ бы обиженно произноситъ Семенъ Семенычъ: — вы меня компрометируете такимъ предположеніемъ, вопросомъ!.. Фельдшеръ Сергѣевъ, напримѣръ, выкрестъ, изъ минскихъ жидовъ, изъ халуевъ, значить; а я все-таки кобелякскій панычъ, дворянинъ родомъ.

— Законъ требуетъ подобнаго вопроса свидѣтелямъ, ваше превосходительство… Вообще, я предвижу, что изъ-за свидѣтелей придется дѣло опять откладывать. Не можете ли, ваше превосходительство, другихъ выставить.

— Недостовѣрны эти, значитъ? Казалось, ужь на что хороши!.. Формалистика, формалистика.

Я замѣчаю, что глаза Даниленки играютъ самой злой насмѣшкой. Но Вердяевъ этого не замѣчаетъ и серьёзно говоритъ:

— Просмотримте самый проэктъ, ваше превосходительство.

— Нѣтъ, прежде выпьемъ, почтенный нотаріусъ, беря его подъ-руку, снова возражаетъ Семенъ Семенычъ и ведетъ Вердяева насильно къ столу съ закуской.

— Ничего не пью, предупреждаю!

— Не обижайте моей хаты, почтенный нотаріусъ.

Вердяевъ энергически возражаетъ.

— Или хоть позвольте дать вашему почтенному помощнику, проситъ Даниленко: — у него съ утра во рту ни росинки не было; будучи докторъ, я понимаю, какъ это вредно человѣку. Коллега!

— И ему не совѣтывалъ бы, говоритъ, вздыхая, Вердяевъ.

— Зачѣмъ другихъ стѣснять — деспотизмъ! Коллега!

— Я только одну рюмочку, Владиміръ Иванычъ, сладко говоритъ Пленеръ.

— Да извольте, недовольно соглашается нотаріусъ: — что жь я вамъ нянька, что ли! Я только вамъ, Николай Иванычъ, совѣтывалъ бы… Довольно, право, довольно сегодня. Я вижу. Завтра будете нездоровы. И поѣзжайте-ка, выпивъ эту рюмку, домой, право. Я тутъ съ г. Мастовымъ управлюсь, если что будетъ нужно. Да и врядъ ли сегодня что либо послѣдуетъ окончательное: свидѣтели не годятся, по моему.

— Слышите, достовѣрные свидѣтели? спрашиваетъ Стѣнова и товарищей Даниленко. — А мой графинъ водки все-таки выпили.

— Не я, говоритъ Стѣновъ.

— И не я, повторяетъ фельдшеръ Сергѣевъ.

— Казнитесь теперь вдвойнѣ! когда другіе будутъ пить — вы будете лишь нюхать! Коллега!

Въ присутствіи Вердяева, хотя и получивъ отъ него разрѣшеніе всего на одну рюмку, Пленеръ дѣлается — что особенно странно — развязнѣе на водку. Даниленкѣ, не берущему въ ротъ ни росинки, удается-таки, наконецъ, напоить старика Пленера. Это, видимо, доставляетъ чудаку Семену Семенычу большое удовольствіе. Глаза его горятъ еще большею усмѣшкой. Видимое счастье доставляетъ ему наблюдать со стороны, какъ это сердитъ Вердяева. Вердяевъ же, выходящій изъ-себя отъ досады на Пленера, соглашается продолжать просмотръ и исправленіе проэкта завѣщанія лишь тогда, когда Даниленко согласится, наконецъ, отпустить Пленера домой. Въ концѣ-концовъ, хозяинъ уступаетъ. Пленеръ берется за свою старенькую кунью шапку.

— Коллега, жду! кричитъ ему вслѣдъ Семенъ Семенычъ.

И онъ провожаетъ Пленера до корридора.

— Теперь за дѣло, говоритъ нотаріусъ, разворачивая снова, проэктъ духовнаго завѣщанія, писанный рукою Даниленки. — Да сядемте, ваше превосходительство. Что мы стоимъ!

— Садитесь, почтенный нотаріусъ, а я постою.

— Мнѣ неловко будетъ одному сидѣть.

— Вы нотаріусъ. Высокое, священное званіе!

Вердяевъ какъ бы оживляется.

— Это дѣйствительно; вы правильно, ваше превосходительство, изволили замѣтить. Высокое. На Западѣ, напримѣръ, институтъ нотаріусовъ высоко поставленъ. Вотъ, когда я путешествовалъ съ Робертомъ Вильгельмычемъ…

— Духовники наши! охранители священныхъ человѣческихъ правъ!

— Представьте, ваше превосходительство, оживляясь окончательно, говоритъ Вердяевъ: — вы точно подслушали мои всегдашнія выраженія. Я тоже всегда говорю, что у насъ Нотаріальнымъ Положеніемъ недостаточно…

— Какъ бы отцы духовные, душеприкащики!

Глаза доктора блестятъ адскимъ сарказмомъ. (Онъ съ довольнымъ видомъ поглаживаетъ свою густую бороду). Одинъ только Вердяевъ этого не замѣчаетъ. Даже глупые «достовѣрные свидѣтели» — и тѣ въ руку улыбаются, понимая, что Даниленко смѣется нидъ нотаріусомъ.

Но вотъ Вердяевъ углубился въ чтеніе проэкта, исправленнаго Пленеромъ. Семенъ Семенычъ стоитъ за стуломъ и слѣдитъ за нотаріусомъ.

— Нужно ли это оставлять? спрашиваетъ Вердяевъ: — «Чувствуя приближеніе смертнаго часа»? Богъ милостивъ! Можете еще долго прожить, ваше превосходительство.

— Оставить, непремѣнно оставить! Потому что я чувствую; я докторъ, знаю. Теперь ужь не ошибусь. Я немощенъ, я ослабленъ.

— Настаиваете?

— Настаиваю.

— Хорошо; это еще можно оставить… Но вотъ это…-- Вердяевъ показываетъ пальцемъ: — насчетъ супруги вашей Катерины Филипповны.

— На это и почтеный коллега, вашъ помощникъ, указывалъ. Говоритъ: «недозволено». Что-жь тутъ недозволеннаго, спрашиваю? Неужели я не могу желать, чтобъ ее черти разорвали? — она загубила мою жизнь. Отъ души желаю.

— Грубое выраженіе. Вамъ не запрещается, ваше превосходительство, въ душѣ этого желать ей; но выражать на бумагѣ… Я вычеркиваю, ваше превосходительство, съ вашего позволенія.

— Насиліе, говоритъ Даниленко.

— Совершайте домашнее духовное завѣщаніе, ваше превосходительство, и пишите въ немъ что угодно; но въ нотаріальномъ…

— А я того и хочу, чтобъ было болѣе скандалу! Все-таки хоть одинъ лишній человѣкъ пусть знаетъ; вотъ хоть вашъ писецъ, первый будетъ переписывать завѣщаніе (онъ указалъ на меня). — Все-таки за душѣ легче.

— Также вычеркиваю и это неприличное выраженіе, насчетъ Жозефины Павловны. Можно ли это произносить въ оффиціальномъ актѣ?!.. Одинаково нельзя употреблять и такихъ оскорбительныхъ выраженій относительно дѣтей отъ нея родившихся! Вѣдь они считаются рожденными ею въ законѣ, законными ея и вашими дѣтьми, Семенъ Семенычъ. Хотя бы она послѣ этого и бросила васъ, сбѣжавъ — какъ вы здѣсь пишите — «середь бѣла дня, съ офицеромъ, живущимъ съ вами по сосѣдству въ меблированныхъ комнатахъ».

— Прогнана, негодная! Изгнана, какъ первочеловѣки были извержены изъ рая послѣ грѣхопаденія!

— Все равно нельзя. Вымарываю.

— Послѣ этого, не стоитъ и нотаріальныхъ завѣщаній дѣлать, почтенный нотаріусъ! Для чего же — какъ не для этихъ выраженій — я и плачу вамъ 150 рублей!

— Какъ вамъ будетъ угодно, ваше превосходительсяво; а съ этими выраженіями на одинъ нотаріусъ не согласится совершить. Вѣдь вотъ же вы нашли возможнымъ прилично выразить свою волю относительно капиталовъ, завѣщаемыхъ дѣтямъ отъ первой вашей супруги, покойной Полины Ивановны.

— Иное дѣло, вдругъ заволновавшись, говоритъ Семенъ Семенычъ: — иное дѣло! То была благодѣтельница… кроткая супруга… Царствіе ей небесное!.. нѣжная мать, домовитая хозяйка. — У него показываются слезы на глазахъ и онъ вытираетъ ихъ широкимъ размахомъ рукава. — Да упокоится душа ея въ сонмѣ… Вдругъ онъ выпрямился, что-то вспомнилъ и скоропалительно прибавилъ. — А, впрочемъ, тоже шлюха была!

Мы съ Вердяевымъ не могли не усмѣхнуться.

— Тоже золото было, стискивая зубы, говоритъ Даниленко, видимо что-то припоминая. — Теперь я вотъ еще о чемъ васъ попрошу, почтенный нотаріусъ. Маргарита Ивановна, пожалуйте сюда, говоритъ онъ присутствующей здѣсь дѣвушкѣ: — прочтите сердобольной юницѣ лично, г. нотаріусъ, § 9 завѣщанія. Чтобъ она не могла сомнѣваться.

Оказывается, что 10,000 рублей, имѣющіеся у завѣщателя въ наличныхъ деньгахъ, достаются на долю «рижской мѣщанки, дѣвицы Маргариты Ивановны Шульцъ», съ условіемъ, чтобъ она находилась при завѣщателѣ до самой его смерти, въ качествѣ честной, покорной и на все годной служащей особы. А буде она сего не исполнитъ и отойдетъ отъ Даниленко ранѣе его кончины, «хотя бы на три дня», то лишается права наслѣдованія завѣщаннымъ ей капиталомъ и таковой переходитъ, по наслѣдству, въ равной степени, ко всѣмъ семнадцати дѣтямъ отъ трехъ послѣдовательныхъ законныхъ женъ завѣщателя: Полины, Катерины и Жозефины.

— Мама, вы удовлетворены?

«Сердобольная юница» кидается ему въ ноги.

— Съ условіемъ сіе, съ условіемъ, подымая палецъ вверхъ, напоминаетъ Даниленко: — пребывать весталкою и не сбѣжать съ штабсъ-капитаномъ Стѣновымъ, подобно вѣтренной Жозефинѣ Павловнѣ… (Онъ поворачивается къ Стѣнову): — Достовѣрный свидѣтель, это и до васъ касается! Не берите на свою душу такого тяжкаго грѣха. За то на рюмку водки ежедневно можете расчитывать до скончанія живота моего!

Вердяевъ оборачивается въ мою сторону, пожимаетъ рѣзко плечами и удивленно улыбается.

— Ну, теперь насчетъ распредѣленія капиталовъ, говоритъ нотаріусъ, обращаясь опята, къ доктору: — почему вы даете такое спеціальное назначеніе этимъ спорнымъ 20 тысячамъ (онъ показываетъ на какое-то мѣсто въ завѣщаніи) на которыя сами безнадежно смотрите — именно дѣтямъ отъ Катерины Филипповны? Не справедливѣе ли было бы этотъ рискъ на всѣхъ наслѣдниковъ разложить?

— Если ужь ее самое не могу я завѣщать чертямъ, то пусть хоть дѣтямъ ея достается на орѣхи! живо говоритъ Даниленко: — это я сейчасъ передѣлалъ тутъ, съ почтеннымъ коллегой.

— Также и ваши собственныя дѣти, ваше превосходительство, побойтесь Бога. Чѣмъ же невинныя-то дѣти виноваты!

— Воля отца; право завѣщателя! забываете?

— Оно конечно…

— Вы представьте себѣ ихъ удивленіе, ужь опять мягко, вкрадчиво, съ улыбочкой, нагибаясь къ Вердяеву, говоритъ оригиналъ: — представьте, узнаютъ что наслѣдуютъ, радуются, расчитываютъ, волнуются — и потомъ вдругъ это… (Онъ показываетъ большой кукишъ). — Каковъ эфектъ и афектъ? Пожалуста, чтобъ это осталось въ завѣщаніи!

— Хорошо-съ, ваша воля. Вы мнѣ платите — явно незаконнаго нѣтъ — что-жь мнѣ-то? Останется но вашему.

— Плачу, именно плачу! Мама! — мама ужь задремала на стулѣ — сердобольная юница!.. Бдите!

Маргарита Ивановна вскакиваетъ испуганно со стула.

— Виновата, ваше превосходительство!

— Кошелекъ! Документы!

Она подаетъ ему кошелекъ изъ комода, вмѣстѣ съ какимъ-то пакетомъ изъ сахарной бумаги. Онъ вынимаетъ изъ кошелька радужную бумажку и вручаетъ Вердяеву.

— Получите впередъ задаткомъ, почтенный архиваріусъ… то бишь, нотаріусъ! Вы думаете генералъ, живущій на чердакѣ дома Карембы, денегъ не имѣетъ?

— Не смѣю этого и подумать, ваше превосходительство! Съ чего вы это изволили заключить? (Вердяевъ, однако, поскорѣе засовываетъ ассигнацію въ карманъ панталонъ). — Вотъ только свидѣтелей болѣе достовѣрныхъ нужно бы, Семенъ Семенычъ. За этимъ остановка. (Конечно, не сегодня: ужь поздно; на дняхъ. Пріѣзжайте въ контору еще разъ). Но, въ крайнемъ случаѣ, можно будетъ какъ-нибудь и съ этими… «Достовѣрные свидѣтели» кланяются Вердяеву низко. — Заставьте только ихъ, къ тому времени, гдѣ-нибудь прописаться, ваше превосходительство.

Между тѣмъ, Даниленко, роющійся въ пакетѣ изъ сахарной бумаги, достаетъ оттуда связку какихъ-то записокъ.

— Вотъ, говоритъ чудакъ: — на чемъ зиждутся наши притязанія къ военно медицинскому вѣдомству (онъ поднимаетъ связку высоко вверхъ): — четырнадцать лѣтъ боремся! Сто-тысячный капиталъ сокрытъ здѣсь. Достовѣрный свидѣтель Стѣновъ знаетъ: болѣе пятидесяти копій съ сего сдѣлано имъ для меня! Взгляните сами, почтенный нотаріусъ, если не вѣрите.

Онъ обрываетъ снурокъ на связкѣ и кладетъ ее передъ Вердяевымъ.

— Что же смотрѣть, ваше превосходительство, вполнѣ довѣряю.

— Взгляните, взгляните!

Вердяевъ, видимо, лишь для проформы, беретъ первое попавшееся ему въ руку. (Документъ на какомъ-то оффиціальномъ бланкѣ). Но вотъ глаза Владиміра Иваныча широко-широко раскрываются. Онъ дѣлаетъ на стулѣ нетерпѣливое движеніе.

— Но вѣдь это, подавленно произноситъ нотаріусъ: — вѣдь это начетъ въ сто тысячъ на васъ, Семенъ Семенычъ?

— Я этого не признаю — и четырнадцать лѣтъ борюсь! Я за казной считаю!

— Гм! меланхолически произноситъ Вердяевъ: — Что-жь тогда и завѣщаніе совершать!

— А вамъ что, почтенный? Вы свои деньги получаете, или нѣтъ?

— Такъ-то такъ, да все… Что-жь тогда наслѣдникамъ прійдется получить, подумайте!

— А хоть бы и ничего! Вамъ-то что?

— Такъ-то такъ.

— А вы подумайте лучше вотъ о чемъ: какой это для милыхъ дѣтушекъ будетъ эффектъ и аффектъ: сто тысячъ къ полученію, сто тысячъ въ начетѣ — балансируется!

И глаза его снова свѣтятся діавольскимъ сарказмомъ. Онъ довольно поглаживаетъ бороду.

Чрезъ четверть часа, мы выходимъ отъ него съ нотаріусомъ вмѣстѣ.

— Разглядѣли вы, г. Мастовъ, этого чудака? Въ своемъ онъ умѣ, какъ вы думаете? Какова злость, насмѣшка надъ всѣмъ и вся: вѣдь онъ смѣялся сегодня — надъ покойною женою, надъ собственными дѣтьми, надъ этими пьянчужками-свидѣтелями, надъ этой несчастной «юницей», какъ онъ ее называетъ, надо мною, надъ Пленеромъ, надъ людьми, обстоятельствами, закономъ, наконецъ, надъ самимъ собою, надъ своимъ положеніемъ, собственнымъ позоромъ! И еще деньги, какъ видите, платитъ за все это!

XXV.

13-го апрѣля, суббота.

Съ Аваловскимъ нотаріусъ попрежнему холоденъ. Видимо, продолжаетъ дуться. Отношенія ихъ чисто оффиціальнаго характера. Чѣмъ все это кончится?.. Съ Венцеславомъ же Венцеславичемъ Дмитрій Павлычъ ужь давно не разговариваетъ…

Сегодня Пленеръ нездоровъ, вслѣдствіе вчерашняго происшествія съ нимъ. Кресло его опять пустуетъ въ конторѣ. Должно быть, серьёзно боленъ, потому что Вердяевъ своего доктора посылалъ къ нему. Владиміръ Иванычъ, замѣтно, сердитъ на Пленера: нотаріусу приходится въ конторѣ работать за двоихъ.

— Полгода былъ исправенъ, крѣпился, снова прорвало! Испортятъ мнѣ опять старика, жалуется онъ кассиру. Еще, къ счастію, посѣтителей всѣ эти дни немного бываетъ въ конторѣ.

Дѣйствительно, Зильберштейна давно ужь не видно. Вернадскій тоже что-то не показывается, послѣ исторіи съ переодѣтымъ юнкеромъ. Одинъ Корутновъ регулярно каждый день является въ контору къ исходу 1-го часа. Ну, да это мало интересно для конторы. Является Корутновъ для завтрака, понятно. Вердяева коробитъ эта безцеремонность, но онъ все-таки любезно угощаетъ его фриштиками въ своей столовой. Нерѣдко послѣ этого случается, что въ столовой слышится какой-то неопредѣленный шумъ и тогда молодцоватый Павлюкъ спѣшитъ туда на помощь. Сами же Шакаловъ съ Вердяевымъ, почти ежедневно, куда-то ѣздятъ по дѣлу этого Корутпова.

Лишь Бекиревъ съ Пандѣевымъ, по добротѣ душевной, не забываютъ насъ. Вотъ и сегодня прибѣжали въ контору около полудня поджидать Саровича: видимо, нашу контору они избрали пунктомъ для всегдашнихъ rendez-vous съ Саровичами, Зильберштейнами и подобными личностями.

Саровичъ, однако, заставилъ ихъ сегодня прождать порядкомъ. Онъ явился лишь во второмъ часу.

— Устроили, наконецъ? тревожно спрашиваетъ его Бекиревъ, идя навстрѣчу.

— Устроилъ, устроилъ! Радъ, что могу отблагодарить пріятеля, говоритъ Филиппъ Петровичъ, вытирая нотъ со лба. — Дайте кто-нибудь покурить.

Бекиревъ торопливо суетъ ему папиросу.

— Гдѣ же векселя? Когда можно имѣть деньги въ рукахъ? нетерпѣливо освѣдомляется Павелъ Николаичъ. — Торопимся. Намъ некогда!

— Заразъ, заразъ! Сегодня, хоть сейчасъ! Ужь на возы укладываютъ.

— Какъ на возы? возвышая голосъ, кричитъ Пандѣевъ.

— Желѣзомъ, старымъ желѣзомъ, Никита Никитичъ, получаете. Иначе нельзя. Побей меня Богъ, нельзя было иначе! Все едино. Покупателей въ рынкѣ сколько хотите найдете.

— Что вы, что вы? кричатъ ему Бекиревъ и Пандѣевъ.

— Нельзя было иначе, побей Богъ, нельзя! Гдѣ вы теперь найдете дисконтъ чистыми деньгами? Цѣлый день и такъ бѣгалъ, искалъ! Три воза даютъ.

Шумъ и споръ поднимается у нихъ порядочный. Заемщики не соглашаются, ругаютъ Саровича и требуютъ векселей и комиссіонныхъ денегъ обратно назадъ.

— И вотъ благодарность человѣку трудящемуся! вздыхая, меланхолически произноситъ Саровичъ. (Онъ вытираетъ потъ со лба рукавомъ своего старенькаго сюртука). — Возвращу векселя, если желаете. Пойдите тогда, поищите валюты наличными деньгами! Векселя обратно получите на будущей недѣлѣ, въ субботу.

— Какъ въ субботу?! Цѣлая недѣля! Ахъ, вы плутъ, мошен…

— Вы шли бы, господа, спорить въ какое-нибудь другое мѣсто, здѣсь же — присутственное… Г. Бекиревъ… ваше превосходительство Никита Никитичъ! говоритъ, конфузясь, нотаріусъ съ своего кресла. — Здѣсь, право, не мѣсто.

— Ахъ, плутъ! ахъ, какой хитрецъ! кричатъ Бекиревъ и Пандѣевъ, убѣгая изъ конторы. — Подожди же!

— Я тебѣ покажу, какъ шутить съ генеральскими векселями! добавляетъ отъ себя Пандѣевъ, грозя своимъ костылемъ. — Въ сыскное отдѣленіе подамъ заявленіе!

— Побей Богъ, не виноватъ! Для васъ же старался. Своей пользы не понимаете; вѣрно говорю, что своей пользы не понимаете! пускаясь за ними въ догонку, оправдывается Саровичъ.

— Отблагодарилъ! смѣется Севрюговъ.

До трехъ часовъ мы сидимъ почти безъ работы. Въ три часа пріѣзжаетъ двининскій пріятель Красноносовъ.

Теперь Вердяевъ встрѣтилъ его какъ ужь стараго знакомаго. Членъ-распорядитель — скаго поземельнаго банка привезъ Вердяеву какое-то дѣло и, кромѣ того, письмо отъ Платона Александрыча. О самомъ дѣлѣ они долго что-то таинственно разговаривали у стола нотаріуса, а потомъ и это показалось имъ неудобнымъ и они отправились въ кабинетъ Вердяева.

— И нужно, чтобы засвидѣтельствованіе было сдѣлано чисто, калиграфически хорошо: понимаете для какого лица! оговоривается Красноносовъ, на порогѣ кабинета.

— Останетесь довольны обнадеживаетъ его нотаріусъ.

Они заперлись въ кабинетѣ.

Черезъ пятнадцать минутъ я былъ позванъ, черезъ Севрюгова, въ кабинетъ Владиміра Иваныча. Онъ попросилъ меня перейти работать на часъ въ его комнату. Мнѣ опять было указано мѣсто около окна, на извѣстномъ ужь читателямъ маленькомъ столикѣ. Вердяевъ далъ мнѣ собственноручный образецъ засвидѣтельствованія и положилъ предо мною пачку какихъ-то изящно литографированныхъ листовъ, въ заголовкѣ которыхъ стояло невинное слово: «Свидѣтельство». Свидѣтельства эти были оттиснуты на дорогой, толстой бумагѣ. Они начинались словами:

«Предъявитель сего свидѣтельства (промесса) имѣетъ право на полученіе, въ случаѣ фактическаго и окончательнаго воспослѣдованія утвержденія, высшею властью, устава товарищества подъ наименованіемъ: „Товарищество петербургскаго спѣшнаго домостроительства“, отъ нижеподписавшихся учредителей онаго, десяти паевъ (по 1,000 рублей каждый) поименованнаго товарищества или, по желанію, денежной стоимости этихъ паевъ, т. е. десяти тысячъ рублей серебромъ наличными деньгами». Далѣе слѣдовали условія о недѣйствительности этихъ промессовъ, въ случаѣ неутвержденія устава товарищества и т. д. Подъ свидѣтельствомъ стояли ужь три подписи, которыя требовалось теперь засвидѣтельствовать: Красноносова, Двинина и Мацфельдена.

— Сдѣлайте здѣсь, въ кабинетѣ, эти семь засвидѣтельствованій и сдѣлайте чистенько, сказалъ мнѣ Вердяевъ.

Я замѣтилъ, что въ тоже время Красноносовъ, раскрывъ свой толстый бумажникъ и передавая Владиміру Иванычу двѣ сторублевки, тихо предупредилъ его:

— Въ маленькой сдачѣ, которая тутъ слѣдуетъ, мы потомъ когда-нибудь сосчитаемся, г. потаріусъ.

— Хорошо-съ, хорошо.

Всѣ свидѣтельства были одинаковаго содержанія. Всѣхъ ихъ было, дѣйствительно, семь. Я на всѣхъ сдѣлалъ красивое засвидѣтельствованіе. Когда я надписывалъ пятое или шестое изъ нихъ, то вдругъ, нечаянно, замѣтилъ внизу что-то бывшее прежде крѣпко написаннымъ карандашемъ и, затѣмъ, стертое резинкой. Я безъ труда прочелъ: «Принадлежитъ Его Пр--ству П. П. Фонъ-Саломъ». — «А!» невольно подумалось мнѣ. Взглянувъ на всѣ остальныя, я и на нихъ нашелъ ту же помѣтку. Для внесенія засвидѣтельствованій въ реэстръ былъ вызванъ на мое мѣсто въ кабинетъ Венцеславъ Венцеславичъ съ книгами. Я же отпущенъ во-свояси въ контору.

Я не могъ не подѣлиться съ Аваловскимъ сдѣланнымъ мною открытіемъ.

— Что-жь? et tu Brute, можемъ мы сказать трагически, улыбаясь, замѣтилъ мнѣ Дмитрій Павлычъ.

— Но что-жь это за форма свидѣтельствъ? что это такое?

— «Что это такое»? — Аваловскій лукаво прищурился и, по своему обыкновенію въ такихъ случаяхъ, почесалъ бородку: — семь, вы говорите, этихъ свидѣтельствъ?

— Семь, по десяти тысячъ каждое; 70,000 рублей, значитъ.

— Жирно! Если это не пустой фараоновскій сонъ его превосходительства фонъ-Салома (вѣдь Двинины и на водѣ отлично умѣютъ писать!), то, по всей вѣроятности, это семь тучныхъ фараоновскихъ коровъ, судьба которыхъ, увы! — быть пожранными, впослѣдствіи, тощими «вертикалами» братушки Наводнаго.

Я разсмѣялся.

Конецъ дня опять омрачился непріятностью.

Во время бытности Венцеслава Венцеславича въ кабинетѣ нотаріуса, въ конторѣ снова потребовалась Аваловскому злополучная «книга городскихъ сборовъ», для внесенія чьего-то векселя. Едва онъ расположился въ ней писать, какъ Венцеславъ Венцеславичъ, возвратясь на свое мѣсто изъ кабинета, поднялъ новую исторію изъ-за этой книги. Аваловскій, не обращая вниманія на его бѣснованія, продолжалъ писать въ книгѣ. Это бѣсило нашего «реэстранта» еще болѣе. Напрасно я и Севрюговъ ему доказывали, что нельзя же публику задерживать въ конторѣ изъ-за того, что ему одному хочется всегда писать въ этой книгѣ. Онъ ничего не слушалъ и лишь кричалъ, что ему портятъ книгу «какимъ-то куринымъ мараньемъ». Этимъ онъ вызвалъ Аваловскаго снова на колкость; а потомъ самъ же первый побѣжалъ въ кабинетъ жаловаться нотаріусу.

Случай этотъ, какъ я предвижу, будетъ имѣть роковыя послѣдствія для бѣднаго Аваловскаго, т. е. для вопроса объ его дальнѣйшемъ пребываніи у насъ въ конторѣ. Нерасположеніе къ нему нотаріуса, видимо, обостряется. Такъ не можетъ дѣло идти долго! Вердяевъ опять вышелъ изъ кабинета, на эту исторію взволнованнымъ.

— Всякое терпѣніе лопается, говоритъ онъ.

— Или онъ, или я? слышу, категорически произноситъ жалующійся Венцеславъ Венцеславичъ.

Вердяевъ, съ минуту, мнется въ нерѣшительности.

— Если моя вѣрная служба ни во что не ставится, начинаетъ говорить взволнованно Венцеславъ Венцеславичъ: — то мнѣ остается только…

— Вамъ, кажется, Дмитрій Павлычъ, робко начинаетъ ехидничать Вердяевъ, нервно поправляя рукою свои подкрашенные волосы: — вамъ, кажется, пріятнѣе было бы веселымъ зоилствомъ да интимными дѣлами съ неопытными барышнями заниматься, чѣмъ нотаріальною службою.

Не въ бровь, а прямо въ глазъ!

— Ошибаетесь, Владиміръ Иванычъ, колко замѣчаетъ Аваловскій, не отрываясь отъ своей работы: — съ опытными пріятнѣе… Всѣмъ хотѣлось бы съ неопытными позабавиться, можетъ быть, да не всѣмъ онѣ въ руки даются, кхе!

Ну, это ужь и не въ глазъ, а прямо въ зрачокъ!

Вердяевъ меланхолически вздыхаетъ и, понявъ намекъ, молча, отъѣзжаетъ, несолоно хлѣбавши. Онъ уходитъ въ кабинетъ.

Севрюговъ вступается за обиженнаго принципала.

— Неуважительность какая, ай-ай! говоритъ онъ Аваловскому, качая укорительно головою: — забыться до того! тц, тц, мексиканецъ! А еще умнымъ человѣкомъ считаешься!

— Савельичъ, кубышка, молчи, не мѣшайся! замѣтно раздражаясь. говоритъ со своего мѣста Аваловскій: — знай свои филипповскія булки, да сайки. Занимайся нумизматикой новыхъ металлическихъ билетовъ, что нахапали съ Вердяйкой по неразовскому дѣлу!

— Либералъ. Охъ, къ добру не поведетъ!

XXVI.

14-е апрѣля, воскресенье.

Цѣлый день дома: нѣтъ занятій въ конторѣ. Нечего сегодня и записывать въ дневникъ… Отмѣчу лишь незначительные, хронологическіе, такъ сказать, факты, относящіеся до пріятеля моего Дмитрія Павлыча.

Въ часъ пріѣхалъ Аваловскій къ Аннѣ Алексѣевнѣ. Онъ былъ одѣтъ въ новый сюртукъ, съ иголочки. На немъ черный галстухъ. Онъ, замѣтно, въ отличномъ расположеніи духа сегодня. Она тоже весела, какъ беззаботная птичка. М-lle Морошкина показываетъ ему съ гордостью видъ на жительство, добытый вчера отъ «маменьки».

— Хотя и со скандаломъ, да получила-таки, говоритъ она энергически. — Они оба просятъ меня скорѣе отдать дворнику видъ въ прописку.

— Вѣдь скоро можетъ потребоваться все это, напоминаетъ мнѣ Дмитрій Павлычъ, намекая на предстоящую свадьбу.

Я оставляю ихъ наединѣ, уходя въ комнату Кати…

Они что-то долго ходятъ по гостинной, разговаривая о дѣлахъ. Я невольно слышу сквозь дверь упоминаніе фамиліи нотаріуса Кузьмовича. И потомъ, когда мы опять сошлись вмѣстѣ, за завтракомъ, Дмитрій Павлычъ проговорился, что былъ у Кузьмовича и просилъ о мѣстѣ для себя.

— Что же?

— Не знаю еще. Завтра дастъ отвѣтъ. Приказалъ зайти.

— Что вы такъ торопитесь? спрашиваю я.

— Да я ужь вижу, что время убираться… Я вамъ давно говорилъ, что Вердяйка меня слопаетъ за Анну Алексѣевну. Развѣ вы не поняли вчерашней сцены?

— Какъ не понять! слишкомъ ужь ясно.

— Чего-жь ждать? Если завтра получу благопріятный отвѣтъ отъ Кузьмовича, то послѣ завтра прощайте: напишу энциклику по конторѣ вообще, и Вердяйкѣ въ частности — и adieu! Беру у Кузьмовича и вечернія занятія: теперь скоро нужны будутъ, напоминаетъ онъ.

— Дай Богъ вамъ всякаго счастья, замѣтилъ я съ грустью. — А только мнѣ каково оставаться въ конторѣ!

И это правда. Мнѣ будетъ теперь въ конторѣ, я чувствую, страшно тоскливо. Сосѣдство Аваловскаго всегда вносило въ мою службу какое-то легкое, веселое, осмысленное настроеніе духа. При всегдашней готовности этого рѣдкаго чудака помочь товарищескимъ совѣтомъ новичку въ незнакомомъ дѣлѣ, мнѣ жилось этотъ мѣсяцъ, полтора — легко, легче, чѣмъ я воображалъ первое время: при его же рѣдкой способности характеризовать однимъ словомъ, однимъ намекомъ людей, обстоятельства, вертящіяся передъ глазами въ теченіи служебнаго дня, вся сухая суть конторской дѣятельности получала въ моихъ глазахъ осмысленное толкованіе, дѣйствительную, какъ говорилъ онъ мнѣ когда-то, привлекательность: возможность наблюдать человѣчество именно на почвѣ матерьяльной подкладки жизни!..

Положительно, прійдется сиротствовать безъ него въ конторѣ, предчувствую! Привыкъ.

XXVII.

16-го апрѣля, вторникъ

Вчера Пленеръ явился въ контору въ свое время.

Лицо его было невѣроятно осунувшееся, глаза впалы и мутны. Онъ жаловался Севрюгову, я слышалъ, на головную боль. Это все еще послѣдствія, вѣроятно, визитовъ къ Даниленко, который завелъ теперь обычай, говорятъ, почти каждый вечеръ приглашать къ себѣ «коллегу», подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ… Замѣтно, Николай Иванычъ стыдится намъ всѣмъ смотрѣть въ глаза, когда раздаетъ по утрамъ работу. Да и не намъ однимъ; онъ конфузится и швейцара Павлюка, и посѣтителей конторы, хотя, конечно, никто изъ послѣднихъ ничего не знаетъ о случившемся съ нимъ происшествіи у Даниленко. Работая у своего стола, онъ, видимо, старается наклоняться къ бумагѣ пониже, дабы его не замѣчали, или чтобы самому не замѣчать людскихъ взглядовъ. Вѣрно, ему кажется, что всѣ на него смотрятъ!

Во второмъ часу вчера пріѣхалъ Даниленко. Теперь онъ былъ одинокъ. Онъ опять сталъ охать, склоня голову на ручку дивана и жаловаться на слабость, на приближеніе смертнаго часа. Вердяевъ, однако, ужь менѣе теперь на это обращалъ вниманія. Даниленко сталъ торопить нотаріуса съ совершеніемъ духовнаго завѣщанія, въ виду своего болѣзненнаго состоянія; онъ находилъ только нужнымъ сдѣлать снова измѣненія въ § 9 завѣщанія. Вердяевъ нетерпѣливо махнулъ рукой, но ничего не высказалъ: онъ помнилъ, что сто рублей ужь лежатъ въ его карманѣ. Даниленко выразилъ желаніе лишить Маргариту Ивановну назначенныхъ ей денегъ за неповиновеніе и какую-то вѣтренность относительно штабсъ-капитана Стѣпова. Вердяевъ выслушалъ его равнодушно и, взявъ проэктъ завѣщанія изъ рукъ Даниленки, безъ разговоровъ, совсѣмъ вычеркнулъ перомъ указанный параграфъ.

Но когда Даниленко, поднявшись съ дивапа, подошелъ къ бюро Пленера и тихо сталъ съ нимъ шептаться о чемъ-то, мнѣ показалось, что Вердяевъ, ужь съ досадой, почесалъ затылокъ и, вставъ съ кресла, торопливо сказалъ:

— Ваше превосходительство! пожалуйте сюда; пожалуйте въ кабинетъ.

И увелъ доктора отъ Пленера въ свою комнату. Онъ замѣтно не желалъ, чтобы Даниленко по секрету говорилъ съ Николаемъ Иванычемъ…

А сегодня вдругъ какой ужасъ!

Въ конторѣ съ утра было много народу. Пленеръ занимался усиленно около своего стола. Онъ, видимо, старается теперь усиленной работой заслужить себѣ извиненіе въ глазахъ Владиміра Иваныча Вердяева. До часу все было благополучно и онъ ни на что не жаловался. Но вотъ онъ поднялся съ кресла и потянулся къ этажеркѣ нотаріуса за какимъ-то сводомъ законовъ. Слышимъ, онъ вдругъ слегка вскрикнулъ. Смотримъ, онъ поднялъ слегка руку кверху, затѣмъ она у него безсильно упала внизъ и онъ грохнулся въ кресло, простонавъ:

— Григорій Сав…

Вердяевъ бросается къ нему на помощь. Севрюговъ, Аваловскій, я и всѣ присутствующіе въ конторѣ — даже посѣтители — бѣгутъ къ его креслу. Старикъ ужь свѣсился на ручку сидѣнья и, какъ только мы хотѣли высвободить его изъ кресла и неосторожно отодвинули это послѣднее, грохнулся на полъ. Суета, крики, легкая истерика отъ испуга присутствующей въ конторѣ дамы. Бѣдный Пленеръ лежитъ недвижимъ на полу, безсмысленно и неподвижно выпучивъ оловянные глаза. Онъ еще пытается поднять правую руку, но она опять машинально падаетъ на его грудь.

— Воды! кричитъ растерявшійся Вердяевъ: — галстухъ снимите, сорвите безъ церемоніи! Подымите голову, чтобы выше была!

— Кровь бросить тотчасъ же! кричитъ Севрюговъ.

— Доктора нужно, безъ доктора нельзя это сдѣлать, говорятъ Аваловскій и Венцеславъ Венцеславичъ: — ударъ, несомнѣнно!

— Послать сейчасъ Павлюка за докторомъ, приказываетъ нотаріусъ. — У насъ въ домѣ живетъ какой-то. Если не застанетъ дома, пусть швейцаръ скачетъ на извощикѣ въ ближайшую лечебницу: дежурнаго пусть пригласитъ, я заплачу, что будетъ стоить.

— Переложить куда-нибудь нужно!

— Несите, господа, въ мой кабинетъ, говоритъ торопливо Вердяевъ. Онъ самъ хватаетъ несчастнаго за ноги.

Мы всѣ поднимаемъ на руки нашего бѣднаго старика и несемъ въ кабинетъ, гдѣ кладемъ на турецкій диванъ. Вѣки его теперь ужь опущены; онъ дышетъ тяжело. Прибѣжавшая прислуга освобождаетъ его отъ сюртука и всего, что можетъ стѣснять несчастнаго. Вердяевъ льетъ ему изъ графина воду на темя и, намочивъ платокъ, суетъ на сердце, подъ рубашку.

— Все этотъ проклятый Даниленко! все онъ! сквозь слезы говоритъ Владиміръ Иванычъ, обращаясь къ Севрюгову: — я какъ будто предвидѣлъ, предчувствовалъ, предупреждалъ Николая Иваныча не пить.

Приглашенный докторъ констатируетъ параличъ правой половины тѣла. Принимаются предварительныя мѣры.

Мы пока отправляемся на свои мѣста.

Черезъ часъ, бѣднаго Николая Иваныча уносятъ изъ конторы на рукахъ дворники, дабы положить въ фаэтонъ Вердяева, долженствующій отвезти страдальца домой. Севрюговъ долженъ сопровождать его въ этомъ путешествіи. Мы тоже всѣ бѣжимъ помогать переносу.

На порогѣ передней, ударившій въ глаза солнечный свѣтъ изъ окна, кажется, на минуту приводитъ больного въ сознаніе. Онъ медленно раскрываетъ глаза. Узнавъ Вердяева, онъ косноязычно произноситъ, взглядывая на нотаріуса и пытаясь шевельнуть рукой:

— Дочер… жену… семейство не оставьте, Влад…

— Будьте покойны, Николай Иванычъ! кричитъ, нагибаясь къ его уху, Вердяевъ: — Богъ милостивъ! Старайтесь только не тревожиться.

Тяжелая сцена! Ничего не работалось послѣ этого сегодня въ конторѣ. Только и говору, что о бѣдномъ Николаѣ Иванычѣ. Всѣ пріѣзжающіе въ контору кліенты наши, узнавъ о несчастіи, отъ души жалѣютъ Пленера, старика по натурѣ глубоко честнаго и всѣмъ симпатичнаго. Вѣдь его никто иначе и не называлъ изъ кліентовъ конторы, какъ «почтенный Николай Иванычъ».

А съ завтрашняго дня новая потеря, не знаю какъ для конторы нотаріуса, но для меня громадная: Аваловскій по-секрету сказалъ мнѣ сегодня, что ужь рѣшено, что онъ переходитъ къ нотаріусу Кузьмовичу и переходитъ, можетъ быть, не позже, какъ завтра. Сиротствовать, положительно сиротствовать приходится! И поговорить-то будетъ не съ кѣмъ… Постараюсь забыться за работой!

Право, не хочется и дневника-то продолжать далѣе…

XXVIII.

20-е апрѣля, суббота.

Три дня не писалъ. Запустилъ многое. А, впрочемъ, что-жь я запустилъ? Въ конторѣ скука, ничего нѣтъ интереснаго. Севрюговъ, по обыкновенію, неизмѣнно жуетъ; Венцеславъ Венцеславичъ поправляетъ разъ тридцать въ день свой галстухъ, да калиграфирметъ въ реэстрахъ. Аваловскаго вотъ ужь два дня какъ нѣтъ въ конторѣ… Вердяевъ, кажется, разстался съ нимъ безъ особеннаго сожалѣнія (онъ его всегда побаивался нѣсколько). Слышно, что онъ только жалѣетъ, что Дмитрій Павлычъ перешелъ къ ненавистному «новатору» Кузьмовичу, а не къ другому какому-нибудь нотаріусу. Венцеславу Венцеславичу теперь, естественно, легче дышется въ конторѣ; а почтенный Севрюговъ въ этомъ отношеніи: «какъ начальство»… Одному мнѣ тоска смертная!

Вердяевъ все дѣлаетъ самъ въ конторѣ, безъ помощника.. О Пленерѣ нѣтъ утѣшительныхъ извѣстій: «все въ томъ же положеніи», ежедневно докладываетъ швейцаръ, посылаемый Вердяевымъ справляться о ходѣ болѣзни къ доктору нотаріуса, лечащему теперь тоже и Пленера. Къ Вердяеву ежедневно, говорятъ, прибѣгаетъ сынишка Николая Иваныча въ дырявыхъ сапогахъ. Нотаріусъ посылаетъ больному по рублю, по два…

Дѣла идутъ въ конторѣ черепашьимъ шагомъ, ни шатко, ни валко, какъ говорится. Севрюговъ это объясняетъ тѣмъ обстоятельствомъ, что Святая чрезъ нѣсколько дней: столичное населеніе занято другими помыслами. Однако, духовное завѣщаніе Даниленки мы, наконецъ, все-таки совершили. Нотаріусъ бралъ съ собою Венцеслава Венцеславича и меня на домъ къ чудаку-доктору, чтобы скорѣе окончить. Взять другихъ свидѣтелей — онъ заставилъ-таки Даниленку. Знаменитое духовное завѣщаніе было совершено при свидѣтеляхъ: конторщикѣ дома, гдѣ жилъ завѣщатель, какомъ-то «отставномъ регентѣ владычняго хора», при старшемъ дворникѣ и посыльномъ съ городской стойки, котораго обязался съ собою привезти нотаріусъ. Я вписывалъ завѣщаніе въ актовую книгу. Въ немъ ужь ничего не упоминалось о Маргаритѣ Ивановнѣ, столь извѣстной намъ подъ названіемъ «мама». Да и самой «юницы» ужь не было въ квартирѣ Даниленко.

— Изгнана за грѣхъ Евы, объяснилъ Семенъ Семенычъ нотаріусу, когда Вердяевъ неосторожно освѣдомился о томъ, что, дескать, невидно сегодня Маргариты Ивановны?

Какъ бы то ни было, кончили, наконецъ, съ этою долгою комедіею. Когда нотаріусъ разсказалъ Семенъ Семенычу ужасный случай съ Пленеромъ и попенялъ на генерала за то, что тотъ спаивалъ старика ради шутокъ, Даниленко, весьма хладнокровно принявъ это извѣстіе къ сердцу, шутливо замѣтилъ:

— О то, старый дурень, коллега! треба было пить и пить, не останавливаясь! Повѣрьте мнѣ, какъ доктору.

Сегодня, предъ «запоромъ» конторы, какъ говоритъ Григорій Савельичъ Севрюговъ, нотаріусъ, придя къ намъ за барьеръ, спросилъ меня осторожно:

— Вы вѣдь мимо квартиры Пленера ежедневно ходите, г. Мастовъ?

— Да-съ.

— Я попросилъ бы васъ зайти къ нему, передать маленькій пакетъ его женѣ и осторожно, осторожно — понимаете, это деликатно нужно сдѣлать! — намекнуть ей, что мы должны будемъ искать новое лицо для замѣщенія мѣста почтеннаго Николая Иваныча. Нельзя долго оставаться безъ помощника, объясните. Пусть не сердится. Я посылаю его мѣсячное жалованье полное, за десять лишнихъ дней!.. Но мы не можемъ, не можемъ ждать, объясните. Все, что могу еще сдѣлать — такъ это устроить въ пользу почтеннаго Николая Иваныча подписку между состоятельными кліентами конторы, каковы: Двининъ, Красноносовъ, Неразовъ.

Я стоялъ, какъ ошпаренный.

— Если можно, то избавьте меня отъ этого порученія, Владиміръ Иванычъ, осторожно попросилъ я.

— Почему?

— Тяжело являться въ бѣдный домъ такимъ вѣстникомъ.

Онъ ничего не отвѣтилъ; но, въ первый разъ, взглянулъ на меня изъ-подлобья и сдѣлалъ губами недовольную мину.

— Ну, вы сходили бы, Венцеславъ Венцеславичъ, обратился онъ къ нашему «реэстранту».

— Какъ прикажете, Владиміръ Иванычъ.

— Или вы, Григорій Савельичъ, добавилъ Вердяевъ, относясь къ кассиру.

— Слушаю-съ.

Я понялъ въ эту минуту, что бѣднаго старика выкидывали, при разбитіи параличемъ, какъ негодную вещь, какъ старую, разбитую клячу — и вздохнулъ о судьбѣ всѣхъ труженниковъ нашего дѣла!

А болѣе почти и нечего писать! Энергія ослабѣваетъ, обычная лѣнь вступаетъ въ свои права… Да и секретъ моего писанія разгаданъ Катею.

— Знаю, что ты по ночамъ все пишешь, говоритъ она мнѣ сегодня: — ты думалъ меня одурачить; а я женщина, тебя провела: все прочла. Даже знаю, на чемъ остановился и какъ надъ женою, въ дневникѣ, смѣешься! Стыдно быть скрытнымъ.

— Хотѣлъ сюпризъ сдѣлать; доказать, что не лѣнтяй.

— А, все-таки лѣнтяй! Только на мѣсяцъ и хватило терпѣнья; въ послѣднихъ главахъ ужь замѣтно, что опускаются у тебя руки. О, милый мой лѣнтяй!

XXIX.

8-ю мая, среда.

Начало мая… M-lle Морошкиной ужь нѣтъ у насъ въ домѣ. Да она ужь и не m-lle Морошкина, а мадамъ Аваловская. Этотъ новый титулъ, кажется, доставляетъ сладкую пищу для ея юной гордости! Съ недѣлю, какъ мы сыграли ихъ свадьбу. Для этого всѣ они и моя Катя (я не могъ отлучиться въ будни) — ѣздили въ Лугу на сутки; а потомъ у насъ пили шампанское и провели цѣлый вечеръ. Была и «маменька», до послѣдняго момента не вѣрившая въ возможность этой свадьбы. Но когда ей объявили, что все ужь обдѣлано при помощи военнаго священника и полковаго доктора, земляка Аваловскаго, при чемъ цѣлыхъ три офицера и два студента расчеркнулись по церковнымъ книгамъ гдѣ нужно, она расплакалась, грозилась митрополиту или главному священному жаловаться; но потомъ все простила, благословила Аничку и даже — правду сказать — порядкомъ подпила, старушка, у насъ на гулянкѣ… Живутъ теперь Аваловскіе гдѣ-то въ Гончарной, пока въ меблированныхъ комнатахъ.

Жаркое, голубое небо; майскій день.

Иду сегодня, въ пятомъ часу, по Невскому со службы. Рѣдѣть сталъ Невскій — всѣ расходятся къ обѣду. Вдругъ Аваловскіе: тоже идутъ обѣдать куда-то въ табельдотъ около пассажа. Лицо Анны Алексѣевны пылаетъ счастьемъ; взгляды ея не сбѣгаютъ съ лица молодого мужа. Мы останавливаемся, здороваемся и начинаемъ болтать.

Проходятъ церемоніальнымъ маршемъ мимо насъ: Евгеній Неразовъ, Пандѣевъ и Бекиревъ. Бекиревъ ужь опять держитъ за талію лихого кавказца. (Значитъ, не всѣ еще надежды потеряны).

— Вы подумайте, подумайте еще, жарко говоритъ онъ Евгенію Алексѣичу.

— 30 % дивиденда! Гдѣ вы это найдете? добавляетъ Никита Никитичъ Пандѣевъ.

Аваловскій подмигиваетъ мнѣ.

— А что Скрипачевъ, патронъ Бекирева? спрашиваетъ онъ.

— Ничего. Что-жь ему дѣлается? Сочиняетъ себѣ, вѣрно, романсы.

— А я думаю, что ему ужь время начинать писать и оперу.

Я смотрю внимательно на Аваловскаго.

— Вотъ хоть-бы подъ заглавіемъ: «Вавила Бекиреевичъ — богатырь дисконта». Оркестровать, конечно, будетъ Пандѣевъ. — И Дмитрій Павлычъ третъ язвительно рукою бородку. — Трещитъ скрипачевскій кредитъ въ банкахъ, я слышалъ. Давича былъ у Кузьмовича въ конторѣ бухгалтеръ Обгцества взаимнаго кредита, такъ сколько разсказывалъ интереснаго! Геніальная голова этотъ Бекиревъ, право! Въ мѣсяцъ угораздить довѣрителя по-уши — развѣ это не талантъ?

Я разѣваю только ротъ. Вдругъ къ намъ подбѣгаетъ Саровичъ. Онъ весь въ поту, по обыкновенію, безъ пальто, въ прежнемъ потертомъ сюртучкѣ.

— Здравствуйте, господа. Какой жаркій день! Слышали новость?

— Получили, наконецъ, съ Оттомарки? шутитъ Аваловскій.

— На-днахъ получу; не смѣйся, не смѣйся, насмѣшникъ! Теперь не то.

— Что-жь?

— Дайте папиросу, скажу. — Ему даютъ папиросу. — У Двинина-то какое несчастье!

— Что?

— Домъ обвалился сегодня утромъ въ Измайловскомъ полку; въ сентябрѣ закладывали. Стоялъ вчернѣ, стали разбирать ставни, чтобъ штукатурить — задняя-то стѣна и грохнула: 3-хъ рабочихъ убило и 9 ранило!

— Слышите, Евгеній Васильичъ? шутитъ Аваловскій: — а вы въ двининскомъ домѣ живете. Выѣзжайте-ка скорѣй по добру, по здорову.

— Мацфельдену, говорятъ, запретятъ строить, заявляетъ Саровичъ.

— Не погладятъ по головкѣ! Развѣ можно позволять въ двининскія стѣны стучатъ молотками? замѣчаетъ, съ самою серьёзною физіономіею, Аваловскій.

— Дайте еще папироску на дорогу. — Саровичу вручаютъ двѣ. Бѣгу къ кухмистеру. Завтра вѣдь закладка нашего дома на материнской землѣ. Молебенъ, а послѣ закуска. Нужно еще, по порученію Платона Александрыча, заказать завтракъ на 50 персонъ: вся строительная комиссія будетъ. Спѣшу!

И онъ убѣгаетъ, шлепая по жарѣ задками резиновыхъ калошъ, видимо, и надѣтыхъ-то для того, чтобъ скрыть какой-нибудь изъянецъ сапоговъ.

— И Двининъ… говоритъ, въ раздумьѣ, Дмитрій Павлычъ: — ну, этотъ еще вынырнетъ!

Я ихъ провожаю нѣкоторое время, затѣмъ мы разстаемся.

Едва я пришелъ домой и позвонилъ у квартиры моей, какъ Катя, отворивъ дверь, торопливо спросила меня, еще не здороваясь:

— Какъ фамилія этого чудака-доктора, которому вы недавно дѣлали на дому духовное завѣщаніе? не Даниленко?

— Да, Даниленко.

— Читалъ про него сегодня въ газетахъ?

— Нѣтъ.

— Ничего не знаешь?

— Нѣтъ.

— Какъ же у васъ это неизвѣстно въ конторѣ! Читай.

Она подала мнѣ одну изъ столичныхъ газетъ. Я прочиталъ въ отдѣлѣ хроники:

«Вчера утромъ, дано знать полиціи, что проживавшій по --ской улицы въ д. Карембы, въ меблированныхъ комнатахъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ, докторъ медицины Даниленко усмотрѣнъ въ спальнѣ у себя мертвымъ, съ явными признаками насильственной смерти. Даниленко найденъ въ своей постелѣ заваленнымъ подушками. Смерть, очевидно, произошла отъ задушенія. Цѣнныя вещи и деньги исчезли. Секретные замки открыты съ очевиднымъ знаніемъ секрета. У покойнаго были деньги, говорятъ; жилъ покойный большимъ оригиналомъ; съ дѣтьми и родными своими находился въ ссорѣ. Подозрѣніе падаетъ на проживавшую у покойнаго нѣкоторое время рижскую мѣщанку Ш. и отставного военнаго С., скрывшихся изъ Петербуга. Строгое разслѣдованіе начато».

— Онъ? спросила меня Катя.

— Несомнѣнно, онъ.

Я взялъ извощика и поспѣшно поѣхалъ обратно къ Вердяеву.

Дмитрій Гирсъ. Конецъ.

"Отечественныя Записки", №№ 3—5, 1883