Добрая жена
[править]I
[править]
Однажды мне не спалось. Я взял «Опыты» Монтэня и наугад раскрыл их. Каждая страница этой книги прекрасна и наводит на размышление. Мне открылась глава «О трёх добрых жёнах». Она начиналась следующими словами: «Хорошие женщины, как известно каждому, встречаются не дюжинами, и в особенности в отношении супружеских обязанностей, потому что брак есть рынок, преисполненный стольких тернистых случайностей, что трудно, чтобы воля женщины надолго и вполне правильно поддерживала его».
— Монтэнь, наглец! — вскричал я, закрывая книгу. — Как! Этот мудрец, изучивший всю древность, этот знаток человеческого сердца нашёл только трёх добрых женщин, трёх преданных супруг, во всех летописях и памятниках Греции и Рима. Это вовсе неуместная шутка! Доброта есть неотъемлемое достояние женщины; каждая замужняя женщина добра, или предполагается такою. Я помню, что в наших старых юридических книгах закон всегда на стороне этой вероятности.
Затем я взял из своей библиотеки прекрасную старую книгу, переплетённую в красный сафьян и озаглавленную «Сон девушки», — книгу, полную ума и благоразумия и написанную каким-то почтенным клерком в царствование французского короля Карла V. Я стал отыскивать в ней страницу, которая однажды поразила меня, но увы! в старости память так часто изменяет! Вместо того, чтобы найти в этой почтенной книге достойное восхваление женской доброты, я прочёл там страшную сатиру, начинённую цитатами и текстами из св. Августина, римских законов и канонического права. Оканчивалась она заключением, вполне достойным начала и содержания. «Я не утверждаю положительно, что на свете нет ни одной доброй женщины, — гласило оно, — но они чрезвычайно редки, а потому, говорит один закон, не должно писать закона о добрых жёнах потому, что закон должен быть вызываем весьма часто встречающимся явлением…»
Эти юридические эпиграммы, холодные шутки серьёзной книги поразили меня ещё больше, чем воркотня гастеонского философа. — Да ведь добрые женщины встречаются повсюду, думал я. В истории? Нет; ведь историю писали мужчины, которые восхищаются только героями, т. е. теми, кто грабит, порабощает или убивает. В теологии? Нет; потому что дочерям Евы до сих пор ещё не простили греха праматери, который погубил человечество и от которого они до сих пор ещё не отказались. В законах? Нет; законы установлены тоже мужчинами. Для них женщина несовершеннолетняя, не способная управлять даже собою, а тем более другими. Одному Богу известно, как разнится этот закон от действительности. В драматических пьесах, в романах, повестях? Нет; ведь это бесконечный ряд повествований о женской хитрости. Так где лее искать добрую женщину? В басне, в сказках, в области фантазии, в царстве идеалов, это, единственное место, где заслуги награждаются по достоинству и добродетели отдаётся справедливость, Что такое нежность Боции, долгая верность Пенелопы или безропотность кроткой Гризелиды? — Старая сказка. Итак, чтобы найти добрую женщину, которую мы ищем, надо обратиться к этой области.
Я перечёл все сказки, я призвал на помощь всю эту мудрость народов, всю эту живую, добродушную, так наивно выраженную мудрость. Я вопрошал всех рассказчиков Индии, Персии, Аравии, Турции, Тибета, Китая, Италии, Испании, Франции, Германии, Англии, Голландии, Швеции, Дании, России… Я бросился в этот океан фантазии, как неустрашимый пловец, но признаться ли? Мне посчастливилось ещё меньше Монтэня.
Я разыскал только одну добрую жену. Да а эту я вырыл из-под снегов и льдов Севера, среди грубого, едва тронутого цивилизацией народа, потому что Париж ведь не в Норвегии. От Кадикса до Стокгольма, от Лондона до Каира и Дели, от Парижа до Тегерана и Самарканда сказки наполнены толпами хитрых дочерей и ловких матерей, но где же скрывается добрая женщина, отчего не говорят ничего о ней?
Я укажу учёным один важный пробел в их знаниях, и это придаст мне особенную энергию в рассказе моей повести, Она проста и неправдоподобна, может быть, даже люди взыскательные объявят её нелепою, но всё это ничего, она имеет своё неотъемлемое достоинство: — она необыкновенна. Итак, вот — моя история, как передают её гг. Асбьернсен и Мое в своём интересном сборнике норвежских сказок.
II
Добрая женщина
Жил-был когда-то добрый человек Гудбрандт. Жил он в уединённой ферме, на отдалённом холме, отчего его и называли Гудбрандт с холма.
У Гудбрандта была прекрасная жена, что иногда случается, и Гудбрандт знал цену этому сокровищу, а это встречается уже гораздо реже. Итак, жили они в полном спокойствии, наслаждаясь взаимным счастьем, не заботясь ни о богатстве, ни о времени. Всё, что делал Гудбрандт, уже заранее хотелось и думалось его жене, так что стоило. Гудбрандту дотронуться до чего-нибудь, чтобы жена поблагодорила его за то, что он предугадал её желание.
А жилось им легко. Ферма принадлежала им; в дальнем ящике их шкафа было припрятано сто золотых червонцев, а в хлеве стояли две хорошие коровы. Они могли жить и стариться спокойно, не боясь нищеты и трудов, не нуждаясь в жалости или даже в држбе посторонних.
Однажды вечером, когда они разговаривали о своих работах и намерениях, жена Гудбрандта сказала ему: — Милый мой, мне думается, что надобно бы продать одну из наших коров. Сведи её в город и продай. Для нас двоих достаточно молока и масла и от одной. Что нам за охота трудиться для других? У нас есть деньги, у нас нет детей, так не лучше ли нам поберечь наши руки, которые начинают уже стариться? Тебе всегда найдётся дело в доме, то мебель, то сбрую поправить, а мне можно будет сидеть около тебя с моей прялкой да веретеном.
Гудбрандт нашёл, что жена говорит правду, как и всегда, и на другой же день, в прекрасное утро, пошёл в город с коровой, чтобы продать её. Но день был не рыночный, и он не нашёл покупателя.
— Ну что ж делать! — сказал Гудбрандт. — Самое худое, что может быть, так это то, что мне придётся вести корову назад домой. Сено и подстилка у меня есть, а дорога домой ведь не длиннее, чем из дому в город.
И он спокойно пошёл домой.
Спустя несколько часов, когда он несколько устал от ходьбы, повстречался ему человек, который вёл в город здоровую, совершенно осёдланную и взнузданную лошадь. «До дому ещё далеко, а скоро ночь, — подумал Гудбрандт, — пожалуй, до утра не дотащишь корову, а завтра снова отправляйся с ней в город. Вот если бы вместо коровы у меня была лошадь, так дело было бы лучше, я поехал бы домой, как уездный судья.» А как была бы счастлива жена Гудбрандта, увидев, как муж едет точно римский император в триумфальном шествии!
Подумав это, он остановил всадника и променял корову на лошадь.
Сев в седло, он пожалел о своей мене. Гудбрандт был стар и тяжёл, а лошадь молода, жива и пуглива.
Спустя полчаса всадник шёл пешком, держа уздечку в руке, и с большими усилиями тащил животное, которое беспрестанно закидывало голову и становилось на дыбы перед каждым камнем. «Скверная оказия», — думал он и вдруг увидел мужика, который гнал перед собою большого жирного поросёнка, брюхо которого тащилось по земле.
— Простой гвоздь, приносящий пользу, лучше брильянта, который блестит, да бесполезен, — сказал Гудбрандт, — жена моя часто повторяет это.
И он променял лошадь на поросёнка, Это была, быть может, очень хорошая мысль, но добрый человек наш дурно рассчитал, Объёмистый поросёнок устал нести свой жир и не хотел больше двигаться с места.
Гудбрандт уговаривал, просил, проклинал, бил его со всех сторон — напрасный труд! Свинья лежала в пыли, как корабль, севший на мель.
Бедный фермер приходил уже в отчаяние, как вдруг увидел человека, который вёл козу. Сосцы у ней были полны молока, и она бегала и прыгала с быстротой и грацией, приятно поражавшей глаз.
— Вот что мне нужно! — воскликнул Гудбрандт. — Эта живая, весёлая коза гораздо лучше этого подлого, глупого животного.
Затем он, не колеблясь ни минуты, променял поросёнка на козу.
С полчаса всё шло как нельзя лучше. Милая девица с длинными рогами быстро увлекала Гудбрандта, который от души хохотал её проказам. Но когда человеку уже не двадцать лет, то лазанье по скалам утомляет довольно быстро, а потому наш фермер, встретя пастуха, который без всякого труда стерёг целое стадо овец, не задумался променять свою козу на овцу. «У меня будет столько же молока, — думал он, — но зато это животное не будет утомлять ни меня, ни моей жены».
Гудбрандт был прав. На свете нет ничего кротче овцы. Она не капризничала, не толкалась рогами, но и не хотела идти и всё блеяла. Разъединённая со своими сётрами, она хотела возвратиться к ним, и чем больше Гудбрандт тащил её, тем она больше блеяла самым плачевным образом.
— Чёрт бы поорал это глупое животное! — воскликнул Гудбрандт, — Она так же упряма и плаксива, так жена моего соседа. Господи, да что же избавит меня от этого блеящего, плачущего и вопящего животного. Я готов отделаться от неё во что бы то ни стало.
— Ну так и по рукам, кум, если хотите, — сказал проходивший мимо мужик, — возьмите у меня вот этого гуся. Он жирный и большой гусь и будет всё-таки получше этой негодной овцы, которая через час издохнет.
— Пусть будет по-твоему, живой гусь и вправду лучше дохлой овцы.
И он понёс гуся с собой.
Дело это было нелёгкое. Гусь оказался плохим товарищем. Испугавшись того, что его подняли с земли, он стал отбиваться и клювом, и крыльями, и лапами. Гудбрандт скоро утомился этой борьбой.
— Пху…у! — воскликнул он, — гусь — гадкое животное, жена моя никогда не хотела держать в доме гусей.
На первой же встретившейся ему по дороге ферме он променял гуся на хорошего петуха с красивыми перьями и острыми шпорами. На этот раз он был совершенно доволен.
Правда, петух кричал иногда голосом слишком хриплым для того, чтобы он мог прельщать нежный слух, но так как ему связали ноги и держали вниз головой, то он и кончил тем, что покорился своей участи. Неприятно было только то, что начинало рассветать. Гудбрандт вышел из дому до зари и теперь был голоден и без денег. До дому было ещё далеко, ноги фермера дрожали, и желудок требовал удовлетворения. В первом же кабаке Гудбрандт продал своего петуха за один червонец, и так как он обладал хорошим аппетитом, то и издержал на своё насыщение все деньги до последнего гроша.
— Ну на что бы был мне петух, — думал он, — если бы я умер с голоду?
Приближаясь к дому, владетель холма принялся размышлять о том странном обороте, который приняло его путешествие.
Прежде чем войти к себе, он остановился у дома своего соседа, Петра Седая Борода, как его называли.
— Ну, кум, — сказал Седая Борода, — как устроили вы свои дела в городе?
— Ни то ни сё, — отвечал Гудбрандт, — я не могу сказать, чтобы мне посчастливилось, но и жаловаться не на что.
И он рассказал всё, что с ним случилось.
— Ну, сосед, славные же барыши вы там наторговали, — сказал Пётр, — хорошо примет вас ваша хозяйка! Да сохранит и защитит вас Бог, Да я за десять червонцев не хотел бы быть на вашем месте.
— Хорошо, — сказал Гудбрандт, — дела могли бы принять для меня ещё худший оборот, но теперь я спокоен, и душа моя безмолвствует, Худо ли, хорошо ли я поступил, жена моя не скажет мне ни слова.
— Я слушаю вас, сосед, и удивляюсь вам, но несмотря на всё моё уважение, я не верю ни одному слову из того, что вы говорите.
— Хотите держать, пари, что я говорю правду? — сказал Гудбрандт. — У меня в ящике есть сто червонцев. Я ставлю из них двадцать, хотите вы сделать то же?
— Да, — отвечал Пётр, — и тотчас же, заключив этот договор, друзья вошли в дом Гудбрандта.
Пётр остался за дверью, чтобы услышать, что будут говорить между собою супруги.
— Добрый вечер, моя старушка, — сказал Гудбрандт.
— Добрый вечер, — отвечала добрая женщина, — это ты, мой милый? Слава Богу! Ну, как ты провёл день?
— Ни хорошо, ни худо, — сказал Гудбрандт. — Придя в город, я не нашёл покупщика на нашу корову и променял её на лошадь.
— На лошадь! — сказала жена. — Это хорошая мысль, благодарю тебя от всего сердца. Теперь мы можем ездить в церковь в тележке, как это делают многие другие люди, которые смотрят на нас так свысока и которые нисколько не лучше нас. Если нам хочется держать лошадь и кормить её, то, я думаю, мы имеем на это полное право, мы ни у кого и ничего не спрашиваем. Где же лошадь? Её надо отвести в конюшню.
— Я не довёл её до дому, — сказал Гудбрандт, — идя дорогой, я раздумал и променял лошадь на поросёнка.
— Вот видишь, — сказала жена, — это именно то, что сделала бы я, будучи на твоём месте. Сто раз благодарю. Теперь, когда придут соседи проведать нас, то и я могу подать им кусочек окорока. Ну на что нам лошадь? Про нас сказали бы: «Посмотрите, гордецы какие, они думают, что ходить в церковь пешком для них унизительно!» Надо загнать поросёнка под крышу.
— Я не привёл поросёнка, — сказал Гудбрандт, — по дороге я променял его на козу.
— И прекрасно! — воскликнула добрая жена. — Какой ты умный и предусмотрительный человек! Если серьёзно подумать, то что бы мы сделали со свиньёй? На нас стали бы указывать пальцами и говорить: «Посмотрите на этих людей, они проедают всё, что получают». Но от козы у меня будет молоко, сыр, не говоря уже о козлятах. Загони её поскорее в хлев!
— Да я и козы не привёл, — ответил Гудбрандт, — я променял её на овцу.
— Узнаю тебя в этом! — вскричала она. — Это ты сделал для меня! Разве я в тех летах, когда легко бегать по горам и по долам. А овечка даст мне молоко и тереть. Так загони её в хлев.
— Да я не привёл и овцы, — сказал Гудбрандт, — по дороге я променял её на гуся.
— Благодарю, от души благодарю — подхватила добрая жена. — Ну что бы я стала делать с овцой. У меня нет ни пряслицы, ни постава. Это большая хлопотня — ткать. А когда соткёшь, надо резать, кроить и шить. Гораздо проще покупать готовое платье, как мы и делали всегда. Но хороший, жирный гусь — это именно то, чего я хотела. Мне нужен пух для нашего одеяла, и мне давно хочется поесть когда-нибудь жареного гуся. Надо запереть его в птичник.
— Да я и его даже не привёл, — проговорил Гудбрандт, — я променял его на петуха.
— Милый друг, — сказала добрая жена, — ты умнее меня. Петух — прекрасная вещь. Он ещё лучше часов, которые надо заводить каждые восемь дней. Петух поёт каждое утро в четыре часа и говорит нам, что пора вставать, прославить Бога и приняться за работу. Ну что бы я стала делать с гусем? Стряпать я не умею, и для нашего одеяла, благодаря Бога, у меня хватит мху ещё мягче пуху. Так посадим петуха в птичник.
— Да и его нет, — отвечал Гудбрандт, — потому что на закате дня я был так голоден, как охотник. Чтобы утолить свой голод, я был вынужден продать петуха за червонец. Иначе я умер бы с голоду.
— Благодарю Бога за то, что он навёл тебя на эту мысль! — сказала хозяйка, — Всё, что ты делаешь, Гудбрандт, всё мне нравится. Для чего нам петух? Ведь мы сами свои хозяева, никто не имеет на нас никаких прав. Мы можем лежать в постели до тех пор, пока захотим. Ты здесь, мой милый, и я счастлива, мне ничего больше не нужно, как твоё присутствие.
Тогда Гудбрандт отворил дверь.
— Ну, сосед Пётр, что вы на это скажете? Несите сюда свои 20 червонцев.
И он поцеловал свою старую жену в обе щёки так же нежно, как если бы ей было только двадцать лет.
III
Но история этим не оканчивается: всякая медаль имеет две стороны. День не казался бы столь прекрасным, если б не был изгоняем ночью. Как бы безупречны и добры не были все женщины, однако между ними встречаются и такие, которые не всегда отличаются таким хорошим расположением духа, как хозяйка Гудбрапдта, Нужно ли говорить, что в этом виноваты мужья? Если бы они всегда уступали, разве им противоречили бы когда-нибудь! Уступать, скажут некоторые господа с усами. Да, разумеется, уступать!
IV
История соседа Петра, который хотел быть главою в доме
Пётр Седая Борода совершенно не походил на своего соседа Гудбрандта. Он был непреклонен, властолюбив, зол и обладал терпением собаки, у которой отнимают кость, или кошки, которую давят. Он был поистине несносным человеком, если бы Бог, по своей благости, не дал ему жены, вполне его достойной. Она была своевольна, упряма, сварлива, всегда готовая молчать, когда не говорил ничего её муж, и кричать, как только он открывал рот. Для Седбй Бороды обладание таким сокровищем было великим счастьем. Не будь у него такой жены, откуда узнал бы он, что терпение есть достоинство, не свойственное дуракам, и что кротость есть первейшая из добродетелей.
Однажды он возвратился домой после тяжёлой пятнадцатичасовой работы ещё шее обыкновенного, спросил супу, который ещё не был готов, и принялся проклинать женщин и их лень.
— Бог ты мой! Ты, Пётр, отлично говоришь, а вот не хочешь ли испытывать неё на деле? Переменимся: завтра я буду работать за тебя, а ты оставайся дома и хозяйничай. Вот и увидим, кому из нас труднее и кто лучше исполнит своё дело.
— Ну так и по рукам! — вскричал Пётр. — Надобно же наконец, чтобы ты на опыте узнала, что выносит бедный муж, Это научит тебя уважать другого, а ты очень нуждаешься в таком уроке.
На другое утро, как только стало рассветать, жена вышла из дому с граблями на плече и серпом у пояса. Она была рада видеть восход солнца и весело распевала во всё горло, как жаворонок.
Пётр был несколько озадачен, оставшись в доме один, но не хотел в этом сознаться даже себе и тотчас же принялся бить масло, точно никогда прежде чем-нибудь другим и не занимался.
Когда человек берётся за новое ремесло, то утомляется довольно быстро. В горле у Петра пересохло, пот лил с него градом. Он отправился в погреб, чтобы достать из бочки пива. Он уже выдернул втулку и только что хотел подставить под кран кружку, как услыхал над своей головой хрюканье: это, боров пришёл в кухню и хозяйничал там по-своему.
— Пропало моё масло! — вскричал Пётр.
Он быстро поднялся по лестнице, работая при этом и руками, и ногами. Какое зрелище представилось глазам его! Маслобойня опрокинута, сливки рэьлитп по полу, и в их потоках барахтаетея боров.
Тут вышел бы из терпения и не такой человек, как Пётр. Он бросился на виновного борова, который с хрюканьем cпасался бегством. К несчастью, хозяин настиг вора и так ловко ударил его втулкой в самое темя, что боров тут же упал мёртвый.
Выдернув своё окровавленное оружие из головы убитого борова, Пётр вспомнил, что не заткнул бочку и что пиво течёт из неё на землю. Он побежал в погреб. К счастью, пиво не текло уже. Правда, зато в бочке не осталось его ни капли.
Надо было снова приниматься за битьё масла или отказаться от удовольствия ожидать обеда. Пётр отправился в молочную и нашёл там столько сливок, что ещё можно было поправить беду. И вот он снова и с ещё большим усердием бьёт масло. Вдруг он вспомнил, хотя уже несколько поздно, что корова до сих пор стоит в хлеву и что сегодня она ещё не кормлена и не поена, хотя солнце стоит уже высоко на небе, Он тотчас же хотел бежать в стойло, но опыт сделал его благоразумнее.
— Ведь здесь ползает по полу мой сынишка, — подумал он, — и если я оставлю маслобойню, то он снова оборотит её.
Он привязал маслобойню себе на спину и отправился качать воду, чтобы напоить корову.
Колодезь был глубок, и ведро опускалось очень, туго, Пётр вышел из терпения и нагнулся, чтобы сильнее потянуть верёвку вниз. Сливки полились из маслобойни, и прежде чем попасть в колодезь, окатили голову бедного хозяина.
— Кончено! — сказал — Пётр, — Значит, масла у нас сегодня не будет. Надо позаботиться хоть о корове. Теперь уже поздно гнать её в поле, но на крыше нашей избы растётславная травка, и корова ничего не потеряет, оставшись дома.
Выгнать корову из хлева и взвести её на крышу было не трудно. Дом был построен в лощине, так что крыша находилась почти в уровень с землёю. Широкая доска сыграла роль лестницы, и корова очутилась на своём воздушном пастбище.
Оставаться на крыше стеречь её Петру не было возможноети. Надо было варить суп и нести его жнецу. Но это был человек осторожный и не хотел доставить своей корове случая переломать кости, а потому он привязал ей вокруг верёвку, свободный конец которой опусил сквозь отверстие трубы и печки в кухню. Сделав это, он вошёл в дом и прикрепил верёвку к своей ноге.
— Теперь, — думал он, — я спокоен. Корова будет есть смирно, и с ней не случится ничего неприятного.
После этого он собрался варить суп: положил в котелок добрый кусок свиного сала, овощей, налил воды, выбил кремнем искру и, вздув огонь, поставил котелок на очаг.
Вдруг, корова, спадает с крыши, и тащит хозяина в трубу головой вниз, ногами вверх. Что произошло бы из всего этого — неизвестно, если бы толстая железная перекладина не задержала Петра в трубе. И вот и хозяин, и корова висят на одной верёвке: она снаружи, он в трубе, оба между небом и землёю, издавая самые отчаянные крики.
Счастье, что хозяйка Петра была нетерпеливее своего мужа.
Напрасно прождавши супа лишних три секунды, она пустилась бежать к дому со всех ног, точно он загорелся. Увидя висящую корову, она схватила серп и перерезала верёвку.
Это было большим счастьем для бедного животного, потому что оно снова почувствовало себя на земле, которая ей гораздо больше по сердцу, чем крыши и верёвки. Для Петра это было также весьма приятным обстоятельством, потому что он не имел странной привычки любоваться небом, показывая ему свои пятки. Но судьба решила, что сегодня ему всё должно удаваться: огонь не загорелся, и вода была холодна, так что Седая Борода вышел из этого испытания с честью, только с расцарапанным лбом, ободранным носом, разодранными щеками.
К счастью, он ничего не сломал, кроме горшка. В кухню вошла жена и, увидя своего пристыжённого окровавленного супруга, сказала ему, подпирая бока обоими кулаками:
— Ну кто же всегда лучше в доме? Я жала, я гребла и осталась такою же, как вчера, А вы, господин повар, пастух, отец семейства, где масло, где боров, где корова, где наш обед? И если наш ребёнок ещё жив, то это, конечно, надо благодарить не вас! Бедный крошка! Что сталось бы с тобою, если бы у тебя не было матери!
Затем она принялась плакать и рыдать. Ей это было необходимо. Ведь чувствительность есть торжество женщины, а слёзы — торжество чувствительности.
Пётр вынес бурю молча и хорошо сделал; безропотность свойственна великим сердцам. Но через несколько дней соседи увидели, что он изменил вывеску и девиз своего дома. Вместо двух соединённых рук, поддерживающих сердце, окруженное синей лентой и вечным пламенем, он нарисовал на фронтоне улей, окружённый пчёлами, и над ним сделал следующую надпись:
БОЛЬНО ЖАЛЯТ ПЧЁЛЫ, А ЗЛЫЕ ЯЗЫКИ ЕЩЁ БОЛЬНЕЕ.
В этом только и состояла вся месть его за все невзгоды того дня. Но чёрт от этого не проиграл ничего.
V
Вот и вся моя история в таком виде, si каком её рассказывают в зимние вечера, чтобы научить уму-разуму молодых норвежек.
— Выбор лёгок, — говорила мне одна милая соседка, недавно сделавшаяся бабушкой; как из осторожности, так и ради добродетели, надо подражать жене Гудбрандта. Вы, мужчины, гораздо смешнее, чем вы думаете. Когда задето ваше самолюбие, ваш эгоизм, то вы любите правду и справедливость, как летучие мыши свет. Счастье этих людей состоит в том, чтобы прощать нас, когда они виноваты сами, и великодушно даровать нам забвение, когда они сами неправы. Самое благоразумное — оставить их доставлять себе это удовольствие и делать вид, что веришь им. Только этим и можно приручить этих прекрасных животных и водить их за нос, как итальянских буйволов.
— Тётушка, — проговорила одна белокурая головка, — да ведь нельзя же всегда молчать. Не уступать, когда говоришь правду, — это право каждого человека.
— И не отступать, когда говоришь неправду, есть удовольствие царей! А кто из женщин отказался от этой царской привилегии? Все-то мы ведь сродни той милой женщине, которая в конце доказательств своей правоты уничтожила мужа презрительным взглядом и сказала ему: «Милостивый государь, я даю вам честное слово, что я права!»
Что же отвечать на это? Разве можно уличать во лжи свою собственную жену? И к чему служит сила, если она не умеет уступать слабости. Бедный муж опустил голову и не сказал ни слова; но молчать не значит сознавать себя побеждённым, и молчание не всегда означает согласие.
— Мне кажется, — сказала одна молодая женщина, недавно вышедшая замуж, — что и выбирать нечего. Если любишь своего мужа, то всё легко. Думать и поступать, как он, ведь это удовольствие!
— Да, дитя моё, в этом и заключается весь секрет семейной жизни, но никто им не пользуется. Пока светит луна медового месяца, всё идёт как по маслу; пока муж предупреждает каждое наше желание, мы так добры, что позволяем ему это, а позже дело идёт уже не совсем так. Чем же удержать тогда свою власть? Молодость и красота проходят, ума недостаточно; иначе которая из женщин не была бы счастлива? Для того, чтобы остаться главою дома, надобно обладать божественнейшей добродетелью: добротой, глухой, слепой, немой и всепрощающей добротой, которая прощает только ради наслаждения прощать. Любить гильно, глубоко, до излишества — для того, чтобы нас любили хоть немного, вот в чём состоит тайна женского счастья и весь смысл истории Гудбрандта.
