Доктор Сбитнев (Тихонов)
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Доктор Сбитнев |
| Дата создания: С.П.Б. 1889. Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 241. |
- Википроекты
Дождь только что прошёл; из сада потянуло прохладой и цветами. Марья Петровна решила, что чай пить мы будем на воздухе, и распорядилась, чтобы стол накрывали на террасе.
— Да бросьте вы, пожалуйста, ваши шахматы! Ну, можно ли в такую погоду сидеть уткнувши нос в эту глупую доску? — добродушно-капризным тоном заметила она мне и своему старшему сыну Сергею Дмитриевичу, моему большому приятелю.
— Сейчас, мама, сейчас! — отозвался тот, не поднимая головы. — Вот я ему только мат закачу!
И действительно, не прошло и десяти минут, как я получил великолепный мат.
— Что, брат, не любишь? — расхохотался Сергей, глядя на моё удивлённое лицо…
— Да постой… Как же это так? — недоумевал я…
— Да так же вот!.. Как и следует быть!
Я уже две недели, как гостил в имении у Марьи Петровны Грулёвой, и ежедневно, после обеда мы с Сергеем Дмитриевичем сражались за шахматной доской, причём он неизменно оставался победителем.
— Ну, теперь пойдём чай пить! — предложила хозяйка, и мы вышли на террасу.
Там, за накрытым чайным столом, собралась уже вся наша небольшая компания, т. е. сама Марья Петровна, второй её сын Коля, мальчик лет пятнадцати, гувернантка Варвара Ивановна — девица средних лет, очень ещё недурненькая, с большими чёрными глазами, её воспитанница Катя, дочка Марьи Петровны, и, наконец, задумчивая, мечтательная Вера Павловна, молоденькая вдовушка, обладательница прекрасного имения при селе Покровском. Она приходилась нашей хозяйке родной племянницей и часто приезжала гостить к ней из своей усадьбы недели на две, на три, уверяя, что в Покровском она просто жить не может, — так там скучно, пусто и одиноко.
— А где же дядя? — спросила Марья Петровна при нашем появлении.
— Да где? Вероятно у себя в лаборатории, — ответил Сергей, подсаживаясь к столу.
— Коля, сбегай, позови дядю!..
Коля, не поднимаясь с места, а только перевесившись через перила террасы, крикнул в сад:
— Дядя! Чай пить иди!
Вера Павловна от этого неожиданного крика вздрогнула, а по лицу Варвары Ивановны скользнула брезгливая гримаска.
— Иду! — послышался отклик из самой чащи густого сада, и через минуту Пётр Петрович, брат Марьи Петровны, появился на главной аллее, бодро семеня коротенькими ножками.
Петру Петровичу, или — как теперь его звали — «химику» было лет шестьдесят, но на вид он был гораздо моложе. Старый холостяк и добродушнейший человек, он безвыездно жил в имении своей сестры и проводил время «в изучении различных наук», как выражался он сам, или «занимался пустяками», как отзывались о нём другие. То он изучал механику, то агрономию, то медицину, то химию, и сообразно занятиям, носил и прозвища: то механика, то химика и т. д. В саду ему отдана была старая беседка, где он и копошился с утра до ночи над разными баночками и скляночками.
— А у меня в лаборатории-то протекать начало, — заявил он, войдя на террасу и обтирая ноги о войлочек, лежавший на последней ступеньке.
— Ну, батюшка, починять не стану, — отозвалась Марья Петровна, подвигая ему стакан чаю. — Давно уже я подумываю на дрова её сломать, а то что — гниёт только без толку.
— Да где же я расположусь тогда? — опечалился Пётр Петрович.
— А уж где знаешь.
— Поезжайте ко мне в Покровское, — предложила Вера Павловна, — там у меня места много.
Старик искоса посмотрел на неё: шутит она, дескать, или всерьёз?
— Право, поезжайте; и мне веселее будет, а то я там совсем одна…
— А что ж, — сие дело треба разжувати[1]! — успокоился «химик» и принялся за чай.
Я знал, что беседку починят, и никуда Пётр Петрович из своего угла не выберется, но подобные разговоры повторялись довольно часто.
— А как хорошо после дождя-то! — заметил я.
— Да… Чудно! — отозвалась Вера Павловна. — Воздух как ключевую воду пьёшь и напиться не можешь… А посмотрите-ка на небо-то! Какое оно чистое, ясное… умылось словно… А вон и она — «последняя туча рассеянной бури… Одна ты несёшься по ясной лазури! Одна ты наводишь унылую тень»…[2]
— Это вы насчёт чего поэзию-то разводите? — перебил её сиплый и грубоватый голос.
Все вздрогнули и обернулись.
На пороге двери, ведущей в комнаты, стоял приземистый и коренастый человек лет тридцати, с маленькими, сухими глазками и с длинной рыжеватой бородой. Одет он был в синюю косоворотку-рубашку, в суконную поддёвку и высокие сапоги.
— А! Доктор! Доктор! — послышались восклицания. — Вот неожиданно! Как это вы подкрались?..
— Подкрадываться я не думал, но и из пушек палить, извещая о своём прибытии, тоже не желал! — проговорил он, не улыбаясь и небрежно протягивая всем свою короткую, покрытую веснушками руку.
— Давно ли воротились-то? — осведомилась у него Марья Петровна.
— Да с неделю уж.
— Ай-ай! И до сих пор нас не навестили!?
— Да ведь у вас все здоровы?..
— Слава Богу, все…
— Ну, так зачем же вам меня?
— Ну, вот, что вы говорите! Не как доктора, а просто как доброго знакомого мы всегда рады видеть вас…
— Есть мне время добрых знакомых навещать! — отрезал доктор и устремил на меня вопросительный взгляд.
— Ах, я вас и не познакомил! — спохватился Сергей Дмитриевич. — Доктор Матвей Васильевич Сбитнев, наш земский врач, а это мой университетский товарищ и мой старый друг… гостит у нас теперь…
Сбитнев молча сунул мне свою руку. Я тоже ничего не нашёлся сказать.
— Ну, рассказывайте теперь, как съездили? — обратилась хозяйка к новому гостю.
— А вы мне вот сначала чаю дайте.
— Сейчас, сейчас, — заторопилась та, наливая ему стакан. — Ну, что в Москве новенького?
— Что в Москве новенького? — переспросил доктор. — Да что? Царь-колокол, Иван Великий да Василий Блаженный.
— Ну, это новости старые, а нет ли чего-нибудь вообще посвежее?..
— Вообще посвежее ничего не видал.
— Да что же вы там делали, где вы бывали, если не видали ничего? — заметила гувернантка.
— Много будете знать, скоро состаритесь! — оборвал её Сбитнев и принялся основательно намазывать себе масла на хлеб.
Все как-то сконфуженно примолкли. Вообще появление доктора произвело странное впечатление: все видимо обрадовались, предупредительно смотрели ему в глаза, но в то же время словно оробели; в голосе у всех появилось заискивающее что-то. Даже вечно спокойный и ровный Сергей Дмитриевич, и тот казался несколько взволнованным. Особенная же перемена произошла с Верой Павловной: вся она съёжилась как-то и то краснела, то бледнела поминутно. Сбитнев же спокойно и уверенно посматривал на всех своими серыми, холодными глазками, глубоко запавшими под густыми русыми бровями.
— Так как? Как? — «Последняя туча рассеянной бури»…[2] — лениво выговаривая слова, обратился он к Вере Павловне, принимаясь за чай.
Та начала сконфуженно улыбаться.
— А знаете ли вы, на что она наводит «унылую-то тень»[2]? А? На крестьянское сено-с. Ехал я сюда, — смотрю, ни у кого не убрано ещё… Погниёт, так вот и будет тебе «унылая тень»[2]…
— Ну, не беда — просохнет! Теперь неопасно ещё… — заметил Сергей Дмитриевич.
Доктор молча посмотрел на него и только фыркнул…
— Я у вас ночевать останусь, — обратился он немного спустя к Марье Петровне. — Завтра пораньше к Бабиковым проехать надо.
— Пожалуйста, пожалуйста! Я сейчас приготовить велю. Коля, ступай, скажи Марфе, чтобы она постель устроила.
Коля лениво поднялся со стула и отправился в комнаты.
— А вы сейчас из города прямо? — спросила Вера Павловна.
— Нет, к Слепнёвым заезжал.
— Опять, верно, Евгения Фёдоровна расхворалась? — добродушно вмешался Пётр Петрович. — Всё-то она прихварывает. Скажите, пожалуйста, Матвей Васильевич, чем она больна?
— А вам какое дело?
«Химик» страшно сконфузился и беспокойно заёрзал на стуле.
— Ведь вы знаете моё правило — никогда не говорить, чем больны мои пациенты! — добавил Сбитнев, очевидно для того, чтобы несколько смягчить слишком грубо сказанную фразу.
— Правило весьма похвальное, но неужели из какого-нибудь пустяка, из лихорадки, нужно тоже делать тайну? — вступился Сергей Дмитриевич.
Доктор посмотрел на него и опять фыркнул.
— Да, нужно! Потому что, если я про пустяки буду всем говорить, то серьёзное само собой выяснится, — пояснил он.
Наступило опять неловкое молчание.
— Ах, батюшка, Матвей Васильевич, чуть было не позабыла! — спохватилась Марья Петровна. — Лизавета у нас всё прихварывает.
— Какая Лизавета?
— Да птичница… Посмотрели бы вы на неё, что с ней.
— Что ж, посмотреть можно… Где она у вас помещается?
— Да вот тут, за садом сейчас, около скотного…
Сбитнев допил стакан и взялся за фуражку.
— Чрез сад пройти можно?
— Можно, можно: как зайдёте за беседку, так тут тропиночка…
— Да давайте я вас провожу, — вызвалась Вера Павловна, поднимаясь с места.
— Ну, проводите, — согласился доктор, спускаясь в сад.
Вдовушка пошла за ним.
— Вера, смотри, в саду сыро после дождя-то, — не простудись смотри! — заметил ей вслед Сергей Дмитриевич.
— Вот нежности-то! — буркнул, не оборачиваясь, Сбитнев.
— Вы не глядите на то, что он грубоват несколько, — начала Марья Петровна, обращаясь ко мне, когда они скрылись из виду, — но сердце у него золотое, да притом и знающий человек; чрезвычайно знающий! Так что некоторые странности мы ему вполне прощаем. Что делать, — человек без воспитания… посвятил всю жизнь науке, так до манер ли ему.
— Да действительно, работник он хороший и некорыстолюбив, кажется, — заметил и Сергей Дмитриевич.
— Ну, положим, от мзды не отказывается; если можно, так в лучшем виде сдерёт!.. — начал было, к моему удивлению, добродушный Пётр Петрович, но молчавшая до сих пор гувернантка не дала ему договорить.
— Ну, как вам не стыдно, Пётр Петрович! Ну, с кого это он драл-то? — горячо заговорила она, так и впиваясь в «химика» своими чёрными глазами. — С кого, скажите пожалуйста? Уж не с вас ли? Когда вы две недели с постели не вставали, так он от вас трое суток не отходил почти…
— Да, распутица его тогда у нас задержала, — попытался было вывернуться Пётр Петрович.
— Распутица! — фыркнула гувернантка, совсем так же, как фыркал Сбитнев. — Распутица! Право, слушать неприятно! А когда вы на Рождестве гуся объелись, кто возился около вас? А? Тоже распутица задержала? А?!
— Нет, нет, грех про него сказать что-нибудь дурное! — поддержала её Марья Петровна. — Вот он у нас всего с год, не больше, а уж весь уезд от него в восторге.
— Нет, что говорить, работник он хороший. Это и говорить нечего! — повторил опять Сергей Дмитриевич.
«Химик» был окончательно сконфужен, а я понял, что фонды доктора стояли в этом доме очень высоко.
Когда Вера Павловна и Сбитнев вернулись от Лизаветы, начинало уже смеркаться, и всё общество перешло в комнаты.
Сергей Дмитриевич и доктор сейчас же подсели к шахматному столику и глубокомысленно погрузились в игру.
— Вот, Матвей Васильевич не по твоему играет, — заметил мне при этом Сергей. — С ним, брат, ухо востро нужно держать.
Гувернантка ушла укладывать спать свою воспитанницу. Марья Петровна отправилась хлопотать об ужине. Коля тоже исчез куда-то, так что я остался вдвоём с Верой Павловной. Чтобы не мешать играющим, мы перешли в гостиную, где она присела к роялю и начала едва слышно перебирать клавиши.
— Как вам наш доктор понравился? — вполголоса спросила она меня.
— Да что же я могу сказать про человека, которого видел только мельком?
— Однако? Какое впечатление произвёл он на вас? Правда, ведь в нём масса жизни? — настойчиво допытывалась вдовушка.
— Грубоват он, кажется… — сорвалось у меня.
— Ну так что ж, что грубоват? Грубоват!.. Ну, грубоват! А что ж, по вашему эти чопорные, лощёные петербургские франтики лучше? Грубоват… да зато дело делает, а не на фразах выезжает. Человек вечно на работе, трудится без отдыху, — есть ему время о манерах думать! Нет, по-моему, уж лучше будь грубоват, да искренен; а у многих, под маской внешнего приличия, или пошлость, или подлость скрывается…
Она настолько увлеклась, произнося эту тираду, что подняла даже голос, так что из соседней комнаты наверное можно было расслышать каждое слово.
— Вот, вы в нём грубость заметили и только; а если бы вы увидали его у постели больного, то подглядели бы и другое кое-что…
— Очень может быть, очень может быть, — я ведь сужу по первому впечатлению, — оправдывался я.
— Э! Что такое первое впечатление! Первое впечатление и на меня он произвёл неблагоприятное… и я сначала была неприятно поражена его несколько резким тоном… но потом, когда мне пришлось поближе познакомиться с ним, поприглядеться к нему, я поняла, что нельзя доверять первому впечатлению.
— Говорят, первое впечатление — самое верное.
— Ну, это только говорят! — с лёгкой иронией в голосе возразила Вера Павловна. — Я на деле испытала, что такое первое впечатление… Вы знаете, что я замуж вышла по первому впечатлению? — после небольшого молчания проговорила она опять.
— Ну и что же?
— Ну и не раз потом раскаивалась.
— Разве вы были так несчастливы в замужестве?
— Как вам сказать? Мой муж был прекраснейшей души человек, и другая с ним была бы наверное очень счастлива. Но я… но мне он был не пара: из разного теста мы с ним были слеплены.
— Ваш муж военный был?
— Да, он был гусар… Очень добрый малый, но и не больше…
— Да ведь он любил вас?
— Любил, и даже очень, но только по своему — как куколку хорошенькую… Да и любовь-то у него вся выражалась в непрерывном целовании ручек… А что у меня в душе творилось, — до этого ему никакого дела не было. Туда он не заглядывал, да если бы и заглянул, так ничего бы и не разглядел. А между тем, как я томилась пустотой и пошлостью нашего общества!
— Вопросы жизни грызли?
— Да, вопросы жизни… А у него на все эти вопросы только один ответ и был: «фантасмагория». Скажет, бывало, свою «фантасмагорию», повернётся на каблучках, защёлкает шпорами — и прав! Думает, что он этим всё решил… Боже мой, что это за глухая драма была! Мне жить хотелось, хотелось деятельной жизни, а он воображал, что шоколадные конфеты — лучшая отрада человека…
Вера Павловна глубоко задумалась; пальцы её лежали неподвижно на клавишах. Я смотрел в окно. Сумерки сгущались всё более и более. Летучая мышь мелькнула несколько раз передо мной. Где-то далеко в деревне однообразно лаяла собака… Над озером белел туман…
— Вы поверите ли, что мы с ним по целым дням в пикет играли? — совсем тихо добавила погружённая в воспоминания вдовушка.
— Ну, а что же этот — Сбитнев — решил вам все эти вопросы жизни?.. — вдруг спросил я и сам почувствовал, что в голосе у меня было что-то раздражённое.
Вера Павловна молча подняла на меня глаза.
— Да, решил!.. Решил! И главное, решил не словами, не фразами, а самою жизнью же — своим примером! Он — труженик — рабочая сила, и от этого его место на земле почтенно! — твёрдо проговорила она.
«Фантасмагория!» — чуть было не сорвалось у меня с языка, но я вовремя удержался.
Через минуту нас позвали ужинать. За ужином Вера Павловна сидела молча и почти ничего не ела. Сбитнев тоже молчал, зато довольно основательно отдавал честь подаваемым кушаньям, не забывая, впрочем, и напитков.
После ужина сухие глазки доктора слегка умаслились, и мне удалось подметить два-три умильных взгляда, которыми он провожал молоденькую горничную Дуняшу, подававшую нам ужинать.
Постель ему постлали в моей комнате.
— А что, доктор, хороша здесь практика? — спросил я его, когда мы уже раздевались, чтобы лечь спать.
Сбитнев посмотрел на меня как-то подозрительно.
— Практика? — переспросил он.
— Да.
— Так себе, — ничего особенного… Да ведь я собственно за практикой и не гонюсь!
— А за чем же вы гонитесь?
— За работой-с!
— Да ведь практика и есть, в сущности, ваша работа.
— Да… конечно… но я вас не понял… то есть мне показалось, что вы спрашиваете о доходности… Так это для меня вопрос второстепенный, лишь бы дело было… А дела здесь достаточно…
— Ну и славу Богу! — заключил я.
Сбитнев стоял посредине комнаты уже в одном белье и, сопя и пыхтя, почёсывал свою широкую, покрытую волосами грудь.
— Да-с, и славу Богу! — подтвердил через минуту и он, грузно опускаясь на кровать.
— А к вам здесь, кажется, все чрезвычайно расположены? — спросил я немного спустя.
— Не знаю, и это меня нисколько не интересует, лишь бы…
Но дальше он не договорил, а словно сообразив что-то, круто повернулся лицом к стене и натянул на себя одеяло.
Минут чрез пять он уже храпел во все свои богатырские лёгкие.
Когда я проснулся на другой день, Сбитнева в комнате не было. Я подошёл к окну, выходящему в сад, и неожиданно увидал его коренастую фигуру, мелькавшую по большой, тенистой аллее. Рядом с ним шла какая-то женщина. «Вера Павловна», — предположил я. Каково же было моё удивление, когда женщина повернула голову, и я узнал в ней не интересную вдовушку, а черноглазую гувернантку…
Было ещё слишком рано, и я решил попытаться уснуть ещё часика три. «Однако, он времени даром не теряет», — невольно подумал я, завёртываясь в простыню.
Я проспал дольше, чем предполагал, и когда мы собрались к утреннему чаю, то оказалось, что Сбитнев уже давно уехал. Вера Павловна тоже собиралась к себе в Покровское. После обеда мы распростились с ней, и с тех пор я её больше не видал, так как недели через две должен был вернуться в Петербург.
Прошло года полтора. Однажды утром, когда я только что проснулся и не успел ещё встать с постели, в комнату ко мне совершенно неожиданно вошёл Сергей Дмитриевич.
— Хорош! Хорош! — начал он прямо. — И не стыдно тебе?.. Хоть бы строчку черкнул! Чуть не два года прошло, а ты и не догадался вспомнить обо мне!..
— Серёжа! Какими судьбами ты это в Питер попал?..
— Ладно! Ладно! Зубы-то не заговаривай! А впрочем, у вас это, может быть, принято — старых друзей забывать… Ещё хорошо, что в адресном столе адрес твой нашёл…
— Спасибо, голубчик! Спасибо! Прости: всё занят был… Но что тебя сюда привело?
— Что привело? Разве что хорошее сюда нашего брата приводит? Конечно процесс!
— Процесс? С кем же это?
— С кем? С belle-братцем[3]!
— Что такое? — не понял я.
— Ну, или — как там оно называется? С beau-frère’ом[3], что ли? С господином Сбитневым!
— Как?!
— Да, ведь ты ничего не знаешь! — Как же, родственничком теперь нашим стал: Вера-то за него замуж вышла.
— Давно ли?
— Да уж больше года! И такой-то он негодяй да сутяга оказался, что на редкость! Окрутил бабёнку в лучшем виде… Всё в руки забрал и живёт теперь турецким султаном!.. Гувернантку-то нашу, Варвару Ивановну, помнишь?
— Помню.
— Ну и её для компании прихватил… Просто скандал на весь уезд!..
— А Вера-то Павловна что же?
— А что ж Вера Павловна! Известно что — чахнет!