Домашний суд (Потапенко)/ДО

Домашній судъ : Изъ хроники южно-русскаго села
авторъ Игнатій Николаевичъ Потапенко

Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 70.

I

Что они такое разсказываютъ? Господи ты Боже мой! Да этому никогда нельзя повѣрить! Можно повѣрить всему на свѣтѣ, хотя-бы то была самая явная небылица; ну, напримѣръ, еслибъ сказали, будто большой колоколъ, что виситъ на самой вышкѣ гусаковской колокольни (онъ, правда, вѣситъ всего 34½ пуда; на свѣтѣ бываютъ, разумѣется, колокола и побольше, но въ Гусаковкѣ большаго нѣтъ и никогда не бывало), да, такъ этотъ самый большой колоколъ преспокойно сошелъ себѣ съ колокольни, отправился въ кабакъ, потребовалъ себѣ штофъ водки и тутъ-же за столикомъ и роспилъ его, закусивши соленымъ огурцомъ. Это уже совсѣмъ невѣроятно, а все-таки этому скорѣй можно повѣрить, чѣмъ тому, что они разсказываютъ по деревнѣ. Возможное-ли это дѣло? Двадцать лѣтъ люди жили душа въ душу. Они и повѣнчались-то въ одинъ день. Покойный о. Аристархъ, когда уже былъ въ старости, частенько-таки дѣлывалъ это для облегченія. Соберетъ этакъ пары двѣ, три, а то и четыре, да всѣхъ разомъ и обкрутитъ; такъ всѣхъ гуськомъ и обведетъ, бывало, вокругъ столика, когда дьякъ съ пономаремъ поютъ: «Исаіе, ликуй». Нарочно для этого выписалъ полъ-дюжины паръ дешевенькихъ вѣнцовъ. Мужику вѣдь все одно, лишь-бы повѣнчаться. Въ первой парѣ стоялъ Терентій Здыба́й съ своей краснощекой невѣстой Оленой, а въ задней — Андрей Кившенко съ Параской (о, что за станъ былъ тогда у Параски! Этакого стана во всемъ свѣтѣ не найти. А черныя брови дугой! А косы свѣтло-русыя — длинныя да густыя, точь-въ-точь два снопа свѣжей только-что скошенной ржи. Да что говорить! Все было тогда хорошо у Параски!) И это о. Аристархъ не даромъ сдѣлалъ. Съ этого вѣнчанья такъ все уже пошло у нихъ. Все вмѣстѣ. Первое дѣло: рядышкомъ выстроили они себѣ новыя хаты съ большими городами^[1]. Въ поле-ли ѣхать — возъ Терентія тянется за возомъ Андрея; въ кабакъ-ли пойти — Андрей сидитъ рядомъ съ Терентіемъ, въ одно время они говѣютъ въ великомъ посту, одинаково грозно нападаетъ на нихъ батюшка за то, что они не хотятъ говѣть въ другой разъ въ году — въ Петровъ постъ. Да чего лучше: каждый годъ они вмѣстѣ снимаютъ у помѣщика двѣнадцать десятинъ земли и тутъ уже все пополамъ: и рискъ, и работа, и зерно, и прибыль, и убытокъ. И чтобъ этакіе завзятые пріятели поссорились! Да никогда этому нельзя повѣрить. Имъ и поссориться-то не легко. Терентій, напримѣръ, любитъ выпить. Андрей, положимъ, тоже, нельзя сказать, чтобъ не любилъ, — кто-жь этого не любитъ? Но Терентій любитъ выпить основательно, такъ чтобъ, придя домой, непремѣнно расколотить стекло въ окнѣ, либо перевернуть казанъ съ борщемъ, либо даже замахнуться кулакомъ надъ головой Олены (замахнуться и только, — это надо замѣтить, потому что Олена не изъ такихъ женъ, которыя дадутъ себя въ обиду. Ну, нѣтъ. Она скорѣй сама всякаго побьетъ, глаза выцарапаетъ, хотя бы то былъ и самъ ея законный голова). И въ такихъ случаяхъ Терентій непремѣнно отправляется къ Андрею и начинаетъ въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ обличать своего пріятеля во всѣхъ смертныхъ грѣхахъ. Такой уже нравъ у него. Тутъ оказывается, что преступнаго Андрея мать-сыра-земля по какому-то странному недоразумѣнію держитъ на своей поверхности и не поглощаетъ его, потому что онъ — хитрый мошенникъ и воръ (надулъ его, Терентія, на житѣ прошлогоднемъ), коварный соблазнитель (не довольствуясь своей Параской лупоглазой, обольщаетъ Олену), и кромѣ того еще безбожникъ, потому что не хочетъ говѣть въ Петровъ постъ. Разумѣется, мы только изъ деликатности употребляемъ такія мягкія выраженія; Терентій-же не любилъ деликатничать и выражался сильно и откровенно. Что-же дѣлалъ Андрей? Онъ сосредоточенно молчалъ и продолжалъ чинить возъ или вострить косу, даже какъ будто ничего и не слышалъ, только изрѣдка, когда Терентій отпускалъ какое-нибудь отмѣнное словцо, ухмылялся и шевелилъ усами. Когда-же Терентій уставалъ и у него истощался весь богатый запасъ обвиненій, Андрей спокойно произносилъ:

— Ну, теперь пойди выспись, Терешка!

И Терентій безпрекословно лавировалъ по направленію къ своей хатѣ. Ну, какъ тутъ было поссориться съ такимъ неуязвимымъ человѣкомъ, какъ Андрей? Молчитъ себѣ, хоть ты ему что. Другому — анъ, пожалуй, и не смолчалъ-бы, а Терентію… Андрей вѣдь знаетъ, что все это не отъ злобы. Нравъ уже такой — вотъ и все. Ну, а у Андрея такой нравъ, что онъ не любитъ тратить слова по пустому.

И вотъ — говорятъ-же, что они поссорились. Можетъ тутъ бабы что-нибудь прикинули? О, отъ этого народа всего можетъ статься! Только опять же не было замѣчено, чтобъ у Олены съ Параской когда-нибудь вышло что-нибудь этакое. Никогда! Гдѣ видно, чтобы двѣ почтенныя бабы, живя другъ у друга чуть не подъ носомъ и встрѣчаясь десять разъ въ день, чтобы двѣ такія почтенныя бабы жили мирно и ни разу не вцѣпились другъ дружкѣ въ волосы? Едва-ли это гдѣ-нибудь видано съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ міръ. Можетъ, тамъ въ губернскомъ городѣ, либо въ столицѣ, это и водится. (Ну, да, какъ-же! Повѣритъ этому кто-нибудь въ Гусаковкѣ!) А въ нашихъ мѣстахъ этого еще не случалось. Случилось это только съ Параской и Оленой, которыя вотъ уже двадцать лѣтъ живутъ сосѣдями и ни разу еще не поссорились какъ слѣдуетъ. Ну, конечно, бывали случаи… Нельзя-же безъ этого! Бывало такъ, что Параска надуется и дня два не заглядываетъ къ Оленѣ; особенно, — это уже дѣлалось неизбѣжнымъ, — когда обѣ хозяйки одновременно пекли хлѣбъ и вдругъ оказывалось, что у Параски вышли какія-то «перепечки», а у Олены выросли такіе хлѣбы, что хоть на выставку посылай. Случалось и такъ, что Олена «нацькуе»^[2] своихъ собакъ на Параскину свинью; но тутъ опять-таки причиной было благородное соревнованіе. Это допускалось въ томъ случаѣ, когда Олена замѣчала, что у Параскиной свиньи больше сала, чѣмъ у ея сверстницы, принадлежавшей Оленѣ. Но эти вспышки сами собой проходили. Въ первомъ случаѣ Олена посылала Параскѣ одинъ изъ удавшихся хлѣбовъ; во второмъ же дѣло кончалось совсѣмъ безобидно, потому что Параксины собаки, будучи хорошими пріятелями со всей домашней «худобой»^[3] Олены, очень скоро отставали отъ ударившейся въ бѣгство сосѣдки, не соблазняясь даже ея длинными лопастыми ушами.

Такимъ образомъ и съ этой стороны, казалось-бы, не могло быть мѣста для ссоры. А между тѣмъ вся деревня въ одинъ голосъ утверждаетъ, что роковое событіе произошло, т. е., что Терентій и Андрей окончательно разругались и послѣдній даже заперъ на замокъ калитку, которая вела изъ одного двора въ другой. Всѣ говорятъ это. Да этого мало. Говорятъ еще не такія вещи. Разсказываютъ… будто Андрей и Терешка подали другъ на друга жалобы въ волостной судъ. Сначала Андрей подалъ на Терентія, а потомъ Терентій — на Андрея. Ну, ужь тутъ — развѣ только одинъ волостной писарь что-нибудь разберетъ, да и тотъ, если хорошенько вникнуть, едва-ли разберетъ что-нибудь. Двадцать лѣтъ! И вдругъ не только разругались, а еще съ жалобами! Я думаю, что батюшка въ первое-же воскресенье въ церкви скажетъ объ этомъ «слово». И думаю я еще, что вмѣсто всякаго суда слѣдовало-бы позвать въ церковь и Терешку, и Андрея и отслужить надъ ними молебствіе съ водосвятіемъ, и все это навожденіе само собою прошло-бы, потому что, если разсудить, такъ тутъ только и есть, что дѣло нечистаго. Ужь онъ, конечно, не зѣваетъ. Ему, я думаю, не сладко спалось эти двадцать лѣтъ, когда онъ видѣлъ, что люди живутъ между собою по-ангельски. Вотъ онъ и намутилъ.

А все-таки надо поразспросить у людей, въ чемъ тутъ настоящее-то дѣло.

II

Ну, такъ и есть! Бабы! Вотъ какой это народъ! Двадцать лѣтъ люди жили душа въ душу, а тутъ на… И изъ-за чего началось? Никто не повѣритъ этому, а правда. Началось изъ-за поросенка.

Дѣло происходило въ великомъ посту, за недѣлю до Пасхи. Это — самое горячее время для поросятъ, потому что въ это время ихъ колютъ. Поросенокъ, съ котораго началось дѣло, былъ уже довольно взрослый, такъ что, собственно говоря, онъ даже не былъ поросенкомъ. Это былъ скорѣе всего «пидсвинокъ»^[4], т. е. такая особа, которая не сегодня-завтра будетъ называться свиньей. Онъ принадлежалъ Андрею и былъ гордостью всей семьи Кившенковыхъ, потому что къ Пасхѣ отъ него ожидалось изрядное количество сала. Но это никакъ не могло служить поводомъ для зависти со стороны Терентія и его семьи, потому что ихъ пасхальныя надежды олицетворялись точь-въ-точь въ такомъ-же экземплярѣ. Пидсвинки^[4] обоихъ семействъ провели вмѣстѣ и неразлучно всю свою молодость и были такъ-же дружны, какъ ихъ хозяева. Особенно трогательно въ ихъ общей судьбѣ было то роковое обстоятельство, что они должны были пойти на закланіе въ одинъ и тотъ-же день, а именно — въ чистый понедѣльникъ. Они получили приличное ихъ породѣ воспитаніе и ужь во всякомъ случаѣ за ними ухаживали съ бо́льшимъ стараніемъ, чѣмъ за всѣми малолѣтними ихъ членами обоихъ семействъ, такъ какъ эти «Здыбаята» и «Кившенята» росли на волѣ Божіей безъ всякаго вмѣшательства кого-бы то ни было въ ихъ судьбу.

Въ вербное воскресенье молодые товарищи, отличавшіеся вообще веселымъ нравомъ, вдругъ сдѣлались мрачными. Надо думать, что причиной этого было смутное предчувствіе неминуемой гибели, которая должна была послѣдовать черезъ какихъ-нибудь двадцать часовъ.

Въ этотъ день передъ заходомъ солнца злосчастные товарищи угрюмо бродили по двору Терешки въ то самое время, когда Олена взяла въ руки бичъ и собралась идти на встрѣчу «чередѣ»^[5], гдѣ была ея корова. Взглядъ ея случайно остановился на пидсвинкахъ^[4], причемъ невольное сравненіе было не въ пользу того изъ нихъ, который былъ гордостью ея фамиліи. Куда-а? развѣ можно сравнивать? Вѣдь вотъ повезетъ-же людямъ! Кажется, она не жалѣла ни помоевъ, ни мякины; всевозможные остатки зелени, всякій мало-мальски испорченный арбузъ, огурецъ, разнообразные кухонные остатки, однимъ словомъ всякая гадость, какая только попадалась подъ руки, все это шло на ублаженіе его прожорливой утробы. И вотъ подите-же! Параскинъ пидсвинокъ^[4] кажется на два мѣсяца старше, ну, значитъ, и сала дастъ больше фунтовъ на пятнадцать. А родились въ одинъ день и выросли вмѣстѣ на одномъ и томъ-же вольномъ воздухѣ. Можно-ли, чтобъ послѣ этого въ хозяйскомъ сердцѣ Олены не завелся червячекъ зависти? Это ужь какъ-то само собой вышло и, право — тутъ не было и слѣдовъ заранѣе обдуманнаго намѣренія. Двѣ огромный собаки лежали тутъ-же, сладко грѣясь лучами заходящаго солнца.

— Чужой! Чужой! Куси! — скомандовала Олена (безъ всякой впрочемъ злобы), указавъ на сосѣдскаго пидсвинка^[4], и собаки помчались къ улепетывавшему сосѣду.

По обыкновенію они скоро отстали и не причинили ему никакого вреда. Тутъ и особеннаго-то ничего не было, потому что это и прежде не разъ случалось. Но на бѣду это видѣлъ Митька, Параскинъ мальчуганъ лѣтъ восьми. Онъ поспѣшилъ, разумѣется, доложить мамкѣ о томъ посмѣяніи, которому подвергся предметъ гордости всей ихней фамиліи. Параска, конечно, приняла къ свѣдѣнію и тутъ-же рѣшила въ своемъ сердцѣ отплатить тѣмъ-же, т. е. натравить своихъ собакъ на сосѣдняго пидсвинка^[4]. Такимъ образомъ, злосчастные предметы гордости обоихъ семействъ не могли провести спокойно даже послѣдніе два десятка часовъ своей жизни; но это было-бы еще ничего, еслибъ на этомъ дѣло и кончилось. Вышло гораздо хуже. Неизвѣстно, почему Параскинъ пидсвинокъ^[4] къ вечеру совсѣмъ занемогъ, такъ что пришлось уложить его въ сараѣ, причемъ самымъ тщательнымъ образомъ была приготовлена ему постель изъ лучшей соломы, рядомъ поставлено питье и размѣшанная въ теплой водѣ мякина. Но больной отъ всего этого отворачивался и имѣлъ видъ существа, совсѣмъ разочарованнаго въ радостяхъ земнаго бытія. Какія обстоятельства довели его до такого мрачнаго взгляда на вещи, это такъ и осталось неизвѣстнымъ. Что-же касается предположеній, то изъ нихъ можно остановиться только на одномъ: въ послѣднее время его слишкомъ много кормили; по молодости онъ увлекся и хватилъ черезъ край. Результатъ самъ собою понятенъ. Ну, а тутъ еще зловѣщія предчувствія, породившія нервное разстройство и подозрительность. Понятно, что на этотъ разъ нападеніе со стороны Олениныхъ собакъ, не смотря на свою обычность, произвело на него сильное впечатлѣніе.

Одно только было ясно, что теперь нужно оставить всякія мечты о салѣ. Не заколоть-же больное животное. Первое дѣло: за ночь онъ успѣетъ сильно похудѣть, а второе, — Богъ его знаетъ, что это за болѣзнь. Можетъ, такая, что его и ѣсть нельзя. Вотъ тутъ-то собственно и началось. Озлобленіе Параски достигло сразу безграничныхъ размѣровъ. «Еще-бы! Чье-же это дѣло, какъ не сосѣдское? Митька видѣлъ собственными глазами, какъ Олена травила его собаками. Ну, а если-бъ она была добрая, зачѣмъ-бы это ей понадобилось дѣлать? О, да и злая-же баба эта Олена! Вотъ говорятъ, что когда хочешь узнать человѣка, то надо съѣсть съ нимъ три пуда соли. Ну, она, кажется, съ Оленой побольше съѣла, а вотъ не узнала-же. Проклятая баба приглядѣлась, что у ея паршиваго пидсвинка^[4] сала столько-же, сколько у стараго дворняшки-вовчка́^[6], ей и стало завидно. А ужь ежели у кого въ сердцѣ загорится зависть, тотъ ни передъ чѣмъ не остановится! Есть такія словечки, которыя знаютъ добрые люди. Отъ этихъ словечекъ можетъ какая угодно болѣзнь приключиться. Такъ вотъ они двадцать-то лѣтъ мирной да ладной жизни!» Когда объ этомъ событіи узналъ Андрей, его хозяйская душа возмутилась. Все, все можно было простить, только не это. Какъ?! Оставить ихъ безъ свинины въ самую Пасху? Ну, ужь это какъ хотите!.. Это не по сосѣдски. Нечего и говорить, что когда вечеромъ Оленинъ пидсвинокъ^[4] пришелъ навѣстить больного товарища, его изгнали самымъ позорнымъ образомъ и при этомъ безжалостно отшибли ему кусокъ хвоста. Въ отвѣтъ на это со стороны Здыбаевъ послѣдовало нападеніе на гусака, составлявшаго украшеніе птични^[7] Параски, потому что онъ былъ «ге́ргалъ»^[8] и имѣлъ длинную шею и чубъ на головѣ. Тутъ уже пошла настоящая война. Въ продолженіе страстной недѣли, когда порядочные христіане каются въ грѣхахъ, оба семейства старались сдѣлать какъ можно больше пакостей сосѣду и было не мало перебито ногъ и крыльевъ у домашней птицы и прочей «худобы». Тутъ, конечно, больше всего старались мальчишки, которыхъ было приблизительно по полъ-дюжины въ обоихъ семействахъ. Предводителями были съ одной стороны Олена, съ другой — Параска. Ни Терентій, ни Андрей не принимали участія въ этой войнѣ, и не разъ каждый отдѣльно подумывали о примиреніи. Но у нихъ были жены, которыя не могли допустить свои фамиліи до такого посрамленія. Эти жены и имъ и по селу разсказывали другъ про дружку страшныя вещи. Надо было удивляться, какъ такія образцовыя злодѣйки могли въ продолженіе двадцати лѣтъ обнаруживать нѣжныя и дружелюбныя чувства? «Олена Здыбаивна? Вы знаете, что это такое? Если не знаете, то полюбуйтесь тѣмъ, что она дѣлаетъ по ночамъ, когда вся деревня спитъ. Вы думаете, кто это весь въ бѣломъ, какъ тѣнь, шмыгаетъ по мужицкимъ загонамъ и портитъ коровъ и накликаетъ всякую бѣду на птицъ, телятъ, и свиней, а главное — свиней! Вы думаете, это — не Олена? Такъ знайте-же, что это именно она и есть! Ужь вы Параскѣ повѣрьте, ужь она хорошо это знаетъ, потому что прожила въ сосѣдствѣ съ нею болѣе двадцати лѣтъ. Итакъ — вотъ что такое Олена!» А если вамъ угодно знать, что такое Параска Кившенкова, то это не трудно. Стоитъ только обратиться къ Оленѣ. И вы узнаете, что Параска не что иное, какъ наглая воровка. «Сколько птицы пропало у Олены за двадцать лѣтъ! Недавно исчезъ съ забора новый фартухъ, который она справила себѣ къ говѣнью; семь лѣтъ тому назадъ неизвѣстно куда дѣвались пять аршинъ толстаго холста, а черезъ двѣ недѣли послѣ этого у Андрея появились новые холщевые шаровары! Вотъ это и есть настоящая Параска!»

Въ чистый четвергъ около двухъ часовъ дня произошло роковое событіе, которое дало окончательное направленіе этому дѣлу. Одинъ изъ потомковъ Здыбая, укрѣпившись на срединѣ деревенской улицы и ловко прицѣлясь, пустилъ изрядный камень по направленію къ хатѣ Андрея. Послышался трескъ и шибка^[9] въ окнѣ разлетѣлась въ дребезги. Это было верхомъ дерзости. Андрей — молчаливый и угрюмый, какъ могила, вышелъ изъ хаты и немедленно заперъ и привязалъ веревкой калитку, которая вела въ горо́дъ^[1] Терентія. Такимъ образомъ былъ объявленъ формальный разрывъ. Въ этотъ годъ на страстной недѣлѣ не говѣли ни Андрей, ни Терентій. Это было невозможно, потому что тогда пришлось-бы просить другъ у друга прощенія, чего не позволяла ихъ фамильная честь, еще больше того жены. Нечего и говорить, что на первый день праздника Здыбаи не христосовались съ Кившенками. Когда-же къ вечеру этого дня Терентій, по христіанскому обычаю, здорово нарѣзался и направился къ Андрею съ цѣлью производить свои всегдашнія обличенія, то его остановило не что иное, какъ крѣпко запертая калитка. Тутъ онъ вспомнилъ, что они съ Андреемъ враги и, опустивъ голову, вернулся домой и весь вечеръ уже былъ мраченъ и золъ.

III

Это было въ среду на свѣтлой недѣлѣ. Андрей, Параска и двое малолѣтнихъ Кившенятъ пришли въ сарай гдѣ помѣщался больной пидсвинокъ^[4], на долю котораго выпалъ неблагодарный удѣлъ — разрушить двадцатилѣтнюю дружбу двухъ семействъ. Онъ, повидимому, уже сталъ поправляться, потому что къ нему вернулся аппетитъ. Собственно говоря, онъ могъ бы уже прогуливаться, но ему хотѣлось понѣжиться и, можетъ быть, слегка пококетничать. Куда дѣвалось его сало?! Увы! Онъ походилъ на аскета, который постился цѣлый годъ сряду.

— О, проклятая вѣдьма! — съ глубокимъ вздохомъ промолвила Параска, сосчитавъ мысленно потерянныхъ около пуда сала. Андрей молчалъ. — Какъ? — продолжала Параска, — они тебѣ кабана свели ни на что, гусака искалѣчили, стекла побили, да еще распустили про насъ по селу всякую поганщину, — и ты это такъ имъ и спустишь? Какъ!? ты не пойдешь въ судъ? Не потребуешь правды?.. О, такъ у тебя на плечахъ не голова, а казанъ, да еще пустой!..

Андрей упорно молчалъ. Вотъ уже три дня, какъ Параска не даетъ ему покоя съ этимъ судомъ. Но какъ это пойти и пожаловаться на Терешку, съ которымъ двадцать лѣтъ… Да повернется-ли у него языкъ? Но на этотъ разъ Параска рѣшила настоять на своемъ. Она долго говорила въ сараѣ, потомъ продолжала свою рѣчь на дворѣ, затѣмъ сопровождала Андрея въ хату, вышла съ нимъ на улицу и сѣла рядышкомъ на заваленкѣ и все говорила, говорила, ни на минуту не умолкая, пока, наконецъ, у Андрея не пошла кругомъ голова. Тогда онъ выругался, поправилъ шапку, плюнулъ и пошелъ въ волость къ писарю.

Нужно было видѣть, во что превратилось лицо гусаковскаго писаря, когда онъ узналъ, въ чемъ дѣло. И безъ того лицо у него было не Богъ знаетъ какое, а тутъ ужь совсѣмъ стало ни на что не похоже. На лицѣ этомъ, на которомъ вмѣсто волосъ расло что-то въ родѣ маленькихъ кустиковъ бурьяна, расположенныхъ безъ всякой симметріи, гдѣ попало, — командующую позицію занималъ носъ и, надо сознаться, очень странный носъ. Это былъ совершенно правильный, даже красивый носъ — прямой, тонкій, остроконечный, съ горбинкой, — но увеличенный, сравнительно съ носами обыкновенныхъ людей, приблизительно въ три раза; онъ производилъ впечатлѣніе обыкновеннаго носа, разсматриваемаго подъ лупой. Прочіе лицевые органы гусаковскаго писаря: ротъ, глаза, лобъ и подбородокъ — были, напротивъ, миніатюрны и совершенно стушевывались; вслѣдствіе этого, когда вы разговаривали съ писаремъ и смотрѣли ему въ лицо, вамъ казалось, что вы разговариваете съ его носомъ; а когда гусаковскій писарь задумывался надъ какимъ-нибудь важнымъ вопросомъ, вы были совершенно увѣрены что мыслительная работа происходитъ у него въ носу. А звали гусаковскаго писаря Назаромъ Назаровичемъ. Была у него и фамилія — Елпидифоровъ, но ни одинъ изъ гусаковскихъ обывателей, не исключая даже старшины, не былъ въ состояніи вымолвить эту фамилію даже до половины, а всѣ просто называли его Назаромъ Носатымъ. Самъ-же Елпидифоровъ, когда бывалъ выпивши (что считалось его нормальнымъ состояніемъ), именовалъ себя Назореемъ, по поводу чего пріятель его — дьякъ обыкновенно ядовито замѣчалъ: «изъ Назарета можетъ-ли быть что добро?»

Назаръ Назаровичъ сидѣлъ на заваленкѣ у расправы^[10], рядомъ съ нимъ помѣщались двое парней и баба весьма почтеннаго возраста. Вся компанія прилежно занималась щелканіемъ сѣмячекъ, и Андрей, поздоровавшись со всѣми, сѣлъ рядомъ и занялся тѣмъ-же дѣломъ, какъ будто именно затѣмъ и пришелъ. Баба разсказывала о какомъ-то новомъ способѣ красить пасхальныя яица, такъ, чтобъ краска не сходила, и тэма эта оказалась на столько животрепещущей, что ее хватило, по крайней мѣрѣ, на два часа общихъ разговоровъ. Андрей злился и мысленно проклиналъ бабу съ ея способомъ, но тѣмъ не менѣе, добросовѣстно истреблялъ сѣмячки. Наконецъ, тэма была исчерпана и онъ уже надѣялся, что публика разойдется, оставивъ его наединѣ съ писаремъ.

— А какъ поживаетъ Терешка? Что это его нигдѣ не видно? — вдругъ обратилась къ нему баба, отлично знавшая, что объ этомъ именно не слѣдовало спрашивать у Андрея.

— Мм… Да поживаетъ себѣ!.. — какъ-то ужь очень невнятно произнесъ Андрей, но потомъ вспылилъ и прибавилъ очень внятно и сердито. — А я почемъ знаю? Что я, нянька у него что-ли?

Получивъ такой каинскій отвѣтъ, баба больше уже не разспрашивала. Она встала, сильно встряхнула фартукъ, облепленный скорлупой отъ сѣмячекъ и, кивнувъ головой, ушла во свояси. Парни продолжали сидѣть безмолвно, но ихъ уже нечего было стѣсняться.

— Я къ тебѣ, Назаръ Назарычъ! По дѣлу! — сказалъ Андрей.

— Что за дѣло такое? Сказывай! — промолвилъ Елпидифоровъ, повернувъ носъ свой къ Андрею.

— Оно лучше-бы въ хатѣ! — Андрей покосился на парней, а носъ Назара Назарыча выразилъ сильное любопытство, значительно расширивъ свои ноздри.

— Эй, хлопцы! — обратился Елпидифоровъ къ парнямъ, — вамъ-бы уже и по домамъ пора!..

Ему совсѣмъ не хотѣлось бросать прохладный предвечерній воздухъ и идти въ свою душную хату. Хлопцы лѣниво поднялись съ своихъ мѣстъ и степенно зашагали къ кабаку.

— Что за дѣло такое? Сказывай! — повторилъ писарь.

— А дѣло такое, что принесъ я жалобу… Вотъ оно какое дѣло!..

— Жалобу? Да на кого-же жалобу?..

— На Терешку Здыбая!..

Вотъ въ это самое время лицо писаря приняло видъ необычайный. Изумленіе, которое на немъ выразилось, было такихъ гигантскихъ размѣровъ, какъ будто въ лицѣ Елпидифорова разомъ изумилась вся Гусаковка. Глаза и ротъ раскрылись до послѣдней возможности, такъ что чуть было не лишили носъ его первенствующей роли. Самый-же носъ приподнялся и обратился къ небу, словно призывая его въ свидѣтели людского непостоянства, или каждое мгновеніе собираясь вспорхнуть и улетѣть въ вышину, подальше отъ земли, гдѣ совершаются такія изумительныя вещи.

— Ну, да! На Терешку Здыбая! — подтвердилъ Андрей. — Самъ посуди, Назаръ Назарычъ: всѣ знаютъ, какіе мы съ нимъ были благопріятели! Кажись, отъ него, кромѣ добра, мнѣ и ждать было нечего! А вотъ поди-же. Видалъ ты у меня пидсвинка^[4]? Да какъ-же! Видалъ! Еще приставалъ тогда ко мнѣ: «подари, да подари!..» Такъ вотъ этотъ самый пидсвинокъ^[4]…

Тутъ Андрей обстоятельно изложилъ все дѣло, при чемъ строго придерживался способовъ выраженія Параски. Тутъ было упомянуто о катастрофѣ съ пидсвинкомъ^[4] и о великомъ днѣ безъ свинины, и о знаменитомъ гусакѣ и о разбитой шибкѣ^[9], и, наконецъ, о позорящихъ доброе имя его слухахъ.

Когда Андрей, наконецъ, изложилъ всѣ обстоятельства дѣла, лицо писаря приняло болѣе или менѣе добропорядочный видъ.

— Такъ ты, значитъ, съ жалобой? — спросилъ писарь, все еще не довѣряя своимъ ушамъ.

— Непремѣнно!.. Потому этакъ отъ него житья не будетъ. Самъ посуди: пидсвинка^[4] испортили, гусака искалѣчили, стекла разбили и по селу еще опорочиваютъ.

— Такъ, такъ! Это вѣрно, Андрей Семенычъ! Надо его присудить! — уже совсѣмъ просто и спокойно замѣтилъ Елпидифоровъ. Но въ его маленькихъ глазкахъ безпокойно забѣгала какая-то мысль, которая, повидимому, только-что блеснула въ его головѣ. — Только ты уже обычай знаешь?..

— Какой обычай, Назаръ Назарычъ?..

— Какъ какой?.. Извѣстно! Спрыснуть! Безъ этого невозможно!..

— Что-жь! Я того!.. Это можно! Отчего не спрыснуть! Это я готовъ! — отвѣчалъ Андрей, но по тону, какимъ онъ сказалъ это, можно было заключить, что это далеко не входило въ его разсчеты.

— И преотлично! Такъ мы сейчасъ и пойдемъ!..

— Куда?

— Тьфу! Еще спрашиваетъ, куда? Ужь не на кладбище-же люди ходятъ за этимъ! Въ кабакъ — извѣстно!.. Тамъ теперь всѣ судьи въ сборѣ, я знаю! ха! ха!

Андрей предобросовѣстно чесалъ свой затылокъ. Вотъ это ужь было совсѣмъ неожиданно! Писаря угостить, это еще — куда ни шло. Но напоить весь судъ въ полномъ составѣ, это уже не тѣмъ пахнетъ. Народъ все это здорово пьющій, не даромъ-же ихъ и въ судьи выбрали; тутъ квартой не отдѣлаешься. Ужь онъ пожалѣлъ, было, что послушался Параски.

— Ну, что-жь такъ сидѣть-то? уже вонъ и солнце заходитъ!.. — поощрялъ его Назаръ Назарычъ и, чтобъ подать добрый примѣръ, поднялся и сдѣлалъ примѣрный шагъ.

Но Андрей еще хотѣлъ поторговаться.

— Да ты постой, Назаръ Назарычъ! Можетъ, не теперь…

— Э-э! Вотъ еще! Задумалъ судиться, а жалѣетъ полъ-кварты водки поставить!.. Вставай, что-ли!..

— М-да! Полъ-кварты! Какъ-же! Удовольнишь ихъ полъ-квартой! — какъ-бы про себя промолвилъ Андрей, однако всталъ и послѣдовалъ за Назаромъ Назаровичемъ.

Вся деревня видѣла (потому что всѣ правоспособные обыватели Гусаковки праздновали Великъ-день^[11] въ болѣе или менѣе близкомъ разстояніи отъ кабака), да, вся деревня видѣла, какъ къ кабаку приближались двѣ фигуры. Одна была высокая и тонкая, какъ тополь, но тополь — пригнутая вѣтромъ, потому что гусаковскій писарь держалъ спину и голову въ весьма наклонномъ положеніи. Другая фигура была, наоборотъ, приземистая, широкоплечая и довольно угрюмая, потому что Андрей не чаялъ для себя ничего пріятнаго въ предстоящемъ угощеніи гусаковскаго судебнаго персонала. Онъ вымещалъ свое неудовольствіе на своихъ великолѣпныхъ усахъ, которые крутилъ и терзалъ неимовѣрно, и на затылкѣ, который отъ времени до времени почесывалъ съ такимъ усердіемъ, какъ будто три года не былъ въ банѣ.

IV

Если-бы вы вздумали войти въ кабакъ, какъ входятъ всѣ добропорядочные гусаковскіе обыватели, то увидѣли-бы того и другого и третьяго; можетъ быть, здѣсь нашли-бы вы не мало занимательнаго, а особенно — услышали-бы много поучительныхъ изрѣченій, которыя такъ и пропадаютъ на-вѣтеръ, никѣмъ не записанныя. Но вы никакъ не могли-бы увидѣть той замѣчательной картины, которую я хочу описать. Э, это вовсе не такъ легко, какъ вы думаете. Для этого совсѣмъ не нужно входить въ кабакъ съ улицы, откуда входитъ всякій, — нужно пройти черезъ дворъ, имѣя такой видъ, какъ будто вамъ до кабака и дѣла нѣтъ, а вы хотите только сказать два слова шинкарю Никанору. Со двора вы откроете низенькую дверь, такую точно, какъ у всѣхъ мужичьихъ хатъ; тутъ будутъ сѣни, обыкновенныя сѣни съ землянымъ поломъ и съ «кабыцей»^[12]. Дальше вамъ уже не зачѣмъ идти, потому что въ сѣняхъ помѣщается вся компанія. Прежде всего, вы, конечно, увидите носъ Елпидифорова, затѣмъ усы Андрея Кившенко, потомъ поочередно: лысину во всю голову съ сѣдоватыми волосиками на вискахъ и на затылкѣ, большую малиноваго цвѣта бородавку на переносьи между бровей и, наконецъ — великолѣпную, густую совершенно сѣдую бороду. Эти три послѣдніе знака отличія принадлежали тремъ судьямъ, причемъ судья, обладавшій лысиной, сверхъ этого обладалъ еще слезливыми маленькими глазками, которые всегда казались заплаканными, да и говорилъ онъ какимъ-то тоненькимъ, плаксивымъ голосомъ, за что его всѣ называли бабой, тогда какъ въ сущности онъ прозывался Семеномъ Моргуномъ. Совсѣмъ иначе глядѣлъ судья съ малиновымъ украшеньемъ на переносьѣ. Это былъ хозяинъ изъ молодыхъ (лѣтъ тридцати), бравый, краснощекій, съ густымъ, вверхъ торчавшимъ чубомъ и высоко приподнятыми плечами. Этого никто не назвалъ-бы бабой, да и вообще, никакъ не назвалъ-бы, развѣ что молодцомъ, либо настоящимъ казакомъ; прозывался онъ Мирошникъ Кузьма, потому что дѣдъ его первый построилъ въ Гусаковкѣ мельницу и нажилъ съ нея хорошій барышъ. Что касается судьи съ сѣдой бородой, то объ этомъ уже и говорить нечего — его всякій знаетъ и въ Гусаковкѣ, и на хуторахъ, и даже въ уѣздномъ городѣ, гдѣ всякій еврей-торговецъ дружелюбно кивнетъ вамъ головой, если вы назовете ему Максима Дулю. Ему было за шестьдесятъ лѣтъ и извѣстенъ онъ тѣмъ, что вѣчно пьетъ водку и никогда не бываетъ пьянъ, все равно, какъ будто-бы онъ пилъ воду. Такъ уже какъ-то устроенъ онъ мудрено, что водка не беретъ его. А любитъ онъ ее здорово, и притомъ еще всегда умѣетъ такъ сдѣлать, чтобы пить ее на чужой счетъ. Ужь если Максимъ Дуля сидитъ гдѣ-нибудь въ трактирѣ въ уѣздномъ городѣ, то такъ и знайте, что онъ присосѣдился къ двумъ землякамъ, которые пьютъ могарычъ по случаю выгодной продажи или покупки пары быковъ, до которыхъ Максиму Дулѣ и дѣла-то нѣтъ никакого.

Вся эта компанія сидѣла полукругомъ на глиняномъ полу, поджавши подъ себя ноги почти по-турецки. На полу-же передъ ними стоялъ штофъ, пара стаканчиковъ и тарелка съ солеными огурцами, порѣзанными на ломтики. Въ то время, когда уровень жидкости въ штофѣ понизился до половины, Андрей подробно перечислялъ обиды, нанесенныя ему Терешкой. А Елпидифоровъ между тѣмъ старательно наполнялъ стаканчики и обносилъ компанію, сильно упрашивая выпить до дна, и вообще имѣлъ такой видъ, какъ будто это именно онъ, а не кто-либо другой, угощаетъ добрыхъ людей.

— Э! Ну же! ну! Чтобъ порося поскорѣе встало, да чтобъ къ Рождеству оно выросло такое, какъ быкъ! Ну, Моргунъ! моргай, что-ли!.. — командовалъ Назаръ Назаровичъ.

Моргунъ съ важностью принималъ рюмку, обращался ко всей компаніи со спичемъ, состоявшимъ изъ одного слова: «нехай-же!»^[13] и съ достоинствомъ поглощалъ влагу. То-же самое дѣлалось въ честь гусака, равно какъ и во имя поруганной чести Параски и всѣхъ прочихъ тяжебныхъ пунктовъ. Елпидифоровъ безпокойно посматривалъ на дверь, такъ какъ судъ былъ далеко еще не въ полномъ составѣ… «И куда ихъ чертъ занесъ?! — мысленно восклицалъ онъ, — день деньской въ кабакѣ толкутся, а тутъ вотъ какъ разъ дѣло и поразбѣгались».

— Хе, хе-э! Вотъ они гдѣ! — раздался на порогѣ густой басъ гусаковскаго головы Чубаренка, который, какъ должностное лицо, не позволялъ себѣ являться въ кабакъ иначе, какъ съ задняго хода, — за то послѣднее допускалъ довольно часто.

Это былъ почтенный высокаго роста мужикъ, лѣтъ за сорокъ, съ смуглымъ обросшимъ лицомъ, съ волосами, начесанными на лобъ и старательно уснащенными деревяннымъ масломъ. Онъ тотъ часъ-же снялъ и швырнулъ въ уголъ надѣтую «на опашки»^[14] свитку и оказался въ пестромъ жилетѣ съ блестящими мѣдными пуговицами и въ темно-полосатыхъ триковыхъ штанахъ вполнѣ нѣмецкаго покроя.

— Это что-же у васъ тутъ? Могарычъ, что-ли? Потому гдѣ уже Дуля сидитъ, тамъ долженъ быть могарычъ!..

— А вотъ и не могарычъ! Не угадалъ, панъ голова! — отвѣтилъ Назаръ Назаровичъ. — А мы тутъ суждетъ^[15] имѣемъ!

— Объ комъ?

— Присаживайся да прислушивайся! Тутъ, панъ голова, такое дѣло, такое дѣло… что, можно сказать, въ родѣ — какъ-бы послѣднія времена приходятъ! Звѣзды померкли!.. Ей-Богу! Вотъ послушай!.. Эй, Никаноръ Федосѣичъ! какъ-бы тамъ скамеечку для пана головы!?.

Но панъ голова махнулъ рукой и усѣлся прямо на землю, какъ будто-бы онъ былъ не панъ голова, а обыкновенный смертный. Однако Никаноръ Федосѣичъ на мгновеніе показалъ свои бѣгающіе глазки, свои бритыя синія щеки и оттопыренные усы, которые онъ носилъ и тщательно оберегалъ, чтобъ сколько-нибудь походить на малоросса, что, впрочемъ, ему не удавалось, и всякій ясно узнавалъ въ немъ потомка Израилева.

Андрей обратился къ пану головѣ съ своимъ разсказомъ, а тѣмъ временемъ Елпидифоровъ успѣлъ дважды обнести стаканчикъ и въ тотъ самый моментъ, когда разсказчикъ, у котораго уже покраснѣли уши и щеки и на лбу выступилъ потъ, дошелъ до описанія теперешняго положенія пидсвинка^[4], дверь растворилась и въ сѣни ввалились разомъ три новыя личности. Двое изъ нихъ были судьи, а третій — сотскій съ бляхой на груди и огромной сучковатой палкой въ рукѣ, изъ чего нужно было заключить, что онъ находился при исполненіи своихъ обязанностей… «Вотъ тебѣ и полштофъ!» — подумалъ Андрей и, взглянувъ на посудину, убѣдился, что тамъ уже было пусто. А писарь съ величайшей пріятностью расширилъ ноздри и втянулъ въ себя посредствомъ носа разомъ половину всего воздуха, наполнявшаго сѣни.

— Скомандовать еще штофъ? — полувопросительно обратился онъ къ Андрею и, не дожидаясь отвѣта, кликнулъ Никанора.

Но не успѣли новоприбывшіе усѣсться, какъ въ сѣняхъ вьюномъ завертѣлась новая фигура, которая вошла какъ-то незамѣтно и неслышно. Фигура эта вызвала общій восторгъ, а носъ писаря до того обрадовался, что издалъ какой-то странный шипящій звукъ. Только Андрей совсѣмъ не проявилъ радостнаго чувства, а напротивъ, даже видимо огорчился. «Вотъ тебѣ и полштофъ!» — опять подумалъ онъ и еще выразительнѣе, чѣмъ въ первый разъ.

— Ну, теперь уже прямо валяй четвертину! — радостно произнесъ Елпидифоровъ, — потому Левка самъ два штофа слопаетъ!..

Въ этомъ Андрей не сомнѣвался, поэтому и скорбѣла душа его. Левъ Андріанычъ Игрицынъ, занимавшій въ продолженіи четверти столѣтія почетную должность дьяка при гусаковскомъ храмѣ, во всемъ уѣздѣ славился своимъ искусствомъ пить. Въ былое время находились смѣльчаки, рѣшавшіеся пить съ нимъ объ закладъ, «кто кого перепьетъ». Но вотъ уже около десяти лѣтъ, какъ никто на это не рѣшается. Дѣло въ томъ, что десять лѣтъ тому назадъ, по епархіи путешествовалъ архіерей и сдѣлалъ стоянку въ Гусаковкѣ. Вотъ тутъ-то чуть не произошло трагическое событіе. Отецъ протодіаконъ былъ о себѣ очень высокаго мнѣнія и полагалъ, что ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не перепьетъ его. Левъ Игрицынъ дерзко предложилъ ему помѣриться. И что-же? Въ одинъ вечеръ благородные конкурренты выпили чуть не цѣлое ведро, и Левъ Игрицынъ одержалъ побѣду. О. протодіаконъ тутъ-же слегъ и возникло даже сомнѣніе въ томъ, что онъ когда-нибудь встанетъ, такъ что пришлось докладывать архіерею. А Левъ только пошатывался и просилъ еще водки. Архіерей очень гнѣвался и уже черезъ мѣсяцъ изъ своей резиденціи черезъ консисторію прислалъ указъ о. благочинному, въ которомъ прямо опредѣлялось «строго блюсти, дабы, ни одинъ изъ ввѣренныхъ вашему смотрѣнію служителей церкви не смѣлъ напиваться взапуски съ дьякомъ Львомъ Игрицынымъ». Такимъ образомъ Левъ Игрицынъ самою епархіальною властью былъ признанъ непобѣдимымъ. Онъ былъ высокаго роста и довольно плотенъ. Сѣрый шерстяной кафтанъ до пятъ казался-бы еще приличнымъ, еслибъ на немъ чуть-чуть пониже воротника не красовалось огромное лоснящееся сальное пятно, произведенное косичкой, которую Левъ Игрицынъ, имѣя свободный доступъ къ церковнымъ лампадамъ, обильно упитывалъ деревяннымъ масломъ. Сѣденькая бородка, клиномъ, была жидковата; глаза были красны и вѣчно болѣли, а Игрицынъ лечилъ ихъ, какъ и всѣ прочія болѣзни, водкой. Само собою разумѣется, что носъ Игрицына имѣлъ грушевидную форму и былъ цвѣта спѣлой малины. Пока дьякъ пробирался къ Елпидифорову, чтобъ непремѣнно сѣсть рядомъ съ нимъ, Никаноръ успѣлъ притащить четвертину, а Андрей — кинулъ на него такой взглядъ, какъ будто въ посудинѣ была не водка, а кровь его, Андрея.

Тутъ-то собственно и началось настоящее дѣло. Уже солнце давно зашло и рядомъ со штофами появилась горящая сальная свѣчка. Стаканчики съ неимовѣрной быстротой переходили изъ рукъ въ руки, осушались, наполнялись и вновь осушались. Новоприбывшіе совсѣмъ не интересовались знать, по какому поводу они пьютъ. Напрасно Андрей, крича изо всей мочи, старался то тому, то другому втолковать, что это онъ и есть виновникъ торжества. Никто его не слушалъ и разговоръ шелъ обо всемъ, только не объ этомъ. Между тѣмъ Андрей давно уже почувствовалъ, что перешелъ предѣлъ. Въ головѣ у него поднялась такая стукотня, точно тамъ происходила ярмарка. А стаканчики все продолжали путешествовать; Елпидифоровъ не уставалъ наполнять ихъ и упрашивать публику выпить, а публика еще того меньше уставала исполнять его желаніе. По сосѣдству изъ кабака доносились стукъ, крикъ и руготня. Андрей уже ничего не видѣлъ, а только смутно слышалъ, какъ писарь потребовалъ еще штофъ, изъ чего заключилъ, что четвертину уже прикончили. Чувствовалъ онъ также, что кто-то (кажется, Дуля) хлопалъ его по плечу, любовно тащилъ его за чубъ и говорилъ: «Э, ничего! Мы тебя разсудимъ! Ужь мы тебя раз-с-су-димъ!.. На то мы и судьи, чтобъ разсудить!..» Мерещилось ему также, что какъ будто кто-то кого-то билъ, чуть-ли не Елпидифоровъ Игрицына за то, что послѣдній выразилъ сомнѣніе, чтобъ «изъ Назарета могло быть что-нибудь добро». Показалось ему даже, что кто-то крикнулъ «караулъ», но тутъ уже все исчезло и больше ему ничего не казалось. Не помнитъ онъ и того, что двое судей, а именно — Дуля и Моргунъ, на собственныхъ плечахъ донесли его до дому и сдали на руки Параскѣ, и того, какъ Параска принялась кричать и ругаться, потому что никогда еще Андрей не возвращался въ такомъ ужасномъ видѣ.

V

Не успѣли Здыбаи совершить четверговой «сниданокъ»^[16], какъ мирная тишина ихъ жилища была нарушена внезапнымъ появленіемъ кумы Явдохи Трепачихи. Уже одинъ видъ ея преисполнялъ сердце трепетомъ, а новости, которыя она сообщала, были ужасны. Видъ у нея былъ такой, какъ будто она хотѣла сообщить о пожарѣ или о томъ, что половина деревни провалилась сквозь землю. Объ этомъ говорили ея вытаращенные глаза, растрепавшіеся волосы и прерывистое дыханіе. Ну, и дѣйствительно же она сообщила ужасныя, а главное — неожиданныя вещи. «Какъ? Андрей подалъ жалобу? Андрей? Послѣ того, какъ двадцать лѣтъ… Да нѣтъ, этому нельзя повѣрить. За что-же, наконецъ? Развѣ не его ребятишки отбили кусокъ хвоста у Терентіева пидсвинка^[4]? Развѣ не они перебили крылья у индюка, и отдавили ногу теленку? А про Олену что они такое распустили!? Будто она по ночамъ коровъ портитъ… Такъ скорѣе-же ему, Терентію, слѣдовало жаловаться. Нѣтъ, Андрей хитеръ. Не даромъ онъ все больше молчитъ и на усъ мотаетъ. Вѣдь зналъ, что сдѣлать; побѣжалъ первый… Хитеръ, хитеръ!»

Но кума Трепачиха далеко не все еще сказала. Осталось-то самое главное; вся деревня уже это знаетъ, а именно: вчера въ кабакѣ у Никанора въ сѣняхъ вся судейская и волостная справа угощалась на Андреевы денежки. И ужь сколько тамъ было выпито, это только они знаютъ, а ей, кумѣ, извѣстно только, что самаго Андрея принесли домой чуть не мертваго.

— Ге! — крикнулъ Терентій, и вскочилъ съ мѣста, какъ ужаленный, — такъ значитъ, онъ уже дѣло обдѣлалъ! По крайности не по дурацки! Ей-Богу! Хе!.. Хвалю, Андрей, хвалю!.. Ну, такъ и я-жь не дуракъ!.. Постой-ка, Олена! Тамъ у насъ въ скрынѣ^[17] водится кой-что!.. Тащи-ка его сюда!

Олена глядѣла на него вопросительно, не понимая, что онъ хочетъ дѣлать.

— Тащи, говорю! Чего баньки^[18] вылупила!? Говорю — тащи! Ну, и…

Грозенъ былъ Терентій въ эту минуту и Олена, не смотря на свой самостоятельный нравъ, должна была подчиниться. Она достала изъ скрыни «кой-что» и молча подала Терентію. Это были рублевыя ассигнаціи, завернутыя въ холщовую тряпочку. Терентій засунулъ ихъ за голенище сапога.

— Посмотримъ еще, кто дуракъ!.. — грозно промолвилъ онъ и, нахлобучивъ шапку на лобъ, вышелъ изъ хаты.

Нечего и говорить, что онъ отправился прямо къ писарю. Елпидифоровъ занималъ маленькую комнатку, отдѣленную отъ расправы сѣнями. Вся обстановка этой комнаты состояла изъ кровати, хромого стола и табурета. На столѣ валялись листы исписанной, а больше испачканной бумаги, разсыпанный мелкій табакъ, кусокъ чернаго хлѣба и половина соленаго огурца; на табуретѣ помѣщался мѣдный подсвѣчникъ съ сальнымъ огаркомъ, на стѣнѣ висѣла пиджачная «пара», единственная пара, которая была у Елпидифорова, и которую онъ таскалъ во всѣхъ случаяхъ, какъ торжественныхъ, такъ и обыкновенныхъ. Наконецъ, на кровати помѣщался самъ Елпидифоровъ, растянувшись во весь свой огромный ростъ и прикрывшись сильно-пообтертымъ байковымъ одѣяломъ, изъ-подъ котораго свирѣпо выглядывалъ извѣстный уже своими размѣрами носъ. Когда Терентій вошелъ въ хату, Назаръ Назарычъ уже не спалъ, но нельзя сказать, чтобъ онъ и бодрствовалъ. Ему никакъ не удавалось сполна раскрыть глаза, а о томъ, чтобъ поднять голову, которая казалась на этотъ разъ тяжелѣе гусаковскаго колокола, объ этомъ не могло быть и рѣчи. Появленіе Терентія, однако, заставило его сдѣлать усиліе и приподняться. Онъ сѣлъ, спустилъ ноги, прикрылъ свой невзрачный ночной костюмъ одѣяломъ и, старательно протирая глаза, сталъ соображать, гдѣ онъ, что было вчера, и почему передъ нимъ торчитъ остроконечная рыжая бородка Терентія. Наконецъ, онъ все вспомнилъ и все сообразилъ.

— А! и ты пришелъ!.. — болѣе или менѣе привѣтливо прохрипѣлъ Назаръ Назарычъ и тутъ только понялъ ясно, что необходимо откашляться.

— А то какъ-же? Онъ на меня съ жалобой, а я буду дома сидѣть да галушки лопать?.. Хе! — отвѣчалъ Терентій не совсѣмъ дружелюбнымъ тономъ.

— Такъ ты чего-же зѣваешь? А ты на него жалобу! А! — и писарь приподнялъ свой носъ, словно прицѣливаясь выпалить изъ него бомбой прямо въ лицо Терентія.

— Я затѣмъ и пришелъ! Не бойсь, теленокъ-то чего-нибудь стоитъ и нога задняя лѣвая тоже ему не лишня! Да и пидсвинку^[4] съ половиной хвоста ходить словно-бы не пристало! А все это они продѣлали, жалобщики проклятые!..

— Обсудимъ, обсудимъ! Все обсудимъ!.. — съ разстановкой и съ большимъ достоинствомъ произнесъ писарь и принялся напяливать штаны на свои длинныя тонкія ноги.

— А что, Назаръ Назарычъ!.. — нѣсколько запинаясь и значительно сбавивъ форсу, заговорилъ Терентій, — сколько вчера оставилъ Андрей у Никанора?..

— Гм!.. Это ты уже у него спроси!.. Я не считалъ! Да уже, я думаю, пошелъ домой безъ синенькой!..

— О-го! — искренно ужаснулся Терентій.

— Чего «о-го»? Народу было за десятокъ, а глотки у всѣхъ, что твой колодезь! Ха, ха! А славно наклюкались! Ей-Богу!.. Теперь твоя очередь, Терешка! Потому, какъ мы одинаково судить васъ будемъ, такъ и вы должны одинаково… чтобъ не было соблазна, лицепріятія!..

«Толкуй себѣ! — подумалъ про себя Терентій, — знаемъ мы, какъ вы одинаково… Кто больше поставитъ, того и правда!»

— Да я что-жь!.. Я готовъ!.. — просто сказалъ онъ.

— Вотъ и ладно! А тутъ кстати опохмѣлиться надо! — радостно промолвилъ писарь, которому насилу удалось дрожащими руками повязать сѣрый шерстяной галстухъ. — Погоди минутку!..

Онъ живо выбѣжалъ на крыльцо и крикнулъ мальчугана Ѳедьку, который сидѣлъ въ расправѣ и былъ всегда къ услугамъ Елпидифорова.

— Слышь-ты? Сбѣгай сейчасъ къ пану головѣ, къ Дулѣ, къ Моргуну, къ… — тутъ писарь назвалъ еще нѣсколько фамилій, — къ Мирошнику и къ Левкѣ! Скажи всѣмъ, чтобъ сейчасъ были въ кабакѣ! Живо! — Ѳедька помчался. — Потѣха, ей-Богу!.. — промолвилъ себѣ подъ носъ Елпидифоровъ и вернулся въ хату.

Странное дѣло! Когда они вошли во дворъ Никанора, то изъ сѣней имъ послышались знакомые голоса. Удивительно быстро Ѳедька исполнилъ писарево порученіе, а еще быстрѣе судьи явились на зовъ, какъ будто ихъ ожидало экстренное засѣданіе. Объясняется это единодушнымъ желаніемъ всего судебнаго персонала — опохмѣлиться. Не было еще только пана головы и Левки, но панъ голова, какъ самый сановный изъ всѣхъ деревенскихъ властей, имѣлъ привычку являться поздно, а Левка всегда умѣлъ наверстать потерянное время. Терентій только окинулъ взоромъ компанію и инстинктивно пощупалъ голенищу сапога, гдѣ уже плакали его ассигнаціи.

— Полъ-ведра!.. — громко скомандовалъ онъ и этимъ сразу расположилъ въ свою пользу общественное мнѣніе.

Елпидифоровъ только подмигивалъ Дулѣ и уже не хозяйничалъ, потому что Терентій, очевидно, зналъ порядокъ и не хотѣлъ мямлить, какъ Андрей.

— Азъ уснухъ и спахъ возстахъ! — раздалось въ сѣняхъ и всякому ясно стало, что Левка пришелъ за своей порціей.

Левка дѣйствительно пришелъ, но онъ жалобно объявилъ, что очи его «выну ко Господу»; это должно было означать, что у него болятъ глаза и дѣйствительно вѣки у него сильно припухли и были красны. Тѣмъ не менѣе онъ пробрался къ Елпидифорову и принялся добросовѣстно выполнять свое назначеніе. Явился и панъ голова, но не одинъ, а съ церковнымъ старостой и еще какими-то двумя мужиками, случайно попавшимися ему на дорогѣ и совсѣмъ уже не титулованными. Терентій при видѣ этихъ гостей широко раскрылъ глаза, но ничего не сказалъ, а принялся угощать ихъ.

Полъ-ведра! Да это что-же значитъ для дюжины такихъ молодцовъ, какими были гусаковскіе судьи и случайно подвернувшіеся эксперты? Полъ-ведра — это пустяшное дѣло. Въ нашихъ мѣстахъ пятеро бабъ ежели соберутся, чтобъ по душѣ поговорить между собой, съ мѣста не встанутъ, пока четвертину не прикончатъ. И ничего, — потому что нельзя-же считать серьезнымъ столкновеніемъ, если которая-нибудь по-пріятельски вцѣпится въ косы своей подруги.

А потому нечего и говорить, что эта жалкая мѣра скоро была исчерпана до дна и нѣкоторые изъ членовъ трибунала, а въ особенности судья Дуля и дьякъ Левка, чувствовали себя такъ, какъ будто выпили только по стаканчику. Писарь первый замѣтилъ, что источникъ изсякаетъ. Поэтому онъ завелъ съ паномъ головой дипломатическій разговоръ.

— А правда, панъ голова, Терентій нашъ того… молодецъ… Ей-Богу — молодецъ! Андрей — больше штофиками, ха, ха! А Терешка того… полъ-ведеркой!.. Молодецъ!..

«Хитрая собака — этотъ писарь! — подумалъ Терентій. — Прямо не хочетъ сказать!.. А ну, Андрей, посмотримъ теперь, чья возьметъ!»

— Эй, Никаноръ! Никанорка! Тащи-ка еще полъ-ведра! — крикнулъ онъ появившемуся въ дверяхъ Никанору.

— Славно! Это чудесно! Разчудесно! — причмокивали отъ удовольствія присутствовавшіе и ужь съ этого момента, казалось, сердца ихъ совсѣмъ принадлежали Терентію.

Вторая полъ-ведерка привела къ блестящимъ результатамъ. Многіе свалились, другіе держались ровно, но не могли управлять языками, которые вслѣдствіе этого болтали нѣчто неимовѣрное, нѣкоторые хотѣли драться, но не могли поднять рукъ; церковный староста плакалъ о своихъ тяжкихъ грѣхахъ, писарь спалъ сидя, только Дуля и Левка вполнѣ выдерживали борьбу и громко вызывали новаго бойца, т. е. третью полъ-ведерку. Но Терентій настолько еще сохранилъ память и разсудокъ, чтобъ во-время уйти домой, забывши въ кабакѣ шапку. Правда, ноги его описывали геометрическія фигуры весьма капризной формы, но онъ ясно сознавалъ, что побѣда — за нимъ и, проходя мимо хаты Андрея, снисходительно улыбнулся и прибавилъ:

— Дурень-же ты, Андрей, коли думалъ штофами удовольнить этихъ кабановъ заводскихъ!

VI

— Такъ вотъ оно какъ, Андрей Семенычъ!.. Завтра и судъ будетъ! Ужь разсудимъ, какъ слѣдуетъ… Это ты не безпокойся!..

Это говорилъ Максимъ Дуля. Они стояли посрединѣ самой улицы, не подалеку отъ кабака и оба обращенные лицами къ нему-же, такъ что, повидимому, имъ только и оставалось, что идти въ кабакъ. Однако они не шли. Андрей даже не глядѣлъ туда, а обратилъ свой взоръ къ кладбищу. Онъ теперь боялся заглянуть въ кабакъ. «Эге! знаемъ мы васъ. Туда только попади! А тамъ (откуда они берутся и какъ они чуютъ!?) сейчасъ такъ и облѣпятъ тебя и судьи и не судьи».

— Такъ завтра, завтра, Андрей Семенычъ! — продолжалъ Дуля и въ его хитрыхъ многоопытныхъ глазкахъ появилось что-то очень коварное. — А на дняхъ мы здорово нализались!.. — прибавилъ онъ невзначай.

— Кто? — разсѣянно спросилъ Андрей, потому что не удивиться-же ему, что, напримѣръ, Дуля нализался.

— Мы! Всѣ какъ есть! Весь судъ! Ну, и Левка тутъ былъ, ужь онъ всегда въ такой часъ поспѣетъ… И тытарь^[19], и еще мужики… А славно, я тебѣ скажу…

Это ужь показалось Андрею подозрительнымъ. Не на свой-же счетъ нализалась эта компанія.

— Кто-жь поставилъ? — спросилъ онъ.

— Терешка Здыбай!..

— Кто-о?

— Терешка Здыбай! Хе, хе! Да какъ поставилъ!? Сначала — сразу это: полъ-ведерку! А тамъ опять — другую!.. Ну выходитъ — ведро! На-ка-ча-а-лись, я тебѣ скажу!

Андрея точно облило всего кипяткомъ. Такъ Терешка, значитъ, перехитрилъ его!? Ай да судьи! Нечего сказать. Тутъ, значитъ, прямо: кто больше? И денежки пропали, и болѣлъ-то онъ даромъ (послѣ судейскаго пьянства онъ пролежалъ цѣлый день на печкѣ) и съ Параской напрасно поругался (она пугала его даже тѣмъ, что возьметъ да и помирится съ Оленой, на зло ему, Андрею, чтобъ не пьянствовалъ до полусмерти), да мало-ли что еще! — А въ это время какъ разъ и писарь подошелъ. Въ этотъ день носъ у него былъ отмѣнно красенъ.

— Объ чемъ?

— Да вотъ разсказываю, какъ Терешка угостилъ!.. — отвѣтилъ Дуля и при этомъ такъ выразительно подмигнулъ, что писарь сейчасъ-же на лету схватилъ его идею.

— Ужь угостилъ! Ужь онъ, братъ, не штофиками, а полъ-ведерками!.. Онъ умѣетъ, умѣетъ!..

— Ахъ, вы — канальи вы, расканальи судейскіе!.. — вдругъ неожиданно выпалилъ Андрей, — такъ вы теперь захотѣли, чтобъ я васъ ведрами угощалъ?.. А потомъ Терешку заставите бочками?.. Такъ не дождетесь-же! Ни-ни! Плевать мнѣ на вашъ судъ, когда такъ!.. Вотъ что! Тьфу! Вотъ что!.. Не хочу судиться!

И Андрей быстро и не оглядываясь помчался къ своей хатѣ. Писарь и Дуля только переглянулись и ни мало не обидѣлись. Они, правда, пожалѣли, что больше угощенія не будетъ.

А Андрей размышлялъ. И что это онъ такое затѣялъ? Точно онъ не зналъ, что отъ этой шайки, которая только и знаетъ, что въ кабакѣ сидѣть, никакого добра ждать нельзя. Затѣялъ онъ недоброе. «Судиться, и съ кѣмъ-же? Съ Терешкой Здыбаемъ, съ которымъ двадцать лѣтъ… Ахъ, ты, Господи! Нѣтъ, это прямо бѣсъ попуталъ, а не бѣсъ, такъ баба — это вѣдь все равно, потому они между собой въ компаніи».

Тутъ Андрей остановился и поднялъ голову, чтобъ посмотрѣть, кто идетъ навстрѣчу. А вѣдь это Терешка! Должно быть, къ судьямъ идетъ… Ха, ха!.. Развѣ заговорить? Да такъ все разомъ и прикончить, а тамъ пусть люди говорятъ, что хотятъ…

— Терешка!

Терентій вздрогнулъ, а увидѣвъ Андрея, какъ будто даже испугался.

— Сколько тогда оставилъ въ кабакѣ? — продолжалъ, повидимому, безстрастно Андрей.

У Терентія было на языкѣ, т. е. онъ думалъ, что такъ по обстоятельствамъ дѣла слѣдуетъ сказать: «Я оставилъ, а не ты, ну, и проходи своей дорогой», но сказалъ вмѣсто этого:

— Карбованцевъ^[20] съ девять!..

Такъ ужь какъ-то вышло, что онъ иначе не могъ сказать, потому что сердце его въ сущности лежало къ Андрею.

— Ну, а я только три съ полтиной… Такъ кто-жь изъ насъ дурень?..

На это Терентій не отвѣтилъ.

— А сейчасъ еще требовали, а поставь я, съ тебя потребуютъ! Когда-жь оно кончится? И порося того не стоитъ. Да оно уже и бѣгаетъ себѣ сердечное, и не знаетъ, что ради него мужики подурѣли…

— А кто затѣялъ?! — не безъ укора спросилъ Терентій.

— Баба! Вотъ кто! Уже-жь мужикъ не выдумаетъ такого… Эхъ-эхъ-э-эхъ! Знаешь что, Терешка!? Давай лучше похристосуемся! А? И плевать намъ на этотъ пьяный судъ!.. Ну?!

Это было уже немножко поздно, для того чтобъ христосоваться, потому что дѣло происходило въ субботу, на свѣтлой недѣлѣ. Но въ нашихъ мѣстахъ христосуются до самаго Вознесенья. Такъ ужь водится.

И Терентій съ Андреемъ похристосовались, а потомъ пошли туда, гдѣ всякое дѣло кончается, а именно — къ Никанору. Боже! Что за шумъ поднялся и притомъ — радостный шумъ, когда ихъ увидѣли, какъ они сидятъ вмѣстѣ за столикомъ и чокаются стаканчиками. Всѣ ликовали, потому что въ самомъ дѣлѣ всѣмъ было грустно и обидно, что такіе закадычные друзья-пріятели вдругъ поссорились да еще вздумали судиться. Еще-бы! Да помилуйте, во что-же послѣ этого вѣрить и на что возлагать надежды?

За то ужь и Терентій и Андрей не жалѣли словъ, разсказывая свою судебную исторію, и, на чемъ свѣтъ стоитъ, ругая судей. Публика отъ души смѣялась. И замѣчательно, что никто такъ не смѣялся, какъ присутствовавшіе здѣсь писарь и Дуля, а когда «случайно» въ кабакъ забрелъ Левка, то этотъ ужь чуть не умеръ отъ смѣха.

Вечеромъ Кившенковы пошли въ гости къ Здыбаямъ, а на другой день Здыбаи отдали визитъ Кившенкамъ.

Примѣчанія

1. укр. Город — Огородъ. Прим. ред.
2. укр.
3. укр.
4. укр. Підсвинок — Подсвинокъ. Прим. ред.
5. укр. Череда — Стадо. Прим. ред.
6. укр. Вовчок — Волчокъ. Прим. ред.
7. укр.
8. укр.
9. укр. Шиба — Стекло. Прим. ред.
10. укр.
11. укр. Великдень — Пасха. Прим. ред.
12. укр.
13. укр.
14. укр.
15. укр.
16. укр.
17. укр.
18. укр.
19. Ктиторъ — церковный староста.
20. укр. Карбованець — Рубль. Прим. ред.