Зиновій Пэ.
[править]Домъ
[править]Живутъ здѣсь тихо, подавленно и сурово; смотрятъ на жизнь съ боязнью. Всегда ожидаютъ откуда-то удара, который можетъ вдругъ разрушить привычное, молчаливое существованіе… И боясь этого, каждый ходитъ, поднявъ одно плечо вверхъ, точно сторонясь отъ удара, и лѣвый глазъ всегда полузакрытъ…
Тихо живутъ, смирно. Въ холодную и вѣтряную зиму еще тише живутъ…
Въ ранніе часы утра, темные и таинственные, когда человѣку такъ хорошо, крѣпко спится, и не видитъ онъ во снѣ, что у него разорвались брюки, оторвалась подошва отъ сапогъ, — старый хозяинъ будитъ всѣхъ.
Высокій, сутуловатый, съ длинными, корявыми руками, обожженнымъ лицомъ, съ безцвѣтными, стекляными глазами… десятки лѣтъ, аккуратный, какъ проклятый маятникъ часовъ, онъ неумолимо подходитъ къ каждой двери, два раза угрюмо постучавъ жесткими руками, увѣренно и холодно говоритъ:
— Кофе и картофель простынутъ. Опоздаете на работу…
И хотя всѣ знаютъ, что старикъ будитъ рано, что хозяйка и горбунья, дочь ея, спятъ еще, — всѣ встаютъ. Встаютъ машинально, не просыпаясь, и долго ходятъ въ полуснѣ… Со встрепанными волосами, красными пятнами на лицѣ, въ грязныхъ рубахахъ и съ сѣро-желтыми полотенцами въ рукахъ спускаются внизъ.
Идутъ черезъ большой «фронтъ румъ», холодный и запущенный, пыльный и хламный, проходятъ черезъ столовую. Въ ней стоитъ большой столъ, накрытый сѣрой съ красными полосками скатертью, и вокругъ него прямые деревянные стулья. Въ углу комнаты неизмѣнно сидитъ испуганная горбатая дочь высокаго хозяина. Она ежится отъ холода, дрожитъ отъ страшныхъ сновъ и темноты ночи и испуганно читаетъ по маленькой, желтой книжечкѣ молитвы. Она ихъ читаетъ скоро, ясно, — про себя. Хватаетъ глазами цѣлую строчку, но каждое слово понимаетъ отдѣльно и — радуется внутренно, если ей удается это. По временамъ оглядывается, вздрагиваетъ, прислушивается, затаивъ дыханіе… ждетъ моментъ и съ накатившейся на глаза слезой снова читаетъ…
Потомъ жители идутъ черезъ кухню. У одной стѣны стоитъ желѣзная печь, и къ ней придѣланы газовыя трубы, у другой — кухонный столъ. Онъ деревянный, некрашеный. Скребутъ его только по субботамъ, а шесть разъ въ недѣлю вытираютъ грязной, мокрой тряпкой.
Печь топится. Хозяйка вышла за хлѣбомъ… Одинъ за другимъ жильцы проходятъ въ холодныя сѣни, гдѣ подъ краномъ по-одиночкѣ умываются. Въ сѣняхъ дрожитъ, мечется жалкій огонь сальной свѣчи. Ополоснувъ себѣ лицо, каждый спѣшитъ скорѣе въ кухню, гдѣ жарко топится печь. У грязнаго зеркальца къ стѣнѣ прибита коробка изъ-подъ сигаръ, и тамъ лежитъ старая мѣдная расческа; всѣ причесываются ею и садятся вокругъ печки въ ожиданіи завтрака.
Воротилась домой хозяйка, шумно хлопнула дверью. Всѣ вздрогнули и покачнулись…
Хозяйка — высокая женщина съ худымъ, скучно-продолговатымъ лицомъ и большимъ, узкимъ носомъ… Ходитъ и сидитъ она прямо, не сгибаясь. На ней одѣта черная обтянутая кофта, изъ-подъ которой виднѣются спицы корсета, — она никогда не снимаетъ его… На головѣ у нея немного волосъ. Пять съ половиной дней въ недѣлю они завернуты въ бумажки.
Всѣ сидятъ въ кухнѣ молча. Курятъ трубки. Поджавъ рукой голову, дремлютъ, жуютъ табакъ и спросонья плюютъ…
Наконецъ, сухіе и тонкіе куски мяса начинаютъ съеживаться, картофель жариться, кофе кипѣть. Горбунья начинаетъ метаться изъ кухни въ столовую и изъ столовой въ кухню. Безжизненные глаза хозяйки оживляются, она начинаетъ покашливать, и раздается ея дребезжащій и прямой голосъ:
— Чарльзъ, Чарльзъ! Каждый разъ вы такъ засыпаете!.. Жильцы тоже дремлютъ… уже готово…
Все зашевелилось и ожило. Жильцы отправляются въ столовую, садятся за столъ.
Хозяйка садится и строгимъ, сухимъ взглядомъ смотритъ, все ли въ порядкѣ. И какъ всегда — у кого-нибудь вмѣсто одной ложки двѣ и нѣтъ ножа, у другого тоже чего-нибудь не хватаетъ.
— Моя дорогая Руфь, — обращается хозяйка къ испуганной горбуньѣ: — вы гдѣ-нибудь видѣли, чтобы мясо рѣзали ложкой, я васъ спрашиваю?
— Руфь, Руфь, когда же вы научитесь чему-нибудь… Принесите мистеру Грей ножъ, а мистеру Гоустону дайте ложку — и скорѣе…
Поѣли, потомъ отправляются на работу. Недалеко — огромный газовый заводъ, гдѣ большинство жителей и работаетъ.
Хозяинъ, мистеръ Макдермандъ, вотъ уже сороковой годъ работаетъ въ кочегарахъ. Онъ безстрастно приходитъ на работу, вѣшаетъ на опредѣленное мѣсто свое домашнее платье, надѣваетъ черную отъ угля фуфайку безъ воротника и рукавовъ, натягиваетъ рабочіе штаны и садится въ ожиданіи свистка.
Заводъ не перестаетъ работать и ночью. Когда одни уходили съ работы, приходили новые, — ночная смѣна, — и работали всю ночь: томились тринадцать часовъ, до прихода дневной смѣны.
Въ темнотѣ ночи они яростно стучали молотками, безумно колотили бѣлое желѣзо, гнули, пилили. Съ грохотомъ носились тачки съ углемъ. Со слезами на глазахъ отъ жары и усталости, бросали они этотъ уголь въ огромныя печи; съ длинной и тяжелой кочергой въ утомленныхъ и сухихъ рукахъ, они рылись въ этомъ огненно-яростномъ аду. Стиснувши зубы, въ холодномъ поту, вынимали кочергу изъ печи, со злой силой захлопывали дверцы и скрывались на улицу, въ темноту вѣтряной, зимней ночи… Черезъ нѣсколько минутъ они опять появлялись, снова подъѣзжали тачки съ углемъ — и еще, и еще, — и снова они хватались за кочерги.
Такъ работали люди день и ночь. Ночью работали тринадцать часовъ, а днемъ — одиннадцать.
Раздается свистокъ. Это предупредительный, — протяжный и монотонный. Ночные рабочіе моментально отнимаютъ свои руки отъ работы. Оставляютъ тачки, бросаютъ лопаты, кочерги, пилы… Медленно снимаютъ они свое рабочее платье, одѣваютъ другое и ждуть другого свистка.
Раздается пронзительный, змѣиный свистокъ, и всѣ. бросаются къ выходу.
Дневные принимаются за работу. Ночь начинаетъ блѣднѣть, — свѣтлѣетъ. Восходитъ тусклое солнце..
Послѣ ухода жильцовъ изъ дому, миссисъ Макдермандъ провѣряетъ глазами оставшуюся ѣду на столѣ. Горбунья боязливо кончаетъ свой холодный завтракъ. И обѣ начинаютъ работать. Поспѣшно убираютъ со стола, относятъ все въ кухню и готовятъ завтракъ для ночныхъ рабочихъ. Снова чистятъ картофель, снова жарится мясо.
Длинныя, безразличныя руки миссисъ Макдермандъ двигаются, заведенныя давно-давно — отъ рожденія ея; можетъ быть, онѣ перешли по наслѣдству отъ матери, тоже двигавшей ими безъ сознанія и безъ вопроса, зачѣмъ ими двигать.
Горбунья идетъ наверхъ и убираетъ постели людей, спавшихъ ночью, чтобъ приготовить ихъ людямъ, которые будутъ спать день.
Вотъ они пришли съ работы. Утро занялось. Въ комнатѣ блѣдно. Потушили лампу и позабыли свѣчу на окнѣ. И кажется, что свѣча и тотъ свѣтъ, что идетъ въ комнату на этихъ людей, — братъ и сестра… Положили они свои ящички для ѣды въ уголъ кухни, сняли толстые шарфы съ грязныхъ шей, осмотрѣлись вокругъ. Одни сѣли, другіе безсмысленно уставились на какой-нибудь предметъ и тупо смотрятъ, почесывая спину.
Это они отдыхали. Имъ не скучно. Они только не умѣютъ смотрѣть вдаль думающимъ взглядомъ человѣка, который хочетъ что-то понять въ этой жизни. Всѣ они каждый день, каждую недѣлю и долгіе зимніе мѣсяца такъ же тупо и безучастно смотрятъ на ближайшій предметъ и жуютъ табакъ.
Медленно они берутъ свои сѣро-желтыя полотенца, неохотно размазываютъ холодной водой лицо и шею и, пополоскавшись, утираются. Грязь втирается въ поры, останавливается въ складкахъ лицъ, въ морщинахъ глазъ, ѣстъ глаза. Они тщательно намачиваютъ волосы, которые лоснятся отъ жирной угольной пыли, и расчесываютъ проборъ на лѣвой сторонѣ головы. Видя въ зеркалѣ волосы лоснящимися и гладко причесанными, они начинаютъ чувствовать запахъ ѣды. Покачиваясь, идутъ въ столовую.
Усталые и разбитые, медленно ѣдятъ, долго жуютъ и широко двигаютъ челюстями. И только когда каждому подаютъ яблочный пирогъ, они оживляются и иногда роняютъ нѣсколько словъ. Но разговоры ихъ одинаковы и однообразны. Высокій, худой кочегаръ разсказываетъ:
— Рыжій чернорабочій Питеръ, который всегда накладываетъ себѣ въ тачку угля больше, чѣмъ другіе, такъ много напился пива, что когда онъ поднялся на элеваторѣ и долженъ былъ всыпать уголь въ печную яму, онъ вмѣсто угля самъ хотѣлъ броситься въ печь… Стоявшій рядомъ съ нимъ, толстый Джимъ-ирландецъ, распухшій отъ пьянства, далъ Питеру ногой въ животъ, и тотъ, оправившись, началъ спускать уголь въ яму какъ слѣдуетъ…
И всегда этотъ высокій, худой кочегаръ прибавлялъ:
— Ги-и. Ударилъ въ животъ, тотъ и заработалъ…
— А у насъ, — говорилъ круглый и низенькій рабочій, — тоже… пьютъ пиво и… въ животъ…
— Содержатель трактира на Риверъ-улицѣ къ безплатному завтраку вмѣсто сала будетъ мясо класть въ супъ…
А поѣвши, они уходили спать.
Спали громко, суетливо. Лежа въ постели, ворочались, чесались. Временами глубоко вздыхали. Такъ часто-часто начинали дышать, что становилось страшно. Передъ тѣмъ какъ лечь въ постель, они клали себѣ въ ротъ новый кусокъ табаку и, сонные, плевали черной скверной слюной, — всѣ подушки были въ пятнахъ. А горбунья, когда мыла ихъ, плакала и читала молитвы…
Ходитъ по комнатамъ худая, прямая миссисъ, суетливо бѣгаетъ горбунья. Въ окно глядитъ сѣрое небо, и вѣтеръ ударяетъ колючими снѣжинками въ стекла. Мяукаетъ дохлая черная кошка съ желтыми глазами, и ворчитъ въ углу злая маленькая собаченка съ голой костью между лапъ… Послѣ уборки комнатъ начинаютъ готовить обѣдъ для дневныхъ рабочихъ.
Въ двѣнадцать часовъ раздастся свистокъ. Рабочіе отнимутъ руки свои отъ станковъ, тачекъ, молотковъ, проснутся отъ сонной и скучно-тяжелой работы и вдругъ, точно ихъ осѣнила какая-то новая мысль, бѣгутъ. Точно весь городъ загорѣлся, и они почувствовали цѣну своей жизни, эти люди бросаются къ своей одеждѣ и бѣгутъ толпами черезъ дворъ, толкаются въ воротахъ, разсыпаются по улицамъ, — черные, маленькіе, похожіе на разсыпанныя дробинки, пущенныя изъ стараго ружья. Они вбѣгаютъ въ свои маленькіе домики и, не умываясь, берутся грязными руками за хлѣбъ, грязными пальцами изъ общей солоницы берутъ соль и ѣдятъ. Ѣдятъ скоро, съ тревогой, каждую минуту ожидая, что кто-то придетъ и отниметъ у нихъ все, или кошка и собаченка могутъ опрокинуть тарелки, и имъ не удастся насладиться ѣдой… этимъ самымъ большимъ удовольствіемъ ихъ жизни, для котораго они работаютъ…
Поѣвши, они чувствуютъ себя спокойными. Отъ стола уходятъ по-одиночкѣ. Идутъ во «фронтъ румъ», гдѣ имѣются четыре качающихся стула. Ставятъ грязныя плевательницы вокругъ себя. Кладутъ въ ротъ табаку и съ лѣвой стороны щеки ставятъ въ зубы тонкую деревянную зубочистку, черную отъ грязныхъ, жирныхъ рукъ. Они сидятъ въ послѣобѣденномъ пріятномъ полуснѣ. На нѣсколько минутъ они засыпаютъ и, точно безобразныя куклы, покачиваются въ своихъ креслахъ…
Раздается воющій зовъ. Свистокъ требовательно, немедленно призываетъ всѣхъ бѣжать на работу… И улица снова наполняется маленькимъ чернымъ народомъ, маленькимъ въ мысляхъ и ничтожнымъ душою. Старые и молодые одинаково стремительно отзываются на этотъ призывъ и бѣгутъ съ привычной покорностью на этотъ грубый, требующій зовъ. Этотъ призывъ повторяется каждый день, недѣлю, мѣсяцы и долгіе годы… но каждый разъ, когда онъ раздается, они бѣгутъ ему навстрѣчу. Но бѣгутъ недолго, не всю дорогу. Выскочивъ изъ дому, черезъ нѣсколько времени они сознаютъ, что осталось еще четыре минуты и можно поспѣть къ работѣ, если и не бѣжать. Около воротъ фабрики они уже идутъ не торопясь, съ однимъ плечомъ вверхъ и прищуреннымъ лѣвымъ глазомъ, точно боятся удара…
И снова они ждутъ свистка къ работѣ. Каждый накладываетъ свои руки на тотъ инструментъ, которымъ онъ долженъ тутъ-же, черезъ секунду послѣ свистка, начать работу.
Раздается густой, медленный свистокъ. Всего одинъ разъ, грубо увѣренный въ томъ, что всѣ его рабы готовы работать и только съ нетерпѣніемъ ждутъ позволенія. Онъ властно и торжественно позволяетъ имъ.
Опять работаютъ они, прямая миссисъ и горбатая Руфь. Надо приготовлять ѣду ночнымъ, которые скоро встанутъ.
Понемногу ночные начинаютъ просыпаться. Лежатъ на кроватяхъ и глядятъ передъ собой, слѣдя за движеніемъ клоповъ на стѣнѣ. Они заранѣе знаютъ намѣренія клоповъ, и куда бы тѣ ни ползли, жители всегда подозрѣваютъ ихъ въ покушеніи на свое грязное тѣло. И долго они смотрятъ на движеніе благодушныхъ враговъ, ждутъ, когда пріятное чувство голода защекочетъ желудокъ. Голодъ и пища двигаютъ ими всю ихъ жизнь, и весь смыслъ ихъ жизни въ томъ, чтобы удовлетворять запросамъ желудка. Это двигаетъ людей, заставляетъ работать, унижаться, кланяться, просить. Нѣтъ ничего, что украшало бы это голое стремленіе наполнить свой желудокъ чѣмъ-нибудь жирнымъ и сладкимъ. — Хорошо бы съѣсть въ одинъ день десять яблочныхъ пироговъ…
Всѣ жители, собравшіеся въ «бордингъ-гаузѣ», или старые холостяки, или вдовцы, а можетъ быть, люди, оставившіе свои семейства въ другомъ штатѣ, чтобъ пожить посвободнѣе, больше поѣсть, выпить и нѣсколько разъ въ день пожевать табакъ… Надоѣдаетъ пискъ маленькихъ грязныхъ ребятишекъ, ихъ вѣчный голодный вой. Надоѣло и стало нудно голодное ворчанье жены, матери голодныхъ дѣтей, ея худое лицо съ зелеными глазами и съ однимъ выраженіемъ зависти въ этихъ глазахъ… И надоѣдаетъ все вмѣстѣ — и жена, и дѣти, и маленькая грязная квартирка, и это вѣчное недоѣданіе, неудовлетворенность, постоянная тѣснота и грязь; это толканіе другъ друга, крики жены, пискъ ребятъ, побои, молоко съ водой, черная кошка и сухое одинокое деревцо передъ окномъ, въ осенніе вечера стукающее своими прутьями по стекламъ… и вся эта жизнь, гдѣ маленькіе и большіе, люди и животныя, и худосочныя деревья мѣшаются, толкаются и бьются въ одномъ желаніи жить…
И они уходятъ изъ домовъ. Ѣдутъ въ другіе штаты и живутъ, и наслаждаются ѣдой, не задаваясь вопросомъ, что сталось съ ихъ женами и дѣтьми въ грязныхъ, разорванныхъ штанишкахъ. А когда невольно передъ ними встаетъ картина ихъ семьи, они захлебываются отъ радости и говорятъ:
— Что? Будете теперь знать, какъ кричать, просить хлѣба? Будешь ты, моя миссисъ, знать, какъ ходить злой и быть недовольной? Вотъ тебѣ…
Вотъ раздаются шаги горбуньи. Она идетъ звать жильцовъ обѣдать. Поднимаясь по лѣстницѣ, она остановилась у окна напротивъ и, оглянувшись, нѣтъ ли кого-нибудь вокругъ, стала смотрѣть въ окно. Сѣрый былъ день и теплый. Съ неба падали толстыя, пухлыя снѣжинки. Вѣтеръ медленно покачивалъ и носилъ ихъ въ воздухѣ. Горбунья вся согнулась, всхлипнула одинъ разъ, быстро маленькимъ кулачкомъ своимъ вытерла глаза… Улыбнулась кому-то виновато, осмотрѣлась вокругъ, подошла близко къ окну и начала хватать снѣжинки и торопливо класть ихъ за воротъ, на шею и грудь. Потомъ она прижимала руки къ груди своей и говорила тихо всхлипывая:
— Снѣжинки… ахъ, снѣжинки…
— Руфь, Руфь! — раздавался голосъ матери. — Почему никто не идетъ сверху обѣдать, и почему вы такъ долго тамъ возитесь, моя дочь?.. Четыре картошки не вычищены еще!
Жильцы слышатъ все, что дѣлается въ квартирѣ, но дожидаются, пока придетъ горбунья, постучитъ своими костлявыми пальцами, назоветъ каждаго по имени и пригласитъ обѣдать. И каждый, услыхавши свое имя, произнесенное тонкимъ, забитымъ голосомъ горбуньи, встрепенется, испугается и моментально отвѣчаетъ:
— Доброе утро, миссъ Руфь, — спасибо вамъ, я сейчасъ приду…
Однажды утромъ маленькій злой рабочій проснулся раньше всѣхъ. вышелъ изъ своей комнаты и сѣлъ на лѣстницѣ, безсмысленно уставившись въ окно. Онъ встрѣтилъ Руфь и зло сказалъ ей, что самъ позоветъ жильцовъ обѣдать. Онъ ходилъ, стучалъ въ двери… Но никто не всталъ, пока миссъ Руфь сама не пришла, не постучала и не позвала.
Потомъ на работѣ, дома и во снѣ они долго говорили о маленькомъ зломъ рабочемъ, который хотѣлъ самъ позвать ихъ обѣдать…
Они спускались внизъ, проходили въ кухню, мочили голову водой, мѣдной расческой гладили волосы и дѣлали проборъ на лѣвой сторонѣ головы…
Миссисъ Макдермандъ всегда спрашивала, какъ они спали, и не было ли имъ холодно подъ однимъ одѣяломъ. Совѣтовала накрываться пальто и всегда прибавляла:
— Потеплѣе — лучше! — и смѣялась, точно зеленое стекло, упавшее на деревянный полъ.
— Правда, мистеръ Вильямсъ? — спрашивала она.
А мистеръ Вильямсъ, который былъ очень толстъ и не снимая носилъ толстую грязную фуфайку, говорилъ:
— Это правда, это правда! Тепло это хорошо, но только въ мѣру. Вотъ около печей такъ тепло… ого, какъ тепло! Ваша правда, миссисъ, да!
— У печей не тепло, а жарко!.. — говорилъ маленькій и злой рабочій.
Садились ѣсть.
Всѣ ѣли важно и много. Ѣли все, что подавали на столъ. Огурцы въ уксусѣ они ѣли вмѣстѣ съ яблочнымъ соусомъ, — въ этомъ заключалась ихъ свобода. Они заработали, они заплатили за все и имѣютъ право наслаждаться тѣмъ, ради чего они работаютъ.
Миссисъ ни разу не вставала изъ-за стола. Она сидѣла на узкомъ концѣ его, выше всѣхъ, и сухимъ длиннымъ лицомъ съ блестящими стекляными глазами приказывала Руфи дѣлать все. Руфь дрожала и понимала ее.
Когда Руфъ начинала ѣсть свою часть обѣда, мать ея неизмѣнно находила какіе-нибудь недостатки, и срываясь съ мѣста, горбунья бѣгала въ кухню и приносила приказанное.
Часто, когда Руфь приходила въ кухню, она клала тарелки на столъ и, оглянувшись кругомъ, начинала кусать себѣ ногти. Кусала и грызла ихъ до боли, а потомъ снова продолжала свою работу…
Пообѣдавъ, молча ползли въ разные углы.
Подходили къ окну и, ковыряя въ зубахъ, долго глядѣли на занесенную снѣгомъ улицу, маленькіе домики вокругъ. Все представлялось такимъ понятнымъ и спокойнымъ. Садились во «фронтъ-румѣ» и ненадолго доставали газету. Всякій разъ, когда они брали въ руки газету, они думали вслухъ:
— А ну-ка, кого это убили сегодня?
Въ большинствѣ случаевъ убійства вызывались семейными раздорами: убивалъ мужъ жену; убивала жена своего мужа при содѣйствіи двоихъ любовниковъ. Они читали про это и равнодушно жевали табакъ, — ихъ это не касалось.
На полу были разбросаны истрепанные листы воскресныхъ газетъ съ иллюстраціями. Имъ нравился рядъ картинокъ, гдѣ изображался мальчикъ, который уходилъ изъ дома безъ спросу со своей собаченкой, лицо которой всегда изображалось хитро-лукавымъ. Мальчикъ этотъ идетъ, опрокидываетъ что-нибудь, или лѣзетъ черезъ заборъ въ чужой садъ, рветъ себѣ платье. Xозяинъ сада отводитъ мальчика къ мамашѣ, и мамаша наказываетъ его… А послѣдняя картинка показываетъ мальчика счастливо спящимъ въ своей постелькѣ, у которой сидитъ собачка съ хитро-лукавымъ лицомъ… Жителямъ это нравилось, и они подолгу смотрѣли на эти картинки, пока все передъ ихъ глазами не начинало сливаться въ одно большое зелено-желтое болото, и житель засыпалъ.
Отправлялись въ трактиръ, который стоялъ на углу улицы. Имъ нравился молодой содержатель трактира. Пріятно имъ было его лицо, всегда улыбающееся, съ бѣлыми гладко причесанными волосами на головѣ. Въ своемъ снѣжно-бѣломъ пиджакѣ, хорошо сшитомъ, онъ такъ ловко ходилъ за стойкой, выгибался, повертывался, успѣвалъ каждому съ улыбкой подать спрошенное. Житель глядѣлъ на него, и ему хотѣлось пить больше, чтобы этотъ ловкій человѣкъ еще разъ повернулся, выгнулся и улыбнулся.
Иногда житель заходилъ въ билліардную. Тамъ всегда находились два молодыхъ негра, которые всю недѣлю упражнялись въ игрѣ на билліардѣ, а въ субботу и въ воскресенье обыгрывали жителей. Рѣдко когда находились двое товарищей играть на билліардѣ, обыкновенно приходилъ одинъ: разсерженный политикъ, воръ или сыщикъ.
Когда встрѣчались вмѣстѣ воръ и сыщикъ, они яростно старались загнать каждый свой шаръ въ назначенный ими уголъ. Партію за партіей они играли, а негры съ усмѣшкой ставили имъ новыя игры. Когда косой сыщикъ ударялъ кіемъ въ сукно вмѣсто того, чтобъ ударить въ шаръ, негры громко хохотали. Старшій негръ подходилъ къ сыщику, широко передвигая ногами и размахивая своими длинными руками, бралъ его за плечо, трясъ и говорилъ:
— Вы, сэръ, хотя и сыщикъ, но въ сукно я вамъ ударять не позволю. Сыщики должны быть двухглазые во-первыхъ, во вторыхъ — бить всегда въ шары, а не попадать въ сукно… Продолжайте, сэръ… — съ ироніей говорилъ негръ и отходилъ.
И они опять играли, косой сыщикъ и хитрый воръ.
Свѣтъ въ билліардной былъ сѣрый. Окно было продѣлано въ потолкѣ, и казалось, что всѣ люди въ билліардной не живые люди, а куски того сѣраго, грязнаго облака, что висѣло надъ этимъ квадратнымъ окномъ и было такъ близко къ свѣту комнаты и прыгавшимъ въ ней людямъ. Обрывки грязныхъ облаковъ, они дышали грязью, и недоступны имъ были ни крѣпкій и творческій запахъ земли, ни лучезарный свѣтъ синяго неба…
Жители рѣдко играли. Всякая игра была для нихъ пустымъ занятіемъ и глупостью. Они всегда смотрѣли на воровъ, на сыщиковъ и на негровъ, какъ на нѣчто ненужное и лишнее. Они любили только людей богатыхъ. Почитали ихъ за то, что они всегда ходятъ чисто выбритыми, носятъ бѣлые воротнички, а главное — имѣютъ деньги. Видѣли въ богатыхъ — людей, стоящихъ выше и умнѣе. То, что богатые имѣли фабрики и заводы и умѣли управлять всѣмъ этимъ, они относили къ ихъ образованности и способностямъ.
Когда они разсуждали о богатыхъ, они говорили:
— Великій человѣкъ, — онъ имѣетъ столько рабочихъ, которые работаютъ для него, столько заботы… Вѣдь однѣ деньги считать и то надо умѣть…
Недолго продолжался сѣрый день. Темнѣло рано. Приходила томительная, беззвѣздная ночь. Зажигались свѣтлые огни въ трактирахъ и темные, скучные въ домахъ. На улицахъ огни казались вытянутой черной лентой, по которой далеко другъ отъ друга выстроились черные часовые съ желтыми тусклыми факелами въ рукахъ…
По комнатамъ ходили покорные люди и томительно ожидали призыва на работу. За день они продѣлали все, что могли, и теперь имъ уже нечего было дѣлать. Они ходили по комнатамъ, и длинныя руки ихъ качались и стукались о колѣни. Каждый бралъ свой ящичекъ съ ѣдой, иногда открывалъ и смотрѣлъ, что въ него положено. И ему заранѣе становилось пріятно и вкусно. Выходили на крыльцо и тамъ дожидались зова на работу. А иной направлялся по дорогѣ къ фабрикѣ и, покачивая ящичкомъ, думалъ о яблочномъ пирогѣ въ немъ…
Часто темноту ночи прорѣзывалъ свѣтъ воспламененнаго газа, выброшеннаго изъ трубы завода. Житель, проходившій по улицѣ, вздрагивалъ и крѣпче хватался за свой ящичекъ.
Кто-то старый, гнѣвный и тяжелый подымается, шипитъ, свиститъ и, вдругъ разъярившись, трубитъ сборъ, гудитъ, далеко врѣзываясь и разламывая темноту. Жители стремительно несутся на этотъ зовъ. И улыбаются въ темнотѣ ихъ безобразныя лица, и, точно отрубленныя головы, широко раскачиваются ихъ ящички со сладкимъ яблочнымъ пирогомъ…
Жители знаютъ эту трубу, знаютъ и повинуются ея нелѣпому зову. Всѣми она владѣетъ и управляетъ. Одни, по ея приказанію, отнимаютъ руки отъ работы, а другимъ она приказываетъ взяться.
И всосавши однихъ рабовъ, это огромное каменное зданіе, что стоитъ въ ночи, словно огненное стоглазое чудовище, другихъ выбрасываетъ. И, выброшенные, они плетутся по холоднымъ и вѣтрянымъ улицамъ, гдѣ стоятъ часовые съ желтыми и тусклыми факелами…
Когда наступалъ вечеръ, въ комнаты осторожно входила сѣрая темнота. Сперва она пряталась въ самые темные уголки комнатъ и покрывала ихъ… Потомъ все смѣлѣе и смѣлѣе она распространялась всюду. Охватывала столы, стулья, входила въ каждую частицу комнаты и завладѣвала всѣмъ, что было тамъ.
Горбатая испуганная дочь высокаго, сутуловатаго хозяина всегда видѣла, какъ приходила темнота, и первая привѣтствовала ее. Когда темнота забиралась въ уголъ, горбунья, оглянувшись, стремительно прыгала въ тотъ уголъ и крѣпко прижималась къ ней. Потомъ горбунья бѣжала въ другой уголъ, а когда темнота разносилась все быстрѣе и быстрѣе, она кусала свой маленькій кулачокъ, зажимала въ немъ свою косу съ желтой лентой на концѣ и хихикала — мало и громко, — хихикала и прыгала…
— Руфь, Руфь! — раздавался голосъ матери: — гдѣ вы и что вы дѣлаете? Я позволяю вамъ зажечь лампу, — ужъ достаточно темно.
При звукѣ голоса матери, Руфь моментально останавливалась. Согнувшись вся, виновато улыбалась вокругъ и прощалась съ темнотой въ углу, подъ стульями, столами и по всей комнатѣ…
Приходилъ старый хозяинъ и, покашливая, бросалъ:
— Добрый вечеръ, миссисъ, добрый вечеръ, Руфь!
Приходили другіе жители и тоже бросали свой привычный и усталый привѣтъ…
Утомленные долгой и скучной работой, черные, съ блестящими сѣрыми глазами и желтыми зубами они ходили по комнатамъ безъ цѣли, смотрѣли темными глазами на свои руки и шли умываться. У молотобойца руки бывали покрыты такими острыми мозолями, что онъ не могъ умываться. Онъ подставлялъ голову свою подъ кранъ, потомъ вытирался, размазывая по лицу черную грязь и копоть.
Медленно садились за столъ эти рабы чернаго труда. Глупо ѣли все, стараясь съѣсть много-много, чтобы почувствовать удовольствіе и вызвать то удовлетвореніе, ради котораго они питаются, живутъ и работаютъ.
Молча сидѣли они. Только изрѣдка, словно черная сажа, носились въ воздухѣ отрывки рѣчи:
— Родила шестого ребенка жена мистера Оніэллъ…
— У стараго Джэка нога отнялась…
— Самъ старый хозяинъ былъ на фабрикѣ…
— Говорятъ, разсчитаютъ пятьдесятъ рабочихъ, — говорилъ маленькій и злой рабочій, откусывая большой кусокъ пирога.
Старая миссисъ глядѣла на него съ ненавистью и молча, про себя говорила ему:
— Ты будешь виноватъ, если разсчитаютъ моего Чарльза.
А вслухъ она зло прибавляла:
— Не думаете-ли вы, мистеръ, что разсчитаютъ прежде молодыхъ рабочихъ, а не старыхъ, — которые аккуратно десятки лѣтъ ходятъ на работу…
Всѣ молчали и подавленно, еще ниже склонясь, уходили отъ стола. А маленькій и злой рабочій ухмылялся и еще больше вросталъ въ землю…
Наставали часы отдыха. Одиноко гремитъ и бьется посуда, — но и этотъ шумъ стихаетъ…
Разливается тишина по комнатамъ, и, точно отъ назойливой мухи, становится всѣмъ непріятно и злобно. Неловко и тѣсно чувствуютъ себя жители среди приползшей къ нимъ тишины. Хочется разбить ее, уничтожить, смять и растоптать тяжелыми каблуками… Кто-то зашевелился, покачнулся, уронили ключъ на полъ, и, коротко звякнувъ, онъ сдѣлалъ тишину еще болѣе слышной. Закашлялъ старый, согнутый хозяинъ, кашлялъ долго и громко и выплевывалъ черные куски сажи изъ своего беззубаго рта. Жители, потѣснившись въ комнатѣ, нерѣшительно и тяжело уходили наверхъ спать…
Маленькій и злой рабочій убѣгалъ въ трактиръ ненадолго, глоталъ тамъ два стакана виски и, посмотрѣвъ узкимъ и прищуреннымъ глазомъ на яркій свѣтъ, на ослѣпительно-бѣлаго юношу-хозяина, подмигивалъ всѣмъ и скрывался за дверью. Потомъ онъ вбѣгалъ въ домъ и шелъ наверхъ, къ себѣ въ комнатку съ одной кроватью, на которой уже спалъ толстый Вильямсъ. Маленькій всегда лѣзъ черезъ него, толкалъ его ногой въ колѣно, а Вильямсъ просыпался, посылалъ его въ адъ и снова засыпалъ. Маленькій, согнувшись весь, тыкался головой въ стѣну и, стягивая съ толстаго одѣяло, засыпалъ со злой улыбкой на колючемъ, небритомъ лицѣ…
Послѣ ухода жильцовъ, въ холодной, тусклой комнатѣ оставались: высокій, согнувшійся старикъ, прямая и длинная старуха и ихъ горбатая дочь Руфь.
Убрана вся посуда и постланы постели; вся работа дня сдѣлана, и у всѣхъ на сердцѣ есть сознаніе исполненнаго долга. Старые стѣнные часы медленно бьютъ девять, и три фигуры, сидящія въ комнатѣ, тоже громко считаютъ: девять.
Длинная старуха сидитъ на низенькомъ стулѣ и вытянувшись глядитъ на столъ, гдѣ лежитъ старая и толстая библія. Лицо ея сухо, и безстрастно двигаются морщинистыя губы…
У старика болятъ ноги. Когда въ окно сердито стучится вѣтеръ и по улицѣ носятся сырыя снѣжинки, у старика ломитъ въ боку и въ ногахъ. Онъ снимаетъ свои большіе, скорчившіеся башмаки и отрываетъ отъ ногъ своихъ грязныя тряпки… Онъ кряхтитъ, возится отъ боли и своими длинными, корявыми руками растираетъ ноги.
Припавъ къ углу, на большомъ стулѣ сидитъ горбунья и читаетъ книжку, — маленькую, истрепанную, безъ начала и конца. Когда-то эта книжка была новая, но прошли года, книжка разорвалась, и осталось всего нѣсколько главъ… Тамъ она читала про индѣйцевъ, живущихъ въ лѣсахъ, устраивающихъ свои набѣги на бѣлолицыхъ. Разсказывалось про ихъ священные танцы… Была даже одна картинка индѣйца въ костюмѣ и полномъ вооруженіи… Начало послѣдней главы говорило о томъ, какъ въ лагерѣ индѣйцевъ появляется бѣлый человѣкъ, который говоритъ имъ о Богѣ… На этомъ мѣстѣ книжка кончалась. И горбунья знала наизусть всю эту книжку, но читала ее и думала о лѣсахъ и индѣйцахъ…
Охая, плелся къ кровати старикъ, долго возился, лежа въ постели, потомъ скоро засыпалъ, тяжело дыша и глубоко вздыхая. Спокойно клала на постель свое сухое и длинное тѣло миссисъ. Она окутывала ноги свои пальто, а потомъ покрывалась грязнымъ ватнымъ одѣяломъ краснаго цвѣта. Нагрѣвшись тамъ, она удушливымъ голосомъ говорила своей горбатой дочери:
— Тушите лампу, моя несчастная дочь. Керосинъ стоитъ дорого, а вамъ пора спать…
Въ углу стоялъ сундукъ, на немъ были тюфячокъ, маленькая подушка и теплое одѣяло; и туда, уткнувшись въ стѣнку, ложилась горбатая Руфь.
Она боялась и любила темноту. И когда она тушила огонь, наступала молчаливая темнота, такая черная и густая. Казалось, что всѣ предметы въ комнатѣ кружатся въ безмолвіи ночи. Горбунья быстро вскакивала на свою постель, дрожа закрывалась съ головой одѣяломъ и, полежавъ тамъ недолго, выглядывала и манила кого-то изъ темноты… Опять пряталась… Потомъ засыпала. Во снѣ она бредила, а иногда кричала.
Потушили огни въ трактирѣ, гдѣ ярко горѣлъ свѣтъ. Выгнали оттуда пьяныхъ и заперли двери.
Настала тамъ другая жизнь, съ темными огнями. Щелкали карты, стучали кости, хлопали бутылки и звенѣли стаканы. Начинался темный и грязный пиръ воровъ, сыщиковъ и жирныхъ людей…
Порой раздавался пьяный крикъ женщинъ, заглушаемый ударомъ. Слышался тихій плачъ жены молодого трактирщика съ бѣлыми волосами…
И было тихо на длинной улицѣ. Только иногда воспламенится газъ въ трубѣ завода… На мгновеніе улица вздрогнетъ, точно подпрыгнетъ… И снова падаетъ въ свой угрюмый, темный, рабскій сонъ.