Достоевский, Феодор Михайлович (1821—1881) — знаменитый русский писатель, один из значительнейших выразителей русского антисемитизма. Сперва в образах живых евреев, вкрапленных в его художественные произведения, затем в публицистических статьях Д. неизменно является недругом еврейства, сперва презирающим их, затем ненавидящим. В изображение своего товарища по каторге («Записки из мертвого дома», 1861) Исая Фомича Бумштейна Д. в самом деле не вложил ничего, кроме бесконечного презрения. «Нашего жидка… любили… арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись над ним… Это был человек уже не молодой, лет около шестидесяти, маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно глупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив… Он всегда был в превосходнейшем расположении духа. В каторге жить ему было легко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в котором не было ювелира. Разумеется, он в то же время был ростовщиком и снабжал под проценты и залоги всю каторгу деньгами». В одной из следующих глав идет рассказ о том, как Исай Фомич занялся ростовщичеством в первое же мгновение своего появления на каторге, и о том, как он забавно кривлялся на молитве, изображая какой-то обязательный по ритуалу экстаз… Любопытной — единственной некарикатурной — черточкой в Исае Фомиче является его пламенный интерес к спектаклю, устроенному каторжными; для него «наш театр был истинным наслаждением»… Быть может, не случайно также эстетические элементы оттеняет Д. в образе другого еврея, изображенного им через десять лет в романе «Бесы» (1871). Мелкий провинциальный почтамтский чиновник Лямшин — талантливый музыкант и рассказчик: «у мерзавца действительно был талант». Лямшин — жалкий трус, подлиза, издевающийся над теми, перед кем подхалимствует, и, наконец, ростовщик; слух приписывает ему участие в возмутительном кощунстве над иконой Богоматери; в заключение Лямшин, участвовавший в революционном убийстве одного из героев романа, причем проявил лишь патологическую трусость, донес на всех. В эту пору Д. не видел в еврее ничего, кроме объекта презрения. Еврей, покупающий краденую ложку, есть и в «Преступлении и наказании» (ч. V, гл. VΙ); вообще эпизодический «жид» имеется чуть не во всех романах Д. («Подростке», «Идиоте», «Братьях Карамазовых»), встречаясь и в рассказах — и везде, конечно, в соответственной окраске. В «Дневнике писателя» художественные образы Д. получают публицистическое освещение. С самого начала «Дневника» («Гражданин», 1873) при всяком удобном случае Д. указывает на пагубную роль евреев, сперва экономическую, затем политическую и идейную. Ни серьезных доказательств, ни своеобразных идей в его обличениях не замечается; это банальный антисемитизм, несомненно, увлекающий читателя тем болезненным пафосом убежденности, который так отличает публицистику Д. Этим действием не на мысль, а на чувства особенно страшен антисемитизм Д. Говоря о реформах Александра II, Д. предсказывает, что если все продолжится в том же духе, то «жидки будут пить народную кровь», но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать; в 1876 г. он уже говорит о толпе бросившихся на Россию «восторжествовавших жидов и жидишек». Все кричат об экономическом засилье евреев. «Но попробуйте сказать что-нибудь против этого, и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности» (июнь). Таким образом в эту эпоху еврейство представлялось Д. уже не карикатурным предметом презрения, а ненавистной силой и как бы символом того космополитического и атеистического либерализма, борьбе с которым была посвящена вся публицистика Д.
«Образованный какой-нибудь высший еврей из тех, что не веруют в Бога и которых вдруг у нас так много расплодилось» стал для него как бы звеном, связующим, с одной стороны, еврея-фанатика и шинкаря, с другой — лорда Биконсфильда, «урожденного Израиля (né d’Israëli)», антирусскую политику которого Достоевский склонен был объяснить его еврейством. — Все такие намеки и указания, там и сям рассыпанные в «Дневнике», произвели впечатление на еврейских читателей и побудили некоторых из них вступить с ним в переписку. Интересно отметить, что среди них был уже прежде полемизировавший с Д. в «Голосе» А. Ковнер (см.), ответ которому напечатан среди писем Достоевского (СПб., 1883 г.). «Скажу вам, — пишет здесь, между прочим, Д., — что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Теперь же вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей их истории, не формулироваться в разные status in statu… У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают «Дневник писателя» и, хотя щекотливые, как все евреи, за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят». С такими оговорками Д. развил эти положения в «Дневнике» за март 1877 года. Можно считать несомненным, что еврейские корреспонденты, которых он здесь цитирует, не кто иные как Ковнер, Сара Лурье, недавно умершая, и (в главе «Но да здравствует братство») Т. В. Лурье. Основные мысли этого главного антисемитического произведения Д. переданы в статье «Антисемитизм в России» (Евр. Энцикл., т. II, стр. 741). Отвергая обвинения в ненависти, Д. говорит: «Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько я помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи». Таким образом идея, неизмеримо более общая, чем еврейство, насильственно связывается с ним и вменяется ему в вину. — «Еврей без Бога как-то немыслим, — говорит Д. в другом месте, — не верю я даже и в образованных евреев-безбожников» — и, однако, еврейство оказывается повинным в материализме: «Наступает вполне торжество идей, пред которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды… Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу — вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей. Засмеются и скажут, что это там вовсе не от евреев. Конечно, не от одних евреев, но, если евреи окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда там восторжествовали эти новые начала даже до степени возведения их в нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и тут евреи приложили свое влияние». Поэтому факты, сообщаемые оппонентами Д., его не убеждают: «Пусть благородный Гольдштейн (см.) умирает за славянскую идею. Но все-таки, не будь так сильна еврейская идея в мире, и, может быть, тот же самый «славянский» (прошлогодний) вопрос давно бы уже решен был в пользу славян, а не турок. Я готов поверить, что лорд Биконсфильд сам, может быть, забыл о своем происхождении когда-то от испанских жидов (наверно, однако, не забыл); но что он «руководил английской консервативной политикой» за последний год отчасти с точки зрения жида, в этом, по моему, нельзя сомневаться». — Необходимо отметить решительные утверждения Д., что в русском народе нет «предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею». В «Заметках из записной книжки», которые должны были лечь в основание ближайших глав «Дневника писателя», евреи упоминаются неоднократно. — Общий вывод тот, что евреи, по Достоевскому, одновременно оказываются повинными и в политике английского консерватизма, и в анархизме, и в социализме. А. Горнфельд.8.