ЕДИНСТВО ГЕРМАНІИ.[править]
I.[править]
При началѣ нашего столѣтія, когда впервые сталъ провозглашаться пресловутый «принципъ національностей», никто не могъ предвидѣть, что изъ этого принципа выйдетъ къ концу вѣка усиленіе милитаризма. Въ самомъ дѣлѣ, первоначально принципъ или идея національностей (principe des nationalités) означалъ стремленіе народовъ покоренныхъ или подчиненныхъ къ освобожденію отъ чужеземной власти и являлся отчасти съ революціонною окраской.
Это было, такъ сказать, распространеніе незадолго передъ тѣмъ провозглашенныхъ «правъ человѣка» на организмы коллективные, на національности. До того времени понятіе о народности почти совпадало съ понятіемъ о государствѣ, о подданствѣ или гражданствѣ. То, что мы нынѣ называемъ національностями, въ прежніе вѣка опредѣлялось выраженіемъ «языки», но не существовало такой теоріи, что каждый «языкъ» имѣетъ право на самостоятельный политическій быть. Этотъ прежній взглядъ и нынѣ исчезъ еще не вездѣ. Такъ, швейцарцы искренно и сильно сознаютъ свою «швейцарскую» народность, хотя принадлежатъ къ тремъ языкамъ, которые на самыхъ границахъ Швейцаріи относятся одинъ къ другому самымъ враждебнымъ образомъ.
За Пиренеями баски, и кельты въ Уэльзѣ считаютъ себя одни испанцами, другіе — англичанами, хотя принадлежатъ не только къ иному «языку», но даже къ иной расѣ. Въ Соединенныхъ Штатахъ, гдѣ населеніе создалось изъ разноплеменной европейской эмиграціи, первоначальныя національности отчасти утратились, а если и удерживаются еще въ сознаніи первыхъ поколѣній, напр., среди ирландцевъ и нѣмцовъ, то все-таки національное происхожденіе отодвинуто на задній планъ, на первомъ-же ставится американское гражданство, какъ реальное, политическое основаніе народности.
Самые эти примѣры подтверждаютъ a contrario то, что сказано выше о революціонномъ происхожденіи идеи національностей, какъ она прошла сквозь первую половину XIX вѣка, проявившись въ возстаніи испанскаго народа противъ французскаго завоеванія, въ тайныхъ союзахъ итальянскихъ карбонари и ихъ инсуррекціонныхъ попыткахъ, въ народномъ движеніи противъ французовъ въ Германіи въ 1813 году, въ возстаніи и освобожденіи Греціи и Сербіи, въ отдѣленіи Бельгіи отъ Нидерландовъ, въ возстаціяхъ Милана, Венеціи, Брешіи противъ австрійцевъ.
Въ самомъ дѣлѣ, почему ирландцы, которые въ британскомъ парламентѣ составляютъ особую, національную партію, согласную поддерживать министерство только за обѣщаніе имъ самостоятельнаго національнаго управленія, не являются національной партіею въ уашингтонскомъ конгрессѣ и не требуютъ для себя никакихъ гарантій противъ фактическаго преобладанія въ Соединенныхъ Штатахъ того элемента, который имѣетъ происхожденіе несомнѣнно великобританское? Почему въ Америкѣ этотъ послѣдній элементъ, который съ Англіею связываютъ происхожденіе и языкъ, никогда и не мечталъ о созданіи всемірнаго британскаго единства, а наоборотъ, относится доселѣ къ давней своей метрополіи съ несовсѣмъ дружелюбнымъ соревнованіемъ, и не прочь оторвать отъ нея еще и Канаду? Почему возстали Греція, Сербія, Ломбардо-Венеція, а не возставали Эльзасъ и Лотарингія противъ Франціи, Норвегія противъ Швеціи, женевскій и тессинскій кантоны противъ кантоновъ нѣмецкихъ?
Причины ясны для всѣхъ. Національныя возстанія или хотя-бы сепаратистическія движенія явились тамъ, гдѣ они были вызваны притѣсненіемъ, не имѣли повода тамъ, гдѣ притѣсненія не было. Такимъ образомъ, принципъ національностей, какъ теорія размежеванія государствъ по границамъ этнографическимъ, возникъ первоначально изъ источника болѣе узкаго, но вмѣстѣ болѣе реальнаго и болѣе плодотворнаго. Онъ означалъ собой освобожденіе угнетенныхъ и тамъ, гдѣ угнетенія не было, онъ но, имѣлъ смысла.
Для того, чтобы оправдать народно-освободительныя движенія, агитаторы противопоставили теоріи юридической, обязательности правъ государственнаго и международнаго (т. е. авторитету властей и силѣ трактатовъ) иную теорію. Эта потребность и вызвала ученіе о непреходящихъ, неподлежащихъ отчужденію и какой-либо давности, правахъ національностей, коллективныхъ особей, имѣющихъ каждая какъ-бы свою единичную живую душу. Такая неотчуждаемость была, повторяемъ, лишь незадолго передъ тѣмъ, признана за «правами человѣка», а затѣмъ, не безъ нѣкоторой натяжки, она была признана новой теоріею — и за личностями народовъ, въ смыслѣ національностей.
Несомнѣнно революціонная цѣль, съ какою такая теорія была предъявлена, ясна изъ самаго ея свойства и ярко выступаетъ въ одномъ изъ первыхъ сочиненій, гдѣ она была высказана, а именно въ вышедшей еще въ 30-хъ годахъ книгѣ основателя Юной Италіи, Джузеппе Мадзини — De l’Italie. Великій революціонеръ въ ней даже является христіанскимъ философомъ, до такой степени ему казалось необходимымъ обосновать прочно теорію о правѣ возстанія и возрожденія раздробленной и угнетенной итальянской національности.
Дѣло въ томъ, что исторія представляетъ многочисленные примѣры окончательной гибели народовъ, то есть полнаго слитія ихъ съ побѣдителями и полной утраты прежнихъ національныхъ чертъ. И вотъ, Мадзини установляетъ, какъ коренное различіе, такое положеніе, что въ жизни древнихъ народовъ не имѣло преобладающаго значенія понятіе о вѣчности, а потому, какого-бы развитія ни достигала, напр., у грековъ и римлянъ, жизнь умственная, но жизнь духовная у нихъ была крайне слаба. Вслѣдствіе этого, народы, серьезно относившіеся только къ жизни временной и сами жили только временно и исчезали вмѣстѣ съ своими государствами, не возрождаясь въ новыхъ политическихъ формахъ. Только христіанство, положивъ въ основу всего быта человѣчества принципъ безсмертія души, создало жизнь духовную, а этимъ какъ-бы сообщило безсмертіе и душѣ каждаго христіанскаго народа. Въ доказательство Мадзини утверждаетъ, что впродолженіе 18 столѣтій ни одна христіансконародная личность не исчезла окончательно, не умерла, какъ умирали безвозвратно народы древніе. Параллельнымъ фактомъ ставится еще тотъ, что единственный изъ древнихъ народовъ, оставшійся вполнѣ живымъ много столѣтій послѣ утраты политическаго бытія, есть народъ еврейскій, одинъ, у котораго была всегда сильно развита именно жизнь духовная, единственный среди древняго міра народъ «завѣтный», каковы и всѣ христіанскіе народы, причемъ оба завѣта находятся въ связи, ставя основаніемъ какъ быта единичнаго человѣка, такъ и быта народнаго — идею вѣчности.
Не будемъ разсматривать, есть-ли въ этомъ сравненіи нѣкоторая доля реальности, или оно представляетъ собой лишь блестящій парадоксъ. Мы хотимъ только сопоставить «принципъ національностей» въ томъ смыслѣ, какъ онъ явился въ началѣ вѣка съ тѣмъ дальнѣйшимъ расширеніемъ, какое «національная идея» получала за послѣднюю треть XIX столѣтія. Ярые представители національной идеи въ Германіи за это, ближайшее время, историкъ Трейцшке и философъ Гартманъ опредѣляютъ ее явно несогласно съ Мадзини. Они оправдываютъ насиліе національности могущественной надъ національностями слабыми, съ цѣлью уничтоженія этихъ послѣднихъ и полнаго ихъ претворенія въ расу, фактически господствующую. Словомъ, «національный принципъ» они призываютъ съ цѣлью оправдать дѣла Бисмарка, подобно тому, какъ Мадзини формулировалъ тотъ-же принципъ совсѣмъ противоположно — въ оправданіе дѣяній Юной Италіи.
Итакъ, мы видимъ, что тотъ принципъ борьбы противъ ига, который при началѣ вѣка внушилъ-сардинскому сержанту Мика рѣшеніе взорвать себя на воздухъ, чтобы погубить французовъ, занявшихъ крѣпость, а на самомъ рубежѣ половины столѣтія вызвалъ доблестную защиту Рима національнымъ революціонеромъ Гарибальди, геройскую оборону Венеціи республиканцемъ Маниномъ, и отчаянную уличную борьбу гражданъ Брешіи противъ австрійцевъ, залившую кровью весь городъ, какъ тотъ же — на словахъ — національный принципъ къ концу столѣтія послужилъ оправданіемъ для дѣлъ совсѣмъ иного рода, иного свойства, не для дѣла освобожденія слабыхъ, но, наоборотъ, для установленія въ теорія безусловнаго владычества народовъ сильныхъ надъ народами слабыми.
Для освобожденія Италіи несомнѣнно необходимо было соединеніе страны раздробленной. Отъ Венеціи до Романьи стояли австрійскіе гарнизоны. Въ Тосканѣ, Моденѣ, Неаполѣ правили владѣтели, видѣвшіе въ тѣхъ же австрійцахъ — защитниковъ своихъ династическихъ интересовъ. Государь Рима и вмѣстѣ глава католической церкви, однажды изгнанный національною революціею Пій IX отложилъ въ сторону либерально-патріотическія мечты графа Мастаи-Ферретти и благословлялъ французовъ или австрійцевъ, все равно, какъ папа, для поддержанія свѣтскаго своего владѣнія.
Прежде, онъ готовъ былъ выслать свое войско, подъ начальствомъ генерала Дурандо, на соединеніе съ Карломъ-Альбертомъ противъ австрійцевъ. Теперь, онъ понялъ только, что онъ — папа, что выше всего — сохраненіе patrimonii Sancti Petri, и сдѣлался равнодушнымъ къ свободѣ итальянской народности, вѣковая судьба которой такъ опредѣлялась въ классическомъ сонетѣ Филикая:
Е servir sempre, о vincitrice, о vinta *).
- ) И вѣчно въ рабствѣ, послѣ побѣды, какъ и послѣ пораженія.
Итакъ, Италія не могла быть освобождена отъ чужеземнаго ига или преобладанія иначе, какъ низложеніемъ прежнихъ владѣтелей и объединеніемъ всей страны въ одно государство.
II.[править]
Но вотъ, если не въ силу той же національной необходимости, то все-таки, но имя того же національнаго чувства, по примѣру Италіи и именно подъ сильнымъ вліяніемъ этого примѣра, образовалось, но уже путемъ не освобожденія, а завоеванія, единство Германіи.
Дѣйствительно, Германія была раздѣлена на 30 государствъ, включая Австрію, вольные города и Шлезвигъ-Голштинію, которая принадлежала датскому королю. Но ни полнаго политическаго раздробленія, какъ въ Италіи, ни иностраннаго владычества здѣсь не было. Нѣкоторое единство существовало въ формѣ союза, имѣвшаго общимъ органомъ союзный сеймъ (Bundestag) въ Франкфуртѣ на Майнѣ. Если тогдашнее федеративное устройство не давало германскому союзу того могущества, какое бы соотвѣтствовало пространству входившихъ въ него государствъ, то истинной причиной этого было честолюбіе Пруссіи, той самой Пруссіи, которая впослѣдствіи оправдывала свои завоеванія въ Германіи мнимой невозможностью усовершенствовать союзное устройство мирнымъ путемъ.
Предсѣдательство въ союзномъ сеймѣ принадлежало Австріи, династія Которой еще въ XIII вѣкѣ дважды носила имперскую корону, а потомъ, съ половины XV стол. и по 1806 годъ царствовала непрерывно въ прежней германской имперіи. А кто былъ первымъ виновникомъ разрушенія той имперіи? Фактически ее упразднилъ Наполеонъ. Но чья же была главная вина въ томъ безсиліи, какое прежняя германская имперія вы. казала для отпора завоевателю? Почему Пруссія и Австрія вели войны съ Наполеономъ каждая отдѣльно и тогда, когда еще существовала германская имперія? Дѣло было не въ устройствѣ, но въ томъ, что Пруссія, ставъ королевствомъ, не хотѣла подчиняться германскому императору, а постоянно дѣйствовала такъ, какъ если-бы нынѣ королевство Баварія вступило въ союзъ съ фракціею для отнятія у Пруссіи, положимъ, гессенъ-нассауской провинціи.
Устройство прежней германской имперіи не помѣшало императору Карлу V разбить французскаго короля и взять его въ плѣнъ. А если прежняя германская имперія дѣйствительно сдѣлалась безсильною во второй половинѣ прошлаго столѣтія, то въ этомъ былъ прямо виноватъ именно сепаратизмъ Пруссіи, той самой Пруссіи, которая впослѣдствіи насиліе, совершенное ею надъ Германіею въ 1866 году, оправдывала духомъ сепаратизма, господствовавшимъ въ Германіи. Фридрихъ II велъ противъ германскаго императора 7-ми-лѣтнюю войну и отнялъ у Австріи часть Силезіи — достаточно яркое проявленіе сепаратизма. Та война и сдѣлала окончательно безсильною прежнюю германскую имперію. Наполеонъ устранилъ въ 1806 г. только тѣнь ея.
А дѣло 1866 года — новое нападеніе Пруссіи, и опять съ иностранной помощью, на членовъ германскаго союза, изгнаніе изъ него Австріи, завоеваніе и присоединеніе къ Пруссіи королевства Ганноверскаго, курфиршества Гессенскаго, герцогства Нассаускаго, герцогства Шлезвигъ-Голштиніи, имперскаго города Франкфурта можетъ быть объясняемо какъ угодно, но это дѣло Вильгельма I или Бисмарка такъ похоже на дѣло Фридриха II, что никакія оправданія не измѣняютъ смысла самой иниціативы въ обоихъ случаяхъ, не опровергнутъ тождественность источника, изъ котораго тѣ дѣла вытекли.
Этимъ источникомъ были сепаратизмъ самой Пруссіи и стремленіе ея къ господству въ Германіи. Эти стремленія Пруссіи сперва сдѣлали безсильною прежнюю имперію, затѣмъ обусловили безсиліе германскаго союза, а наконецъ изгнали изъ него Австрію, расширили непосредственные прусскія владѣніи чрезъ поглощеніе нѣсколькихъ членовъ союза, далѣе подчинили Германію верховенству Пруссіи чрезъ переходную форму сѣверо-германскаго союза и военныхъ конвенціи, заключенныхъ съ государствами Юга, и, наконецъ, повели къ возстановленію имперскаго скипетра, но уже въ рукѣ Гогенцоллерновъ, а не Габсбурговъ. При этомъ, но уже въ пользу Пруссіи, было осуществлено вновь фактическое низведеніе прочихъ членовъ союза на роль вассаловъ императора, какая имъ принадлежала только до расшатанія прежней имперіи 30-ти-лѣтнею и 7-ми-лѣтнею воинами. Уже изъ 30-ти-лѣтней войны курфиршество бранденбургское вышло съ увеличеніемъ своей территоріи, затѣмъ принятіе Фридрихомъ 1 королевской короны было заявленіемъ полной независимости отъ пмператора, а 7-ми-лѣтняя война дала Пруссіи значеніе великой державы, которая, получивъ при послѣднемъ раздѣлѣ Польши львиную часть, значительно округлила свою территорію.
Во всѣхъ дѣлахъ дома Гогенцоллерновъ, начиная отъ пріобрѣтенія ими герцогства Пруссіи въ первой половинѣ XVII столѣтія, и до провозглашенія Вильгельма I императоромъ въ Версалѣ видны одинъ духъ и одна цѣль — необыкновенное и энергическое честолюбіе, стремленіе къ расширенію своихъ владѣній, совершенно независимо отъ интересовъ германскаго единства, и даже прямо вопреки этимъ интересамъ, до той поры, когда это разрушенное единство можно было возстановить въ видѣ подчиненія всей Германіи императору — Гогенцоллерну. Если теперь видѣть заслугу Пруссіи въ томъ, что она возстановила германское единство, то не слѣдуетъ забывать, что именно она въ прежнее время способствовала къ разрушенію этого единства и что она же своимъ эгоистическимъ сепаратизмомъ обращала въ миѳъ тотъ германскій союзъ, который впослѣдствіи кн. Бисмаркъ обвинялъ въ безсиліи.
Впрочемъ, Бисмаркъ это — тотъ же Китъ Китычъ, который постоянно жаловался, что всѣ его обижаютъ, между тѣмъ какъ онъ-то самъ и обижалъ всякаго. Пруссію всегда будто-бы всѣ обижали, но это не помѣшало тому, что власть ничтожныхъ маркграфовъ впродолженіе 2 1/2 вѣковъ превратилась въ власть императорскую, притомь не по избранію, но по завоеванію. Пруссія постоянно обвиняла Австрію въ стремленіи «майоризировать» ее посредствомъ германскаго союза, между тѣмъ, какъ именно Пруссія парализировала законное предводительство, принадлежавшее Австріи въ союзѣ. Пруссія обвиняла этотъ союзъ въ безсиліи, которое сама же поддерживала и которое ей было выгодно. Что случилось-бы въ 1865 г. если-бы союзъ не былъ безсиленъ? Онъ подвергъ-бы Пруссію военной экзекуціи. Пруссія слагала и всю вину въ войнѣ 1866 г. — на Австрію, а въ войнѣ 1870 г. — на Францію, между тѣмъ, какъ нынѣ вполнѣ установлено, что и та и другая войны были предумышленными, подготовленными предпріятіями прусской политики.
III.[править]
Бѣглый взглядъ на ростъ значенія и могущества гогенцоллернскаго.дома сдѣланъ нами съ цѣлью уяснить, что Пруссія, изгоняя изъ германскаго союза нѣмецкія земли Австріи, отрывая датскій Шлезвигъ и двѣ французскія области, доселѣ протестующія противъ захвата, наконецъ, сколачивая, въ свою пользу, милитарно-объединенную Германію, руководствовалась просто принципомъ завоеванія, а въ принципѣ національномъ видѣла лишь пособіе; Несомнѣнно, что стремленіе въ болѣе тѣсному объединенію существовало въ самомъ германскомъ народѣ, еще задолго до 1866—1871 годовъ и хотя не оправдывалось чужеземнымъ игомъ, какъ было въ Италіи, но исходило изъ того же національнаго чувства. Главная задача нашей статьи и заключается въ томъ, чтобы указать на проявившіяся при этомъ существенныя различія.
Мы воспользуемся и книгою г. Утина, которой заглавіе выписано выше. Но сперва оговоримся, почему мы не можемъ держаться ея одной. Г. Утинъ, какъ онъ объясняетъ въ предисловіи, желалъ очертить первый, заключенный періодъ новой Германіи, сконцентрировавъ его около двухъ крупныхъ фигуръ — императора Вильгельма I и князя Бисмарка. Эту задачу авторъ исполнилъ основательно и талантливо. Но именно потому, что цѣлью его было самое изложеніе событій, онъ долженъ былъ оставить въ сторонѣ вопросы свойства публицистическаго. Тѣ выгоды или невыгоды, какія созданы, совершившимися событіями для нашего времени, тѣ надежды и опасенія въ будущемъ, хотя-бы самомъ близкомъ, какія можетъ внушить новое положеніе вещей — не входятъ въ область исторіи.
Между тѣмъ, съ точки зрѣнія не исторической, йо публицистической, эти-то вопросы представляются даже болѣе важными, чѣмъ изученіе самаго хода событій и характеристика дѣйствовавшихъ въ нихъ лицъ. Публицистика не можетъ даже и относиться къ очерку событій столь къ намъ близкихъ, и столь существенныхъ для современнаго положенія дѣлъ, иначе, какъ въ соотношеніи съ интересами современности, и съ точки зрѣнія, такъ сказать, утилитарной. У историка одна задача, у публициста — другая. Онъ долженъ обращаться къ исторіи, но только для того,, чтобы выяснить ею, какое значеніе имѣетъ та или другая сила, опредѣляющая нашу судьбу въ настоящемъ и чего можно отъ нея ожидать, чего опасаться въ будущемъ, такъ какъ всѣ общественныя условія, стремленія, соглашенія опредѣляются тѣмъ представленіемъ, какое дѣлаютъ себѣ общества о возможностяхъ и вѣроятностяхъ ближайшаго будущаго.
Объединеніе Германіи посредствомъ насилія и приданіе единой Германіи характера мидитарнаго вовсе не соотвѣтствовали желаніямъ германскаго народа, какъ они выражались прежде въ программахъ NationalVerein’а, ни рѣшеніямъ франкфуртскаго такъ называемаго парламента 1848 года, ни убѣжденіямъ лучшихъ людей Германіи, напр., Гервинуса, ни голосамъ всѣхъ германскихъ парламентовъ, начиная съ прусскаго сейма въ 1865—66 гг., когда Пруссія приступала къ насилію надъ другими членами союза.
Франкфуртскій такъ называемый парламентъ, предпринявшій новое объединеніе Германіи въ формѣ имперіи, сперва обратился къ Австріи съ предложеніемъ взять подъ ея покровительство планъ, выработанный собраніемъ, и только, когда Австрія отнеслась къ нему съ пренебреженіемъ, германскій парламентъ въ 1849 году избралъ германскимъ императоромъ короля прусскаго. Но король прусскій не пожелалъ принять имперскую корону отъ какого-то парламента и съ готовою, имъ выработанной конституціею.
Стремленія National-Verein’а всегда благопріятствовали Пруссіи, возлагали надежды объединенія на нее. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, это были стремленія либеральныя, навязывавшія ненавистныя для Пруссіи основы системы Parlamentarisches Regiment, какъ дѣлали то и самыя опредѣленія франкфуртскаго собранія. А идея о германскомъ единствѣ, и именно Въ формѣ свободолюбивой имперіи, несомнѣнно существовала и была популярна. «Могла-ли — такъ ставитъ вопросъ г. Утинъ — быть осуществлена эта идея (единства) въ данную минуту и при существованіи современнаго политическаго строя цѣлой Европы, инымъ путемъ, чѣмъ тотъ, который усвоилъ себѣ императоръ Вильгельмъ — вопросъ этотъ представляется чисто-теоретическимъ, весьма трудно поддающимся разрѣшенію. Спора нѣтъ, свободолюбивый лозунгъ — Einheit durch Freiheit куда привлекательнѣе другого лозунга» (durch Blut und Eisen). Но увы! свобода является до сихъ поръ все тою же прекрасной, но непреклонною богиней, которая не хочетъ покинуть своихъ заоблачныхъ чертоговъ и водворить свое царство на нашей бѣдной землѣ".
Конечно, это вѣрно, если разсматривать свободу въ значеніи не только юридическомъ, но фактическомъ, въ смыслѣ дѣйствительной эмансипаціи человѣческой личности отъ произвола силы политической или капиталистической. Но тѣмъ не менѣе, нельзя не признать, что «прекрасная и непреклонная богиня», которая не присутствовала при созданіи германскаго, единства, не потому что не хотѣла, но потому что не была призвана, приняла однако весьма значительное участіе въ объединеніи Италіи. Желѣзо и кровь дѣйствовали и тамъ, такъ какъ было необходимо изгнать чужеземныя войска, противъ которыхъ была призвана иностранная же помощь. Но Франція вовсе не думала создавать итальянское единство; оно осуществилось прямо вопреки желаніямъ Наполеона III, осуществилось народнымъ движеніемъ, но имя той богини, о которой только что упомянуто: это была именно Einheit durch Freiheit.
За 20 слишкомъ лѣтъ передъ тѣмъ, какъ итальянскія войска вступили наконецъ въ Римъ, тотчасъ по выходѣ французовъ и когда единство Италіи было увѣнчано, сардинскій король началъ дѣло возрожденія и объединенія Италіи — съ добровольнаго введенія въ, своей странѣ новыхъ учрежденіи; въ моменты рѣшительнаго дѣйствія — въ 1849, 1859, 1860, 1862, 1866 и 1870 гг. король-освободитель шелъ всегда вмѣстѣ съ народнымъ движеніемъ, которое его обгоняло въ Флоренціи, Сициліи, Неаполѣ; оно пыталось само объединить даже и Римъ въ 1862 году, но было отбито французами.
Самый юридическій актъ соединенія другихъ итальянскихъ областей съ владѣніями сардинскаго короля, вскорѣ принявшаго отъ парламента титулъ короля Италіи, совершался поголовнымъ голосованіемъ населенія — до вступленія пьемонтскихъ войскъ. Викторъ-Эммануилъ передъ своимъ въѣздомъ въ Неаполь, послѣ плебисцита, былъ встрѣченъ въ Теано генераломъ Гарибальди: королевскія войска проходили мимо войскъ итальянской революціи, при кликахъ тѣхъ и другихъ въ честь короля. А за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, Пруссія прислала въ Туринъ строгую ноту, протестуя противъ нарушенія нравъ короля неаполитанскаго[1].
Впрочемъ, это не помѣшало берлинскому кабинету вскорѣ затѣмъ признать итальянское королевство, но такъ было сдѣлано съ той цѣлью, чтобы привлечь на свою сторону Францію, въ виду замышлявшейся борьбы съ Австріею. «Для личнаго чувства короля (прусскаго) — говоритъ г. Утинъ — такое признаніе итальянскаго королевства было крайне тяжело. Горячій сторонникъ монархической власти, онъ не мирился, какъ это видно изъ его переписки съ принцемъ Альбертомъ[2], съ революціоннымъ движеніемъ, лежавшимъ въ самомъ основаніи итальянскаго государства. Сверженіе итальянскихъ герцоговъ, изгнаніе неаполитанскаго короля народнымъ вождемъ Гарибальди, оскорбляли монархическое чувство Вильгельма, но перспектива могущественной Пруссіи, стоящей во главѣ Германіи, отодвинула на второй планъ его приверженность къ монархической идеѣ… Признаніе итальянскаго королевства имѣло для Вильгельма и другую выгоду. Италія была готовою союзницей на случай борьбы съ Австріей). Въ этой борьбѣ — продолжаетъ авторъ — Пруссія могла-бы имѣть на своей сторонѣ еще болѣе сильнаго союзника — національное чувство всѣхъ нѣмцевъ. еслибы только не тотъ острый конфликтъ между народнымъ представительствомъ и короной (въ Пруссіи), который вызвалъ во всей остальной Германіи рѣзкое порицаніе поведенію правительства Вильгельма. Самые горячіе приверженцы главенства Пруссіи въ нѣмецкихъ дѣлахъ совершенно упали духомъ. Можно-ли — спрашивалось — поручить судьбу всей Германіи государству, представлявшему такую печальную картину внутренняго раздора»?
Это совершенно справедливо. Въ дополненіе къ словамъ г. Утина и для иллюстраціи мысли, занимающей насъ въ настоящемъ наброскѣ, мы сопоставимъ двѣ картины, которыя, по времени, отдѣляются одна отъ другой всего нѣсколькими мѣсяцами. На одну изъ нихъ мы уже указали; это — король Викторъ-Эммануилъ въ Теано, пожимающій обѣ руки Гарибальди передъ рядами его солдатъ въ красныхъ рубашкахъ. Другая картина имѣетъ «фономъ» прусскую палату депутатовъ при началѣ конфликта. Когда президентъ палаты просилъ военнаго министра фонъРоона не перебивать другого оратора, Роонъ надѣть каску и сказавъ: «мы — министры не палаты представителей, а е. в. короля», вышелъ изъ залы.
Передъ плебисцитомъ въ Неаполѣ, Викторъ-Эммануилъ издалъ въ Анконѣ прокламацію къ населенію южной Италіи, въ которой говорилъ: «паденіе неаполитанскаго правительства показало, сколь необходимы для королей любовь, для правительствъ — уваженіе народовъ… Я являюсь къ вамъ не съ тѣмъ, чтобы навязать вамъ мою волю, но съ тѣмъ, чтобы охранить ту, какую вы сами выскажете. Вы можете свободно выразитъ ее; провидѣніе, которое печется о дѣлахъ правыхъ, внушить то рѣшеніе, которое вы положите въ урну[3]».
И король Вильгельмъ, осуждавшій ниспроверженіе итальянскихъ государей, когда самъ предпринялъ ниспровергнуть престолы нѣсколькихъ государей, обратился съ манифестомъ къ германскому народу. Любопытно, что въ этомъ манифестѣ проявляется подражаніе приведенной прокламаціи Виктора-Эммануила; прусскій король также старается успокоить населеніе и даже обѣщаетъ, если не справляться съ его волею, то все-таки дать современемъ голосу страны возможность высказываться. Цитируемъ по г. Утину: «король Вильгельмъ заявлялъ, что начинаетъ войну не только ради независимости Пруссіи, но столько-же — во имя національнаго развитія Германіи; что войско его — не врагъ нѣмецкаго населенія, что Пруссія чтитъ его независимость и выражалъ надежду въ близкомъ будущемъ увидѣть его представителей въ національномъ парламентѣ, для совмѣстнаго обсужденія судьбы общей нѣмецкой (германской) родины».
Это обѣщаніе, что Пруссія сама, когда признаетъ нужнымъ, созоветъ представителей Германіи «для совмѣстнаго обсужденія» было неопредѣленно и вообще, подражаніе итальянской прокламаціи было сдѣлано грубоватое, по прусски. Но тѣмъ не менѣе, оно представляло яркое противорѣчіе съ тѣмъ отвращеніемъ отъ посягательства на права монарховъ, какое было выражено и въ формальной прусской нотѣ противъ низверженія короля неаполитанскаго, и въ интимной перепискѣ короля Вильгельма съ принцемъ Альбертомъ, которому онъ жаловался, какъ ему тяжело признать узурпатора — въ Италіи. На узурпацію-же легитимныхъ правъ другихъ монарховъ — въ Германіи берлинскій кабинетъ рѣшился съ легкимъ сердцемъ.
Между тѣмъ, такая «узурпація» въ Италіи была безусловно необходима; единство Италіи не могло осуществиться иначе, какъ посредствомъ низложенія рѣшительныхъ его враговъ. Въ Германіи вопросъ представлялся иначе. Тамъ, еслибы Пруссія отнеслась къ дѣлу не своекорыстно, но искренно, имѣя цѣлью усиленіе объединенія, не претендуя, стало быть, вырвать у Австріи предводительство и обратить его въ прусскую диктатуру, не было-бы никакой нужды посягать на легитимныя права и ниспровергать монарховъ, столь-же законныхъ, какъ самъ прусскій король.
Г. Утітъ признаетъ, что война Пруссіи съ Германскимъ союзомъ и Австріей) была крайне непопулярна во всей Германіи и въ самой Пруссіи. Король прусскій, по словамъ автора, «кругомъ себя видѣлъ лишь одну злобу и ненависть. Не только всѣ нѣмецкія правительства, но и общественное мнѣніе въ самой Пруссіи громко высказывались противъ этой братоубійственной войны. Никто не хотѣлъ видѣть въ начинавшемся кровопролитіи войну изъ-за высшихъ интересовъ, изъ-за блага Германіи, изъ-за излюбленной идеи нѣмецкаго единства; въ ней видѣли только войну, предпринимаемую исключительно изъ-за династическихъ интересовъ, изъ-за недостойнаго стремленія увеличить территорію Пруссіи. Во всѣхъ большихъ городахъ, даже въ самомъ Берлинѣ, устраивались многочисленныя собранія, единогласно протестовавшія противъ войны одной части Германіи съ другою; со всѣхъ сторонъ слались королю адресы съ выраженіемъ почти открытаго негодованія въ виду войны признававшейся и безцѣльною, и безнравственною. Палата представителей не маскировала своихъ чувствъ. Она отнеслась къ поведенію правительства съ самымъ безпощаднымъ порицаніемъ, громко заявляя, что такая война недостойна цивилизованнаго государства».
Вотъ съ какими чувствами встрѣчала Германія свое объединеніе на прусскій манеръ. Правда, что вскорѣ блескъ побѣдъ надъ Австріею произвелъ перемѣну въ настроеніи общества въ Пруссіи, а впослѣдствіи война съ Франціей) 1870 года увлекла за Пруссіею не только правительства южной Германіи, но и весь нѣмецкій народъ. Однако, что-же сказывалось въ такихъ поворотахъ въ общественномъ настроеніи? Та-ли потребность освобожденія отъ ига, та-ли необходимость пріобрѣтенія сколько-нибудь сносныхъ условій существованія, словомъ, тѣ-ли стремленія, которыя побудили итальянскій народъ идти впереди савойскаго знамени и потомъ привѣтствовать его появленіе, какъ символъ освобожденія, завершеннаго національнымъ единствомъ?
Нѣтъ, торжественная встрѣча населеніемъ Берлина, войскъ, побѣдившихъ Австрію и поздравленія, принесенныя по этому случаю тѣмъ самымъ городскимъ совѣтомъ Берлина, который передъ тѣмъ такъ враждебно относился къ войнѣ, отражали въ себѣ только удовлетвореніе прусскаго самолюбія, гордость, внушенную успѣхами прусскаго оружія надъ членами германскаго союза.
IV.[править]
Такого-же рода былъ и поворотъ въ настроеніи всего германскаго народа при воинѣ 1870 года съ Франціей. Государственные люди Германіи и ея публицисты доселѣ постоянно упрекаютъ побѣжденную Францію въ стремленіи къ «реваншу» и въ ненависти, которая дѣлаетъ этотъ реваншъ какъ-бы неизбѣжнымъ. Но при этомъ, они не хотятъ знать, что самая война 1870 года была для германскаго народа прежде и болѣе всего — реваншемъ за наполеоновскія воины, а — какъ-то доказывалось оторваніемъ отъ Франціи Эльзаса и большой части Лотарингіи — и за завоеванія Людовиковъ XT, XIV, даже XIII[4].
Если нѣмцы признавали законнымъ и естественнымъ такой реваншъ съ ихъ стороны, который состоялъ въ возвращеніи. двухъ областей потерянныхъ Германіею болѣе столѣтія и даже болѣе двухъ столѣтій тому назадъ, то почему-же ихъ такъ возмущаетъ мысль о французскомъ реваншѣ для возвращенія провинцій, отторгнутыхъ отъ Франціи всего 21 годъ передъ настоящимъ временемъ?
Что Франція въ 1870 г. не искала войны съ Германіею, какъ и Австрія не искала войны съ Сардиніею и Франціею въ 1859 году, это не подлежитъ сомнѣнію. Франція была ослаблена мехиканскою экспедиціей, имѣла въ виду переустройство своей арміи, а Наполеонъ III былъ боленъ. Пруссія-же, закончившая свою военную реформу, убѣдившаяся въ превосходствѣ своего оружія и въ своей силѣ — побѣдою надъ Австріей, увеличила съ той поры свое могущество созданіемъ сѣверогерманскаго союза, и была вполнѣ увѣрена въ сочувственномъ нейтралитетѣ Россіи. Достаточно этого сопоставленія, чтобы выяснить — для кого война въ то время могла быть выгодна, и кто въ дѣйствительности могъ искать ея. Правда, войну объявила Франція, но г. Утинъ весьма кстати приводитъ по этому поводу слова Монтескьё, что «истинный виновникъ войны — не тотъ, кто ее объявляетъ, а тотъ, кто дѣлаетъ ее неизбѣжною».
Не напоминая здѣсь о тѣхъ обстоятельствахъ, прекрасно обрисованныхъ въ книгѣ г. Утина, который уже положительно доказываютъ, что вызывала воину не Франція, а Пруссія, повторимъ только сказанное выше, что Франція въ 1870 г. не искала воины, какъ и Австрія въ 1*59 году. Но если иниціатива въ одномъ случаѣ шла изъ Сардиніи, а въ другомъ — изъ Пруссіи, то во всемъ остальномъ положеніе представлялось совершенно различнымъ. Почти половина Италіи находилась подъ непосредственной или посредственной властью Австріи, между тѣмъ, какъ на германской почвѣ не было ни одного французскаго солдата. Для Италіи было необходимо освобожденіе, Германія же была свободна и въ то время, была, быть можетъ, свободнѣе, чѣмъ нынѣ.
Объединеніе Италіи завершилось народнымъ голосованіемъ. Въ Германіи же, какъ присоединеніе Ганновера, Курчессена, Шлезвигъ-Гольштейна и т. д. къ Пруссіи, такъ и превращеніе «союза государствъ (Staatenbund)» въ «союзное государство (Bundesstaat)», т. е. въ имперію, обошлись безъ народнаго голосованія. За то, нѣчто сходное съ нимъ, но лишь по формѣ, было произведено въ тѣхъ областяхъ, которыхъ нежеланіе принадлежать Германіи было несомнѣнно и осталось несомнѣннымъ до сихъ поръ, не смотря на произведенное мнимое голосованіе, т. е. на такъ называемую Option за германскую или французскую народность.
Замѣтимъ, что эта Option, оговоренная въ франкфуртскомъ трактатѣ, вовсе не предоставляла населенію Эльзаса и Лотарингіи рѣшеніе вопроса: Франціи или Германіи должна принадлежать территорія этихъ. провинцій. Жителямъ предоставлялось только, каждому лично для себя, рѣшить вопросъ: желаютъ ли они пріобрѣсти германское гражданство или сохранить гражданство французское на территоріи, присоединенной къ Германіи, причемъ избиравшіе французское гражданство лишались избирательныхъ правъ и права занимать должности.
Нѣсколько тысячъ эльзасцевъ эмигрировали затѣмъ во Францію, но, понятно, что не могло же 1 1/2 милліонное населеніе бросить свою землю и свои заработки. Такимъ образомъ, Option была произведена не какъ санкція присоединенія, но скорѣе, какъ мѣра для удаленія изъ страны наиболѣе горячихъ патріотовъ. Г. Утинъ не останавливается на указанныхъ нами фактахъ, но онъ вполнѣ вѣрно опредѣляетъ отношеніе въ данномъ случаѣ «объединителей» къ «объединяемымъ». «Германія», говоритъ онъ, «хорошо знала, что чувство самой горячей и неизмѣнной привязанности къ униженной и разбитой родинѣ приковываютъ Эльзасъ и Лотарингію къ Франціи; но чувства и стремленія населенія не входили въ планы политики, преслѣдуемой правительствомъ императора Вильгельма».
Итакъ, характеръ объединенія Германіи и Италіи былъ весьма различенъ. А потому, и послѣдствія для политической жизни въ той и другой странахъ представились во многомъ весьма несходными. «Нѣмецкій рейхстагъ», замѣчаетъ г. Утинъ, «долженъ былъ неизбѣжно отразить въ себѣ образъ насильственно, огнемъ и желѣзомъ созданной Германіи; въ его средѣ долженъ былъ раздаться протестующій противъ насилія голосъ датчанъ, поляковъ и, наконецъ, завоеванныхъ нѣмецкимъ оружіемъ эльзасцовъ».
Но этого мало; прибавимъ, что и для самихъ нѣмцевъ послѣдствія объединенія были во многомъ не тѣ, какъ для итальянцевъ. Въ то время, какъ въ Италіи, объединенной народнымъ движеніемъ, духъ народа только успокоился, освободившись отъ прежняго ига и далѣе жизнь потекла мирно, въ Германіи, скованной оружіемъ, возобладалъ духъ національнаго самодурства, еще болѣе укрѣпился и распространилъ свое дѣйствіе на всю страну принципъ милитаризма, и дальнѣйшая жизнь Германіи, особенно же Пруссіи — до конца канцлерства Бисмарка — какъ будто постоянно задавалась однимъ вопросомъ — кого и когда притѣснить или «ограничить».
Началось, конечно, съ Эльзаса. Сардинія какъ бы исчезла въ Италіи, самая столица была перенесена во Флоренцію, потомъ въ Римъ. Въ Германіи же прусскій духъ проникъ до самой западной границы и рельефнѣе, чѣмъ гдѣ-либо, проявился именно въ Эльзасѣ. «Объединенную нѣмецкую область» стали усиленно германизировать. Мы разумѣемъ здѣсь распоряженіе 1873 г., которымъ воспрещалось въ начальныхъ школахъ преподаваніе какого-либо языка, кромѣ нѣмецкаго. Приведемъ одинъ характерный примѣръ для иллюстраціи отношеній. Въ томъ же году страсбургскій бургомистръ (т. е. мэръ) Лаутъ, явясь съ ходатайствомъ по городскому дѣлу къ оберъ-президенту области Моллеру, въ разговорѣ съ нимъ не скрылъ своихъ симпатій къ Франціи. А когда Моллеръ спросилъ, почему же онъ не избралъ французское гражданство, то Лаутъ отвѣчалъ, что онъ «здѣсь, въ Эльзасѣ, ждетъ возвращенія французовъ». Бургомистръ былъ смѣненъ императорскимъ повелѣніемъ, а городской совѣтъ, который протестовалъ противъ этого, былъ закрытъ на 2 года, на мѣсто же выборнаго бургомистра былъ назначенъ коммисаромъ полицей-директоръ Бакъ[5].
Франція, казалось, была уже достаточно унижена и подавлена. Но, взявъ съ нея 8 милліардовъ франковъ (изъ которыхъ 3 составляли содержаніе германской арміи и вознагражденіе, а 5 контрибуцію), Пруссія была какъ бы недовольна самою легкостью, съ какою Франція заплатила контрибуцію, и принялась за реорганизацію своей арміи. Въ 1875 году Бисмаркъ велѣлъ своей печати вновь трубить походъ противъ Франціи, «замышляющей войну». Онъ еще въ 1873 году сказалъ, что «если Франція станетъ вооружаться для реванша, то мы не станемъ ожидать пока она окончитъ свои вооруженія и заручится союзами»[6]. Хотя съ нѣмецкой стороны это всегда отвергалось, но всѣ были убѣждены, что только непосредственное вмѣшательство русской политики предупредило въ то время новое нападеніе на Францію, конечно, все во имя той же «національной идеи».
Съ 1873 по 1879 гг. «обузданіе и усмиреніе» обратилось на католическую іерархію. Передѣлавъ при помощи либераловъ въ прусскомъ сеймѣ порядокъ подчиненности семинарій епископской власти и установивъ разныя наказанія для неподчинявшихся епископовъ, Бисмаркъ назвалъ это «борьбою за культуру» и прусскіе либералы помогали «культуркампфу», пока не пришла очередь для борьбы съ ними самими.
Какъ только они стали докучать канцлеру требованіями о вознагражденіи за ихъ услугу, какъ только стали выказывать хоть нѣкоторую самостоятельность, начала приготовляться «борьба» противъ нихъ. Однимъ изъ средствъ подготовленія послужилъ антисемитизмъ, направлявшійся придворнымъ проповѣдникомъ Штеккеромъ (еще одинъ эпизодъ «борьбы» на всѣ стороны).
Либераламъ канцлеръ не дѣлалъ ни одной уступки и при дебатахъ, какъ въ имперскомъ сеймѣ, такъ и въ прусской палатѣ, относился къ нимъ все съ большей раздражительностью и рѣзкостью. Дошло до того, что въ іюлѣ 1879 г., при обсужденіи обложенія табака въ имперскомъ сеймѣ, вождь прогрессистовъ Рихтеръ опредѣлилъ положеніе дѣлъ слѣдующими словами: «Германія до тѣхъ поръ не получитъ возможности жить спокойно, пока эта система управленія не прекратится. Въ широкихъ слояхъ германскаго общества уже установилось убѣжденіе, что лучшее время не настанетъ до той поры, когда канцлеръ вообще перестанетъ править»[7]. Въ ту-же сессію произошли рѣзкія стычки канцлера съ Ласкеромъ, вождемъ націоналъ-либераловъ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ одной изъ своихъ выходокъ противъ націоналъ-либераловъ (въ іюлѣ 1879 г.), Бисмаркъ рѣшился сдѣлать уступки католическому центру, лишь бы развязаться съ своими либеральными союзниками, и прежде всего принесъ въ жертву центру министра духовныхъ дѣлъ Фалька, автора «майскихъ законовъ», уволивъ его отъ должности. Вслѣдъ затѣмъ, онъ началъ переговоры съ представителями центра и съ нунціемъ въ Вѣнѣ, монсиньоромъ Якобини.
Между тѣмъ, либералы, возбудившіе противъ себя католическое населеніе, а затѣмъ отвергнутые канцлеромъ, даже обозванные, по его обычаю, врагами имперіи, потерпѣли сильное пораженіе при выборахъ въ прусскую палату въ октябрѣ того-же года. Консервативныя партіи и особенна центръ значительно усилились. И вотъ центръ, съ которымъ только что велась ожесточенная борьба, въ защиту Германской культуры, вдругъ сдѣлался ядромъ правительственнаго большинства, помогавшаго осуществлять дальнѣйшія попеченія о культурѣ, т. е., конечно, главнымъ образомъ увеличеніе военнаго бюджета.
Въ дѣйствительности-же, культура европейская ничего не выиграла отъ объединенія Германіи желѣзною прусскою рукой, между тѣмъ, какъ освобожденіе и объединеніе Италіи, совершившееся при значительно несходныхъ условіяхъ, представляетъ собой одно изъ несомнѣнныхъ пріобрѣтеній человѣчества въ нашемъ столѣтіи. Главнымъ результатомъ объединенія Германіи было колоссальное увеличеніе военныхъ расходовъ во всѣхъ государствахъ Европы.
Говорятъ, что какъ то, такъ и другое изъ этихъ событій были вызваны «національною идеей», ознаменовавшей собою все XIX столѣтіе. Различіе лишь въ томъ, что въ Италіи событіе это дѣйствительно означало освобожденіе отъ вѣковаго гнета — страны, бывшей колыбелью западно-европейской цивплизаціи, между тѣмъ какъ «національная идея» въ Пруссіи окончательно выразилась въ извѣстныхъ словахъ Бисмарка, что «сила выше права». Такимъ образомъ, дѣйствительно, къ концу столѣтія «принципъ національностей» или «національная идея», который, при началѣ вѣка, означалъ освобожденіе слабѣйшихъ, превратился въ принципъ безусловнаго права сильныхъ надъ слабыми. Духъ гордыни, заносчивости, національнаго самодурства, какой проявился въ побѣдоносной милитарной Пруссіи, не только не соотвѣтствовалъ смыслу «національнаго» движенія въ первой половинѣ столѣтія, но по сущности прямо противорѣчьи, исходному началу этого движенія.
Тотъ «принципъ національностей», который сперва явился прямо какъ примѣненіе къ личностямъ коллективнымъ — идеи о непреложности и неотчуждаемости правъ личныхъ, однимъ словомъ — идеи общечеловѣческаго преуспѣянія, въ концѣ привелъ къ перерыву, къ отсрочкѣ на неопредѣленное время дальнѣйшихъ успѣховъ въ этомъ направленіи, къ тройственному союзу, угрожающему дальнѣйшему освобожденію славянскихъ народностей на Балканскомъ полуостровѣ, къ раздѣленію Европы на два вооруженные, постоянно усиливающіе свои вооруженія лагеря.
IV.[править]
Представляя въ нашемъ очеркѣ, написанномъ по поводу книги г. Утина, различіе въ характерѣ, значеніи и послѣдствіяхъ освобожденія и объединенія Италіи съ одной стороны и созданія Германской имперіи — съ другой, мы указывали преимущественно на’такіе факты, которыхъ не имѣлъ нужды приводить авторъ сочиненія, имѣющаго главной цѣлью обрисовку личностей Вильгельма I и Бисмарка — на фонѣ исторіи Германіи за послѣднее тридцатилѣтіе. Теперь мы обратимся къ самому сочиненію г. Утина. Но сперва, въ заключеніе сдѣланнаго нами очерка, оговоримся, что разсматривая упомянутыя различія и признавая освобожденіе и объединеніе Италіи болѣе полезнымъ для дѣла европейской культуры, чѣмъ созданіе Германской имперіи, нельзя однако относиться иначе какъ съ уваженіемъ къ патріотизму, проявленному нѣмцами въ моментъ объявленія войны, и къ блестящимъ успѣхамъ германской арміи. Несомнѣнно, что это было также дѣломъ національнаго духа какъ и въ Италіи, но только самое свойство этого дѣла, его совершеніе и его послѣдствія въ Германіи являлись иными, чѣмъ по ту сторону Альповъ: здѣсь грандіознѣе, но тамъ нужнѣе и благотворнѣе.
Книга г. Утина представляетъ значительный интересъ, въ особенности для тѣхъ читателей, которые сами не слѣдили за событіями, въ то время, когда они совершались, то есть для всего поколѣнія, выросшаго послѣ шестидесятыхъ годовъ. Но она прочтется съ удовольствіемъ и тѣми, кто самъ нѣкогда съ лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдилъ за ходомъ и послѣдствіями датской, прусско-австрійской и франко-германской войнъ. Яркія событія, крупныя перемѣны въ политическомъ положеніи Европы такъ быстро слѣдовали, можно даже сказать толпились однѣ за другими во второй половинѣ вѣка, что болѣе давнія наслоенія фактовъ этой, новѣйшей исторіи мало кому памятны съ достаточной точностью. Разсказъ о нихъ ведется г. Утинымъ талантливо, такъ что, являясь систематичнымъ и основательнымъ, избѣгаетъ сухости, читается легко.
Съ главными взглядами автора нельзя не согласиться, относительно же частностей, конечно, неизбѣжны разногласія уже по той причинѣ, что въ исторіи далеко не все можетъ быть доказано документально, а стало быть всегда остается широкое поле для субъективной оцѣнки отдѣльныхъ фактовъ, а тѣмъ болѣе личностей. Въ дѣйствительности книга даетъ гораздо болѣе, чѣмъ можно-бы ожидать по ея заглавію, и представляетъ полный, хотя и сжатый очеркъ объединенія Германіи. Надо еще отдать автору справедливость въ томъ, что, поставивъ свой разсказъ на уровень изложенія прагматическаго, онъ нигдѣ не впалъ въ тонъ полемическій и старался сохранить полное безпристрастіе, отложивъ въ сторону свои личныя симпатіи и антипатіи.
Личности Вильгельма I и Бисмарка выставлены правильно и если вторая вышла гораздо рельефнѣе первой, то не по винѣ автора. Новъ и оригиналенъ взглядъ г. Утина на императора Вильгельма II, въ краткой характеристикѣ ("го, помѣщенной въ предисловіи. Здѣсь тонко и остроумно проведено различіе между характеромъ рѣчей молодого монарха и характеромъ его дѣйствій: «Вильгельмъ II гремитъ своими рѣчами»… Но эти рѣчи, которыя авторъ называетъ «грезами на яву», почти не оказываютъ вліянія на политику императора, какъ внутреннюю, такъ и внѣшнюю. «Правда, въ нихъ сказываются основныя черты характера Вильгельма II-рѣшительность и самоувѣренность, но онъ умѣетъ ихъ подчинять требованіямъ существующаго въ Германіи государственнаго строя, сообразоваться съ политическими условіями и понимать духъ своего времени». Въ другомъ мѣстѣ говорится: «политика его рѣзко расходится съ политикою періода созданія нѣмецкой имперіи, свидѣтельствуетъ о сознаніи, что политика насилія отжила свое время… У Бисмарка слово рѣдко расходилось съ дѣломъ… у императора Вильгельма II, наоборотъ, слово расходится съ дѣломъ». Далѣе авторъ объясняетъ примѣрами, что, ставя въ рѣчахъ свою волю выше всего, нынѣшній императоръ болѣе, чѣмъ его предшественники въ Пруссіи, согласуетъ свои дѣйствія съ духомъ учрежденій страны и съ общественнымъ мнѣніемъ.
Что касается характеристики Вильгельма I и Бисмарка, какую даетъ авторъ, также нельзя не согласиться съ нимъ. Но здѣсь можно замѣтить, что авторъ, именно вслѣдствіе своей заботливости о безпристрастіи и изъ опасенія умалить фигуры дѣятелей, сочувствія къ которымъ онъ питать не можетъ, отчасти какъ-бы слишкомъ восторжествовалъ самъ надъ собой и написалъ портреты, которые не только не ниже натуральнаго роста, но.даже, быть можетъ, на нѣсколько вершковъ выше. Такъ, несомнѣнно, что честность и глубокое сознаніе долга были чертами характера императора Вильгельма I. Но у него были и честолюбіе, и нѣкоторый недостатокъ личной иниціативы, вслѣдствіе которыхъ такъ и разрослась роль его канцлера. Нѣмецкіе писатели желаютъ усвоить первому прусскому императору въ Германіи историческое прозвище «побѣдоноснаго» (der Siegreiche). Прозвище же короля — честнаго человѣка не въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ Вильгельмъ I, заслужилъ король Викторъ-Эммануилъ, за которымъ оно ужо и упрочилось съ народнаго голоса (il re galantuomo).
Затѣмъ, Бисмарка г. Утинъ очертилъ вполнѣ рельефно и справедливо, постоянно указывая въ немъ великаго дипломата, оригинальнаго и весьма талантливаго оратора, но лишь средняго дѣятеля въ области политики внутренней. Однако, изъ опасенія не дать — по личнымъ чувствамъ — надлежащей мѣры фигурѣ бывшаго германскаго канцлера, авторъ немножко преувеличилъ ее. Въ Бисмаркѣ нельзя не признавать могучей личности, одаренной въ высокой степени многими способностями, весьма цѣльный психическій типъ, не смотря на безпрерывныя противорѣчія въ словахъ и точкахъ опоры великаго дипломата, котораго вся сила, какъ и у полководца, въ глазомѣрѣ. Обаяніе, внушаемое имъ нѣмецкому народу и поклонникамъ «результата», «успѣха» — на всемъ свѣтѣ, обусловливается этими качествами.
Но не смотря на то, мы не можемъ пропустить безъ возраженія такихъ опредѣленій г. Утина, будто Бисмаркъ можетъ быть называемъ «создателемъ единой, могущественной Германіи» и будто имя его сохранитъ исторія, «какъ имя геніальнаго политика нашего столѣтія». Выраженіе «создатель единой Германіи» оправдывалось-бы лишь въ такомъ случаѣ, если бы Бисмаркъ впервые провозгласилъ идею германскаго единства, или если бы онъ первый нашелъ способы для ея осуществленія. Между тѣмъ, идея единства, осуществленнаго иниціативою Пруссіи, втеченіе десятковъ лѣтъ до Бисмарка, повторялась въ безчисленныхъ собраніяхъ комитетовъ National-Verein’а и торжественно проявилась въ предложеніи имперской короны прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV франкфуртскимъ сеймомъ въ 1849 г. Способы же дѣйствія, къ какимъ прибѣгнулъ Бисмаркъ, были подготовлены еще великимъ курфюрстомъ, затѣмъ Фридрихомъ II, Гнейзенау — творцомъ системы всеобщей воинской повинности, Роономъ, который преобразовалъ и усовершенствовалъ армію до Бисмарка.
Если такимъ образомъ, независимо отъ Бисмарка, были на-лицо и самая идея и средства для ея осуществленія, то затѣмъ, спрашивается, кто въ дѣйствительности осуществилъ ее? Она осуществилась завоеваніемъ, побѣдами подъ Дюшіелемъ, Садовой, Бертомъ, Мецомъ, Седаномъ, Парижемъ. Кто-же руководилъ въ дѣйствительности дѣломъ объединенія черезъ завоеваніе: Бисмаркъ-ли, который до 1866 года только числился въ ландверѣ — какъ всѣ «штатскіе» въ Пруссіи — хотя: постоянно носилъ мундиръ полка, въ мирное время несуществующаго, стучалъ кирасирскимъ палашомъ на парламентской трибунѣ, но никогда не командовалъ даже эскадрономъ — или тотъ молчаливый, скромный человѣкъ, имѣвшій крайне невоенный видъ (говоримъ по собственному наблюденію его въ сеймѣ), но все-таки уже скорѣе, чѣмъ Бисмаркъ, заслуживавшій названіе геніальнаго — Мольтке, полководецъ, бравшій въ плѣнъ стотысячныя арміи?
III.[править]
Напомнимъ прошлое, гораздо болѣе отдаленное. Въ моментъ свиданія въ Тильзитѣ Наполеона съ императоромъ Александромъ Павловичемъ, въ 1807 году, послѣ Фридланда, когда Пруссія была раздавлена, какъ Франція въ 1870 году, вся Европа, за исключеніемъ британскихъ острововъ, скандинавскихъ государствъ и балканскаго полуострова, находилась подъ властью или вліяніемъ великаго французскаго Мольтке, котораго военнымъ пріемамъ скромный прусскій полководецъ подражалъ впослѣдствіи съ немалымъ успѣхомъ. Побѣждены были не только Германская имперія и Пруссія, но и Италія, и даже Россія, которой войска участвовали въ битвѣ подъ Фридландомъ, а раньше — при Аустерлицѣ.
Напрасно было-бы говорить, что кто-нибудь привелъ Наполеона на Нѣманъ; онъ самъ пришелъ, это было дѣло не дипломатіи. Но едва-ли не столь-же напрасно думать, будто дипломатія привела Мольтке въ Парижъ. Мы не отрицаемъ заслугъ великихъ дипломатовъ, но ихъ нельзя называть творцами тѣхъ дѣдъ, которыя создаются войной. Бисмаркъ перехитрилъ Австрію, убаюкалъ Наполеона III, заручился нейтралитетомъ Россіи и нельзя не признавать его заслугъ, но только не слѣдуетъ и преувеличивать ихъ значенія. Вѣдь и для того, чтобы Наполеонъ I могъ придти къ Нѣману, необходимъ былъ цѣлый рядъ искусныхъ дипломатическихъ комбинацій въ предшествующіе годы и въ то время. Если-бы французское правительство не умѣло склонять одни государства къ союзу съ собой, а другія къ сохраненію нейтралитета, если-бы вся Европа постоянно воевала съ нимъ, какъ воевала Англія, то и военный геній Наполеона не могъ-бы сдѣлать того, что сдѣлалъ.
Приведемъ примѣры. Война 1805 г. съ Австріею и Россіею, когда Наполеонъ вступилъ въ Вѣну, закончилась битвою «трехъ императоровъ» при Аустерлицѣ. Но почему-же въ этой войнѣ не участвовали прусскія войска, хотя Пруссія пропустила въ Ганноверъ корпусъ Толстого, высадившійся въ Помераніи? Потому что французская дипломатія склонила Пруссію къ нейтралитету, и если Пруссія затѣмъ стала-таки мобилизировать свои войска, то лишь по той причинѣ, что Наполеонъ, въ силу своего неудержимаго темперамента, самъ нарушилъ нейтральность прусской территоріи. Между тѣмъ, въ союзѣ съ Франціею участвовали въ той войнѣ Баварія. Виртембергъ и Баденъ — государства германскія.
Заключивъ миръ съ Австріею, Франція учредила рейнскій союзъ, подъ своимъ предводительствомъ и тѣмъ вызвала Пруссію къ войнѣ 1807 года, нисколько не менѣе искусно, чѣмъ Бисмаркъ, основавъ сѣверо-германскій союзъ, вызвалъ въ 1870 г. Францію къ войнѣ — гогенцоллернской диктатурой въ Испаніи. Въ войнѣ 1807 г. на сторонѣ Пруссіи были сперва только Саксонія и Веймаръ, затѣмъ Россія, а съ Франціею былъ рейнскій союзъ, т. е. вся западная Германія; Австрія-же въ той войнѣ участія не приняла. Эта война и окончилась Фридландомъ и Тильзитомъ. Былъ, стало быть, кто-нибудь во Франціи, умѣвшій искусно разъединять противниковъ и заручаться союзами. Легко-бы привести еще. нѣсколько подобныхъ примѣровъ. А какова была работа французской дипломатіи, при директоріи и при имперіи, до Тильзита, о томъ можно напомнить, хотя-бы назвавъ одни трактаты, заключенные Франціею въ томъ періодѣ. Вотъ они: кампо-формійскій, лилльсній, люневилльскій, ашенскій, прессбургскій.
Для каждой войны надо было пріискивать союзы, а каждый мирный трактатъ создавала, новыя государства. Эту колоссальную работу съ 1797 до половины 1807 гг. велъ министръ иностранныхъ цѣлъ Франціи, ШарльМорисъ де-Таллейранъ-Перигоръ, впослѣдствіи герцогъ Беневентскій, совершенно такъ, какъ Оттонъ фонъ-Бисмаркъ-Шёнгаузенъ, впослѣдствіи князь Бисмаркъ и герцогъ Лауэнбургскій, причемъ сходство представлялось не только въ областномъ титулѣ, который увѣнчалъ карьеру обоихъ великихъ дипломатовъ.
Правда, Таллейранъ не могъ вести политику такъ самостоятельно, какъ Бисмаркъ за которымъ императоръ Вильгельмъ, однажды ему довѣрившись, шелъ безпрекословно, ни въ чемъ ему не мѣшая. Наполеонъ былъ не такой человѣкъ. Идти за кѣмъ-бы то пи было онъ не могъ, а самъ былъ плохой дипломатъ, потому что не умѣлъ владѣть собой, и въ геніи его была, дѣйствительно, крупица помѣшательства, въ томъ смыслѣ, что онъ не сознавалъ ясно грани, за которой начинается невозможное. Подъ вліян|емъ какого-нибудь неукротимаго каприза онъ былъ способенъ уничтожить старательно подготовленную комбинацію и подвергнуть опасности цѣлое предпріятіе. Мы уже упомянули, какъ онъ въ 1805 г., во время войны съ Австріею, Россіею и Англіею, не остановился передъ нарушеніемъ территоріи нейтральной Пруссіи. Точно такъ, въ 1810 году, состоя еще въ союзѣ съ Россіею, онъ присоединилъ къ Франціи Ольденбургъ — владѣніе близкаго родственника русскаго императора.
Но тѣмъ труднѣе была роль Таллейрана, которому приходилось нерѣдко бороться «на оба фронта», то есть и съ иностранными кабинетами, и съ неукротимостью своего государя. Какъ Бисмаркъ сопровождая императора во всѣхъ войнахъ и будучи министромъ иностранныхъ дѣлъ директоріи, перваго консула, императора французовъ, наконецъ, повелителя большей части западной Европы, и онъ, такъ же, какъ Бисмаркъ, на вершинѣ славы, разошелся съ своимъ монархомъ; съ той, однако разницею, что Бисмаркъ вовсе не хотѣть уходить, но его устранилъ императоръ Вильгельмъ II, а Таллейранъ ушелъ добровольно, устранился съ истиннымъ достоинствомъ государственнаго человѣка, послѣ того, какъ тщетно удерживалъ Наполеона отъ дальнѣйшихъ завоеваній; предрекая ему гибель, онъ не пожелалъ принять ее на свою отвѣтственность.
Таллейранъ не вѣрилъ въ устойчивость такой комбинаціи, какъ союзъ съ Россіею, при войнѣ съ Англіею и при враждебности всей, хотя и побѣжденной Европы. Онъ усиленно совѣтовалъ Наполеону во что-бы то ни стало примириться съ Англіею, отказаться отъ дальнѣйшихъ войнъ, опереться на союзъ съ Англіею и Австріею и, такимъ образомъ, упрочить имперію и завоеванія, уже сдѣланныя.
И событія доказали, что онъ былъ правъ. Что было послѣ тильзитскаго мира? Была еще одна блестящая страница въ исторія Наполеона — третья война съ Австріею, рѣшенная битвою при Ваграмѣ, со вторичнымъ занятіемъ Вѣны. Но война съ Англіею продолжалась, а вскорѣ распался и союзъ съ Россіею, наступилъ 1812 годъ, съ невозможнымъ предпріятіемъ — походомъ на Москву, имѣя позади себя столько вражды, да еще походъ зимой, при тогдашнихъ средствахъ доставки продовольствія.
Начался разгромъ, побѣжденные возстали, и Наполеонъ, отпустивъ Таллейрана, еще дважды вспомнилъ о немъ. Сперва послѣ войны 1800 г. съ Австріею, когда побѣдитель просто потребовалъ для себя руки Маріи-Луизы, дочери побѣжденнаго австрійскаго императора. Этимъ онъ какъ-бы признавалъ мысль Таллейрана о необходимости прочнаго союза съ Австріею. Но свойство не помѣшало австрійскому монарху присоединиться къ Россіи и Пруссіи въ 1813 году. Послѣ Лейпцига, Наполеонъ самъ призвалъ къ себѣ Таллейрана, который тогда указалъ ему на безусловную необходимость мира и, разумѣется, былъ отпущенъ, какъ не былъ удержанъ и въ 1807 году послѣ свиданія въ Тильзитѣ.
Въ то время Таллейранъ, когда его совѣты были отвергнуты, просилъ объ увольненіи отъ должности и былъ уволенъ послѣ подписанія тильзитскаго мира, переговоры о которомъ велись еще имъ же. Въ теченіе первыхъ десяти лѣтъ управленія Бисмарка иностранными дѣлами (1862—1872 гг.) создалась Германская имперія. Въ десятилѣтнее же министерство Таллейрана (1797—1807 гг.) создалась имперія Наполеона, которой на материкѣ Европы прямо подвластенъ былъ весь западъ, отъ Ганновера до Іонлческихъ острововъ включительно, а подчинялась отчасти и Пруссія (ограниченіе числа войскъ, французскій надзоръ за сѣверными портами).
Таллейранъ сдѣлался министромъ въ ту пору, когда французская армія, оборванная и голодная, спускалась съ Альповъ въ Ломбардію, ожидая отъ побѣдъ прежде всего — корма, обуви, одежды. «Все это тамъ есть — въ Миланѣ!», ободрялъ своихъ солдатъ генералъ Бонапарте. И Таллейранъ же былъ съ Наполеономъ, когда императорскія войска вступили безъ сопротивленія въ Берлинъ, послѣ того, какъ губернаторъ прусской столицы въ воззваніи къ населенію увѣщевалъ: «спокойствіе есть первый гражданскій долгъ (Ruhe ist die erste Bürgerpflicht)».
Въ этотъ моментъ могущество французской имперіи было таково, что встрѣтившіеся въ Тильзитѣ монархи легко могли-бы раздѣлить весь материкъ Европы на двѣ части — французскую и русскую. Какъ извѣстно, Пруссію Наполеонъ хотѣлъ совсѣмъ зачеркнуть на картѣ Европы и оставилъ ее только въ угоду императору Александру I.
Впослѣдствіи все это колоссальное зданіе сокрушила ненасытность, страстность Наполеона, граничавшая съ невмѣняемостью. Сошлемся на Тэна[8], который написалъ небывалый еще по рельефности и жизненности портретъ великаго кондотьера, засѣвшаго на престолѣ Франціи.
Если-бы, вопреки предвидѣніямъ Таллейрана, союзъ французской и русской имперій, командующій всей Европой, могъ удержаться хотя-бы при жизни обоихъ императоровъ, то онъ, дѣйствительно, представилъ-бы собой величественное зданіе, съ которымъ ни въ какую параллель не идетъ положеніе, обусловленное нынѣшними французско-русскими симпатіями съ одной стороны и тройственнымъ союзомъ — съ другой. Было-ли это возможно — праздный нынѣ вопросъ. Достаточно знать, что если тотъ союзъ оказался непрочнымъ, то виновенъ былъ въ томъ самъ же Наполеонъ. Прежде всего, онъ былъ неискрененъ при самомъ приступѣ къ дѣлу: онъ вовсе не хотѣлъ раздѣленія власти надъ Европою съ кѣмъ-либо другимъ. Тэнъ остроумно замѣчаетъ, что идеаломъ этого итальянца была римская имперія, владычествовавшая надъ древнимъ міромъ.
Наполеонъ не согласился предоставить Балканскій полуостровъ подъ власть Россіи, подъ тѣмъ предлогомъ, какъ самъ впослѣдствіи высказывалъ въ изгнаніи, что «тотъ, кто будетъ владѣть Константинополемъ, будетъ владѣть міромъ». Самъіке онъ сдѣлалъ неизбѣжною новую воину съ Австріею, затѣмъ присоединилъ сѣверную Германію къ своимъ владѣніямъ и оскорбилъ Россію, какъ уже было сказано выше.
Французская имперія разрушилась, потомъ возникла вновь, хотя далеко уже не съ прежнимъ могуществомъ и блескомъ и, въ свою очередь, пала. Но вѣдь и мы нынѣ, когда ставимъ вопросъ: кто создалъ нынѣшнюю имперію Германскую — разсуждаемъ въ границахъ нашего времени, зная только о томъ, что существуетъ въ данный моментъ, не предвидя, что возможно въ будущемъ.
Первая французская имперія, вмѣщавшая въ себѣ 130 департаментовъ, господствовавшая въ Европѣ, не удержалась. Но въ 1807—1812 гг. колоссальное это зданіе было существующимъ фактомъ. И вотъ, тотъ публицистъ, который писалъ-бы въ 1807 году по поводу столкновенія министра иностранныхъ дѣлъ съ императоромъ и долженъ былъ-бы упомянуть о блестящихъ заслугахъ этого министра среди величайшихъ переворотовъ, въ 10-ти-лѣтній періодъ его управленія, отъ директоріи до тильзитскаго мира — имѣлъ-ли бы однако право назвать Таллейрана «создателемъ» безпримѣрнаго дотолѣ расширенія и могущества Франціи? Конечно нѣтъ. А если-бы онъ употребилъ это названіе — какъ нынѣ принято выражаться о министрѣ иностранныхъ дѣлъ императора Вильгельма — то вполнѣ основательно было-бы возразить, что дѣло завоеваніи было совершено прежде всего полководцемъ, а не дипломатомъ, какъ-бы послѣдній ни былъ исполненъ духа иниціативы, какъ-бы блистательны ни были его способности къ извлеченію пользы изъ комбинаціи и къ предугадыванію возможныхъ осложненій.
VI.[править]
Мы не хотимъ умалять ни искусства, ни заслугъ въ дѣйствительности великихъ, но возражаемъ противъ общераспространенныхъ, несомнѣнныхъ преувеличеній ихъ значенія. Въ 1865 году военная Пруссія, собравшись съ силами въ теченіе цѣлаго полувѣка отъ послѣдней своей войны, благодаря всеобщей воинской повинности, недавно оконченному преобразованію арміи, благодаря игольчатымъ ружьямъ, была несомнѣнно. сильнѣе Австріи. По истинѣ основная и главнѣйшая заслуга Бисмарка заключалась въ томъ, что ему удалось убѣдить въ этомъ фактѣ короля. Этой заслугой онъ выше Таллейрана, который Наполеона въ рѣшительную минуту убѣдить не могъ. Остальное же, въ сущности своей, пошло впередъ ходомъ безусловно неизбѣжнымъ.
Разъ король рѣшился на войну, Пруссія не могла не побѣдить Австрію, а побѣждалъ уже не Бисмаркъ. Затѣмъ, столь же неизбѣжнымъ сдѣлалось столкновеніе съ Франціей: оно только откладывалось съ 1866 по 1870 г. и Франція отсрочивала бы его еще дальше, до полнаго осуществленія у себя прусской военной системы и достаточнаго прироста людей въ запасѣ. Незачѣмъ было ждать, и Бисмаркъ нашелъ средство вызвать войну, какъ ихъ сколько угодно находилъ и дипломатъ Наполеона I. А разъ война съ Франціей началась, война реванша — для нѣмцевъ, ясно, что Пруссія, съ которой соединилась вся Германія, выставившая въ двѣ недѣли милліонъ войска, должна была побѣдить Францію, ослабленную войною въ Мехикѣ, не окончившую переустройства своей арміи и, вдобавокъ, управляемую человѣкомъ больнымъ.
Правда, побѣда Германіи могла быть менѣе блестящей, менѣе полной. Великій дипломатъ, переодѣтый кирасиромъ, находился на всѣхъ войнахъ при императорѣ, какъ и Таллейранъ нѣкогда, бывшій епископъ, переодѣтый во фракъ. Но судьба сраженій не зависѣла отъ нихъ. Въ тотъ рѣшительный моментъ, единство Германіи уже прямо создавалъ полководецъ, которымъ былъ начертанъ планъ дѣйствій и имъ же приводился въ исполненіе. При самомъ началѣ войны, Мольтке сказалъ: «если черезъ двѣ недѣли французы не будутъ на правомъ берегу Рейна, то они его болѣе не увидятъ».
Видѣть ли, наконецъ, личную геніальную мысль Бисмарка — въ провозглашеніи Германской имперіи? Но если франкфуртскій парламентъ 1849 года предлагалъ императорскую корону королю Пруссіи, въ то время робѣвшей и передъ Австріею, и передъ Россіею, то удивляться ли, что послѣ того, какъ соединившаяся на войнѣ Германія, подъ предводительствомъ прусскаго короля, достигла столь великихъ результатовъ, когда весь народъ былъ подъ вліяніемъ восторга и гордости, когда, наконецъ, прочіе германскіе владѣтели, въ томъ или иномъ видѣ, но все равно должны были подчиниться Пруссіи, удивительно-ли было, спрашиваемъ, что баварскій король выступилъ съ предложеніемъ о возстановленіи имперіи? Мыслимо ли было, чтобы король Вильгельмъ, пришедшій въ Версаль побѣдителемъ ненавистнаго, вѣкового врага, не возложилъ на себя императорской короны? Что Германская имперія была провозглашена въ Версалѣ — это было вполнѣ логично: имперію создала побѣда войскъ, и имперію слѣдовало провозгласить подъ осажденной столицею непріятеля.
Сдѣлавъ сравненіе между объединеніемъ Италіи и учрежденіемъ новой Германской имперіи, по внутреннему значенію и способамъ осуществленіи этихъ двухъ событіи, мы принуждены были привести нѣсколько фактовъ изъ исторіи болѣе отдаленной, для того, чтобы посредствомъ сравненій точнѣе опредѣлить, во-первыхъ, роль Пруссіи, а затѣмъ и личное участіе кн. Бисмарка въ созданіи германскаго единства.
Участіе знаменитаго дипломата было несомнѣнно велико, но видѣть въ единствѣ Германіи дѣло Бисмарка — неосновательно. Только страсть человѣчества «сотворять себѣ кумиры» внушаетъ современникамъ такое преувеличеніе.
Въ заключеніе, возвращаясь еще на минуту къ прекрасной работѣ г. Утина, мы сдѣлаемъ возраженіе противъ двухъ послѣднихъ ея строкъ: «имя его (Бисмарка) сохранитъ исторія, какъ имя геніальнаго политика нашего столѣтія». Такое опредѣленіе, при отсутствіи оговорокъ, вѣдь можетъ быть понято и такъ, будто авторъ признаетъ бывшаго германскаго канцлера не только геніальнымъ, но и единственнымъ геніальнымъ политикомъ нашего столѣтія.
Но если этотъ исключительный титулъ признать за дипломатомъ могущественной Пруссіи, которая была сильнѣе Австріи и сильнѣе Франціи и блистательно побѣдила ихъ военнымъ геніемъ Мольтке, то какое-же, сравнительно, мѣсто останется въ исторіи для Кавура, политика ничтожной Сардиніи, обратившейся при немъ въ великую державу Италію, при недовѣріи Наполеона III, который хотя изгналъ австрійцевъ и отдалъ Сардиніи Ломбардію, Парму и Модену, но вовсе не желалъ объединенія Италіи; при порицаніи прусскаго короля Вильгельма, при противодѣйствіи Мадзини, при своеволіи Гарибальди?
Сопоставленіемъ именъ Кавура и Бисмарка мы и окончимъ статью, которую начали сравненіемъ — что значило объединеніе въ Италіи и что въ Германіи. Умирая, Кавуръ выражалъ королю свою радость, «что Италія создалась свободой и для свободы»[9]. Сопоставьте съ этимъ девизы Бисмарка: «Durch Blut und Eisen», «Macht geht vor dem Rechte» — тогда выразятся ярко все различіе между значеніемъ событій, между характеромъ дѣятелей, освѣтится — что можетъ ожидать для себя человѣчество отъ того и отъ другого дѣла.
- ↑ «Pie IX et Victor-Emmanuel» Hist, contemp. de l’Italie p. Jules Zeller, стр. 389.
- ↑ Мужемъ англійской королевы.
- ↑ Jules Zeller, таже книга стр. 397—398.
- ↑ Часть Эльзаса была уступлена Франціи по вестфальскому миру (1648 г.), другая часть — по рисвикскому миру (1697 г.), Лотарингія — по вѣнскому трактату (1735 г.).
- ↑ Polit. Gesell, der Gegenwart. W. Müller. VII, 1874. стр. 88.
- ↑ Тамъ же. IX, 1876. стр. 88.
- ↑ Pol. Gesell. d. Gegenwart Müller XIII. 1880 г., стр 70—72.
- ↑ Le Régime Moderne.
- ↑ Pie IX et Viet.-Emm. Zeller, стр. 429.