Екатерина Семеновна Семенова (Сиротинин)/ДО

Екатерина Семеновна Семенова
авторъ Андрей Николаевич Сиротинин

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • (Очерк из истории русского театра).

ЕКАТЕРИНА СЕМЕНОВНА СЕМЕНОВА.
(Очеркъ изъ исторіи русскаго театра).

Wer für die Besten seine Zeit gelebt,

Der hat gelebt für alle Zeiten.

Schiller.

Происхожденіе Екатерины Семеновой, подобно большинству нашихъ артистовъ, было незначительно. Ея родители, крѣпостные люди смоленскаго помѣщика, Путяты, были подарены имъ впослѣдствіи одному учителю кадетскаго корпуса, Прохору Ивановичу Жданову, въ благодарность за воспитаніе сына. Отца звали Семеномъ, а мать Дарьей. Мать Екатерины Семеновны была подарена Жданову еще дѣвушкой, но потомъ, когда она забеременѣла отъ своего новаго барина, ее выдали замужъ за Семена, и отъ этого-то брака и родилась 7-го ноября 1786 года наша артистка^[1]. Воспитаніе свое она получила въ театральномъ училищѣ, основанномъ еще въ царствованіе Екатерины ІІ-й, при содѣйствіи знаменитаго артиста Дмитревскаго. Воспитаніе это было незавидное. Въ то время полагали, что всё зависитъ отъ одного природнаго таланта, что, разъ онъ есть, не нужно никакого ученія, никакого образованія. «Чувство и мысль, — говорили тогда, — не нуждаются въ учителѣ, ибо сами выше всего». Понятно, что, при такомъ взглядѣ на искусство, нечего было и ждать, чтобы Семенова получила въ театральной школѣ тѣ необходимыя подготовительныя знанія, безъ которыхъ немыслима самостоятельная творческая работа. Правда, тамъ преподавались и исторія, и словесность, и географія, но все это было поставлено на самыхъ узкихъ основаніяхъ и совершенно затушевывалось чисто практическими спеціальными упражненіями, изученіемъ ролей и декламаціей, которой училъ Семенову самъ патріархъ русскихъ актеровъ, И. А. Дмитревскій. Какъ ни рутинны и высокопарны были пріемы тогдашней сценической школы артистовъ, но и изъ-подъ всей этой мишуры французскаго псевдоклассицизма, пересаженнаго на русскую почву, уже въ школѣ ярко проглядывалъ блестящій, самобытный талантъ Семеновой. Ея обаятельный голосъ, красота и выразительность лица, и въ особенности глубокое, душу захватывающее чувство и тогда уже обращали на себя общее вниманіе, и тѣ, кто видѣлъ ее на школьныхъ спектакляхъ, никогда послѣ не могъ позабыть этой полной жизни и неподдѣльной страстности игры^[2].

Будучи еще воспитанницей театральной школы, она уже дебютировала 3-го февраля 1803 года въ заглавной роли комедіи

Вольтера «Нанина», которую она приготовила подъ руководствомъ Дмитревскаго, а черезъ годъ, въ 1804 году, пользуясь совѣтами другаго знаменитаго актера того времени, Плавильщикова, выступила въ роли Ирты, въ его трагедіи «Ермакъ»^[3]. Эти оба дебюта, при всей своей относительной успѣшности, все же были не на столько удачны, на сколько можно было ожидать отъ громаднаго таланта дебютантки; но причиною этого была не столько сама артистка, сколько неумѣлый выборъ ролей или неподходящихъ къ чисто трагическому характеру ея дарованія, какъ роль Нанины, или не дающихъ достаточно простора для обнаруженія истиннаго чувства, какъ роль Ирты. Для таланта Семеновой нуженъ былъ иной репертуаръ, иныя пьесы, — и, къ счастью русскаго театра, почти одновременно съ появленіемъ на сценѣ Семеновой, возникъ и новый литературный талантъ. Озеровъ явилъ собою новую эпоху въ исторіи русской трагедіи. Какими бы намъ ни казались теперь герои и героини его трагедій, все же они были гораздо жизненнѣй и осязательнѣй, чѣмъ поднятыя на ходули, надутыя созданія Сумарокова, Княжнина и ихъ послѣдователей. Отъ произведеній Озерова повѣяло чѣмъ-то свѣжимъ, болѣе теплымъ, болѣе близкимъ сердцу; изъ-подъ шумихи торжественныхъ словъ стало выглядывать чувство человѣка, а не героя, и для того, чтобы выразить это чувство, мало было той декламаціи, то крикливой, то пѣвучей, той картинности, или, вѣрнѣе сказать, натянутости позъ и движеній, которая царила тогда на сценѣ. Для этого нужно было то же непосредственное, свѣжее чувство, и это чувство съ избыткомъ нашлось въ юномъ, еще неиспорченномъ рутиной дарованіи Семеновой. Оно ждало только минуты, чтобы проявиться въ увлекающемъ, стремительномъ порывѣ, — и этотъ случай представился съ появленіемъ трагедіи Озерова «Эдипъ въ Аѳинахъ».

Въ 1804 году, Озеровъ прочелъ свою пьесу въ домѣ Оленина, и тогда же было рѣшено приготовить для роли Антигоны, тогда все еще воспитанницу, Семенову. Князь Шаховской, бывшій въ то время начальникомъ репертуарной части, съ отличающимъ его жаромъ и ревностью принялся за это приготовленіе, объясняя молодой дѣвушкѣ всѣ ситуаціи ея трудной роли. Наконецъ, насталъ день дебюта — 23-е ноября 1804 года, — день, которому суждено остаться навсегда памятнымъ въ лѣтописяхъ русскаго театра. Это было торжество и автора, и юной артистки. Когда Антигона-Семенова, ведя подъ руку престарѣлаго Эдипа, появилась на сценѣ, — всѣ зрители были поражены. И было отъ чего! Рѣдкая красота Семеновой бросалась въ глаза: «Строгій, благородный профиль ея красиваго лица, по выраженію современиика, напоминалъ древнія камеи; прямой, пропорціональный носъ, съ небольшимъ горбомъ, каштановые волосы, темно-голубые, даже синеватые глаза, окаймленные длинными рѣсницами, умѣренный ротъ, — все это вмѣстѣ обаятельно дѣйствовало на каждаго, при первомъ взглядѣ на нее»^[4]… Въ своемъ греческомъ костюмѣ она могла бы служить великолѣпной моделью для скульптора. Стоило ей только заговоритъ, и успѣхъ ея дебюта былъ уже рѣшенъ: такъ обаятеленъ, такъ глубоко-прочувствованъ былъ ея чудный, контральтовый голосъ. Въ юной артисткѣ соединилось все, и роскошныя внѣшнія средства, и глубокая сила чувства. Эта сила не знала предѣловъ. Когда въ 3-мъ дѣйствіи трагедіи отъ Антигоны похищаютъ ея нѣжно-любимаго отца, а она стремится за нимъ, дебютантка позабыла все, позабыла и сцену и зрителей, и всецѣло слилась съ ролью Антигоны. Въ порывѣ неудержимаго чувства, она, произнеся первые четыре стиха своего монолога:

Постойте, варвары! пронзите грудь мою,

Любовь къ отечеству довольствуйте свою.

Не внемлютъ — и бѣгутъ поспѣшно по долинѣ;

Не внемлютъ — и мой вопль теряется въ пустынѣ…

съ силою вырвалась изъ рукъ удерживавшихъ ея воиновъ и, позабывъ о требованіяхъ пьесы, бросилась за кулисы, какъ бы нагоняя уведеннаго отца. Когда воины, — свидѣтельствуетъ современникъ, — притащили снова Антигону на сцену насильно, то громъ рукоплесканій потрясъ театръ^[5].

Такимъ необычнымъ успѣхомъ сопровождался выходъ артистки. Но этого мало: Семенову ждала еще новая награда. Послѣ эрмитажнаго спектакля 15-го декабря ей, воспитанницѣ, былъ пожалованъ высочайшій подарокъ, который явился лишь залогомъ ея будущихъ успѣховъ. Въ 1805 году, подъ руководствомъ того же князя Шаховскаго, она сыграла роль Зафиры въ трагедіи Княжнина «Росславъ» и съ 4-го іюля того же года стала числиться на службѣ^[6].

Эта служба представляется намъ непрерывнымъ рядомъ успѣховъ юной артистки. Почти каждая новая роль была въ то же время и новымъ для нея торжествомъ. Восхищенные зрители, смотря на ея одушевленную глубокимъ чувствомъ игру, видѣли въ Семеновой актрису необыкновенную, какой на русской сценѣ еще не бывало. Ни Троепольская, ни Синявская, ни непосредственная ея предшественница, Каратыгина, не могли съ нею равняться. Увѣряютъ даже, будто со времени появленія на сценѣ Семеновой на Каратыгину стали смотрѣть съ отвращеніемъ^[7]. Это, конечно, преувеличеніе, но въ своемъ основаніи оно не лишено нѣкоторой доли истины. И Каратыгина, и другія русскія артистки прежняго времени, воспитались на трагедіяхъ Сумарокова. Изображая его надутыхъ и всегда неестественныхъ героинь, онѣ и сами становились на ходули и выработали себѣ совершенно неестественную манеру игры. Чѣмъ «неистовѣе», какъ тогда въ похвалу выражались, была эта игра, тѣмъ большіе восторги вызывала она у зрителей. Всѣ болѣе или менѣе сильныя чувства — гнѣвъ, негодованіе, страхъ, жалость, по тогдашнимъ понятіямъ, должны были выражаться въ крайнемъ напряженіи голоса, въ движеніяхъ порывистыхъ, въ жестахъ неумѣренныхъ. Во всемъ этомъ, конечно, не могли не сказываться и природныя дарованія той или другой артистки, только дарованіямъ этимъ давалось слишкомъ мало простору, да и не говоря уже о самыхъ условіяхъ неблагопріятныхъ для ихъ развитія, онѣ и до внутренней своей силѣ совершенно блѣднѣли въ сравненіи съ великимъ, самобытнымъ талантомъ Семеновой. Напрасно раздавались впослѣдствіи голоса, старавшіеся доказать, что талантъ этотъ былъ исключительно подражательный, что все, что было въ немъ хорошаго, являлось не чѣмъ инымъ, какъ сколкомъ съ игры знаменитой французской актрисы, Жоржъ. Съ самыхъ первыхъ шаговъ своей дѣятельности, когда даже геній творитъ подражательно, Семенова уже выказывала сквозь внѣшнюю оболочку привитыхъ пріемовъ и декламацій, глубокую, самобытную силу таланта. Всѣ современники въ одинъ голосъ почти утверждаютъ, что лучшимъ и выдающимся элементомъ ея игры была не строго обдуманная декламація, не ровное и гладкое исполненіе, но страстная порывистость чувства, всепокоряющій творческій геній. «Все искусство ея, — говоритъ состояло въ изящной природѣ и высокихъ ощущеніяхъ… Все дѣлалось какимъ-то художническимъ инстинктомъ, какимъ-то вдохновеніемъ. Выходки были нечаянны, поразительны, всегда вѣрны»^[8]. Еще неиспорченная традиціонною манерой игры, еще не подчинившаяся губительному, охлаждающему вліянію привычки, неподдѣльная сила чувства артистки, заставляя ее освобождаться отъ оковъ принятой декламаціи, невольно наталкивала на массу тонкихъ и въ высокой степени правдивыхъ деталей; страстность души ея, легко воспламеняющаяся, невольно заставляла ее прибѣгать не къ крику только и напряженію голосовыхъ средствъ, но и къ вкрадчивому шопоту и къ тихому воркованію, — однимъ словомъ ко всѣмъ тѣмъ столь разнообразнымъ интонаціямъ, въ которыхъ проявляется въ жизни истинная страсть. Влагодаря такому самобытному творчеству, въ ея игрѣ явилось много новаго, еще неслыханнаго и невиданнаго на нашей сценѣ. Правда, эта игра по вдохновенію имѣла своимъ слѣдствіемъ и неровность, и шероховатость исполненія, но всѣ эти недостатки легко забывались очарованными зрителями. Они даже не замѣчали ихъ и въ своемъ восторгѣ недаромъ говорили, что Семенова первая въ Россіи успѣла открыть

Искусство тайное — какъ сердцу говорить.

Такъ передъ этимъ юнымъ, но могучимъ дарованіемъ затушевались образы былыхъ знаменитостей русской сцены, какъ затушевались передъ свѣжими созданіями Озерова чопорныя и натянутыя трагедіи Сумарокова.

Слава Семеновой, начало которой такъ знаменательно совпало съ началомъ славы Озерова^[9], и росла вмѣстѣ съ нею, поддерживаясь главнымъ образомъ его произведеніями. Фингалъ, Дмитрій Донской, Поликсена — всѣ эти трагедіи Озерова давали обильный и богатый матеріалъ для новыхъ твореній Семеновой. «Идеально-прелестная» въ самоотверженной, великодушной Ксеніи, нѣжная, вся проникнутая чувствомъ любви въ Моннѣ, чудно-прекрасная въ Поликсенѣ — она своими появленіями въ трагедіяхъ Озерова въ глазахъ современниковъ на дѣлѣ оправдывала то извѣстное изреченіе, что великій трагикъ родитъ и великую актрису. И не безъ основанія говорили біографы Озерова, что именно его должны мы благодарить за Семенову^[10]. Репертуаръ дѣйствительно имѣетъ громадное значеніе въ дѣлѣ образованія сценическихъ артистовъ. Всякое коренное измѣненіе въ его составѣ влечетъ за собой и измѣненіе сценической школы, причемъ на этой школѣ отражаются всѣ тѣ недостатки и достоинства, которыми характеризуется вызвавшее ее новое литературное направленіе. Въ этомъ отношеніи въ талантахъ Озерова и Семеновой нельзя не замѣтить много поразительно схожихъ чертъ. У обоихъ было немало лживаго, привитаго традиціей, но и у той и у другаго изъ-подъ этого стараго и отживающаго свой вѣкъ ключемъ била неподдѣльная, внутренняя сила таланта. Оба своимъ появленіемъ знаменовали новую, восходящую зарю театральнаго искусства. Недаромъ же въ воспоминаніяхъ старинныхъ театраловъ имя Семеновой всегда связывается съ именемъ Озерова и наоборотъ. Недаромъ же и Пушкинъ, называя Озерова, не могъ позабыть и о Семеновой, говоря, что

…Озеровъ невольны дани

Народныхъ слезъ, рукоплесканій

Съ младой Семеновой дѣлилъ *).

• ) Соч. Пушкина, изд. 1882 г., т. 3, стр. 8.

Такъ нераздѣльно сливались въ своихъ созданіяхъ и поэтъ, и сценическая художница! Припоминая успѣхи артистки въ твореніяхъ Озерова, другой знаменитый поэтъ-современникъ въ 1809 году въ такихъ стихахъ, посвященныхъ Семеновой, выразилъ то неизгладимое впечатлѣніе красоты, которое производила она на него въ роляхъ Антигоны, Ксеніи, Моины:

Я видѣлъ красоту, достойную вѣнца,

Дочь добродѣтельну, печальну Антигону,

Опору слабую несчастнаго слѣпца,

И въ рубищѣ простомъ почтенной нищеты

Узналъ богиню красоты.

Я видѣлъ, я позналъ ее въ Моинѣ страстной

Средь сонма древнихъ бардъ, средь копій и мечей;

Ея гласъ сладостный достигъ души моей,

Ея взоръ пламенный, всегда съ душой согласный,

Я видѣлъ — и позналъ небесныя черты

Богини красоты.

О, дарованіе одно другимъ вѣнчанно ¹);

Я видѣлъ Ксенію стенящу предо мной:

Любовь и строгій долгъ владѣютъ вдругъ княжной,

Боренье всѣхъ страстей въ ней къ ужасу сліянно.

Я видѣлъ, чувствовалъ душевной полнотой

И счастливъ сей мечтой!

Я видѣлъ — и хвалить не смѣлъ въ восторгѣ страстномъ,

Но послѣ, истиной священной вдохновенъ,

Скажу, красотъ соборъ въ ней ясно съединенъ:

Душа небесная во образѣ прекрасномъ

И сердца добраго всѣ рѣдкія черты,

Безъ коихъ ничего и прелесть красоты ²).

¹) Дарованіе поэта и актрисы (прим. автора).

²) «Цвѣтникъ», журналъ Измайлова и Беницкаго, 1808 г., ч. 3, стр. 409—410.

Эти прелестные стихи Батюшкова не были выраженіемъ лишь его личныхъ впечатлѣній; въ нихъ отразилось уже господствовавшее тогда общее мнѣніе. Къ 1809 году, за какія-нибудь пять-шесть лѣтъ со дня дебюта Семеновой въ Эдипѣ, слава ея успѣла окрѣпнуть, и молодая, пылкая и прекрасная актриса имѣла уже огромное число поклонниковъ, особенно среди молодежи, которая, будучи увлекающейся и восторженной, съумѣла оцѣнить пылкость души Семеновой. Но болѣе опытные, болѣ хладнокровные люди, понимая истинное достоинство ея игры, уже въ то время стали замѣчать, что талантъ юной артистки начиналъ портиться, что, подчиняясь вліянію традиціонной школы, она сама стала играть менѣе просто, болѣе налегая на хороректную декламацію. Въ числѣ этихъ немногихъ скептиковъ находились даже нѣкоторые молодые театралы, которые, зная необразованность Семеновой и видя ея громадное, не выносящее никакого порицанія самолюбіе, смѣло высказывали своя далеко не безосновательныя сужденія объ ея артистической будунщости. «Семенова — красавица, — писалъ еще въ 1807 году въ своемъ дневникѣ Жихаревъ, — Семенова — драгоцѣнная жемчужина нашего театра, Семенова имѣетъ все, чтобы сдѣлаться одной изъ величайшихъ актрисъ своего времени; но исполнятъ ли она свое предназначеніе? Сохранитъ ли она ту постоянную любовь къ искусству, которая заставляетъ избранныхъ пренебрегать выгодами спокойной и роскошной жизни, чтобы предаться необходимымъ трудамъ для пріобрѣтенія нужныхъ познаній? не слишкомъ ли рано нарядилась она въ бархатные капоты, облеклась въ турецкія шаля и украсилась разными дорогими погремушками? Сколько я отъ всѣхъ слышу, да и самъ частью испыталъ на репетиціи Дмитрія Донскаго, когда она меня такъ грубо отпотчивала своимъ высоко мѣрнымъ „чего-съ“, — въ ней не достаетъ образованности, простоты сердца и тоя душевной теплоты, которую французы разумѣютъ подъ словомъ aménité»^[11]. Къ глубокому огорченію всѣхъ истинныхъ поклонниковъ дарованія Семеновой, всѣмъ этимъ опасеніямъ Жяхарева суждено было самымъ блестящимъ образомъ оправдаться въ недалекомъ будущемъ. Чудный талантъ Семеновой не только не развился съ теченіемъ времени, но все болѣе и болѣе ослабѣвалъ.

Исторія постепеннаго паденія этого таланта съ высшей степени интересна. И теперь, спустя много лѣтъ, она являетъ собой поучительный для современныхъ сценическихъ художниковъ примѣръ того, какъ самое громадное природное дарованіе портится, а въ иныхъ случаяхъ и гибнетъ, благодаря недостаточному образованію и плохому общему развитію артиста.

Если и теперь еще у насъ слышатся частыя жалобы на плохую сценическую подготовку того или другаго артиста, то можно себѣ представить, что было въ то время, когда искусство русское едва вышло изъ колыбели, когда въ артисты шли, по большей части, люди простые и малообразованные и самое поверхностное развитіе не считалось необходимымъ. У новаго руководителя Семеновой, князя Шаховскаго, нерѣдко попадались даже такія ученицы, которымъ надо было растолковать, что Альбіонъ не альбиносъ, какъ онѣ думали, а Англія, что великаго англійскаго артиста зовутъ не Рюрикомъ, а Гаррикомъ, что Стиксъ не олимпійскій богъ, а рѣка въ подземномъ царствѣ, и что не слѣдуетъ, поэтому, произнося это слово, указывать рукою на небо. По этимъ не многимъ, но характернымъ примѣрамъ легко судить объ общемъ уровнѣ развитія тогдашнихъ сценическихъ артистовъ. Семенова, какъ и другіе, не блистала образованіемъ. Къ тому же ея природный умъ не равнялся ея таланту. Видя вокругъ себя всеобщіе восторги и поклоненіе. она невольно усвоила себѣ то мнѣніе, что всѣ эти подготовительныя работы-я образованіе, о которомъ такъ докучливо толкуютъ ей нѣкоторые изъ ея поклонниковъ, совсѣмъ не нужны для сценическихъ успѣховъ. Вмѣсто того, чтобы пополнить свое образованіе и потомъ идти самостоятельнымъ путемъ въ своей творческой дѣятельности, сознательно открывая новые пути для искусства, она находила удобнѣе пользоваться чьей либо посторонней помощью и вполнѣ полагалась на волю своихъ учителей, которымъ такимъ образомъ пришлось не только указывать общій тонъ роли, но и объяснять все до мельчайшихъ подробностей, приготовлять за нее всю ту чорную подготовительную работу, которая такъ легка для артистки образованной. Трудно, почти немыслимо было при такихъ условіяхъ дать ученицѣ возможность самостоятельной работы. Все невольно наталкивало на способъ начитыванія ролей съ голосу, и дѣйствительно этого способа не могъ избѣгнуть даже такой учитель Семеновой, какъ князь Шаховской, по справедливости считавшійся въ то время однимъ изъ лучшихъ, если не лучшимъ преподавателемъ драматическаго искусства. «Прослушавъ обыкновенно чтеніе ученика или ученицы, князь, по свидѣтельству одной изъ своихъ воспитанницъ, вслѣдъ за тѣмъ читалъ имъ самъ и тутъ ужъ требовалъ рабскаго себѣ подражанія»^[12]. Правда, не смотря на свое тяжеловатое и пискливое произношеніе, онъ всегда умѣлъ хорошо передать всѣ самые тонкіе оттѣнки рѣчи, но все же это не могло выкупать недостатковъ его методы обученія, лишь отчасти находившей себѣ оправданіе въ необразованности ученицъ. Очень удачно сравниваемая съ насвистываньемъ разныхъ пѣсенъ ученымъ канарейкамъ, эта метода, вмѣсто того, чтобы развивать дарованіе ученика, лишь притупляла его творческій геній; вотъ почему несправедливы были тѣ люди, которые приписывали сценическіе успѣхи Семеновой преподаванію князя Шаховскаго. Все, что являлось въ ея игрѣ самобытнаго, яркаго, новаго, — все это являлось безсознательно, подъ наитіемъ вдохновенія, — и князь Шаховской, какъ и послѣдующіе учителя Семеновой, были тутъ не при чемъ. Но какъ напрасно было приписывать князю заслугу развитія таланта Семеновой, такъ не менѣе не справедливо было бы и взваливать на него вину паденія ея таланта. Если кто либо изъ ея учителей и могъ ей принести несомнѣнную пользу, такъ это именно князь Шаховской съ его всестороннимъ образованіемъ и глубокимъ знаніемъ сценическаго искусства. Самая декламація его, хотя утрированная, но всегда полная смысла, пониманія и изящества являлась уже шагомъ впередъ на русской сценѣ и была достойна всякаго изученія, но и она не могла благодѣтельно подѣйствовать на развитіе дарованія Семеновой, ибо представляла собой лишь результатъ наблюденій князя надъ существующими образцами искусства, а въ великомъ талантѣ Семеновой крылась отличающая высоко-даровитаго человѣка способность къ созданію чего нибудь новаго. Натолкнуть на это новое могъ лишь ея собственный умъ и развитіе; при не~ возможности же самостоятельно творческой работы, обусловливаемой подготовительными знаніями, какихъ у Семеновой не было, дарованіе ея рано или поздно должно было угаснуть, и въ этомъ угасаніи, конечно, прежде всего была виновата сама артистка и отчасти тѣ условія жизни, которыя не позволили ей образовать и развить свой природный умъ.

Но какъ бы то ни было, а жалобы на князя Шаховскаго стали раздаваться все громче и громче и особенно усилились съ тѣхъ поръ, какъ на сценѣ появилась новая ученица князя, дочь извѣстнаго въ свое время балетмейстера, Марія Ивановна Валберхова. Умная и образованная, она вскорѣ стала возбуждать опасенія поклонниковъ Семеновой, которая и сама начала смотрѣть на нее, какъ на серьёзную себѣ соперницу. И въ самомъ дѣлѣ Валберхова, хотя и далеко уступавшая по силѣ своего таланта Семеновой, уже съ самыхъ первыхъ своихъ шаговъ на сценѣ, привлекла къ себѣ очень большое число поклонниковъ. Причиной этому было то, что она, и Семенова, представляли собой два совершенно противоположные типа артистовъ. Чего не доставало одной — было у другой. Семенова брала своимъ творческимъ огнемъ, чувствомъ, проникавшимъ ея игру, Валберхова не столько воспріимчивостью своей натуры, сколько обдуманностью и изученіемъ. Тѣ изъ тогдашнихъ театраловъ, которые были недовольны шероховатостью и неровностью игры Семеновой, само собой разумѣется, должны были плѣниться умомъ и благородствомъ гладкаго исполненія Валберховой и перешли на сторону послѣдней. Это послужило новымъ поводомъ къ обвиненіямъ противъ князя Шаховскаго. Говорили, будто ради выгодъ Валберховой, своей любимой ученицы, онъ старается мѣшать успѣхамъ Семеновой, будто «не назначаетъ ей ролей, присвоенныхъ ея амплуа, учитъ ее умышленно неправильной декламаціи и заставляетъ понимать и произносить стихи въ трагедіяхъ совершенно противно ихъ смыслу, путаетъ ее на репетиціяхъ, искажаетъ пантомиму»^[13]… Смѣшныя я въ то же время очень характерныя для Семеновой обвиненія! Артисткѣ уже знаменитой и славной нуженъ учитель, ее заставляютъ понимать роли такъ, какъ хотятъ; она сама не смѣетъ думать, — думаютъ за нее учителя… Трудно повѣрять возможности такихъ обвиненій, но они существовали, и князь Шаховской скоро въ глазахъ большинства сдѣлался какимъ-то недругомъ и притѣснителемъ Семеновой, отъ котораго ее надо избавить. А между тѣмъ, князь я не думалъ дѣлать чего либо подобнаго. Онъ одинаково училъ и ту и другую и, хотя, можетъ быть, любилъ больше Валберхову, ибо она никогда не измѣняла своему учителю, но, тѣмъ не менѣе, заботился я о Семеновой; и всѣ самыя лучшія и выгодныя роли доставались Семеновой, тогда какъ Валберховой приходилось въ большинствѣ случаевъ играть въ устарѣлыхъ и нелюбимыхъ публикой пьесахъ. Самое соперничество даже, казалось бы, было невозможно, ибо обѣ артистки занимали различныя амплуа: одна играла сильныя роли царицъ, другая роли молодыхъ принцессъ, но, тѣмъ не менѣе, соперничество возникло, и скоро все населеніе Петербурга, интересовавшееся театромъ, раздѣлилось на партіи. Каждая партія отстаивала свою любимицу и въ своемъ усердіи доходила до крайностей, Современники разсказываютъ, что даже «за каретами обѣихъ артистокъ бѣгали ихъ приверженцы, останавливали ихъ, выражали имъ своя похвалы и ссорились на улицѣ за превосходство каждой актрисы»^[14]. Но въ концѣ концовъ Семенова побѣдила. Въ 1812 году, нѣсколько разъ неудачно выступивъ въ «Семирамидѣ» Вольтера, «Британикѣ» Расина и нѣкоторыхъ другихъ пьесахъ, Валберхова сошла со сцены съ тѣмъ, чтобы спустя три года во всемъ блескѣ своего таланта появиться снова и на этотъ разъ уже въ своемъ амплуа — въ комедіи.

Эта отставка соперницы и тѣмъ какъ бы признаніе ею своего безсилія бороться съ Семеновой должны были сильно польстить самолюбію послѣдней и доставить ей новые лавры. Правда, эти лавры нѣсколько запоздали я не были уже на столько пріятными для артистки, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Слава побѣды надъ Валберховой неминуемо должна была померкнуть въ сравненія съ той славой, которою къ 1812 году озарилась Семенова, благодаря счастливому окончанію другаго своего соперничества съ знаменитой французской актрисой m-lle Georges. Еще въ 1808 году, когда впервые появилась передъ петербургской публикой m-lle Georges, нѣкоторые изъ наиболѣе восторженныхъ поклонниковъ Семеновой стали указывать на нее, какъ на будущую соперницу французской знаменитости, и не прошло и года, какъ Семенова на дѣлѣ оправдала ихъ предположенія. Соперничество съ m-lle Georges окончательно упрочило ея славу, какъ первой русской актрисы, но съ другой стороны оно же въ высшей степени пагубнымъ, можно даже сказать, роковымъ образомъ отразилось на внутреннемъ развитіи ея дарованія. Плѣненная игрою французской артистки, она стала рабски копировать ее во всемъ, а на сколько это было для нея вредно, можно видѣть уже изъ самой поверхностной характеристики таланта m-lle Georges.

М-lle Georges была актриса чисто техническая. Не обладая ни особеннымъ умомъ, ни блестящимъ талантомъ, она за то щедро надѣлена была отъ природы и красотою лица, въ высшей степени подвижнаго и выразительнаго, и роскошной пластичностью своихъ формъ, и какой-то особенной, ей лишь одной свойственною царственностью фигуры. При помощи столь богатыхъ внѣшнихъ средствъ, работая по указаніямъ опытныхъ и талантливыхъ руководителей, она съумѣла выработать себѣ замѣчательную, поражающую своей эффектностью и блескомъ технику. Каждую роль она тщательно изучала передъ зеркаломъ, придумывая самыя мельчайшія подробности своей игры и неизмѣнно повторяя ихъ каждый разъ, такъ что въ концѣ концовъ у ней образовался цѣлый запасъ разъ заученныхъ пріемовъ, которые она и вставляла то въ то, то въ другое мѣсто своей роли. При изученіи ролей она не заботилась ни о характерѣ изображаемаго лица, ни объ общемъ тонѣ пьесы, ни объ ансамблѣ исполненія. Она знала только свою роль, да и въ той старалась лишь о томъ, какъ бы получше блеснуть своими пустыми и безсмысленными эффектами. На сколько все у m-lle Georges приносилось въ жертву блестящей, хотя бы и безсодержательной внѣшности, можно видѣть уже изъ одной ея декламаціи, которая преимущественно стала образцомъ для Семеновой и по тому самому заслуживаетъ подробнаго разсмотрѣнія. «Всякую роль, — говоритъ С. Т. Аксаковъ, — m-lle Georges предварительно разсѣкала на множество кусковъ: въ каждомъ изъ нихъ находились иногда два стиха, иногда полтора, иногда одинъ, иногда нѣсколько словъ, а иногда и одно слово, которымъ она поражала слушателей; для усиленія эффекта избранныхъ стиховъ, выраженій и словъ, она употребляла три способа: 1) она тянула, пѣла, хотя всегда звучнымъ, но сравнительно слабымъ голосомъ, стихи, предшествующіе тому выраженію, которому надо было дать силу; вся наружность ея какъ будто опускалась, глаза теряли свою выразительность, а иногда совсѣмъ закрывались, и вдругъ бурный потокъ громозвучнаго органа вырывался изъ ея груди, всѣ черты лица оживлялись мгновенно, раскрывались ея чудные глаза и неотразимо-ослѣпительный блескъ ея взгляда, сопровождаемый чудной красотой жестовъ и всей ея фигуры, довершалъ пораженіе зрителя. 2) Громозвучная, протяжная и всегда гармоническая декламація вдругъ обрывалась, и выразительнымъ шопотомъ, слышнымъ во всѣхъ углахъ театра, произносились тѣ слова, которымъ назначено было, такъ сказать, встраиваться въ душу зрителя. 3) Третій способъ состоялъ въ томъ, что изъ скороговорки вдругъ вылетали нѣсколько словъ, и нерѣдко одно слово, произносимое безъ напѣва, протяжно, какъ бы по складамъ, съ сильнымъ удареніемъ на каждый слогъ, такъ что избранное выраженіе или слово поразительно впечатлѣвалось въ слухѣ и, пожалуй, въ душѣ инаго зрителя»^[15]. Такимъ образомъ и декламація m-lle Georges, какъ и общій характеръ ея игры, были исключительно построены на ложныхъ и неестественныхъ эффектахъ. Въ этомъ отношеніи между ею и Семеновой была цѣлая пропасть, причемъ преимущество явно стояло на сторонѣ русской артистки. Игра одной, ослѣпляя своимъ великолѣпіемъ глазъ зрителя, не исторгала у него слезъ; игра другой, менѣе блестящая, но всегда проникнутая внутреннимъ смысломъ и глубокою силою чувства, оставляла неизгладимое впечатлѣніе въ душѣ каждаго зрителя. Это превосходство таланта Семеновой не скрылось и отъ самой m-lle Georges. «Я иногда какъ-то деревеню мои чувства, — сказала она однажды московскому актеру С. Н. Сандунову, — а m-lle Semenow блистаетъ всюду»^[16]. И, все-таки, не смотря на это явное превосходство, Семенова задумала вымѣнять свое яркое, самоцвѣтное дарованіе на мишурный блескъ таланта m-lle Georges. Вмѣсто того, чтобы оттѣнить недостатки своей соперницы, развивъ и обработавъ именно тѣ стороны своего таланта, какихъ недоставало у той, она, какъ всѣ тогда говорили въ Петербургѣ, «день и ночь упражнялась въ подражаніи, или, лучше сказать, передразниваніи эффектной декламаціи m-lle Georges»^[17]. Это было, конечно, роковымъ для нея заблужденіемъ. Творческій геній и холодная, бездушная, полная искусственности внѣшность не могутъ ужиться другъ съ другомъ, и первый рано или поздно заглохнетъ подъ мертвящимъ вліяніемъ послѣдней. Къ сожалѣнію, тогда этого не понимали, или не хотѣли понять, и заблужденіе Семеновой нашло себѣ сильную поддержку въ лицѣ большей части ея поклонниковъ.

Только немногіе, наиболѣе понимающіе въ сценическомъ искусствѣ люди, съ неодобреніемъ отзывались о новыхъ занятіяхъ Семеновой, и въ числѣ этихъ немногихъ былъ князь Шаховской. Открыто и прямо высказывалъ онъ свое недовольство, но за эту откровенность ему же пришлось и поплатиться.

Неудовольствіе его истолковали завистью, желаніемъ сбить Семенову съ истиннаго пути и стали подстрекать артистку бросить своего учителя. Та сама давно уже стала косо посматривать на князя и съ недовѣріемъ относиться къ его урокамъ. Теперь, видя его покровительство Валберховой, не одобряемая въ своемъ подражаніи m-lle Georges, она мало-по-малу старалась отдаляться отъ его руководства и прибѣгала за совѣтами къ новому руководству.

Уже давно въ кабинетѣ князя, когда онъ въ присутствіи Дмитревскаго, Крылова и нѣкоторыхъ другихъ своихъ знакомыхъ, обучалъ Семенову, можно было встрѣтить человѣка съ особенной любовью и вниманіемъ слѣдившаго за молодой артисткой. Это былъ Гнѣдичъ, которому и суждено было стать новымъ наставникомъ Семеновой. Въ біографіи Гнѣдича Семеновой пришлось играть важную роль. По выраженію одного изъ его біографовъ, она «составляла въ одно и то же время и муку, и счастье его жизни». Онъ любилъ её и какъ женщину, и какъ артистку. Не имѣя возможности осуществить свои мечты о семейной жизни съ Семеновой, Гнѣдичъ былъ счастливъ уже тѣмъ, что на его долю выпала, завидная участь руководить этимъ первокласснымъ дарованіемъ, и онъ съ энергіей и пыломъ отдался своему новому дѣлу.

Еще ранѣе не разъ, выражая свои восторги Семеновой, онъ обращался къ ней съ совѣтами и увѣщаніями, и эти совѣты всегда говорили и объ его умѣ, и объ его искренней любви къ артисткѣ. Вотъ, между ярочямъ, какими словами напутствовалъ онъ ея молодое дарованіе при посвященіи ей въ 1808 году своего перевода трагедіи «Леаръ», въ которой Семенова создала одну изъ лучшихъ ролей своего репертуара, Корделію:

Свершай путь начатый, онъ труденъ, но почтенъ;

Дается свыше даръ, и всякой даръ священъ!

Но ихъ природа намъ не втунѣ посылаетъ:

Природа даръ даетъ, а трудъ усовершаетъ;

Цѣни его и уважай.

Искусствомъ, опытомъ, трудомъ обогащай,

Я шествуй гордо въ путь, въ прекрасный путь за славой *).

• ) «Соч. Гнѣдича», изд. 1854 г., стр. 151.

Съ такими чувствами и мыслями приступалъ Гнѣдичъ къ своей новой обязанности. Все это было очень хорошо и благородно, но, къ сожалѣнію, слишкомъ неясно и расплывчато, слишкомъ обще. Недостаточно говорятъ: «учитесь», надо сказать, чему и какъ учиться, и вотъ въ этомъ-то отношеніи Гнѣдичъ зналъ въ ту же ошибку, что и Семенова.

Образованный литераторъ и даровитый поэтъ, онъ никогда спеціально не изучалъ драматическаго искусства. Пріучивъ себя къ стройному, пѣвучему размѣру гомеровскаго стиха, онъ и въ декламацію свою внесъ ту же протяжность и пѣвучесть. Къ тому же всегда страстная и осмысленная, она была полна треска, крика и самаго неестественнаго напряженія голоса. До какой степени она была неумѣренна, можно видѣть уже изъ того, что чрезмѣрное напряженіе Гнѣдичемъ голоса при обученіи Семеновой повело впослѣдствіи къ разрыву одной артеріи, что и послужило косвенной причиной его смерти^[18]. Но главный вредъ его преподаванія заключался, собственно говоря, не въ этой декламаціи, а особенно въ томъ, что онъ сталъ поощрять подражательныя наклонности Семеновой. Очарованный игрою m-lle Georges, онъ пришелъ къ тому убѣжденію, что пріемы ея игры и декламація представляютъ собой верхъ совершенства. Правда, его художническое чутье подсказывало ему, что у m-lle Georges не достаетъ творческаго огня, но тѣмъ болѣе укрѣплялся онъ въ своей мысли, что если къ творческому таланту Семеновой придать блистательную технику, то Семенова окончательно ее побѣдитъ и представитъ собою идеалъ трагической актрисы. И вотъ онъ самымъ ревностнымъ образомъ начинаетъ ей растолковывать игру французской актрисы, помогаетъ такимъ образомъ ея незнанію французскаго языка и ни одной роли m-lle Georges не оставляетъ безъ особаго примѣненія къ игрѣ Семеновой. Упорствуя въ своей мысли показать все превосходство русской артистки надъ m-lle Georges, онъ переводитъ для нея вольтеровскаго «Танкреда» и самъ приготовляетъ ее къ роли Аменаиды, въ которой плѣняла петербуржцевъ m-lle Georges. Уже на первомъ представленіи этой трагедіи сказалось все гибельное вліяніе Гнѣдича на развитіе таланта Семеновой.

Это было 8-го апрѣля 1809 года. Весь Петербургъ собрался смотрѣть Семенову. Сама m-lle Georges пріѣхала въ театръ, и поклонники Семеновой съ трепетомъ ожидали выхода артистки. Блестящъ и славенъ былъ этотъ выходъ. Семенова была въ особенномъ вдохновеніи, и находившіеся подъ ея всесильнымъ обояніемъ зрители то и дѣло оглашали залу рукоплесканіями; только опытные и наиболѣе хладнокровные люди, не смотря на все свое увлеченіе ея игрою, успѣли разгадать, такъ сказать, механизмъ ея исполненія и замѣтили въ ней слѣды новыхъ вліяній, новаго учителя. «Игра Семеновой, въ роли Аменаиды, — какъ анализировалъ ее Шушеринъ, — слагалась изъ трехъ элементовъ: первый состоялъ изъ незабытыхъ еще пріемовъ, манеры и формы выраженія всего того, что игрывала Семенова до появленія m-lle Georges, во второмъ — слышалось неловкое ей додражаніе въ напѣвѣ и быстрыхъ переходахъ отъ оглушительнаго крика въ шопотъ и скороговорку; третьимъ элементомъ, слышнымъ болѣе другихъ, было чтеніе самого Грѣдича, пѣвучее, трескучее, крикливое, но страстное и, конечно, всегда согласное со смысломъ произносимыхъ стиховъ, чего, однако, онъ не могъ добиться отъ своей ученицы. Вся эта амальгама, озаренная поразительной, сценической красотой молодой актрисы, проникнутая внутреннимъ огнемъ и чувствомъ, передаваемая въ сладкихъ, гремящихъ звукахъ неподражаемаго, очаровательнаго голоса — производила увлеченіе, восторгъ и вызывала громъ рукоплесканій»^[19]. Особенной силой чувства отличалась, какъ передаютъ современники, та сцена 5-го дѣйствія, когда Аменаида, какъ бы не желая увѣриться въ смерти своего возлюбленнаго, съ крикомъ «Танкредъ!» бросается на его трупъ и потомъ въ ужасѣ отступаетъ и тяжкимъ шопотомъ произноситъ: «онъ мертвъ!» «Съ этой поры, — замѣчаетъ Араповъ, — слава Семеновой утвердилась» {Лѣтоп. рус. театра Арапова, стр. 192. — Впослѣдствіи (въ 1816 г.) Гнѣдичъ издалъ «Танкреда» особымъ изданіемъ и приложилъ къ нему портретъ Семеновой, гравированный Н. И. Уткинымъ по рисунку Кипренскаго. Подъ портретомъ слѣдующая надпись, почему-то забытая во всѣхъ изданіяхъ сочиненій Гнѣдича, даже въ послѣднемъ «полномъ» собраніи Вольфа:

Любимица безсмертной Мельпомены!

Въ Россіи первая успѣла ты открыть

Искусство тайное — какъ сердцу говорить;

Твои черты — потомству драгоцѣнны.}. Многіе изъ поклонниковъ m-lle Georges перешли на сторону молодой русской артистки, которая въ этой роли рѣшительно превосходила французскую знаменитость, побѣждая её силою своего всепокоряющаго чувства. Но съ этой же роли и паденіе таланта Семеновой пошло впередъ все болѣе и болѣе быстрыми шагами.

Выдающійся успѣхъ «Танкреда» окончательно заставилъ Семенову покончить съ Шаховскимъ. Съигравъ подъ его руководствомъ, 14-го мая 1809 года, роль Поллксены въ послѣдней трагедіи Озерова, она навсегда отринула его совѣты и, какъ ядовито выразился Яковлевъ, «поступила на выправку» къ Н. И. Гнѣдичу. Съ тѣхъ поръ каждая новая роль ея отдавалась сперва на разсмотрѣніе Гнѣдичу, а потомъ уже послѣ многихъ объясненій и наставленій Семенова принималась за работу. Такимъ образомъ въ преподаваніи Гнѣдича былъ тотъ же недостатокъ, что и въ методѣ князя Шаховскаго. Таланту ученицы давалась слишкомъ малая и, главное, несамостоятельная работа. Даже пріемамъ m-lle Georges Семенова подражала, такъ сказать, изъ вторыхъ рукъ. Гнѣдичъ былъ ея авторитетнымъ цензоромъ, и при ученіи ролей дѣйствовалъ болѣе его умъ и его вкусъ. Семеновой оставалось только перенять отъ него пониманіе извѣстной роли, выслушать его чтеніе и, наконецъ, затвердить это чтеніе, уча роль при помощи тѣхъ тетрадокъ, которыя онъ ей давалъ. Въ этихъ тетрадкахъ, — какъ разсказываетъ очевидецъ, — «всѣ слова были то подчеркнуты, то надчеркнуты, смотря по тому, гдѣ должно было возвышать или понижать голосъ, а между словъ въ скобкахъ были сдѣланы замѣчанія: съ восторгомъ, съ презрѣніемъ, нѣжно, съ изступленіемъ, ударивъ себя въ грудь, поднявъ руку, опустивъ глаза, и проч.»^[20]. Съ самодовольствомъ показывалъ Гнѣдичъ эти тетрадки, не понимая, что въ нихъ заключалось полное осужденіе его способа преподаванія. Правда, Араповъ, въ своей лѣтописи русскаго театра, отрицалъ приведенное свидѣтельство Жихарева, утверждая, что Гнѣдичъ никогда не писалъ для Семеновой никакихъ тетрадокъ, но, судя по всему, въ этомъ можно усомниться тѣмъ болѣе, что въ общихъ чертахъ слова Жихарева подтверждаются почти всѣми другими современниками. Во всякомъ случаѣ, писалъ Гнѣдичъ или не писалъ Семеновой тетрадки, онъ училъ ее съ голосу, и нельзя лучше охарактеризовать его методу преподаванія, чѣмъ это сдѣлалъ одинъ изъ его близкихъ друзей, м. Е. Лобановъ. «Кто не знаетъ, любезнѣйшій другъ, — писалъ онъ Гнѣдичу, — что Семенова славна только вами, что она тогда только восхищала насъ и была истинно неподражаема и высока, когда въ ней сидѣли вы, но не стало идола, — и мы не слышимъ умнаго жреца»^[21]. Итакъ, Семенова представлялась Лобанову какимъ-то истукановъ, за котораго дѣйствовалъ Гдѣдичъ, — и дѣйствительно такова была метода Гнѣдича, что невольно вызывала на это сравненіе.

Благодаря этой методѣ, благодаря вліянію трескучей декламаціи самого Гнѣдича и эффектныхъ пріемовъ игры m-lle Georges, развитіе таланта Семеновой, и раньше находившее себѣ сильную помѣху въ преподаваніи князя Шаховскаго, теперь окончательно было задержано. Уже послѣ втораго представленія Аменаиды, знаменитый Шушерянъ, передавая свои впечатлѣнія своему молодому другу, Аксакову, сказалъ ему о Семеновой: «Дѣло кончено: Семенова погибла безвозвратно, т. е. она дальше не пойдетъ. Она не получила никакого образованія и не такъ умна, чтобы могла сама выбиться на прямую дорогу. Да и зачѣмъ, когда всѣ восхищаются, всѣ въ восторгѣ? А что могло бы выйдти изъ нея»!.. «И Шушеринъ, — прибавляетъ Аксаковъ, — былъ совершенно правъ»^[22]. Будущее только подтвердило эти въ высокой степени знаменательныя слова.

Но, странное дѣло, чѣмъ сильнѣе чувствовалась справедливость этихъ словъ, чѣмъ болѣе слабѣлъ талантъ Семеновой, тѣмъ ярче разгоралась ея слава. Въ особенномъ блескѣ обаяніе ея игры проявилось въ Москвѣ, гдѣ она прогостила зиму 1811—1812 гг. Здѣсь ей снова пришлось встрѣтиться съ своей детербургской соперницей m-lle Georges, и снова обѣ артистки раздѣлили на партіи театральную публику. Но на этотъ разъ на сторонѣ Семеновой было явное преимущество. И въ журналахъ, и въ публикѣ открыто заявляли, что французскую артистку хвалятъ, между прочимъ, и для того, чтобы не показаться невѣждой, а Семенову единственно только подъ вліяніемъ ея таланта^[23]. Въ «Меропѣ» и «Танкредѣ» обѣпартіи соединились и обѣ съ одинаковымъ восторгомъ рукоплескали русской артисткѣ. Въ «Танкредѣ», данномъ для ея бенефиса 7-го февраля 1812 года, восторгъ публики дошелъ до высшихъ предѣловъ. Въ знаменитой сценѣ 5-го дѣйствія игра артистки такъ увлекла зрителей, что они всѣ, движимые ужасомъ и состраданіемъ къ бѣдной Аменаидѣ, невольно поднялись съ своихъ мѣстъ и съ трепетомъ слѣдили за игрою Семеновой. Рѣдко приходится слышать о такомъ всеобщемъ увлеченіи — и великъ же долженъ быть талантъ артистки, чтобы дѣйствительно заставить всѣхъ забыть о сценѣ. Роскошная брилліантовая діадема и несмолкаемыя рукоплесканія публики были наградой Семеновой^[24]. Подъ впечатлѣніемъ ея дивной игры, одинъ изъ извѣстныхъ тогдашнихъ поэтовъ, Ю. А. Нелединскій-Мелецкій написалъ экспромтъ, воспользовавшись стихомъ:

Il s’en présentera; gardez-vous d’en douter,

въ которомъ говорится, что у Аменаиды всегда найдется защитникъ. Обративъ этотъ стихъ въ тэму мадригала, поэтъ такъ выражалъ единодушный восторгъ публики:

Не сомнѣвайся въ томъ, — предстали бы толпою,

Семенова! защитники твой,

Когда бы критикой завистною и злою

Твои мрачилися талантомъ славны дни…

Аменаиду намъ явя собой на сценѣ,

Органа сладостью, плѣнительной игрой,

И чувствомъ движима, лица ты красотой,

О музъ, питомица, любезна Мельпоменѣ,

Всѣхъ привела въ восторгъ, Твоихъ страшася бѣдъ,

Всякъ чувствами къ тебѣ, всякъ зритель былъ Танкредъ ¹).

¹) «Вѣстникъ Европы», 1812 г., ч. LXII, кн. 5.

Въ своемъ увлеченіи и поэтъ, и вся публика, не допускали никакой критики, но критика и сама смолкала передъ чуднымъ талантомъ Семеновой.

Такъ было въ Москвѣ, но не меньшіе, хотя и болѣе привычные, восторги возбуждала артистка и въ Петербургѣ. Каждый ея бенефисъ оставлялъ по себѣ долгую память у любителей театра: зрительная зала, всегда переполненная, вся залитая огнями, безпрестанно оглашаемая криками бурнаго и порывистаго восторга — все это придавало бенефисамъ Семеновой какой-то особый, привлекающій оттѣнокъ. Это была, по мѣткому выраженію князя Вяземскаго, своего рода «поэзія бенефисовъ». Задолго передъ этимъ торжественнымъ днемъ всѣ почитатели Семеновой приходили въ волненіе; авторы драматическихъ пьесъ на перебой старались поднести ей свои произведенія, надѣясь, что ея расцвѣтшій талантъ доставитъ имъ особенно блестящій успѣхъ. Гнѣдичъ, Катенинъ, Лобановъ, Жандръ, даже самъ Шаховской переводили для нея пьесы. Такъ, еще въ 1809 году, для ея перваго бенефиса Гнѣдячъ задумалъ перенести трагедію Вольтера «Заиру», и цѣлая компанія литераторовъ дружно откликнулась на его призывъ. Въ 1811 году, Катенинъ переводитъ для нея «Аріадну» Расина. Жандръ трудится надъ передѣлкой драматическаго представленія Шяллера, «Семелла»; Лобановъ посвящаетъ ей свой переводъ трагедіи Расина «Ифигенія въ Авлидѣ»; наконецъ, Моринъ, переводя «Меропу», даетъ Семеновой еще одинъ лишній разъ возможность посоперничать съ m-lle Georges и пожать новые лавры. Однимъ словомъ, время 1809—1819 годовъ было самой цвѣтущей порой артистической дѣятельности Семеновой. За этотъ періодъ она создаетъ цѣлую массу ролей: Герміону въ «Андромахѣ», Аріадну, Меропу, Гофолію, Антигону въ трагедіи Капниста, Клитемнестру, Эсфирь, Семирамиду, Камиллу въ «Гораціяхъ», Эдельмону въ передѣлкѣ «Отелло», Офелію въ передѣлкѣ «Гамлета», Медею, играетъ даже въ классическихъ пьесахъ Шиллера, Марію Стюартъ, Амалію и Семеллу, не отказываясь и отъ тѣхъ старыхъ ролей, которыя доставили ей извѣстность. Въ упоеніи своей славой она даже рѣшается испробовать свои силы на новомъ, ей совершенно чуждомъ, амплуа и принимается за роли комическія. Такъ, сыгравъ въ 1815 году въ свой бенефисъ Заиру, она для контраста и для того, чтобы выставить во всемъ разнообразіи свой талантъ, исполняетъ роль Маруси въ водевилѣ князя Шаховскаго «Казакъ-стихотворецъ»; берется затѣмъ за роль Эльмиры въ комедіи Грибоѣдова «Молодые супруги» и играетъ Кларансу въ пьесѣ «Влюбленный Шекспиръ». Правда, эти попытки лишь заставляютъ сожалѣть о самообольщеніи артистки, но толпа, не понимая, все же рукоплещетъ Семеновой, на этотъ разъ потому только, что она — Семенова. 3-го ноября 1817 года, умираетъ Яковлевъ, и съ этою смертью, по словамъ лѣтописца русскаго театра, «осиротѣла наша трагедія». Семенова одна осталась опорою классическому репертуару и, такъ какъ тогда этотъ репертуаръ не утратилъ еще своего господствующаго положенія, то она легко пришла къ тому убѣжденію, что она представляетъ собою главнѣйшую опору и вообще сценическаго искусства.

Къ сожалѣнію, это убѣжденіе не только не усилило въ ней желанія трудиться, но, наоборотъ, она стала еще шире, чѣмъ прежде. лользоваться своимъ положеніемъ первой и любимой публикой актрисы и почила на своихъ лаврахъ. Зачастую можно было услышать жалобы на ея лѣность и капризы, не разъ она отказывалась по какой либо прихоти играть, не разъ отговаривалась болѣзнью, ^не будучи больна, и вообще, нисколько не стѣсняясь, употребляла во зло излишнюю снисходительность дирекціи и публики. Успѣхи вскружили ей голову, и она вообразила себя театральной владычицей; будучи отъ природы вовсе не злой и не глупой, она развила въ себѣ самолюбіе, этотъ червь, такъ сильно гложущій сердце артистовъ. Малѣйшее противорѣчіе или даже замѣчаніе было ей непріятно. Привыкнувъ къ похваламъ и поклоненію, съ своимъ повелительнымъ выраженіемъ лица и величественной осанкой, она не могла выносить упрековъ и порицанія, какъ бы справедливы они ни были. Это глупое тщеславіе было причиною цѣлаго ряда театральныхъ ссоръ и, можетъ быть, оно играло немалую роль и въ тѣхъ жалобахъ на притѣсненія, которыя рѣшилась однажды принести Семенова государю императору на своего прежняго наставника, князя Шаховскаго. Счастье, улыбаясь, шло ей навстрѣчу, и все, что она хотѣла, исполнялось; какъ же ей было не капризничать, когда капризы эти сходили ей даромъ? Она желала главенствовать на сценѣ и главенствовала безраздѣльно впродолженіе почти 10 лѣтъ. Но всегда такъ продолжаться не могло, и скоро обстоятельства измѣнились.

Къ концу десятыхъ годовъ стала мало-по-малу обозначаться перемѣна въ текущемъ репертуарѣ, какъ бы подготовляя новый періодъ въ исторіи русскаго драматическаго искусства. Классическая трагедія, въ которой первенствовала Семенова, стала отступать на второй планъ, а впередъ продвигалась романтическая драма, и къ 1819 году уже явно можно было видѣть ея недалекую побѣду надъ прежнимъ направленіемъ. Съ паденіемъ классицизма Семеновой не было дѣла. По самому характеру своего дарованія она не могла играть въ драмахъ. «Это была, по выраженію Ѳ. В. Булгарина, богиня, которая сходила съ олимпа на землю только въ необыкновенныхъ случаяхъ, когда страсть надлежало возвысить до героизма»^[25]. Новое литературное теченіе должно было вызвать на дѣло и новое артистическое поколѣніе; подъ вліяніемъ романтической драмы сформировались таланты молодыхъ артистовъ, и вотъ въ концѣ 1818 года дебютировала на русской сценѣ артистка, которой суждено было прославиться именно въ этомъ новомъ родѣ пьесъ. Это была Александра Михайловна Колосова, впослѣдствіи Каратыгина, третья по счету и на этотъ разъ уже послѣдняя соперница Семеновой.

Громкимъ привѣтомъ встрѣтили молодую артистку театральные судьи того времени и провозгласили въ ней въ будущемъ замѣчательную трагическую актрису. Они ошибались въ опредѣленіи амплуа, но, какъ бы то ни было, достаточно было ихъ приговора, чтобы возбудить въ Семеновой зависть и тревожныя опасенія. Къ тому времени ей было ужъ за 30 лѣтъ, и она перешла на сильныя роли царицъ, но, первенствуя до сихъ поръ въ трагедіи, появлялась и въ роляхъ молодыхъ принцессъ, а именно въ этомъ самомъ амплуа и выступила Колосова. Понятно, что Семенова должна была встревожиться, и дѣйствительно она пустила въ ходъ все свое вліяніе, чтобы выказать свое неудовольствіе по поводу принятія на сцену Колосовой и дать ей его почувствовать. Къ счастію, въ то время въ Петербургѣ жила вдова князя Смоленскаго, княгиня Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова-Смоленская. Любя всею душою искусство и восхищаясь чуднымъ талантомъ Семеновой, она съ огорченіемъ смотрѣла на тѣ закулисныя дрязги, которыя затѣвала послѣдняя изъ мелкихъ, эгоистическихъ разсчетовъ, не понимая, на сколько это вредно для искусства. Княгиня старалась уговорить Семенову, и ея просвѣщенный умъ одержалъ верхъ надъ грубыми и необразованными понятіями артистки. Она указала ей, на сколько непристойно для нея, первой трагической артистки, бояться соперничества съ начинающей дебютанткой, и уговорила ее сыграть съ Колосовой вмѣстѣ въ переводной трагедіи Лобанова «Ифигенія въ Авлидѣ». Семенова въ сущности была доброй, хотя избалованной судьбой женщиной, и простыя, полныя правды рѣчи княгини нашли доступъ къ ея сердцу, тѣмъ болѣе, что онѣ сильно польстили ея самолюбію, и вотъ она выступила въ роли Клитемнестры, причемъ Ифигенно играла Колосова. Всѣ театралы присутствовали на этомъ спектаклѣ, и, по словамъ Колосовой, восторгъ публики былъ невыразимый. Вызывали и ее, и Семенову, и Семенова появилась вмѣстѣ съ дебютанткой, обняла ее въ виду у всей публики^[26]. Уже заслуженная и славная артистка какъ бы благословляла этимъ молодую дѣвушку на то самое поприще, на которомъ сама она пожала столько лавровъ. Это былъ благородный поступокъ со стороны Семеновой; къ сожалѣнію, природная доброта ея души сказывалась лишь минутами, и скоро опять темное чувство зависти овладѣло ея помыслами. Со смѣхомъ вспоминала потомъ артистка, бесѣдуя съ своей бывшей соперницей, былую вражду и непріятности, и обѣ онѣ называли это соперничество невозможнымъ^[27], но такъ только казалось имъ, спустя много лѣтъ, когда быльемъ поросло для нихъ прошлое, а въ тѣ давно минувшіе годы Колосова, хотя и на иномъ амплуа, но, все-таки, грозила Семеновой многимъ. Уже одно то должно было нарушать покой Семеновой, что любовь и восторги публики, до сихъ поръ безраздѣльно достававшіеся на ея долю, теперь должны были дѣлиться между ею и юною, едва выступавшей артисткой. Даже въ ея бенефисы стало замѣтно это раздѣленіе, и рядомъ съ вызовами бенефиціантки слышались и не менѣе шумные вызовы Колосовой. Такъ, когда 15-го мая 1819 года Семенова въ свой бенефисъ выступила въ «Медеѣ», то, не смотря на все преимущество любимой публикой исполнительницы главной роли, она должна была уступить часть своихъ лавровъ своей соперницѣ, а между тѣмъ роль Медеи была однимъ изъ ея лучшихъ созданій, и она замѣчательно вѣрно олицетворяла эту страстную и сильную въ любви и ненависти натуру. «Когда Медея, — разсказываетъ очевидецъ, — зарѣзавъ своихъ дѣтей, является въ изступленіи къ Язону: въ правой рукѣ она держитъ окровавленный кинжалъ, а лѣвой указываетъ на него, вперивъ свирѣпые глаза въ измѣнника, и говоритъ ему:

Взгляни…. вотъ кровь моя и кровь твоя дымится!

потрясающее впечатлѣніе овладѣвало зрителями и вызывало громъ рукоплесканій»^[28]. Но не менѣе громкимъ одобреніемъ привѣтствовали и Колосову, игравшую плаксивую и гораздо менѣе выгодную роль Креузы. Такъ публика колебалась въ своихъ симпатіяхъ между старой заслуженной любимицей и новымъ, возникающимъ свѣтиломъ. Каково же было переносить это колебаніе для Семеновой съ ея непомѣрнымъ самолюбіемъ, съ ея привычкою властвовать. Кто знаетъ, чѣмъ бы окончилось это соперничество, если бы оно не было прервано неожиданнымъ выходомъ въ отставку Семеновой.

При ея характерѣ и капризахъ немудрено было натолкнуться на непріятности, и это рано или поздно должно было случиться, особенно если принять во вниманіе личность тогдашняго директора театровъ, князя Тюфякина. Грубый и далеко не чуждый цинизма въ своемъ обращеніи съ артистами князь и самолюбивая, далеко занесшаяся Семенова столкнулись — произошли какія-то неудовольствія, и Семенова, не желая продолжать болѣе своей службы, подписала обязательство не требовать пенсіона за 20-тилѣтнюю службу, и 17-го января 1822 года покинула сцену, на которой такъ долго и такъ блестяще подвизалась^[29].

Ей легко было это сдѣлать, потому что тогда она была вполнѣ обезпечена въ матеріальномъ отношеніи. Еще гораздо ранѣе этого времени она сблизилась съ княземъ Иваномъ Алексѣевичемъ Гагаринымъ, съ самаго начала ея дѣятельности бывшимъ въ числѣ наиболѣе страстныхъ ея поклонниковъ. Сенаторъ и дѣйствительный тайный совѣтникъ, князь не походилъ на большинство тогдашней знати; въ немъ не было тѣхъ аристократическихъ замашекъ, которыя обыкновенно сопровождаютъ блестящее, но пустое тщеславіе. Любя страстно искусство во всѣхъ его формахъ, онъ восхищался красотою и талантомъ Семеновой, и скоро это преклоненіе передъ артисткой перешло въ любовь къ женщинѣ. Но и тутъ князь остался вполнѣ вѣренъ своему благородному характеру: онъ искалъ у Семеновой не той любви, которую обыкновенно ищутъ знатные люди у артистокъ; но полюбилъ её, какъ свою жену, и понятно, что Семеновой, живя съ нимъ, нечего было думать о будущемъ. Къ тому же спокойная и роскошная жизнь дѣлали свое дѣло; театръ ужъ иногда мѣшалъ ей, и неудивительно, что она могла въ порывѣ досады принести въ жертву самолюбію свою артистическую дѣятельность. Но, выйдя изъ театра, она не переставала, однако, любить сценическое искусство и не разъ невольно наводило на нее скуку отсутствіе привычныхъ и незабвенныхъ для каждой артистки впечатлѣній. Не разъ, можетъ быть, подъ вліяніемъ этого чувства, она устроивала домашніе спектакли и даже сама принимала въ нихъ участіе, играя вмѣстѣ съ любителями и нѣкоторыми молодыми артистами. Такъ, въ одинъ изъ подобныхъ спектаклей она впервые исполнила роль Саши въ комедіи Хмѣльницкаго «Воздушные замки». Но всё это не могло воротить ей прошлаго, я служило лишь дѣтской забавой, а между тѣмъ прошлое рисовалось все въ болѣе и болѣе привлекательномъ свѣтѣ. Со времени ея отставки прошло уже почти два года, и, чѣмъ далѣе, тѣмъ сильнѣе стала ощущаться потребность чего-то прежняго, знакомаго, оставшагося лишь въ воспоминаніяхъ; мечталось о славѣ, о бурныхъ восторгахъ, о сильныхъ, потрясающихъ впечатлѣніяхъ, выплыло на верхъ и самолюбіе, и захотѣлось снова увидѣть бывалое преклоненіе передъ своимъ талантомъ. Казалось, всё благопріятствовало удовлетворенію этихъ желаній. Мѣсто князя Тюфякина заступилъ уже другой, Майковъ; память о былыхъ непріятностяхъ какъ-то стушевалась, и вотъ ровно черезъ два года, 16-го января 1822 года Семенова снова появилась на сценѣ..

Назначенъ былъ бенефисъ ея бывшей соперницы, Валберховой. Потерявъ къ тому времени отца и мать, эта артистка осталась во главѣ многочисленнаго семейства. На ней лежала обязанность воспитать своихъ братьевъ и сестеръ, и при отсутствіи матеріальныхъ средствъ, ей было особенно дорого получаемое ею жалованье и бенефисные сборы. Можетъ быть, сострадая къ своей бывшей сослуживицѣ, а всего вѣроятнѣе, видя въ этомъ удобный предлогъ для выхода на сценѣ, Семенова предложила ей принять участіе въ ея бенефисѣ. Съ радостью согласилась на это бенефиціантка, и ни она, ни Семенова, не остались отъ этого въ проигрышѣ. Какъ только пронесся до столицѣ слухъ о предстоящемъ выходѣ любимой и давно уже невиданной артистки, какъ только была вывѣшена афиша, извѣщавшая о томъ, что она исполнитъ роль Клитемнестры въ «Ифигеніи въ Авлидѣ», — всѣ театралы пришли въ страшное волненіе. Каждому хотѣлось увидѣть свою любимицу, и уже за нѣсколько дней до спектакля всѣ билеты были распроданы. Сборъ достигъ неслыханной въ то время цифры 12,000 рублей ассигнаціями. Валберхова могла быть довольною, но еще болѣе была довольна Семенова. Громкій взрывъ рукоплесканій раздался при первомъ ея появленіи на сцену, и чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе возросталъ восторгъ публики. Это была одна изъ самыхъ дорогихъ, незабвенныхъ для Семеновой минутъ. Растроганная и умиленная этимъ привѣтомъ публики, передъ которой такъ долго не появлялась, артистка пришла въ то вдохновенное состояніе, которымъ характеризуются великіе художники. Вся прежняя сила ея таланта возвратилась къ ней и, позабывъ всё, она всецѣло отдалась переполнявшему ее чувству. Восхищенный Гнѣдичъ. который и теперь еще руководилъ ея дарованіемъ, говорилъ, что она отбросила въ сторону всѣ его наставленія и явилась истинной, самобытной художницей. Къ концу спектакля «восторгъ зрителей, — передаетъ очевидецъ: — дошелъ до чрезвычайныхъ размѣровъ и особенно въ сценѣ 4-го дѣйствія, когда Клитемнестра, прижимая къ своимъ объятіямъ Ифигенію, говоритъ съ упрекомъ Агамемнону. Сяла голоса Семеновой, омраченной горестью, была поразительна:

Безжалостный отецъ! свирѣпѣйшій супругъ!

Ты долженъ вырвать дочь изъ сихъ кровавыхъ рукъ;

Приди и, не страшась ни вопля, ни проклятій,

Дерзни исторгнуть дочь изъ материнхъ объятій.

При послѣднемъ стихѣ театръ огласился троекратнымъ взрывомъ аплодисментовъ, продолжавшихся нѣсколько минутъ…. Артистку какъ встрѣтили, такъ и проводили громомъ рукоплесканій. Лишь только опустился занавѣсъ, какъ вся публика стала вызывать Семенову, желая еще разъ увидѣться со своей любимицей. Только немногіе кричали еще: „Брянскаго!“. Когда онъ вышелъ, раздались возгласы: „не надо! не надо!!“ — и Семенова, къ которой относилась вся честь этого пріема, раскланялась передъ привѣтствовавшей ее публикой. „Колоссальный“, по выраженію того же современника, успѣхъ этого спектакля заставилъ дирекцію театра предложить Семеновой вновь возвратиться на сцену. и, конечно, она не отказалась отъ этого предложенія^[30].

Но, при заключеніи контракта, дирекція, памятуя о капризахъ и лѣности артистки, которые не разъ бывало отзывались на составѣ репертуара, существенно измѣнила условія контракта. Помимо 4,000 жалованья, она предложила Семеновой платить ей по 300 рублей за каждый выходъ. Въ результатѣ получалась сумма еще большая, чѣмъ та, которую получаютъ нынѣ артистки перваго амплуа, но дирекціи было выгодно тогда заключать подобное условіе. Она по прежнему опыту знала, что представленія Семеновой посѣщались чрезвычайно охотно; театръ былъ всегда полонъ? и потому съ одной стороны жалованье Семеновой съ избыткомъ окупалось дѣлаемыми ею сборами, съ другой стороны плата за каждый выходъ особо должна была заинтересовать ее матеріально и заставить играть болѣе часто. Подобная уловка дирекціи была примѣнена къ Семеновой впервые, и такимъ образомъ возникновеніе у насъ такъ называемой поспектакльной платы (разовыхъ) тѣсно связано съ именемъ этой артистки^[31].

Поступивъ снова на сцену, Екатерина Семеновна скоро дала себя почувствовать всему окружающему. Зная непомѣрную къ себѣ любовь публикя, матеріально обезпеченная, она еще болѣе, чѣмъ прежде, стала играть въ театрѣ роль чуть не полновластной владычицы. Сценическіе подмостки скоро напомнили ей былыя чувства, и въ душѣ ея опять зашевелились и мелочной эгоизмъ, и унизительная для нея зависть со всѣми тѣми послѣдствіями, которыя они влекутъ за собой. Начались безпрестанныя интриги, самолюбіе все болѣе и болѣе раздражалось… Въ то время среди всѣхъ свѣтилъ театральнаго міра особенно яркой звѣздой блистала Александра Михайловна Колосова, съ самыхъ первыхъ своихъ сценическихъ шаговъ, пробудившая къ себѣ въ Семеновой какое-то неукротимое чувство недоброжелательности. Изящная простота ея игры и благородство манеръ, развитой образованіемъ умъ и постоянный успѣхъ на сценѣ — все это еще болѣе теперь усилило въ Семеновой это чувство, хотя Колосова, играя уже, по большей части, въ романической драмѣ, рѣдко встрѣчалась съ ней. Пока еще жива была княгиня Смоленская, все мало-но-малу обходилось, но со времени ея смерти, 23-го іюля 1824 года, Семенова рѣшительно обрушилось на бѣдную Колосову всею тяжестью своего гнѣва, и, имѣя за собой большія связи, скоро вынудила ее рѣшиться на крайнюю мѣру — подать жалобы на притѣсненія со стороны начальства самому государю императору, а слѣдствіемъ этой жалобы было увольненіе Колосовой отъ службы. Правда, Александра Михайловна, впослѣдствіи, разсказывая эту грустную исторію въ своихъ воспоминаніяхъ, ни словомъ не упоминаетъ при этомъ о Семеновой, но въ частныхъ разговорахъ, передавая ее близкимъ ей людямъ, она прямо указывала на Семенову, какъ на виновницу всѣхъ этихъ непріятностей^[32]. И современникъ этой исторіи, будущій супругъ Колосовой, В. А. Каратыгинъ, описывая это происшествіе въ письмѣ къ Катенину, такъ заключаетъ свое описаніе: „Вотъ бабья дружба! Семенова со смерти миротворицы Кутузовой и рветъ, и мечетъ на Колосовыхъ; ругаетъ ихъ не на животъ, а на смерть — этого должно было ждать“…^[33]. Такимъ образомъ хоть не прямое, но косвенное участіе Семеновой въ этомъ увольненіи Колосовой отъ театра несомнѣнно тѣмъ болѣе, что стоило только послѣдней снова поступить на сцену въ октябрѣ 1825 года, какъ снова начались и интриги Семеновой, которая рѣшительно не пропускала ни одного случая, чтобы хоть чѣмъ нибудь уколоть нелюбимую ею артистку. До какихъ мелочей простиралась зависть Семеновой, можетъ служить примѣромъ слѣдующій случай. Къ тому времени князь Шаховской выхлопоталъ постановленіе о томъ, чтобы наканунѣ спектакля на афишѣ не выставлять именъ участвующихъ въ немъ артистовъ, но ради Колосовой было сдѣлано исключеніе, какъ вообще ради всякой дебютантки. Семенова, недовольная этимъ, объявила, что она не выйдетъ на сцену, если ея имя наканунѣ не будетъ выставлено на афишѣ, и она вопреки утвержденному самимъ государемъ постановленію стала выставляться. „На что же всѣ эти правила?!“ — съ негодованіемъ замѣчаетъ въ своемъ дневникѣ Андр. Bac. Каратыгинъ^[34], и дѣйствительно трудно было не чувствовать негодованія при видѣ всѣхъ интригъ и продѣлокъ Семеновой.

Читая хронику русскаго театра, на каждомъ шагу сталкиваешься съ новыми проявленіями ея произвола. Всегда и вездѣ почти она являлась главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, а начальство или безпрекословно подчинялось ея прихотямъ, или смотрѣло на нихъ сквозь пальцы. Благодаря такому поощренію, капризы артистки все усиливались и, наконецъ, не ограничиваясь своимъ закулиснымъ вліяніемъ, она и изъ публики захотѣла сдѣлать послушное орудіе своихъ мелкихъ интригъ и вздумала руководствовать ея мнѣніями, чуть что не прямо требуя, чтобы зрители апплодировали только тѣмъ, кому покровительствуетъ она, шикали ея врагамъ и однимъ словомъ подчинялись ея капризамъ такъ же, какъ имъ подчинялось и начальство. Въ этомъ отношеніи, чрезвычайно характернымъ для исторіи тогдашнихъ порядковъ и біографіи самой Семеновой эпизодомъ служитъ ея столкновеніе съ извѣстнымъ въ свое время драматическимъ писателемъ и критикомъ П. А. Катенинымъ.

Это случилось 18-го сентября 1822 года въ бенефисъ актера Толченова. Шла „Поликсена“ съ новымъ распредѣленіемъ ролей. Пирра игралъ тогда еще молодой, только-что поступившій на сцену Василій Каратыгинъ, Гекубу — Семенова, которая до сихъ поръ ни разу не выступала съ Каратыгинымъ въ одной пьесѣ, играя всѣ свои роли съ Брянскимъ. Она не жаловала Каратыгина за его пріятельскія отношенія къ Колосовымъ, и этому спектаклю суждено было еще болѣе усилить эту вражду. Пріемъ молодаго артиста, какъ единогласно утверждаютъ всѣ современники, былъ удивительный. Публика любила его, и послѣ каждаго его монолога раздавались бурные аплодисменты. Страшная желчь и зависть поднялись въ сердцѣ Семеновой, но безсильная помѣшать успѣху своего товарища, она рѣшилась хоть чѣмъ нибудь высказать свою злобу и негодованіе публикѣ, которая, казалось, ради Каратыгина забывала и ее, и покровительствуемую ею Азаревичеву. Не лишенная дарованія, но совсѣмъ негодная для ролей трагическихъ, Азаревичева, не смотря на руководство и протекцію Семеновой, рѣшительно не могла равняться съ Колосовой, а Семеновой того только и хотѣлось. Пользуясь отсутствіемъ Колосовой за границу, она думала приготовить ей въ лицѣ Азаревичевой опасную соперницу, но публика, склонявшаяся передъ геніемъ Екатерины Семеновны, не захотѣла склоняться передъ ея капризами, и Азаревичеву всегда принимали плохо. Такъ было и на этотъ разъ. Семенова, однако, не обратила на это вниманія, и раздраженная успѣхомъ Каратыгина, уязвленная въ самое больное свое мѣсто, она пошла наперекоръ желаніямъ публики, и, когда по опущеніи занавѣса ее стали вызывать одну, она вышла съ Азаревичевой и, отступивъ нѣсколько шаговъ назадъ, безмолвно указала публикѣ на свою ученицу, какъ на ту, къ которой должны относиться всѣ рукоплесканія зрителей. Надо знать, какъ дорого цѣнились въ то время вызовы, считавшіеся высшей наградой для артиста, чтобы понять все неприличіе этого поступка Семеновой. Бывшая въ театрѣ публика заволновалась, раздались крики: „Азаревичеву не надо“! произошелъ шумъ, г. Катенинъ, мнѣнія котораго очень цѣнились тогда любителями театра, громко замѣтилъ, что выводить Азаревичеву было со стороны Семеновой дерзостью и что публика не позволитъ артисткѣ играть ею по произволу. Все это не могло не дойдти до слуха Семеновой. Катенина она не любила и раньше: онъ подготовлялъ для сценическаго поприща и Колосову, и Каратыгина, а этого уже было довольно, чтобы возбудить въ Семеновой чувство непріязни. Къ тому же Катенинъ не разъ во всеуслышаніе порицалъ ея собственныя слабости и часто не безъ злости подсмѣивался надъ ея самолюбіемъ. Понятно поэтому, что уже издавна накоплявшаяся къ нему злоба Семеновой теперь должна была дойдти до высшихъ своихъ предѣловъ, и дѣйствительно раздраженная Семенова на другой же день лично отправилась къ тогдашнему петербургскому генералъ-губернатору, графу Милорадовичу, съ жалобой на Катенина. Разсказавъ ему, можетъ быть, еще въ преувеличенномъ видѣ все происшедшее въ театрѣ, она заявила, что, если онъ не запретитъ Катенину ѣздить на тѣ спектакли, въ которыхъ она участвуетъ, то она не покажется болѣе передъ публикой. Милорадовичъ самъ не долюбливалъ Катенина за то, что тотъ нерѣдко открыто говаривалъ противъ его театральныхъ распоряженій, и потому, призвавъ его къ себѣ, объявилъ ему о рѣшеніи Семеновой и сказалъ, что, такъ какъ исполненіе этого рѣшенія было бы очень непріятно для публики, то онъ, графъ, проситъ его не посѣщать болѣе театра въ то время, когда Семенова будетъ играть. Съ Катенина была взята въ этомъ подписка, но дѣло еще этимъ далеко не кончилось. Графъ Милорадовичъ донесъ обо всемъ государю, повидимому, въ нѣсколько превратномъ свѣтѣ, и вотъ, 7-го ноября 1822 года, Катенину было повелѣно выѣхать изъ столицы^[35]. Трудно себѣ представить въ настоящее время, чтобы прихоти какой бы то ни было артистки такъ поощрялись начальствомъ и вызывали подобныя послѣдствія. И теперь въ театрахъ ведутся интриги, и теперь онѣ составляютъ непреодолимое зло, но теперь, по крайней мѣрѣ, онѣ не выходятъ дальше кулисъ, и ни одна изъ актрисъ не рѣшится такъ безцеремонно бравировать мнѣніемъ публики и обществомъ, какъ это было съ Семеновой. Невольно скажешь вмѣстѣ съ Грибоѣдовымъ:

Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ!

Но фактъ на лицо, и по неволѣ приходится вѣрить, тѣмъ болѣе, что онъ находитъ себѣ объясненіе въ томъ положеніи, которое занимала тогда въ театрѣ Семенова.

Странное было это положеніе. Сила ея, какъ мы видѣли, была велика, почти неограниченна среди начальства и актеровъ и простиралась даже на публику. Въ зрительной залѣ ее любили и превозносили до небесъ, но, не смотря на весь этотъ блескъ и славу, Семенова. все-таки, оставалась одинокой и среди общаго теченія тогдашней театральной жизни, и среди закулисныхъ партій. Къ Шаховскому она примкнуть не могла: тотъ хорошо помнилъ тѣ непріятности, которыя она ему когда-то доставляла, и очень косо смотрѣлъ на нее. Отъ Колосовой и Каратыгина она сама отшатнулась, и не даромъ посреди закулисныхъ раздоровъ её всё же болѣе влекло къ Шаховскому, чѣмъ къ молодой партіи Колосовой: она какъ бы инстинктивно чувствовала, что Колосовой и Каратыгину суждено замѣнить для публики её, нѣкогда безраздѣльно царившую въ театрѣ. Она видѣла въ нихъ нѣчто молодое, свѣжее, что вышло впередъ и мало по-малу затмѣвало то старое. представительницей котораго на сценѣ являлась она. Лишь ею держался прежній классицизмъ, лишь ея всемогущій талантъ заставлялъ публику хоть изрѣдка наслаждаться нѣкогда излюбленными, но теперь уже ставшими надоѣдать пьесами Расина и Вольтера. И публику, и авторовъ, и самихъ актеровъ еще съ конца десятыхъ годовъ потянуло къ новому теченію — романтической драмѣ, и теперь за нею была рѣшительная побѣда. Трагическій репертуаръ какъ-то обособился, какъ-то мало разнообразился… Семенова, можетъ быть, хорошо и не сознавала этого паденія классицизма, но за то она инстинктивно должна была чувствовать» что ея время проходитъ, если уже не прошло, что новое, молодое и свѣжее теченіе беретъ верхъ надъ старымъ, и вотъ она возненавидѣла тѣхъ изъ артистовъ, кто стоялъ во главѣ этого теченія. Колосова и Каратыгина подверглись особенно сильному преслѣдованію, и мы видѣли, до какихъ геркулесовыхъ столбовъ доходила вражда къ нимъ Семеновой.

Но стараясь закулисными раздорами затоптать представителей новаго теченія, въ своей дѣятельности она рѣшилась пойдти ему навстрѣчу, — и вотъ идетъ цѣлый рядъ попытокъ Семеновой выступить въ романтической драмѣ. Такъ, 12-го мая 1822 года, она играетъ Ксенію въ драмѣ Коцебу «Нашествіе Батыя на Венгрію»; такъ, 23-го ноября того же года она выступаетъ въ романтической комедіи князя Шаховскаго «Таинственный Карло» и другихъ пьесахъ подобнаго рода, но всѣ эти попытки, за исключеніемъ одной только роли страстной и мстительной Заремы въ «Бахчисарайскомъ фонтанѣ», оканчиваются неудачей. Въ своемъ метаніи изъ стороны въ сторону, въ этомъ безсильномъ желаніи идти вслѣдъ за новымъ теченіемъ, артистка бросается уже въ совершенно ей чуждую область и снова возобновляетъ свои прежнія попытки играть въ комедіи. Такъ, 15-го января 1823 года, она на публичной сценѣ выступаетъ въ игранной его когда-то на любительскомъ спектаклѣ роли Саши въ комедіи Хмѣльницкаго «Воздушные замки», а еще раньше, 11-го декабря 1822 года, въ бенефисъ Самойловой играетъ Ѳеклу въ комедіи Крылова «Урокъ дочкамъ». Трудно удачнѣе охарактеризовать эти спектакли, чѣмъ это сдѣлалъ самъ авторъ послѣдней комедія, Крыловъ. Когда его кто-то спросилъ, понравились ли ему его дочки, онъ сказалъ: «Хороши-то — онѣ хороши, только названіе комедіи нужно было бы измѣнить: это былъ урокъ не дочкамъ, а бочкамъ»^[36]. И дѣйствительно, если раньше притязанія Семеновой на комическій талантъ были смѣшны, то теперь они еще болѣе обличали въ ней рѣшительное отсутствіе артистическаго такта. Къ тому времени ей было уже подъ 40 лѣтъ, фигура ея пополнѣла, и странно было видѣть почтенную лѣтами артистку разъигрывающею 16-тилѣтнихъ наивностей. Даже въ трагедіи, которая была болѣе сродна ея таланту, она уже казалась старой и неподходящей къ ролямъ молодыхъ принцессъ, и тѣ, кто видѣлъ артистку въ эту пору въ ея блестящихъ прежнихъ созданіяхъ — Ксеніи, Моинѣ, и другихъ, находилъ ея игру «далеко не безукоризненною». Въ удѣлъ Семеновой теперь должны были исключительно достаться такъ называемыя роли царицъ, какъ Клитемнестра, Медея или Меропа. Гдѣ нужна была молодость и выраженіе нѣжной, юной, едва разцвѣтающей жизни, она уже не могла играть съ прежнимъ вдохновеніемъ. Наоборотъ, роли сильныя, полныя той жгучей, всеразрушающей страсти, которая загорается уже въ лѣта поздней молодости, — эти роли ей особенно удавались, и въ нихъ она стала пользоваться наибольшимъ успѣхомъ. Но, при вторичномъ поступленіи на сцену, ей уже рѣдко приходилось создавать новыя роли подобнаго амплуа. Миновала та пора, когда авторы и переводчики драматическихъ пьесъ готовы были къ ея услугамъ. Рѣдко-рѣдко какой нибудь отсталый поклонникъ классицизма переводилъ новую драму Расина или сочинялъ свою оригинальную трагедію по лже-классическимъ образцамъ, и Семеновой доставалась новая работа. Большей же частью, ей приходилось повторять свои прежнія созданія, и ради нея возобновлялись «Медея», «Ифигенія въ Авлидѣ», «Семелла», «Меропа», «Семирамида»… Поклонники ея таланта часто жаловались на долгій ея «сонъ», на то, что она «запускаетъ свое дарованіе»^[37], но жалобы эти были лишь отчасти справедливы. Семеновой поневолѣ приходилось оставаться на одномъ мѣстѣ. Пѣсня ея была спѣта, и незамѣтно для самой себя, незамѣтно для публики, она со своимъ классицизмомъ становилась въ сторонѣ отъ общаго теченія, дѣлалась ненужною, лишней. Вотъ почему, если до 20-хъ годовъ новыя творенія артистки считаются десятками, теперь, послѣ ея вторичнаго поступленія на сцену, за 4 года можно назвать развѣ только одно дѣйствительно блестящее ея созданіе — это Федру.

Еще задолго до выхода въ отставку Семеновой, Лобановъ задумалъ перенести для нея эту трагедію Расина, но неожиданное увольненіе артистки отъ театра заставило переводчика, какъ онъ самъ говоритъ въ предисловіи къ своему переводу, отказаться отъ своего труда, ибо одна Семенова съ ея великимъ трагическимъ талантомъ могла, до его мнѣнію, достойнымъ образомъ воспроизвести ужасныя страданія Федры. Поэтому стоило лишь Семеновой вторично появиться на сценѣ, какъ Лобановъ снова принялся за начатый переводъ, и 9-го ноября 1823 года Семенова уже выступала въ «Федрѣ». Въ памяти артистки еще живо рисовался нѣкогда особенно плѣнявшій ее въ этой роли образъ m-lle Georges, и при своемъ исполненіи она не могла удержаться отъ подражанія ей. Федра-Семенова была болѣе или менѣе сколкомъ съ Федры m-lle Georges; только глубокая, поражающая сила страсти выражалась у Семеновой съ несравненно большимъ вдохновеніемъ, чѣмъ у m-lle Georges, и оживляла все исполненіе. Успѣхъ артястки былъ громадный. Уже въ первомъ актѣ, когда Федра и хочетъ, и не рѣшается признаться Энонѣ въ гибельной любви своей къ сыну, она увлекла всю зрительную залу. Федра боится произнесть завѣтное имя «Ипполитъ», она ждетъ, чтобы Энона сама догадалась, и когда та дѣйствительно догадалась, она едва внятно, полная робости и и недовѣрія яроизноситъ полустишіе:

Ты назвала его!

«Троекратные взрывы рукоплесканій сопровождали эти слова ея. Вообще роль Федры, — заканчиваетъ свое описаніе этого спектакля Араповъ, — была вѣнцомъ славы Семеновой»^[38] И дѣйствительно эта роль явилась, можно сказать, послѣднею, лебединою пѣснею этого чуднаго таланта. Съ 1823 года Семенова играла еще не разъ въ новыхъ пьесахъ, но уже эти ея роли не были вдохновенными созданіями артистки и безслѣдно забылись публикой, тогда какъ память о «неподражаемой Федрѣ» долго сохранялась еще у старыхъ театраловъ и особенно у поклонниковъ классицизма. Это представленіе было ихъ торжествомъ, но какъ сильно было ихъ ликованіе при этомъ достопамятномъ спектаклѣ, такъ же сильно пришлось имъ скоро и опечалиться. Успѣхъ «Федры» не спасъ погибавшія классическія традиціи: онѣ все дальше и дальше отступали на задній планъ и наконецъ окончательно рушились. Спустя два года послѣ представленія «Федры», единственная артистка, которою еще держались эти традиціи, Семенова покинула сцену. Въ началѣ 1826 года на сценѣ Большаго театра она въ послѣдній разъ простилась съ публикой въ роли Ольги въ трагедіи Крюковскаго «Пожарскій», — и навѣки закатилась ея артистическая звѣзда.

Съ этихъ поръ жизнь артистки существенно измѣняется. Нѣтъ уже въ ней ни прежняго оживленія, ни быстрой смѣны различныхъ впечатлѣній, ни кипучей творческой дѣятельности. Мало-по-малу всѣ страсти улегаются, застываютъ въ разъ опредѣленныя очертанія, не движутся, не живутъ… Мѣрно, разъ заведеннымъ чередомъ пошла жизнь, и рѣдко-рѣдко что либо нарушало ея обычное теченіе. Не сразу, конечно, могъ установиться такой порядокъ; цѣлый годъ со времени отставки Семеновой прошелъ для нея еще подъ живымъ вліяніемъ недавнихъ впечатлѣній, но семейныя и матеріальныя заботы брали свое. Свобода артистки была уже связана: 15-тилѣтняя жизнь съ княземъ И. А. Гагаринымъ, четверо дѣтей — одинъ сынъ и три дочери — должны были навѣки сдѣлать ихъ неразлучными. Скоро князю Ивану Алексѣевичу пришлось совсѣмъ покинуть Петербургъ: обширныя тамбовскія имѣнія съ 4,000 душъ крестьянъ требовали за собой лучшаго, ближайшаго надзора, — и вотъ въ февралѣ 1827 года Екатерина Семеновна переселяется вслѣдъ за княземъ въ Москву. Здѣсь у князя было немало родни; живы еще оставались родныя сестры его — вдовы и бездѣтный вдовецъ, его дядя, князь Петръ Ивановичъ Гагаринъ. Всѣ они благосклонно приняли Екатерину Семеновну въ кругъ своей семьи, а князь Петръ Ивановичъ, знавшій ее и раньше, теперь особенно ее полюбилъ, своей старческой опытностью и умомъ угадавъ въ ней любящее сердце и природную доброту души, которая теперь могла обнаружиться во всей своей красѣ, когда неизбѣжное почти въ каждой артисткѣ самолюбіе и родъ зависти не находили себѣ болѣе пищи. Цѣня человѣка только по его внутреннимъ достоинствамъ, князь Петръ Ивановичъ уже давно совѣтовалъ своему племяннику закрѣпить свой союзъ съ Семеновой въ церкви, передъ алтаремъ Божіимъ; теперь онъ сталъ еще болѣе настаивать на этомъ бракѣ, и Семенова, прежде этому противившаяся, теперь начала мало-но малу поддаваться его внушеніямъ. Прежде ее удерживала боязнь, что званіе княгини несовмѣстимо со званіемъ артистки; теперь эта боязнь утратила свою силу. Дореформенный покой, въ которомъ почивала тогда Москва, ея медленно и вяло текущая жизнь, повѣяли на артистку чѣмъ-то усыпляющимъ… Её невольно потянуло къ спокойной, лишенной тревогъ семейной жизни, — и вотъ уже послѣ смерти князя Петра Ивановича, въ маѣ 1828 года, въ церкви, что въ Лужникахъ, невдалекѣ отъ Дѣвичьяго ноля, раннимъ утромъ состоялась въ присутствіи немногихъ родныхъ и знакомыхъ свадьба Семеновой, и она изъ безродной артистки стала княгиней Екатериной Семеновной Гагариной^[39].

Такъ законнымъ образомъ закрѣпился ея давнишній союзъ съ княземъ Иваномъ Алексѣевичемъ, но эта перемѣна по формѣ не могла измѣнить всего строя ея жизни, и дни попрежнему шли за днями съ своими обычными, разъ установившимися интересами. Но и посреди этого ровнаго переживанія изо дня въ день, когда все улегалось и успокоивалось въ душѣ, Екатерина Семеновна не утратила былой любви своей къ искусству. Нерѣдко собирались у нея въ домѣ ея прежніе поклонники: Аксаковъ, Надеждинъ, Погодинъ, даже самъ нѣкогда преклонявшійся передъ «очаровательной Клитемнестрой» Пушкинъ, и тутъ, среди старыхъ знакомыхъ, стояло только упомянуть о театрѣ, какъ снова оживлялось бывалымъ одушевленіемъ все еще прекрасное лице Семеновой, разгорались ея большіе, красивые глаза, и безъ умолку готова была она бесѣдовать объ искусствѣ, о сценѣ, о прошломъ, и разсказы шли за разсказами, воспоминанія смѣняли воспоминанія. Лѣта уходили, но жаръ души, уже успокоивающейся подъ вліяніемъ приближающейся старости, все еще таялся въ глубинѣ сердца и готовъ былъ отозваться на призывъ. Любовь къ сценѣ не разъ проявлялась и не въ однихъ разговорахъ объ искусствѣ, не разъ выступала Екатерина Семеновна на домашнихъ театрахъ своихъ знакомыхъ, даже сама устроила у себя театръ, а въ 1830 году, имѣя около 50 лѣтъ, рѣшилась снова появиться передъ публикой ради благотворительныхъ цѣлей, въ залѣ московскаго благороднаго собранія; здѣсь она сыграла одно изъ лучшихъ своихъ созданій — Медею, и, кромѣ того, выступила въ знаменитой буржуазной драмѣ Коцебу «Ненависть къ людямъ и раскаяніе», гдѣ въ сценѣ прощанія съ мужемъ и дѣтьми, говорятъ, заставляла зрителей плакать. Эти спектакли были искрами, ярко озарявшими ея однообразную жизнь, въ эти вечера ей вновь приходилось переживать сладкія, исполяенныя радости мгновенія. Но этимъ же спектаклямъ суждено было и еще одинъ лишній разъ подтвердить, что Семенова во время покинула сцену. Не прошло и 5 лѣтъ съ этого времени, а русское искусство уже на столько двинулось впередъ, что и отъ пріемовъ игры артистки, и отъ тѣхъ традицій, которыхъ она свято держалась, повѣяло какимъ-то анахронизмомъ. Судьба, казалось, скрѣпляла свой приговоръ надъ артистической дѣятельностью Семеновой и указывала, что ей осталась одна сфера — семейная жизнь. Екатерина Семеновна и отдалась этой жизни, но и здѣсь ей скоро пришлось встрѣтиться съ несчастіемъ: 12-го октября 1832 года, умеръ князь Иванъ Алексѣевичъ, проживъ неразлучно съ Семеновой болѣе 20-ти лѣтъ, а черезъ годъ въ сентябрѣ 1833 года овдовѣвшая княгиня отдала замужъ свою старшую дочь, княжну Надежду Ивановну, за начальника отдѣленія въ департаментѣ министерства юстиціи, Матвѣя Михайловича Карніолинъ-Пинскаго. Не много радости принесъ Екатеринѣ Семеновнѣ этотъ бракъ. На старости лѣтъ, когда она болѣе всего нуждалась въ покоѣ, когда думала найдти новыя радости въ счастьѣ своихъ дѣтей, ей пришлось изъ-за этого брака мучиться и страдать. Счастье, съ такой привѣтливой улыбкой шедшее ей въ началѣ жизни навстрѣчу, подъ конецъ ея измѣнило Семеновой. Въ 1845 году, Карніолинъ-Пинскій началъ противъ своей жены уголовное преслѣдованіе; разъ возбужденное дѣло затянулось на цѣлыя 8 лѣтъ, и Семеновой не суждено было дождаться его окончанія. На него она положила всѣ свои силы; ѣздила въ Петербургъ, хлопотала, не жалѣла денегъ, но время шло; и деньги тратились, и здоровье подъ вліяніемъ заботы, тревогъ и старости все ухудшалось. Это былое тяжкое, грустное для Семеновой время, но даже здѣсь, даже при постоянно угнетающихъ душу непріятностяхъ, она не забывала сцены и любимаго ею искусства. Заѣзжая въ Петербургъ, она не одинъ разъ уступала желанію своихъ неизмѣнныхъ поклонниковъ и на дачѣ извѣстнаго въ свое время богача, А. К. Галлера, игрывала на его домашнемъ театрѣ. Въ послѣдній разъ она сыграла передъ публикой за два года до своей смерти, въ 1847 году, въ домѣ Энгельгардта. Ей было ужъ болѣе 60-ти лѣтъ. Слѣды ея нѣкогда поразительной красоты еще сохранились, въ ея голосѣ еще попрежнему звучали обаятельныя, проникающія въ душу нотки, а, главное, въ ней оставался какъ бы нетлѣннымъ святой огонь вдохновенія и, повинуясь его велѣнію, внутреннему чувству своей души, она все еще была минутами прекрасна, не смотря на всю устарѣлость своей игры. Молодежь, которая не помнила былыхъ созданій артистки, съ пренебреженіемъ и усмѣшкой смотрѣла на нее, эту «верховную жрицу Мельпомены», и, всегда крайняя и рѣзкая въ своихъ приговорахъ, спрашивала: «неужели эти развалины могли быть когда нибудь знаменитостью»? «Да, можетъ быть, это были и развалины, — замѣчаетъ, припоминая эти спектакли, П. А. Каратыгинъ, — но развалины Колизея, на которыя художники и теперь еще смотрятъ съ благоговѣніемъ»^[40]… И дѣйствительно, если старикамъ, быть шжетъ, потому только и дороги, и пріятны были минуты ея игры, что напоминали имъ ихъ молодые годы, если при видѣ своей современницы они, быть можетъ, сами возсоздавали въ своемъ воображеніи ея нѣкогда дивныя созданія, то все же неправа была и молодежь, въ своемъ увлеченіи не могшая оцѣнить ея талантъ по тѣмъ позднимъ его искоркамъ, которыя проблескивали въ игрѣ престарѣлой, уже близкой къ смерти Семеновой. Черезъ два года, 1-го марта 1849 года, все еще подъ бременемъ хлопотъ о судьбѣ своей несчастной дочери, она скончалась на ея рукахъ, кто говоритъ — отъ тифозной горячки, кто — отъ паралича^[41].

Скромны и не блестящи были ея похороны. Семенову уже забыли. То поколѣніе, которое восхищалось ею, сходило въ могилу, новое, ей незнакомое и чуждое, заступало его мѣсто. Не много людей проводило покойную на Митрофаніевское кладбище. Семья Каратыгиныхъ и среди нихъ ея бывшая соперница Колосова, Брянскій, Сосницкій, да еще нѣсколько другихъ знакомыхъ и родныхъ отдали ей послѣднюю честь. Тихо, ни для кого незамѣтно прошла ея смерть, какъ будто умерла простая, ничѣмъ неизвѣстная женщина. Такова общая судьба всѣхъ сценическихъ дѣятелей:

…Скоро и безслѣдно передъ мыслію

Скользитъ искусство пламенное мимо.

Но современники, которымъ она доставляла глубокое наслажденіе своей дивной игрой, сохранили намъ разсказы о ея дѣятельности; въ ихъ одушевленныхъ увлеченіемъ воспоминаніяхъ какъ бы отпечатлѣлся передъ нами образъ ея могучаго, дивнаго дарованія, и мы теперь, взвѣшивая всѣ темныя и свѣтлыя ея стороны, помянемъ ее добрымъ словомъ. Золотыми буквами запишется ея имя на скрижаляхъ исторіи русскаго театра. Геніальная, самобытная натура метеоромъ промчалась она по русской сценѣ, и пусть, какъ метеоръ, не оставила за собой слѣда въ видѣ прочно основавшейся школы, пусть необразованная и неразвитая, не усовершенствовала своего природнаго дарованія, но за то минутами ея вдохновенной игры передъ глазами современниковъ открывались новыя, имъ доселѣ невѣданныя тайны искусства, въ цѣломъ рядѣ блестящихъ созданій она воспроизвела имъ творенія Озерова, воскресила величавыхъ героинь Корнеля и Расина, а, главное, своей игрой и мучила, и очаровывала столько тысячъ сердецъ, доставляя пользу и наслажденіе лучшимъ людямъ своего времени, а

Кто лучшимъ современникамъ приноситъ

Благую пользу, — не умретъ во вѣки.

А. Н. Сиротининъ.

"Историческій вѣстникъ", № 9, 1886.

---

1. Русская Старина, 1872 г., т. VI, стр. 289.
2. Семейн. хрон. и воспомин. С. Т. Аксакова, изд. 1879 г., стр. 432.
3. Записки П. А. Каратыгина, 1880 г., стр. 108.
4. Записки П. А. Каратыгина, стр. 110.
5. Сем. хрон. и восп. С. Т. Аксакова, стр. 457.
6. Лѣтопись руск. театра Арапова, стр. 201.
7. Воспом. Ф. Ф. Вигеля, изд. 1866 г., ч. 5, стр. 35.
8. Репертуаръ, 1840 г., кн. 7, стр. 25.
9. Первая трагедія Озерова «Смерть Олега Древлянскаго», поставленная въ первый разъ въ 1798 г. на петербургскомъ театрѣ, успѣха не имѣла.
10. Сочиненія Озерова, изд. 1817 г., стр. XLV—XLVI.
11. «Отеч. Записки». 1855 г., № 9, стр. 146—147.
12. Восп. А. Я. Каратыгиной, «Русск. Вѣст.», 1881 г., № 4, стр. 571.
13. Восп. С. П. Жихарева, «Отеч. Зап.», 1854 г., № 10, стр. 130.
14. Театральн. воспом. P. М. Зотова, изд. 1860 г., стр. 82.
15. Сем. хрон. и восп. С. Т. Аксакова, стр. 444—445.
16. Репертуаръ рус. театра, 1841 г., кн. 10, стр. 36.
17. Сем. хрон. и восп. С. Т. Аксакова, стр. 433.
18. Біогр. Н. И. Гнѣдича, сост. Виленкинымъ, въ изд. соч. Гнѣдича, 1884 г., стр. 49.
19. Сем. хрон. и восп. С. Т. Аксакова, стр. 433.
20. Восп. Жихарева, «От. Зап.», 1854 г., № 11, стр. 36.
21. «Историч. Вѣстн.», 1880 г., т. II, стр. 680.
22. Семейн. хрон. и воспом. С. Т. Аксакова, стр. 433.
23. «Вѣстникъ Европы», 1812 г., ч. LXI, № 2, стр. 158.
24. Воспом. Н. Горчакова. Реп. и пант. рус. теат., 1843 г., кн. 7, стр. 4.
25. Воспоминанія Ѳ. В. Булгарина, «Пантеонъ», 1840 года, ч. 1, стр. 86.
26. Воспоминанія А. М. Каратыгиной, «Русскій Вѣстникъ», 1881 года, № 4, стр. 568.
27. «Русская Старина», 1880 года, іюль, стр. 570.
28. Записки П. А. Каратыгина, 111—112.
29. Лѣтоп. рус. теат. Арапова, стр. 294.
30. Лѣт. руc. театра, стр. 311—315. Ст. также „Руc. Стар.“, 1880 г., № 10, стр. 272, и Записки П. А. Каратыгина, стр. 109.
31. Записки П. А. Каратыгина, стр. 107. См. также Лѣт. рус. теат., стр. 314.
32. „Русская Старина“, 1880 г., № 11, стр. 275.
33. Ibidem, стр. 287.
34. Ibidem, стр. 275.
35. Лѣт. рус. теат. стр., 328—329. См. также „Записки“ П. А. Каратыгина, стр. 89—92.
36. Записки П. А. Каратыгина, стр. 243.
37. «Русск. Архивъ», 1881, кн. 1, вып. I, стр. 147.
38. Лѣт. рус. теат. стр. 345—346.
39. Русск. Стар., 1873 г., № 2, стр. 266—267.
40. Записки Каратыгина, стр. 115—116.
41. Зап. Каратыгина, стр. 116, и «Рус. Ст.», 1873 г., № 2, стр. 268.