ЕНОТОВАЯ ШУБА.[править]
Лермонтовъ.
I.[править]
Александръ Андреевичъ Жмуринъ принадлежалъ къ числу тѣхъ счастливыхъ мужей, которые выходятъ въ отставку корнетами, но въ весьма-скоромъ времени получаютъ окружность формъ, болѣе соотвѣтствующую высшему чину, которые любятъ покутить на сторонѣ отъ своихъ нѣжныхъ женъ, любятъ гадать вечеръ или обѣдъ, о которомъ бы говорили, считаютъ необходимымъ разсказать при дамахъ, для оживленія общества, скандалёзный анекдотъ, заказываютъ платье у моднаго портнаго, разъѣзжаютъ въ покойныхъ экипажахъ и вообще, какъ выражаются ихъ управители и камердинеры, живутъ въ свое удовольствіе.
Онъ нанималъ богатую квартиру съ французскими обоями на одной изъ аристократическихъ петербургскихъ улицъ и принималъ у себя разъ въ недѣлю всѣхъ жаждущихъ преферанса и хорошаго ужина, на вечерахъ его собиралась та часть петербургскаго общества, которая не могла быть причислена къ большому свѣту, однакоже внѣшнимъ блескомъ перещеголяла скромныхъ обитателей Коломны и Васильевскаго-Острова. Люди этого круга, по-большой-части, держатъ своихъ лошадей, имѣютъ дальняго родственника аристократа, и бездну претензій на аристократизмъ, который проявляется у нихъ въ чтеніи французскихъ романовъ, въ посѣщеніи Михайловскаго-Театра и въ разговорахъ о томъ, что дѣлается въ большомъ свѣтѣ. Иногда на вечерахъ Жмурина появлялись такіе люди, которые считали его домъ большимъ свѣтомъ, и такіе, которые съ усмѣшкой называли его — maison bourgeoise et honnête. Александръ Андреевичъ любилъ выказать себя дилеттантомъ искусствъ, торговалъ картины, ѣздилъ на каждую выставку въ академію и имѣлъ кресла въ Итальянской-Оперѣ. Онъ былъ не прочь зазвать къ себѣ литератора и потолковать съ нимъ о разныхъ внушающихъ предметахъ, для того, чтобъ послѣ какой-нибудь господинъ разсказалъ другому господину, что вотъ молъ-де у Александра Андреевича ученый споръ, на-вечерѣ, происходилъ, или что Александръ Андреевичъ спорилъ на своемъ послѣднемъ вечерѣ съ такимъ-то литераторомъ; литераторъ говорилъ, что у насъ нѣтъ національности, а Александръ Андреевичъ доказывалъ, что есть, и пошли, и пошли…
Все это было чрезвычайно-лестно для слуха добраго Александра Андреевича и удовлетворяло его самолюбію.
— Люблю, говорилъ онъ однажды знакомому литератору въ пестромъ шарфѣ, выпивъ за обѣдомъ лишній бокалъ шампанскаго: — люблю до смерти стравить вашу братью ученыхъ. Какъ вы тамъ другъ другу этакіе туруса-то на колёса подпускаете, а? Вѣдь я тоже большой охотникъ почитать, да пишете-то вы всё такое… про направленіе толкуете. То ли дѣло французы!
— Если бы вы слѣдили за журналистикой, вы бы этого не говорили, отвѣчалъ литераторъ, поправляя на шарфѣ бронзовую булавку и слегка улыбаясь.
Жена Александра Андреевича была женщина лѣтъ двадцати-пяти, худощавая и отъ-того казавшаяся моложе, съ томными, подернутыми маслянистой влагой глазами, цвѣта фіалокъ, разваренныхъ въ молокѣ, какъ выразился, кажется, Гейне. Софья Васильевна очень любила мужа и очень ревновала его. Это послѣднее обстоятельство приходилось ему не совсѣмъ по нутру, потому-что имѣло нѣкоторое вліяніе на свободу дѣйствій его; впрочемъ, онъ сносилъ ревность жены терпѣливо и внутренно говорилъ себѣ". «Вѣдь какъ любитъ-то! а? Поди-ка, съищи другую такую жену». Но при гостяхъ Александръ Андреевичъ любилъ побѣсить жену, выхваляя на-пропалую какую-нибудь изъ ея знакомыхъ. Софья Васильевна отвѣчала на похвалы его легкими колкостями, а Александръ Андреевичъ прищуривалъ правый глазъ и толкалъ гостя локтемъ, какъ-бы желая сказать; «Ишь ревность-то… а? Вотъ любитъ такъ любитъ!»
Софья Васильевна была полная хозяйка въ домѣ; супругъ ея не вмѣшивался ровно ни во что и во всемъ полагался на жену.. Софья Васильевна совершенно оправдывала такую довѣренность мужа, и хотя въ домѣ всѣ отъ малаго до стараго обкрадывали и обманывали ее, она была въ полномъ убѣжденіи, что все идетъ какъ-нельзя-лучше, и что ее ужасно боятся. Оба они были весьма-добрые люди и сходились характерами, то-есть, оба были равно наклонны къ ничего-недѣланью и считали высшимъ наслажденіемъ принимать гостей. (Нечего прибавлять, что они вступили въ бракъ по любви; кажется, даже дѣло не обошлось безъ похищенія….)
Надо было видѣть, какъ очаровательна была Софья Васильевна на своихъ вечерахъ. Если ей кого-нибудь представляли, она говорила ему обыкновенно у насъ совершенная tolérance; у насъ бываютъ люди заслуженные, артисты, ну, и литераторы, Фигаревичъ бываетъ, и никто не заходитъ къ намъ иначе, какъ въ сюртукѣ. Справедливость требуетъ однакоже замѣтить, что на тѣхъ, которые дѣйствительно являлись въ сюртукѣ, смотрѣли нѣсколько-косо. Впрочемъ, гости разъѣзжались всегда чрезвычайно-довольные и хозяиномъ и хозяйкой. Иначе и быть не могло. Софья Васильевна такъ умѣла занять всѣхъ, была ко всѣмъ такъ внимательна и привѣтлива… То подходила она къ игорному столу, и, наклонясь къ какому-нибудь сѣдовласому господину съ Анной на шеѣ, произносила:
— Вы славно ремизитесь, Антонъ Антонычъ. Это не хорошо. Je serai votre providence… (Я забылъ сказать вамъ, что Софья Васильевна не выговаривала буквы р.).
— Порѣзвился, матушка Софья Васильевна: — порѣзвился на старости лѣтъ; рискнуть вздумалъ да и оборвался, отвѣчалъ баритономъ Антонъ Антоновичъ.
То садилась она подлѣ литератора въ пестромъ шарфѣ и, немножко закативъ свои томные глазки, говорила:
— А мы недавно восхищались вашимъ сочиненіемъ… мсьё Фигаревичъ. Что вы теперь пишете?
— Пишу повѣсть Ѳедотъ, Софья Васильевна, отвѣчалъ литераторъ.
— Какъ это должно быть интересно! И Софья Васильевна сдѣлала едва-замѣтную гримасу.
То, какъ сильфида, подлетала Софья Васильевна, прищуривъ глазки, къ какой-нибудь барышнѣ, удивительно пѣвшей романсы, и самымъ нѣжнымъ, трогательнымъ голосомъ умоляла ее сѣсть за фортепьяно. Тутъ же, мимоходомъ, обращалась она къ кавалерійскому офицеру съ просьбою стать позади пѣвицы и переворачивать ноты, прибавляя вполголоса:
— Soyez reconnaissant M-r Трескачевъ; ваше сердце должно сильно биться… не правда ли?
Офицеръ, пылавшій не совсѣмъ-безнадежной страстью къ барышнѣ, закручивалъ усы и слегка кланялся.
Когда гости исчезали и Александръ Андреевичъ оставался съ Софьей Васильевной наединѣ, между ними завязывался такой разговоръ:
— Кажется, все было comme il faut, Alexandre, начинала Софья Васильевна: — все какъ слѣдуетъ? Мороженое отпустилъ Назаровъ прекрасное, не такое, какъ подавали намедни у Куроѣдовыхъ; Богъ-знаетъ, что это было: размазня какая то, а не мороженое!
— Да, да, Соничка, потягиваясь отвѣчалъ супругъ — Ужь ты у меня за что взялась, такъ будетъ хо-о-о-рошо. Тутъ Александръ Андреевичъ зѣвалъ.
— Только одно, Alexandre, что это у Тимошки все лампы гаснутъ? Никакъ не можетъ справиться. Не знаю, право, къ чему онъ способенъ… Вотъ ужь дрянь… и грубіянъ какой.
— Э! бормоталъ сквозь сонъ Александръ Андреевичъ.
— Но что всего хуже, что этотъ негодяй взялъ привычку сидѣть за воротами или у дворниковъ, уйдетъ и оставитъ всѣ двери настежь… Богъ-знаетъ, что можетъ случиться. Посуди самъ: въ передней шуба твоя виситъ.
— Конечно, конечно, да.
— Я удивляюсь, Шушу, что ты ни во что не хочешь вступаться. Я не могу же возиться съ этими людишками… я женщина, наконецъ… Если случится что, такъ пеняй на себя… Право, ты такой розиня, Шушу.
— Вступлюсь, вступлюсь, Соничка… Александръ Андреевичъ зѣвалъ опять. Да не пора ли того… этакъ знаешь… всхрапнуть, на боковую?
— Ну, вотъ! ну, вотъ! Я всегда говорила… Какія у тебя выраженія, Alexandre, когда ты поужинаешь! Всхрапнуть! fi donc.
— Ну, Соничка… ну, нѣтъ… ну, нѣтъ; я это такъ… Тутъ происходила нѣжно-патетическая сцена — и все въ домѣ затихало.
II.[править]
Однажды вечеромъ, Софья Васильевна спросила уходившаго мужа: — Куда ты, Шушу?
— Въ оперу, душенька. «Фенеллу» даютъ; вѣдь ты знаешь.
— Какъ «Фенеллу»? Да вѣдь у насъ итальянская опера.
— Сальви бенефисъ, душенька.
— Не понимаю, давно ли вы стали такимъ дилеттантомъ. Два раза въ недѣлю въ оперѣ.
— Что жь? развѣ это ужь Богъ знаетъ какой дилеттантизмъ, два раза? Мнѣ кажется, всякій знающій въ этомъ…
— Да кто же вамъ говоритъ! ну, поѣзжайте, поѣзжайте.
— Поѣзжайте, поѣзжайте, а сама меня держитъ; вотъ капризы!
— И что вамъ тамъ дѣлать, въ one рѣ? вы все изъ себя знатока корчите. Добро бы были въ самомъ дѣлѣ знатокъ… имѣли чувство…
— Я, просто, ужь и не понимаю тебя, Соничка; гдѣ жь у меня нѣтъ чувства?
— Ну, да у васъ все это для людей. А жена сидитъ дома, съ флюсомъ, въ слезахъ.
— Да развѣ у тебя флюсъ? и откуда же слезы?..
— Слезы отъ боли; конечно, не отъ того, что вы уѣзжаете… Но мнѣ, заѣзжайте и уѣзжайте изъ оперы куда угодно. Хоть въ четыре часа возвратитесь. У васъ такъ много развлеченій, и знакомствъ какихъ-то… Ужь видно это ныньче такъ принято.
— Ого-о! подумалъ Александръ Андреевичъ, и поѣхалъ въ оперу немного не въ духѣ, не смотря на то, что любилъ эти маленькія вспышки ревности въ Софьѣ Васильевнѣ.
На слѣдующій оперный день, повторилась та же самая сцена, съ маленькими варьяціями. Софья Васильевна особенно устремила свои ѣдкія эпиграммы на дурныя знакомства своего мужа, при чемъ сильно пострадалъ одинъ молодой человѣкъ съ бѣлокурыми усиками, Петръ Николаевичъ Опочкинъ, носившій всегда фракъ съ свѣтлыми пуговицами и будто-бы сбивавшій съ пути Александра Андреевича. Опочкинъ находился въ сильномъ пренебреженіи у Софьи Васильевны, неизвѣстно за что. Она рѣдко удостоивала его, на вечерахъ своихъ, разговоромъ, часто подсмѣивала съ мужемъ надъ его туалетомъ, и вообще отзывалась о немъ не совсѣмъ-благосклонно.
Александръ Андреевичъ уже натягивалъ на руку бѣлую лайковую перчатку, когда въ кабинетъ его вошла Софья Васильевна.
— Ужь если вы опять рѣшились ѣхать въ оперу, то по-крайней-мѣрѣ скажите вашему Тимошкѣ…
— Почему жь вашему? онъ и твой точно такъ же, душенька.
— Ну, хорошо, онъ нашъ общій, не безъ юмору замѣтила Софья Васильевна, видя, какъ неловко защищается мужъ.
— Нѣтъ, я потому это сказалъ, Соничка, что я, право, не нахожусь, что тебѣ отвѣчать. Взъѣлась на всѣхъ, придираешься къ каждому слову.
— Ну, пусть я виновата… ну, хорошо; только выслушайте, что я хочу сказать. Запретите этому Тимошкѣ оставлять двери отпертыми. Ко мнѣ входятъ безъ доклада Богъ-знаетъ кто. Это ни на что не похоже; я не знаю, кто такъ живетъ. Вчера еще — не дальше, я сижу и читаю Дюма, нахожусь на самомъ интересномъ мѣстѣ, и вдругъ — влетаетъ Огіочкинъ. Скажите, пожалуйста, что мнѣ за удовольствіе бесѣдовать съ вашими знакомыми? Вы принимаете Богъ-знаетъ кого! Ну, кто къ вамъ ѣздитъ? ваши артисты, литераторы, Фигаревичи, которые только пріѣзжаютъ ѣсть. А ужь этотъ Опочкинъ, это такой mauvais genre…
— Чѣмъ же, Соничка, mauvais genre? Онъ въ хорошихъ домахъ принятъ. Скромный молодой человѣкъ…
— Я бы желала знать, что это за хорошіе дома, гдѣ принятъ Опочкинъ. Стерледяевы? Одуванчиковы?
— Нѣтъ, ужь ты не въ духѣ, рѣшительно! Я съ тобой еще увертюру прогуляю.
Александръ Андреевичъ вышелъ; Софья Васильевна отправилась въ свой кабинетъ.
— Это, однакожь, становится скучно, думалъ Александръ Андреевичъ, садясь въ сани: — это Огелло, а не женщина… Сиди въ передней, болванъ, барыня сердится, сказалъ онъ, обращаясь къ Тимошкѣ, застегивавшему полость.
Александръ Андреевичъ давно уже мчался на своей парѣ по грязному снѣгу, а Тимошка все еще стоялъ у воротъ и разсуждалъ про себя: «Сиди, знай, слышь, барыня заругаетъ… Посидѣла бы она сама цѣлый день. Не бось, за дню-то разъ съ десятокъ поваляется, — а нашъ братъ не вздремни, а вздремнешь, такъ и покажутъ тебѣ, гдѣ раки зимуютъ, нагрѣютъ затылокъ-то. Къ стѣнѣ, говоритъ, не прислоняйся головой своей масляной, пятна будутъ. Вотъ какъ! По неволѣ въ дворницкую соснуть выйдешь, али за воротами на добрыхъ людей поглазѣешь. Эхъ-ма, житье анаѳемское! прости Господи мое согрѣшеніе… Не ропщи, сказано въ писаніи, а какъ тутъ не роптать?»
III.[править]
Дня черезъ три послѣ описанной мною сцены между мужемъ и женой, когда Александръ Андреевичъ велѣлъ закладывать себѣ сани, чтобъ ѣхать въ оперу, а самъ сѣлъ передъ зеркаломъ выдавливать прыщикъ, неизвѣстно для чего вскочившій у него на носу, Софья Васильевна подкралась къ нему сзади и обвила руки свои около его шеи. Александръ Андреевичъ порадовался этой нѣжности, отъ которой онъ на нѣкоторое время было-отвыкъ.
— А! это ты, Соничка? сказалъ онъ оглянувшись, и потомъ опять принялся за прыщикъ.
— Да… Ты въ оперу, Шушунчикъ?
— Гм, утвердительно отвѣчалъ Александръ Андреевичъ.
— А что ныньче даютъ?
— «Норму», душенька, «Норму». Какъ Бореи тутъ хороша — я тебѣ скажу.
— Говорятъ. Послушай, Шушу, я къ тебѣ съ просьбой.
— Что такое? не бось, опять Тимошка?
— Да нѣтъ… совсѣмъ другое. Дай мнѣ слово, что ты исполнишь?
— Слово? Да какъ же это, коли я не знаю?..
— Ты можешь, кажется, быть увѣренъ, что жена твоя не потребуетъ съ тебя невозможнаго.
— Оно такъ… однакожь, все какъ-то странно.
— Ну, сдѣлай милость, Шушу. Въ первый разъ въ жизни прошу тебя… я готова стать на колѣни…
— Да что же такое? говори. Мнѣ, право, одѣваться нужно.
— Посмотри мнѣ прямо въ глаза.
Александръ Андреевичъ обернулся, устремилъ на жену пристальный взглядъ и увидѣлъ, что она въ этотъ вечеръ была обольстительно-хороша. На ней былъ бѣлый пеньюаръ; пунцовый платочекъ, повязывавшій ея бѣлую, бѣлую какъ сливки шейку, такъ шелъ къ ея хорошенькому личику, къ ея густымъ волосамъ цвѣта воронова крыла… Александръ Андреевичъ расплылся и хотѣлъ влѣпить въ губки Софьи Васильевны звонкій поцалуй; но она искусно отклонилась и сказала:
— Я пл глазамъ вижу, что ты…
Она остановилась.
— Что я что?
— Нѣтъ, ничего… Ну что же слово?
— Ну даю, даю.
— Послушай, Шушу, когда ты пріѣдешь въ оперу, пришли мнѣ съ Евсѣемъ (такъ назывался кучеръ) свою шубу.
— Ну, такъ я и ждалъ! этого только не доставало… Помилуй, душенька, что съ тобой… какъ же я тамъ безъ шубы-то!..
— Ну что жь такое? Когда сани поѣдутъ за тобой, я пришлю ее.
— Да полно же… выдумала что!
— Ты далъ слово, однакожь…
— Беру назадъ…
— А! такъ теперь мнѣ все ясно. Ты изъ оперы уѣзжаешь Богъ-знаетъ куда… хорошо…
— Ну вотъ, Соня! эхъ!..
Александръ Андреевичъ щелкнулъ языкомъ въ знакъ отчаянія.
— Да ужь нечего… Ну, голубчикъ! Шушу! прошу тебя….
Видя, что дѣлать нечего, Александръ Андреевичъ сдался.
— Ну, пожалуй! Только съ условіемъ, чтобъ ты не нападала больше на моихъ знакомыхъ…
— На Опочкина что ли? иронически улыбаясь спросила Софья Васильевна.
— А хоть бы и на него… A propos, ты слышала? онъ женится.
— Вотъ вздоръ какой!.. не можетъ быть этого. Ты радъ всякой сплетнѣ вѣрить. Мнѣ кажется, еслибъ кто-нибудь сказалъ тебѣ, что я выхожу замужъ, ты бы самъ поѣхалъ всюду трезвонить это.
— Что жь тутъ такого? я, право, не знаю; почему же бы Опочкинъ не годился быть мужемъ? Я, напротивъ, увѣренъ…
— Ну, ужь, пожалуйста! Не слыхать ли, кто эта счастливица…
— Это секретъ, душенька.
— Ахъ, Боже мой! скажите!.. У васъ вѣчно отъ жены секреты. Вѣрно Куроѣдова.
— Нельзя, нельзя, душенька…
— Ужь я такъ и знала… Кромѣ ея, некому быть. Перезрѣлая дѣва, которая всякому жениху рада на шею броситься… Богата, такъ онъ за ней и волочится…
— А вотъ же не она…
— Она.
— Не она… Ай, батюшки! безъ пяти минутъ семь… Ты вѣчно меня задержишь.
Съ этого времени Александръ Андреевичъ постоянно отсылалъ съ кучеромъ домой свою шубу. Часто, сидя въ театрѣ, онъ во время антракта думалъ про-себя (во время представленія онъ не позволялъ себѣ ничего думать):
— Какой бѣсъ подстрекнулъ жену къ такой штукѣ?.. Оно, конечно, ревность есть первый признакъ истинной любви, какъ сказалъ… не помню теперь какой философъ сказалъ; но съ другой стороны женскіе капризы куда несносны… И вѣдь насплетничалъ же ей кто-нибудь, что я изъ оперы… А я, право, никогда… то-есть, оно не то, чтобъ никогда… правда, раза два я уѣзжалъ къ Сарѣ Владиміровнѣ… но только не больше, какъ раза два… да и то потому-что «Карлъ Смѣлый» скучная опера… а то бы и не поѣхалъ, ей-Богу, не поѣхалъ… что мнѣ въ Сарѣ Владиміровнѣ: видалъ я не такихъ… Рзалія Карловна и получше будетъ, да и та меня зоветъ не дозовется… Вѣрно это Еграшка форейторъ донесъ, я его бралъ тогда… Ужь я давно замѣчаю, что онъ ключницѣ Домнѣ наушничаетъ. Вотъ я его упеку куда-нибудь въ ученье, такъ будетъ знать… Я часто думалъ, что не худо бы имѣть своего парикмахера…
Ритурнель прерывала нить этихъ Grübeleien Александра Андреевича, и онъ всей душой отдавался звукамъ, забывая и енотовую шубу, и жену, и ключницу Домну, и злосчастнаго Еграшку, которому судьба угрожала такимъ овидіевскимъ превращеніемъ. Нужно, однакожь, намѣтить, что хотя внутренно Александръ Андреевичъ и досадовалъ на капризы жены, но при людяхъ не только не упускалъ случаяввернуть словечко о ревности Софьи Васильевны, но даже иногда нарочно заводилъ разговоръ такой, который бы навелъ его на этотъ предметъ. Онъ очень-искусно заводилъ рѣчь о томъ, можемъ ли женщина любить человѣка, который старше ея лѣтами. Ему было невыразимо-пріятно дать почувствовать, что и онъ можетъ возбуждать ревность, и что эта ревность вѣдь должна же на чемъ-нибудь основываться, что былъ же, значитъ, поданъ какой-нибудь поводъ… Тутъ Александръ Андреевичъ переходилъ къ воспоминаніямъ о томъ времени, когда формы его не получали еще такой округлости, когда онъ былъ лихимъ корнетомъ, и потомъ заключалъ, что для мужчины наружность вовсе не первое дѣло. Наконецъ, ревность жены сдѣлалась мономаніей Александра Андреевича. Разсказываютъ даже, что онъ, однажды, нарочно заѣхалъ къ одному знакомому, отрицавшему супружескую любовь, чтобъ разсказать о домашней сценѣ, происшедшей между имъ и Софьей Васильевной.
IV.[править]
— Отъ-чего это у меня, мсьё Жоли, такъ подъ ложечкой колетъ? спросилъ однажды Александръ Андреевичъ своего доктора-гомеопата.
— Конечно отъ-того, что ты не воздерживаешься за столомъ, Alexandre… вмѣшалась Софья Васильевна: — я еще вчера тебѣ сказала… что буду жаловаться мсьё Жоли.
— Эхъ, Соничка! не вмѣшивайся, пожалуйста… Что ты, докторъ развѣ? Не держать же здоровому человѣку діэты.
— О! c’est un rien! Ça arrive… прервалъ французъ и по обыкновенію прописалъ два атома чего-то невѣсомаго.
Александръ Андреевичъ немного успокоился, но по отъѣздѣ доктора опять замѣтилъ, что ныньче у него подъ ложечкой совершается что-то особенное.
Однакожъ, не смотря на это особенное и на просьбу жены остаться дома, онъ все-таки поѣхалъ въ оперу. Былъ понедѣльникъ и шли «Ломбардцы». Театръ былъ полонъ отъ верху до низу. Какъ благодатнаго оазиса ждала публика знаменитое тріо. Александръ Андреевичъ нашелъ въ театрѣ почти всѣхъ своихъ знакомыхъ и совершенно развлекся. Онъ успѣлъ пригласить на свой вечеръ какого-то генерала; поговорить съ знакомымъ литераторомъ о различіи между нѣмецкой музыкой и итальянской, забѣжать въ ложу къ хорошенькой женщинѣ, сидѣвшей въ первомъ ярусѣ, и совсѣмъ позабылъ о колотьяхъ. Первое дѣйствіе онъ выслушалъ спокойно. Въ антрактѣ подошелъ къ нему Одуванчиковъ, бѣлокурый дилеттантъ, говорившій сиплымъ голосомъ, который сдѣлался у него такимъ отъ вина или отъ другихъ причинъ.
— Эта дама, у которой вы были въ ложѣ, мсьё Жмуринъ, Варинька Щепотьева, что вышла за Кулакова…
— Oui, c’est elle.
— Quelle charmante personne; прелесть! cette coiffure lui va si bien… Нe правда ли…
— Да; молчите только… боюсь хвалить… Жена еще узнаетъ… распечетъ такъ… Vous ne pourrez pas imaginer; какія сцены дѣлаетъ, то-есть рѣшительно до дѣтства доходитъ… до дѣтства, до дѣтства…
Александръ Андреевичъ не договорилъ и обратился къ одному проходившему благоуханному старичку, безпрестанно выказывавшему свои бѣлые какъ жемчугъ зубы, и съ ушами заткнутыми хлопчатой бумагой.
— Какъ вы находите оперу, ваше превосходительство? крикнулъ Александръ Андреевичъ довольно громко.
— Очень-хорошо, очень-хорошо, медленно произнесъ старикъ. — Какъ здоровье супруги вашей?..
— Слава Богу, ваше превосходительство; покорнѣйше васъ благодарю… дома осталась… музыка вредно дѣйствуетъ на ея нервы…
Старичокъ уже не слыхалъ послѣднихъ словъ Александра Андреевича, и пробирался въ первый рядъ.
— На чьи это нервы? пробасилъ кто-то подъ, ухомъ Александра Андреевича.
— А! Пшесмельдзецкій, bonsoir! На нервы жены моей.
— А! Ну, а когда же ты ко мнѣ ужинать-то, братъ, а? Поѣдемъ сегодня… У меня будутъ народы.
— Impossible! Жена, братецъ, спать не ляжетъ, пока я не вернусь. Что дѣлать! женился, такъ неси обузу, raggio d’amore; ха, ха, ха; ревнуетъ страшно. Не женись, Пшесмельдзецкій, прибавилъ онъ ему на ухо: — не женись!
Пшесмельдзецкій усмѣхнулся и отошелъ. Начался второй актъ.
Гуаско только-что взялъ свое чудное dove mortale, какъ Александръ Андреевичъ почувствовалъ снова колики. Боль была такъ сильна, что онъ чуть не вскрикнулъ, что было бы крайне-нехорошо, потому-что стонъ его могли бы принять за неумѣстное, неистовое браво совершеннаго невѣжды въ музыкѣ, который не знаетъ, какой нотой кончается арія. Не прошло двухъ минутъ, какъ боль повторилась, и уже съ такой силой, что Александръ Андреевичъ бросился по ногамъ своихъ сосѣдей, даже ни разу не извинившись, вонъ изъ ряда. Онъ уже вышелъ въ корридоръ и хотѣлъ толкнуть дверь въ сѣни, какъ вдругъ остановился въ положеніи человѣка, у котораго вытащили изъ кармана часы или бумажникъ. Капельдинеръ, думая, что онъ ждетъ шинели, подбѣжалъ-было къ нему съ вопросомъ: «Номерокъ есть, господинъ?» Александръ Андреевичъ не отвѣчалъ ничего, и стоялъ въ нерѣшительности. Онъ вспомнилъ, что у него нѣтъ шубы, а колика все увеличивалась. Бѣдный дилеттантъ проклиналъ въ умѣ своемъ и жену, и гомеопата, и ревность, и въ особенности Еграшку, котораго онъ клялся посвятить не только въ тайны парикмахерскаго искусства, но даже на служеніе Вулкану.
Что было дѣлать Александру Андреевичу? Ѣхать на извощикѣ, въ одномъ фракѣ — схватишь горячку, на дворѣ 25 градусовъ мороза. Остаться — пожалуй, умрешь, или, что еще хуже, надѣлаешь крикомъ скандала, безпорядокъ произведешь. Бѣлъ, какъ подушка, онъ прислонился къ стѣнѣ. Между-тѣмъ, кончилось еще дѣйствіе, народъ повалилъ изъ креселъ. Въ глазахъ Александра Андреевича зарябили эполеты, фраки, усы, бакенбарды, лысины, кресты, звѣзды, очки. Какой-то господинъ, прилично одѣтый и мурлыкавшій себѣ подъ-носъ что-то ужасно-дикое, въ чемъ онъ, вѣроятно, находилъ необыкновенное сходство съ dove mortale, нечаянно задѣлъ Александра Андреевича локтемъ и, обернувшись, хотѣлъ извиниться, но вдругъ узналъ Александра Андреевича и воскликнулъ:
— Жмуринъ! что ты тутъ притаился?.. Каково пѣли, а? Вѣдь это просто чортъ-знаетъ какъ хорошо. Dove mortale!
— Послушай, Кутыгинъ, отвѣчалъ быстро Александръ Андреевичъ: — я страшно боленъ…
— Боленъ… Да, да, ты блѣденъ… Поѣзжай домой. Здоровье дороже оперы.
— Да я… отослалъ домой шубу…
— Что за идея?
— Да, тамъ жена… братецъ… не знаю какъ быть.
На губахъ Кутыгина мелькнула едва замѣтная улыбка.
— Возьми мою бекешу, сказалъ онъ. — Вотъ нумеръ. Только пришли мнѣ ее скорѣй. Ты въ полчаса успѣешь доѣхать.
Кутыгинъ вынулъ часы.
— Теперь еще половина десятаго. Кончается въ одиннадцать.
— Merci, merci. Сейчасъ пришлю.
— Вели отдать ее капельдинеру… Au revoir, mon cher… Въ четверкъ у тебя. Do…ve morta…le…
Кутыгинъ исчезъ въ толпѣ.
Натянувъ кое-какъ чужую бекешу, Александрѣч Андреевичъ поѣхалъ. Доригой колика его насколько поутихла и онъ, изрѣдка покрякивая, пустился въ мечту о томъ, что ждетъ его дома.
— Какъ ни говори, думалъ онъ: — а женитьба, ей-Богу, вещь хорошая. Занемоги человѣкъ — будутъ ухаживать за нимъ, будутъ лелѣять его… Какое-нибудь этакое хорошенькое личико надъ тобой наклонится… и укутаетъ тебя, и напоитъ горячимъ… да еще и всю ночь будетъ посматривать, заснулъ ли… не нужно ли тебѣ чего… Хорошо, ей-Богу, хорошо! Знаешь, по-крайней-мѣрѣ, что ждетъ кто-нибудь, что интересуется… что есть сердце…
Тутъ Александръ Андреевичъ зажмурился для того, чтобъ яснѣе представить себѣ всю эту картину семейнаго счастья, достойнаго пера извѣстной шведской писательницы, госпожи Фредерики Бремеръ.
Наконецъ, сани подвезли Александра Андреевича къ воротамъ его дома. Онъ вошелъ въ переднюю не позвоня, потому что его Тимошка, по своему неизмѣнному обыкновенію, бесѣдовалъ въ дворницкой и оставилъ двери отпертыми. Не скидая бекеши, отправился Александръ Андреевичъ, черезъ корридоръ, къ спальнѣ жены. Подходя къ дверямъ, онъ услышалъ въ комнатѣ голосѣ.
— Тамъ гости, подумалъ онъ. — Чортъ бы ихъ взялъ!
Онъ хотѣлъ уже вернуться въ кабинетъ, какъ вдругъ слѣдующія слова, произнесенныя знакомымъ мужскимъ голосомъ, остановили его:
— Твой мужъ просто сплетникъ, и больше ничего.
Слово твой поразило супружеское сердце Александра Андреевича, едвали не болѣе, чѣмъ названіе сплетника.
Голосъ Софьи Васильевны отвѣчалъ:
— Онъ мнѣ такъ надоѣлъ; такой противный, право… Ахъ, Пьеръ, еслибъ ты зналъ, какъ я тебя бранила ему вчера!
За этими словами послѣдовалъ хохотъ; потомъ раздался звучный, полный поцалуй, вѣроятно, сорванный насильно.
Александръ Андреевичъ забылъ свои колотья; но злость задушила его. Онъ рванулъ дверь чти было мочи, и увидѣлъ… увидѣлъ то, что всего меньше ожидалъ увидѣть.
На диванѣ полулежалъ Опочкинъ, какъ всегда, во фракѣ съ свѣтлыми пуговицами, и курилъ папироску. Рядомъ съ нимъ сидѣла Софья Васильевна, небрежно положивъ руку ему на плечо, и устремивъ свои томные-томные, до невѣроятности томные глазки въ оловянные глаза Опочкина.
Увидѣвъ мужа, она быстро вскочила съ дивана и въ замѣшательствѣ, сама не помня, что говоритъ, произнесла:
— Какъ же… ты безъ шубы, Шушу…
— Я въ бекешѣ, сударыня, загремѣлъ Шушу.
Далонѣйшее замерло на губахъ его, и я съ сожалѣніемъ долженъ признаться, что Александръ Андреевичъ не нашелся въ эту минуту сказать ничего лучше, не смотря даже на свое многостороннее образованіе.
Исторія умалчиваетъ о томъ, что происходило послѣ; но положительно извѣстно только, что Александръ Андреевичъ въ этотъ вечеръ совершенно забылъ о бекешѣ Кутыгина, который долженъ былъ возвращаться домой налегкѣ.
Для тѣхъ изъ благомыслящихъ читателей, кому повѣсть эта покажется неясною или лишенною современнаго направленія, считаю долгомъ вывести заключеніе, что, во первыхъ, не должно никогда одолжать своему ближнему бекеши, и, во-вторыхъ, если мужъ дилеттантъ, а жена не можетъ слушать музыки по слабости нервовъ, то, уѣзжая въ театръ, вовсе не должно отсылать домой свою шубу. Вотъ все, что мнѣ хотѣлось изобразить.