Начиная говорить объ удовольствіяхъ и выгодахъ сей науки, я былъ бы неблагодаренъ, естьли бы умолчалъ о тѣхъ утѣшеніяхъ, которыми ей былъ обязанъ въ нынѣшнее время. По славномъ освобожденіи нашего Отечества[1] возвратился я подъ сельскій и домашній кровъ мой. Тамъ рука человѣческая, столь сильная для зла, безъ пощады разорила убѣжище мирнаго любителя Природы. Садъ и цвѣтникъ мои были опустошены. Растительныя дѣти мои, золотыя жонкилли, лазоревые дельфины, бѣлоснѣжные флоксы, нѣжные нарциссы, голубыя кампанулы, величавыя лилеи, красавицы розы засохли на корняхъ своихъ безъ старанія заботливой руки отеческой. Спаржа, артишоки, цвѣтная капуста, яблочной корень Американскаго пасленя и другія произрастѣнія, покрывавшія нѣкогда столъ мой богатыми плодами земными, на сей разъ не обѣщали уже ничего для убогой трапезы пустынника. Дорожки мирныхъ прогулокъ не были вычищены, не были пескомъ усыпаны. Вокругъ дома, какъ въ древнихъ пустыняхъ, лежали отломки статуй, колоннъ и бюстовъ Сократа, Катона, Цицерона, Жанъ-Жака Руссо и другихъ Мудрецовъ, которымъ любилъ я подражать издали, по мѣрѣ силъ и знаній моихъ, какъ слабый младенецъ разводитъ несовершенный садъ и обсѣивать тѣсный уголокъ земли по примѣру людей взрослыхъ. Но нигдѣ не видно было и остатковъ моего богатаго травника, сего памятника пріятнѣйшихъ дней жизни, посвященной Природѣ и наукѣ, сего единственнаго богатства, которымъ пользовался въ моемъ скромномъ жребіи, не имѣя у себя сокровищъ золота, но за то владѣя истинными благами и роскошными дарами Природы. Наконецъ, на мѣсто сельскихъ хижинѣ, которыя такъ весело стояли передъ моими окнами, и оттуда провожалъ я нѣкогда глазами идущихъ на работу земледѣльцевъ, безпечныхъ, щастливыхъ и подобно мнѣ довольныхъ немногимъ, представились мнѣ одни черные отрубки, осыпанные пепломъ и поселяне, оплакивающіе отеческіе домы своя. Не когда съ одной стороны лежали въ развалинахъ тлѣнныя жилища человѣческія, съ другой величалась сельская природа во всемъ блескѣ ея безсмертныхъ твореній. Снова радостная зеленъ обновляла землю; на лугахъ разкатывался нечувствительно зеленый коверъ ея; деревья разкидывали лиственныя почки, сіи питательные сосцы младенческаго растенія; ласточки; жаворонки и другія прилетныя птицы возвращались къ пустынному селенію, котораго разрушеніе не пугало сихъ веселыхъ гостей Природы и не мѣшало ихъ кроткимъ пѣснямъ; словомъ, все, кромѣ человѣка, блаженствовало подъ солнцемъ въ неизмѣримыхъ предѣлахъ творенія. Конечно не благое Провидѣніе бываетъ виною золъ человѣческихъ. Человѣкъ свирѣпствуетъ и опустошаетъ; но Природа благотворитъ ему и всѣмъ тварямъ, вопреки ихъ усилія перемѣнять порядокъ вещей и предвѣчные законы мудрости; и нѣтъ, можетъ быть, ни одного зла человѣческаго, которое бы не имѣло своего вознагражденія въ неистощимыхъ благахъ, пролитыхъ изъ ея чистаго источника. Театръ опустошенія огорчалъ сердце, разумъ и взоры; но зацвѣтающія поля манили къ пріятнымъ прогулкамъ, къ ботаническимъ странствіямъ, къ забвенію, среди мирнаго царства растительнаго, кровавой брани народовъ. Уже поднимались изъ тайныхъ нѣдръ земли, какъ изъ колыбели, со всѣхъ сторонъ укрытой рукою матери, первыя фіалки, орнитогалы, ландыши Майскіе, кукушкины слёзы, извлеченныя, казалось, изъ глазъ птицы, обстоятельствами времени, аврикулы, утѣшающіе насъ первымъ весеннимъ цвѣтомъ[2], молодые стебли: повиличныхъ колокольчиковъ, стелющихся по землѣ отеческой и перевязывающихся между собою легкими цѣпями, съ листьями, подобными стрѣламъ и сердцу[3], какъ будто бы въ знакъ того, что пріятнѣйшая жизнь украшается привязанностію къ Природѣ и любовію къ себѣ подобнымъ; выходили многіе другіе цвѣты и травы, которыя привѣтствовали меня, а я ихъ, какъ привѣтствуются знакомцы и друзья. Блаженъ, думалъ я, блаженъ тотъ, кто идетъ по вѣрнымъ стезямъ Природы, держится святыхъ законовъ ея, а не развратныхъ мнѣній человѣка; не простираетъ своихъ намѣреній далѣе отеческаго крова и мирныхъ добродѣтелей семейственныхъ. Сердце его не въ рукахъ завоевателей. Онъ полагаетъ свое щастіе не въ жалкихъ добычахъ, купленныхъ кровію, ни въ безплодныхъ почестяхъ, приносящихъ болѣе сожалѣнія, нежели удовольствія; но въ жизни ощастливленной чистою совѣстію и добрыми дѣлами; но въ твореніяхъ разума, достойныхъ награды вѣковъ. Вдвое блаженнѣе тотъ, кто въ смиренной долинъ своей бережливою рукою срываетъ цвѣты и травы, и перебираетъ ихъ на берегу свѣтлаго ручья, не заботясь въ щастливой безвѣстности о мирской гордости и славѣ. Такъ размышлялъ я, смотря на красоты, цвѣтущія подъ моими ногами, и принялся за любимую науку мою, и забылъ горести и потери, вначалѣ меня востревожившія. Тотъ мудрецъ, который начерталъ надпись славной Египетской библіотеки: Цѣлительное для души лекарство, изрекъ вѣчную истину, достойную быть посвященною въ честь и память науки.
Отъ сего утѣшенія обратился я къ размышленію, какая изъ наукъ имѣетъ преимущество передѣ всѣми другими для совершеннаго пустынника; но чтобы вывесть слѣдствіе чувствительнымъ образомъ, вообразилъ я на часъ просвѣщеннаго Европейца занесеннымъ бурею на уединенный островъ Южнаго Океана, на пр. на берега Австраліи. Сей новый Робинсонъ, среди пустынь Новой Голландіи, возвращается къ состоянію природы. Нѣтъ уже для него удовольствія и общежитія; нѣтъ забавъ роскоши; нѣтъ орудій, изобрѣтенныхъ искусствомъ, и твореній, произведенныхъ дарованіемъ: вся его сила въ собственныхъ рукахъ; все просвѣщеніе въ его разумѣ и знаніи; препровожденіе времени въ его мысли и трудолюбіи. Послѣ горестной дани сожалѣнія, принесенной въ память любезному Отечеству, гдѣ протѣкали дни его въ кругу вѣрныхъ друзей и пріятной ихъ бесѣды, онъ стоитъ въ безмолвной задумчивости на берегу шумнаго океана, и горестно мечтаетъ о родѣ жизни, на которую осудила его жестокая игра случая. Нѣкогда безчисленныя забавы стекались вокругъ щастливаго Европейца, открывали ему пути къ наслажденію, украшали бытіе его всѣми выгодами гражданскаго состоянія; теперь бѣдный пустынникъ обязанъ самъ изобрѣтать способы своихъ удовольствій, почерпать ихъ въ Природгіі, ограничивать жизнь свою предѣлами обширнаго океана, положенными между имъ и остаткомъ рода человѣческаго. Къ какимъ предметамъ и существамъ прибѣгнетъ онъ, чтобы населить сію пустыню обширнаго міра и прервать единообразіе дней, быстро и медленно текущихъ? какою Наукою занять душу и разумъ въ нѣдрахъ вѣчнаго уединенія? Богословіемъ ли? Но Богъ, Котораго славу возвѣщаютъ и земля и небо, изчезаетъ для разума и открывается только сердцу. Пустынникъ желаетъ не постигать, но поклоняться Ему со всѣми тварями въ теченіи велелѣпнаго утра, въ тишинѣ безмолвнаго вечера. Заняться ли ему наблюденіемъ лучезарныхъ міровъ, возженныхъ въ неизмѣримой отъ него отдаленности? Но сія наука требуетъ помощи искуственныхъ орудій. И гдѣ возможность трудиться надъ рѣшеніемъ важныхъ задачъ Астрономіи безъ источниковъ и безъ содѣйствія книгъ? Гдѣ побудительныя причины къ симъ трудамъ безъ надежды передать ихъ себѣ подобнымъ и прибавитъ ихъ въ суммъ общихъ познаній? Обратиться ли ему къ линіямъ сухой Геометріи, къ отвлеченіямъ тонкой Метафизики, къ начертанію плана законодательства для народовъ земнаго круга? Онъ не могутъ его занять безъ отношенья къ пользѣ гражданскихъ обществъ, и онѣ требуютъ, какъ и другія науки, безчисленныхъ доказательствъ и многихъ книгъ, которыми не можетъ пользоваться человѣкъ, отдаленный морями отъ людей и свѣта. Наконецъ, читать ли ему на память стихи изъ Поэтовъ, или, естьли онъ имѣетъ самъ прекрасный даръ творить умственныя картины, живописать ихъ передъ бездушными свидѣтелями и говорить языкомъ боговъ передѣ нѣмою Природою, его окружающею? Нѣтъ, искусства и науки, возрожденньія страстями общежитія, замираютъ въ душѣ вѣчнаго пустынника. Нѣтъ для него великихъ побужденій, проистекающихъ изъ отношеній человѣка къ человѣку; одна неугасимая чувствительность переживаетъ разрушеніе мірскихъ склонностей, и она, требуя себѣ пищи, заставляетъ пустынника больше обращаться на природу и на Творца ея. Ахъ! въ нѣдрахъ уединенія, среди вѣчныхъ пустынь, съ одинокою и полумертвою душею, человѣкъ утѣшается только Природою, симъ таинственнымъ покровомъ невидимаго Божества. Онъ имѣетъ сладкое утѣшеніе чувствовать, что сердце его не совсѣмъ осиротѣло; то есть въ мірѣ Существо, Которое любитъ его, о немъ печется, тайно съ нимъ бесѣдуетъ; что молитва и обѣты его не исчезаютъ въ пустыняхъ. И такъ, чтобы положить тѣснѣйшую связь, естьли можно такъ сказать, между собою и Творцемъ, всего естественнѣе для него разсматривать творенія своего Бога!…. Три богатыя царства представляются къ его изслѣдованію. Но звѣри, птицы, рыбы, насѣкомыя, пресмыкающіяся, сіи твари, между которыми человѣкъ занимаетъ первое мѣсто, такъ близки въ нему по чувству и такъ далеки по ихъ независимости, что не льзя подвергнуть ихъ раздробленію безъ крайняго сожалѣнія, ни привесть въ повиновеніе безъ великаго затрудненія. Можетъ быть разсыпанныя на днѣ и по берегу моря раковины, рукою вѣковъ слѣпляемые камни, сокрытые въ нѣдрахъ земли металлы, могли бы привлечь его любопытство; но первыя, представляя одни скелеты, не говорятъ ничего уму и сердцу; а послѣдніе, напоминая объ одномъ изъ главныхъ источниковъ гражданскихъ золъ, огорчаютъ разумъ и душу. Выборъ его конечно обратится на растительное царство. Тамъ видитъ онъ слѣды Божества, напечатлѣннаго на каждомъ листочкѣ простѣйшей травы, разсматриваетъ чудесное строеніе сихъ живыхъ произведеній; любопытнымъ окомъ слѣдуетъ за обращеніемъ соковъ во внутренности сосудовъ, гораздо тончайшихъ волоса; примѣчаетъ любовныя таинства растительныхъ существъ; съ изумленіемъ открываетъ движенія чувствительности въ орудіяхъ пола[4]; наконецъ, вѣритъ болѣе и болѣе, что растѣнія, какъ мыслилъ одинъ великій испытатель Природы[5], имѣютъ даръ чувства. Такъ часы, дни и мѣсяцы протекая нечувствительно въ сихъ трудахъ и любопытныхъ изслѣдованіяхъ, доказываютъ 6ыть, что для всякой нещастной доли, вынутой человѣкомъ изъ урны жребія, есть соотвѣтственныя утѣшенія и радости. Теперь, чтобы сдѣлать предположеніе нѣсколько правдоподобнымъ, представимъ себѣ вмѣсто новаго Робинсона старца, волнами жизненнаго океана прибитаго къ пустынному и послѣднему берегу, къ глубокой старости; представимъ его утомленнаго днями долгаго вѣка, чуждаго заботъ общежитія, уединеннаго на землѣ между себѣ подобными, но еще пріятно бесѣдующаго съ цвѣтами и полями; или вообразимъ себѣ нещастнаго мизантропа, ожесточеннаго людьми и фортуною, заключеннаго въ темницѣ свѣта, какъ на дикомъ островѣ океана, но съ рокомъ примиреннаго наукою Линнеемъ, Гадлеровъ и Палласовъ. Добрый Руссо! какимъ утѣшеніемъ были для тебя кроткія убѣжища лѣсовъ и богатыя жатвы растѣній, когда несправедливыя оскорбленія изгнали тебя изъ общества человѣческаго, и принудили подъ старость обитать въ пустынѣ съ послѣдними и единственными въ мірѣ существами, которыхъ нравы не огорчаютъ чувствительныхъ?
Достойно замѣчанія, что два крайніе предѣла земнаго творенія являютъ два величайшія зрѣлища для человѣка: небо, усѣянное звѣздамъ, и земля, усѣянная произрастѣніями. Таинственныя небеса повѣдаютъ славу непостижимаго Бога; а полезныя цвѣты и травы любовь Отца благотворительнаго. Тѣ сотворены, кажется, для пораженія гордыхъ; послѣднія для наслажденія простыхъ и добрыхъ. Возносясь умомъ къ тѣмъ небеснымъ пространствахъ, куда не достигаютъ чувства наши, мы испытываемъ только слабость разума въ системахъ, основанныхъ на догадкахъ; но среди цвѣтовъ, неразлучныхъ съ нами отъ колыбели до гроба, можемъ безъ дерзости проникать въ тайны ихъ свойства, и образовать науку, для сердца пріятную, для разума полезную. Нѣкоторыя даже удачныя открытія въ наукѣ небесныхъ движеній утѣшаютъ одну ничтожную гордость; но самыя легкія познанія о силѣ, дѣйствіи и характерѣ растѣній обращаются въ пользу общую. Къ тому же, одни преимущественные умы могутъ съ Невтонами парить за предѣлы міровъ и солнцевъ; но самые обыкновенные люди могутъ гулять на цвѣтущей землѣ и замѣчать игру произрастѣнія.
Ботаника есть ближайшая къ человѣку наука: она согласнѣе кажется съ его опредѣленіемъ. Въ изящной словесности к въ точныхъ наукахъ не льзя почти ограничить себя такъ, чтобы цѣль и предметъ ихъ не простирались далѣе предѣловъ истиннаго удовольствія; чтобы любовь къ уединеннымъ трудамъ не выводила изъ круга домашней жизни; чтобы честолюбіе не вмѣшивалось въ ученостъ. Физика, Геометрія, Астрономія такъ важны и обширны въ ихъ предметъ, пріобрѣтенія ихъ стоютъ такъ дорого, что по дѣйствію человѣческой слабости сіи труды не имѣли бы для насъ прелести, естьли бы похвала и слава не вознаграждали за нихъ. Самыя пріятныя искусства и прекрасныя дарованія не укрываютъ отъ самолюбія: любовь къ нимъ есть не рѣдко одно побужденіе тщеславія. Поэтъ скучаетъ бесѣдовать съ Музами, естьли слава не передаетъ его пѣсней вѣкамъ и народамъ, и не приноситъ ему лавровъ безсмертія. Древняя басня Пигмаліона открываетъ намъ подъ завѣсою аллегоріи мѣру самолюбія въ артистахъ всѣхъ родовъ. Художникъ, восхищенный произведеніемъ своего искусства, не стыдился молить боговъ, даровать жизнь истукану и вложить душу въ кусокъ мрамора, отработаннаго его рукою. У насъ пріятное искусство Орфеевъ и веселыя пляски Терпсихоръ перестаютъ занимать мущинъ и женщинъ, когда нѣтъ для нихъ случая выставлять ихъ искусства и блестѣть передѣ толпою удивляющихся свидѣтелей? Изъ великаго числа искусствъ и наукъ, однѣ распаляютъ воображеніе и страсти, другія склоняютъ къ порокамъ; многія приходятъ разумъ въ отчаяніе, или душу въ мертвое ничтожество. Ботаника смягчаетъ нравы человѣка, удаляетъ бури страстей, занимаетъ разумъ пріятнымъ образомъ, достойнымъ нравственнаго существа. Нѣтъ науки, которая бы подавала менѣе случая разпространяться за границы бытія и назначенія, опредѣленнаго человѣку. Испытатель Природы, уединясь на минуту въ уголкѣ сада или рощи, возвращается чрезъ полчаса времени къ свиданію съ нетерпѣливымъ семействомъ, ничего не отнявъ у своихъ домашнихъ обязанностей, и онѣ не имѣетъ нужды проводить дни и ночи, за кабинетными трудами, лишая дѣтей своихъ наставника, а супруги товарища и совѣтника. Ему, смиренному любителю Природы, не придетъ на мысль питаться гордостію ученаго и обращать науку въ предметъ тщеславія и самохвальства; но въ Ботаникѣ такъ мало пользы; для самолюбія, что свѣтскія дамы, столь свѣдущія въ тайнѣ сей страсти, совсѣмъ чужды знаній Ботаническихъ. Онѣ не подозрѣваютъ даже ихъ прелестей. Обогащенныя корзинами Флоры, окруженныя цвѣтущими вазами, украшенныя дарами богини, неблагодарныя наши Граціи не знаютъ ничего о подобныхъ имъ въ красотѣ и участи цвѣтахъ, кромѣ Латинскаго или Греческаго (часто изуродованнаго) имени, принятаго изъ устъ продавца цвѣточныхъ луковицъ. Но это доказываетъ, что довольно простыхъ глазъ, не вооруженныхъ стекломъ ученыхъ, и простаго сердца, чувствительнаго къ Природѣ, чтобы наслаждаться прекраснѣйшимъ ея царствомъ. Безъ сомнѣнія Провидѣнію угодно было, чтобы ученый Ботаникъ, какъ и простый земледѣлецъ равно любовались, равно пользовались роскошными украшеніями полей, и чтобы въ сихъ вещахъ не было, по крайней мѣрѣ исключительныхъ правъ и несправедливаго самовластія.
Важнѣйшая польза Ботаники, въ нынѣшнемъ невѣрующемъ вѣкѣ, есть та, что она опровергаетъ самымъ явнымъ образомъ предположеніе слѣпаго случая и механическихъ дѣйствій въ твореніи. Конечныя причины, видимыя въ образованіи растѣній, являютъ печать Творческой премудрости. Замѣтимъ, что Божественная воля хотѣла безъ сомнѣнія напечатлѣть могущую Десницу Свою не столько на осяхъ движущихся міровъ, куда возносятся только великіе умы избранныхъ мудрецовъ, сколько на растительныхъ стебляхъ, листьяхъ и цвѣтахъ, между которыми обитаютъ простые сыны земли. На крыльяхъ мысли едва дерзаютъ смертные возпарять къ Богу и съ трепетомъ Ему покланяться; но въ растительномъ царствѣ самъ Богъ низходитъ, кажется, къ смертному. Единственный изъ Писателей осьмагонадесять вѣка, котораго молодые люди могутъ читать безъ вреда для ума и нравственности[6], принялъ на себя прекрасный трудѣ извлечь изъ трехъ царствъ Природы, и особливо изъ растительнаго, богатыя примѣчанія и неоспоримыя доказательства того Божественнаго промысла, который предустроилъ всѣ части цвѣта и плода для одного общаго намѣренія, и чудеснымъ образомъ опредѣлилъ ихъ отношеніе къ перемѣнамъ годовыхъ временъ, къ грунту земли, къ потребностямъ животныхъ и въ пользѣ человѣка. Достойно удивленія, что въ семъ царствѣ Природы заключается прекраснѣйшій образъ безсмертія, изъ котораго одинъ великій Мудрецъ[7] почерпнулъ лучшую философическую истину, Человѣкъ посѣянъ въ тлѣніи, говоритъ Апостолъ; возстанетъ въ безтлѣніи, и славѣ. Творецъ Палингенезіи, приводя Апостольскія изрѣченія, прибавляетъ: такъ покровъ сѣмени погибаетъ; но сѣмя сохраняется и приноситъ человѣку безсмертіе. И такъ великое откровеніе глубокаго таинства написано на цвѣтахъ и травахъ}, къ убѣжденію смиренныхъ, къ изумленію гордыхъ, къ общему утѣшенію всѣхъ добрыхъ. Растѣнія, говоритъ одинъ Писатель[8], имъ отъ свою богословію.
Достойно сожалѣнія, что между безчисленными науками, которыми отягчаютъ слабый и незрѣлый умъ дѣтскій, нѣтъ только той, которая можетъ занять сей возрастъ безъ скуки и надсады[9]. По неизъяснимому противорѣчію, науки тягостныя и сухія, какъ Грамматика, Хронологія, Геральдика и подобныя, входятъ въ планъ перваго ученія, тогда какъ пріятная и легкая наука натуральной Исторіи, а особливо Ботаники, изключены почти изъ дѣтскихъ классовъ. А нѣтъ сомнѣнія, что младенецъ, даже молодой человѣкъ, не испорченный еще нашими городскими нравами, полюбитъ невинное удовольствіе разбирать цвѣты, опредѣлять роды и виды, знакомиться съ фамиліями, или породами всѣхъ растѣній, разсѣянныхъ на земной поверхности; и скоро онъ почерпнетъ въ нихъ опытныя истинны, спасительныя для ума и сердца, предохранительныя отъ заблужденій ложной философіи. Мы изъявимъ здѣсь желаніе, чтобы въ сельскихъ школахъ, заводимыхъ нынѣ благодѣтельнымъ Правительствомъ, Ботаника заняла мѣсто между преподаваемыми науками; и естьли она отведетъ только добрыхъ, на легковѣрныхъ поселянъ отъ употребленія всякаго рода эмпирическихъ лекарствѣ, сообщивъ имъ просвѣщеннѣйшее понятіе о свойствахъ растѣнія, то принесенная ею польза будетъ довольно велика.
Мы могли бы показать пріятность науки для всѣхъ возрастовъ, естьли бы представили невиннаго отрока, который выучась первымъ началамъ ея, подаетъ просвѣщенному отцу, или матери, одни цвѣты за другими, и съ важностію маленькаго Турнфорта, или Гертнера, указываетъ на блестки и гвоздики, на чашечки и коронки, на соки и сосуды ихъ; естьлибъ представили молодую дѣвушку, которая по неизвѣстному ей влеченію сердца избираетъ въ предметъ такой склонности тѣ розы и лилеи, надъ которыми учится наукѣ растѣній, но съ ботаническою книгою въ рукѣ не распаляетъ по крайней мѣрѣ страстей своихъ, какъ другія за чтеніемъ романовъ; не тревожитъ матери, внимательной къ первымъ движеніямъ ея чувствительности; естьли бы представили наконецъ пріятнѣйшее зрѣлище въ мірѣ — ветхаго мужа, украшающаго сею наукою свой послѣдній путь на землѣ, и съ ея цвѣтами приближающагося къ пристани мирной вѣчности… Но мы не хотимъ истощать своего предмета, столь обильнаго великими истинами и нравоучительными слѣдствіями.
Въ доказательство добраго сердца, не разлучаю съ любовію къ Природѣ и ея наукъ, мы приведемъ только одинъ примѣръ, достойный быть болѣе извѣстнымъ. Славный Галлеръ страстно любилъ Ботанику, и на Альпахъ, гдѣ Природа такъ величава, такъ живописна, собиралъ съ другомъ своимъ Геснеромъ рѣдкія сокровища Алпійской Флоры. По истощеніи силъ въ трудномъ ботаническомъ странствіи. Геснеръ летъ отъ усталости на траву и заснулъ подъ ледовитою атмосферою. Съ безпокойствомъ смотрѣлъ Галлеръ на своего друга, склонившагося ко сну, который на жестокомъ холодѣ могъ быть для него вреднымъ. Онъ думалъ, какимъ бы способомъ укрыть его отъ опасности; скоро способѣ представился его мыслямъ, или справедливѣе ето сердцу: онъ снялъ съ себя одежду, одѣлъ его Геснера и съ удовольствіемъ смотря на друга, наслаждался симъ зрѣлищемъ, не позволяя себѣ никакого движенія, чтобы не перервать его спокойствія. Кто испыталъ прелесть дружбы, пускай тотъ представитъ себѣ пробужденіе Геснера, его удивленіе, ихъ взаимную чувствительность; пускай представятъ себѣ другіе среди необитаемой пустыни сію трогательную картину, столь достойную имѣть свидѣтелей[10]!
Можетъ быть изъ строгихъ людей одни найдутъ наши замѣчанія слишкомъ легкими, или поверхностными, другіе слишкомъ благопріятными для науки. Передъ первыми оправдаемся тѣмъ, что мы желали только обратить вниманіе на пріятнѣйшую науку въ свѣтѣ, и безъ учености говорить о благородной къ ней страсти, но послѣдніе простятъ что нибудь энтузіазму, которой имѣетъ въ предметъ красоты земнаго творенія. Впрочемъ мы не удалились отъ истины, когда показали неразрывную связь между наблюденіями Природы и добродѣтелями сердца; а въ трудахъ науки, какъ въ дѣлахъ жизни, нравственность есть и должна быть наша главная цѣль. Добродѣтель, говоритъ Сенека, полагаетъ связь любви между Богомъ и человѣкомъ[11].
- ↑ Въ 1812.
- ↑ Primulа veris? ojficinаlis. Lin.
- ↑ Которыя по тому называются у ботаниковъ стрѣлистыя и сердечныя, fol. cordatum, fol. sаgittаtuni.
- ↑ Сія раздражительность доказана прекрасными опытами Кельрейтера, Гмелина, Смита, Линнея и въ послѣднія времена де Фонтеномъ.
- ↑ Бонншетъ.
- ↑ Бернарденъ де Сен Пьеръ.
- ↑ Боннетъ.
- ↑ См. Etudes de lа nature.
- ↑ Здѣсь говорится только о домашнемъ ученіи.
- ↑ См. Похвальное Слово Галлеру, сочиненное Бикъ д’Азиромъ.
- ↑ Сенека въ Трактатѣ Провидѣнія.