Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
Еще о смерти Скобелева.
[править]Съ утратою Скобелева нельзя раздѣлаться однимъ изъявленіемъ соболѣзнованія, хотя бы и сильнаго. Скобелевъ — такое явленіе нашей общественной исторической жизни, въ которое надобно вдумываться, которое, чѣмъ болѣе о немъ размышляешь, тѣмъ сильнѣе приковываетъ къ себѣ мысль обиліемъ назидательныхъ указаній. Мы разумѣемъ это явленіе во всей его цѣлости, съ началомъ и концомъ, т. е. дѣятельность Скобелева, его значеніе какъ военачальника и человѣка, и эту, вѣнчавшую его по смерти, величественную народную скорбь, выразившуюся съ такой глубиной искренности, въ такихъ колоссальныхъ размѣрахъ. Въ чествованіи останковъ Скобелева не было и не могло быть ничего искусственнаго и подготовленнаго: какая бы власть могла заставить народъ толпиться около храма и днемъ и, и перебывать въ немъ на поклоненіи тѣлу почившаго въ числѣ 57 тысячъ человѣкъ?! Сколько разъ мы слышали въ народѣ (котораго къ назначеннымъ заупокойнымъ службамъ въ самую церковь не допускали), чтобъ позволено было отслужить паннихиду на площади, — по это требованіе не было уважено. Вообще оффиціальная сторона печальныхъ церемоній совершенно отодвигалась на задній планъ, а выдвинулась всего сильнѣе ихъ непредусмотрѣнная сторона, ихъ общественный, — въ частности же военный и народный характеръ. Чувствовалось, что у арміи и у народа одна душа, или вѣрнѣе, здѣсь сказалась душа самой Россіи… Во всѣхъ концахъ нашего отечества тѣ же выраженія народной любви и печали, то же ощущеніе горькой утраты. Въ первый разъ проявляетъ народъ, во всю свою величину, такое непосредственное участіе, сердцемъ и помысломъ, въ судьбѣ частнаго лица, хотя бы и полководца. Все это знаменательно и поучительно. Такое отношеніе народа невозможно объяснить (какъ мы уже и говорили, во о чемъ находимъ нужнымъ напомнить) одними личными обаятельными качествами Скобелева и его военною славою.
Есть у насъ не мало дешевыхъ мудрецовъ, особенно въ Петербургѣ и особенно въ высшихъ бюрократическихъ правящихъ сферахъ, которые любятъ трактовать Русскій народъ свысока, всякое предположеніе о «народныхъ стремленіяхъ и идеалахъ» признаютъ «иллюзіей», мечтаніемъ или просто вздоромъ (и даже вреднымъ), и съ самодовольствомъ людей будто бы практическихъ и судящихъ трезво, беззастѣнчиво утверждаютъ, что народъ нашъ знать не знаетъ и вѣдать не вѣдаетъ никакихъ вопросовъ касающихся чести государства, его политическихъ и историческихъ задачъ. Это мнѣніе ихъ поддерживаетъ и большая часть нашихъ новѣйшихъ писателей-реалистовъ, спеціально изображающихъ русскаго мужика. Но народъ вѣдь точно также вѣдать не вѣдаетъ, что онъ творецъ одного изъ богатѣйшихъ языковъ міра и что въ законахъ русскаго слова отразился народный умъ! Станутъ ли наши реалисты и бюрократы отрицать эту научную аксіому народнаго творчества только отъ того, что спрошенные ими, напримѣръ, пахарь Матвѣй и разнощикъ Илья никакого подобнаго художества за собой и не подозрѣваютъ? И однакожъ, какъ Матвѣй и Илья, такъ и всякій изъ народа, не вѣдая ни грамматики, ни синтаксиса, очень хорошо понимаетъ: чисто ли, правильно ли но русски говоритъ съ нимъ хоть бы самъ г. бюрократъ, или же рѣчь его смахиваетъ на иностранную. Упомянутые наши дешевые мудрецы забываютъ (и забываютъ вѣдь только тогда, когда дѣло идетъ о Русскомъ народѣ!), что народъ есть цѣльный организмъ, живущій и развивающійся въ вѣкахъ, и что органическій процессъ совмѣстной духовной работы единицъ (непрерывно народъ составляющихъ и обновляющихся) неизслѣдимъ, какъ тайна жизни: онъ раскрывается въ исторіи, по знается въ событіяхъ, въ народномъ творчествѣ, въ преданіяхъ, сказаніяхъ и въ тѣхъ влеченіяхъ, которыя называются народнымъ инстинктомъ, въ которыхъ выражаются его повидимому безсознательные идеалы. Отрицать присутствіе у Русскаго народа такихъ историческихъ инстинктивныхъ влеченій или идеаловъ — вотъ это именно и есть «мечтаніе», да притомъ самое опасное, особенно для лицъ призванныхъ такъ или иначе распоряжаться народной судьбою. Мыслимо ли, чтобъ народъ, тысячелѣтнимъ многострадальнымъ трудомъ создавшій Русское государство и возсоздавшій его вновь, когда оно подъ напоромъ своихъ и чужихъ измѣнниковъ сокрушилось, оставался равнодушенъ къ вопросамъ государственной чести и достоинства, какъ скоро эти вопросы поставлены и выражены наиболѣе понятнымъ ему языкомъ — языкомъ событій? Можно ли допустить, чтобъ народъ, исполненный жизненной силы, утратилъ въ себѣ инстинктъ исторической тысячелѣтней жизни? Разумѣется нѣтъ, а такъ какъ идти наперекоръ такому инстинкту значитъ насиловать, искажать самую природу народа, осуждать весь народный организмъ на разстройство, на болѣзнь и муки, то государственнымъ дѣятелямъ, казалось бы, было бы по меньшей мѣрѣ прилично: тщательно изучать всякое проявленіе этого инстинкта, принимать его въ соображеніе, — слѣдовать, однимъ словомъ, въ своей политикѣ внѣшней и внутренней такъ-называемому «народному направленію».
Все это истины старыя-престарыя, но въ томъ-то и трагизмъ нашего положенія, что онѣ отрицаются или даже не сознаются именно тамъ, гдѣ онѣ должны были бы служить жизненнымъ руководящимъ началомъ, т. е. въ нашихъ правящихъ сферахъ. Въ указаніяхъ опыта недостатка нѣтъ, но наша дипломатическая и бюрократическая канцелярія и видя не видитъ, и слыша не слышитъ. Могъ ли бы Скобелевъ пріобрѣсти такую, никѣмъ ужъ кажется теперь не оспариваемую всезнаемость, еслибъ онъ — не то. что подписалъ, а былъ бы только способенъ подписать Берлинскій трактатъ? Повредили ли Скобелеву въ мнѣніи Россіи знаменитыя рѣчи, произнесенныя имъ въ Петербургѣ и Парижѣ? Не только не повредили, но сдѣлали его имя еще болѣе дорогимъ и арміи, и народу, и всей здоровой части русскаго общества, — хотя и навлекли на него негодованіе, ненависть, ругательства Нѣмцевъ, какъ заграничныхъ, такъ и нашихъ доморощенныхъ, т. е. нашихъ дипломатовъ, бюрократовъ и той несчастной фракціи въ нашемъ обществѣ, которая поставляетъ себѣ за священный долгъ, почитаетъ необходимымъ условіемъ «либерализма» и «прогресса» — расходиться съ своимъ народомъ во всѣхъ завѣтнѣйшихъ его чувствахъ, обливать грязью все, что народу дорого и свято! Развѣ это случайность, что колоссальная знаменитость, народное уваженіе, народная любовь достались на долю именно тому человѣку, который плакалъ, какъ ребенокъ, отступая съ русскими войсками отъ стѣнъ Константинополя, который громко, непостыдно исповѣдывалъ свою вѣру въ Россію и въ ея призваніе, какъ православно славянской державы, который постоянно указывалъ ей на Босфоръ и Св. Софію? Мало того. Имя Скобелева даже невольно связывалось съ представленіемъ о грядущихъ тяжкихъ войнахъ и громадныхъ экономическихъ тратахъ… и однакожъ «такая перспектива, ужасающая нашихъ грошовыхъ благоразумниковъ, не умаляла любви и преданности къ нему народа?… Говорите же, послѣ того, что Русскій народъ равнодушенъ къ чести, достоинству и историческимъ задачамъ созданнаго имъ государства.
Но, скажутъ намъ, Скобелевъ обладалъ такимъ сочетаніемъ даровъ и всѣхъ условій* обаянія, что онъ былъ бы, вѣроятно, столь же любимъ и независимо отъ своихъ „политическихъ“ и такъ-называемыхъ нѣкоторыми „славянофильскихъ“ убѣжденій. Положимъ что такъ, хотя и нельзя не подивиться такому капризу судьбы, что она надѣлила этимъ геніемъ, этимъ богатствомъ даровъ именно человѣка не способнаго подписать Берлинскій трактатъ, а способнаго мечтать о Константинополѣ и Босфорѣ, — и наоборотъ, постоянно отказывала и отказываетъ въ сильныхъ дарованіяхъ русскимъ людямъ направленія противоположнаго, т. е. способнымъ стать ближайшими радѣтелями Берлинскаго трактата, пренебречь русскою государственною честью, ронять русское знамя, презирать русское народное чувство, заискивать благосклонности у нашихъ враговъ, предоставлять наше историческое наслѣдіе и весь міръ Славянскій во власть Западной Европы! Но согласимся оставить пока Скобелева въ сторонѣ. Поищемъ другихъ популярныхъ именъ въ Россіи. Ихъ не много, но и тѣ, какія есть, чѣмъ заслужили они почетную извѣстность и расположеніе въ народѣ, хотя и не окружены такимъ ореоломъ любви и славы, какъ имя Скобелева? Нѣтъ, напримѣръ, человѣка во всѣхъ концахъ Россіи, который бы не зналъ и не чтилъ имени Черняева. Почему? Ради чего? Не ради же покоренія Ташкента, о чемъ народныя массы едвали и вѣдали, а ради того, что этотъ человѣкъ явилъ примѣръ самопожертвованія за дѣло, которое Русскій народъ призналъ святымъ и своимъ; что онъ самовольно и добровольно, пренебрегая личными удобствами и выгодами, кликнулъ кличъ борьбы за освобожденіе христіанъ-братьевъ отъ турецкаго ига. Не во имя уменьшенія податей или увеличенія надѣловъ (интересы но мнѣнію нашихъ бюрократовъ и мнимопрогрессивной печати, единственно дорогіе народнымъ массамъ, единственно доступные ихъ пониманію!) выкинулъ Черняевъ свое знамя; не земные, личные прибытки сулилъ онъ Русскому народу, а призывалъ его къ подвигу смерти; указывалъ ему въ будущемъ свободу славянскихъ братьевъ, торжество христіанства! И вотъ, — о чудо! (чудо съ точки зрѣнія опять-таки тѣхъ же нашихъ бюрократовъ и литературныхъ ненавистниковъ народной „самобытности“) весь народъ, весь этотъ великанъ-народъ отъ Перми до Тавриды, отъ Финляндіи до Кавказа, и т. д., становится, къ удивленію Петербурга, „славянофиломъ“: на площадяхъ служатъ молебны о ниспосланіи побѣдъ „славянскому вождю“, „архистратигу славянскихъ силъ“!… Вѣтреная память нашего якобы „образованнаго“ общества уже вышвырнула все это изъ своей слабой головы; та петербургская печать, которой, по самой ея натурѣ, претитъ всякое проявленіе русской народности, вдоволь наругалась надъ этой народной эпопеей, — а великій народъ нашъ хранитъ благодарное воспоминаніе о Черняевѣ, окружаетъ любовью и уваженіемъ это имя! Ну не странно ли? Что онъ сдѣлалъ для народа? Ровнехонько ничего, — только послужилъ народной чести и тѣмъ „историческимъ русскимъ задачамъ“, которыя нѣкоторые обзываютъ у славянофильскими теоріями»… Глупцы!
Возьмемъ другой примѣръ. Есть и еще одно популярное въ Россіи имя, хотя можетъ-быть и въ меньшей степени, чѣмъ Черняева: Игнатьевъ. Не годъ управленія Министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, и даже не два года временнаго Нижегородскаго генералъ-губернаторства снискали ему почетную славу въ народѣ, хотя, безъ сомнѣнія, усилили ее, пріумножили народное къ нему сочувствіе. Еще до назначенія его въ 1879 году генералъ-губернаторомъ во время Нижегородской ярмарки, пользовалось его имя всеобщею въ въ Россіи симпатіей (кромѣ, конечно, Петербурга и всего еже съ нимъ и подъ нимъ подразумѣвается) и извѣстностью. Какая же тому причина? Какое, повидимому, дѣло народу до дипломатической дѣятельности русскихъ представителей за границей? Можетъ ли она входить въ сферу разумѣнія простой «необразованной» массы населенія? Понятна популярность людей военныхъ, — ихъ подвиговъ храбрости, отваги, искусства непосредственными свидѣтелями солдаты — тотъ же народъ; но дипломатическая борьба, но политическая работа посланниковъ и пословъ, казалось бы, не можетъ быть предметомъ народной оцѣнки. И однакожъ, вышло наоборотъ. Народъ (да, народъ) съ зоркимъ вниманіемъ слѣдилъ за всѣмъ ходомъ прошлой войны, не исключая и дипломатическихъ переговоровъ; въ народное вѣдѣніе и ранѣе войны перешло, что есть въ Константинополѣ русскій посолъ не похожій на прочихъ нашихъ представителей, высоко держащій русское знамя, всегда отстаивающій русскіе интересы, всегда заступающійся за Русскихъ, а не отгоняющій ихъ отъ дверей посольства, какъ дѣлаютъ другіе наши послы, всегда стыдящіеся своихъ соотечественниковъ и пуще всего боящіеся безпокоить изъ-за нихъ иностранныя начальства! Дѣло въ томъ, что Игнатьевъ — человѣкъ вполнѣ, искренно русскій.-- и всякій это зналъ и чувствовалъ. А такъ какъ русскихъ людей въ высшихъ русскихъ властныхъ сферахъ можно по пальцамъ перечесть, то уже по одному этому имя его стало вѣдомо и любезно народу. Но что болѣе всего усилило его популярность, — это Санъ-Стефанскій договоръ, которымъ Россія все же до извѣстной степени (даже не вступивъ войсками въ Царьградъ) могла гордиться и который мы такъ позорно замѣнили, съ позволенія сказать, Берлинскимъ трактатомъ!!! Однимъ словомъ, Игнатьевъ, по своимъ чувствамъ, по своимъ убѣжденіямъ и по своей дипломатической дѣятельности, принадлежалъ и принадлежитъ къ людямъ зараженнымъ «славянофильской теоріей» (!), т. е. дорожащимъ выше всГего достоинствомъ и честью Россіи, ея призваніемъ на Востокѣ, ея назначеніемъ какъ Славянской, восточнохристіанской державы… Когда Игнатьевъ пріѣзжалъ въ первый разъ въ Нижній-Новгородъ на генералъ-губернаторство, то все это несмѣтное множество съѣхавшихся со всей Россіи торговцевъ, даже самыхъ «сѣрыхъ», и вмѣстѣ, и каждый порознь, привѣтствовали и чествовали его за его русскую дѣятельность въ Константинополѣ. Одинъ изъ нихъ, человѣкъ «простой», какъ онъ самъ себя, да и другіе его называли, держалъ ему даже такую рѣчь: «Когда мы по своему купецкому дѣлу разсылаемъ своихъ прикащиковъ съ товаромъ, то мы и знаемъ, что тотъ прикащикъ хорошъ, который хозяйскій товаръ умѣетъ пустить въ славу: который же его обезцѣниваетъ, тотъ по нашему никуда не годенъ. Тѣ же прикащики и царскіе наши послы за границей. И знаемъ мы, что изо всѣхъ этихъ царскихъ прикащиковъ только вы одинъ держали нашъ русскій товаръ въ чести, продавали его дорогою цѣною, — всѣ же прочіе это обезцѣнивали. Вотъ за что мы васъ любимъ и чтимъ — а зачѣмъ у васъ повадилось держать такихъ прикащиковъ, что рус# скій товаръ за границею, предъ иностранцами, обезцѣниваютъ — это намъ невдомекъ»… Графъ Игнатьевъ не перестаетъ и теперь пользоваться довѣріемъ и любовію въ народѣ, а что князь Бисмаркъ скрежещетъ зубами при одномъ его имени, это только возвышаетъ графа во мнѣніи Россіи: она знаетъ, что при имени главнаго русскаго радѣтеля Берлинскаго трактата германскій канцлеръ веселится душою, — оно ему любезно. Этимъ все сказано… Остается прибавить, что (не говоря уже о Скобелевѣ) Черняевъ и графъ Игнатьевъ въ представленіи народномъ являются людьми прежде всего не казенными, живыми, чуждыми бюрократической канцелярщины, вѣрными слугами Царя, но въ то же время и людьми вполнѣ русскими, такъ-сказать земскими.
Мы назвали три популярныхъ въ Россіи имени — больше вѣдь ихъ и нѣтъ, какъ ни напрягай память! — и смѣемъ думать, что эта популярность многознаменательна, что причины ея объяснены нами вѣрно, и что разумное правительство должно въ этомъ явленіи искать себѣ указаній для своей собственной политики, внѣшней и внутренней. Все, что идетъ и дѣйствуетъ въ направленіи противоположномъ тому, которое снискало такую почетную всезнаемость и любовь вышеназваннымъ именамъ, то, стало-быть, народу несочувственно и не даетъ живаго плода, не вызоветъ творческаго содѣйствія могучаго народнаго духа. Жалки тѣ, которымъ не внятенъ былъ языкъ народной скорби, сказавшейся по поводу смерти Скобелева! Когда мы проходили, вслѣдъ за гробомъ, мимо этихъ хранящихъ строгое, благоговѣйное молчаніе, съ выраженіемъ сосредоточенной печали на лицахъ, несмѣтныхъ народныхъ массъ, когда мы отъ этого исполинскаго народнаго образа переносились мыслью въ Петербургъ, къ этому казенно-фабричному бюрократическому міру и созданному его духомъ нашему обществу — Боже, какая противоположность! какой рѣзкій контрастъ, какая страшная рознь, какая пучина взаимнаго бѣдственнаго недоразумѣнія! Здѣсь мощь — тамъ немощь, здѣсь величіе — тамъ ничтожество: здѣсь умъ — тамъ несмысленность; здѣсь богатство — тамъ убожество духа; здѣсь видится вамъ самый кряжъ народный въ его несокрушимой крѣпости, тамъ — рыхлое, безнародмое общественное тѣло; здѣсь тотъ самый историческій земскій духъ, что создалъ и держитъ наше государство — тамъ канцелярія по нѣмецкому образцу, отрицающаяся, пугающаяся земскихъ государственныхъ основъ, бюрократствующая, мудрящая надъ невѣдомою ей русскою жизнью; здѣсь дѣйствительныя условія правительственной силы, — тамъ условія правительственъ наго безсилія; здѣсь, несмотря на страшную скорбь, бодрая (хотя уже и недоумѣвающая) въ себя вѣра, — тамъ бодрящееся, да и бодриться уже кажется переставшее, безвѣріе въ себя или даже уныніе!.. Противопоставьте только нравственному образу Скобелева корифеевъ нашей дипломатіи и бюрократической казенщины, — какими карликами умомъ и духомъ покажутся они! Тоска охватитъ вашу душу, и вы поймете вдругъ причины нашей слабости, безславія, безурядицы, безденежья богатѣйшей въ мірѣ страны, — поймете самый источникъ разъѣдающаго насъ нигилизма! О, если бы нашъ Государь, который издалека внялъ народному чувству и въ знакъ уваженія къ нему назвалъ именемъ Скобелева морское судно (еще было бы отраднѣе, еслибъ его именемъ названы были полки, всѣхъ видовъ оружія!) — еслибы Онъ могъ лично насладиться этимъ зрѣлищемъ — такъ безкорыстно, не объ эгоистическихъ, а объ общерусскимъ интересахъ скорбящаго Русскаго народа, много бы откровеній воспріяла Его царствепная мудрость! Онъ разомъ почувствовалъ бы себя во сто разъ могущественнѣе, онъ почерпнулъ бы въ этомъ зрѣлищѣ ту бодрость духа, ту силу упованія, ту вѣру въ Россію, которыхъ не могутъ Ему дать окружающія Его оффиціальныя бюрократическія сферы.
Не въ Петербургской канцеляріи, не въ бюрократизмѣ, не въ казенно-полицейскомъ строѣ коренятся истинныя условія правительственной силы, равно какъ и не въ ухищреніяхъ европейскихъ биржевиковъ кроется тайна умноженія нашихъ денежныхъ средствъ! Только вызовите народную земскую силу, только пробудите въ народѣ его земскій зиждительный историческій духъ, только станьте сами на почву народную и историческую, только энергически, смѣло, высоко держите русское государственное, оно же и народное, знамя, ревниво оберегая русскую честь, твердо провозгласивъ вѣрность историческому славянскому призванію Россіи, — и все, что теперь нѣмѣетъ — оживетъ, и невѣсть откуда родится мощь, и естественныя богатства, которыми надѣлена наша страна паче всѣхъ странъ въ мірѣ, ставъ наконецъ производительными, обогатятъ насъ преизбыткомъ средствъ!.. Воспрянетъ духъ — будутъ и деньги, и исчезнетъ всякій нигилизмъ, котораго законнорожденный родитель — мертвечина казенщины! Не угашайте же народнаго земскаго духа въ Русской землѣ, не давайте никнуть святому, здоровому чувству народной любви къ отчизнѣ. Мы изнемогаемъ отъ пригнетенія нашей народной чести и достоинства, отъ бюрократическаго бездушія… Такъ нужно намъ проявленія на нашихъ общественныхъ вершинахъ живаго, бодраго самосознанія, живой, бодрой русской силы, русской воли, — проявленія животворящаго русскаго духа!