1879.[править]
ЖАБА.[править]
Вечеръ. За воротами одной изъ дачъ Лѣснаго сидитъ кучеръ съ окладистой бородой и куритъ махорочную папиросу, свернутую изъ трефоваго валета. Мимо по аллеѣ проходятъ двѣ горничныя съ вѣтками сирени въ рукахъ. Кучеръ скашиваетъ глаза и произноситъ:
— Эхъ, кругленькія! Таперича ежели отдать за васъ все серебро и всѣ мѣдныя, такъ и то мало будетъ!
— Пожалуйста безъ комплементовъ, отвѣчаютъ горничныя.
— Тѣльце нагуливаете, миндальныя? — задаетъ онъ вопросъ.
— Да, гуляемъ, только вотъ комары одолѣли.
— Нѣжное на нѣжное и садится — порядокъ извѣстный! Милости прошу къ нашему шалашу!
Горничныя садятся рядомъ съ нимъ на скамейку.
— Что это у васъ, махорка? Фу, какую вы гадость курите! Курили-бы лучше цигарки, — говорятъ онѣ и морщатся.
— Цигарки только першатъ, а махорка грудь отъ дряни очищаетъ.
— А въ васъ нешто много дряни?
— Какъ и во всякомъ человѣкѣ достаточно. Во мнѣ разъ даже жаба сидѣла.
— Фу, какіе страшные куплеты вы про себя разсказываете! Даже слушать непріятно. Что-жъ вы испорчены были?
— Нѣтъ, не испорченъ, а надо полагать лягушку невзначай проглотилъ, ну жаба и завелась внутри. Я въ больницѣ лежалъ. Лѣкаря смотрѣли, смотрѣли да и говорятъ: «у тебя, другъ любезный, жаба». А можно, я говорю, ее, ваше благородіе, согнать? «Попробуемъ», говорятъ. Да вмѣсто того, чтобы согнать-то, взяли ее да внутро и вогнали. Сначала она мнѣ горло душила, ну а потомъ внутро…
— Ай, страсти какія! — всплескиваютъ руками горничныя. — Ну, и какъ-же вы?
— Выписался я въ тѣ поры изъ больницы и такъ пить сталъ, что даже не удержимо… То-есть не я, а эта самая жаба, потому она внутри сидитъ и винища проситъ. Допрежь того я отъ махонькаго стаканчика морщился, а тутъ только подавай. По штофу въ день цѣдилъ.
— Что-же, она пищала тамъ?
— Нѣтъ, не пищала, а какъ-бы гоготаніе какое-то слышно было, а потомъ сосетъ подъ сердцемъ. Просто мочи нѣтъ! А какъ зальешь ее виномъ — и ничего. На мѣстахъ меня перестали держать. Въ одинъ годъ по шести мѣстамъ толкался. Купецъ Ахлебовъ даже къ запойному доктору меня возилъ, двѣ красненькіе ему пожертвовалъ — ничего не помогло; еще хуже пить сталъ, да простой мужичекъ, скорнякъ, меня за старыя голенищи выпользовалъ.
— Что-же, эта самая жаба наружу вышла? — задаютъ вопросы горничныя.
— Вылѣзла, подлая, но только во снѣ. Скорнякъ мнѣ и слѣдъ ейный на полу показывалъ. И какъ, дѣвушки, она меня только оставила, сейчасъ я и пить пересталъ, сходилъ въ баню и покончилъ. И съ той поры — ни-ни. Пивкомъ балуюсь, а насчетъ вина — Боже избави! заканчиваетъ кучеръ.
Горничныя сидятъ молча и болтаютъ ногами.
— А вы намъ лучше взамѣнъ жабы, что-нибудь про любовь разскажите! — кокетливо замѣчаетъ горничная.
За ворота выходитъ молодой лакей.
— Терентій! Ты это что здѣсь проклажаешься? — говоритъ онъ. — Иди закладывать. Самъ ѣхать надумалъ.
— Врешь?!
— Вотъ тѣ ель бокомъ. Лопни глаза у пня. Что мнешься-то? Иди.
— Экъ его чортъ въ эту пору!.. Вотъ лѣшій-то! — ругается кучеръ.
Лакей разражается хохотомъ.
— Что? Испугался? Сиди, сиди, пѣтушья твоя голова! Это я такъ, пошутилъ на счетъ барина. Давай-ко лучше женское сословіе забавлять!
Подымается визгъ. На балконъ выходитъ баринъ въ халатѣ.
— Терентій! Никаноръ! Вы это чего развозились? Тише! — кричитъ онъ.
За воротами все умолкаетъ.