ЖЕНСКОЕ ТВОРЧЕСТВО*).[править]
Г-жи Смирнова и Ольга Шапиръ. — Заключеніе.[править]
I.[править]
Судьба «женскаго творчества» въ современной литературѣ нашей — та самая судьба, которая постигла и мужское творчество: его художественный уровень значительно понизился. Лучшія представительницы литературнаго «женскаго творчества» текущаго момента — г-жи Смирнова и Шапиръ, безъ сомнѣнія, писательницы талантливыя, но только грубое безвкусіе или узкое пристрастіе могли бы поставить ихъ въ чисто-литературномъ, эстетическомъ отношеніи рядомъ съ такими яркими звѣздами, какъ Кохановская и Заіончковская.
Это обстоятельство, однако же, нисколько не должно обезпокоивать насъ. Талантъ, какъ спеціальная техническая способность, — дѣло случайное, слѣпое, стихійное и мы, общество, отвѣтственны за его содержаніе, потому что отвѣтственны за жизнь, дающую это содержаніе, но не отвѣчаемъ за его размѣры, за его объемъ. Съ этой точки зрѣнія, т.-е. съ точки зрѣнія содержанія, а не формы, идей и тенденцій, а не эстетическихъ красотъ, современныя произведенія литературнаго женскаго творчества представляютъ собою рѣшительный шагъ впередъ по отношенію къ произведеніямъ предъидущаго періода. Кохановская и Заіончковская учили насъ нравственности, г-жи Смирнова и Шапиръ учатъ общественности; первыя предлагали и рѣшали задачи личнаго поведенія, передъ вторыми стоитъ вопросъ объ общественной дѣятельности; первыя указывали пути къ безгрѣшной жизни, вторыя даютъ намъ, въ лицѣ своихъ персонажей, образцы полезной жизни; основа произведеній Кохановской и Заіончковской — всегда чисто-психологическая и лично-моральная; основа произведеній (лучшихъ) г-жъ Смирновой и Шапиръ чисто-соціальная. Прогрессъ не подлежитъ сомнѣнію, но мы обязаны этимъ прогрессомъ отнюдь не большей талантливости современныхъ романистокъ въ сравненіи съ ихъ предшественницами, а исключительно прогрессу самой жизни. Г-жи Смирнова и Шапиръ начали свою дѣятельность въ семидесятыхъ годахъ, но въ духовномъ смыслѣ онѣ дочери и воспитанницы эпохи нашего общественнаго и государственнаго обновленія, — эпохи, одна изъ отличительныхъ особенностей которой въ томъ именно и состояла, что идея «гражданина страны родной» возвысиласъ надъ привычными частными понятіями плантатора, купца, кадета, чиновника и т. д.
Сущность дарованій современныхъ представительницъ женскаго литературнаго творчества такъ немногосложна, что можетъ быть исчерпана даже бѣглою характеристикой. Прежде всего, г-жа Смирнова повѣствовательница столько же веселая и даже, можно сказать, разбитная, сколько г-жа Шапиръ печальна и меланхолична. По воззрѣніямъ и по идеаламъ эти писательницы довольно близки другъ къ другу, какъ современницы и единомышленницы, но по своей общей литературной манерѣ это совершенные антиподы. Г-жа Смирнова обладаетъ нѣкоторымъ, даже, пожалуй, значительнымъ, остроуміемъ и это, конечно, очень хорошо и дай Богъ всякому; но худо то, что, сознавая это свое преимущество, г-жа Смирнова преувеличиваетъ его важность и слишкомъ щеголяетъ имъ, даже «до безчувствія», какъ говорилъ Расплюевъ. Первая фраза романа, которымъ г-жа Смирнова дебютировала въ литературѣ, такова: «случается такъ, что сойдутся двое и спорятъ до тѣхъ поръ, пока обоимъ захочется выцарапать другъ другу глаза». Такимъ мило-развязнымъ, очаровательно-ухарскимъ тономъ написано страницъ триста изъ четырехсотъ шестидесяти, составляющихъ весь романъ. Вслѣдъ за авторомъ шутятъ и острятъ и всѣ его персонажи, такъ что, напримѣръ, романъ Огонекъ представляетъ собою какъ бы нѣкоторый турниръ остроумцевъ мужскаго и женскаго пола. ли остраго словца ни одинъ изъ персонажей г-жи Смирновой не пощадитъ ни матери, ни отца. Вотъ, напримѣръ, небольшой отрывокъ изъ разговора главнаго героя и главной героини романа, по уши влюбленныхъ другъ въ друга:
" — Что, въ Малиновкѣ, послѣ моего отъѣзда, не случилось ничего необыкновеннаго?
" — Какъ вамъ сказать? Землетрясенія не было.
" — Никакихъ пикниковъ? Ничего въ этомъ родѣ?
" — Позвольте! Какъ же, какъ же… бѣгали съ корзинками куда-то въ лѣсъ. Предполагается, что за 15 верстъ отъ дона сыръ и колбаса бываютъ гораздо вкуснѣе.
" — Вы участвовали?
" — Въ уничтоженіи сыра и колбасы? Какъ же. Только я всегда просилъ, чтобы мнѣ всегда выдавали провизію заранѣе, и поѣдалъ ее тутъ же на мѣстѣ. Послѣ этого, разумѣется, ужъ не было надобности отправляться за 15 верстъ.
«Клавдія улыбнулась».
"Клавдія улыбнулась, — еще бы ей не улыбнуться! Эдакое остроуміе! А если ужъ такая безобидная вещь, какъ пикникъ, доставляетъ обильную пищу «сатирическому уму» героя, то можете себѣ представить, какъ онъ отличается при болѣе серьезныхъ оказіяхъ! Клавдія улыбнулась, — улыбнется, пожалуй, и читатель. Однако, если остроумный авторъ заставляетъ насъ улыбаться почти на каждой страницѣ, мы, наконецъ, начинаемъ чувствовать себя нехорошо, улыбка наша становятся принужденной и мало-по-малу переходитъ въ зѣвоту. «Боже, — съ тоской думаемъ мы, — неужели даже о пикникѣ, о колбасѣ и сырѣ нельзя говорить, не остроумничая?» Эта тоска понятна: прочесть одинъ нумеръ Стрекозы — куда ни шло, но прочесть подрядъ сразу сто нумеровъ — это каторжное наказаніе.
Совсѣмъ другое мы находимъ у г-жи Шапиръ. Если г-жа Смирнова чему-то безпрестанно радуется, то г-жа Шапиръ чѣмъ-то безпрестанно огорчается и возмущается, точно также какъ и ея персонажи. Въ параллель къ приведенному разговору двухъ влюбленныхъ изъ романа г-жи Смирновой приведемъ разговоръ героя и героини изъ романа г-жи Шапиръ Миражи:
" — Что-о вы ска-за-а-ли?…
" --Вы слышали.
" — Какая дурацкая шутка! — воскликнула дѣвушка съ прекраснымъ негодующимъ жестомъ. — Ради краснаго словца, не пожалѣю и роднаго отца!… Это то, что я отъ глубины души презираю… отъ глубины души!…
"Ожогинъ давно зналъ эти слезы въ ея глазахъ въ минуты сильнаго возмущенія. Злая усмѣшка передернула ему губы.
" — Вамъ уже кажется, что всѣ должны быть заражены вашимъ пристрастіемъ?
" — Я предполагала, что всѣ, то-есть вы, знакомы съ такимъ элементарнымъ приличіемъ, какъ уваженіе къ чужому несчастію.
" — Помилосердуйте, Анна Владиміровна! Въ чемъ же мое неуваженіе?… Неужели личность г. Строева въ такой же мѣрѣ неприкосновенна, что…
" — Да, именно! — запальчиво не дала ему договорить Анна. — Въ такой мѣрѣ, что не подлежитъ шуточкамъ и злословію. По крайней мѣрѣ, не въ моемъ присутствіи.
« — Въ чемъ мое злословіе?!… Вѣдь, я и заикнулся-то о васъ, а совсѣмъ не о немъ!»
« — О, я васъ понимаю, я васъ насквозь вижу!… Вижу, какъ вы заранѣе топорщитесь и щетинитесь, еще ничего не видя… Васъ уже обуялъ этотъ ненавистный духъ соперничества. Если бы вы подозрѣвали, до какой степени всѣ вы злы и гадки въ такія минуты, вы бы, по крайней мѣрѣ, научились скрывать это!»
Вотъ какъ разговариваютъ у г-жи Шапиръ молодые люди! Они не только не шутятъ, какъ легкомысленные герои г-жи Смирновой, они «отъ глубины души презираютъ шуточки и злословіе». Это презрѣніе вполнѣ раздѣляетъ съ ними и сама г-жа Шапиръ, которая просто сочла бы ниже своего достоинства выразиться à la г-жа Смирнова: «выцарапать другъ другу глаза». Она выразилась бы гораздо длиннѣе и кудреватѣе, упомянула бы, напримѣръ, объ открывшейся между собесѣдниками неизмѣряемой «безднѣ», о накопившемся въ ихъ сердцахъ океанѣ горечи и пр., и пр. Пусть читатель не думаетъ, что это не болѣе, какъ стилистическое различіе: это глубокая разница въ писательскихъ темпераментахъ, изъ которой вытекаетъ весьма различное отношеніе авторовъ къ своимъ сюжетамъ. Г-жа Смирнова относится къ жизни какъ къ комедіи, переходящей временами въ водевиль, г-жа Шапиръ изображаетъ жизнь какъ трагедію, грозящую ежеминутно перейти въ мелодраму. Таковъ, по крайней мѣрѣ, общій тонъ ихъ повѣствованія и таковъ общій колоритъ ихъ произведеній. Г-жа Смирнова, чтобы читателю угодить, старается какъ можно веселѣе быть, г-жа Шапиръ съ первыхъ же страницъ впадаетъ въ какой-то поучительный и даже, если можно такъ выразиться, распекательный тонъ. Персонажи ея не ходятъ, а выступаютъ, — живутъ точно священнодѣйствуютъ, разговориваютъ большею частью сентенціями и афоризмами, а самъ авторъ при каждомъ поводѣ и безъ малѣйшаго снисхожденія къ читателю:
Коритъ, грозитъ! Дыханье трудно,
Лицо сурово, какъ гроза,
И какъ-то бѣшено и чудно
Блестятъ глубокіе глаза…
Г-жа Смирнова — это литературная г-жа Савина, а г-жа Шапиръ — это литературная г-жа Стрепетова. Первая поучаетъ васъ — увеселяя; вторая увеселяетъ васъ — поучая. Съ г-жей Смирновой вамъ весело сначала и скучно подъ конецъ: однообразіе веселости, въ особенности безпричинной, утомляетъ, какъ всякое однообразіе. Съ г-жей Шапиръ вамъ скучно сначала и весело подъ конецъ: несоотвѣтствіе между маленькими вещами, которыя высказываетъ авторъ, и большими словами, которыя онъ употребляетъ при этомъ, становится подъ конецъ очевиднымъ во всемъ своемъ комизнѣ. Сходство между обѣими писательницами состоитъ въ томъ, что обѣ онѣ словца въ простотѣ не скажутъ, а все съ ужимкой. Но «ужимка» г-жи Смирновой — это лукавое подмигиванье весельчака и балагура, который хочетъ во что бы то ни стало распотѣшить компанію, тогда какъ «ужимка» г-жи Шапиръ — это усиленно нахмуренныя брови и «горько» опущенные книзу уголки рта. Искренность чувствъ, представляемыхъ этими манерами, этими «ужимками», нѣтъ основаній заподозрѣвать, но немножко актерства, предумышленности, преднамѣренности тутъ, все-таки, есть.
Со стороны тенденцій, съ точки зрѣнія литературнаго направленія, обѣ наши писательницы — прогрессистки, въ самомъ общемъ, широкомъ и неопредѣленномъ значеніи этого слова. «Впередъ, безъ страха и сомнѣнья!» — вотъ ихъ общій девизъ. Для установленія настоящей солидарности этого, очевидно, слишкомъ недостаточно. «Впередъ», но собственно въ какую же сторону? Пусть нѣтъ прогресса, кромѣ прогресса, но кто же именно пророкъ его? На эти практическіе вопросы наши романистки даютъ весьма несходные отвѣты, которые характеризуютъ не только ихъ писательскія личности, но и тѣ историческіе моменты и умственныя теченія, которыми были внушены эти отвѣты.
II.[править]
«Мутное броженье» шестидесятыхъ годовъ улеглось мало-по-малу и въ слѣдующемъ десятилѣтіи претворилось въ «свѣтлое вино», очень различнаго цвѣта, вкуса и достоинства. Употребляя другую метафору, можно скакать, что широкій, быстрый и мутный весенній потокъ шестидесятыхъ годовъ раздѣлился на два самостоятельныхъ теченія, направившихся по двумъ совершенно различнымъ русламъ. Семидесятые годы были, съ одной стороны, временемъ пышнаго разцвѣта всякаго рода гешефтмахерства, появленіемъ у насъ отличнѣйшихъ «дѣльцовъ», передъ которыми не только полудикій Чичиковъ, но и культурный Штольцъ должны были бы смиренно преклонить голову. Съ другой стороны, тѣ же самые годы были періодомъ, когда идеалистическіе элементы и альтруистическія стремленія нашего общества стали заявлять о себѣ съ небывалою у насъ настойчивостью и послѣдовательностью. Зрѣлище было поучительное, не часто встрѣчающееся въ исторіи. Если разсмотрѣть ближе идейную подкладку тогдашняго гешефтмахерства и тогдашняго идеализма, — ихъ общее происхожденіе отъ нѣкоторыхъ матеріалистическихъ теорій и ученій шестидесятыхъ годовъ станетъ очевиднымъ. Удивительнаго тутъ нѣтъ ничего: вѣдь, и евангельская притча завѣряетъ, что не отъ зерна только, но и отъ свойствъ почвы, въ которую упало зерно, зависитъ будущій урожай. Чему учили шестидесятые годы? Какія идейныя «зерна» сѣяли они на заброшенномъ полѣ нашей умственной жизни? Личность есть сама себѣ цѣль; эгоизмъ есть право; борьба за существованіе есть міровой законъ, управляющій не только зоологическими, но и соціологическими отношеніями и явленіями; нравственность есть понятіе относительное и условное; честность — ощущеніе и т. д., т. д.
Весь ансамбль этихъ ученій и этой морали самъ по себѣ ничего не предрѣшаетъ и ничего не гарантируетъ, именно какъ зерно, которое можетъ и плодъ дать, и можетъ быть пожрано птицами, и можетъ просто зачахнуть и заглохнуть на каменистой землѣ. Отъ этой морали можно перейти и къ морали Христа, учившаго любить ближняго, какъ самою себя, но не трудно перекинуть мостокъ и въ другую сторону, къ морали хотя бы того разбойника, который упрекалъ Христа за свои муки, — къ морали, исчерпывающейся грознымъ возгласомъ торжествующаго дикаря: горе побѣжденнымъ! Въ самомъ дѣлѣ, если въ основу дѣйствій кладется эгоизмъ и критеріемъ морали поставляется «ощущеніе», то, очевидно, все дѣло сводится къ непосредственнымъ органическимъ свойствамъ человѣка: добрый и хорошій человѣкъ будетъ эгоистически наслаждаться добрыми и хорошими дѣлами, злой и дурной человѣкъ, но имя того же эгоизма, будетъ совершать преступленія и злодѣянія. Ясно, что при такой постановкѣ дѣла всякое объективное основаніе, объективный критерій теряютъ значеніе и дѣлаются ненужными.
Пока проповѣдь этого рода исходила отъ людей, которые по праву могли сказать о себѣ: «я умираю оттого, что былъ я честенъ», — не было, разумѣется, никакой опасности. Никакой опасности не было и тогда, когда тѣ же люди приглашали отъ словъ перейти къ дѣлу:
Я вашъ, друзья, — хочу быть вашимъ,
На трудъ и битву я готовъ,
Лишь бы начать въ союзѣ нашемъ
Живое дѣло, вмѣсто словъ.
Но если нѣтъ, — мое презрѣнье
Меня далеко оттолкнетъ
Отъ тѣхъ кружковъ, гдѣ словопренье
Опять права свои возьметъ.
И сгибну-ль я въ тоскѣ безумной,
Иль въ мирѣ съ пошлостью людской,
Все лучше, чѣмъ заняться шумной,
Надменно-праздной болтовней.
Но, знаю я, работа наша
Ужъ пилигримовъ новыхъ ждетъ,
И не минетъ святая чаша
Всѣхъ, кто ее не оттолкнетъ.
Нетрудно, однако, представить себѣ, во что должно было превратиться ученіе, санкціонирующее эгоизмъ, перейдя изъ теоріи на практику, въ рукъ альтруистовъ-энтузіастовъ въ руки дѣйствующихъ эгоистовъ и себялюбцевъ. Равнымъ образомъ этотъ горячій призывъ обратиться отъ словъ къ дѣлу, оставить словопренья, бросить надменно-праздную болтовню очень скоро и незамѣтно пріобрѣлъ смыслъ призыва къ практичности, — той практичности, отъ которой менѣе шага до гешефтмахерства. «Живое дѣло» — это такое широкое понятіе и такое неопредѣленное выраженіе, что въ него можно вкладывать очень различный смыслъ. Пилигримы, о которыхъ говорилъ Добролюбовъ въ своемъ стихотвореніи, отправились за «живымъ дѣломъ» въ одну сторону, большинство общества — въ другую, противуположную, и различные банки, общества, товарищества на вѣрѣ, на паяхъ, на акціяхъ, концессіи съ гарантіями и безъ гарантій, выраставшія какъ грибы послѣ теплаго дождя, явились въ качествѣ «живаго дѣла» на смѣну «праздной болтовни». Лозунгомъ дня стала практичность, дѣловитость, такъ что даже журналистика принялась твердить, что «наше время — не время широкихъ задачъ», а доморощенные соціологи съ гордостью указывали, какъ покойный Стронинъ въ своей книгѣ Политика какъ наука, на необыкновенный разцвѣтъ экономической жизни нашего общества. Чествуя экономическій прогрессъ, звенѣли «чаши», только совсѣмъ не «святыя»…
Насколько семидесятые годы были важны въ общественно-историческомъ отношеніи, настолько же они были безцвѣтны въ чисто-литературномъ смыслѣ. Глубоко-поучительный и совсѣмъ не случайный параллелизмъ двухъ враждебныхъ по духу и по цѣли общественныхъ теченій отразился очень слабо въ тогдашней журналистикѣ. Г-жа Смирнова, которая какъ разъ въ это время выступила съ своимъ первымъ и лучшимъ романомъ Огонекъ, съ большою чуткостью и проницательностью угадала, какія явленія данной минуты должны были занять въ ея произведеніи центральное мѣсто, гдѣ и въ чемъ можно было опредѣлить пульсацію общественной жизни и т. д. Но это и все или почти все. Этимъ почти и ограничилась вся заслуга и вся удача г-жи Смирновой, которая вѣрнымъ инстинктомъ почувствовала жизнь, но оказалась рѣшительно не въ состояніи разобраться въ ея явленіяхъ, отвести имъ подходящее мѣсто и дать надлежащее освѣщеніе. Героиня романа г-жи Смирновой, даровитая и энергическая дѣвушка Клавдія Ракитина, — она же «огонекъ», — выражаетъ собою основную тенденцію романа, и вотъ какъ ее характеризуетъ авторъ:
«Клавдія не была изъ числа непонятыхъ натуръ. Такія натуры обыкновенно осуждены всю жизнь свою томиться, страдать, искать призванія, находить его, снова терять, и такъ до могилы. Она, благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, призваніе свое поняла очень скоро. Программа общества, въ которымъ отецъ ея числился директоромъ, была ей хорошо знакома. Всякое общественное дѣло получало для нея особенную привлекательность. Она старалась проникнуться тѣмъ, что общество преслѣдуетъ высшія цѣли. У Клавдиньки разгорались глаза, когда она думала о томъ, какъ бы хорошо и ей быть, выражаясь слогомъ папа, колесомъ въ этой сложной машинѣ. Не женскія мечты о кипучей дѣятельности, о блестящихъ рѣчахъ на собраніяхъ тревожили эту странную головку. Часто съ тоской думала она о томъ, что ей нѣтъ впереди надежды, что выходъ одинъ: замужство, да и тотъ никуда не приведетъ, — по крайней мѣрѣ, не туда, худа бы она желала. Ей хотѣлось забыть, что она женщина, и жить вмѣстѣ со всѣми, окунуться въ самую глубину житейской борьбы».
Превосходно, превосходно! Вотъ, наконецъ, женщина человѣкъ и дѣятель, — не обитательница терема или свѣтелки, вродѣ героинь Кохановской, и не губернская мадонна, истаивающая отъ хроническаго самоотверженія и самопожертвованія, вродѣ героинь Заіончковской! Вопросы личной морали не тревожатъ Клавдію. Она знаетъ или чувствуетъ, что вся личная мораль исчерпывается единственною Заповѣдью: «возлюби ближняго своего, какъ самого себя», а любить — значить помогать, а помогать можно только въ непосредственномъ общеніи съ людьми, не чуждаясь ихъ дѣлъ, не гнушаясь ихъ слабостями, не удаляясь отъ нихъ подъ сѣнь струй. Повторяемъ: превосходно! Это какъ разъ тотъ шагъ, который надлежало сдѣлать нашей женщинѣ, чтобы возстановить и свое человѣческое, и свое гражданское достоинство. Г-жа Смирнова съ своей стороны отъ всей души сочувствуетъ своей героинѣ, но какъ будто немножко опасается за нее и предусмотрительно спѣшить оборонить ее отъ возможныхъ упрековъ, и эта защита очень характерна и для героини — подсудимой, и для адвоката — автора, и для судьи — общества. Вотъ главные пункты этой защиты:
"Какъ? Ей тѣсно въ семьѣ? Она отрицаетъ семейную жизнь? Позвольте, никто не говорилъ, что она отрицаетъ ее. Она была бы самая несчастная женщина, если бы ее заставили постоянно произносить рѣчи, искать популярности, блистать въ толпѣ и лишили бы ее людей близкихъ, своего домашняго уголка. Но едва ли она была бы счастливѣе, если бы ее засадили въ четырехъ стѣнахъ съ кухней, дѣтской, спальней и пріятными развлеченіями вродѣ занятій изящными искусствами. Это била одна изъ тѣхъ натуръ, которыя требуютъ непремѣнно простора и на этихъ условіяхъ удовлетворяются самою простою дѣятельностью. Чѣмъ она виновата, что пришла къ убѣжденію, будто всѣ бѣдствія наши оттого и происходятъ, что мы изъ-за семейныхъ интересовъ не видимъ общественныхъ и не хотимъ удѣлить имъ ни капельки времени? Не могутъ же люди всегда дѣйствовать въ разбродъ, — думала Клавдинька, — бываютъ же минуты, когда имъ нужно непремѣнно работать сообща. Что буквально невозможно одному лицу, дѣлается шутя многими. Кому-нибудь надо же наниматься общественными дѣлами. Если скажутъ на это, что эта работа мужчины, а не женщины, то Клавдія заткнетъ себѣ уши и объявитъ, что женскій вопросъ для нея не существуетъ, что онъ ее такъ же мало интересуетъ, какъ какой-нибудь шлезвигъ-гольштейнскій, по той простой причинѣ, что тутъ и вопроса-то совсѣмъ нѣтъ, а есть давно готовый отвѣтъ: «Я женщина, стало быть, я человѣкъ, стало быть, я и хочу жить, какъ люди, а не какъ нѣчто среднее между людьми, ангелами и животными. Я буду сама корпѣть и воспитывать вашихъ дѣтей, и не посажу васъ около люльки своего сына. Но когда я свободна, я выберу себѣ занятіе по душѣ и не подумаю справляться въ вашемъ календарѣ, позволено оно мнѣ или запрещено».
Какъ легко видѣть, защита г-жи Смирновой отличается, во-первыхъ, горячностью, во-вторыхъ, непродуманностью, — двумя качествами, постоянно отличающими отношенія человѣка къ предмету новому и малознакомому. Горячность очевидна, а что касается непродуманности, то достаточно указать хотя бы на эту фразу: «Клавдія была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя требуютъ непремѣнно простора и на этихъ условіяхъ удовлетворяются самою простою дѣятельностью». Если все дѣло въ просторѣ и если при условіи простора можно удовлетвориться самою простою дѣятельностью, то и толковать не о чемъ, потому что этотъ идеалъ давно осуществленъ въ дѣйствительности. Нянькѣ просторно въ хорошей дѣтской; кухаркѣ просторно въ хорошей кухнѣ; свѣтской женщинѣ просторно въ салонѣ. Если критеріемъ достоинства дѣятельности является не полезность и разумность ея, а большій или меньшій «просторъ», представаляющійся для нея въ практическихъ условіяхъ жизни, то Клавдіи Ракитиной оставалось только идти по давно протореннымъ путямъ, чтобы найти себѣ удовлетвореніе.
Не будемъ, однако, придирчивы и обойдемъ другіе слабые пункты горячей тирады г-жи Смирновой: насъ ждетъ недоразумѣніе гораздо болѣе крупное, но относящееся не къ понятіямъ, а къ дѣйствіямъ героини. Что такое Клавдія Ракитина по замыслу автора? Это первая ласточка, не дѣлающая, но, все-таки, знаменующая весну, это піонеръ женской самостоятельности, это человѣкъ идеи, а не личнаго счастія, это прекрасный образецъ тѣхъ «пилигримовъ», о которыхъ говорилъ Добролюбовъ. Люди этого типа знаютъ только одинъ родъ страха: какъ бы не пронести мимо устъ «святую чашу», то-есть, безъ метафоръ, какъ бы не прожить свой вѣкъ задаромъ, «ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви». Авторъ назвалъ свою героиню «огонькомъ», и это довольно удачное названіе. Да, въ сердцѣ такихъ людей горитъ неугасаемый огонь альтруизма, дѣятельной любви къ людямъ и подвижничества. Правда, авторъ завѣряетъ насъ, что «она не мечтала сдѣлаться мученицей труда и для этого хоть пойти коровъ доить, — напротивъ, она искала себѣ такого занятія, которое пришлось бы ей по душѣ и по возможности доставило бы ей наслажденіе»; но нетрудно понять, что слова эти не болѣе, какъ отголосокъ той проповѣди эгоизма, о которой мы упомянули выше, — проповѣди, по смыслу и духу которой какой-нибудь Сцевола — величайшій эгоистъ, а моментъ, когда онъ жарилъ на угольяхъ свою руку — самое эгоистичнѣйшее изъ его дѣйствій.
Такого-то человѣка автору надо было пристроить къ живому дѣлу, и " -жа Смирнова не затруднилась нисколько. "Клавдія призваніе свое поняла очень скоро. Программа общества, въ которомъ отецъ ея числился директоромъ, была ей хорошо знакома. У Клавдиньки разгорались глаза, «когда она думала о томъ, какъ бы хорошо и ей быть колесомъ въ этой сложной машинѣ». Слова эти были уже цитированы нами выше, но они до такой степени невѣроятны и несообразны, что я счелъ совершенно "необходимымъ привести ихъ еще разъ.
Конечно, чего на свѣтѣ не бываетъ! Жизнь преисполнена сюрпризовъ и никто не обезпеченъ отъ ошибокъ, такъ что, собственно говоря, и удивляться нечему, если человѣкъ, идя въ храмъ, очутится, къ своему стыду и изумленію, въ кабакѣ. Но есть чему удивляться, если, пребывая въ «заведеніи» и слушая срамныя рѣчи, видя кругомъ воспаленныя лица, дыша отравленнымъ воздухомъ, нашъ субъектъ сохраняетъ свое прежнее молитвенное настроеніе и даже готовъ поклясться, что онъ и не ошибся нисколько, а пришелъ именно туда, куда хотѣлъ придти. Клавдія, эта идеалистка, «пилигримка», мечтаетъ о роли въ гешефтмахерскомъ обществѣ, о роли не въ смыслѣ хлѣбнаго личнаго промысла, а въ смыслѣ именно идейнаго общественнаго служенія! Неужели это еще не «субъектъ» нашей метафоры? Исторія и сущность пресловутаго «общества» разсказаны г-жей Смирновой чрезвычайно туманно, но довольно и того, что одинъ изъ учредителей общества обижается, когда его называютъ учредителемъ, и откровенно говоритъ: «не слишкомъ пріятно называться учредителемъ разбойничьей шайки». Тѣмъ не менѣе, если наша героиня не мечтаетъ объ атаманствѣ или хотя бы только объ эсаульствѣ въ этой шайкѣ, то лишь потому, что такія мечты были бы ужь слишкомъ смѣлы, по ея мнѣнію… Вотъ какъ тонуть маленькія дѣти!
Г-жа Смирнова рѣшительно не догадывается, въ какое комическое положеніе она ставитъ свою героиню-фаворитку. Она не только серьезно, но даже уважительно относится къ наивнымъ затѣямъ и пансіонскихъ мечтаніямъ Клавдіи, которая задумала, въ связи съ дѣятельностью общества, осчастливить Москву устройствомъ «народныхъ кухонь». Я улыбаюсь, когда пишу эти строки, читатель улыбнется, читая ихъ, но г-жа Смирнова, всегда столь веселая и шутливая г-жа Смирнова, сохраняетъ торжественную серьезность именно въ этомъ случаѣ, когда добродушная улыбка была бы всего умѣстнѣе. Мало того, она доводитъ дѣло до трагической развязки, до самоубійства Клавдіи, съ очевидною цѣлью окончательно утвердить героиню на созданномъ для нея авторскими руками пьедесталѣ, а кы съ читателемъ… да, опять смѣемся, даже передъ лицомъ этой преждевременной и насильственной смерти. «Ни особеннаго горя, ни особенной тоски не было у нея на сердцѣ. Давешнее отчаяніе смѣнилось какимъ-то равнодушіемъ. Ей было „все равно“. Только этимъ словомъ и можно назвать это безразличное состояніе, полное страшной пустоты. Самыя ужасныя, самыя горькія минуты она уже пережила. Давеча у Дениса (брата) она прочувствовала все, что только можетъ прочувствовать человѣкъ, доведенный до послѣдней крайности, почти до сумасшествія. Давеча для нея потухъ послѣдній огонекъ, свѣтившійся въ дали, и тогда же она порѣшила покончить съ жизнью». Но что же случилось давеча! Что привело героиню къ такому ужасному рѣшенію? А вотъ что: у брата не оказалось денегъ на открытіе кухонь, а такъ какъ безъ народныхъ кухонь какая ужъ жизнь и другой дѣятельности найти совсѣмъ невозможно, то ясно, что, кромѣ самоубійства, Клавдіи ничего не оставалось… Смерть не бываетъ смѣшна и несчастіе — всегда несчастіе. Но если вы поставите въ позу Гамлета и сдѣлаете героемъ кровавой драмы гимназиста, застрѣлившагося изъ-за двойки, — вы окажете ему очень плохую услугу, осмѣете, а не опоэтизируете его. Именно это самое и сдѣлала г-жа Смирнова со своею бѣдно" героиней, не желая и не сознавая этого.
Въ лицѣ своей героини г-жа Смирнова намѣревалась показать нагъ если не идеальную, то нормальную современную женщину, для которой слова общее дѣло и общее благо не пустые звуки. Въ результатѣ добросовѣстныхъ усилій талантливой романистки получилась какая-то странная, такъ сказать, янусообразная фигура: съ одной стороны — «подвижница», а съ другой стороны — «разбойница»; съ одной стороны — идейная піонерка трудовой женской самостоятельности, а съ другой — обыкновенная конторская барышня, для которой важны пятьдесятъ рублей мѣсячнаго жалованья и нѣтъ дѣла ни до какихъ принциповъ и вопросовъ. Клавдія Ракитина соединяетъ въ себѣ несоединимые элементы нашей общественности, является представительницею двухъ противуположныхъ и враждебныхъ началъ, и такъ какъ это возможно только въ романѣ, а не въ жизни, на бумагѣ, которая все терпитъ, а не на практикѣ, которая такихъ противорѣчій не выноситъ, то личность нашей героини теряетъ всякое реальное значеніе. И это вина не нашей жизни, а нашей романистки, которая не съумѣла разобраться въ жизни. «Огонекъ» г-жи Смирновой — болотный огонекъ. Въ тогдашней жизни было уже не мало людей обоего пола, которые, скажемъ словами псалма, не ходили на совѣтъ нечестивыхъ, не становились на пути грѣшниковъ и не сидѣли на сѣдалищахъ губителей. Великаго раскола, обозначившагося въ нашей жизни, г-жа Смирнова или не замѣтила, "ли не поняла, и отсюда неестественная двойственность въ личности ея "героини.
III.[править]
Два основныхъ идейныхъ теченія (не оставшихся и безъ практическаго выраженія въ конкретной дѣйствительности), о которыхъ мы говорили выше, жъ концу семидесятыхъ годовъ разошлись такъ далеко другъ отъ друга, что недоразумѣнія, вродѣ постигшихъ г-жу Смирнову, стали совершенно невозможны. Позиціи выяснились, положеніе обострилось, борьба завязалась. Семидесятые годы были свидѣтелями этой борьбы, которая, къ наступленію послѣдующаго десятилѣтія, закончилась совершенною побѣдой практическаго реализма надъ теоретическимъ идеализмомъ. Эта побѣда и была тѣмъ историческимъ наслѣдіемъ, которое получили восьмидесятые годы отъ предшествовавшаго десятилѣтія. Свойства этого наслѣдія отразились въ литературѣ довольно различными манерами и фасонами. Прежде всего, разумѣется, слѣдуетъ отмѣтить побѣдный кликъ приверженцевъ великихъ формулъ: А = А и 2 + 2 = 4. Если теоретическое достоинство этихъ формулъ восторжествовавшаго реализма было далеко не такъ безспорно, какъ математическое тождество и таблица умноженія, за то онѣ хорошо выражали психологическую сторону дѣла, ту свирѣпую увѣренность, которую возымѣли побѣдители относительно полноты и безповоротности своего торжества. Люди съ идеалистическими стремленіями, но безъ умственной самостоятельности и безъ душевной крѣпости, ошеломленные и оглушенные этими побѣдными руладами, стали отчаяваться въ прогрессѣ вообще, потеряли вкусъ къ жизни, принялись и въ прозѣ, и въ стихахъ вздыхать о нирванѣ, и это составило еще отдѣльную струю въ нашей литературѣ, — струю, которую по справедливости слѣдовало бы назвать капризничающимъ безсиліемъ, но которую великолѣпно назвали пессимизмомъ. Далѣе, такъ какъ всякая, а, стало быть, и литературная, толпа побѣдителей не судитъ, и ея симпатіи всегда на сторонѣ успѣха, какими бы путями онъ ни былъ добытъ, то вотъ еще новая почва для возникновенія тенденцій иного рода, и именно тенденцій воскресить тѣ понятія и воззрѣнія, откуда генетически произошли побѣдительныя формулы вродѣ А = А. «Жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха, жрецы минутнаго, поклонники успѣха» иначе ни разсуждать, ни чувствовать не въ состояніи, и вотъ, такимъ образомъ, еще литературная группа, которая думаетъ сказать «новое слово», обращаясь мыслью ко временамъ Очакова и покоренья Крыма. Ничего иного, въ сущности, люди этой группы не дѣлаютъ, какъ только бѣгутъ пѣтушкомъ, пѣтушкомъ за колесницей побѣдителей, но говорятъ они непремѣнно во имя идеала. Изъ всѣхъ «людишекъ игрушечнаго дѣла», характеризующихъ современную жизнь, людишки этой группы едва ли не всѣхъ противнѣе, потому что всѣхъ лицемѣрнѣе.
Г-жа Шапиръ въ полномъ смыслѣ слова человѣкъ и писательница восьмидесятыхъ годовъ, въ такой же степени, въ какой г-жа Смирнова человѣкъ и писательница семидесятыхъ годовъ. Преимущество г-жи Шапиръ передъ г-жею Смирновой состоитъ въ томъ, что она стоитъ совершенно на уровнѣ задачъ и вопросовъ своего времени, тогда какъ г-жа Смирнова, какъ мы видѣли, въ хаосѣ «мутнаго броженья» плохо различала правую сторону отъ лѣвой, отъ неправой. Къ какой же изъ современныхъ группъ примыкаетъ г-жа Шапиръ? По крайней мѣрѣ, которая изъ группъ стоитъ въ ея сознаніи на первомъ мѣстѣ? Какіе изъ дѣйствующихъ общественныхъ элементовъ пользуются ея сочувствіемъ? Соотнося эти вопросы къ основной цѣли и основной мысли этихъ нашихъ статей, мы коротко спросимъ: какова героиня г-жи Шапиръ и кто именно она?
На этотъ вопросъ послѣдній и самый значительный романъ г-жи Шапиръ Миражи даетъ совершенно удовлетворительный по своей обстоятельности отвѣтъ. Героиня этого романа, изящнѣйшая дѣвица Анна Голубина, есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и героиня жизни и недаромъ въ одной изъ заключительныхъ фразъ романа ей выданъ такой лестный аттестатъ: «такія женщины, какъ Анна, не пропадаютъ». Слово «не пропадаютъ» употреблено здѣсь не въ пошломъ, а въ высшемъ смыслѣ, въ смыслѣ умственной и нравственной благонадежности Анны, неспособной ни на отступничество, ни на предательство. Другая характеристика героини гласитъ, что она «не только артистка, но и философъ». И такъ, устойчивый, надежный человѣкъ во-первыхъ, артистка, во-вторыхъ философъ въ-третьихъ — вотъ завидные и высокіе аттрибуты современной героини, какъ ее представляетъ намъ г-жа Шапиръ. Съ такою интересною особой пріятно поближе познакомиться.
Посмотримъ сначала на артистку, а потомъ побесѣдуемъ съ философомъ. Въ качествѣ артистки, Анна не можетъ жить, какъ обыкновенные люди, въ простомъ домѣ, а живетъ она въ какомъ-то полу фантастическомъ павильонѣ, разукрашенномъ по ея артистическому вкусу:
«….Если павильонъ Анны и былъ безобразенъ снаружи, то внутри онъ былъ черезчуръ роскошенъ. Въ немъ была всего одна большая, высокая, круглая комната, а надъ нею узорчатый куполъ изъ разноцвѣтныхъ стеколъ; эффектъ цѣлой массы цвѣтныхъ лучей, падающихъ сверху, былъ поразителенъ. Въ потолкѣ заключалась главная цѣнность постройки, и Аннѣ не легко было отстоять передъ „старшими“ свою фантазію. Она мечтала въ началѣ, что это будетъ настоящая мозаика — вся знаменитая легенда въ нѣсколькихъ картинахъ. Она по ночамъ набрасывала эскизы этихъ картинъ и злы» лично художника, которому можно было поручить исполненіе. Увы, отъ такой роскоши ей пришлось отказаться. Анна долго была безутѣшна и пять разъ заставляла Ожогина передѣлывать тѣ фантастическія арабески, которыми рѣшено было замѣнить картины. Въ яркій солнечный день вторая разноцвѣтная сѣтка, нѣсколько только блѣднѣе, чѣмъ наверху, трепетала и переливалась на полу. Стѣны прятались за старинными тканями и любимыми картинами дяди. Въ одномъ изъ двухъ глубокихъ алькововъ, за драгоцѣненою гобеленовою драпировкой, стояла его оттоманка, служившая Аннѣ кроватью. Въ другомъ альковѣ прятались холста, мольберта, ящики съ красками, комки глина и начатые бюста. По срединѣ комната, изъ живописной группы растеній, возвышается драгоцѣнная мраморная муза, подарокъ стараго артиста. Повернувъ вдохновенное лицо, приподнявъ тонкую руку, муза смотритъ въ круглое окно, какъ будто чутко прислушивается, о чемъ переговаривается живая зеленая толпа, тѣсно обступившая башню. Эта толпа держитъ въ плѣну, стережетъ ревниво хозяйку павильона. Чего только не слышится Аннѣ въ шорохѣ лѣса, на который она смотритъ сверху! Какихъ картинъ не рисуетъ ей фантазія въ вѣчно колеблющихся очертаніяхъ зеленыхъ фигуръ!… Это живая толпа, фантастическія существа, которямъ открыта ея душа. Они одни знаютъ все, что въ ней смутно бродитъ и волнуется, чѣмъ она напрасно силится овладѣть. Она боится приговора этой толпы. Она отъ нея ждетъ спасенія. Кажется, съ дуновеніемъ вѣтра, съ порывомъ внезапно налетѣвшей грозя, въ это круглое окно снизойдетъ желанное откровеніе, и она пойметъ, наконецъ, что ей дѣлать съ собой, съ своими силами!"
Я не поскупился на мѣсто для выписки, потому что въ самомъ дѣлѣ это описаніе характерно и для героини, и для самой г-жи Шапиръ. Обратите, прежде всего, вниманіе на тонъ этого описанія: онъ серьезенъ и тепелъ, какъ будто рѣчь идетъ о настоящемъ дѣлѣ и настоящей жизни, а не объ эпикурейскомъ бездѣльничаньи, возведенномъ чуть не на степень религіи. Для человѣка восьмидесятыхъ годовъ, какимъ мы считаемъ г-жу Піастръ, это логично. Чѣмъ меньше въ жизни (общественной и личной) этики, тѣмъ больше въ ней эстетики, которой назначеніе, главнымъ образомъ, въ томъ и состоитъ, чтобы скрашивать форму, когда утрачено содержаніе. Гробъ повапленный — произведеніе чистой эстетики. Что же касается самой героини, то нужно согласиться, что она какъ нельзя лучше отвѣчаетъ требованіямъ своего времени: она не человѣкъ, а богиня, и это до такой степени, что ей даже противно прозаическое имя ея «Анна» и она переименовала себя въ «Музу». Эта кличка дѣйствительно ей по шерсти, потому что, кромѣ искусства, она ничего знать не хочетъ, не того искусства, которое «сердце волнуетъ, мучитъ», возвышаетъ насъ къ идеалу, учить справедливости, а того искусства, которое способствуетъ пищеваренію. Спору нѣтъ, красива, изящна, эффектна эта «Муза», а мы, все-таки, не безъ грусти вспоминаемъ о наивной и даже нелѣпой героинѣ г-жи Смирновой, объ этой дѣвушкѣ-огонькѣ, которая безсмысленно погубила себя изъ-за неудачи какихъ-то народныхъ кухонь. Все дѣло въ томъ, что Клавдія Ракитина была человѣкъ, которому ничто человѣческое не чуждо, тогда какъ «Муза» г-жи Шапиръ — именно позолоченный гробъ, наполненный костями. «Это живая толпа, фантастическія существа, которымъ открыта ея душа», т.-е. душа героини г-жи Шапиръ. Какія же это существа, какая толпа? Это деревья, окружающія знаменитый павильонъ, толпа березъ, липъ, дубовъ, съ которою удостоиваетъ бесѣдовать поэтическая Муза. Героиня г-жи Смирновой тоже любила толпу, но не древесную, а людскую, любила безъ вычуръ, безъ фразъ, безъ открыванія души, и пр. Вспомните великолѣпную характеристику, сдѣланную Толстымъ любви красивой и любви дѣятельной. «Любовь красивая, — говоритъ Толстой, — заключается въ любви красоты самого чувства и его выраженія. Для людей, которые такъ любятъ, любимый предметъ любезенъ только настолько, насколько онъ возбуждаетъ то пріятное чувство, сознаніемъ и выраженіемъ котораго они наслаждаются. Люди, которые любятъ красивою любовью, очень мало заботятся о взаимности, какъ объ обстоятельствѣ, не имѣющемъ никакого вліянія на красоту и пріятность чувства». Любовь Музы къ кому бы и къ чему бы то ни было могла быть только такою красивою любовью, для которой толпа и роща, человѣкъ и дерево могутъ быть совершенно одинаково близки и дороги. «Любовь дѣятельная, — продолжаетъ Толстой, — заключается въ стремленіи удовлетворять всѣ нужды любимаго существа. Люди, которые любятъ такъ, любятъ всегда на всю жизнь. Любовь ихъ рѣдко выражается словами, и если выражается, то не только не самодовольно, красиво, но стыдливо, неловко». Героиня г-жи Смирновой принадлежала именно къ разряду людей, способныхъ къ чувству такой любви, и вотъ почему въ нравственномъ отношенія она настолько же выше великолѣпной Музы, насколько живой человѣкъ лучше и дороже статуи. А кстати сказать, всѣ эстетическія изысканности и утонченности Музы оказались, къ довершенію комизма, отнюдь не выраженіями натуры, не органическими потребностями духа, а просто кипѣніемъ крови и раздраженіемъ плѣнной мысли. Несмотря на свою ультра-артистическую обстановку, вплоть до перемѣны христіанскаго имени на языческое, у нашей героини не оказалось ни малѣйшаго художественнаго таланта, ничего, кромѣ потугъ, претензій и сумасшедшаго самомнѣнія. Черта эта тоже типическая и исторически, -вѣрная.
Такова героиня г-жи Шапиръ, какъ артистка; она еще лучше, какъ философка. Если бы не торжественно-невозмутимый тонъ, съ какимъ г-жа Шапиръ излагаетъ курьезное резонерство своей любимицы, можно было бы заподозрить скрытую иронію со стороны автора, пріемъ, которымъ мастерски пользовалась иногда Заіончковская. Мы приведемъ отрывокъ изъ одного глубокомысленнаго разговора Музы съ нѣкіимъ Строевымъ, который занимаетъ въ романѣ двойное амплуа: отставнаго директора департамента («менѣе чѣмъ въ десятокъ лѣтъ онъ сдѣлалъ одну изъ тѣхъ исключительныхъ карьеръ, которыя ставятъ человѣка на виду у всѣхъ») и сверхштатнаго пессимистическаго философа. Просимъ читателя прислушать:
"Строевъ въ раздумьи смотрѣлъ въ ея лицо.
" — Вы артистка, — выговорилъ онъ задумчиво, — это одно, чему, кажется, я еже способенъ завидовать.
" — Вы?! — вырвалось у Анны съ недовѣрчивымъ недоумѣніемъ.
" — Это независимый міръ. Тотъ, кому онъ доступенъ, живетъ двойною жизнью, и между ея частями можетъ не быть связи. Онъ можетъ позабыть, что за предѣлами… ну, хоть такой волшебной залы, онъ былъ самымъ несчастнымъ и жалкимъ существомъ. Правъ я? Неужели я только воображаю себѣ это?
" — Отчасти этотъ міръ требуетъ одного непремѣннаго условія: свободнаго дуля.
" — Ну, что-жь?… Свобода духа вновь приложится на томъ рубежѣ, гдѣ ужь нечего терять. Спокойствіе и безстрастіе — вещи довольно сходныя.
"Анна была блѣдна, только глава горѣли. Это быть ея первый серьезный разговоръ "о Строевымъ.
" — Если безстрастіе не исключаетъ энергіи, то вы, можетъ быть, и правы, — отвѣтила она, подумавъ.
"Его какъ будто поразилъ отвѣтъ. Онъ опять посматривалъ ей въ лицо долгимъ взглядомъ, который такъ неловко было выносить.
" — О, нѣтъ!… На томъ рубежѣ давно позабыто самое слово: энергія.
" — Энергія — простой аттрибутъ жизни. Новый запасъ ея можетъ скопиться нечувствительно, незамѣтно… Онъ не можетъ не скопиться! — договорила дѣвушка горячо.
" — Вы не только артистка, но и философъ. Вы еще не можете знать, что намъ «се отпущено лишь въ строго-опредѣленной пропорціи. Жизненное банкротство не похоже вовсе на коммерческое, гдѣ на послѣдній уцѣлѣвшій цѣлковый можно при счастіи нажить новые милліоны.
Едва ли тутъ возможны непогрѣшимыя теоріи. Каждая человѣческая личность и каждая отдѣльная судьба весьма отличны отъ всѣхъ другихъ.
„ — Въ концѣ-концовъ, всѣ одинаково ничтожны… Не трудно и понять, почему это такъ“.
Тутъ все есть, коли нѣтъ обмана, скажемъ мы словами Фамусова. Не Слышимъ ли мы теперь со всѣхъ сторонъ, что для искусства, какъ утверждаетъ и Анна, важнѣе всего „свобода духа“, которая при ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается свободой отъ какихъ бы то ни было идеаловъ, идей, принциповъ? Какъ въ доброе старое время во имя свободы искусства бездарные, но самолюбивые художники рисовались пренебреженіемъ къ приличіямъ, какъ къ нелѣпой рутинѣ, такъ теперь эта же самая порода людей возстаетъ противъ идей и направленій, потому, видите ли, что все это условно и относительно, а они могутъ жить лишь для вѣчности и для абсолюта. Далѣе, „въ концѣ-концовъ, всѣ личности и ихъ судьбы одинаково ничтожны“ — это ли еще не знакомый современный мотивъ? Нѣтъ такого полуграмотнаго риѳмоплета, такого задорнаго гимназиста, который бы не выражалъ теперь у насъ въ стихахъ или въ прозѣ своего чрезвычайнаго презрѣнія къ людямъ и къ жизни, — презрѣнія, изъ котораго онъ исключаетъ только себя, хотя по всей справедливости ему слѣдовало бы начать именно съ самого себя. Я указываю только на серьезныя стороны приведеннаго діалога, вызывающія негодованіе, не говоря о его комическихъ особенностяхъ, вызывающихъ смѣхъ. Этотъ дѣйствительный статскій совѣтникъ, сдѣлавшійся Манфредомъ, потому что пропала надежда сдѣлаться тайнымъ совѣтникомъ; эта барышня безъ искры таланта, но съ высокомѣріемъ генія, безъ тѣни умственной самостоятельности, но съ готовыми фразами о „свободѣ духа“; весь этотъ разговоръ, въ которомъ одинъ собесѣдникъ „задумчиво“ изрекаетъ пошлость, а другой, „посмотрѣвъ въ лицо долгимъ взглядомъ“, отвѣчаетъ плоскостью, — все это до того поддается насмѣшкѣ, что мы только изъ нѣкотораго уваженія къ автору воздерживаемся отъ соблазна повеселить читателя.
„На рубль амбиціи, на грошъ аммуниціи“, — этою ядовитою пословицей совершенно характеризуются тѣ персонажи произведеній г-жи Шапиръ, которые играютъ роль идейныхъ представителей современности и во главѣ ихъ изящная, но пустопорожняя Анна Голубина, „Муза“ тожь. Никакого иного, кромѣ отрицательнаго, отношенія они къ себѣ не допускаютъ и въ томъ все горе, вся бѣда г-жи Шапиръ, что она относится къ этимъ полоумнымъ, какъ равная, не только безъ ироніи, но съ ясно выраженною симпатіей.
IV.[править]
Если мнѣ удалось надлежащимъ образомъ расположить и, главное, освѣтить фактическій литературный матеріалъ этихъ статей, то читатель опытный не затруднится сдѣлать общія заключенія, вытекающія изъ нашего анализа, а для неопытнаго читателя я попытаюсь дать нужныя указанія[1]. Въ произведеніяхъ литературнаго „женскаго творчества“ мы, прежде всего, находимъ выраженіе различныхъ эпохъ и общественныхъ состояній, породившихъ ихъ. Представительницы старшихъ литературныхъ поколѣній — Кохановская и Заіончковская — стояли, какъ мы видѣли, на почвѣ индивидуально-нравственныхъ идеаловъ; представительницы младшихъ поколѣній — г-жи Смирнова и Шапиръ — возвысились до сознанія чисто-общественныхъ тенденцій. Это прогрессъ, но не „женскаго творчества“, а прогрессъ самой жизни и самого общества, который отразился и въ литературѣ.
Припомнимъ, въ ихъ послѣдовательности, тѣ фазисы, черезъ которые, въ полнѣйшемъ согласіи съ измѣненіями въ общественныхъ понятіяхъ и нравахъ, совершилось развитіе идейнаго содержанія „женскаго творчества“. Вотъ талантливая Кохановская, дѣтище крѣпостной Россіи, съ проповѣдью смиренія вообще и женскаго смиренія въ особенности. Чѣмъ-то знакомымъ и даже роднымъ въетъ отъ этой проповѣди, но уже давно забытымъ и далекимъ, какъ
знакомые потоки,
Златыя игры первыхъ лѣтъ
И первыхъ лѣтъ уроки.
Возмужавшимъ людямъ и возмужавшимъ обществамъ нѣтъ опасное» заразиться этою моралью. При сколько-нибудь правильныхъ общественныхъ условіяхъ, человѣкъ избавляется отъ этой морали, какъ отъ молочныхъ зубовъ, непроизвольно, путемъ естественнаго процесса умственнаго и нравственнаго развитія. Далѣе, вотъ талантливая Заіончковская, дитя крѣпостной эпохи, когда историческая Немезида, по выраженію Пушкина, дала узрѣть свое гнѣвное лицо и осіяла новымъ и яркимъ свѣтомъ даже самые лѣнивые и темные умы. Произошелъ переворотъ въ понятіяхъ, который долженъ былъ впослѣдствіи привести къ перевороту въ нравахъ. Общество стало понимать, что казнокрадство и патріотизмъ — вещи несовмѣстныя; что низкопоклонство передъ высшими и высокомѣріе передъ низшими совсѣмъ неправильно называть умѣньемъ жить; что честность и безкорыстіе — не то же, что глупость и ротозѣйство; что фамусовщина и чичиковщина совсѣмъ напрасно пользуются репутаціей благонамѣренности; что свѣтильникъ ума надо держать на столѣ, а не подъ столомъ; что шапками нельзя сражаться и на одну «подоплеку» нельзя возлагать всѣхъ надеждъ и т. д. Переходъ отъ ветхозавѣтной домостроевской морали къ морали этого рода былъ огромнымъ прогрессомъ, и выразителемъ этого фазиса нашего развитія явилась Заіончковская.
Однако, нравы улучшаются не моральною пропагандой, все значеніе которой заключается въ предварительномъ подготовленіи умовъ и сердецъ, а воздѣйствіемъ самой жизни, ея основъ, ея строя, ея учрежденій. Урокъ, преподанный исторіей, былъ тяжелъ и вразумителенъ, но пока въ жизни стояла нетронутой великая китайская стѣна, называемая крѣпостнымъ правомъ, до тѣхъ поръ моральная проповѣдь могла быть только гласомъ, въ пустынѣ вопіющимъ. Пала эта стѣна, на нѣкоторыхъ путяхъ жизни открылась возможность движенія, въ нѣкоторыхъ сферахъ явился запросъ не на чиновниковъ, а на людей, на гражданъ; измѣнились или вовсе исчезли нѣкоторыя юридическія и экономическія нормы — и реформа общественныхъ понятій стала переходить въ реформу общественныхъ нравовъ. Люди пассивной честности, гордившіеся своею безвредностью, почувствовали себя смущенными; индивидуалисты, упражнявшіеся въ никому ненужномъ самосовершенствованіи, услышали призывъ на работу общую; люди, пріученные думать, что ихъ хата съ краю, начали не только сознавать свой гражданскій долгъ какъ нѣкоторое отвлеченное положеніе, но стали чувствовать — какъ насущную надобность, какъ право и обязанность, въ одно и то же время. Въ литературѣ, т.-е. собственно въ женской литературѣ, которую одну мы и имѣемъ здѣсь въ виду, это отразилось нѣсколькими робкими попытками нарисовать образъ женщины, какъ общественной дѣятельницы, какъ равноправной и равносильной нашей, мужчинъ, сотрудницы. Не большой, но живой и чуткій талантъ г-жи Смирновой вѣрнѣе другихъ угадалъ сущность новыхъ запросовъ жизни, и ея Клавдія Ракитина надолго останется любопытнымъ литературно-историческимъ документомъ[2].
Этотъ періодъ нашего нравственнаго обновленія и гражданскаго перевоспитанія продолжался, какъ извѣстно, не долго, — до того не долго, что этого матеріала у г-жи Смирновой еле-еле достало на одинъ романъ; всѣ послѣдующія ея произведенія были повтореніемъ, если можно такъ выразиться, дореформенныхъ литературныхъ мотивовъ, блистали анализомъ разныхъ «перегороженныхъ сердецъ», изображеніемъ удачныхъ и неудачныхъ любвей и пр., и пр. Г-жа Смирнова, наконецъ, совсѣмъ покинула современность, взялась за историческій романъ (Попечитель учебнаго округа) и въ заключеніе вовсе оставила литературную дѣятельность, очевидно, не имѣя сказать ничего болѣе.
Переживаемый нами фазисъ характеризуется возвращеніемъ къ индивидуализму, со всѣми его обычными спутниками — политическимъ индифферентизмомъ, чистою эстетикой и столь же чистою метафизикой. Въ героинѣ г-жи Шапиръ мы нашли полное олицетвореніе всѣхъ этихъ началъ, въ тѣхъ самыхъ формахъ и въ тѣхъ комбинаціяхъ, которыя чаще наблюдаются въ текущей дѣйствительности. Такимъ образомъ, какъ видитъ читатель, наше литературное «женское творчество» всегда шло въ уровень съ жизнью, и это, конечно, дѣлаетъ честь его отзывчивости; но оно шло также всегда по теченію жизни, и это мало говоритъ въ пользу его умственной самостоятельности. Мы нисколько не сомнѣваемся, наприм., въ добрыхъ чувствахъ г-жи Шапиръ, въ чистотѣ ея стремленій и намѣреніе, а, между тѣмъ, ея героиня, которую она осыпаетъ цвѣтами если не поэзіи, то витіеватаго краснорѣчія, что такое эта героиня, какъ не образецъ натуры сухой и узкой, самолюбивой и самодовольной резонерки, которая стоитъ высоко единственно потому, что стоитъ на ходуляхъ, а не на собственныхъ ногахъ? Два-три хорошихъ толчка или даже щелчка со стороны жизни — и это дутое величіе, это взмыленная репутація, это раскрашенное ничтожество предстанетъ во всемъ своемъ безсиліи, какъ это отчасти уже и случилось съ героиней Миражей. И тогда г-жа Шапиръ будетъ къ ней безжалостна и направитъ свое громовое краснорѣчіе не на ея восхваленіе, а на вящшее приниженіе. Женская логика, женская справедливость, женское творчество…
Мнѣ, сказавшему раньше (въ первой статьѣ), что «женщины честнѣе насъ», мнѣ можно свободно иронизировать надъ женскою логикой и женскою справедливостью, не опасаясь упрековъ въ односторонности. А, главное, я имѣю за себя авторитетное свидѣтельство самихъ женщинъ, и именно тѣхъ замѣчательныхъ и компетентныхъ женщинъ, о произведеніяхъ которыхъ я разсуждалъ въ этихъ статьяхъ. Да, Кохановская, Заіончковская, г-жи Смирнова и Шапиръ, рѣзко расходящіяся между собою по очень многимъ важнымъ пунктамъ, единогласно сходятся въ одномъ показаніи относительно женскаго типа, преобладающаго въ современной жизни. Этотъ типъ чрезвычайно тонко и тщательно анализированъ Заіончковской, которая обращалась къ нему много разъ и въ началѣ, и въ срединѣ, и въ концѣ своей литературной дѣятельности. Это типъ жизнерадостной женщины, — женщины не долга, а наслажденія, не серьезной мысли, а красивой фразы, не чувства, а чувственности, въ широкомъ смыслѣ этого послѣдняго термина. Природа, любовь, книга, искусство, деньги, — все, что веселитъ, нѣжитъ, радуетъ, что даетъ новыя ощущенія, холитъ тѣло, ласкаетъ тщеславіе, — словомъ, «комфортъ» во всѣхъ его видахъ и формахъ, вотъ что такое жизнь, по мнѣнію женщинъ этого типа, и нѣтъ ничего, что онѣ не затоптали бы ради возможности жить такою жизнью. «Варвара Павловна была на балконѣ одна. Въ тѣни отчетливо и живописно выдавался ея нарядъ — смѣшеніе желтаго и краснаго — яркіе цвѣта, гармонирующіе съ колоритомъ дня. Она погружалась въ мягкое кресло, читала Дамское счастье и, сидя въ покойномъ положеніи, привычная къ туалету, не находила, чтобы было особенно жарко. Къ тому же, самъ Золя открылъ особенности новыхъ нервныхъ женщинъ: страстную пріятность ощущенія горячаго, жгучаго. Варвара Павловна съ удовольствіемъ подмѣтила ее у себя… Мечтается!… Деревенская тишь, можетъ быть, и беретъ свое, но развѣ можно даже самой себѣ сознаться, что хочется спать? Одуряющія благоуханія бьютъ въ голову; разумѣется, это не съ ближняго скошеннаго поля; это мечта, переходящая въ дѣйствительность. Въ глазахъ встаютъ безконечные переходы, висячія лѣстницы, наполненныя движущеюся толпой, поэма нѣжной бѣлизны, туманы сверкающаго газа, облака, кружева, радуги, ленты, небесный сводъ распущенныхъ зонтиковъ… всего такъ мною, мною!… И вѣчное голодное любопытство и шепотъ тайны… Зло, оно же и великое благо!… О, жить! Вѣчно жить!» Это мы взяли изъ романа Заіончковской Обязанности. Къ тому же типу принадлежитъ и Эмма Ракитина (Огонекъ), и Маня Голубина (Миражи), и нужно замѣтить при этомъ, что изображеніе этого типа удается всѣмъ женщинамъ-писательницамъ, даже г-жѣ Шапиръ, которая, вообще говоря, столько жи слаба въ психологіи, сколько сильна въ краснорѣчіи. Ясно, что это, дѣйствительно, типъ, явленіе живое и жизненное, а не какая-нибудь головная, вымученная схема.
А если такъ, если дѣйствительно Варвары Павловны Торбовы играютъ вліятельную роль во всѣхъ сферахъ жизни, то задача «женскаго творчества», если оно хочетъ быть прогрессивнымъ творчествомъ, опредѣляется сама собою. Варвара Павловна — представительница хищническаго, эгоистическаго, антиобщественнаго начала. Гдѣ властвуютъ Варвары Павловны, тамъ страдаютъ люди, а гдѣ страдаютъ люди, тамъ стыдно спрашивать: что дѣлать? И равнымъ образомъ нелѣпо спеціализировать такой вопросъ, который, очевидно, имѣетъ всеобщее значеніе. Нѣтъ ни женскаго, ни мужскаго вопроса, а есть вопросъ о Варварахъ Павловнахъ, которыя сами живутъ, а другимъ жить не даютъ.
- ↑ Не знаю, къ какой категоріи — совсѣмъ неопытныхъ или, наоборотъ, ужь слишкомъ опытныхъ — я долженъ отнести тѣхъ читателей, которые заявляли, что основная мысль моихъ статей исчерпывается въ знаменитомъ афоризмѣ: „курица не птица, женщина не человѣкъ“. Вмѣсто всякихъ оправданій отъ этого обвиненіи, я укажу на ту, довольно крупную брань, которою осыпали меня Московскія Вѣдомости за совершенно противуположную вину — за то, что я, будто бы, стремлюсь къ чрезмѣрному расширенію женскихъ правъ. Такія противуположныя обвиненія нейтрализуютъ другъ друга и я благодарю московскую газету за ея брань, не только какъ за нравственную честь, но и какъ за практическую услугу, хотя и невольную.
- ↑ Въ этомъ смыслѣ можно было бы указать еще на романъ г-жи Марковичъ живая душа, который, впрочемъ, далеко уступаетъ произведенію г-жи Смирновой, — не по идеѣ, которая въ обоихъ романахъ одна и та же, а по исполненію.