Жертва (Витковский)/РС 1861 (ДО)

Жертва
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1861^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЖЕРТВА.

I.

Былъ ясный лѣтній вечеръ. Западавшее солнце цвѣтило небо и землю блѣдно-розовымъ колоритомъ, ложилось милліонами призмъ на листьяхъ деревьевъ, бросая длинную тѣнь у подножія ихъ, золотило бѣлокурую рожь, заглядывало въ глубь овражка, скользило по текущему въ немъ ручейку, по камешкамъ на днѣ его, по маковкѣ склонившагося ландыша, блестѣло на золотомъ крестѣ сельской церкви, купалось въ чистомъ озерѣ, спорило съ закоптѣлымъ окномъ крестьянской лачуги, какъ бы насильно врываясь въ нее свѣтлымъ столпомъ, освящавшимъ на пути своемъ облака ѣдкаго дыма, широкую русскую печь да сырой земляной полъ. Въ воздухѣ пахло ароматною свѣжестью, какъ будто всѣ растенія отдохнули отъ жгучаго дня, и при вечерней прохладѣ испускали душистые пары свои. Легкій вѣтерокъ еле шевелилъ мягкій волосъ на кудрявой головкѣ деревенскаго мальчика. Птички казалось щебетали вольнѣй. Хороводы ласточекъ рѣзали воздухъ, кружились надъ пашнями и лугами, привѣтливо вились кругомъ человѣка, точно провожали его съ дневнаго труда на отдыхъ. Гдѣ-то вдали бренчала балалайка, тянулась безконечная, заунывная русская пѣсня. На дворѣ барской усадьбы стояли возвратившіяся съ поля коровы, нѣкоторыя изъ нихъ, отъ нечего дѣлать, щипали траву, другія, уставивъ неподвижно головы, жевали жвачку, одна протяжно мычала, какъ будто обижалась и говорила: «что-жъ насъ не доятъ, намъ спать хочется». На нихъ равнодушно смотрѣли, объятыя сладкой дремотой, подъ навѣсомъ, на шестѣ, хохлатыя куры, съ господиномъ супругомъ по срединѣ. По двору пронеслась кошка, задравъ перпендикулярно хвостъ кверху, за нею промчалась собака, такъ быстро, что попавшаяся ей навстрѣчу корова попятилась и повела рогами. И кошка и собака возбудили большое вниманіе стоявшихъ въ сторонѣ овецъ: одна изъ нихъ даже выступила впередъ и, казалось, удивлялась проворству ловкаго животнаго, однимъ прыжкомъ вскочившаго на дерево, и безсильной злобѣ косматой шавки, ограничивавшейся пронзительнымъ лаемъ. Въ большой дождевой лужѣ деревенскіе ребятишки, поднявъ рубашонки, полоскали грязныя ноги; около нихъ купались утки съ утятами. Далѣе свинья, съ несовсѣмъ удобнымъ ошейникомъ, въ видѣ треугольника, напрасно силилась пробраться черезъ плетень къ огороду, сердилась на преграду и громко хрюкала. За сплошной стѣной густыхъ разросшихся акацій, вѣроятно, имѣвшихъ назначеніе отдѣлять чистое отъ нечистаго, то есть, дворню и домашнихъ животныхъ отъ ихъ владѣльцевъ, виднѣлась красная, черепичная крыша длиннаго барскаго дома. Самый домъ былъ деревянный, сѣраго мрачнаго цвѣта, съ большими неправильными, нѣсколько покосившимися окнами, расположенными безъ всякого плана. Тутъ не было ни колоннъ, ни барельефовъ, ни каріатидъ, ни прочихъ ненужныхъ украшеній; сквозь досчатую обшивку мѣстами проглядывала трава; ласточьи гнѣзда, на стѣнахъ подъ крышей, составляли живой, произвольный карнизъ ихъ. Наружный фасадъ дома, выходившій въ обширный садъ, почти не отличался отъ противуположной стороны: тѣ же гнилыя стѣны, та же трава, тѣ же окна и гнѣзда, только одна широкая терраса съ толстыми, неуклюжими колоннами, болѣе похожая на другой домъ чѣмъ на террасу, какъ-то не кстати приклеилась къ нему. Садъ, разбросившійся покосогору, былъ дикъ и теменъ, такъ что солнечные лучи едва пробивались сквозь деревья и только украдкой, мѣстами падали на землю; оттого въ саду было мрачно и сыро, дорожки заросли травой, остатки цвѣтовъ на клумбахъ смѣшались съ крапивой, прудъ покрылся зеленою плѣсенью, кое-гдѣ торчавшія скамейки подгнили и развалились. Вообще отъ всего этого жилища вѣяло грустью, чѣмъ-то тяжелымъ, безотраднымъ, безжизненнымъ; все было дико, печально, все истлѣвало, все говорило о смерти: оно походило на могилу, вырытую людьми заживо. Внутренность дома имѣла тотъ же характеръ. Большая комната, носившая названіе гостиной, была уставлена уродливой мебелью, самаго стариннаго фасона, съ признаками когда-то существовавшей позолоты, съ ручками и ножками въ видѣ птицъ, сиренъ, амуровъ, пылающихъ сердецъ и т. п.; штофная обивка ея, изображавшая различныхъ звѣрей, истлѣла, вылиняла до неопредѣленнаго цвѣта, мѣстами обратилась въ рѣшетчатую канву; окна, заставленныя зеленью, преимущественно гераніей да густымъ разросшимся плющемъ, пропускали мало свѣта, отчего въ комнатѣ царствовалъ полумракъ; бѣлыя стѣны были увѣшаны литографированными картинами изъ священнаго писанія, да нѣсколькими масляными, очень темными, вѣроятно фамильными портретами. Тутъ была и Юдифь, отсѣкающая Олоферну голову, и цѣломудренный Іосифъ, спасающійся отъ сладострастной жены Пентефрія, и тотъ же Іосифъ, проданный братьями, и видѣніе Іакова, и изображеніе Аѳонской обители, и какой-то господинъ въ петровскомъ мундирѣ, съ косой и въ пудрѣ. Въ одномъ углу стояла горка съ разставленными на ней фарфоровыми тарелками, чашками, чайниками и статуетками; въ другомъ столикъ съ блюдечкомъ, наполненнымъ какою-то жидкостію, погубившею множество мухъ. Полъ въ комнатѣ, тщательно устланный деревенской сермягой, скрипѣлъ безпощадно. На большомъ вольтеровскомъ креслѣ лежала мохнатая собака, немного моложе самаго кресла; у ногъ его помѣщалась другая, умильно смотрѣвшая на госпожу свою. Сама госпожа, Елена Ивановна Радимцева, сморщенная, сухая, полусѣдая женщина, лѣтъ пятидесяти, съ тонкими сжатыми губами, впалыми сѣрыми, довольно быстрыми глазами, съ строгимъ, ястребинымъ выраженіемъ желтаго лица, въ зеленомъ клѣтчатомъ тафтяномъ капотѣ, наглухо застегнутомъ на рукахъ и шеѣ, сидѣла, вытянувшись по срединѣ дивана, облокотясь на лежавшую за спиной канвовую подушку. Возлѣ нея на столѣ, покрытомъ синей домашней салфеткой, заунывно шипѣлъ самоваръ, изъ чашекъ струился паръ разлитаго чая. На другомъ концѣ стола, задумчиво облокотясь на него, сидѣла дѣвушка лѣтъ восемнадцати. Блѣдное, истомленное лице ея не отличалось красотой, но было чрезвычайно выразительное; большіе черные глаза, подъ высокимъ, открытымъ лбомъ, свѣтились добротой, смотрѣли бойко и симпатично, заглядывали прямо въ душу, спрашивали о чемъ-то невѣдомомъ; щеки впали, улыбка на губахъ говорила что-то двусмысленное; она не походила на улыбку счастія и довольства, выражала не безпечную радость или душевное спокойствіе, а скорѣе внутреннюю борьбу, глубокую думу, какое-то безучастное созерцаніе всего окружающаго и полное къ нему равнодушіе. Полураскрытыя губы выставляли рядъ бѣлыхъ ровныхъ зубовъ. Гладко зачесанные за уши густые, темно-каштановые волосы соединялись на затылкѣ въ густую косу. Вообще вся физіономія дѣвушки выражала что-то болѣзненное, неестественное, какую-то раннюю дряхлость; казалось, она хотѣла плакать и грустно улыбалась, потому только, что плакать въ ея лѣта было неприлично. При взглядѣ на это смуглое личико, у самаго веселаго, беззаботнаго человѣка замиралъ смѣхъ на устахъ, душа его наполнялась благоговѣніемъ, заражалась тѣмъ теплымъ, отраднымъ, но грустнымъ чувствомъ, при которомъ хочется услышать заунывную пѣснь, такую пѣснь, отъ которой градомъ полились бы слезы. Одѣта дѣвушка была просто. Черное шерстяное платье плотно закрывало грудь, плечи и руки; на послѣднихъ оно оканчивалось небольшими бѣлыми манжетами; на шеѣ лежалъ такой-же воротничекъ; черный лакированный поясъ обхватывалъ талью; на одной рукѣ висѣли янтарныя четки; шею обвивала тонкая золотая цѣпочка, спущенная на груди подъ платье.

Въ глубинѣ, у дверей, въ почтительномъ разстояніи отъ господъ, вытянувъ по швамъ руки и безсознательно уставивъ глаза, стояла краснощекая деревенская дѣвушка въ затрапезномъ тиковомъ платьѣ и такомъ же передникѣ. Босоногая дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати, сидѣла на полу въ углу, вязала чулокъ и, по временамъ, изподлобья взглядывала то на стоявшую въ сторонѣ подругу, то на сидѣвшихъ въ отдаленіи господъ своихъ. Въ комнатѣ было тихо; собака на креслѣ протяжно храпѣла. Радимцева отгоняла мухъ и макала ложкой въ стоявшую передъ ней на тарелкѣ медовую сыту.

— Эка мерзкая! одна привяжется и не отстанетъ, Фу! говорила она, отмахиваясь носовымъ платкомъ, я полагаю, что въ наказаніе человѣку, за его гордость, такая тварь Господомъ Богомъ создана… подитка, грѣшно морить ихъ, грѣшно, какая ни есть, а все же Божья… вотъ послѣ Петровокъ кусать начнутъ, человѣческаго терпѣнія и не хватитъ, искусишься, поморишь окаянныхъ!… вишь, нелегкая, такъ и вьется, фу!

Дѣвушка ничего не отвѣчала, казалось, она была занята чѣмъ-то, продолжала сидѣть нагнувшись и перебирала четки.

— Слышала, Танюша, старуха, сосѣдка-то наша, постомъ скоромное ѣла? спросила Елена Ивановна.

— Слышала, маменька! отвѣтила дѣвушка, подняла голову и вздохнула.

— Тьфу!.. я даже какъ узнала, такъ тошно стало, потому, диви бы молодой человѣкъ, совратитель какой, ну!… а то въ гробъ смотритъ… Живетъ это Нѣмецъ у нихъ, такъ она спорить съ нимъ зачала, которая вѣра лучше, христіанская иль нѣмецкая.

Дѣвушка покачала головой.

— Нѣмецъ свое, а она свое, вотъ и пошли… тараторка!.. обѣщалась я ей грибковъ соленыхъ, не пошлю, пусть свое шамкаетъ, добавила Радимцева сердито.

Молчаніе возобновилось.

— Морошку сварили, Танюша? нѣсколько спустя спросила Елена Ивановна.

— Сварили, маменька.

— Говорятъ, для вкусу ванили хорошо положить, душистѣе будетъ.

— И ванили можно.

— Ѣла я намедни пирогъ у настоятеля, такъ вотъ пирогъ, Таня! такихъ пироговъ у насъ и въ заводѣ нѣтъ, наслажденіе, тѣсто какъ бархатъ!

— Это отъ дрожжей, маменька.

— Ужъ не знаю отчего, а только хорошъ, очень хорошъ!… согрѣшила, позавидовала даже!… Охъ, грѣшишь, все грѣшишь! добавила Радимцева съ нѣкоторымъ раскаяніемъ.

Молчаніе возобновилось.

— Во всемъ грѣшишь, на каждомъ шагу! выразительно произнесла дѣвушка, какъ бы желая возобновить прерванный разговоръ. Знаете, маменька, часто я думаю, какъ бы жить безъ грѣха, — трудно это, невозможно?

— Трудно, Танюша! есть такіе избранные, есть!.. а только трудно, слабость-то человѣческая велика больно!

— Такой ужъ свѣтъ здѣшній, искушеніе во всемъ! снова замѣтила дѣвушка; иной разъ кажется, что и доброе, дѣлаешь, по совѣсти, а глядишь, грѣхъ на душѣ, совѣсть, то заблудитъ, дьяволъ шепнетъ ей, вотъ и грѣхъ!

— Заблудитъ, Танюша, точно заблудитъ, заведетъ далеко, не выпутаешься! рѣшила Радимцева.

Дѣвушка вопросительно на нее взглянула.

Въ комнатѣ опять молчаніе.

— Съ чего бы Зорочкѣ храпѣть такъ, вѣрно сонъ дурной видитъ…. Зорка, Зорка! крикнула Елена Ивановна.

Лежавшая на креслѣ собака встрепенулась, открыла глаза, лѣниво взглянула на госпожу свою, перевернулась, обнюхалась, легла и захрапѣла снова.

— Охъ, старость тоже пришла! грустно замѣтила Радимцева. Ты чего зубы то скалишь?! неожиданно обратилась она къ стоявшей у дверей дѣвушкѣ, «господа этакіе возвышенные разговоры ведутъ, а ты зубы скалишь, негодница!.. небось Андрюшка мимо воротъ прошелъ, такъ и смѣшно стало, хи, хи, хи!.. а вотъ я его на конюшню, а тебя смотрѣть заставлю, поскалишь тогда…. Что это за народъ необузданный, житья съ ними нѣтъ, только въ искушеніе вводятъ… Господи, Господи!»

Горничная хотѣла что-то сказать.

— Молчи! крикнула на нее хозяйка, знаю!.. связалась съ Андрюшкой, нечестивая этакая, не замужъ-ли наровишь, смотри, косу береги, замужница… Танюша, гдѣ отецъ твой, не видать что-то, небось шалберничаетъ опять? замѣтила она, нѣсколько спустя, перемѣнивъ тонъ и обращаясь къ сидѣвшей напротивъ дѣвушкѣ.

— Папенька на богомолье уѣхалъ: на Пятницкомъ погостѣ праздникъ нынче, такъ онъ съ утра и уѣхалъ, отвѣтила послѣдняя.

Елена Ивановна набожно перекрестилась.

— Какъ уѣхалъ?!. тревожно спросила она.

— Да, маменька, уѣхалъ; хромую, сѣренькую заложилъ да въ таратаечкѣ и уѣхалъ очень рано, подтвердила Таня.

— Ахъ я старая грѣховодница! говорила Радимцева, съ разстановкой качая головой, вѣдь вотъ поди ты, изъ ума вонъ, словно затмѣніе какое нашло, вчера еще ложусь да думаю, кажется завтра ничего нѣтъ… ну, спасибо отцу твоему, одолжилъ… этакой человѣкъ безсовѣстный, стыда нѣтъ, сказано ему, чтобъ обо всякомъ праздникѣ докладывалъ… хоть бы ты Таня напомнила, знала небось, я бы тоже поѣхала.

— Вы, маменька, вчера нездоровы были, а папенька сказывалъ, что это праздникъ такъ только, мѣстный, отвѣтила дѣвушка.

— Мѣстный-ли не мѣстный, все одно, не его это дѣло, вишь уставщикъ какой, учить вздумалъ; онъ что приказано, то и дѣлай, за то и хлѣбомъ кормлю… нездорова! эка забота какая! что, я для нездоровья грѣхъ на себя приму, что-ли?

Таня молчала и сидѣла потупивъ голову.

— Подитка-съ какое служеніе тамъ было! — какъ бы въ раскаяніи, сама съ собой, продолжала хозяйка, небось отецъ Макарій служилъ, — какъ не служить, и калитинскіе пѣвчіе пѣли и городской дьяконъ былъ, этакое благолѣпіе, Господи! Господи!.. вотъ ужъ подлинно не за свои грѣхи терпишь, сама то памятью ослабѣла, а понадѣешься на людей, нагрѣшишь только, потому все мірскимъ заняты, душевнаго ничего нѣтъ… вѣдь вотъ теперь только и вспомнила, отецъ то Василій еще и на пирогъ звалъ, то-то обидѣлся чай… Господи, Господи… согрѣшили мы съ тобой, Таня!.. да и какъ еще согрѣшили!

— Ну что же дѣлать, маменька, можно поѣхать завтра, замѣтила Таня.

— Все отцу твоему обязаны, вѣкъ я ему этого случая не забуду, умирать буду, вспомню! продолжала Радимцева, не обращая вниманія на слова дѣвушки, — и точно я не понимаю, экую дуру, малаго ребенка нашелъ, пьянствовать захотѣлось, потому одинъ и поѣхалъ, все знаю!.. Ты чего уши развѣсила?.. твое дѣло?.. вонъ! прикнула она на горничную.

Послѣдняя повернулась и вышла.

— Да, Таня, продолжала Елена Ивановна, какъ бы усовѣщевая дѣвушку, знаю, все знаю! благо случай пришелъ, все выскажу… прошедшій разъ на Никольское пошелъ, а попалъ въ кабакъ, трое сутокъ безобразничалъ, себя совѣстно, сосѣдей срамъ, вѣдь онъ у нихъ словно шутъ, поганый скоморохъ какой, прости Господи, плясать заставятъ — пляшетъ, пѣсни пѣть такъ пѣсни поётъ, иногда-съ съ дѣвками въ хороводѣ пошелъ, тьфу!.. стыда-то у него нѣтъ, на старости лѣтъ паясничать вздумалъ, душу-то свою въ тартарары готовитъ, здѣсь Лазаремъ прикидывается, а за ворота шмыгъ, — фу!.. откуда и прыть взялась!.. Я въ своемъ домѣ соблазна да разврата не могу терпѣть, какъ хочешь, Таня, не могу!.. люблю я тебя и отецъ онъ твой, а только терпѣть не могу, свою душу за него, безстыжаго человѣка, губить не стану!

Таня схватила руку Радимцевой и крѣпко ее поцѣловала.

— Господи!.. что мнѣ дѣлать, маменька, чѣмъ-же я то виновата! видно ужъ такое затмѣніе на него послано, и на мнѣ грѣхъ за него, насмѣялся онъ надъ собой, сгубилъ себя! произнесла она съ чувствомъ.

Елена Ивановна умилиласъ.

— Я, Таня, добра ему хочу, потому и говорю, для его же счастія, продолжала она чуть не со слезами, пусть покается да въ монастырь пойдетъ, тамъ только и исправитъ себя, душу свою спасетъ, отъ дьявола отречется… и что ему въ мірскомъ-то, сама разсуди, жить нечѣмъ, только что скоморошничаетъ да подаяніе собираетъ, и себя и другихъ срамитъ, лѣта преклонныя, о дочери заботы нѣтъ, слава те Господи, тутъ ужъ мое дѣло, чего еще нужно ему какъ не успокоить себя, развѣ въ монастырѣ жить худо, этакой благодати и не удостоится всякій!

Таня вздохнула.

— Не для него благодать эта! произнесла она, какъ-то торжественно, къ этой благодати нужно приготовить себя, воспитать душу и тѣло, труденъ путь къ ней, папенька слабъ, грѣховенъ, не для него благодать эта!

— Богъ милостивъ, нѣтъ грѣха безъ покаянія, отвѣтила Елена Ивановна, поживетъ съ монашествующей братіей, годъ, другой, попостится, отринетъ отъ себя всѣ мірскія заботы, исправится, для чего-жъ и монастыри какъ не для исправленія человѣческаго!

— Онъ не хочетъ, маменька, станешь ему говорить, смѣется, упрекаетъ, ты, говоритъ, не любишь меня, избавиться хочешь, зачѣмъ я, говоритъ, пойду, мнѣ и такъ хорошо, на волѣ хочу быть… Маменька, голубушка, родная вы моя, вѣдь отецъ онъ мнѣ, поймите это, что-жъ я то сдѣлаю!?

— Какой отецъ, безпутный человѣкъ и все тутъ! своего спасенія не хочетъ, рѣшила хозяйка, подымаясь съ дивана.

— А ты, Танюша, можетъ тебѣ и жаль его, не знаю, правду сказать и жалѣть нечего, а я въ своемъ домѣ соблазна терпѣть не могу, ты ему вотъ что скажи, до будущей весны я терплю, дѣлать нечего, пусть приготовится сообразитъ себя, а тамъ если въ монастырь не хочетъ, милости просимъ куда угодно, на всѣ четыре стороны, за что-жъ я-то грѣшу, за что?! диви бы еще какое дѣло дѣлалъ, а то дармоѣдствуетъ только, въ грѣхъ вводитъ, вонъ сегодня до чего довелъ, всѣ люди какъ люди, а мы по его милости и Бога забыли… Прощай, Танюша, завтра къ заутрени вставать нужно, пойдешь?

— «Конечно пойду!» отвѣтила Таня и почтительно поцѣловала руку Радимцевой.

— «Прощай!» повторила послѣдняя, перекрестила дѣвушку и отправилась въ спальню. «Пашка!» крикнула она на порогѣ.

Таня тяжело вздохнула и вышла изъ гостиной.

Комната Татьяны Петровны находилась въ сторонѣ дома и выходила окнами въ садъ. — Въ настоящую минуту они были растворены, въ нихъ врывались густыя вѣтки сирени и черемухи. Вдали, гдѣ-то въ рощѣ, свистѣлъ соловей. — Въ правомъ углу, передъ большимъ кивотомъ съ образами, убранномъ вербами и восковыми херувимчиками, мерцала неугасимая лампада, налѣво стояла кровать краснаго дерева съ бѣлыми кисейными занавѣсками, въ изголовьи ея висѣло распятіе, возлѣ помѣщался маленькій столикъ съ двумя или тремя книгами, въ старыхъ кожаныхъ переплетахъ, съ бронзовыми застежками. — Противуположную стѣну занималъ старинный неуклюжій комодъ, на немъ стояло небольшое тусклое зеркало въ золоченной рамкѣ, клѣтка съ чижикомъ, огромная зачерствѣлая просфора, крошечный подсвѣчникъ съ восковымъ огаркомъ, тарелка съ остатками земляники, да два букета полевыхъ цвѣтовъ въ огромныхъ глиняныхъ кружкахъ. — Надъ комодомъ висѣло деревенское, съ красною каймою, полотенце. — Остальная мебель состояла изъ двухъ или трехъ стульевъ, съ истертой порыжѣлой обивкой. — Вообще вся эта комната съ ея убранствомъ скорѣй походила на монашескую келью, чѣмъ на жилище молодой, свѣжей дѣвушки, даже воздухъ въ ней отличался чѣмъ-то особеннымъ, какою-то смѣсью, какъ будто въ немъ слышался запахъ ладона, деревяннаго масла, сирени и ландышей.

Таня подошла къ окну и облокотилась на него, грудь ея высоко подымалась и сильно дышала, какъ будто хотѣла запастись свѣжей вечерней прохладой.

Сзади, около дверей, стояла дѣвушка лѣтъ двадцати, съ простымъ, но довольно красивымъ лицомъ.

Татьяна Петровна задумалась и разсѣянно глядѣла, сквозь вечерній сумракъ, на чистое, голубое небо.

Дѣвушка казалась озабоченною, она стояла опустивъ голову и машинально гладила рукою передникъ.

Прошло нѣсколько минутъ. Дѣвушка слегка кашлянула.

Татьяна Петровна обернулась.

— «Что ты, Наташа, что тебѣ?» спросила она довольно ласково.

— "Ничего, барышня, можетъ приказать что изволите, « отвѣтила горничная.

— „Нѣтъ, ступай съ Богомъ, я сама раздѣнусь.“ Дѣвушка стояла неподвижно.

— Ступай, Наташа, завтра къ заутренѣ идемъ.

Дѣвушка осталась на мѣстѣ, руки ея слегка дрожали, на глазахъ выступили слезы, она быстро подошла къ госпожѣ своей и повалилась ей въ ноги.

— Матушка, барышня, золотая, желанная! говорила она, всхлипывая, не погубите, барышня, заставьте за себя Бога молить, вѣкъ вамъ служить буду, по гробъ вашей милости не забуду, душу за васъ положу.

Татьяна Петровна смутилась, она въ недоумѣніи смотрѣла на горничную и силилась поднять ее.

— Что ты, Наташа, что ты?.. встань, опомнись; Бога побойся, грѣшно передъ человѣкомъ на колѣни падать, встань, встань, Наташа, что ты, голубушка? говорила она съ испугомъ.

Дѣвушка встала, и заливаясь слезами, цѣловала платье Татьяны Петровны.

— Матушка, барышня, повторяла она, ни за что человѣка губятъ, неповиненъ онъ, вотъ те Христосъ неповиненъ, къ присягѣ за него пойду, вашей милости только слово молвить. Алена Ивановна смилуется, отрѣшитъ, барышня, желанная, браліантовая.

Она снова хотѣла броситься на колѣни, но Таня удержала ее.

— Кто неповиненъ?.. за кого ты просишь? произнесла она съ разстановкой, вытаращивъ глаза на горничную.

— Да за Сидора, матушка, за Сидора Терентьича, что на мельницѣ былъ, барыня его въ солдаты отдаютъ, въ солдаты, матушка!.. воръ, говорятъ, такой сякой!, а вотъ отсохни языкъ мой, не то что добра какого, чужой нитки не возьметъ, хмѣльнаго тоже въ ротъ не беретъ!.. Это все староста съ правляющимъ на него злобу несутъ, барынѣ насказали, а та и повѣрила, гонитъ теперь!.. сами они воры, мошенники этакіе, глаза-то у нихъ безстыжіе…. матушка-барышня, явите божескую милость, человѣка отъ погибели спасите.

Таня молчала, она смотрѣла на горничную и что-то соображала.

— Хорошо, Наташа, я попрошу! произнесла она нѣсколько спустя, все что могу, то сдѣлаю…. тебѣ жаль его?

— Какъ же не жаль, добраго да хорошаго человѣка порочатъ только; онъ, барышня, на мнѣ жениться хотѣлъ, а въ солдаты пойдетъ, такъ уже что?.. извѣстно солдатъ!

— Жениться!.. ты замужъ хочешь? какъ то грустно, съ удивленіемъ произнесла Татьяна Петровна.

Горничная улыбнулась и слегка покраснѣла.

— Какъ хотѣть, матушка, гдѣ намъ хотѣть тоже, наше дѣло господское, подначальное, а только хорошій человѣкъ сватается, какъ и не выйти, потому въ дѣвкахъ трудно тоже!.. отвѣтила она и вздохнула.

Татьяна Петровна отвернулась.

— А я думала, что ты никогда не пойдешь замужъ, говорила она съ нѣкоторымъ упрекомъ, что ты вѣкъ при мнѣ останешься…. взяла я тебя сиротой маленькой, въ ученье тебя отдала, все, что могла, все сдѣлала, люблю тебя… зачѣмъ тебѣ замужъ?

Дѣвушка опустила голову.

— Что жъ, матушка барышня, не я первая, не я послѣдняя, не то что бы въ чужую деревню просилась, такой ужъ порядокъ заведенъ, всѣ дѣвки замужъ идутъ, одна останешься словно браковка какая.

— Всѣ! повторила Таня и пристально взглянула на горничную. — Всѣ!.. Наташа, голубушка, какое тебѣ дѣло до всѣхъ.

— Знаешь что, я спасу Сидора, слышишь, спасу!.. а только если любишь ты меня, не ходи замужъ!

Дѣвушка смѣшалась и не знала что отвѣчать, она только глядѣла на госпожу свою и утирала кулакомъ слезы.

— Слушай, Наташа, продолжала послѣдняя, я твоя барыня, я ни отъ кого не завишу, я свободна, а замужъ никогда не пойду, никогда!.. еслибъ женихъ у меня былъ, я бы бѣжала отъ него и скрылась!.. Я не хочу дѣлать то, что всѣ дѣлаютъ!.. Голубушка, Наташа, ради Христа не выходи замужъ, не губи ты себя, я тебя еще больше буду любить, облагодѣтельствую тебя! — Она положила руки на плечи горничной и пристально на нее смотрѣла.

— Ваша воля, барышня, супротивъ господъ не пойдешь, какъ приказать изволите… какое же губленіе тутъ, человѣкъ полюбился тоже!

— Полюбился! протяжно, со страхомъ повторила Татьяна Петровна. — Ты любишь?!.. разскажи мнѣ, Наталья, все разскажи, я знать хочу, я должна спасти тебя, говорятъ, тяжкій грѣхъ это, тяжкій!

— Какой же грѣхъ, матушка, по закону… по нраву пришелся, парень смиренный, вотъ и полюбишь, а какъ? — и сама не вѣдаешь, такая болѣзнь найдетъ, словно тянетъ тебя, все бы, то есть и говорила и сидѣла и всякую тяготу сносила, все съ милымъ.

Татьяна Петровна вытаращила на нее глаза.

— Ты цѣловалась съ нимъ, Наташа? спросила она.

Горничная сконфузилась и отвернулась.

— Не скрывай, говори, все говори….

— Разъ поцѣловалась, отвѣтила дѣвушка очень тихо.

Татьяна Петровна отскочила, точно вдругъ испугалась чего-то, опустилась въ кресло и закрыла лице руками.

— Ты грѣшница, Наталья, страшная грѣшница, ты погубила себя, говорила она, качая головой, нѣтъ тебѣ спасенія, что дальше-то будетъ, куда ты дѣнешься, узнаетъ маменька… мнѣ и слушать негодится тебя, страшно мнѣ съ тобой, страшно! Она не договорила и отняла руки, лице ея горѣло, на глазахъ блестѣли слезы.

— Уйди, Наталья, уйди ради Бога!… завтра, завтра…. уйди! повторила она повелительно.

Горничная хотѣла что-то сказать, но довольно грозный взглядъ госпожи остановилъ ее, она повернулась и вышла, утирая передникомъ капавшія изъ глазъ слезы.

Оставшись одна, Татьяна Петровна простояла нѣсколько минутъ неподвижно, въ грустномъ раздумьи, потомъ опомнилась, накинула на голову большой бѣлый платокъ и вышла изъ комнаты. Проходя мимо гостиной она остановилась, прислушалась, потомъ осторожно отворила дверь на террасу, сошла нѣсколько ступеней и сѣла.

Въ саду было совершенно тихо, легкій вѣтерокъ еле перебиралъ листьями, сквозь густоту деревьевъ просвѣчивалась луна, мелькали яркія звѣзды.

Татьяна Петровна сидѣла неподвижно, устремивъ глаза къ небу, и тихо плакала. Что было причиною этихъ слезъ, сказать трудно. Быть можетъ грусть, раскаяніе, даже досада, а быть можетъ теплая, задушевная молитва волновали сердцемъ дѣвушки.

А между тѣмъ Елена Ивановна, скорчившись подъ шелковымъ одѣяломъ, лежала въ спальнѣ, на своей кровати. Зеленыя сторы были спущены, комнату освѣщали нѣсколько лампадъ, висѣвшихъ передъ образами.

На полу, около барскаго ложа сидѣла дѣвочка, та самая, которая въ гостиной вязала чулокъ, на колѣняхъ ея лежала толстая книга, возлѣ, въ жестяномъ подсвѣчникѣ торчалъ сальный огарокъ, она протяжно, тонкимъ голосомъ читала эту книгу.

Минуты черезъ двѣ дѣвочка остановилась, осторожно, тихо зѣвнула и взглянула на барыню. Она лежала съ закрытыми глазами. Снова продолжала чтица болѣе тихимъ голосомъ, потомъ еще разъ взглянула на барыню, прислушалась даже къ ея дыханію, наконецъ погасила свѣчку, ручонкой зажала тлѣвшую на ней свѣтильню, развернула на полу въ углу какое-то тряпье, легла не раздѣваясь и тотчасъ заснула какъ убитая.

II.

Елена Ивановна Радимцева, дочь отставнаго генерала, помѣщица двухъ сотъ душъ крестьянъ, лѣтъ двадцать тому назадъ нисколько не походила на ту Радимцеву, съ которой познакомился читатель въ предъидущей главѣ. Въ то время она была только зрѣлой дѣвицей съ томнымъ выраженіемъ въ лицѣ, незамѣтно подкрашеннымъ очень нѣжными розоватыми бѣлилами, единственно по причинѣ желтизны кожи. Любила пышно одѣваться, бранила горничныхъ за скверно накрахмаленныя юбки, неимовѣрно затягивалась въ корсетъ, перетягивала талью въ рюмочку, изящно чесала волосы, выпуская ихъ на вискахъ какими-то колечками, носила на шеѣ черный бархатецъ, отчего шея казалась еще бѣлѣе, мыла руки чѣмъ-то очень пріятнымъ, придающимъ нѣжность и свѣжесть, щурила, а иногда, въ особенности при разговорѣ съ мужчинами, даже закатывала глаза, краснѣла и умильно улыбалась при тонкихъ намекахъ о вещахъ неподлежащихъ дѣвическому знанію, любила пококетничать, картавила на французскомъ діалектѣ, съ нетерпѣніемъ ждала предложенія руки и сердца, почему безпрестанно ѣздила въ уѣздный городъ къ гадальщицѣ, не разъ влюблялась или казалась влюбленною, стонала, охала, сердилась на холодность мужчинъ, читала романы, плакала надъ Марлинскимъ, зорко засматривалась на луну и тяжело вздыхала; однимъ словомъ была во всѣхъ отношеніяхъ милой, благовоспитанной дѣвицей, на зависть многимъ уѣзднымъ барышнямъ. Одна бѣда, несчастливилось въ женихахъ Еленѣ Ивановнѣ. Появится мужчина, такъ и кажется предложеніе сдѣлаетъ, любезничаетъ, любезничаетъ, даже до приторности, да на томъ и покончитъ. Старикъ Радимцевъ, человѣкъ добрый, простой, вѣкъ свой прослужившій въ военной службѣ, не мало убивался такимъ застоемъ дочери, часто говорилъ ей: „охъ Леля, не хорошо, пора бы замужъ тебѣ, пора… на всю жизнь въ дѣвкахъ останешься“. Но Леля принимала эти слова за упрекъ, обижалась ими, корчила недовольную мину и съ недогованіемъ отвѣчала: „вы меня сбываете, папенька, за кого же идти мнѣ? здѣсь глушь, никого нѣтъ, везите меня въ Петербургъ, въ Москву, куда хотите, тамъ влюбится въ меня человѣкъ по моимъ понятіямъ, и я съ радостью отдамъ ему руку и сердце, а здѣсь я зачахну, умру!“ Она закатывала глаза. Старикъ генералъ махалъ рукой и уходилъ во свояси. Долго ждала Елена Ивановна, долго бредила столичными эполетами и даже фракомъ, и вдругъ судьба ея рѣшилась: герой ея игривой фантазіи, ея дѣвическаго бреда, свалился какъ снѣгъ на голову. Это былъ прокутившійся, высокаго роста поручикъ, съ длинными усами, орлинымъ взглядомъ и потрясающимъ голосомъ. Сердце дѣвушки сразу угадало своего суженаго; она тотчасъ, до-зарѣзу влюбилась въ него. Поручикъ сдѣлалъ предложеніе и влюбился въ Елену Ивановну. Дѣло шло какъ нельзя лучше; женихъ и невѣста были совершенно счастливы, бродили по уединеннымъ тѣнистымъ аллеямъ сада, мечтали каждый по-своему, катались по окрестностямъ, ѣздили въ гости, въ дѣвичьихъ между тѣмъ шили приданое, вся дворня бѣгала, суетилась, всюду мыли, чистили, подновляли, приготовлялись къ свадьбѣ. Но счастіе съ горемъ идутъ, какъ извѣстно, рука объ руку. Старикъ, отроду не простужавшійся, простудился схватилъ горячку и вскорѣ умеръ. Елена Ивановна осиротѣла. Свадьба была отложена по случаю траура до слѣдующаго мясоѣда. Поручикъ между тѣмъ сталъ распоряжаться всѣмъ какъ полный хозяинъ, бранился съ людьми, мало-мальски непокорнымъ задавалъ потасовку, требовалъ отъ своей нареченной денегъ на разные непредвидѣнные расходы, называлъ ее Лёлей, Лёлечкой, Лёлешей и прочими нѣжными именами. Нареченная, съ своей стороны, вздыхала, закатывала глаза, подставляла поручику свою вымытую чѣмъ-то очень пріятнымъ ручку. „Ардальонъ Дмитричъ!“ въ упоеніи восклицала она, „распоряжайтесь какъ хотите, до того-ли мнѣ, берите все, все!… Я ваша, совершено ваша!“

— Твоя! поправлялъ ее поручикъ.

— Твоя! какъ-то шопотомъ, съ невыразимо-сладкою улыбкою повторяла Елена Ивановна.

Такъ прошло мѣсяца два, три, — Срокъ свадьбы былъ недалекъ. Въ одинъ прекрасный день, поручикъ, снабженный изряднымъ количествомъ денегъ, уѣхалъ для разныхъ закупокъ въ губернскій городъ. — Невѣста, какъ водится, благословила его на дорогу, умоляла не мѣшкать, возвратиться какъ можно скорѣе; чувствительный Ардальонъ Дмитричъ разцаловывалъ милыя ручки и чуть не плакалъ. — Каково же было удивленіе Елены Ивановны, когда черезъ день она увидѣла возвратившихся обратно въ усадьбу лошадей и бричку безъ поручика. Въ первую минуту она вскрикнула, помертвѣла, ноги у ней подкосились, воображенію ея представлялась ужасная картина, она видѣла несчастнаго Ардальона Дмитрича плавающаго гдѣ нибудь въ крови или сражающагося съ напавшими на него разбойниками. Вошедшій въ комнату кучеръ, въ сѣромъ истасканномъ кафтанѣ, съ письмомъ въ рукахъ, вывелъ ее изъ заблужденія.

— Гдѣ баринъ? грознымъ, отчаяннымъ голосомъ вскрикнула хозяйка, уставивъ глаза на вошедшаго.

— А кто ихъ знаетъ!.. далече-чай, пожалуй-что за Сушковымъ будутъ… вашей милости кланяться наказывали, хладнокровно отвѣчалъ послѣдній, подавая письмо.

Елена Ивановна затряслась.

— Какъ за Сушковымъ? еле слышно спросила она.

— Такъ точно-съ, за Сушковымъ надыть… вечоръ уѣхали, тройку кульерскихъ взяли, двойной прогонъ заплатили… значитъ, качай только!

Что было съ Еленой Ивановной, когда она прочла роковое посланіе и что заключалось въ этомъ посланіи, разсказать невозможно. Оно и по настоящее время лежитъ у ней гдѣ-то въ потаенномъ ящикѣ, скрытое отъ любопытнаго глаза нѣсколькими замками. Достовѣрно только то, что она неистовствовала, въ полномъ значеніи этого слова. Плакала, хохотала, падала въ обмороки, кричала благимъ матомъ, рвала на себѣ волосы, била себя въ грудь, прокляла лошадей отвозившихъ поручика, сожгла бричку, имѣла намѣреніе даже утопиться въ пруду и прочее и прочее. Время однако мало по малу угомонило эту горячку, замазало рану, но не заживило ее, а обратило въ болѣзнь внутреннюю, развивающуюся постепенно болѣе и болѣе вмѣстѣ съ текущими годами.

Елена Ивановна поняла, что надежда на замужство исчезла для нея на вѣки; явись еще въ эту минуту какой нибудь мужчина, она безъ разбору, быть можетъ, уцѣпилась бы за него, какъ за послѣднее средство, но мужчины этого не было, послѣдняя минута была упущена, кругомъ раздавались самыя злыя насмѣшки сосѣдей… что дѣлать, куда скрыться, какъ обмануть людей, заставить ихъ молчать, какъ наконецъ забыться самой, примириться съ своимъ горестнымъ положеніемъ, какимъ средствомъ развлечься, убить въ себѣ память разлетѣвшагося счастія, какъ отомстить свѣту за свой позоръ, за свое поруганіе, какую жизнь избрать, чѣмъ наполнить ее? Елена Ивановна заперлась, наложила на себя какую-то эпитимію, сходила пѣшкомъ на поклоненіе въ отдаленный монастырь, тамъ уничтожила и Марлинскаго и французскіе романы и замѣнила ихъ душеспасительными книгами, перестала душиться, бѣлиться и выпускать височки въ видѣ колечекъ, не могла видѣть равнодушно мужчинъ, исключая лицъ духовнаго званія.

Только въ нѣкоторыя, исключительныя минуты, прежній бредъ овладѣвалъ ею. Она запиралась у себя въ комнатѣ, вынимала письмо поручика, выла, металась, стонала, потомъ мало-по-малу приходила въ себя и изливала остатокъ желчи на первой попавшейся горничной. Вообще казалось она каялась въ чемъ-то, точно желала наказать себя за прошедшее, точно въ этомъ прошедшемъ видѣла ошибку, заблужденіе, которыя надо было исправить во что бы то ни стало, хотя бы самыми насильными, противуестественными средствами. Конечно, раскаяніе это не могло быть искреннимъ, имъ она только мстила самой себѣ, она искала крайностей и думала: „люди не оцѣнили меня, насмѣялись надо мною, такъ я же насмѣюсь надъ ними, я знать ихъ не хочу, одна проживу, они враги мои, обезображу себя, а не поклонюсь имъ!“

А между тѣмъ отравленное, разбитое сердце женщины подавало свой голосъ, требовало для себя пищи, искало противуядія во всемъ, на чемъ глазъ останавливался. Она или привязывалась къ цвѣтку и плакала надъ нимъ или заводила собакъ, кошекъ, берегла и лелѣяла ихъ, по цѣлымъ днямъ не спускала съ колѣнъ, или думала любить что-то мистическое, созданное ея разстроеннымъ воображеніемъ. Забрела въ домъ какая-то похожалка, полуумная старуха, говорившая загадками съ примѣсью совершенно непонятныхъ словъ и Елена Ивановна, ни съ того ни съ сего, привязалась къ ней, видѣла въ ней какое-то нравственное превосходство, со слезами на глазахъ слушала превратную, пустую болтовню ея о человѣческомъ грѣхѣ, мірскомъ соблазнѣ, дьяволѣ смущающемъ добрую душу и т. п. Случались впрочемъ и такія минуты, когда Еленѣ Ивановнѣ были несносны и собаки и кошки и старуха странница; на нее находила полная апатія, она желала быть одной, томилась чѣмъ то и наконецъ, усталая, изнеможенная, лишенная и силъ и сознанія, начинала молиться.

При такомъ наружномъ смиреніи и отчужденіи отъ жизни, Радимцева становилась день ото дня строже, капризнѣе, неуживчивѣе со всѣмъ окружающимъ. Каждая бездѣлица выводила ее изъ себя, въ каждой малости она видѣла нестерпимую обиду и ничего не прощала, за все казнила. Молилась понѣскольку часовъ сряду, усердно постилась, ѣздила по монастырямъ, одѣляла нищихъ, юродивыхъ, а между тѣмъ дѣлала много зла окружающимъ ее, разоряла цѣлыя семьи, и строго преслѣдовала всѣ сердечныя побужденія. Однимъ словомъ изъ зрѣлой, смѣшной кокетки, изъ безвредной мечтательницы она обратилась въ ханжу окруженную ложнымъ мистицизмомъ, со всѣмъ его мракомъ и невѣжествомъ. Въ подобной женщинѣ прямыхъ нравственно-религіозныхъ началъ не могло быть и тѣни, она создала свои начала, выработанныя изъ уродливыхъ явленій въ жизни, привязалась къ нимъ какъ къ своему спасенію и коснѣла въ нихъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе.

При такихъ обстоятельствахъ Елена Ивановна встрѣтилась съ Таней, семилѣтнимъ ребенкомъ, дочерью бѣднаго пятидушнаго помѣщика, отчасти даже родственника, Петра Кононыча Кутина. Сердце Радимцевой остановилось на дѣвочкѣ, предпочло ее кошкамъ и собакамъ, выбрало окончательнымъ предметомъ, если не любви, то по крайней мѣрѣ заботы и попеченія. Женщинѣ хотѣлось для чего нибудь жить, потому что настоящаго, прямаго назначенія въ жизни у ней не было, хотѣлось насильно привязаться къ чему нибудь, настолько, насколько позволяла зачерствѣлая натура ея.

— Что тебѣ, говорила Елена Ивановна, обращаясь къ отцу дѣвочки, самъ разсуди, матери у нея нѣтъ, сиротка, самъ ты человѣкъ бѣдный, ничтожный, какъ тебѣ и воспитать ее, путнаго платьишка не сдѣлаешь… а у меня она какъ дочь родная будетъ, умру — все что есть ей отдамъ, облагодѣтельствую, воспитаю въ благочестіи, въ страхѣ божіемъ, кажется знаешь меня, не безпутная какая нибудь… скучно станетъ, такъ хоть каждый день навѣщай, двери не заперты, а не то и живи тутъ… что тебѣ въ самомъ дѣлѣ одному-то тоже сиротствовать, у меня поселишься — когда совѣтомъ, когда дѣломъ поможешь, благо человѣкъ смиренный, вотъ и спасибо.

Петръ Кононычъ нетолько не сопротивлялся, но не зналъ какъ благодарить за такое доброе предложеніе. — Таня осталась жить у Радимцевой, самъ онъ получилъ комнатку въ одномъ изъ флигелей ея усадьбы и тотчасъ же переѣхалъ.

Кутинъ, во всемъ околодкѣ, у всѣхъ окрестныхъ помѣщиковъ, слылъ подъ названіемъ „кума.“ — Это былъ добрый бѣднякъ, отроду не сдѣлавшій никому зла, готовый на всѣ услуги, ради куска хлѣба, рюмки водки, поношеннаго сюртука, а иногда даже одного добраго слова. У богатаго сосѣда, напримѣръ, въ уѣздномъ судѣ дѣло было, — кумъ бѣгалъ, хлопоталъ — до упаду за самое ничтожное вознагражденіе, у сосѣдки помѣщицы кашель сдѣлался, — кумъ отправлялся въ городскую аптеку за каплями, уѣзжалъ помѣщикъ изъ имѣнія, — кумъ оставался надзирателемъ, у старика генерала дочь шла замужъ, — кумъ разъѣзжалъ какъ угорѣлый, приглашалъ гостей на свадьбу. Однимъ словомъ, во всѣхъ отношеніяхъ, на всѣ руки, онъ былъ лицемъ необходимымъ для всего окрестнаго околодка. Имянины, рожденья, крестины, свадьбы, похороны, что хотите, ни что не обходилось безъ кума. Вездѣ онъ былъ если не главнымъ распорядителемъ, то по крайней мѣрѣ неутомимымъ и главнымъ надсмотрщикомъ надъ исправно поданнымъ чаемъ, закуской, виномъ и т. п. предметами.

Правда, нѣкоторые помѣщики, люди преимущественно молодые, модные, злоупотребляли такою добродѣтелью кума, составляли анекдоты о его неимовѣрной честности, смѣялись надъ его старомоднымъ, желтымъ нанковымъ сюртукомъ, перчатками безъ пальцевъ, давнымъ-давно купленными по случаю какого-то особаго торжества, бисерной цѣпочкой отъ часовъ, клеенчатой фуражкой необыкновенной величины и прочими невинными предметами.

Петръ Кононычъ, съ своей стороны, или не обращалъ вниманія на подобныя выходки или отдѣлывался отъ нихъ шуткою.

— Эхъ, господа! говорилъ онъ, обращаясь къ окружавшей его молодежи, сюртукъ не хорошъ, знаю, наслѣдственный!.. бабушка дѣдушкѣ подарила, покойница маменька покойному папенькѣ собственноручно перешила, вотъ онъ какой!.. а вы, господа, подарите куму, такъ кумъ франтомъ одѣнется, всѣ барышни влюбятся!… штаны въ клѣтку, сюртучекъ на-отмашку, шляпа на затылкѣ, въ рукахъ тросточка, — хошь въ столицу, на вывѣску, да-съ!… вотъ вы, господа, всѣ можетъ двадцатипятирублевыя ассигнаціи, чистенькія да хорошенькія; а я пятакъ мѣдный, — ассигнацію-то всякій въ кошелечикъ спрячетъ, а пятакъ мужичекъ въ засаленную мошну сунетъ, вотъ и значитъ, что я тотъ же пятакъ и выхожу…. а сюртучишка мой мошна засаленная…. да-съ!

И нетолько однимъ помѣщикамъ такъ усердно служилъ Петръ Кононычъ, — онъ бѣгалъ и къ простому крестьянину, лечилъ больныхъ, присылалъ имъ лекарства, ласкалъ деревенскихъ ребятишекъ, ободрялъ мужика въ горѣ и несчастіи, помогалъ ему добрымъ совѣтомъ, а въ случаѣ нужды — и отложеннымъ на черный день четвертачкомъ да полтинничкомъ.

Немудрено, что такой человѣкъ полюбился скоро и Еленѣ Ивановнѣ, сдѣлался ея насущною потребностію. Онъ ей читалъ душеспасительныя книги, терпѣливо сносилъ брань, слушалъ самые нелѣпые разсказы, удивлялся ея благочестію, смѣялся, когда она смѣялась, что случалось впрочемъ довольно рѣдко, и чуть не плакалъ, когда у растроганной Радимцевой глаза начинали моргать и слезиться.

— Вотъ, матушка, не разъ говорилъ онъ, точно-что не всякій такъ можетъ сократить себя, потому человѣку искуситься долго-ли, такая ужъ душа у васъ неземная, ни къ чему, то есть, земному не прилѣпляется, хошь бы взять то, что въ дѣвичествѣ остались, по нонѣшнему вѣку трудно это, куда трудно! благочестіе это великое, царство небесное, матушка, заслуживаете!

При послѣднихъ словахъ лице Радимцевой нѣсколько коробилось. Она свертывала разговоръ на другой предметъ или, ни съ того ни съ сего, начинала бранить мошенника кучера да бестію горничную.

Семилѣтней Танѣ въ первое время на новосельи не понравилось. Она плакала и домой просилась. Но ребенка разумѣется уговорили, дали ему какую-то игрушку да домашняго варенья — и дѣло пошло на ладъ.

Елена Ивановна ласкала Таню, чистенько одѣвала ее, клала съ собою спать, кормила гостинцами, учила молиться Богу. Такъ прошло года три. Къ Радимцевой явилась какая-то старуха странница — и жизнь Тани вдругъ перемѣнилась. У ней отобрали игрушки, объявили, что она большая теперь, учиться нужно, посадили за книгу. Сама хозяйка стала учить читать, надзоръ за дѣвочкой порученъ прибывшей странницѣ. — Тяжело, душно стало бѣдному ребенку: ему хотѣлось прыгать, рѣзвиться, бѣгать на вольномъ воздухѣ, валяться на травѣ душистой, а тутъ заставляютъ его сидѣть надъ скучной, толстой книгой, недоступной ни дѣтскому уму, ни дѣтскому сердцу. — Освободится дѣвочка, дневной урокъ конченъ, улетѣла бы она на свободу, рвется какъ птичка изъ клѣтки, а странница тащитъ ее въ садъ, чинно гуляетъ съ ней, запрещаетъ рѣзвиться и бѣгать, или сидитъ на скамейкѣ да разсказываетъ все что то такое странное, непонятное. — Придетъ Елена Ивановна — и того хуже: охаетъ да вздыхаетъ или ворчитъ все. — Хотѣлось бы дѣвочкѣ посмѣяться, поболтать, да взглянетъ она на старшихъ, увидитъ ихъ угрюмыя, желтыя лица — и смѣхъ пропалъ, — Не то, соберутся гости, монахъ какой-то, дьячекъ сельскій да стриженая баба юродивая сядетъ на голую землю, хохочетъ и пѣсни поетъ, Таня смѣется, а Елена Ивановна грозить ей да шепчетъ: „грѣшно надъ святымъ человѣкомъ смѣяться, она святой человѣкъ, поди руку у ней поцѣлуй“ — бѣдный ребенокъ трясется, чуть не плачетъ и отправляется цѣловать закорузлую руку юродивой. — И каждый день то же самое, каждый день толстая книга, разсказы старухи странницы, оханье и брань Елены Ивановны, да скучные, уродливые гости въ грязныхъ лохмотьяхъ.

Только въ праздникъ нѣсколько разнообразилась жизнь ребенка: его одѣвали въ бѣленькое, чистенькое платьице, мыли, чесали, учиться нетолько не принуждали, но даже не позволяли, возили въ церковь, заставляли стоять на вытяжкѣ понѣскольку часовъ сряду, потомъ заѣзжали въ гости, большею частію къ какому нибудь священнику, завтракали или, вѣрнѣе, обѣдали и возвращались домой подъ-вечеръ. — Въ гостяхъ Таня находила себѣ ровестницъ, она жадно знакомилась съ ними, дружилась и нерѣдко разставалась съ сдержанными на глазахъ слезами.

Трудно было сначала дѣвочкѣ пересиливать себя, ломать свою дѣтскую натуру, но впослѣдствіи, мало по малу, она такъ всосалась въ окружавшій ее міръ, такъ свыклась съ его обстановкой, такъ ввѣрилась ученію своихъ наставницъ, что и пересиливать было нечего, она невольно потянулась за этимъ міромъ, невольно, безотчетно привязалась къ нему.

Она представляла изъ себя ребенка съ рожденія окруженнаго людьми ходящими на четверенькахъ, весьма естественно, что подобный ребенокъ перенялъ-бы взрослыхъ, ползалъ бы также какъ и они, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока какой нибудь благодѣтель не научилъ бы его ходить по-человѣчески.

Даже общество прежнихъ подругъ перестало занимать Таню, она старалась отдѣлиться отъ него, хотѣла казаться чѣмъ-то особеннымъ и болѣе, и болѣе, и душой и тѣломъ, прилѣплялась къ старухѣ странницѣ да Еленѣ Ивановнѣ. — Да и не мудрено, бѣдная дѣвочка не знала истинной жизни, не видѣла образца ея, она приняла тьму за свѣтъ, потому что не знала послѣдняго. — Старуха странница твердила ей о какомъ-то змѣѣ-соблазнителѣ, во образѣ мужчинъ губящемъ женщинъ, о мукѣ огненной, объ антихристѣ, о суетѣ мірской, о святыхъ монастыряхъ. — Елена Ивановна, съ своей стороны, вторила глубокомысленной наставницѣ, а иногда даже щеголяла передъ ней, разсказывала, какъ у одной дѣвушки на лбу рога выросли за то только, что во снѣ увидѣла мужчину и поцѣловалась съ нимъ или какъ купеческая дочь, любившая очень танцовать, вдругъ кружиться начала и кружится до сихъ поръ и прочее. — Всѣ эти разсказы и наставленія, облеченные большею частію въ страшную таинственную форму, не могли не дѣйствовать на душу ребенка. — Въ четырнадцать лѣтъ она представляла живое подобіе своихъ воспитателей, ихъ миніатюръ, который разнился съ оригиналомъ только въ крѣпости матеріала: первый былъ мягокъ, могъ принять другую, новую форму, послѣдній окаменѣлъ окончательно.

— Таничка, душенька, пойдемъ играть съ нами, говорила какъ-то дочь сосѣда помѣщика, ровестница Кутиной.

— Нѣтъ, что играть, я лучше здѣсь посижу, здѣсь хорошо такъ, отвѣчала послѣдняя, усаживаясь на скамью, въ глубинѣ сада.

— Какая ты право странная, Таня, мы въ горѣлки будемъ играть, что тебѣ сидѣть-то одной?

— Ну останься со мной, поговоримъ, разскажи мнѣ что нибудь страшное, страшное, я люблю это… Вы въ монастырь ѣздили?

— Ѣздили.

— Хорошо тамъ?!

— Нѣтъ, скучно!

Таня съ упрекомъ взглянула на подругу.

— Что ты, Маша, какъ не стыдно говорить такъ, тихо произнесла она, въ монастырѣ не можетъ быть скучно, тамъ святая обитель, говорятъ, ангелы живутъ тамъ!

Маша махнула рукой.

— Богъ тебя знаетъ, Таня, ты все такая непонятная, точно боишься чего, точно тебѣ плакать хочется.

— Какъ же понапрасну смѣяться, развѣ хорошо это, грѣхъ; знаешь, кто въ пятницу смѣяться будетъ, тому въ старости много плакать придется, много, это я въ книжкѣ читала…. сегодня пятница!

— А завтра суббота, завтра мы въ гости поѣдемъ, танцовать будемъ, ахъ, какъ весело! воскликнула Маша и всплеснула руками. — Вотъ, Таня, голубушка, ты одна все, оттого тебѣ и скучно, твоя маменька строгая да сердитая такая, никуда не пускаетъ тебя, добавила она съ жалостію.

— Моя маменька добрая, я и сама никуда не хочу, мнѣ дома хорошо! завтра къ намъ самый святой человѣкъ придетъ, разсказывать страшное будетъ!.. Мнѣ не скучно одной, я люблю одна быть; знаешь, иногда всѣ спать улягутся, тихо такъ станетъ, а я выйду въ садъ на крылечко и сяду, смотрю на небо, долго, долго смотрю, и думается мнѣ, хорошо тамъ!.. звѣздочки ярко блещутъ, мѣсяцъ свѣтитъ, птички летаютъ, поютъ, такъ и кажется, что это голоса съ небесъ раздаются, и вдругъ душно станетъ, такъ душно, даже слезы на глазахъ выступятъ…. а иной разъ къ вѣтерку прислушаешься, какъ онъ листьями перебираетъ, слушаешь, слушаешь, и кажется точно кто говоритъ съ тобой, да такъ хорошо, пріятно и страшной весело, сердце забьется, такъ забьется, кажется каждое бы деревцо обняла, каждый бы листикъ разцѣловала!.. а то солнышко только что восходить начнетъ, — какъ тутъ спать! — побѣжишь на кладбище, сядешь на могилку, кругомъ тихо, тихо, только въ травкѣ жужжитъ да щекочетъ что-то, прислушаешься, точно тысячи голосовъ поютъ; говорятъ, это души праведныхъ наслаждаются… Ахъ, какъ хорошо, Маша!.. Люблю я и кладбище и вѣтерокъ и ночь со звѣздами… Знаешь, зашла я разъ въ лѣсъ, одна одинешенька, и сама не знаю зачѣмъ, такъ, тянуло что-то, посмотрѣть хотѣлось, въ самую чащу забрела, подъ ногами сучья хрустятъ, ступишь и оглянешься, такъ это отдается все, никого нѣтъ, а точно люди за тобой идутъ, попробовала я аминь закричать, закричала, а кругомъ меня такъ все и вздрогнуло, такъ и вскрикнуло, точно каждое дерево своимъ голосомъ отвѣтило… Ахъ, Маша, какъ я люблю все это!.. Что игры, что танцы? — въ танцахъ человѣкъ бѣсу уподобляется. — Она вздохнула, потомъ схватила подругу за руку и быстро, умоляющимъ голосомъ, проговорила: Маша, голубушка, ты не говори никому, маменька узнаетъ, бѣда будетъ, за мной смотрѣть станутъ, всѣ двери запрутъ… что я буду дѣлать тогда? я умру, Маша, право умру! — Она опустила голову, на глазахъ ея блеснули слезы.

Дѣйствительно, Таня съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе углублялась въ окружавшую ее природу, искала въ ней чего-то теплаго, задушевнаго, молча бесѣдовала съ нею, какъ съ лучшимъ другомъ, находила въ ней отголосокъ своихъ мыслей, радовалась и плакала вмѣстѣ съ нею. — Если солнце свѣтило ярко, физіономія дѣвушки принимала праздничный видъ, она торжественно улыбалась, точно поздравляла всѣхъ и каждаго съ чѣмъ-то особенно радостнымъ. Напротивъ, въ день пасмурный, облачный, Таня сидѣла угрюмая и чуть не плакала. Въ грозу, бурю лице ея принимало строгое, величественное выраженіе, точно она прислушивалась къ чему-то важному, таинственному. — Даже состояніе здоровья Тани измѣнялось вмѣстѣ съ временами года: осенью и зимой она хилѣла, блѣднѣла, къ веснѣ поправлялась, на щекахъ ея показывался румянецъ, лѣтомъ раскраснѣвшееся личико, покрытое сильнымъ загаромъ, дышало необыкновенною свѣжестію. — Она вставала съ восходомъ солнца, даже боялась провести это время въ постелѣ, наскоро накидывала на себя легкое платьице, подбирала рукой разсыпавшіеся волосы, выходила въ садъ, осматривала каждый кустикъ, умывалась ключевой водой, радовалась, глядя на цвѣтникъ распустившійся, долго молилась, припавъ головкой на мокрый песокъ или траву росистую, забѣгала на скотный дворъ, въ птичникъ, гладила коровъ, лакомила ихъ хлѣбомъ; тамъ отправлялась на сельское кладбище, обходила кругомъ могилы, прислушивалась къ шуму листьевъ, щебетанью птичекъ, чириканью насѣкомыхъ или, въ какомъ-то отрадномъ забытьи, лежала на душистомъ сѣнѣ, устремивъ неподвижно глаза въ голубое небо. Начинался день, вставала Елена Ивановна и жизнь Тани временно прерывалась: она поила старушку чаемъ, тамъ читала ей книги, бѣгала, хозяйничала, заказывала обѣдъ и завтракъ. — Приходилъ вечеръ, Радимцева отправлялась на боковую, а Таня долго ходила по саду, грудь ея высоко подымалась, сильно втягивала воздухъ, упивалась имъ какъ какою-то новизною. Иногда она сиживала на скамейкѣ и привѣтливо чему-то улыбалась, губы ея что-то шептали, казалось она разговаривала съ невидимымъ другомъ, или, прислонившись къ плетню, задумчиво смотрѣла вдаль, прислушивалась къ заунывной пѣснѣ пастуха, къ отдаленному звону колокольчика, къ лаю цѣпной собаки, точно искала въ нихъ какого-то значенія. Въ иной день, рано утромъ или подъ вечеръ, перебродитъ Таня по всей деревнѣ, по полямъ, лугамъ, рощамъ, промочитъ въ мокрой травѣ ноги, испачкаетъ платье, перецарапаетъ руки, волосы ея растреплются, щеки сильно разгорятся, возвратится она домой измученная, усталая, съ пучками полевыхъ цвѣтовъ, обставитъ ими себя и радуется. Иногда, потихоньку отъ Елены Ивановны, соберетъ она деревенскихъ ребятишекъ, посадитъ ихъ вокругъ себя, кормитъ гостинцами, пряниками, смѣется на нихъ, любуется ими, а дѣти ползаютъ, увиваются около ея, цѣлуютъ ея колѣни, руки, ноги. А пройдетъ кто взрослый, Таня вскочитъ, убѣжитъ, какъ будто ей совѣстно станетъ, точно испугается чего-то. Зато въ ненастную погоду, въ мокрую осень, тяжело было дѣвушкѣ: забьется она вечеромъ къ себѣ въ комнату и чуть не плачетъ, недостаетъ ей чего-то, душно какъ-то; станетъ она передъ образомъ на колѣни и долго, долго молится, потомъ раздѣнется, ляжетъ, ворочается съ боку на бокъ, а заснуть не можетъ. Вообще, къ ней можно было примѣнить слова поэта:

Съ природой одною онъ жизнью дышалъ;

Ручья разумѣлъ лепетанье,

И говоръ древесныхъ листовъ понималъ

И чувствовалъ травъ прозябанье,

Была ему звѣздная книга ясна,

И съ нимъ говорила морская волна.

Такъ выросла Таня, такъ достигла семнадцатилѣтняго возраста. Образованія она не получила никакого. Елена Ивановна выучила ее читать и писать; писарь изъ стана, горькій пьяница, — первымъ правиламъ ариѳметики, — вотъ и все.

Это было чистое дитя природы, съ доброй, прекрасной, теплой душой, воспріимчивымъ, любознательнымъ умомъ, къ сожалѣнію отравленнымъ окружавшей сферой, задавленнымъ мистицизмомъ и суевѣріемъ.

Петръ Кононычъ, между тѣмъ, облагодѣтельствованный Еленой Ивановной и лично и въ лицѣ дочери, въ послѣднее время измѣнился совершенно. Прежняя угодливость его и неподдѣльная, чистая веселость пропали; изъ добраго старичка, готоваго всюду лишь бы услужить окружавшимъ сосѣдями, онъ сдѣлался ихъ шутомъ, пошлой игрушкой ихъ празднаго времени, началъ заливать-за-галстухъ или, какъ самъ онъ выражался, „убивать муху“. Что было причиною такой внезапной перемѣны, сказать трудно. Надоѣло-ли однообразіе обыденной жизни, горе ли какое сдавило его, за мучилъ-ли кусокъ чужаго хлѣба, или просто скука и отсутствіе всякой заботы стерли человѣка, обратили его въ какое-то бездушное, жалкое существо безъ мысли и цѣли — Богъ знаетъ! — Иногда и умный и образованный человѣкъ, а вдругъ ни съ того ни съ сего опустится въ самую грязь, да такъ, что никакими силами и не вытащить его оттуда; другаго, напротивъ, судьба щелкаетъ, а повалить никакъ не можетъ, онъ и въ усъ не дуетъ, смѣется надъ всѣми невзгодами, хорошѣетъ, тучнѣетъ, идетъ впередъ да впередъ. Все зависитъ отъ матеріала души человѣческой; нѣжное да деликатное портится скорѣе чѣмъ простое да грубое. — Кумъ свихнулся, обнищалъ; а другой бы на его мѣстѣ, при его положеніи, быть можетъ выпрямился, копѣйку нажилъ и рости бы пошелъ.

Поселившись у Елены Ивановны, Петръ Кононычъ отложилъ всякое попеченіе нетолько о дочери, но и о себѣ собственно. Да и о чемъ было хлопотать ему! — Таня пристроена, одѣта, обута, облагодѣтельствована, самъ онъ и прежде рѣдко существовалъ дома, а теперь и говорить нечего! — гдѣ чаю напьется, гдѣ позавтракаетъ, гдѣ пообѣдаетъ, летаетъ по окрестному околодку, какъ птица божія. Выпьетъ у мужичка, выпьетъ у помѣщика, завернетъ къ становому приставу — и тамъ выпьетъ; со всѣми онъ знакомъ, всѣ его угощаютъ, кто за услугу какую, а кто и такъ-себѣ. Только злые люди больше прежняго трунить надъ кумомъ стали: „что, куманекъ, закабалилъ себя, въ аренду отдалъ къ старухѣ, въ послушники опредѣлился, присмирѣлъ, испостился небось, чай на сухоядѣніи все? — ну-ка выпей съ горя, не скажемъ, чего боишься!“ говорили они, и кумъ выпивалъ разъ, другой, третій, четвертый и такъ далѣе. Впослѣдствіи времени эти выпивки кума пріѣлись веселымъ господамъ сосѣдямъ, показались имъ слишкомъ обыкновенными, они разсудили, что Кутинъ не гость, не ровня имъ, что даромъ поить его не слѣдуетъ. Въ уплату за угощеніе они стали заставлять охмѣлѣвшаго Петра Кононыча плясать въ-присядку, пѣть пѣсни, ходить на четверенькахъ, декламировать какіе-то стихи, однимъ словомъ-выдѣлывать такія штуки, отъ которыхъ все общество покатывалось со смѣху. Услужливый кумъ сначала сопротивлялся, отговаривался неумѣньемъ, но потомъ малу по малу такъ привыкъ къ своей роли, что самъ навязывался на ея выполненіе.

— Прикажете, ваше превосходительство, многоуважаемыхъ гостей повеселить? — говорилъ онъ послѣ имяниннаго обѣда у помѣщика генерала, — всѣхъ звѣрей и птицъ изображу!

Черезъ минуту въ залѣ раздавался пѣтушиный крикъ, хрюканье, мычанье, мяуканье, блеянье, ржанье, даже соловьиный свистъ, все, что хотите.

Гости смѣялись до-упаду. Куму за труды подносилась рюмка наливки.

Только въ присутствіи Радимцевой и Тани Петръ Кононычъ велъ себя совершенно иначе. Здѣсь онъ былъ попрежнему тихимъ, скромнымъ, добрымъ старичкомъ, былъ человѣкомъ насильно, по тяжкой обязанности, изъ боязни прогнѣвить благодѣтельницу Елену Ивановну, а быть можетъ и изъ любви къ дочери, неизгладившейся изъ сердца кума ни виномъ, ни пѣснями, ни плясками.

III.

На другой день послѣ того, когда заунывное чтеніе дѣвочки сладко усыпило Радимцеву, она, въ сопровожденіи Тани, возвращалась изъ сельской церкви, отъ заутрени. За ними, въ нѣкоторомъ отдаленіи, то въ припрыжку, то лѣниво шатаясь изъ стороны въ сторону, слѣдовалъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти. Длинные сѣдые волосы на его обнаженной головѣ развѣвались вѣтромъ, поднимались кверху, торчали космами или спускались на лобъ и закрывали глаза. Загорѣлое, сухое, сморщенное лице, бронзоваго цвѣта, безсознательно смѣялось. Костюмъ его состоялъ изъ бѣлой холстинной рубахи, очень толстой и грязной, подпоясанной простой веревкой, и такъ же коротенькихъ шараваръ; босыя ноги такъ закорузли въ пескѣ и пыли, что казались обмазанными глиною. Человѣкъ этотъ разговаривалъ самъ съ собою, размахивалъ руками, моталъ головой, по-временамъ останавливался, плевалъ на всѣ стороны и въ-припрыжку догонялъ опередившихъ его спутницъ.

— Яша, голубчикъ, что, усталъ развѣ? спросила съ участіемъ Елена Ивановна, остановившись на дорогѣ, подъ деревомъ, и поджидая отставшаго.

Старикъ сдѣлалъ нѣсколько скачковъ и поравнялся съ Радимцевой.

— Ворона, благодѣтельница, ворона! произнесъ онъ хриплымъ голосомъ, — ворона карръ, карръ!.. у человѣка слезки, изъ хвоста бѣда выросла, въ воронѣ бѣсъ, уу!.. дымомъ, разумница, пахнетъ, дымомъ… баба у мужика стряпаетъ, печурку топитъ, огонекъ трещитъ, мужичекъ пищитъ пи, пи!.

— Это къ дождю, Яша, — замѣтила Елена Ивановна, продолжая путь.

Таня шла повѣся голову и съ благоговѣніемъ вслушивалась въ слова старика.

— Польетъ дождичекъ, дождичекъ мокренькій, разцвѣтутъ цвѣтки, — на-распѣвъ продолжалъ послѣдній, — на травкѣ-муравкѣ зелено станетъ, ой зелено!.. Яшенька споетъ пѣсенку…. Жила была барынька, у той барыньки дочка…

— Что это ты, Яша, ужъ не про меня ли поешь?! со страхомъ замѣтила Таня и щеки ея вдругъ покраснѣли.

Старикъ замоталъ головой, пронзительно свиснулъ и продолжалъ: „не то, что бы дочка, а простая птичка!… Танька, Танюшка!“ громко крикнулъ онъ.

Дѣвушка вздрогнула.

— Яша, голубчикъ, не пой Христа-ради, я тебѣ гостинцу дамъ, гривенничекъ подарю! умоляющимъ голосомъ произнесла она.

— Что ты, Таня, да развѣ это онъ поётъ — такое ужъ откровеніе значитъ, не мѣшай ему.

Юродивый захохоталъ.

— У Яши мѣшечекъ съ золотомъ, сыплетъ, просыплетъ; купитъ Яша корабликъ, поплыветъ далече, далече, въ самое синее море, рыбку поймаетъ…. ай, ворона, ворона! снова крикнулъ онъ что есть мочи.

Елена Ивановна и Таня невольно остановились.

— Ну, голубчикъ, кажется и не труслива, а вотъ поди ты, испугалась тоже! замѣтила первая, качая головой и насильно улыбнулась.

— Карръ, карръ! продолжалъ кричать Яша.

Они подошли къ дому. Двѣ дворовыя собаки съ страшнымъ лаемъ налетѣли на юродиваго. Онъ кричалъ, корчился, отмахивался, прятался за женщинъ, Елена Ивановна ему вторила, но собаки остервенились и слушать ничего не хотѣли.

— Цицъ, цицъ!.. Шарикъ!.. Пашка, Тимошка!.. цицъ!. Машка, Федька! голосила на весь дворъ Радимцева.

Черезъ минуту изъ разныхъ концовъ выбѣжало нѣсколько мужчинъ и женщинъ.

Собаки угомонились и побѣжали прочь, помахивая хвостами.

— Черти!, вѣдьмы проклятыя! продолжала кричать Елена Ивановна на осовѣвшую дворню, — убить меня хотите, убить!.. сказано собакъ на цѣпи держать, чего зѣнки вытаращили, чего!.. богоотступники безстыжіе!.. вонъ, святаго человѣка чуть не загрызли… подлые!

Яша между тѣмъ теръ себѣ ноги, показывалъ дворнѣ кулакъ, швырялъ въ нее мелкими каменьями.

— Разбойники, душегубцы!, одинъ грѣхъ съ вами, срамота одна… твердила Радимцева, но наконецъ плюнула, повернулась и стала взбираться на крыльцо.

Таня и юродивый послѣдовали за нею.

Дворня разошлась молча, повѣся головы, только какой то парень, проходя мимо зазѣвавшейся бабы, глубокомысленно замѣтилъ:

— Э-вотъ, лѣшаго водитъ, нешто человѣка собака тронетъ! — собака свою волю имѣетъ, вотъ и грызетъ, такая ея воля значитъ, звѣрь!

— Вѣстимо-тѣ звѣрь! отозвалась баба.

Въ гостиной Яша безъ церемоніи расположился посрединѣ дивана, поджавши подъ себя грязныя ноги. Елена Ивановна помѣстилась возлѣ. Таня сѣла напротивъ и стала разливать чай.

Юродивый безсмысленно улыбался и покачивался изъ стороны въ сторону.

— Что это я за сонъ видѣла, такъ и объяснить себѣ не могу, говорила хозяйка, вотъ развѣ божій человѣкъ, по своему откровенію, не разскажетъ ли?

Яша протянулъ свою мозолистую руку. „Уу, уу!“ вытягивалъ онъ на-распѣвъ, тыкая пальцемъ въ раскрытую ладонь, у меня дочки, дочки кралечки, цвѣтики; глазки у нихъ бѣлые, волосики красные, ножки золоченыя; умницы, разумницы… ой, ой!, плеточкой ихъ, плеточкой!» Онъ защолкалъ языкомъ и заболталъ что-то совершенно непонятное.

Радимцева вытащила изъ кармана серебряную монету и подала старику.

Онъ проворно сжалъ ее въ рукѣ, потомъ сунулъ за пазуху.

— Полно, Яша, голубчикъ, лучше выпей чайку на здоровье, помолись за насъ грѣшныхъ, говорила Таня, придвигая къ нему огромную кружку съ чаемъ.

Яша съ жадностію принялся за чай, набивалъ за обѣ щеки стоявшія на столѣ булки и крендели, дѣлалъ видъ будто обжигается, дулъ, корчилъ гримасы, утиралъ рукавомъ мокрыя губы.

Татьяна Петровна и хозяйка по-временамъ взглядывали на него съ полнымъ благовѣніемъ, точно видѣли въ немъ образецъ человѣка, такой образецъ, сдѣлаться которымъ могли только немногіе избранные.

— А я вотъ про сонъ хочу разсказать, начала Елена Ивановна, какъ-будто обращаясь къ Танѣ, но на самомъ дѣлѣ желая возбудить вниманіе Яши, услышать отъ него откровеніе. — Вижу я, будто птица къ намъ прилетѣла, и такая странная да небывалая, издалека откуда-то.

— Птица, маменька, хорошо значитъ, впрочемъ какая птица, — вотъ ястребъ да ворона, говорятъ, къ несчастію, замѣтила Таня.

— Ой, бѣда стряслась, дочка смаялась, надѣла чоботы, привязала крылышки, улетѣла отъ матушки, ой, ой!.. затянулъ юродивый.

Дѣвушка и хозяйка вопросительно взглянули на него и другъ на друга; первая опустила голову и задумалась; на лицѣ ея выразилось безпокойство, послѣдняя разсѣянно мѣшала ложкой чай и казалось ждала объясненія загадочныхъ словъ Яши.

— Не ястребъ и не ворона, а такая странная да небывалая, не смѣло продолжала она, — какъ будто и знакомая какая, а только распознать не могу, побольше вороны, поменьше ястреба, крылья бѣлыя, бѣлыя такія!.. прилетѣла она вотъ на это окошечко и сѣла; сидитъ и геранійку клюетъ; хотимъ мы ее выгнать, а она не дается, все крыльями машетъ; взмахнетъ крыломъ — мы и отскочимъ, словно вѣтромъ какимъ отшатнетъ; махала, махала, а ты вдругъ будто поблѣднѣла вся и говоришь: маменька не гоните эту птицу, это благодать прилетѣла къ намъ!

— Видите, это хорошій сонъ! произнесла Таня, такимъ тономъ, какъ будто что-то тяжелое свалилось съ души ея.

— А кто его знаетъ! хорошій или худой, гдѣ намъ грѣшнымъ знать, знать это только по откровенію можно! возразила Радимцева, искоса взглядывая на юродиваго.

— Бѣлый цвѣтъ, маменька, хорошо значитъ, вотъ голубь хорошая птица, его всегда бѣлымъ изображаютъ.

— То голубь, Таня, а это, кто ее знаетъ! словно и не птица, такая странная да невѣдомая.

— Чтожъ, что невѣдомая! все-таки бѣлая, маменька!.. вонъ и Яшу спросите, онъ тоже скажетъ. — Яшенька, голубчикъ, добренькій Яшенька! Она взглянула на юродиваго, онъ сидѣлъ, опустивъ голову и качался всѣмъ туловищемъ.

— Яшенька, миленькій, человѣкъ божій, смилуйся, скажи что нибудь… правду я говорю? не совсѣмъ смѣло спросила Таня.

Старикъ уставилъ на нее глаза, скорчилъ гримасу, промычалъ что-то, потомъ вскочилъ съ своего мѣста, пробѣжался раза два по комнатѣ и остановился.

— Лихо тутатка, лихо!.. гарью пахнетъ, уу!.. кровь бѣжитъ, рѣкой льется, крапива выросла, жжетъ, жжетъ, ой жжетъ, всѣхъ спалитъ, душу сожжетъ!.. Согрѣшили, согрѣшила, чорта выкормили… ворона карръ, карръ! пронзительно крикнулъ онъ и выскочилъ изъ комнаты.

Татьяна Петровна поблѣднѣла, Радимцева набожно перекрестилась.

— Да будетъ воля Господня! произнесла она тихо, не спуская глазъ съ Тани. Что это онъ пророчитъ такое, Господи! какой бы кажется бѣдѣ быть! — все въ порядкѣ, тихо да спокойно, вотъ развѣ отъ людей неудовольствіе получишь, такъ на это плевать… согрѣшили!.. обидѣла ты его Таня, можетъ разсердился, пожалуй не заглянетъ больше.

— Что вы, маменька, чѣмъ обидѣла, смѣю-ли я!.. ну я прощенья попрошу, умилостивлю, все сдѣлаю, только бы худого ничего не было!.. У меня и самой все сердце тоскуетъ! иной разъ такъ заноетъ, что страсти! — точно бѣду чуетъ, такъ бы кажется и заплакала, а слезъ нѣтъ, такъ только, томитъ что-то… А въ саду теперь трава выросла и не бывало такой, колючая, преколючая!.. тоже задумаешься иной разъ или засмотришься на что, хоть на цвѣтокъ какой, и все тебѣ представляется что-то такое странное, да недоброе, и сама не знаешь что, а за душу хватаетъ!..

— Это ужъ въ мысляхъ такъ, мнѣніе такое, замѣтила Елена Ивановна.

— Нѣтъ, маменька, это все грѣхи наши. Грѣшимъ мы много, сами надъ собой бѣду творимъ!

— Чѣмъ же грѣшимъ, Таня, что ты!.. кажется, все исполняешь какъ слѣдуетъ, вотъ развѣ…

— Грѣшимъ, ближняго обижаемъ! прервала ее дѣвушка. Знаете, маменька, вы хотите Сидора въ солдаты отдать, не отдавайте, простите его, Господь помилуетъ насъ! Она схватила руку. Елены Ивановны и крѣпко ее поцѣловала.

— Что ты, Таня, нашла грѣхъ тоже! Не стыдно-ли этакими пустяками заниматься. Да я его мошенника не то чтобы въ солдаты, а въ самые тартарары упрятала-бы!

— Все равно, маменька, простите его, освободите, простите, голубушка! говорила дѣвушка умоляющимъ голосомъ, обцаловывая руки хозяйки.

Лице Тани выражало такую горячую мольбу, такое теплое участіе къ участи ближняго, таксіе страданіе его горемъ, что только каменное, закоренѣлое сердце могло не тронуться, не сказать прости даже злѣйшему врагу своему.

— Если согрѣшили, лучше же обѣщаніе какое положить, чаю что-ли не пить, пѣшкомъ на богомолье сходить, на доброе дѣло пожертвовать, хладнокровно возразила Радимцева, мало-ли что придумать можно…. а то Сидорка! да чего онъ стоитъ, тварь этакая…. слава-те Господи!.. мошенникъ этакой!

— Маменька, послушайте вы меня, сердце мое правду говоритъ, чуетъ оно… если любите меня… ну сдѣлайте милость, счастіе, вѣдь это ничего не стоитъ, простите Сидора!.. и себя и меня спасете.

Елена Ивановна пристально взглянула на нее.

— Да что ты, Таня, Господь съ тобой! пристала-простите да простите, какъ не стыдно, право!.. ну, хочешь такъ и прощу, извѣстно ничего не стоитъ, чортъ съ нимъ, пусть остается!.. стоитъ ли заниматься этимъ! не все одно развѣ!

— Нѣтъ, не все равно! съ чувствомъ отвѣтила дѣвушка и бросилась цѣловать Елену Ивановну. Теперь нечего бояться, все хорошо будетъ! съ полною увѣренностію, очень весело добавила она.

Въ комнату вошелъ Петръ Кононычъ.

Это былъ маленькій, сухенькій человѣчекъ, въ наглухо застегнутомъ однобортномъ сѣромъ сюртукѣ и гороховыхъ брюкахъ, заправленныхъ въ сапоги, въ синемъ галстухѣ, изъ подъ котораго выглядывала не совсѣмъ чистая рубашка, красное, обрюзглое лице его привѣтливо улыбалось, точно спрашивало о здоровьѣ всѣхъ и каждаго, точно желало всѣмъ полнаго счастія. Остатки волосъ на головѣ лоснились и были такъ гладко примазаны, что казались издали шапочкой, сшитой изъ сѣренькой тафтички. Движенія его отличались необыкновенною ребяческою живостію: онъ не могъ спокойно ни стоять, ни сидѣть, безпрестанно размахивалъ руками, перебиралъ пальцами, постукивалъ ногами; сядетъ на одно мѣсто, тамъ перескочитъ на другое, третье и т. д. Даже всѣ черты его физіономіи двигались поперемѣнно одна за другою, то моргалъ лѣвый глазъ, то брови подымались и опускались, то правая щека коробилась, то носъ какъ-то ёжился, точно чехнуть собирался, то трепетали губы, то во всемъ лицѣ происходило такое броженіе, такая игра всѣхъ членовъ, что каждый бы подумалъ, что оно тотчасъ или разразится хохотомъ или обольется горькими слезами.

Войдя въ комнату, онъ на минуту остановился, осмотрѣлся вокругъ, проворно подошелъ къ Еленѣ Ивановнѣ и почтительно приложился къ рукѣ ея.

— Съ добрымъ утромъ, матушка! добраго утра желаю, царица моя, счастія, всякаго счастія! говорилъ онъ тонкимъ голосомъ, такъ скоро, что заглушалъ одни слова другими. У заутрени изволили быть? молились? — похвальное дѣло, матушка, похвальное! а мы вчера праздновали, пирожокъ кушали, части за ваше здравіе вынулъ, отецъ Василій кланяется вамъ, матушка, очень кланяется, благодѣтельницѣ говоритъ поклонись… извѣстіе вамъ привезъ, матушка, событіе, радостное событіе, такое событіе, даже лошаденку чуть не загналъ, извѣстіе!

Онъ присѣлъ на кончикъ стула, прищурилъ глаза, улыбался и теръ руками колѣни.

Елена Ивановна довольно грозно взглянула на него.

— Какое еще извѣстіе?.. Небось съ похмѣлья извѣстіе-то у тебя! сердито произнесла она, — въ головѣ шумитъ, вотъ и извѣстіе… И къ чему потащился тоже, шута-то изъ себя корчить, совѣсти ни на грошъ нѣтъ, душу-то свою къ чему готовишь, хоть бы дочери посовѣстился, безобразникъ, срамникъ этакой!

При послѣднихъ словахъ кумъ задвигалъ бровями, въ добродушной улыбкѣ его мелькнула горечь, онъ взглянулъ на Таню, она стояла отвернувшись, разсѣянно смотрѣла въ окно и мяла между пальцами листокъ гераній.

— Обижаете, царица! за что прогнѣвались? старичка обижаете понапрасну, видитъ Богъ понапрасну, лучше накажите какъ, только словомъ не трогайте! — говорилъ Петръ Кононычъ прежнимъ тономъ, — только что съ праздничкомъ поздравили, по-христіански, водочки выпили, а насчетъ безобразія какого и въ поминѣ не было, отъ такого грѣха Господи спаси и избави! сами, матушка, знаете, собрались тамъ все духовныя особы, какое же безобразіе тутъ!.. обижаете, матушка, я какъ угорѣлый летѣлъ, извѣстіе везъ!

— Да чего ты присталъ, какое еще извѣстіе, сплетня какая нибудь, врешь все! недовѣрчиво произнесла Радимцева, косясь на кума.

— Собственными глазами сударыня удостовѣрился, какая сплетня, истинное явленіе, матушка, такое явленіе — побожиться могу!

На лицѣ Елены Ивановны мелькнуло безпокойство, она раскрыла-было ротъ, но Петръ Кононычъ предупредилъ ее.

— Прикажите, царица, водочки подать, даромъ и говорить не охота, потому явленіе, растресло всего!.. рюмочку, матушка, только рюмочку, мушку убить, для желудка больше.

— Таня, прикажи подать, сказала. Радимцева съ нѣкоторой досадой и нетерпѣніемъ.

Таня вышла изъ комнаты и черезъ минуту возвратилась.

— Хе, хе, хе! взятку съ васъ, матушка сударыня, взятку! такое явленіе, говорилъ кумъ ерзая на стулѣ. Заложилъ я это сѣренькаго прыгунчика, выѣхалъ ранымъ-ранешенько, на восходѣ солнечномъ, потому поутру не жарко, такъ томленія такого нѣтъ, да и лошади легче, свободнѣе… дорога-то туда большая, почтовая; мимо станціи надо ѣхать, изволите знать, дорога хорошая, ходкая… ѣду я этакъ не торопясь себѣ, до обѣденъ время довольно; дай, думаю, зайду на постоялый дворъ чайку напиться, потому что въ горлѣ-то пересохло…

— Знаю я, каковъ чай этотъ, небось хмѣльной тоже? замѣтила Елена Ивановна.

— Чайку, матушка, хоть побожиться, чайку!

Въ комнату вошла горничная дѣвушка съ подносомъ и графиномъ. Петръ Кононычъ налилъ рюмку, привскочилъ, поклонился, проговорилъ: желаю здравствовать! и выпилъ.

— Славная эта настоечка, матушка, лекарственная, словно бальзамчикъ какой, замѣтилъ онъ.

— Да полно тебѣ Христа ради! началъ, такъ говори; глупость какую сочинитъ, да и той конца не дождешься! довольно сердито крикнула Елена Ивановна и облокотилась на подушку дивана. — Ну!

— Нельзя, матушка, по порядку, какъ теченіе дѣла было… еще рюмочку, царица!

Радимцева плюнула.

Кумъ выпилъ рюмку и крякнулъ.

— Слушайте, матушка, слушайте, говорилъ онъ, утирая рукою губы, да-съ… такъ, подъѣзжаю я къ постоялому двору чайку напиться, вижу тарантасъ стоитъ, въ пыли, такой что страсти! колеса такъ грязью и облипли, спрашиваю, кто пріѣхалъ?.. а кто его знаетъ, говорятъ, надо быть баринъ., я знаете на лѣсенку, въ верхнія-то хоромы, къ Ильюшкѣ, поднялся, вхожу, вижу господинъ взадъ и впередъ ходитъ, не старый еще, лѣтъ подъ сорокъ этакъ, а только плѣшь на макушкѣ, — это, матушка, бываетъ! — другой молодехонекъ, а тоже съ плѣшью ходитъ, — отъ жизни, отъ заботъ, отъ болѣзней бываетъ. Онъ остановился.

— Ну! крикнула Радимцева.

— Ну, плѣшь на макушкѣ, плѣшь!.. тутъ бакенбарды, одѣтъ по-дорожному, только видно, что баринъ: на сапогъ взглянуть и довольно, — холопъ сапоговъ такихъ носить но станетъ, ну и руки тоже нѣжныя, деликатныя… Я поклонился, онъ поклонился, учтивый такой… спрашиваю такъ и такъ, куда молъ изволите ѣхать?.. ѣду, говоритъ, въ городъ К. а оттуда въ деревню… изъ Петербурга? спрашиваю… изъ Петербурга, говоритъ… въ какую деревню?.. я-то, матушка, весь здѣшній уѣздъ какъ на ладони знаю, потому и спрашиваю, изъ любопытства, то есть…

— Ну! какъ-то жалобно, снова крикнула Елена Ивановна.

— А въ деревню Черемошье! докончилъ кумъ, перескочилъ на другой стулъ, открылъ ротъ и пристально смотрѣлъ на хозяйку.

— Какъ въ Черемошье?.. къ намъ?! произнесла она въ недоумѣніи, съ нѣкоторымъ страхомъ, и вытаращила глаза на кума.

Татьяна Петровна, повидимому до сихъ поръ не обращавшая вниманія на слова отца, вдругъ обернулась и, казалось, ждала повторенія сказаннаго, точно не довѣряла ушамъ своимъ.

Петръ Кононычъ былъ совершенно доволенъ произведеннымъ эффектомъ, улыбался, мигалъ глазами и потиралъ руки.

— Къ вамъ, царица, къ вамъ!.. явленіе, такое явленіе!.. торжественно повторялъ онъ.

— Да врешь ты!.. кому ѣхать!.. кто такой, кто? грозно произнесла хозяйка.

— Не вру, царица, не вру, видитъ Богъ не вру, хоть побожиться, не вру, къ вамъ-съ!.. гость нежданый, негаданный, явленіе, завтрашній день здѣсь будутъ!.. Онъ остановился и оглянулся. Водочку-то убрали, матушка?

— Кто-о?! крикнула Радимцева.

Петръ Кононычъ вздрогнулъ.

— Братецъ вашъ, матушка, ей Богу братецъ! проворно отвѣтилъ онъ и звонко засмѣялся.

Елена Ивановна въ первую минуту остолбенѣла, лице ея замѣтно поблѣднѣло, она не знала что отвѣчать и безсознательно смотрѣла на окружающихъ.

— Братецъ!.. какой братецъ!.. да что ты рехнулся! пьянъ, съ праздника не проспался! что ты?! говорила она въ недоумѣніи.

— Братецъ!.. Алексѣй Иванычъ Радимцевъ, родной братецъ!.. что маленькимъ уѣхали отсюда, тотъ самый! повторялъ совершенно довольный Петръ Кононычъ.

— Братъ, братъ! шептала хозяйка сама съ собою, братъ изъ Петербурга, что это?!.. двадцать лѣтъ не видались, лѣтъ двѣнадцать писемъ не было, ни слуху ни духу… братъ… сонъ это, бредъ что-ли?! вотъ она птица-то, птица!

— Птица-съ, точно птица, матушка, высокаго полета, только бы ей бѣлыя крылья этакія распустить… родной братецъ, родной! повторилъ кумъ.

Таня не знала что подумать, она съ удивленіемъ, но спокойно глядѣла то на отца, то на свою благодѣтельницу, только при послѣднихъ словахъ Елены Ивановны она вздрогнула, точно вспомнила или увидѣла что-нибудь страшное.

— Знаю, что Алексѣй Иванычъ, знаю что родной, знаю, что бѣлыя!.. плачевнымъ голосомъ вдругъ вскрикнула хозяйка и блѣдно-желтыя щеки ея покрылись багровымъ румянцемъ.

— Да зачѣмъ онъ ѣдетъ?!. рехнулся, что-ли? бѣлены объѣлся?.. развѣ за добромъ ѣдетъ онъ?.. что нужно ему?.. убить меня хочетъ! съ того свѣта свалился… передъ вторымъ пришествіемъ, что-ли?!.. его и не помню, не знаю, какой братъ!.. зачѣмъ, зачѣмъ?!.. Да ты врешь, врешь все, быть не можетъ, врешь!

— Да отсохни языкъ мой!.. сами изволите знать, какъ тутъ врать… говоритъ все такъ хорошо, ладно, служилъ, говоритъ, теперь вышелъ въ отставку, отдохнуть хочу, сестрицу навѣстить, на отцовскую могилку взглянуть, свою деревнюшку спровѣдать… У него тутъ своя деревушка по близости? такъ-съ?..

— Какая деревушка, у него въ другой губерніи, здѣсь семь дворовъ только! снова крикнула Радимцева.

— Да за что вы, матушка, сердиться изволите? — семь такъ семь, такъ и знать будемъ. Чѣмъ же я-то виноватъ, только что обошелся какъ слѣдуетъ, спросилъ это онъ про васъ, я молъ такъ и такъ говорю, дама достойная, всѣми уважаемая…

— Типунъ бы тебѣ на языкъ! за собой бы смотрѣлъ, меньше бы водки пилъ, я сама знаю какая я дама, сама! отозвалась Елена Ивановна. — Охъ, плохо, Таня, не къ добру это, чудеса какія-то, я и понять не могу…. вотъ тебѣ и птица бѣлая, крыльями-то машетъ, машетъ!.. Слушай, Петръ Кононычъ, если ты врешь, я тебя прокляну, ей Богу прокляну! — добавила она грозно.

— Маменька, голубушка, да что съ вами, вѣдь онъ, слышите, отдохнуть, навѣстить васъ хочетъ, замѣтила Таня, не совсѣмъ спокойнымъ голосомъ.

— Именно-съ навѣстить! повторилъ Петръ Кононычъ, — «у васъ, говоритъ мѣста хорошія, луга, сѣнокосы, сельское все этакое, свѣжимъ воздухомъ подышать можно, поохотиться; я, говоритъ, и охоту люблю и то и другое, на деревенскомъ сѣнѣ отдохну, говоритъ.»

— Ну, видите, маменька, онъ просто погулять хочетъ, ему въ городѣ надоѣло, онъ сюда и ѣдетъ; въ Петербургѣ, говорятъ, духота, пыль, тѣсно, а у насъ вольно, свѣжо, просторно, хорошо такъ!.. не къ намъ однимъ, вонъ и къ Паншинымъ тоже гости изъ Москвы пріѣзжали.

Елена Ивановна махнула рукой и иронически улыбнулась.

— Отдохнуть!.. вздоръ!.. тутъ чудеса, тутъ всему конецъ!.. Яша что сказалъ, помнишь: кровь бѣжитъ, жгетъ, душу спалитъ! произнесла она.

Таня опустила руки и не знала что отвѣчать.

Дѣйствительно, Елена Ивановна имѣла нѣкоторыя причины видѣть въ неожиданномъ пріѣздѣ брата что-то необыкновенное, сверхъестественное, отчасти страшное. — Братъ этотъ отправленъ былъ изъ дому съ пятнадцатилѣтняго возраста. — Въ Петербургѣ онъ воспитывался, потомъ поступилъ на службу, писалъ письма къ отцу, послѣ его смерти изрѣдка переписывался съ сестрой, поздравлялъ ее съ наступающимъ праздникомъ, причемъ желалъ здоровья и всякаго благополучія; сестра отвѣчала тѣмъ же; письма съ каждымъ разомъ становились короче и суше, наконецъ уменьшились до безконечности и прекратились окончательно. — Послѣднее извѣстіе отъ брата Елена Ивановна получила въ тяжкое для себя время размолвки съ поручикомъ, она-было развернула письмо, но тотчасъ-же съ досадой швырнула его: братъ какъ на зло увѣдомлялъ о своей свадьбѣ, сестра не разсудила отвѣчать, братъ, съ своей стороны, занятый молодою женою, и отчасти обиженный незаслуженнымъ молчаніемъ, прекратилъ и увѣдомленія и поздравленія и желанія всякаго благополучія. — Съ тѣхъ поръ для Радимцевой Алексѣй Иванычъ, какъ говорится, въ воду канулъ, она не имѣла объ немъ ни слуху, ни духу, не знала даже существуетъ-ли онъ на бѣломъ свѣтѣ, она забыла о немъ, и вдругъ этотъ братъ какъ съ неба свалился, напомнилъ ей о чемъ-то прошедшемъ, вызвалъ воспоминанія молодости, тряхнулъ ея заснувшими чувствами. — Она не могла понять, какъ, почему, зачѣмъ, этотъ братъ по одному имени, братъ, котораго она не знала, вдругъ прискакалъ за нѣсколько сотъ верстъ. — Умъ ея, зараженный и пропитанный насквозь суевѣріемъ, отыскивалъ въ этомъ внезапномъ пріѣздѣ какой-то злой умыселъ, видѣлъ въ немъ что-то такое таинственное, загадочное, вызванное провидѣніемъ для ея погибели. — Къ тому же Радимцева совершенно отвыкла отъ гостей, сосѣди помѣщики не посѣщали ее, сама она къ нимъ не ѣздила, все окружающее ее общество состояло изъ странниковъ, юродивыхъ, убогихъ, Петра Кононыча да сельскаго священника, а тутъ гость, да еще какой, изъ Петербурга, изъ этого омута нечестія, какъ говорила Елена Ивановна. — Придется на нѣкоторое время измѣнить усвоенные порядки, подчинить свою безобразную волю волѣ другой, нежданной, непрошенной. — Неловко же въ самомъ дѣлѣ при постороннемъ человѣкѣ съ утра до вечера браниться съ горничными, благоговѣть передъ Яшей, читать книги: "сердце человѣческое чертогъ сатаны, " и, наконецъ, даже сладко засыпать подъ это чтеніе, да и мало-ли что неловко, по пятницамъ понадобится къ чаю сахаръ подавать, и то не ловко. — Правда, Елена Ивановна нисколько не сомнѣвалась въ законности и естественности принятыхъ ею обычаевъ, она только боялась, что гость, по всей вѣроятности, человѣкъ заблудшій, дерзкою насмѣшкою осквернитъ ихъ, разрушитъ эту ложную святость созданнаго ею міра. — Она боялась за все, боялась и за себя и за Таню и за Петра Кононыча и за дворню, боялась даже за собакъ и кошекъ, чтобъ и онѣ не совратились какъ-нибудь, не отстали отъ нея, не измѣнили ей. — Явись вмѣсто брата другой — кто, гостепріимная хозяйка не задумалась бы захлопнуть предъ ними двери, насказать всевозможныхъ дерзостей, а тутъ, какъ быть, родной братъ, не пустить нельзя, страшно, да опять же Богъ его вѣдаетъ зачѣмъ онъ пріѣхалъ, какъ не пустить, какъ не показать хоть нѣкотораго притворнаго радушія.

Весь остатокъ дня Елена Ивановна бродила какъ потерянная, тревожно оглядывалась вокругъ себя, точно искала защиты отъ нападенія, безсознательно засматривалась то на одинъ, то на другой предметъ, тяжело вздыхала, качала головой, шепталась сама съ собою, выбранила горничную такъ, какъ давно не бранила, точно хотѣла натѣшиться предъ будущимъ невольнымъ смиреніемъ; за обѣдомъ не ѣла любимаго блюда, носившаго названіе зеленой каши, изъ молодой недозрѣлой ржи, приказала вычистить и отворить окна въ какой-то очень отдаленной, давно запертой комнатѣ, допытывала Петра Кононыча, а потомъ напустилась на него такъ, что бѣдный старикъ прослезился, сухо простилась съ Таней, раньше обыкновеннаго ушла въ свою спальню, долго молилась, прогнала дѣвочку чтицу, но заснула, не скоро закроетъ глаза и мерещится ей то прежній Алеша, въ курточкѣ съ отложнымъ воротничкомъ, то настоящій Алексѣй Иванычъ, да такой грозный, страшный, съ длиннымъ хохломъ на головѣ.

Татьяна Петровна безпокоилась нѣсколько иначе, ее тревожили только опасенія благодѣтельницы, ея сонъ да пророческія слова Яши. — Въ самомъ же пріѣздѣ гостя она не находила ничего ужасающаго, ничего сверхъестественнаго, она объясняла его по-своему.

— И чего это маменька боится, говорила она сама съ собою, сидя вечеромъ въ саду на скамейкѣ, — вѣдь онъ братъ ей, кажется рада бы была, вѣдь брата нужно любить, нельзя не любить, грѣшно!.. Какая же бѣда тутъ, человѣкъ погостить пріѣхалъ, повидаться, пожить на волѣ, подышать чистымъ воздухомъ. Она глубоко вздохнула. — Вонъ и черемуха и сирень и свѣжесть какая-то, чего тутъ нѣтъ, какъ и не пріѣхать!… пойдетъ онъ въ лѣсъ, далеко пойдетъ или ночью на кладбище или въ оврагъ, гдѣ ручей течетъ… онъ мужчина… счастливый!.. мужчинамъ, говорятъ, все можно, имъ бояться нечего!… Еслибъ у меня былъ братъ, я бы очень его любила, гуляла бы съ нимъ, я бы его научила любить то, что я люблю, онъ бы слушался меня, разсказывалъ бы мнѣ многое, многое, училъ бы меня… Она задумалась.

Всѣхъ больше радовался пріѣзду гостя Петръ Кононычъ.

— Погоди, расшевелитъ, расшевелитъ онъ тебя, растреплетъ, по косточкамъ разберетъ! думалъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ на своей жесткой, убитой какъ блинъ постелѣ, — извѣстно столичный человѣкъ, съ нимъ и говорить нужно иначе и обѣдъ готовь другой, деревенщину эту къ чорту, пирогами да вотрушками мараться не станетъ, шалишь!.. вино тоже первый сортъ потребуется, заграничное!.. небось больше легкое пьетъ, въ столицахъ, говорятъ, легкое пьютъ… лафиты! заключилъ онъ, протяжно зѣвая.

— Баринъ, братъ ейный, сказываютъ! говорила на дворѣ краснощекая баба рыжебородому парню.

— Браатъ! Флегматически отозвался послѣдній. — Изъ Питера что-ли?

— Изъ Питера, отвѣтила баба.

— А наша что?

— Вѣстимо-тѣ что, ругается!.. Палашку оттрепала, такъ оттрепала, страсти!

— Закрутитъ, значитъ! питерскіе крутятъ, питерскій господинъ — графъ, не то что бабу, анарала скрутить воленъ! глубокомысленно рѣшилъ парень.

— Врешь?! недовѣрчиво отозвалась баба.

— Чаво врешь! такой ужъ баринъ, воленъ, сила!.. подтвердилъ парень, почесывая поясницу.

IV.

На слѣдующее утро во всей усадьбѣ происходило необыкновенное движеніе. — Дворня суетилась, бѣгала изъ комнаты въ комнату, убирала, обметала пыль, паутину, чистила, отворяла окна, таскала на дворъ подушки, перины, выколачивала ихъ и снова вносила въ барскія хоромы. — Раскраснѣвшаяся отъ жару и хлопотъ Таня, съ большою связкою ключей въ рукахъ, вынимала то одно, то другое, приказывала, заглядывала и въ кухню, и въ чуланъ съ провизіей, и во вновь отведенный покой, предназначавшійся для пріема гостя. — Торжествующій Петръ Кононычъ, съ выпущенными изъ подъ галстуха большими, туго накрахмаленными воротничками, оканчивавшимися чуть не у самаго носа, чинно расхаживалъ по двору, самодовольно улыбался, останавливался, озирался на всѣ стороны, точно гордился самимъ собой, говорилъ: посмотрите, каковъ я молодецъ, никому не уступлю! — По-временамъ онъ косился на растворенное окно дома, полузанавѣшенное зеленой полинялой сторой или прикладывалъ руку ко лбу, въ видѣ зонтика, щурилъ глаза и смотрѣлъ вдаль на извивавшійся змѣей узкій проселокъ. Только Елена Ивановна не принимала участія въ общемъ движеніи; опершись на высокую спинку кресла, она сидѣла у окна и казалось досадовала и на хлопотавшую Таню и на расхаживающаго Петра Кононыча и на шмыгавшихъ взадъ и впередъ горничныхъ. Опущенные глаза ея, при всякомъ громкомъ движеніи или возгласѣ, вдругъ подымались и грозно взглядывали, точно сердились, что имъ мѣшаютъ сомкнуться, морщились и закрывались снова. Физіономія ея выражала усталость, какую-то кислую апатію и насильное равнодушіе человѣка приготовившагося къ чему нибудь страшному. Довольно громкій голосъ сдѣлался тихимъ, даже отчасти жалобнымъ; она коротко, отрывисто, неохотно отвѣчала на всѣ вопросы, точно мучилась или хотѣла отъ нихъ скорѣй отдѣлаться. Она сидѣла выпрямившись, безъ всякаго движенія, какъ-будто этимъ наружнымъ покоемъ думала уменьшить внутреннюю тревогу. Татьяна Петровна нѣсколько разъ безпокойно взглядывала на свою благодѣтельницу, старалась разговорить, разсѣять, успокоить ее, но напрасно,

— Не видать-съ что-то, должно быть въ городѣ что нибудь задержало, покупки можетъ…. пора бы, обѣщались на зарѣ выѣхать, небось часъ одинадцатый есть…. я ужъ и верховаго на дорогу послалъ, вонъ и отсюда видать, стоитъ! не смѣло говорилъ Петръ Кононычъ, останавливаясь у открытаго окна, гдѣ сидѣла хозяйка, и указывая пальцемъ въ даль.

— Очень жарко нонче… моченьки нѣтъ, печетъ!… въ комнатѣ-то, матушка, посвободнѣе-чай, подъ сторкой продуваетъ небось, заговаривалъ кумъ.

Елена Ивановна молчала, она продолжала сидѣть неподвижно, опустивъ глаза въ землю, точно не слышала говорившаго.

— А вѣдь давно вы, царица, съ братцемъ разстались, очень давно, — продолжалъ Петръ Кононычъ, — помню я, ребеночкомъ былъ, въ синенькой курточкѣ завсегда ходили, махонькій такой, бѣленькій да худенькій, теперь и не узнать-съ, очень перемѣнились!.. большія надежды подавали!.. Въ Питеръ въ ученье поѣхали, то-то чай слезъ было, слезъ-то!.. Тяжело это съ родными разстаться, тяжело, такъ сказать точно погребаешь заживо, трогательно такъ!.. Онъ вздохнулъ, усмѣхнулся и казалось выжидалъ отвѣта.

Радимцева молчала.

— А точно, матушка, иногда Господь и въ наше грѣховное время чудеса своей милости являетъ, награждаетъ человѣка за его кротость и смиреніе, вотъ хоть бы вашу милость взять… Онъ отвернулся и прищурилъ глаза. Что это?.. никакъ верховой назадъ скачетъ… такъ и есть, скачетъ, скачетъ!.. Елена Ивановна слегка вздрогнула, открыла глаза и выжидала повторенія сказаннаго.

— Корова, матушка, просто корова… эка бѣжитъ, дурища, хвостъ задрала и бѣжитъ! продолжалъ кумъ, держа надъ глазами руку.

— Тьфу, ты нелегкая!.. чего ты привязался ко мнѣ?!.. произнесла наконецъ хозяйка, совершенно плачевнымъ голосомъ — жужжитъ какъ комаръ подъ ухомъ, отстань!

— Я ничего, матушка, насчетъ чудесъ только, такъ сказать, разсѣять желалъ…

— Отстань! повторила Радимцева и снова опустила глаза. Петръ Кононычъ отошелъ въ сторону, вмѣшался въ толпу деревенскихъ ребятишекъ и скоро куда-то скрылся.

Во время разговора отца Таня сидѣла на диванѣ; она устала, умаялась, щеки ея разгорѣлись, волоса нѣсколько растрепались.

Въ комнатѣ сдѣлалось совершенно тихо, слышно было какъ пролетитъ муха.

Прошло нѣсколько минутъ. Татьяна Петровна кашлянула, Радимцева открыла глаза.

— Ты, Таня? спросила она.

— Я, маменька.

— Который-то часъ теперь, небось рано еще?

— Одинадцать часовъ, маменька, только-что било.

Тишина возобновилась.

— Знаете, я сегодня такой хорошій сонъ видѣла, начала нѣсколько спустя Таня. Вижу я, будто къ намъ старичекъ пришелъ, издалека, издалека, изъ святыхъ мѣстъ какихъ-то, да такой добрый, почтенный, такъ ласкаетъ насъ, и намъ-то будто такъ отрадно, точно благодать какая нашла, такъ мы рады!..

— Это къ смерти, Таня! проговорила хозяйка.

— Что вы, маменька, къ какой смерти! смерть съ косой, а это и не старикъ, а просто почтенный человѣкъ, добрый, предобрый!

Татьяна Петровна солгала, она во снѣ ничего не видала, а думала выдумкой успокоить свою благодѣтельницу.

— Авось, и не пріѣдетъ еще, дай-то Господи, можетъ, вздоръ все, замѣшательство какое…. А ужъ я тогда твоему отцу спасибо не скажу, ужъ ты извини меня, а не скажу, припомню, все припомню, вишь сочинитель выѣхалъ! замѣтила послѣдняя.

— Ѣдетъ, ѣдетъ, ѣдетъ! раздался на дворѣ голосъ бѣжавшаго во всю прыть Петра Кононыча. Идетъ, матушка, ѣдетъ, царица, ей Богу ѣдетъ! повторялъ онъ, отряхивая съ себя пыль и поправляя воротнички.

Елена Ивановна перекрестилась; встала, облокотилась на столъ, ноги ея дрожали, губы что-то шептали, она готовилась къ чему-то страшному. Подскочившая Таня взяла ее за руку и съ любопытствомъ, смѣшаннымъ съ безпокойствомъ, смотрѣла въ окно.

Кумъ вытянулся на крыльцѣ и обдергивалъ пестрый жилетъ свой. Около него, откуда ни взялась, какъ изъ земли выросла, торчала цѣлая куча деревенскихъ ребятишекъ, мужиковъ и бабъ.

Звонъ колокольчика раздавался все ближе и ближе, наконецъ звякнулъ подъ самымъ ухомъ, сердца присутствующихъ ёкнули, каждое по-своему, рука Елены Ивановны судорожно. сжала руки Тани и тройка почтовыхъ съ тарантасомъ влетѣла на дворъ и остановилась у подъѣзда.

Петръ Кононычъ подскочилъ чуть не подъ самыя колеса экипажа, но сидѣвшій въ немъ мужчина, въ клеенчатой фуражкѣ, съ сумкою черезъ плечо, успѣлъ предупредить его.

— Здравствуйте!, гдѣ же сестра, гдѣ?.. говорилъ онъ, пожимая руку кума и оглядываясь на стоявшую по бокамъ дворню. Потерявшійся кумъ ничего не отвѣчалъ; одною рукою онъ тащилъ гостя во внутренность дома, другою махалъ мужикамъ и бабамъ, какъ-будто оберегалъ его отъ ихъ нападенія.

— Сестрица, голубушка, родная моя, Елена Ивановна! говорилъ черезъ минуту пріѣзжій, бросаясь на шею къ хозяйкѣ.

Послѣдняя стояла неподвижно и что-то шептала, глаза ея моргали, по щекамъ текли слезы.

— Боже мой!.. вы ли это?!. невѣстой, оставилъ, а теперь!.. Онъ отодвинулся и пристально глядѣлъ на хозяйку.

Елена Ивановна оставалась неподвижною, она вперила въ брата мутные глаза свои, какъ-будто вызывала его на борьбу съ собою и вмѣстѣ съ тѣмъ молила о пощадѣ и великодушіи.

— Время, время много!.. наконецъ прошептала она.

Таня стояла поодаль и внимательно, съ нѣкоторымъ страхомъ, разсматривала гостя, точно хотѣла насквозь проникнуть въ его душу, прочитать въ его лицѣ чувства и намѣренія, разгадать доброе и злое.

Петръ Кононычъ перебѣгалъ изъ угла въ уголъ, поправлялъ воротнички и самодовольно улыбался.

Бѣлокурыя, рыжія, черныя, сѣдыя головы дворовыхъ, различныхъ лѣтъ и половъ, робко, поочередно заглядывали въ двери и окна и тотчасъ прятались.

Когда первый пылъ встрѣчи прошелъ, Радимцева нѣсколько успокоилась, по крайней мѣрѣ ноги ея перестали трястись, на губахъ мелькнуло что-то въ родѣ улыбки, бѣлая птица и слова Яши стали на второмъ планѣ, она всматривалась въ добрые глаза брата, въ его открытую, прямую, благородную физіономію и какъ-будто сживалась съ нею, какъ-будто утѣшала себя и думала: «Кто его знаетъ, авось и въ самомъ дѣлѣ просто погостить пріѣхалъ, братъ все же, за что ему и губить меня!»

Дѣйствительно, наружность пріѣзжаго отличалась тою невыразимою симпатичностью, которая лучше, сильнѣе всякой красоты, невольно приковываетъ къ себѣ каждаго. Есть лица насильно врѣзывающіяся въ душу, разъ увидѣвши ихъ никогда не забудешь, въ нихъ нѣтъ ничего истинно прекраснаго, ни одной правильной черты, но есть нѣчто живое, неуловимое, теплое, сближающее. Такому человѣку такъ и хочется отдаться, ему вѣришь на слово, къ нему влечетъ что-то, ему съ чувствомъ жмешь руку, съ нимъ во всемъ соглашаешься. Къ числу такихъ лицъ принадлежалъ и новый пріѣзжій Алексѣй Иванычъ Радимцевъ.

— Вотъ, Алексѣй Иванычъ, дочка моя, моего одиночества утѣшеніе, защита моя, говорила хозяйка, указывая на Таню, — лучше родной всякой; живемъ съ ней душа въ душу; малымъ ребенкомъ призрила, мать ей заступила, а вонъ и отецъ ея.. Она кивнула головой на Петра Кононыча.

Гость привѣтливо поклонился и поцѣловалъ руку Татьяны Петровны.

— Мы съ вами родня стало-быть?.. если сестра мать, я дядя, вы позволите? весело произнесъ онъ.

Таня улыбнулась, взглянула на Елену Ивановну и покраснѣла.

Кумъ между тѣмъ выжидалъ очереди, когда Алексѣй Иванычъ подойдетъ къ нему, вытянулся и тщательно вытиралъ правую руку о полу своего сюртука.

— Отецъ-съ, отецъ… здѣшній помѣщикъ, сосѣдъ-съ!.. матери она лишилась съ малолѣтства, вскорости послѣ родовъ скончалась, благодѣтельница Елена Ивановна своимъ покровительствомъ осчастливили… святой жизни-съ, святой, добродѣтель, такая добродѣтель, и батюшка ихній тоже, царство ему небесное! повторялъ онъ чуть не плача отъ радости и умиленія.

Таня нѣсколько сконфузилась, вѣроятно отъ неумѣстной отцовской рекомендаціи, и на минуту отвернулась.

Хозяйка приказала подавать завтракъ, Петръ Кононычъ засуетился окончательно.

— Да, сестрица, много воды утекло, много! говорилъ гость, усаживаясь въ кресла. Вѣдь я вамъ какъ снѣгъ на голову, испугались?… забыли меня, да какъ и помнить, пропалъ!

— Забыла, точно забыла, какъ не испугаться, потому мы все въ одиночествѣ, живемъ въ смиреніи… вотъ и теперь опомниться не могу, гляжу и сама себѣ не вѣрю, чудеса какія-то, лѣтъ двѣнадцать писемъ не было.

— Не было! отвѣтилъ со вздохомъ Алексѣй Иванычъ. Въ послѣднемъ письмѣ я васъ увѣдомлялъ о своей свадьбѣ, потомъ женился, а потомъ, два года тому назадъ, овдовѣлъ, что дѣлать, опять сиротой остался!

Радимцева перекрестилась, на лицѣ Татьяны Петровны мелькнуло сожалѣніе.

— Одинъ, вѣчно одинъ, во всемъ одинъ! продолжалъ гость, — тяжело, грустно!.. тутъ еще неудовольствія по службѣ, я махнулъ рукой и вышелъ въ отставку… Петербургъ надоѣлъ… дай, думаю, разсѣюсь, можетъ и душѣ и тѣлу легче будетъ, по свѣту порыскаю; узналъ я тутъ объ васъ, узналъ, что вы живы, здоровы, захотѣлось навѣстить, поглядѣть на свою родину; позволите, погощу у васъ, только безъ церемоній, мнѣ кромѣ добраго слова да веселаго лица ничего не нужно, потомъ проѣду въ свою губернію, къ себѣ въ деревню, а тамъ укачу за границу, въ Италію, потеплѣе, да повольнѣе гдѣ!.. видите, я гулять хочу!

Хозяйка сробѣла.

— Какъ же погостить?.. соскучитесь у насъ, у насъ монастырь, глушь, одиночество, вонъ и садъ заглохъ, погулять не гдѣ, робко замѣтила она.

— Соскучусь, такъ и уѣду… вѣдь, что ни говорите, сестрица, мы съ вами чужіе другъ другу, только-что называемся сестрой да братомъ, а другъ друга и въ глаза не знаемъ, встрѣтиться пріятно, право пріятно, тепло какъ-то, такъ и кажется, что все улыбается тебѣ, роднымъ называешь… Знаете, помню я эту комнату, помню вашъ садъ тѣнистый, его липовую аллею, вотъ здѣсь бывало покойникъ папенька сиживалъ, тамъ его спальня была, въ ней часы съ кукушкой висѣли…

Въ сосѣдней комнатѣ часы съ кукушкой пробили двѣнадцать. Татьяна Петровна и Елена Ивановна улыбнулись: первая всѣмъ существомъ своимъ, такъ какъ улыбается чистая молодость, у второй вытянулись только тонкія губы.

— Неужели тѣ же?!.. и они здороваются! воскликнулъ Алексѣй Иванычъ, схватилъ сухую руку сестры и крѣпко поцѣловалъ ее.

— Тѣ же! отозвалась она, вторично вытягивая губы.

— Сестрица, простите меня, простите! произнесъ съ неподдѣльнымъ чувствомъ гость, не выпуская руки хозяйки, я потревожилъ, обезпокоилъ васъ, не рады вы мнѣ, чужой я вамъ!.. а только хорошо здѣсь, такъ хорошо, сердце иначе бьется!

— Чѣмъ же не рада… извѣстно родные все же!

— Родные, родные! какъ-то особенно грустно повторилъ Алексѣй Иванычъ.

— Только скучно у насъ, очень скучно, опять же и удивилась, какъ не удивиться, все думается, къ добру ли это, замѣтила Елена Ивановна и взглянула на брата, какъ будто хотѣла отыскать въ его лицѣ разрѣшеніе своего сомнѣнія.

— Къ добру, къ счастію! я никому зла не сдѣлалъ, всѣмъ добра хочу, всѣмъ; когда другіе довольны, я счастливъ! очень весело сказалъ онъ.

— Осмѣлюсь просить водочки! неожиданно произнесъ Петръ Кононычъ, держа обѣими руками подносъ съ графинами. Горькая, подслащенная, травничекъ, бальзамчикъ…

— Не пью! отозвался Алексѣй Иванычъ.

Кумъ посмотрѣлъ на него.

— Водочки-съ?! Вторично произнесъ онъ.

— Не пью! повторилъ гость, пожимая плечами.

— Какъ не пьете-съ? какъ же это?! замѣтилъ кумъ совершенно жалобнымъ тономъ, какъ человѣкъ, которому бы вдругъ сказали, что любимая мечта его вздоръ, пустяки и никогда не сбудется. Лекарственная-съ!

— И лекарственной не пью!

— Винца прикажете?..

— И винца не пью.

— Я наливочки подамъ, очень печально проговорилъ Петръ Кононычъ и повернулся.

— Не пью, ничего не пью! утвердительно повторилъ гость.

Кумъ совершенно растерялся, онъ стоялъ съ подносомъ и вопросительно глядѣлъ на присутствующихъ, какъ-будто жаловался на свою горькую долю.

— Ну, слышишь, не пьютъ, чего стоишь, не изъ церемоніи же… какъ съ ножемъ къ горлу присталъ! замѣтила Радимцева.

— Слышу-съ! отвѣтилъ со вздохомъ кумъ и, повѣся голову, вышелъ изъ комнаты. Въ столовой онъ остановился, сердито брякнулъ подносъ на столъ, выпилъ нѣсколько рюмокъ одну за другою, не переводя духа, отломилъ кусочикъ чернаго хлѣба, обмакнулъ его въ солонку, проглотилъ, отошелъ въ уголъ, сѣлъ на стулъ и подгорюнился.

— Закусить, Алексѣй Иванычъ, позвольте просить, чѣмъ Богъ послалъ, по нашему по деревенскому, не прогнѣвайтесь! говорила Елена Ивановна вставая.

— Маменька, можетъ чаю угодно? тихо спросила Таня. Гость поклонился.

— Вы такъ добры… если не обезпокою васъ… чаю съ удовольствіемъ выпью, а завтракать не привыкъ.

Таня выбѣжала изъ комнаты. За нею потянулась хозяйка подъ руку съ братомъ.

Въ столовой Алексѣй Иванычъ окончательно одушевилъ все общество, расположилъ его въ свою пользу. Онъ такъ живо, увлекательно разсказывалъ о своемъ житьѣ-бытьѣ въ Петербургѣ, такъ просто и коротко передалъ біографію своего двѣнадцатилѣтняго отсутствія, съ такимъ чувствомъ вспоминалъ былое молодости, голосъ его звучалъ такъ пріятно, такъ гармонически, глаза свѣтились такимъ умомъ, такою добротою, что Елена Ивановна рѣшительно недоумѣвала, не довѣряла сама себѣ, братъ-ли изъ Петербурга передъ ней сидитъ или сама добродѣтель, воплотившаяся въ образъ мужчины. Таня вся разгорѣлась, руки слегка дрожали, она слушала, училась и, казалось, задыхалась отъ удовольствія! Только въ глазахъ Петра Кононыча гость потерялъ прежнюю цѣну: кумъ не слушалъ его разсказовъ, онъ все думалъ о разлетѣвшейся прахомъ мечтѣ своей и прилежно уписывалъ вторую тарелку яичницы.

— Вы можетъ табакъ курите, такъ ничего, курите пожалуй, не терплю я духу-то этого, да для гостя можно, сказала хозяйка.

— Не курю, сестрица.

— Изъ Петербурга, а не курите… нонче и здѣшніе-то всѣ мужчины и тѣ курятъ.

— Я стало-быть не мужчина, замѣтилъ гость улыбаясь, не курю, не пью, въ карты не играю!

— Ужъ и въ карты не играете!

— Не играю!

— Чѣмъ же право и угощать васъ… хоть бы варенниковъ отвѣдали…

— Добрымъ словомъ да роднымъ, теплымъ взглядомъ, вотъ лучшее угощеніе, лучше всякихъ варенниковъ… я давно не испыталъ его! отвѣтилъ Алексѣй Иванычъ и поцѣловалъ руку сестры.

Петръ Кононычъ вздохнулъ и изподлобья посмотрѣлъ на него.

— А у насъ всѣ мужчины, даже изъ духовнаго званія и тѣ въ карты играютъ, потому что скучно, дѣлать нечего, замѣтила Таня.

— Тѣмъ лучше, я составлю исключеніе, прослыву чудакомъ, оригиналомъ, я къ этому привыкъ!.. У меня дѣло найдется, я пріѣхалъ къ вамъ жить: въ Петербургѣ я прозябалъ, сохнулъ, писалъ дѣловыя бумаги, теперь отдыхать, наслаждаться хочу, чувства расправить, жить!.. Вы меня будете посылать на сѣнокосъ или рубить дрова, таскать воду, жать, землю пахать, что хотите, я на все способенъ! замѣтилъ онъ и засмѣялся.

— Какая же у насъ жизнь, Алексѣй Иванычъ! только-что прозывается такъ, а и нѣтъ ея!.. столичному человѣку здѣсь трудно, двухъ дней не выдержитъ! пытливо произнесла Елена Ивановна и взглянула на брата. Общества никакого, знакомыхъ тоже!..

— Мнѣ не нужно общество, Богъ съ нимъ!.. я къ одиночеству привыкъ.

— Въ Петербургѣ вонъ и собранія и балы разные, маскарады какіе-то, всякія удовольствія есть.

— Я не люблю ихъ!

— Ужъ и не любите?! замѣтила хозяйка и снова поглядѣла на гостя. Какъ же это, вѣдь безъ удовольствія нельзя жить, продолжала она вкрадчиво, извѣстно молодой человѣкъ, и потанцовать захочется и въ театръ пойдти и то и другое, зачѣмъ же лишать себя!

— Я не танцую! отвѣтилъ Алексѣй Иванычъ.

— Не танцуете, такъ другое что найдется, мужчинамъ вѣдь все можно, все простительно, мужчина не то что женщина, худымъ-ли, хорошимъ, все заниматься чѣмъ-нибудь долженъ!

— Я и занимаюсь, читаю много…

— Книжки разныя?

— Да, книжки.

— Романы все больше?

— Отчего-жъ романы? что случится, книгъ много.

Елена Ивановна снова поглядѣла на брата.

— На васъ какой чинъ? спросила она.

— Чинъ?!.. васъ это интересуетъ?!.. мой чинъ не большой, титулярный совѣтникъ!

— Титулярный?! это что-жъ такое?

— Капитанъ арміи! отрывисто, не подымая головы, произнесъ Петръ Кононычъ.

Алексѣй Иванычъ усмѣхнулся и пожалъ плечами.

— Сказываютъ, въ Петербургѣ провизія дорога, жить тамъ дорого, начала нѣсколько спустя Елена Ивановна, рыбы совсѣмъ нѣтъ, въ постъ говядину все ѣдятъ.

— И рыба есть, ѣдятъ постное и скоромное, въ Петербургѣ лютеранъ много.

— Стало-быть говядину только для нихъ и держатъ?

— Какъ для нихъ! держатъ для всѣхъ… Боже мой, сестрица, что за странные вопросы о чинахъ, рыбѣ и говядинѣ! Петербургъ мнѣ надоѣлъ, Богъ съ нимъ! лучше разскажите про вашу свѣжую, деревенскую жизнь, вспомните вашу молодость!

— Что молодость! состарѣлась! отвѣтила Елена Ивановна и вздохнула.

Завтракъ кончился. Алексѣй Иванычъ поблагодарилъ хозяйку, раскланялся съ Таней и Петромъ Кононычемъ и отправился отдохнуть въ отведенную ему комнату.

— Вотъ поди ты, узнай человѣка! не скоро узнаешь… извѣстно, изъ Петербурга ѣдетъ, все думается сорванецъ да вольнодумецъ какой, даромъ-что братъ, кто его знаетъ, вонъ не куритъ, не пьетъ, въ карты не играетъ и почтительный какой, даже совѣстно предъ нимъ, право совѣстно! говорила Радимцева, качая головой.

— Онъ должно быть много знаетъ, все знаетъ, читаетъ все, говоритъ хорошо, хорошо такъ! замѣтила Таня.

— Какъ не знать! умный человѣкъ, такъ и знаетъ! Что мудренаго, другой съ умомъ только вольнодумствуетъ, а другой доброе да хорошее къ нему прививаетъ, попадетъ сѣмя на добрую землю — плодъ выростетъ, на худую — высохнетъ, охъ!.. А тоже, кто его знаетъ, можетъ прикидывается только, дьяволъ всякіе образы на себя принимаетъ, добродѣтелью скажется, чтобъ только соблазнить человѣка!

— Что вы, маменька, какъ можно!

— Все можно, скажется, такъ скажется, кто его знаетъ, въ душу-то не заглянешь! произнесла хозяйка съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

— Я, матушка, одно скажу, вмѣшался Петръ Кононычъ, если человѣкъ отъ хлѣба-соли отказывается, угощенія не принимаетъ, значитъ у него нечистота тутъ! Онъ ткнулъ пальцемъ въ сердце.

— Ужъ поди ты, нечистота, что водки не пьетъ, такъ и нечистота!

— Водка водкой, вино или водка все одно, отчего-жъ водки и не выпить, все нечистота, вѣрно, царица!

— Охъ, и не слушать бы тебя, все вздоръ говоришь, деликатный человѣкъ, а онъ нечистоту нашелъ… вишь глаза-то какъ бродятъ, ужъ и нализаться успѣлъ!… Пойдемъ, Таня, душно здѣсь, въ саду на скамеечкѣ посидимъ…. нечистота!

Она повернулась и вышла.

Татьяна Петровна послѣдовала за нею.

Петръ Кононычъ махнулъ имъ въ слѣдъ рукой, прискакнулъ, щелкнулъ пальцами и выпилъ водки.

— Мошенникъ!.. и рожа не добрая, мошенничья! говорилъ онъ, вишь штуки разсказываетъ, жить пріѣхалъ, въ Петербургѣ не нажился, такъ въ деревнѣ жить вздумалъ, знаемъ мы васъ, ярыга какая нибудь, вотъ и все!.. оплететъ онъ ее, оплететъ, такъ оплететъ, что у!.. нитки не оставитъ!, вотъ тебѣ и наслѣдство, вотъ тебѣ и Таня!.. нѣтъ, погоди, я тебя на свѣжую воду выведу, я даромъ не отдамъ, она дочь моя, обидѣть ее не позволю!.. Выпить съ горя!.. мошенникъ этакой, тьфу! заключилъ онъ, оглянулся, налилъ рюмку и выпилъ.

Въ тотъ же день вечеромъ Татьяна Петровна по обыкновенію сидѣла въ саду на террасѣ. — Подперевъ обѣими руками голову, она безсознательно смотрѣла въ даль, но ничего въ ней не видала, мысли ея сосредоточились на пріѣзжемъ гостѣ, въ умѣ носился образъ Алексѣя Иваныча, она разбирала, анализировала его.

— Что онъ такое? думала дѣвушка, зачѣмъ въ самомъ дѣлѣ пріѣхалъ къ намъ, къ чему, что притянуло его сюда?.. сестра… нѣтъ, маменька не знаетъ его, онъ ее тоже; или просто на родное взглянуть захотѣлось, — вѣдь для человѣка родное дорого, безъ роднаго жить нельзя, вонъ я не помню своей матери, а люблю ее, имя это люблю, и сама не знаю почему, а люблю, такъ ужъ въ сердцѣ устроено, такъ Богъ велѣлъ! Она задумалась. — И какъ это онъ все одинъ былъ, никого близкихъ, ребенкомъ одинъ, трудно!.. потомъ женился, овдовѣлъ… ужасно!.. послалъ на него Господь испытаніе, онъ не ропщетъ, терпитъ, покоряется ему!.. Добрый мужчина, а какой добрый, такъ и на лицѣ у него написано, и умный, говоритъ какъ, не слыхала я никого чтобъ такъ говорилъ! Она улыбнулась и вздохнула, и потомъ съ какимъ-то вдохновеніемъ, съ полною увѣренностію продолжала: Нѣтъ, онъ пріѣхалъ не съ злымъ намѣреніемъ, не можетъ онъ зла сдѣлать, намъ нечего бояться, грѣшно бояться, мы должны утѣшать, беречь его, непремѣнно должны, онъ все потерялъ и жалуется, проситъ людей раздѣлить тоску его, осушить его слезы, разогнать ихъ хоть вѣтромъ роднымъ, онъ заглохъ, завялъ, какъ не жалѣть его, жизни проситъ онъ, жизни, жизни! — повторила она и всплеснула руками.

Дѣйствительно, Татьяна Петровна не ошиблась въ этомъ послѣднемъ заключеніи.

Алексѣй Иванычъ былъ человѣкъ съ теплой душой, съ горячимъ, воспріимчивымъ сердцемъ, съ огромнымъ запасомъ самаго чистаго, неподдѣльнаго чувства. — Его можно было назвать сорокалѣтнимъ ребенкомъ, ненавидѣвшимъ все злое, уродливое, желавшимъ видѣть въ жизни одно доброе, прекрасное. — Отправленный въ Петербургъ съ пятнадцатилѣтняго возраста, онъ выросъ вдали отъ всего роднаго, получилъ хорошее образованіе, поступилъ на службу. Но не этого рода дѣятельности жаждала душа юноши; форменныя, сухія бумаги не занимали умъ его, душный воздухъ канцеляріи, скрыпъ перьевъ и вся окружающая обстановка какъ-то болѣзненно дѣйствовала на его нервы, онъ искалъ жизни, жизни истинной, широкой, а здѣсь ея не было и тѣни, здѣсь жизнь ограничивалась тѣсною рамкою, перешагнуть ее считалось преступленіемъ, нарушеніемъ общественнаго порядка. — При другомъ развитіи съ дѣтства, при другомъ воспитаніи, а главное при другомъ окружающемъ обществѣ, изъ Радимцева, быть можетъ, вышелъ бы замѣчательный дѣятель, но не на служебномъ поприщѣ, оно было слишкомъ безкровно, слишкомъ умственно, оно не щемило, не волновало его тревожнаго бьющагося сердца. — Къ сожалѣнію судьба распорядилась иначе, она не передѣлала душу молодаго человѣка, не заглушила въ ней врожденныя начала, не охладила его сердца, но и не дала этимъ началамъ свойственной пищи, она морила ихъ голодомъ и равнодушно выслушивала ихъ вопли и стенанія. — Сильно тяготился Алексѣй Иванычъ своимъ положеніемъ, служилъ спустя рукава, для одного вида, получалъ всевозможные выговоры и замѣчанія, совѣсть мучила его, самолюбіе страдало, онъ видимо стремился къ чему-то, искалъ чего-то и не находилъ, или, лучше сказатьъ, вынужденный обстоятельствами, угрозами и просьбами отца, насмѣшками людей близкихъ, отсутствіемъ всякаго сочувствія въ окружающемъ, не одаренный отъ природы желѣзною волею, самъ въ себѣ убивалъ это стремленіе, боялся его. — Что дѣлать, если пришлось жить въ томъ обществѣ, гдѣ считается необходимымъ, положимъ, хоть въ глазъ лорнетку вставлять, трудно не послѣдовать общему примѣру, заразишься, потеряешь зрѣніе, а лорнетку все-таки вставишь. — Другой бы на мѣстѣ Алексѣя Иваныча тотчасъ бы преодолѣлъ себя, принаровился къ обстоятельствамъ, заглушилъ бы бредъ души голосомъ разсчетливаго благоразумія, но въ томъ-то и бѣда, что Радимцевъ не умѣлъ насиловать свою природу, не могъ подавлять холоднымъ умомъ теплыхъ сердечныхъ побужденій. — Вся жизнь его была полна глупостей или лучше сказать въ ней было мало умственнаго разсчета, во всемъ преобладало чувство; отъ избытка этого чувства, отъ перевѣса его, онъ какъ-то стремился дѣлать то, чего не дѣлаютъ другіе. Еслибъ внутренній голосъ шепнулъ ему, вотъ нищій, ему ты долженъ отдать все свое состояніе, самъ остаться ни съ чѣмъ, онъ не задумавшись бы отдалъ. — Онъ хотѣлъ безгранично любить человѣка, безгранично вѣрить ему и любилъ и вѣрилъ даже послѣ полученныхъ уроковъ. Онъ думалъ жить по-своему, отстранивъ отъ себя всю жизненную прозу; онъ былъ созданъ для другаго міра и попалъ ошибкой въ міръ сплетенъ, жалобъ, уродливыхъ приличій, пустыхъ разсчетовъ, мелкихъ страстей, ничтожной борьбы. Вообще это былъ человѣкъ, про котораго наши почтенныя старушки, наши Фамусовы до сихъ поръ говорятъ: «кто его знаетъ, массонъ иль волтерьянецъ какой-то, заучился, умъ за разумъ зашелъ, все не по немъ, и служба не хороша и всѣ мы никуда не годимся!»

Недовольный самимъ собою, Алексѣй Иванычъ желалъ чѣмъ бы то ни было заглушить это недовольство, наполнить свое сердце, насытить душу, желалъ перенестись въ родной, свойственный ему міръ и остановился на любви. «Любовь, вотъ птица, вотъ жизнь, вотъ потребность ея, вотъ поэзія!» твердилъ онъ въ упоеніи. «Влюбиться, влюбиться на смерть, во что бы то ни стало»! Въ кого?… Ждать указанія сердца быть можетъ придется долго. Нѣтъ, нужно заставить себя любить, и онъ влюбился въ какую-то ничтожную, пустую дѣвчонку, т. е. прикинулся влюбленнымъ, обманулъ самого себя: женился. Первое время онъ былъ счастливъ до-нельзя, счастливъ до самозабвенія, но потомъ вдругъ мнимая, созданная любовь пропала, поэзія семейной жизни исчезла, осталась только тяжелая, скучная ея проза, къ ней примѣшалось раскаяніе. Алексѣй Ивановичъ заохалъ, застоналъ пуще прежняго. Ему хотѣлось уединиться, забыться, сосредоточиться, хотѣлось плакать, а жена заставляла смѣяться, требовала поцѣлуя, упрекала въ холодности, безпечности и т. п. Совѣсть Алексѣя Иваныча коробилась, онъ сознавалъ себя виноватымъ, доброе сердце наполнялось горечью, состраданіемъ, но призракъ любви исчезалъ болѣе и болѣе. Умерла жена. — Родимцевъ вздохнулъ легко, свободно, ему даже показалось, что передъ нимъ открылось новое, обширное поле настоящей жизни. Въ самомъ дѣлѣ онъ еще такъ молодъ, силы его только-что окрѣпли, какъ не жить, пора проснуться, прочь всѣ предразсудки, вонъ изъ глаза лорнетку, жить, жить, дѣятельности, дѣятельности, пищи для ума, для души, для сердца!.. Онъ вышелъ въ отставку, принялся работать: чувства въ немъ кипятъ, болѣзненные, теплые стоны рвутся изъ груди, такіе стоны, отъ которыхъ свѣтъ бы заплакалъ, одна бѣда, силъ не хватаетъ переложить ихъ на ноты. Что за диво?… Неужели онъ ослабъ? неужели время положило печать свою, неужели этотъ ошибочный, матеріальный міръ пересилилъ міръ духовный? неужели…. Поздно, поздно, грѣшно морочить самого себя, подло обманывать другихъ, выдавать фальшивое за настоящее. И жизнь Алексѣя Иваныча потекла пошлѣе, однообразнѣе, несноснѣе прежняго… Радъ бы онъ искуственно развлечь себя, заглушить боль души въ шумной, разгульной компаніи, радъ бы передать свои вопли, сомнѣнія другу милому, да его нѣтъ, всѣ близкіе окружающіе и слушать его не захотятъ, заняты они не имъ, а своими обычными интересами, не понять имъ его. Близка смерть, нужно спасти себя, нужно наполнить какъ нибудь эту жизнь, разогнать ея апатію, такъ жить нельзя, а умирать не хочется, умирать рано тому, кто не жилъ. Опять любовь! думаетъ Радимцевъ. Да, любовь истинная, безотчетная, любовь не по собственному велѣнію, а по влеченію сердца; гдѣ же найти ее, на комъ сосредоточить, неужели и это поздно?!.. Любовь и природа чистая, дѣвственная, необезображенная, вотъ жизнь! Вонъ изъ Петербурга! въ немъ душно, сыро, туманно, въ немъ люди не по-людски ходятъ, гнутся, ломаются, говорятъ приторно, думаютъ ложно, вонъ! Куда же?… Туда, на югъ, тамъ все теплѣе, все отраднѣе, нужно разогрѣть себя, туда, на родную землю, на колыбель младенчества, въ ея тѣнистый лѣсъ, на кленъ и тополь отцовской могилы, тамъ все говорящее душѣ и сердцу; тамъ природа, быть можетъ тамъ и любовь!.. а потомъ, потомъ — куда глаза глядятъ! — міръ Божій просторенъ, лишь бы жить, жить и жить! Такъ думалъ Алексѣй Иванычъ, такъ рѣшилъ онъ, съ тѣмъ и уѣхалъ.

V.

Прошло нѣсколько дней. Пріѣзжаго гостя почти не было слышно и видно. Съ ранняго утра онъ отправлялся изъ дому, не всегда возвращался къ обѣду, а большею частію вечеромъ, усталый, измученный, но зато довольный и счастливый. Гдѣ пропадалъ онъ, что дѣлалъ? на это отвѣчать довольно легко. Онъ безъ цѣли, безъ мысли, въ слѣдствіе одной душевной потребности, бродилъ по окрестностямъ, по темному лѣсу, по широкому, безконечному полю, по мшистому болоту, по узкому проселку, по холмамъ и оврагамъ, взбирался на вершины деревъ, тонулъ въ высокой ржи, пилъ молоко въ крестьянской лачугѣ, привѣтливо распрашивалъ мужичка о его житьѣ-бытьѣ, соболѣзновалъ его горю, улыбался его радости, гладилъ и цѣловалъ головку деревенскаго мальчика, любовался загорѣлымъ лицемъ и русой косой молодой крестьянки. Онъ жадно вдыхалъ въ себя этотъ свѣжій незнакомый воздухъ, упивался новизною окружающей природы; во всемъ находилъ красоту и величіе, заражался ея жизнію, наслаждался ею, чувствовалъ проявленіе этой жизни въ самомъ-себѣ. Весь организмъ его перевернулся, сердце забилось ровно, отрадно, совѣсть перестала мучить, душа не рвалась попрежнему, онъ забылъ все прошлое, упивался однимъ настоящимъ; ему казалось, что онъ нашелъ жизнь истинную, жизнь въ полномъ ея значеніи, жизнь человѣческую. «Вотъ жизнь, вотъ высшее ея проявленіе, ея любовь, ея счастіе: природа другъ человѣка, въ ней все, безъ нея нѣтъ ничего!» твердилъ онъ въ упоеніи, лежа въ тѣни подъ деревомъ и прислушиваясь къ чириканью какой-то птички. Въ самомъ дѣлѣ, свѣтлая душа Алексѣя Иваныча не могла не радоваться настоящему своему положенію, онъ вдругъ, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, стряхнулъ съ себя всю тяготу прежней сферы, очутился лицемъ къ лицу съ тѣмъ чистымъ міромъ, о которомъ прежде мечталъ, который смутно носился въ его воображеніи, къ которому влекло сердце. Немудрено, что онъ палъ ницъ предъ этимъ міромъ, отдался ему весь и душой и тѣломъ. Онъ былъ счастливъ. Только иногда за обѣдомъ, завтракомъ, ужиномъ, утреннимъ или вечернимъ чаемъ, вообще въ то время, когда Алексѣй Иванычъ находился въ обществѣ сестры и Тани, веселое лицо его вдругъ омрачалось, порой блѣднѣло, какъ-будто какая-то внутренняя физическая боль мучила его.

Елена Ивановна, съ одной стороны, была рада безпрестаннымъ, продолжительнымъ прогулкамъ брата, онѣ развязывали ей руки, избавляли ее отъ излишняго стѣсненія, позволяли удобнѣе сохранять всѣ усвоенныя привычки, бесѣду со странниками и юродивыми, брань съ горничными, послѣобѣденную дремоту подъ чтеніе душеспасительной книги и т. п. Она только недоумѣвала, зачѣмъ братъ ея таскается, что за охота шляться ему съ утра до вечера по мокротѣ и жару, на что онъ смотритъ, чѣмъ любуется; она даже боялась не скрывается-ли въ этихъ прогулкахъ какая нибудь хитрость, не развѣдываетъ-ли онъ о количествѣ и угодьяхъ принадлежащихъ ей земель, не подстрекаетъ-ли мужиковъ на что недоброе, не отыскиваетъ-ли какой нибудь кладъ зарытый дѣдомъ или прадѣдомъ и указанный втихомолку отцемъ сыну. «Весь вѣкъ въ Петербургѣ жилъ», думала она, «кажется все видѣлъ, насмотрѣлся, ну, что тутъ интереснаго, на дрянь глазѣть, глушь да дичь все, и за деньги бы никуда не пошелъ… вѣрно же есть что нибудь; станетъ ли въ самомъ дѣлѣ человѣкъ даромъ мучиться, можетъ ни вѣсть какія сокровища зарыты, вотъ и бродитъ да отыскиваетъ».

О послѣднемѣ предположеніи Радимцева сочла нужнымъ прибѣгнуть къ откровенію, то есть, справиться у Яши. Но юродивый наговорилъ такого вздору, что Елена Ивановна думала, думала, наконецъ махнула рукой, сказавши: «что тутъ самъ чортъ ничего не разберетъ!», и обратилась къ Петру Кононычу.

— Что это, батюшка, говорила она, ужъ не землю-ли мою вымѣряетъ онъ, можетъ оттягать хочетъ, заведетъ Тяжбу, зачѣмъ бы таскаться ему? тоже къ мужикамъ заходитъ, самъ посуди, что они за компанія ему, можетъ распрашиваеть да вывѣдываетъ?…

— Разумѣется, распрашиваетъ и распрашиваетъ и вымѣряетъ! рѣшительно отвѣчалъ кумъ. Оттянетъ, матушка, повѣрьте, оттянетъ!

— Да, вѣдь ты врешь все, замѣчала Радимцева, съ какой стати вымѣрять ему, скорѣе можетъ клада какого ищетъ…

— И клада ищетъ! утверждалъ кумъ, кто его знаетъ, можетъ, матушка, вымѣряетъ, а можетъ и клада ищетъ!

— Да, зачѣмъ же, Петръ Кононычъ, вымѣрять ему, самъ разсуди, земля велика, скоро ли ее вымѣряешь, да и инструмента у него нѣтъ такого.

— Оттягать, царица, хочетъ, просто оттягать, побожиться могу, безпутный человѣкъ и все тутъ, оттого и вымѣряетъ! рѣшилъ кумъ.

Елена Ивановна вдругъ пришла въ рѣшительное негодованіе, горячо вступилась за брата и накинулась всею своею мощію на Петра Кононыча.

— Да какъ ты смѣешь! сердито говорила она, ты помни, что онъ братъ мнѣ, генеральскій сынъ, чѣмъ онъ безпутный, чѣмъ?.. вымѣряетъ, либо нѣтъ, это еще не доказано, тогда безпутнымъ и назови, а ты не смѣй говорить такъ, не смѣй, самъ безпутный, все на свой аршинъ и мѣряетъ!… Я вотъ ужо скажу ему, каверзы да сплетни твои на свѣжую воду выведу, вотъ и будешь знать, какъ человѣка порочить… да знаешь-ли ты какой человѣкъ онъ, знаешь ли, что ты его подошвы не стоишь, раздавить тебя можетъ; ну, что, что ты? — прахъ! повторяла она подъ самый носъ кума.

— Прахъ-ли, нѣтъ-ли, все одно, вы, матушка, такъ сказать, моего мнѣнія спрашиваете, я и говорю…

— Какъ же, скажите на милость, твоего мнѣнія, безъ тебя и не понимаютъ ничего! гдѣ у тебя мнѣніе, гдѣ?.. ахъ ты водочникъ! рѣшила Радимцева.

Дѣйствительно, Алексѣй Иванычъ, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе, какъ-то невольно, безъ особеннаго съ своей стороны усилія втирался въ сердце Елены Ивановны. Она сживалась, мирилась съ нимъ какъ-то насильно, безъ сознанія. Каждое утро у ней рождались новыя подозрѣнія насчетъ прогулокъ брата, и каждый вечеръ подозрѣнія эти разсыпались прахомъ и замѣнялись полнымъ довѣріемъ. Да иначе и не могло быть; суевѣріе создавало эти сомнѣнія, желало видѣть пятна на наблюдаемомъ предметѣ и мысленно набрасывало ихъ, но являлся самъ предметъ, чистый, непорочный и пятна созданныя воображеніемъ исчезали, не шли къ его свѣтлой, сіяющей физіономіи, къ его простой рѣчи. Елена Ивановна даже начинала по-своему любить брата, чувствовать къ нему нѣкоторую симпатію и сама была не рада, когда вдругъ ей пригрезится что.-то такое совсѣмъ скверное. Разъ ночью приснилось ей, что Алексѣй Иванычъ разбойникъ переодѣтый, и она всю ночь спать не могла и успокоилась только, когда утромъ за чаемъ братъ подошелъ къ ея рукѣ, когда она взглянула ему въ глаза и увидѣла, что въ нихъ нѣтъ ничего разбойничьяго.

Зато Татьяна Петровна смотрѣла на гостя ничѣмъ не помраченными, ясными глазами; въ нѣсколько дней, безъ всякихъ взаимныхъ объясненій, она инстинктивно совершенно поняла и оцѣнила его, она любовалась имъ, внутренно вмѣстѣ съ нимъ радовалась, упивалась его счастіемъ, негодовала при подозрѣніяхѣ. Во время его отсутствія она мысленно бродила вмѣстѣ съ нимъ, восхищалась его восторгомъ; когда онъ возвращался и говорилъ, передавалъ свои впечатлѣнія, она, вся раскраснѣвшись, съ такимъ отраднымъ вниманіемъ, такъ жадно слушала его, что казалось вся переносилась въ его душу, жила-съ нимъ одною жизнію. Будь Алексѣй Иванычъ женщиной, Таня бросилась бы къ ней на шею, уцѣпилась бы за нее, объявила бы себя вѣчнымъ ея другомъ, а тутъ какъ быть?!

— Мужчины всѣ грѣшники, съ мужчиной и говорить дѣвушкѣ страшно да неприлично, думала она; мужчина змій лукавый и мудрый, отъ него дальше да дальше! И дѣйствительно Таня почти ничего не говорила съ Радимцевымъ, взглянетъ онъ на нее, она покраснѣетъ и глаза опуститъ, спроситъ что нибудь, отдѣлается общей фразой, вотъ и все. Она любила его потому, что видѣла въ немъ свое подобіе, свое сердце, свою душу, боялась его потому, что онъ назывался мужчиной: мужчинъ ей съ дѣтства велѣно было бояться, съ этимъ она выросла, съ этимъ сжилась, этому вѣрила безотчетно.

Однажды послѣ обѣда Елена Ивановна по обыкновенію отдыхала, босоногая дѣвочка чтица стояла передъ ней и мухъ отгоняла. Радимцева съ утра не было дома. Таня сидѣла въ саду на травѣ, на колѣняхъ ея лежала цѣлая глыба махроваго шиповника, она перебирала его, но на минуту задумалась, засмотрѣлась на порхавшую бабочку и безсознательно играла оставшимся въ рукѣ цвѣткомъ, задѣвая имъ по смугло-розовой щекѣ своей и полураскрытымъ губамъ. Кругомъ было совершенно тихо, какъ-будто вся природа дремала, только гдѣ-то вдали отрывисто чирикала ласточка, да неугомонный комаръ вился и жужжалъ подъ ухомъ. Вдругъ раздались шаги, затрещали сучья, Таня вздрогнула и обернулась. Передъ нею стоялъ Алексѣй Иванычъ. Она проворно вскочила, шиповникъ съ колѣнъ разлетѣлся, лицо поблѣднѣло, комаръ воспользовавшись замѣшательствомъ впился въ високъ ея, она вопросительно, съ нѣкоторымъ страхомъ, смотрѣла на неожиданнаго гостя и не знала что ей дѣлать, бѣжать или оставаться.

— Что съ вами?! я васъ испугалъ кажется, извините, я право не зналъ, что вы здѣсь, увидѣлъ васъ вдругъ, нечаянно, говорилъ Алексѣй Иванычъ, въ свою очередь смущенный испугомъ дѣвушки.

— Я… я ничего… я думала… тамъ маменька отдыхаетъ, я думала посторонній кто, отвѣчала она, стараясь казаться спокойною.

— Посмотрите, вы все разроняли, все я виноватъ, извините меня, твердилъ гость, нагибаясь.

— Алексѣй Иванычъ, ради Бога не трудитесь, Алексѣй Иванычъ, я дѣвушкѣ прикажу, этотъ шиповникъ никуда не годится, очень скоро говорила она, топча цвѣты ногами. Я маменьку разбужу! Она хотѣла идти.

Радимцевъ выпрямился.

— Татьяна Петровна, да что съ вами?! произнесъ онъ, что за смятеніе, поспѣшность, къ чему будить маменьку, развѣ я первый день здѣсь?

Таня покраснѣла.

— Не будить, а можетъ сказать ей… вы не безпокойтесь, этотъ шиповникъ никуда не годится! твердила она, немилосердно попирая цвѣты ногами.

Алексѣй Иванычъ расхохотался.

Дѣйствительно, взглянувши на Таню, нельзя было не засмѣяться, она испугалась совершенно безотчетно и досадовала сама на себя, думала скрыть свою тревогу и не умѣла.

— Я ничего… я думала посторонній, я и сама не знаю, такъ почудилось что-то… я простая, деревенская, добавила она плачевнымъ тономъ.

Алексѣй Иванычъ пожалъ плечами и отошелъ въ сторону.

— Вы устали? нѣсколько спустя спросила его Таня, желая перемѣнить разговоръ.

— Усталъ! весело отвѣтилъ Радимцевъ, вышелъ на аллею, опустился на скамью, снялъ фуражку и вытиралъ платкомъ мокрый лобъ свой.

— Много ходили?

— Много!.. не ходилъ, а бѣгалъ; у васъ такъ хорошо, что не набѣгаешься, не налюбуешься всѣмъ! что за мѣста, что за природа, что за воздухъ, прелесть, рай земной!

Таня шла къ дому, но поравнявшись съ Алексѣемъ Иванычемъ, невольно остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.

— Гдѣ вы сегодня были? очень тихо спросила она и обернулась, какъ-будто боялась, чтобъ ее не услышали.

— Вездѣ былъ… былъ на мельницѣ, бродилъ по пустошамъ, любовался озеромъ.

— И въ сосновой рощѣ были?

— Былъ и въ сосновой.

— А подъ дубками?

— И подъ дубками былъ.

— Стало быть и на островку были?

— Былъ.

— Знаете, Алексѣй Иванычъ, здѣсь есть одно мѣсто, версты три отсюда, Марьинъ лугъ называется… вы сходите туда, очень хорошо тамъ!

— Да?

— Не знаю, какъ вамъ понравится, а только хорошо, чудно!

— Вѣроятно понравится и мнѣ, мы кажется во вкусахъ сходимся.

— Такъ чудно, — разсказать нельзя! говорила она, постепенно одушевляясь, — не лугъ это, только называется такъ; говорятъ, тамъ, одна дѣвушка убилась, Машей звали, такъ по ней и прозвали… такой, знаете, оврагъ тамъ есть глубокій, глубокій, такой глубокій, что сверху взглянешь, такъ духъ захватываетъ, страшно станетъ, а невѣдомая сила такъ къ низу и тянетъ тебя… внизу черно совсѣмъ, на днѣ камни большіе, острые, а по камнямъ ручей шумитъ да переливается, точно пѣсню поетъ, точно говоритъ что-то сладкое, заунывное, а по бокамъ деревья какъ сѣтью сплелись, обнялись дружно, дружно, перешептываются да качаются… а межъ деревьевъ трава высокая, въ травѣ цвѣты всякіе, васильки, ландыши, незабудки, кашка махровая, воздухъ свѣжій, душистый; откроешь ротъ, дышешь, дышешь не надышешься, въ груди легко станетъ, на сердцѣ весело, словно заживешь иначе, изъ глазъ слезы закапаютъ, плачешь, а о чемъ и сама не знаешь, и все плакать хочется, все бы плакала, плакала и не ушла, не оторвалась бы оттуда… Она не договорила и вдругъ остановилась, щеки ея горѣли, глаза были влажны, грудь высоко подымалась, она со страхомъ глядѣла на Алексѣя Иваныча, точно каялась въ излишней своей откровенности, точно боялась, что насказала слишкомъ много, выдала тайну души своей, да еще кому, постороннему мужчинѣ, съ которымъ и говорить ей бы не слѣдовало, котораго она должна избѣгать, бояться. Она даже готова была извиниться, воротить слова свои, отказаться отъ нихъ, заставить забыть ихъ.

Алексѣй Иванычъ во все время монолога Тани пристально смотрѣлъ на нее, казалось онъ удивлялся ей, восхищался ея восторгомъ, раздѣлялъ ея увлеченіе, перенесся мысленно въ этотъ дивный Марьинъ лугъ. Когда она кончила, онъ глядѣлъ на нее такими глазами, какъ-будто просилъ продолженія, жалѣлъ о неожиданно-прервавшейся ея гармонической пѣснѣ. Онъ молчалъ.

Таня совершенно сконфузилась. Она стояла какъ осужденная, какъ пойманная въ чемъ нибудь предосудительномъ, опустивъ глаза въ землю.

Прошло нѣсколько секундъ.

— Боже мой, какъ вы хорошо говорите! произнесъ Радищевъ, не спуская глазъ съ дѣвушки, какъ мило, просто, сколько прелести, какая гибель чувства!

Татьяна Петровна слегка улыбнулась.

— Мѣсто очень хорошее, такъ и сказалось, нечаянно! отвѣтила она оправдательнымъ тономъ. Я думаю чай пить пора, можетъ и маменька проснулась…

— Что чай, поспѣетъ!.. вы прямо съ неба на землю свалились, не грѣшно-ли… знаете, Татьяна Петровна, я счастливъ, что наконецъ узнаю васъ, нахожу въ васъ то, чѣмъ вы мнѣ до сихъ поръ казались, что желалъ найти; я только не понимаю, что смущаетъ, пугаетъ васъ, въ васъ такъ много правды, поэзіи, огня, любви, жизни, зачѣмъ же скрывать это святое достояніе, передъ кѣмъ?

Таня молчала, она стояла попрежнему опустивъ глаза въ землю.

— Кто такъ говоритъ, такъ и чувствуетъ, безъ чувства не заговоришь… Я признаюсь, простите меня, до сихъ поръ восхищался здѣшними мѣстами, теперь восхищаюсь вами, жалѣю, что прежде не зналъ васъ!

Таня молчала.

— Я вижу въ васъ человѣка, сродни себѣ, человѣка мнѣ близкаго, который живетъ, радуется и плачетъ одинаково со мною ..зачѣмъ же вы хотите казаться не тѣмъ, что есть, зачѣмъ вы скрываетесь, чего вы боитесь?

— Я не скрываюсь, я ничего не боюсь, отвѣтила она тихо.

— Неправда, Татьяна Петровна, посмотрите, ваша душа высказалась невольно, нечаянно, а вы раскаиваетесь зачѣмъ дали ей волю, она просится жить, а вы хотите умертвить, уничтожить ее!

— Какъ умертвить, Алексѣй Иванычъ, душа безсмертна, ее нельзя умертвить! наивно замѣтила Таня.

— Ну если не умертвить, такъ по крайней мѣрѣ заставить молчать, запретить любить то, что по природѣ она должна любить, пересоздать, передѣлать, исказить ее.

— Ничего я этого не знаю, Алексѣй Иванычъ, только по своей простотѣ да неумѣнью скажешь иной разъ такъ, что и жалѣешь потомъ, все думается не такъ сказала…

— Что отъ сердца, то все такъ, говорите по простотѣ, въ сердцѣ истина, съ жаромъ возразилъ Радимцевъ.

— Не знаю, — это вамъ знать, я этого не знаю, меня не учили этому! съ какимъ-то сожалѣніемъ повторила Таня.

— Напротивъ, васъ учили многому, лучше бы васъ не учили, такъ мнѣ кажется! выразительно замѣтилъ Алексѣй Иванычъ.

— Какъ учили?

— Да, учили, передѣлывали… пожалуй, портили!

Таня вопросительно посмотрѣла на него.

— Не знаю, что вы говорите такое… какое ученье, читать, — учили.

— Учили думать!

— Какъ думать, Алексѣй Иванычъ?!.. Живемъ мы какъ Богъ велѣлъ, кажется и думать не объ чемъ, развѣ въ чемъ согрѣшишь иной разъ, такъ совѣстью мучишься.

— Какъ согрѣшишь?

— Да, согрѣшишь, и не хочешь, а согрѣшишь: человѣкъ слабъ, запутаешься да усумнишься въ чемъ, вотъ и грѣхъ!

Она подняла глаза и встрѣтилась со взглядомъ Радимцева.

— Никакъ маменька проснулась! добавила она какъ бы испугавшись, повернулась и стремглавъ выбѣжала изъ сада. Алексѣй Иванычъ долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ, она давно скрылась, онъ все смотрѣлъ, мысли его сосредоточились на прерванномъ разговорѣ, на раскраснѣвшемся смущенномъ лицѣ дѣвушки, ея опущенныхъ глазахъ да высоко подымавшейся груди. Онъ просидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ глубоко вздохнулъ, лѣниво поднялся со скамейки и медленно, шатаясь, вышелъ изъ сада.

Татьяна Петровна была въ столовой и хлопотала около чая.

— А сестра гдѣ? спросилъ ее Алексѣй Иванычъ.

— Маменька еще не проснулась, отвѣтила она улыбаясь.

— Зачѣнъ-же вы убѣжали, я думалъ васъ зовутъ, торопятъ?

— Такъ, мнѣ послышалось…. Я пойду разбужу ее, пора чай пить. Она вышла.

Таня солгала, она знала, что Елена Ивановна отдыхаетъ и ничего не слыхала, она выбѣжала изъ сада почему, сама не зная.

Весь этотъ вечеръ Алексѣй Иванычъ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа, онъ шутилъ, смѣялся, чаще обыкновеннаго взглядывалъ на Таню; обращался къ ней то съ однимъ, то съ другимъ вопросомъ, разсказалъ Радимцевой, какъ не-хотя напугалъ ея питомицу, причемъ первая только покачала головой, замѣтивши, что это отъ нервъ происходитъ, иной разъ испугаешься, а чего и сама не знаешь.

Татьяна Петровна напротивъ находилась въ какомъ-то тревожномъ, лихорадочномъ состояніи; трудно было опредѣлить, смѣяться или плакать она собирается; глаза влажны, а на губахъ мелькаетъ улыбка, засмѣется, а на рѣсницахъ блестятъ слезы; на всѣ вопросы Алексѣя Иваныча она отвѣчала отрывисто, мѣшалась, путалась, какъ-будто боялась ихъ, хотѣла отъ нихъ скорѣе отдѣлаться, досадовала на самое себя. Когда Радимцевъ взглядывалъ на нее, она краснѣла, отворачивалась, ей было неловко, и она раньше времени ушла въ свою комнату, такъ что и Елена Ивановна спросила: «что ты, Таня, нездорова что-ли?» — «Голова болитъ, маменька», отвѣтила она, поклонилась Алексѣю Иванычу и вышла. Все остальное время, противъ обыкновенія, она оставалась въ своей спальнѣ, не пошла въ садъ, даже въ окно не взглянула, а опустила стору, зажгла свѣчку, развернула толстую книгу, въ кожаномъ переплетѣ, и сѣвши за маленькій столикъ, подперла обѣими руками голову. Долго сидѣла она въ такомъ положеніи, устремивъ неподвижный взоръ на пожелтѣвшіе листы книги; потомъ встала и долго, усердно молилась, наконецъ легла спать, но долго не могла заснуть и утромъ проспала восходъ солнечный; не была ни на кладбищѣ, ни на сѣнокосѣ, ни на скотномъ дворѣ, и едва поспѣла къ самому чаю.

Дня три спустя, Алексѣй Иванычъ по случаю ненастной погоды принужденъ былъ остаться дома. Онъ медленно ходилъ взадъ и впередъ по гостиной, скрестивъ на груди руки и повѣся голову, по-временамъ останавливался, точно прислушивался или выжидалъ чего-то и потомъ принимался ходить снова.

Прошло нѣсколько минутъ. Въ комнату вошла Татьяна Петровна. Радимцевъ поклонился.

— Какая погода, никуда идти нельзя! произнесъ онъ жалуясь.

— Дурная погода! отвѣтила Таня. Въ деревнѣ, въ дурную погоду не хорошо, скучно! добавила она.

— Да, если нечѣмъ замѣнить ее, если жизнь прерывается вмѣстѣ съ погодой, скучно, очень скучно! подтвердилъ Алексѣй Иванычъ.

Таня хотѣла пройти дальше, но Радимцевъ стоялъ у самой двери и заслонялъ ей дорогу, она невольно остановилась, схватилась за кресло и машинально гладила лежавшую на немъ собаку.

Послѣдовало, небольшое молчаніе.

— Татьяна Петровна, скажите ради Бога, началъ съ разстановкою Алексѣй Иванычъ, отчего вы не хотите говорить со мною, боитесь, избѣгаете меня? чѣмъ дальше я живу у васъ, тѣмъ болѣе вы дичитесь; что за причина, капризъ-ли, ненависть или просто какое-то нелѣпое приличіе?.. вотъ и теперь, вы шли куда-то!.. извините, я вамъ мѣшаю. Онъ отошелъ отъ двери.

Таня не двинулась съ мѣста, она только подняла глаза и тотчасъ-же ихъ опустила.

— Я никуда не шла, тамъ грибы солятъ, посмотрѣть хотѣла.

— Посмотрите, отвѣтилъ Радимцевъ.

— Вы, Алексѣй Иванычъ, все смѣетесь надо мной, я никуда не шла, произнесла она плачевнымъ тономъ.

— Боже меня сохрани! не смѣюсь, я жалѣю васъ Татьяна Петровна… видите, мнѣ все хочется поговорить съ вами, даже нужно поговорить.

На лицѣ Тани выразилось безпокойство.

— О чемъ говорить со мной? тревожно спросила она.

— О многомъ!.. начиная съ васъ, Татьяна Петровна, собственно съ васъ!.. Сестра у себя?

— Маменька въ спальнѣ, тамъ блаженный у ней.

— Блаженный?!

— Да, старичекъ юродивый..

Алексѣй Иванычъ горько улыбнулся.

— Ужасно! произнесъ онъ самъ съ собою.

Таня вопросительно на него взглянула.

— Ужасно! повторилъ онъ, ужасно за васъ!.. Послушайте, Татьяна Петровна, зачѣмъ вы хотите казаться не тѣмъ, что есть, думаете исказить вашу дивную природу: она надѣлила васъ теплой, прекрасной душой, огромнымъ чувствомъ, свѣтлымъ умомъ, а вы стыдитесь, боитесь всего этого, думаете избавиться какъ отъ какой-то болѣзни?… вѣдь это грѣхъ тяжкій, вы же боитесь грѣха, вы молитесь Богу, а между тѣмъ уничтожаете то, что онъ даровалъ вамъ!

— Какъ уничтожаю? я молюсь Господу, чтобъ онъ послалъ на меня кротость и смиреніе, молюсь, о чемъ всѣ молятся, — молюсь о грѣхахъ своихъ.

Радимцевъ улыбнулся. «Кротость въ любви, Татьяна Петровна, смиреніе въ довольствѣ, въ умѣньи пользоваться тѣми дарами, которыми надѣлило васъ провидѣніе, а ваша душа ко всему только и дышетъ любовью, да высказать-то вамъ этого не хочется… чего же вы просите еще, когда пренебрегаете дарованнымъ, скрываете его? вамъ дано сокровище, а вы зарыли его въ землю и просите, говорите, у меня нѣтъ ничего!» Онъ пристально взглянулъ на нее.

Таня стояла съ опущенными глазами и не знала, что отвѣчать.

— Я не знаю, какъ и понимать васъ, Алексѣй Иванычъ, говорила она оправдательнымъ тономъ, какъ бы прося прощенія; выросла я просто, какъ Богъ велѣлъ, какъ сердце велитъ, такъ и поступаешь!

— Неправда, Татьяна Петровна, въ томъ-то и бѣда, что ваше сердце говоритъ иначе… Простите за вопросъ: что вы вчера дѣлали?

— Вчера ничего не дѣлала, то же, что и каждый день, что-жъ вчера?! добавила она вопросительно, съ нѣкоторымъ испугомъ, какъ бы боясь въ самомъ дѣлѣ не сдѣлала-ли она чего нибудь предосудительнаго, о чемъ и сама не догадывалась.

— У себя въ комнатѣ? продолжалъ Радимцевъ.

— У себя въ комнатѣ, повторила Таня и со страхомъ глядѣла на Алексѣя Иваныча.

— Что вы сказали вашей горничной?… Я знаю и помню: Наташа я много грѣшу, потому что прилѣпляюсь къ земному, жизнь люблю!

Татьяна Петровна совершенно растерялась.

— А что отвѣчала вамъ горничная? — на то, барышня, человѣкъ и живетъ, чтобъ любить все, — а что вы сказали?… Нѣтъ, Наташа, это сердце обманываетъ, оно губитъ человѣка, оно врагъ его! Онъ остановился и взглянулъ на Таню.

Она стояла какъ осужденная, опустивъ глаза въ землю, руки ея тряслись, щеки горѣли яркимъ румянцемъ.

— Видите, я все знаю, продолжалъ Алексѣй Иванычъ: третьяго дня вы читали какую-то книгу, кажется, бесѣду о счастіи въ безбрачіи, а вчера выбрасывали плоды вашего чтенія, даже гордились ими!… Это все мнѣ Яша по своему откровенію сообщилъ, онъ и теперь съ сестрой бесѣдуетъ, а вы жалѣете, что не присутствуете, не слушаете его скверныхъ разсказовъ; сердце-то ваше отворачивается отъ него, а вы говорите: грѣшно это, насильно тянетесь и благоговѣете предъ развратомъ и невѣжествомъ.

Татьяна Петровна вздрогнула.

— Алексѣй Иванычъ, что съ вами, что вы говорите?! произнесла она съ ужасомъ.

— Говорю, что чувствую, не могу не говорить, долженъ говорить!… не пугайтесь, я все знаю, все! продолжалъ Радимцевъ; знаю то, о чемъ вы не догадываетесь, знаю что за нелѣпая женщина сестра моя, знаю ея черствое, одеревѣнѣлое сердце, знаю ея скверное прошлое, темное настоящее, знаю, что она погубила, испортила васъ!

— Меня?… почти вскрикнула Татьяна Петровна, на секунду обернулась и смотрѣла на Алексѣя Иваныча такими глазами, какъ-будто видѣла передъ собою не обыкновеннаго человѣка, а что-то страшное, невѣдомое, неслыханное.

— Да, васъ! продолжалъ онъ, постепенно одушевляясь, васъ, прелестнаго ребенка, она заразила, смѣшала вашу чистую, свѣжую, неповинную кровь съ своимъ чернымъ осадкомъ, не развила, а помрачила вашъ умъ, вашу душу, съ младенческаго возраста она губила, кормила васъ ядомъ; вы не виноваты, вы принимали его за свѣтлую пищу, лакомились имъ, онъ сдѣлался вашею необходимостію, потребностію вашего зачумленнаго организма… Послушайте, Татьяна Петровна, я ненавижу сестру, ненавижу ее какъ человѣка потерявшаго все человѣческое, васъ я люблю, жалѣю, какъ чудеснаго, милаго, но къ несчастію больнаго ребенка!… лечите, спасите себя, иначе подумайте что предстоитъ вамъ!… Я разскажу ваше будущее… Пройдетъ годъ, другой, третій, бьющееся сердце ваше онѣмѣетъ, заглохнетъ отъ недостатка пищи; изъ женщины, изъ этого ангела, вы обратитесь въ сухое, черствое, злое существо безъ души, безъ мысли; вы будете преслѣдовать добро потому, что сдѣлаетесь олицетвореннымъ зломъ; умретъ Елена Ивановна, вы получите наслѣдство, запретесь, окружите себя уродами, дурами, кошками да собаками, потому что люди не пойдутъ къ вамъ, какъ и теперь не ходятъ, они побѣгутъ отъ васъ, какъ отъ язвы, да и вы сами не пойдете къ нимъ, потому что все людское, все прекрасное сдѣлается для васъ чуждымъ, несноснымъ; такъ вы состарѣетесь, потомъ умрете, изсохнете и закроетъ вамъ глаза своими грязными руками какой нибудь Яша; состояніе ваше растащутъ нищіе по кабакамъ да харчевнямъ и оставите вы по себѣ на память проклятіе да презрѣніе! Онъ замолчалъ, на глазахъ его блестѣли слезы.

Татьяна Петровна не могла ничего отвѣчать, въ ушахъ ея что-то гудѣло, мысли мѣшались и путались, она съ ужасомъ смотрѣла на Радимцева, готова была закричать, позвать на помощь, да языкъ прилипъ къ гортани, она слушала и недоумѣвала, не могла сообразить, во снѣ или наяву творится съ ней что-то необыкновенное.

— Да, Татьяна Петровна, спасите себя, спасите во что бы то ни стало, продолжалъ Алексѣй Иванычъ; откройте себѣ цѣль въ жизни. Знаете ли вы, какое назначеніе женщины? — Она создана для любви, для счастія человѣка, она кротость, добродѣтель мужчины! мужчина безъ женщины существо неполное, грубое, мертвое; женщина безъ мужчины существо лишнее, негодное; она гордится и живетъ имъ, мужчина въ свою очередь украшается, дышетъ ею. Они живутъ однимъ общимъ дыханіемъ, они нераздѣльны; только вмѣстѣ взятые, они составляютъ человѣка со всѣмъ его достояніемъ…Родится человѣкъ — и къ женщинѣ обращаетъ первый взглядъ свой, къ ея груди прилипаетъ, ея имя произноситъ его младенческій лепетъ… Женщина — мать человѣка, а вы, во что же вы хотите обратиться, какую цѣль избрать въ жизни, на что промѣнять свое законное, святое, дивное назначеніе?

По щекамъ Татьяны Петровны текли обильныя слезы.

— Взгляните за все окружающее! продолжалъ Радимцевъ — солнце грѣетъ землю, луна беретъ свѣтъ отъ солнца и дѣлится имъ съ землей, вода поитъ землю; посмотрите на деревья, какъ сплелись они, какъ клонятся одно къ другому; все связано, все нераздѣльно, все живетъ, все дышетъ общею жизнію, все помогаетъ другъ другу, все существуетъ внѣ себя, только общее движеніе всего этого міра называется жизнію, а вы хотите жить отдѣльно, исключительно, думаете отдѣлиться, создать свой ложный, безобразный міръ!… Опомнитесь, одумайтесь, Татьяна Петровна, вглядитесь во все попристальнѣе, спасите себя! пройдетъ время — поздно будетъ, погибнете безвозвратно!

Таня стояла блѣдная, опустивъ руки и голову, она готова была не слушать всего этого, выбѣжать опрометью изъ комнаты, но какая-то невидимая сила останавливала ее.

— Дѣйствуйте такъ, какъ велитъ вамъ сердце, не стыдитесь, не бойтесь, а слушайтесь его голоса, его влеченія; не бѣгайте меня: я хочу спасти васъ, я другъ вашъ, васъ окружаютъ враги, я пріѣхалъ не къ сестрѣ, пріѣхалъ къ вамъ, Татьяна Петровна.

— Ко мнѣ?!.. прошептала Таня, сама не помня, что говоритъ, что дѣлаетъ.

— Да, къ вамъ! повторилъ Радимцевъ. Не удивляйтесь! Не бывши здѣсь, я зналъ васъ, страдалъ за васъ, я все слышалъ, все зналъ, зналъ какъ живетъ сестра, какъ подъ формою благодѣянія она отравляетъ и губитъ васъ, я возмущался вашимъ положеніемъ, оно грызло, тревожило, волновало меня, я пріѣхалъ спасти васъ, я надѣлъ на себя маску, я рѣшился сносить терпѣливо весь смрадъ окружающей меня сферы, я отдыхаю отъ него въ вашихъ поляхъ да лѣсахъ; тамъ я живу, здѣсь живу насильно, тревожно, но живу еще болѣе потому, что дѣлаю добро, хочу возвратить природѣ ея достояніе. Вы скажете, какое мнѣ дѣло? спросите, какое я имѣю право учить другихъ, вмѣшиваться въ чужую жизнь?.. Право это лежитъ въ моемъ сердцѣ, оно потребность души моей, я теперь живу, наслаждаюсь имъ; право это общая жизнь, общій воздухъ насъ наполняющій; да и кто думаетъ о правѣ, когда дѣло идетъ о спасеніи человѣка!.. Другой бы на моемъ мѣстѣ не сдѣлалъ ни шагу, но я всегда дѣлалъ не то, что дѣлаютъ другіе, я жилъ только тогда, когда дышалъ общею жизнію, жизнію всей природы!.. Я не отстану отъ васъ, вынесу нападки, оскорбленія, что хотите! чѣмъ больше вы будете убѣгать меня, тѣмъ сильнѣе я буду васъ преслѣдовать; мы будемъ бороться, бороться за правду, за жизнь!.. Я только тогда оставлю васъ, когда вы протянете мнѣ руку и скажете: во-истинну, я воскресла!.. тогда прощайте, тогда мое дѣло свершится; я буду гордиться, буду счастливъ, что возвратилъ человѣка его цѣли, назначенію!

Во все это время Татьяна Петровна стояла около кресла и крѣпко держалась за него; она походила на блѣдную, безжизненную статую. Шорохъ платья за дверью заставилъ ее очнуться, она быстро вытащила платокъ и утирала имъ влажные глаза свои.

Алексѣй Иванычъ тотчасъ перемѣнилъ разговоръ.

— Много грибовъ насолили? очень громко спросилъ онъ и улыбнулся.

— Много! шопотомъ, насильно отвѣтила Таня и повалилась въ кресло.

Въ комнату вошла Елена Ивановна.

Физіономія ея выражала нѣкоторое смущеніе, брови сморщились, въ глазахъ свѣтилась безпокойство.

— А я думала вы гулять ушли? сказала она, искоса взглянувъ на брата.

— Что вы, сестрица, развѣ можно?!

— Да, большой дождь, большой!.. вонъ и сѣно убрать не успѣли… не убрали еще, Таня?

— Нѣтъ, маменька.

— Вѣдь они, канальи, лѣнятся все, дармоѣдствуютъ! Вотъ поди ты съ ними! какъ бы не убрать до сихъ поръ!

— У васъ гости были? спросилъ Алексѣй Иванычъ.

— Какіе гости! — къ намъ гости не ѣздятъ, — убогонькій старичекъ посидѣть да побесѣдовать зашелъ, — вотъ и гости.

Елена Ивановна сѣла у окна. Въ комнатѣ наступило молчаніе.

— Грибы-то солятся, Таня? спросила она, нѣсколько спустя.

— Солятся, маменька.

Молчаніе возобновилось.

Алексѣй Иванычъ стоялъ отвернувшись и разсѣянно смотрѣлъ въ окно, Таня сидѣла какъ на угольяхъ, она боялась поднять глаза, Елена Ивановна тревожно взлядывала то на нее, то на брата.

Послѣдній скоро вышелъ.

Радимцева глубоко вздохнула, точно избавилась отъ какой-то тяжести и пристально взглянула на Таню.

— Что ты, Танюша, блѣдна точно, здорова-ли? спросила она.

— Здорова, маменька, я такъ… душно здѣсь..

— Душно, душно, Таня! со вздохомъ повторила хозяйка. Вонъ Яша-то опять все такое недоброе толкуетъ! спросила я его видѣлъ-ли онъ брата, такъ, то есть испытать хотѣла, а онъ какъ закричитъ благимъ матомъ: укуситъ, укуситъ, зарѣжетъ, кровь высосетъ!.. я такъ и помертвѣла вся и руки опустились… Съ чего бы ему, право, жить до сихъ поръ здѣсь, зачѣмъ? какъ одурь не возьметъ, кто его знаетъ, какіе помыслы у него! — наружность обманчива, наружность добродѣтелью смотритъ… Скажи что-нибудь, Тани, утѣшь ты меня.

— Я ничего, маменька, что-жъ я!.. насильно вымолвила Татьяна Петровна.

— Можетъ, знаешь что-нибудь. О чемъ вы говорили тутъ?

Таня подняла глаза и со страхомъ взглянула на Елену Ивановну.

— Я ничего не знаю, маменька… про душу говорилъ онъ, про жизнь!

— Про какую жизнь?

— Про жизнь, повторила Таня; не знаю, не понять мнѣ его, добавила она со страхомъ и снова взглянула на хозяйку.

Елена Ивановна задумалась.

— Слушай, Таня, говорила она, нѣсколько спустя, — не о тебѣ говорю, для примѣра только, — ты дѣвушка умная, твердая, богобоязненная, не то, чтобы изъ опасенія какого — все же остерегайся ты его! Таня, какъ дальше, такъ лучше, Господь съ нимъ!.. поговоришь разъ, другой, кажется и ничего; извѣстно, изъ своего дома не бѣгать же, а глядишь и опутаетъ, такъ опутаетъ, страсти! сама не рада!.. Мало-ли чего на свѣтѣ не бываетъ! Ты вонъ только жить начинаешь, по неопытности черное за бѣлое примешь… вонъ ему Яша не нравится, знаю я это, знаю, вонъ человѣкъ-то и прорвался! а поживетъ еще, совсѣмъ себя выкажетъ. Кроется тутъ что-то, кроется! какой ни на есть, мужчина все же!.. Всѣ они изувѣры да отступники. Злость ихъ беретъ, такъ вотъ они добрую душу и совращаютъ, дьяволу продаютъ ее, въ огнь вѣчный да муку кромѣшную готовятъ!

— Маменька, голубушка, что вы говорите такое, чѣмъ же я виновата, за что-же въ муку кромѣшную?! съ ужасомъ произнесла Таня.

— Съ нами крестная сила! спаси, Господи, и избави! такъ къ слову пришлось, — возразила Радимцева. Мало ли какіе примѣры бываютъ!.. Охъ, Яша, Яша! — не быть добру, укуситъ, укуситъ, зарѣжетъ, кровь высосетъ!

Татьяна Петровна вздрогнула.

— Маменька, не пугайте вы меня, Христа ради не пугайте, страшно мнѣ!.. душно здѣсь!.. Она вскочила, растворила окно, встала передъ нимъ и глубоко дышала.

— Рада бы не пугать, Таня, да самой все недоброе чуется!

Татьяна Петровна быстро обернулась.

— Вздоръ, все доброе! громко произнесла она взволнованнымъ голосомъ. Что бы ни было, я съ вами умру, вмѣстѣ съ вами! Жизнію моей отвѣчу за васъ! Ничего не бойтесь, ничего! смотрите, я тверда, я ко всему приготовилась, умру, а не измѣню вамъ! Она бросилась на шею къ Радимцевой и громко заплакала.

VI.

Тяжелое время внутренней душевной борьбы съ самой собою настало для Тани: слова Алексѣя Иваныча сильно шевельнули ея сердце, наполнили умъ чѣмъ-то новымъ, непривычнымъ, дали ему трудную задачу, породили негодованіе, смѣшанное съ сомнѣніемъ. Все то, съ чѣмъ сжилась дѣвушка съ своей колыбели, что привыкла считать своимъ неотъемлемымъ достояніемъ, чему безусловно вѣрила, повиновалась, отъ чего печалилась или радовалась, все ею усвоенное, всосанное въ кровь и плоть, мысли, дѣла, все было осмѣяно, разбито, повержено въ прахъ однимъ словомъ человѣка ей чуждаго, нежданнаго пришлеца, Богъ знаетъ откуда и зачѣмъ къ ней явившагося. Татьяна Петровна желала бы не вѣрить этому человѣку, пренебречь его словами, принять ихъ за пустую болтовню, бѣжать отъ него, но какой-то внутренній голосъ останавливалъ ее и шепталъ противное, какое-то чутье истины противъ воли отзывалось на вѣщія слова этого человѣка. Смотрите, говорилъ онъ, вы заблуждались, не такъ жили, не такъ думали, черное принимали за бѣлое, смотрите чистыми, ясными глазами — и дѣвушка напрягала свои взоры, попрежнему видѣла бѣлое, но сквозь него какъ-будто проглядывала и чернота, она не довѣряла самой-себѣ, терла глаза, смотрѣла снова, пристально, чернота выдѣлялась яснѣе, она думала и ужасалась, боялась своихъ мыслей: неужели въ самомъ дѣлѣ все бѣлое только казалось бѣлымъ? казалось потому, что на него криво смотрѣли? — а пришелъ человѣкъ, научилъ смотрѣть прямо, просто, — вышло чернѣе чернаго. Что за странное превращеніе! Что за человѣкъ онъ? Какой нибудь чародѣй, кудесникъ, посланникъ злыхъ духовъ, пришлецъ не отъ міра сего! Быть не можетъ! — онъ учитъ такъ просто, естественно, онъ ничего не навязываетъ, онъ говоритъ: дѣйствуйте и живите такъ, какъ укажутъ вамъ сердце и разумъ; онъ учитъ только слушаться внутренняго голоса души своей, онъ не дѣйствуетъ, онъ только скажетъ слово — и западетъ оно глубоко, шевелится, растетъ, покою не даетъ; въ его словѣ правда звучитъ, устами его говоритъ равнодушная, равная для всѣхъ природа.

И Таня слушаетъ это слово; страшитъ, давитъ, мучаетъ оно ее, а все-таки она хватаетъ, ловитъ его; улети оно, она побѣжала бы въ слѣдъ за нимъ, бѣжала бы до тѣхъ поръ, покамѣстъ не растянулась отъ изнеможенія. Бродитъ-ли она одна по саду, забьется-ли вечеромъ къ себѣ въ комнату, вездѣ ее преслѣдуетъ образъ Алексѣя Иваныча, всюду она слышитъ его голосъ и вездѣ ей страшно, во всемъ она видитъ какую-то кару себѣ. Прислушается къ шуму древесныхъ листьевъ и кажется ей шепчутъ они что-то грозное, читаютъ ей смертный приговоръ, сыплютъ проклятія на ея голову; взглянетъ на образъ освѣщенный тусклой лампадой, а образъ глядитъ на нее, да такъ жалко, такъ проникаетъ насквозь душу, такимъ ужасомъ леденитъ ее, что Таня забьется въ подушки и дрожитъ вся; заснетъ, — мерещатся ей нечеловѣческія лица, слышится дикій хохотъ; проснется, вскрикнетъ, а въ темномъ углу торчатъ два глаза, большіе, огненные; перекрестится она, съ трудомъ руку подниметъ, все боится чего-то, поспѣшно зажжетъ свѣчку, соскочитъ съ постели, бросится на колѣни и молится, долго молится, а все ей страшно; ляжетъ снова и свѣчи не гаситъ, не спитъ, а дремлетъ тревожно. Иногда днемъ стукнетъ кто нибудь, Таня вздрогнетъ, и обомлѣетъ; грянетъ громъ — и говорить нечего! — каждый ударъ она мысленно на себя принимаетъ, каждымъ убиваетъ сама себя; взглянетъ на нее хоть малый ребенокъ, она и тѣмъ тревожится, допытывается зачѣмъ смотрятъ на нее; иногда Елена Ивановна начнетъ что нибудь читать или разсказывать, — Таня вдругъ поблѣднѣетъ. Трясется она передъ Яшей, бѣгаетъ отъ него, точно боится что онъ изобличитъ ее, откроетъ въ ней какую нибудь преступную тайну. Въ всемъ она видитъ что-то язвительное, какой-то упрекъ совѣсти; все ей кажется, что и люди и звѣри иначе смотрятъ на нее, любимыя ею коровы какъ-будто отворачиваются, не мычатъ, а стонутъ; заблеетъ овца, точно плачетъ да жалуется, загорланитъ пѣтухъ, точно дразнитъ. Не найдетъ Таня нигдѣ мѣста, всюду ей страшно: въ саду, въ полѣ, съ Еленой Ивановной, у себя въ комнатѣ; побѣжитъ она на кладбище, ляжетъ на сырую землю и плачетъ, цѣлуетъ ее, шепчетъ что-то, точно въ могилу просится. Иногда долго о чемъ-то думаетъ, думаетъ и какъ-будто успокоится, развеселится даже, точно оправдаетъ себя, а иногда забьется въ уголъ, сидитъ какъ убитая, слова отъ нея не добьешься, если отвѣтитъ на что, то коротко, насильно. Прежнее обращеніе ея съ Еленой Ивановной измѣнилось, она избѣгала продолжительныхъ съ нею разговоровъ, томилась ея долгимъ присутствіемъ, а иногда, напротивъ, ни съ того, ни съ сего крѣпко обнимала ее, цѣловала ея руки, называла самыми нѣжными именами, точно каялась предъ нею, ласками думала загладить мнимую вину свою, вымолить ей прощеніе. Только въ присутствіи Алексѣя Иваныча, въ бесѣдѣ съ нимъ Таня отдыхала, дышала ровно, спокойно, страхъ ея забывался, она вся обращалась въ слухъ, пропитывалась его мыслями, ловила, глотала ихъ какъ нектаръ, какъ спасительное лекарство; она сама не понимала, почему эти мысли, эти слова, совершенно противоположныя ея жизни, ея убѣжденіямъ, насильно врываются въ душу, приковываютъ къ себѣ невольно, почему забыть ихъ, оторваться отъ нихъ, отдѣлаться — силы нѣтъ.

Послѣ перваго разговора съ Радимцевымъ Татьяна Петровна рѣшительно растерялась; она не могла дать отчета, что съ ней происходитъ, сонъ или дѣйствительность? она услышала такія новыя, небывалыя мысли, что сочла необходимымъ заступиться за самое себя, заступиться за все ей родное, близкое, смыть незаслуженное оскорбленіе, оправдать свою благодѣтельницу, уличить ложь. Она, со всѣмъ пыломъ благороднаго негодованія, выступила на борьбу противъ возмутителя своего спокойствія, она думала въ свою очередь спасти его отъ заблужденія, смирить, убѣдить, заставить раскаяться, разсѣять ложь истиною, она шла на борьбу съ нимъ какъ на подвигъ, съ полною увѣренностію въ побѣдѣ. На другой же день она потребовала полнаго объясненія загадочныхъ словъ и получила его, но вышла не побѣдителемъ, а побѣжденнымъ. Она сложила оружіе и отдалась врагу своему на зло самой себѣ, наперекоръ своей волѣ.

Она говорила: Елена Ивановна моя благодѣтельница, моя мать, я ей всѣмъ обязана.

Алексѣй Иванычъ отвѣчалъ: онъ врагъ вашъ, вы ей обязаны однимъ заблужденіемъ, — и уяснялъ свой отвѣтъ положительными доказательствами.

Таня выслушивала съ ужасомъ, содроганіемъ, не вѣрила, не хотѣла, не смѣла вѣрить, но возраженія не находила. Она говорила: я живу какъ человѣкъ долженъ жить.

Онъ отвѣчалъ съ новыми доказательствами: вы не живете, а уродствуете.

Она говорила: я дѣлаю добро.

Онъ отвѣчалъ: неправда, вы дѣлаете зло; въ васъ добро есть, но оно скрыто, задавлено.

Она говорила: смотрите, какъ прекрасно все окружающее.

Онъ отвѣчалъ: вздоръ! вы не такъ смотрите, оно отвратительно. Таня все выслушивала, не соглашалась, боялась соглашаться, но отвѣта не находила.

Грозная картина правды съ каждымъ разомъ уяснялась болѣе и болѣе, на ней являлись новые ужасающіе образы, краски ея день ото дня становились ярче, онѣ все сильнѣе и сильнѣе приковывали взоры дѣвушки и ослѣпляли ихъ, какъ непривычныхъ къ свѣту. Рада бы она смотрѣть, да боится, глазамъ больно, свѣтло черезчуръ. Передъ ней лежало два пути: старый, усвоенный жизнію и всосанными съ дѣтства понятіями. — Какъ оставить его, почему, зачѣмъ? До сихъ поръ-же она ходила по немъ, не замѣчала ни его кривизны, ни шероховатости. — Новый — неизвѣданный, закрытъ непроницаемой завѣсой; что за ней, свѣтъ или тьма?.. Кому вѣрить? на что положиться? Къ одному влечетъ сердце, разумъ, просится душа, къ другому тянетъ привычка, совѣсть. Одинъ голосъ кричитъ: не бойся, ступай по прямой, широкой дорогѣ: къ добру ведетъ она, на ней жизнь истинная, настоящая. Другой голосъ шепчетъ: ступишь, на первомъ шагѣ провалишься, тамъ мука кромѣшная, огнь вѣчный! Дѣвушка закрыла глаза, заткнула уши и пошла куда повлечетъ сердце.

Алексѣю Иванычу нечего было упрекать Таню въ излишней, неумѣстной застѣнчивости, въ боязни говорить съ нимъ; теперь, съ каждымъ разомъ болѣе и болѣе, она сама считала необходимымъ упиваться его бесѣдой, ею одной она разрѣшала свои сомнѣнія, разгоняла свой страхъ, свою тоску.

— Отрадно, хорошо слушать васъ, Алексѣй Иванычъ, какъ-то говорила она, Васъ слушаешь, со всѣмъ соглашаешься, добру, злу-ли вы учите, все равно, хочешь не хочешь, съ вами нельзя не соглашаться!.. а останешься одна, раздумаешься обо всемъ, взглянешь на то, на другое, на маменьку, и страшно станетъ и себя и ее жаль, совѣсть мучитъ, грызетъ, кажется скрылась бы куда нибудь, умерла бы!.. Вѣдь я грѣшница, страшная грѣшница!? добавила она вопросительно, какъ будто сама не вполнѣ довѣряла словамъ своимъ.

Радимцевъ пожалъ плечами.

— Татьяна Петровна, вы вѣрите мнѣ? спросилъ онъ.

— Вѣрю, не могу не вѣрить! отвѣтила она.

— Зачѣмъ-же, что заставляетъ васъ?.. ну, опровергните слова мои, докажите, что я заблуждаюсь!

— Чѣмъ же докажу я, не могу я этого!.. я вѣрю вамъ, почему? — сама не знаю, а вѣрю, стало быть нужно такъ!

— Потому, что ваше сердце вѣритъ!.. Вы-то не хотите, вы боитесь, вы слишкомъ застоялись, васъ страшитъ движеніе, а сердце заставляетъ васъ вѣрить, правда?

— Можетъ быть! — отвѣтила Татьяна Петровна.

— Не можетъ быть, а навѣрно! вотъ и теперь, сердце говоритъ одно, а вы другое! старая привычка! не бойтесь, скажите прямо, откровенно, вѣдь правда?

— Правда! повторила Таня какъ-то невольно, какъ ребенокъ, уличенный во лжи, робко сознается, краснѣетъ и глаза потупляетъ.

— А если правда, если даже противъ вашего желанія ваше сердце вѣритъ мнѣ, находитъ что-то хорошее въ словахъ моихъ, стало быть я говорю истину?

— Истину! попрежнему повторила Татьяна Петровна.

— Нѣтъ, позвольте, быть можетъ вы увлечены мною; положимъ, я разбойникъ, преступникъ, хочу совратить васъ и проповѣдую зло, а вы, по увлеченію, зло принимаете за добродѣтель, вы ослѣплены… ну, а вся эта природа, — что окружаетъ васъ, весь этотъ міръ, этотъ свѣтъ, котораго вы составляете частицу, которымъ живете, дышите, что говоритъ вамъ?.. Не видите ли вы въ каждомъ проявленіи этой мірской жизни, въ жизни природы, повтореніе словъ моихъ?.. Отвѣчайте, Татьяна Петровна, я васъ возмутилъ, нарушилъ вашу дремоту и долженъ васъ успокоить.

— Вижу, отвѣтила она.

— Ну, а природа можетъ увлекаться, обманывать, разбойничать, можетъ подкрашивать ложь и выдавать се за истину?

— Нѣтъ!

— Стало быть и я говорю истину?

— Истину! тихо повторила Таня.

— А развѣ тотъ, кто принимаетъ истину, грѣшитъ?… Грѣшитъ человѣкъ противъ Бога и противъ ближняго, противъ Бога грѣшитъ тотъ, кто пренебрегаетъ его благомъ, его созданіемъ, не носитъ въ себѣ его духа, кто жизнь свою обращаетъ въ тяжелое, безполезное бремя, кто думаетъ исказить прекрасное твореніе божіе, пересоздать его, отступается отъ него, боится его чистоты, его свѣта!.. Вы знаете притчу о талантахъ, поймите ее хорошенько, она имѣетъ огромное значеніе, вѣдь слово божіе широко, обширно!.. Грѣшитъ противъ ближняго тотъ, кто дѣлаетъ ему зло, растлѣваетъ его природу, совращаетъ его умъ, сердце, кто наконецъ свое преступленіе, свой грѣхъ думаетъ облегчить, замазать преступленіемъ и грѣхомъ другаго!.. Вы страшитесь не грѣха, въ васъ его нѣтъ, вы больны наслѣдственною болѣзнью; въ васъ только грѣхъ другихъ, ближнихъ; вы слишкомъ привыкли къ нему, слишкомъ сжились съ нимъ и боитесь отрѣшиться отъ него!.. Знаете, Татьяна Петровна, я виноватъ передъ вами только въ томъ, что хотѣлъ спасти васъ и черезчуръ круто взялся за дѣло, въ этомъ я раскаяваюсь, объ этомъ жалѣю, быть можетъ васъ спасло бы время, а теперь я боюсь за васъ, вы слишкомъ воспріимчивы, слишкомъ горячи, вамъ нужно успокоиться. Начало сдѣлано, предоставьте остальное времени, назадъ вамъ не вернуться, вы сами пойдете впередъ; кончимте наши обоюдные вопросы, будемте толковать попрежнему объ ягодахъ, вареньяхъ, грибахъ, сѣнокосѣ, пожалуй даже объ Яшѣ, о чемъ хотите, право я иногда смотрю на васъ и готовъ отступиться отъ своихъ словъ: въ васъ столько борьбы, столько тревоги, мнѣ страшно за васъ, вамъ нужно отдохнуть, не все же учиться! добавилъ онъ, улыбаясь.

— Нѣтъ, я должна учиться, я остановиться не могу, я должна дальше, дальше идти, куда бы ни было, а дальше — твердо отвѣтила Таня.

Алексѣй Иванычъ взглянулъ на нее. Она стояла потупивъ голову, раскраснѣвшись, руки ея слегка дрожали. Онъ свернулъ разговоръ на другой предметъ.

А между тѣмъ, въ сосѣдней комнатѣ, Елена Ивановна шепталась съ какой-то побродягой старухой.

— Всѣ они, матушка, совратители, всѣ! — такой ужъ законъ ихній, говорила послѣдняя, — всѣ они нашего пола ищутъ, къ нашему полу стремленіе имѣютъ; нашъ полъ злосчастный, потому дьяволъ, извѣстно, все на чистое да непорочное свою власть налагаетъ… Вотъ хошь бы въ городѣ, Колотырниковъ, купецъ, можетъ знать изволите, человѣкъ святѣйшій и непьющій. Дочка у нихъ была, красота неописанная, воспитана тоже въ благочестіи, а совратилась, такъ совратилась, — отъ родителя бѣжать хотѣла, одолѣлъ ее, матушка, лукавый, тоже образъ мужескій принялъ…. Въ монастырь на покаяніе отдали, только тѣмъ и избавили; теперь ничего, пооблегчала маленько, только разумомъ поослабла, какъ помутилась словно, а полюбовнаго ничего нѣтъ!

Елена Ивановна покачала головой.

— Экія страсти какія! произнесла она со вздохомъ, вѣдь вотъ поди ты, на свѣтѣ-то какихъ только соблазновъ нѣтъ! Я и сама не знаю что сдѣлалось съ ней, жалость беретъ, и не узнать, словно потерянная какая, такъ въ глаза ему и смотритъ, точно онъ, прости Господи, руководитъ ее.

— Руководитъ, матушка, руководитъ! потому что бѣсъ, точно руководитъ, — съ нами крестная сила! произнесла старуха и перекрестилась.

Радимцева тревожно взглянула на нее.

— Вѣдь братъ онъ мнѣ, Аринушка, кто его знаетъ, кажется человѣкъ въ порядкѣ, добрый и умный такой, воды не замутитъ.

— Прикидывается, матушка, прикидывается, не братъ онъ вамъ, а ворогъ. Дьяволъ всякіе образы на себя принимаетъ: и красоту и безобразіе, всякую форму изобразить можетъ, — рѣшила старуха.

Елена Ивановна вздохнула.

— Страсти ты говоришь, Аринушка, послушаешь тебя, пуще страшно станетъ!.. И когда это сгинетъ онъ?.. Пробовала я и такъ и сякъ, что ни говори — ни что не беретъ, точно не понимаетъ, все живетъ, да живетъ!

— Погубить, матушка, хочетъ, оттого и живетъ! замѣтила старуха.

Радимцева вздрогнула.

— Аринушка, что ты?! произнесла она и пристально на нее взглянула.

— Ничего, матушка, такъ, то есть говорю, къ примѣру, потому теперь онъ ее путаетъ, а запутаетъ, значитъ погубитъ, сила такая! А вы, Алена Ивановна, если вашей милости угодно безпремѣнно выгнать его, прикажите въ его свѣтлицѣ во всѣхъ углахъ ладономъ покурить, чтобъ въ каждомъ углу трижды курили: это оченно помогаетъ, отъ духу-то убѣжитъ сразу, не выдержитъ!

— Неужто убѣжитъ!? какъ-то радостно повторила хозяйка.

— Убѣжитъ, матушка, вѣрно убѣжитъ, нельзя будетъ не убѣжать ему!

— Ужо гулять уйдетъ, прикажу Матрешкѣ; да вотъ и съ Таней поговорить нужно, можетъ такъ только думается худое все…. пробовала я подслушать, что тамъ за разговоръ у нихъ, вѣдь со страху, прости Господи, чего не померещится, думаешь, не любовное ли что! Она плюнула. Такъ нѣтъ, все такое кроткое, да душеспасительное, только говоритъ мудрено какъ-то, даже подивилась я отъ мужчины такія рѣчи слышать!.. А ладономъ все же покурить, хуже не будетъ, уѣдетъ такъ и Господь съ нимъ!

— Хуже не будетъ, доброе не испужается, а злому да нечистому туда и дорога! Господи, оборони и избави! подтвердила старуха и снова перекрестилась.

Въ тотъ же день вечеромъ Татьяна Петровна приказала горничной Наташѣ, той самой, которая просила за жениха своего, лечь у себя въ комнатѣ.

На горизонтѣ собирались тучи, вдали гремѣлъ громъ, сверкала молнія, воздухъ былъ удушливъ. Бѣдная дѣвушка не рѣшилась остаться одна.

— Наташа, голубушка, посмотри, никакъ расходиться стало? говорила она, сидя на своей постелѣ.

Горничная подошла къ окну и отодвинула стору.

— Не то что расходится, а и тучекъ не видать, барышня, вонъ и звѣздочки показались, тишь такая! весело произнесла она.

Татьяна Петровна глубоко вздохнула и перекрестилась.

— Ничего, Наташа, ты все же лягъ здѣсь, замѣтила она.

— Да лягу, барышня, какъ не лечь, лишь бы васъ успокоить… вѣдь вотъ недавно вы и грозы-то стали побаиваться, а то бывало какъ ни греми и горя мало, словно радуетесь еще; говорятъ, барышня, будто громомъ земля очищается, то есть все грѣховное да нечистое истребляется въ ней, правда это? спрашивала горничная, разстилая на полу въ углу какое-то подобіе тюфяка.

Татьяна Петровна повела глазами и ничего не отвѣтила. Прошло нѣсколько минутъ, она все продолжала сидѣть на своей кровати. Распущенные ея волосы падали на грудь и плечи, руки лежали на колѣняхъ, взглядъ выражалъ что-то болѣзненное, казалось она отдыхала отъ сильной усталости.

Горничная прошептала молитву, легла и свернулась кренделемъ подъ грязнымъ выбойчатымъ одѣяломъ.

— Наташа, скоро твоя свадьба? спросила Татьяна Петровна, какъ бы очнувшись отъ дремоты.

Горничная вздохнула.

— Не знаю, барышня, какъ справиться успѣемъ, потому тоже хоть малостью, а справиться нужно.

— Ты любишь жениха своего, очень любишь?

— Какъ не любить, извѣстно по-своему любишь тоже, хорошаго человѣка нельзя не любить!

— Разскажи мнѣ, Наташа, какъ ты любишь, что ты чувствуешь, все разскажи, я знать хочу, разскажи пожалуйста!

Горничная задумалась.

— Да какъ-же, барышня, разсказать это, мудрено что-то, этого подика-съ и разсказать нельзя, такая значитъ сила ужъ, потому все тебя словно тянетъ къ нему.

— Тянетъ? вопросительно повторила Таня. То есть все тебѣ хочется съ нимъ быть, продолжала она, говорить съ нимъ долго, долго, глядѣть на него не наглядѣться, передать ему свою душу, сердце, дышать съ нимъ однимъ воздухомъ, убиваться однимъ горемъ, радоваться одною радостію, такъли, Наташа?

— Не знаю какъ сказать, барышня, наше дѣло простое, деревенское, вы говорите по-своему по-господскому.

— А сердце болитъ у тебя?

— Какъ болитъ, барышня?

— Ну да, тоскуетъ по немъ?

— А кто его знаетъ, тоскуетъ-ли, нѣтъ-ли, отчего болѣть ему, иной разъ словно защемитъ только.

— Ну, а когда ты не видишь его, продолжала Таня, не слышишь его голоса, онъ изъ ума у тебя не выходитъ, онъ все-таки въ сердцѣ у тебя, онъ съ тобой, ты не можешь ни на минуту забыть его, онъ умнѣе, краше всѣхъ для тебя, ты шепчешь его имя, говоришь его словами, ты живешь имъ?.. Она остановилась, пристально смотрѣла на горничную и ждала отвѣта.

— Вспоминаешь, барышня, точно вспоминаешь, какъ не вспоминать, вотъ и намедни тоже, пошелъ онъ это въ городъ на фабрику на заработки и сережки мнѣ купить обѣщалъ, такъ все думалось какъ бы не загулялъ, потому хошъ и непьющаго человѣка, а совратить можно, народъ тамъ такой значитъ кабачный!

— А во снѣ, Наташа, видишь его?

— Во снѣ не случалось, почудился разъ да Господь съ нимъ, чудный такой, не ладный!

— Какъ чудной?

— Точно чудной, грозный такой, ровно бить собирался, а за что бить-то!

Татьяна Петровна задумалась.

— Послушай, Наташа, вотъ что ты скажи мнѣ, произнесла она нѣсколько спустя, всѣхъ, всѣхъ дороже онъ тебѣ? дороже отца, матери, сестеръ, братьевъ, дороже жизни, готова ты умереть за него?

Горничная молчала.

— Что-жъ ты молчишь, Наташа, отвѣчай, говори, ничего не бойся…. умереть за него готова ты?

— Да зачѣмъ же помирать, барышня? Господь съ вами, на все воля божья, извѣстно конецъ придетъ, вотъ и помрешь.

На губахъ Тани мелькнула улыбка, физіономія ея выражала что-то торжественное.

— Нѣтъ, Наташа, говорила она, что родные, что друзья, что знакомые, ихъ забываешь? — если любишь кого, забываешь самоё себя; за того, кого любишь, всѣмъ жертвовать нужно, честію, жизнію; что жизнь!…. вѣдь жить безъ любви нельзя, ужъ если любить, такъ любить безъ границъ, безъ предѣловъ, безъ условій, любить до невозможности, до послѣдняго издыханія, до послѣдней капли крови, любить такъ, чтобъ страшно было, вотъ какъ должно любить!

Горничная приподняла съ подушки голову и взглянула на госпожу свою.

Она тяжело дышала, щеки ея горѣли, уста были полураскрыты, глаза блуждали и ярко свѣтились, на всемъ лицѣ было написано что-то величественное, радостное, но вдругъ выраженіе его измѣнилось, Таня вздрогнула, даже какъ-будто поблѣднѣла, губы ея судорожно вытянулись.

— Барышня? невольно окликнула ее горничная, съ нѣкоторымъ испугомъ.

— Ничего, Наташа! грустно отвѣтила она и опустила голову. Знаешь, что я вспомнила…. скажи мнѣ, развѣ ты не боишься любить, не мучитъ тебя совѣсть, не страшно тебѣ, не боишься ты, что Богъ покараетъ тебя, что ты пропадешь, сгинешь, изсохнешь, провалишься сквозь землю, сгоришь огнемъ медленнымъ?

— Что вы, барышня, съ нами крестная сила! страсти какія! произнесла въ недоумѣніи горничная.

— А грѣхъ?! продолжала Таня, а преступленіе!.. не грѣшно любить мать, отца, а кто любитъ посторонняго мужчину, тотъ сатанѣ служитъ, гибель, гибель, страшно, Наташа, грѣхъ смертный!

— Какой же грѣхъ, барышня? по закону въ церкви повѣнчаны, какой же грѣхъ тутъ! стало быть такой ужъ порядокъ заведенъ, на томъ ужъ земля держится; ни человѣкъ, ни птица, ни звѣрь какой безъ пары не живутъ!

Татьяна Петровна глубоко вздохнула.

— Правда!… знаю, все знаю. Я и сама не рада, все мнѣ грѣхомъ кажется, все страшитъ, волнуетъ да мучитъ, покою не даетъ!.. Выходи замужъ, будь счастлива, люби своего мужа, ты должна его любить, вотъ твоя святая обязанность, твоя жизнь!.. выходи, я и благословлю тебя, надѣлю чѣмъ могу, все для тебя сдѣлаю!

Горничная вскочила съ постели, ухватила-было руку госпожи своей, но послѣдняя выдернула ее и поцѣловала Наташу въ губы.

— Люби, люби! горячо повторила она, глаза ея наполнились слезами, она бросилась на кровать и зарыла въ подушки голову.

Наташа совершенно растерялась отъ неожиданной чести, она долго стояла въ недоумѣніи, наконецъ потихоньку легла, но долго заснуть не могла, барскій поцѣлуй жегъ ей губы, слова: "люби, люби, « звенѣли и отдавались въ ушахъ.

На другой день утромъ Елена Ивановна позвала Таню къ себѣ въ спальню.

— Вотъ, голубушка, говорила она, запирая двери и усаживая подлѣ себя дѣвушку, все я съ тобой поговорить хотѣла, да гость-то мѣшаетъ; помѣха онъ намъ, большая помѣха!

— Что такое, маменька? тревожно спросила Татьяна Петровна и лице ея вдругъ поблѣднѣло.

— Какъ что? мало-ли что? много на душѣ есть, много, да сказать-то случая не было, не выходило все… Таня, голубушка, не хорошо у насъ, не ладно! добавила Елена Ивановна и пристально взглянула на дѣвушку.

— Какъ не ладно?! попрежнему повторила Таня.

— Не ладно, такъ не ладно, что и сказать боюсь, продолжала Радимцева. Богъ тебя знаетъ, убѣгаешь ты нонче меня; не знаю, за что такая немилость вышла, чѣмъ прогнѣвила? — люблю какъ дочь родную, что за напасть такая! я ли не голубила тебя, покинешь ты меня не вынесу, умру съ тоски да печали…

Таня заплакала, схватила руки Радимцевой и крѣпко цѣловала ихъ.

— День за день, все думается къ смерти ближе, а поговорить нужно, продолжала Елена Ивановна, для твоего же счастія нужно!.. есть у тебя на душѣ что-то, Таня, есть, не та ты сѣяла, есть на душѣ, есть! повторяла она, вглядываясь въ лице дѣвушки. Если согрѣшила въ чемъ, разскажи да покайся лучше, очисти совѣсть, безъ грѣха человѣкъ не живетъ, покаешься облегчишь себя, безъ покаянія и прощенія нѣтъ, скрываешься вдвое грѣшишь, отъ Бога не скроешься, не убѣжишь, грѣха не утаишь, онъ самъ себя выкажетъ, изъ земли выростетъ, со дна морскаго выплыветъ! Покайся, покайся, спаси себя!

Таня рѣшительно не знала что говорить, что дѣлать, куда смотрѣть; она отворачивалась отъ Елены Ивановны, ея взглядъ и грозныя слова проникали насквозь душу, наполняли ее ужасомъ, грызли и ворочали совѣсть.

— Я заступила тебѣ мѣсто матери, продолжала Радимцева, призрила, вспоила, вскормила, взлелѣяла, выростила тебя, хотѣла облагодѣтельствовать, а ты, Таня, чѣмъ тыплатишь мнѣ, что дѣлаешь, къ чему готовишь себя?.. если совѣсть твоя чиста, если ты не виновата ни въ чемъ, взгляни на меня прямо и я повѣрю тебѣ, вонъ образъ какъ смотритъ!.. Таня, Таня! Она насильно старалась заглянуть въ лице ея.

— Маменька! прошептала Татьяна Петровна и упала головой въ колѣни Радимцевой.

— Я все узнаю, все; отъ меня ничего не скроешь, я твоя мать, я Богу отвѣчу за тебя, за грѣхъ твой, во снѣ увижу!.. что мнѣ Яша вчера сказалъ, что?!..

Таня быстро подняла голову и пристально смотрѣла на Елену Ивановну.

— Что Яша сказалъ?! повторила она съ ужасомъ.

— Правду сказалъ, страшную правду, глаза мнѣ открылъ, медленно говорила хозяйка, обдумывая какъ бы удачнѣе поразить дѣвушку, насильно вывѣдать ея тайну. Онъ вотъ что сказалъ, страшно и повторить, Таня, страшно, лучше бы не родиться тебѣ, онъ сказалъ будто-бы ты….

— Маменька! вскрикнула Татьяна Петровна, зажимая рукою ротъ Радимцевой, не говорите, не говорите, ради Бога не говорите, я сама скажу! Она опустила голову и тяжело дышала.

Елена Ивановна молчала, глаза ея сверкали, она какъ-будто догадывалась что скажетъ Таня и съ нетерпѣніемъ ждала ея отвѣта.

— Я сама скажу, сама…. постойте… самой себя легче казнить!… вы думаете, что я люблю Алексѣя Иваныча, выговорила Татьяна Петровна тихимъ, прерывающимся голосомъ, вы подозрѣваете меня, боитесь за меня, васъ страшитъ грѣхъ?.. не бойтесь, бояться нечего, это неправда, этого быть не можетъ, одно пустое воображеніе, мечта, сонъ, вздоръ, пустяки, нелѣпость! произнесла она твердо, но какъ-то насильно, неестественно и подняла голову. Я не могу любить, не должна любить, не смѣю любить, я поклялась, обѣтъ дала!.. гдѣ же тутъ любовь, гдѣ?… въ сердцѣ нѣтъ ея, въ немъ страхъ одинъ, въ умѣ нѣтъ, въ немъ хаосъ, сомнѣніе, нигдѣ ея нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ и не будетъ, никогда не будетъ! твердила она, ощупывая руками грудь и голову. Любовь вѣдь грѣхъ, страшный грѣхъ, преступленіе, за нее огнь вѣчный! Она повалилась на шею къ Радимцевой и громко зарыдала.

— Да мнѣ любить невозможно, гдѣ мнѣ любить! говорила она нѣсколько спустя, останавливаясь на каждомъ словѣ и какъ бы разсуждая сама съ собою; сердце мое къ любви не приготовлено, я слишкомъ слаба, слишкомъ ничтожна, вѣдь для любви нужно отказаться отъ своей воли, забыть, уничтожить самоё себя, а я?… какая же тутъ любовь, гдѣ?.. насмѣшка надъ любовью. Нѣтъ, маменька, не бойтесь, я все та же, я только кажусь другою, да, кажусь только, я исправлюсь, буду тѣмъ, чѣмъ прежде была, буду, успокойтесь, я никого не люблю! добавила она рѣшительно.

Елена Ивановна взглянула на нее.

Въ самомъ дѣлѣ лице Тани казалось совершенно спокойнымъ, глаза смотрѣли прямо, открыто, на губахъ мелькнуло что-то въ родѣ улыбки.

Радимцева вздохнула и покачала головой.

— Богъ тебя вѣдаетъ, Таня, не разберешь тебя, поневолѣ подивишься, согрѣшишь да подумаешь, ты вонъ зачастую съ нимъ сидишь, все какіе-то разговоры у васъ, лукавый-то можетъ пляшетъ передъ тобой да радуется!.. охъ, не мнѣ бы говорить, не тебѣ бы слушатъ, страшно!… Остерегись, Таня, остерегись, одумайся пока не поздно, бѣги отъ яду, дьяволу душу продаешь, бойся кары небесной, бойся проклятія, изсохнешь! сгинешь, пропадешь, въ грѣхѣ сгніешь! Въ лицѣ Елены Ивановны было дѣйствительно что-то страшное, пророческое, глаза ея дико сверкали.

— Если ты обманываешь меня, продолжала она, если… не хочу говорить, ты сама понимаешь…. я отступлюсь отъ тебя, мало этого, прокляну тебя!… тогда вѣшайся къ нему на шею, люби, выходи замужъ, только счастія ни въ чемъ не будетъ, сама на себя руки наложишь!

Татьяна Петровна не выдержала, она упала передъ ней на колѣни.

— Маменька, голубушка, простите меня, говорила она съ полнымъ отчаяніемъ, я сама не. знаю что со мной дѣлается, я преступница противъ воли, какая-то вражеская сила опутала меня, грызетъ она меня, не даетъ покоя ни днемъ, ни ночью, она все чернитъ, все передѣлываетъ на свой ладъ, насильно въ душу крадется; страшно, страшно мнѣ! я грѣшница, страшная грѣшница! я все забыла, насмѣялась надъ тѣмъ съ чѣмъ выросла, не казните же меня, простите, простите, дайте покаяться, дайте вымолить себѣ прощеніе, я кровью своей смою грѣхъ на себѣ!… Боже, Боже! очисти меня. Она плакала, обнимала колѣни и цѣловала руки Радимцевой.

Тлаза послѣдней заморгали.

— Таня, ты замужъ хочешь? можетъ тебѣ предложеніе сдѣлали?.. какъ-то неопредѣленна спросила она.

— Какъ замужъ?!.. что вы говорите?!.. кто сдѣлалъ?!

— Братъ!… что удивительно, погубилъ одну, теперь принялся за другую.

— Я замужъ не должна идти…. я принадлежу вамъ одной, я ваша! твердо отвѣтила Таня.

Елена Ивановна улыбнулась.

— А сонъ? помнишь птицу бѣлую, помнишь какъ ты защищала ее?… птица эта здѣсь, назвалась братомъ и живетъ, ты не гонишь его, ты говоришь съ нимъ, онъ для тебя живетъ здѣсь.

— Маменька! вскрикнула Таня и остановилась. Онъ уѣдетъ! твердо прибавила она.

— Уѣдетъ!? радостно подхватила Радимцева.

— Уѣдетъ!.. завтра-же, навсегда, на вѣки, онъ долженъ уѣхать, клянусь вамъ моею жизнію, клянусь Творцемъ небеснымъ! торжественно произнесла Татьяна Петровна.

Долго еще тянулась бесѣда между двумя женщинами, Елена Ивановна торжествовала, повидимому она снова окончательно овладѣла своей воспитанницей, вернула ее къ спасенію, наполнила ея душу страхомъ и раскаяніемъ. Дѣйствительно въ настоящую минуту Таня каялась непритворно, со всѣмъ жаромъ, отъ всего сердца; теперь она готова была на все, чтобъ только чѣмъ-бы то ни было загладить свое мнимое преступленіе; теперь она даже отъ всей души ненавидѣла Алексѣя Иваныча, считала его врагомъ своимъ, возмутителемъ своего спокойствія.

За обѣдомъ въ тотъ же день все общество сидѣло очень угрюмо. Елена Ивановна изподлобья взглядывала на браата, Татьяна Петровна не глядѣла ни на кого, она опустила глаза въ тарелку и боялась повернуть голову, Радимцевъ пробовалъ нѣсколько разъ завязать разговоръ, оживить присутствующихъ, касался то одного то, другаго предмета, но получалъ такіе сухіе, насильные отвѣты, что поневолѣ послѣдовалъ общему примѣру и занялся исключительно супомъ, соусомъ, жаркимъ и доморощеннымъ пирожнымъ.

Послѣ обѣда Танѣ предстоялъ трудный, тяжелый подвигъ, она должна была рѣшительно объясняться съ Алексѣемъ Иванычемъ, заставить его уѣхать во что бы то ни стало. Долго она обдумывала какъ и съ чего начать разговоръ, нѣсколько разъ думала приступить къ дѣлу, но языкъ не ворочался, сердце сильно билось.

Елена Ивановна заперлась у себя въ спальнѣ.

— Алексѣй Иванычъ, потрудитесь въ садъ сойти, мнѣ нужно говорить съ вами, произнесла наконецъ Татьяна Петровна дрожащимъ голосомъ и не дожидаясь отвѣта, быстро вышла изъ комнаты.

Радимцевъ посмотрѣлъ ей въ слѣдъ, на минуту задумался, потомъ взялъ фуражку и отправился по назначенію.

Въ саду Таня сидѣла на скамейкѣ, она приготовлялась, собиралась съ силами.

Алексѣй Иванычъ подошелъ къ ней.

— Что съ вами, Татьяна Петровна, вы такъ разстроены, сестра тоже, что все это значитъ? спросилъ онъ.

— Сядьте, Алексѣй Иванычъ, мнѣ нужно говорить съ вами, говорить рѣшительно, серьезно! отвѣтила Таня, не смотря на него.

Радимцевъ опустился на скамью и въ недоумѣніи глядѣлъ на дѣвушку.

Она молчала, старалась казаться спокойною, но высоко подымавшаяся грудь да дрожавшія руки изобличали ее.

— Алексѣй Иванычъ, начала она нѣсколько спустя глухимъ, надорваннымъ голосомъ, у меня просьба есть, вы удивитесь можетъ, вы должны ее исполнить… дайте мнѣ слово.

— Какая просьба, Татьяна Петровна?.. говорите, приказывайте, все, что возможно, я всегда готовъ сдѣлать для васъ.

— Алексѣй Иванычъ, ради моего спокойствія, счастія, ради моей жизни, вы должны завтра-же уѣхать отсюда! докончила она очень тихо, какъ бы глотая слова свои, и по щекамъ ея потекли слезы.

— Какъ уѣхать?.. почему долженъ? отвѣтилъ Радимцевъ, не спуская глазъ съ дѣвушки.

— Должны!.. я прошу, умоляю васъ, я даже требую этого! повторила она.

Алексѣй Иванычъ все смотрѣлъ на нее и не зналъ что отвѣтить.

— Татьяна Петровна, началъ онъ нѣсколько спустя, я право не понимаю, что все это значитъ, положимъ я долженъ уѣхать, я самъ знаю, что не могу здѣсь жить, самъ знаю, что нужно когда нибудь уѣхать, знаю что надоѣлъ сестрѣ, не дальше какъ сегодня утромъ я думалъ объ этомъ, но меня удивляетъ, почему вы, нетолько просите, но даже умоляете, требуете, почему я долженъ уѣхать непремѣнно завтра, что за поспѣшность? меня поражаетъ ваше замѣшательство, что съ вами, что сучилось, скажите Бога ради?

— Ничего не случилось, ничего… я не могу говорить, мнѣ трудно говорить… уѣзжайте… завтра я напишу, объясню вамъ… видите, я все сдѣлаю, все!.. только уничтожьте мое письмо, сожгите его! добавила она такимъ голосомъ, какъ-будто рѣшалась на что нибудь страшное неслыханное.

— Завтра? переспросилъ Радимцевъ.

— Завтра, завтра и навсегда! повторила Таня.

— Навсегда?!

— На вѣки!

— Татьяна Петровна, что съ вами?!. что я сдѣлалъ, въ чемъ виноватъ?!.. откройтесь, скажите прямо, отъ души, отъ отъ сердца! горячо добавилъ онъ.

— Ни въ чемъ не виноваты, вы ни въ чемъ не виноваты, я знаю, вы хотѣли добро сдѣлать, да, добро!.. не требуйте отъ меня, я не могу говорить, это сверхъ силъ моихъ, я напишу вамъ, что-жъ еще, это послѣдняя моя жертва! Она закрыла на минуту глаза и тяжело вздохнула, какъ-будто страшная, внутренняя боль мучила, давила ее.

Алексѣй Иванычъ попрежнему смотрѣлъ на нее въ недоумѣніи и казалось ждалъ дальнѣйшаго объясненія или старался разгадать значеніе и причину этой загадочной, непонятной просьбы.

Молчаніе продолжалось нѣсколько минутъ.

— А если я не послушаюсь, не уѣду? спросилъ наконецъ Радимцевъ.

— Не уѣдете — я уѣду!.. лучше не спрашивайте меня, вы не повѣрите мнѣ! отвѣчала она.

— Куда уѣдете?

— Куда?.. умру! произнесла Таня такимъ твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ, что по жиламъ Алексѣя Иваныча невольно пробѣжалъ холодъ.

— Видите, вы должны уѣхать! снова повторила она.

— Послушайте, Татьяна Петровна, неужели по собственному призванію, по голосу вашего сердца, вы говорите все то, что я слышу, или вы поражены чѣмъ-то, вынуждены, исполняете волю другихъ, дѣйствуете не отъ себя собственно, неужели первое? быть не можетъ!

— Все!.. и первое и послѣднее, рѣшайте сами, думайте какъ хотите, только уѣзжайте, уѣзжайте Христа ради, спасите меня!

Алексѣй Иванычъ опустилъ голову.

— Вы уѣдете? спросила она.

— Уѣду! не-хотя отвѣтилъ Радимцевъ. Уѣду, если это нужно для вашего спасенія, для вашей жизни, только въ такомъ случаѣ и уѣду!

— Необходимо! повторила Таня и хотѣла встать, но Алексѣй Иванычъ удержалъ ее.

— Позвольте, Татьяна Петровна, позвольте мнѣ, въ свою очередь, быть можетъ въ послѣдній разъ, поговорить съ вами, иначе я не могу уѣхать, мнѣ не. такъ легко уѣхать!.. Извольте видѣть, Татьяна Петровна, я пріѣхалъ сюда не къ сестрѣ, объ этомъ я не разъ повторялъ вамъ, ея присутствіе только отравляетъ мое здѣшнее счастіе, она возмущаетъ меня взглядомъ, словомъ, дѣломъ, возмущаетъ на каждомъ шагу, тѣмъ болѣе, что по наружности я покоряюсь ея уродству, но это видимое равнодушіе къ злу, это притворное смиреніе, эта борьба съ самимъ собою мнѣ стоятъ дорого, какъ все насильное, противу естественное… Сестра погибшая овца, богъ съ ней!.. Это тѣло безъ души, начавшее гнить, разлагаться, объ ней нечего говорить!.. Я пріѣхалъ сюда разшевелить мои заснувшія чувства, пріѣхалъ къ вамъ или лучше сказать для васъ, не зная васъ; ваше положеніе занимало мой умъ, трогало сердце, быть можетъ это происходило отъ собственнаго моего бездѣлья, отъ этой душевной скуки, отъ необъяснимиго къ чему-то стремленія, отъ недовольства духа, отъ потребности жить чуждою жизнію, все равно, мнѣ казалось, что я долженъ сюда ѣхать, что здѣсь я успокоюсь, что здѣсь, наконецъ, мнѣ предстоитъ совершить подвигъ, долгъ, святую обязанность, что здѣсь я найду какой-то необъяснимый кладъ, дорогой только моему сердцу!.. Почти два мѣсяца я прожилъ здѣсь и въ это время узналъ васъ, я нашелъ въ васъ прекрасную грёзу моего воображенія, любимую мечту мою я увидѣлъ въ дѣйствительности, сонъ моей жизни сбылся, я нашелъ въ васъ одно изъ прекраснѣйшихъ созданій природы, чудный, благоухающій цвѣтокъ, роскошный какъ сама природа, но готовый погибнуть, завянуть отъ недостатка воздуха, отъ сухости почвы. Я принялся за этотъ цвѣтокъ, я не могъ по своей натурѣ равнодушно видѣть его уничтоженіе, я долженъ былъ помочь ему, воскресить его; я сталъ поливать его, разгонять душный воздухъ и вдругъ этотъ цвѣтокъ заблестѣлъ, засіялъ еще ярче, еще красивѣе, еще душистѣе, пустилъ свѣжіе отростки. Я смотрѣлъ на него и гордился, радовался, восторгался имъ, жилъ его жизнію, я говорилъ: рости, рости, украшайся, въ тебѣ моя слава, въ тебѣ мой подвигъ, ты дитя мое, въ тебѣ мой духъ, мое слово, мое дѣло, моя мысль, въ тебѣ я самъ!.. Да, Татьяна Петровна, я говорилъ это, я не могъ говорить иначе!.. И вдругъ это дитя, котораго я не могъ не любить какъ свое созданіе, какъ самого себя, какъ свою жизнь, гонитъ меня, проклинаетъ, снова требуетъ духоты да гнили! — Онъ замолчалъ, на-глазахъ его блеснули слезы.

Татьяна Петровна сидѣла отвернувшись и плакала.

— Скажите сами возможно-ли это, естественно-ли, могу — ли я легко, безъ борьбы, бросить этотъ цвѣтокъ, оставить его на произволъ судьбы, на поруганіе?.. вѣдь въ немъ жизнь моя, жизнь!

Таня не отвѣчала.

— Да, я люблю васъ, я не могу васъ не любить, продолжалъ Алексѣй Иванычъ; обстоятельства заставляютъ меня высказать то, о чемъ и говорить нечего, что въ порядкѣ вещей. — Я не зналъ человѣка похожаго на васъ, не встрѣчалъ женщины имѣющей хоть тѣнь вашего подобія, я только искалъ ихъ, бредилъ ими, бѣгалъ людей потому, что они не нравились мнѣ, были слишкомъ матеріальны, сухи, безжизненны, односторонни, а я требовалъ жизни, жизни въ полномъ ея значеніи, я отчаявался за человѣка и въ васъ наконецъ нашелъ его, нашелъ самого себя, свое отраженіе, какъ же мнѣ не любить васъ! — Говорю это не потому, чтобъ разжалобить васъ, вынудить вашу взаимность, продолжалъ онъ нѣсколько минутъ спустя, этого я не хочу; насильная, обманчивая взаимность приторна, несносна, да и зачѣмъ мнѣ взаимность, я счастливъ потому, что нашелъ свой духъ, потому, что торжествую, говорю потому, что этого требуетъ душа, не могу-же я молчать ее заставить!.. Въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ я бы объявилъ, что люблю васъ, поцѣловалъ бы вашу ручку, сдѣлалъ-бы вамъ предложеніе, вы бы отказали, я бы уѣхалъ и съ горя женился на другой, а теперь я ничего не требую, ничего не предлагаю, не прошу даже позволенія поцѣловать ручку. Я люблю васъ такъ много, такъ свято, такъ безгранично, такъ благоговѣю предъ вами, что всякое предложеніе мнѣ кажется оскорбленіемъ любви, я боюсь за себя, въ состояніи-ли я быть для васъ тѣмъ, чѣмъ хотѣлъ — бы быть, быть можетъ для этого мало моей воли, мало духу, я слишкомъ слабъ, слишкомъ не увѣренъ въ себѣ, мнѣ все кажется, что что бы я ни сдѣлалъ, блѣдно, мало, ничтожно, приторно въ сравненіи съ моею любовью, въ сравненіи съ вами!.. И я буду любить васъ всегда, во всемъ, гдѣ бы ни былъ, безъ васъ, съ вами я буду жить вашею жизнію!. Эта любовь не увлеченіе, не горячка, нѣтъ, она выработалась потребностію души, сознаніемъ своего долга, она есть неотразимое, правильное, законное явленіе природы, эта любовь была во мнѣ всегда, съ юношескаго возраста, быть можетъ съ колыбели, но олицетворилась только теперь.

Таня все молчала. — Блѣдное лице ея покрылось багровыми пятнами, сердце такъ, сильно билось, что были слышны его удары.

— Татьяна Петровна, я наконецъ дѣлаю вамъ предложеніе, — прочь всѣ сомнѣнія, прочь недовѣрчивость къ самому себѣ, прочь робость, — я ручаюсь за ваше счастіе!.. До сестры вамъ дѣла нѣтъ, она отступится отъ васъ, лишитъ наслѣдства, проклянетъ быть можетъ, — что за нужда! у меня есть свое; ни вы, ни я не должны марать себя ея достояніемъ, ея проклятіе то же благословеніе!.. Татьяна Петровна, я жду отвѣта, отвѣчайте мнѣ!

Она молчала.

— Татьяна Петровна, я не о своемъ счастіи хлопочу, я прошу руки вашей не для удовлетворенія своего сердца, нѣтъ, я долженъ сдѣлать счастливою васъ, слышите, долженъ, долженъ окончательно спасти васъ, возвратить женщину женщинѣ, ея назначенію, ея природѣ; безъ этого вашего счастія я погибъ, какъ погибъ бы тогда, еслибъ весь прекрасный міръ божій обратился въ комъ грязи!.. отвѣчайте мнѣ!

Татьяна Петровна встала, глаза ея горѣли насильственно строгимъ выраженіемъ.

— Алексѣй Иванычъ, оставьте меня, оставьте! произнесла она дрожащимъ, но повелительнымъ голосомъ, ради того чувства, о которомъ вы сейчасъ сказали, оставьте меня, я не должна слушать васъ!

Радимцевъ смутился и не зналъ что отвѣчать.

— Я одного прошу, одного требую, завтра уѣзжайте отсюда!

— Не могу! рѣшительно отвѣтилъ Алексѣй Иванычъ.

Татьяна Петровна вздрогнула, нѣсколько минутъ смотрѣла на него, онъ сидѣлъ опустивъ голову.

— Алексѣй Иванычъ, если все то, что вы говорили сейчасъ, правда, если вы дорожите мною, если хотите, чтобъ я сохранила о васъ добрую память, чтобъ я наконецъ вѣрила вамъ, уѣзжайте отсюда, пощадите меня, уѣзжайте Христа ради!

Радимцевъ замоталъ головой и закрылъ лице руками.

— Если… если вы хотите, чтобъ и я любила васъ! добавила она насильно, какимъ-то хриплымъ голосомъ.

Алексѣй Иванычъ вдругъ выпрямился и радостно взглянулъ на Таню, онъ хотѣлъ говорить, но она предупредила его.

— Молчите!.. ни слова больше! произнесла она повелительно. Уѣзжайте!

— Уѣду! какъ ребенокъ, какъ школьникъ за учителемъ, повторилъ Радимцевъ.

Татьяна Петровна встала и быстро выбѣжала изъ сада. Въ комнатахъ ей встрѣтиласъ Елена Ивановна.

— Что?! спросила она съ безпокойствомъ и нетерпѣніемъ.

— Уѣдетъ! глухимъ голосомъ отвѣтила Таня.

— Завтра?

— Завтра!

Радимцева вздохнула и перекрестилась.

Таня бросилась къ себѣ въ спальню, упала на кровать и громко зарыдала.

VII.

Въ тотъ же день, поздно вечеромъ, запершись въ своей комнатѣ, Татьяна Петровна сидѣла облокотившись за маленькимъ столикомъ. Передъ ней лежалъ листъ почтовой бумаги. Тусклая свѣча освѣщала блѣдное, изнеможенное лице ея и падавшіе въ безпорядкѣ на лобъ волосы. Она писала:

„Алексѣй Иванычъ! Я дала вамъ слово объяснить причину моего настоятельнаго требованія вашего отъѣзда и исполняю его. Впрочемъ, и безъ этого обѣщанія, даннаго мною какъ бы насильно, объясненіе съ вами для меня необходимо; въ настоящую минуту оно составляетъ живую потребность души моей, при окружающихъ условіяхъ легче передать бумагѣ свои чувства, мысли, сомнѣнія, чѣмъ лично высказать ихъ; на послѣднее я бы никогда не рѣшилась. Сегодняшній день для меня ужасенъ, повториться онъ не можетъ… Я столько вытерпѣла, столько выстрадала сегодня, что одна и та же грудь вторично такъ выстрадать не въ состояніи! Теперь, запершись въ своей комнатѣ, я пишу къ вамъ и отдыхаю, потому, что оправдываю свое страданіе, дѣлюсь имъ вмѣстѣ съ вами. Примите его и вѣрьте какъ истинному, неподдѣльному говору сердца: въ настоящемъ моемъ положеніи человѣкъ ни себя, ни другихъ обманывать не можетъ. Прежде всего благодарю васъ, Алексѣй Иванычъ, за тѣ теплыя минуты, которыя мнѣ довелось раздѣлить вмѣстѣ съ вами; плоды ихъ слишкомъ глубоко пали на душу и никогда не изгладятся изъ моей памяти; теперь я сознаю, что только эти минуты были минутами моей жизни, моего счастія!.. и я рада, что узнала жизнь, отвѣдала ея прелесть, рада, что взглянула на свѣтъ, рада даже за свое страданіе, его я не промѣняю на всѣ сокровища въ мірѣ. — Не знаю, что будетъ впереди, вынесу-ли я борьбу съ самой собою, но только къ прежнему мнѣ не вернуться, поздно, это выше силъ моихъ! Да, благодарю васъ, Алексѣй Иванычъ, благодарю много, много! Вы сдѣлали свое дѣло, вы сдѣлали великое дѣло, вы пересоздали человѣка, воротили заблудшаго, показали ему все прекрасное, научили жить, раскрыли его назначеніе, его природу!.. И я вѣрю вамъ, сама сознаю это назначеніе, благоговѣю предъ нимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, страшно сказать, отвергаю его!.. да, отвергаю навсегда, на вѣки, какъ прекрасное, но невозможное! Что дѣлать! я хочу, я должна въ счастіи, въ сознаніи этого счастія оставаться несчастною! Я хотѣла бы жить, но требую смерти, потому, что все доброе, чистое жизни было-бы моимъ зломъ, моимъ мученіемъ, моею карою. Благодарю васъ за любовь ко мнѣ, я горжусь быть ея предметомъ и рѣшаюсь, въ свою очередь, сказать: и я люблю васъ! Да, люблю, люблю! не могу не любить! въ этомъ я сознаюсь первый и послѣдній разъ, сознаюсь правосудному Богу, самой-себѣ да вамъ, только потому, что не увижу васъ болѣе. Вы спросите къ чему послужитъ эта любовь, чѣмъ знаменуется она?.. моимъ страданіемъ, отвѣчу я, переносить его труднѣе чѣмъ наслаждаться блаженствомъ и счастіемъ. Быть можетъ любовь эта потому и сильна, потому такъ безотчетно прекрасна, что не выражается ничѣмъ наружнымъ, кроется внутри, грѣетъ, жжетъ, давитъ, наполняетъ душу, умъ, сердце! До сихъ поръ ни разу мысль о замужствѣ не приходила мнѣ въ голову; все воспитаніе мое, все окружающее всосанное съ дѣтства отгоняло эту мысль, давило ее, ставило ее если не наравнѣ съ преступленіемъ, то по-крайней-мѣрѣ на ряду съ порокомъ, котораго женщина должна избѣгать, бояться; я смотрѣла на безбрачіе какъ на что-то святое, достойное немногихъ избранныхъ и хотѣла быть этою избранною!.. О любви не смѣла думать, да и не могла думать, я не понимала ее, въ дѣтскомъ моемъ воображеніи она представлялась какимъ-то позоромъ, чѣмъ-то ужаснѣйшимъ! Теперь я прозрѣла; теперь я хочу вѣрить другому, но къ несчастію не должна этому вѣрить, боюсь вѣрить, должна убить въ себѣ эту вѣру если не внутренно, то по-крайней-мѣрѣ наружно. Поймите мое положеніе, Алексѣй Иванычъ, войдите въ него, поставьте себя на моемъ мѣстѣ и вы оправдаете слова мои.

Я бѣдная, ничтожная сирота, нищая дѣвочка, призрѣнная Еленой Ивановной, поднятая ею чуть не на улицѣ; она меня кормила, поила, ростила, учила, все равно какъ-она учила по-своему, какъ находила лучшимъ; она привыкла называть меня дочерью, вѣрить моей благодарности, моей къ ней привязанности; не будь ея, я быть можетъ давно бы умерла отъ холоду и голоду: вы знаете моего отца, знаете слабость его, что было бы со мной? — я ей обязана своею матеріальною жизнію, я люблю ее, какъ же мнѣ не любить, поймите вы это!.. А знаете ли вы, что эта Елена Ивановна если узнаетъ о моей любви къ вамъ, объ этомъ письмѣ, если прочитаетъ мои настоящія мысли, она ужаснется, отвернется, отступится отъ меня, какъ отъ змѣи, гадины, которую она согрѣла на груди своей, выгонитъ отъ себя какъ презрѣнную тварь, какъ послѣднюю рабу свою; мало этого, она проклянетъ меня и, быть можетъ, сама не вынесетъ этого проклятія!.. Подумайте, что тогда будетъ со мною?!.. Алексѣй Иванычъ, легче убить самоё себя, нежели другаго, да еще кого? — роднаго, близкаго, того, кому каждымъ кускомъ обязана; лучше быть несчастной чѣмъ преступницей. Пусть, повторю слова ваши, оказанное благодѣяніе ложно, отзывается зломъ, да вѣдь творилось оно не съ злымъ, а добрымъ намѣреніемъ; пусть кормили меня ядомъ, да вѣдь по ошибкѣ, по заблужденію, потому, что сами привыкли къ нему, считали его за свѣжую, здоровую пищу. Виновата-ли мать, если она вмѣстѣ съ молокомъ своимъ кормитъ ребенка и своимъ грѣхомъ, своимъ порокомъ, питаетъ его своею жизнію, можетъ-ли этотъ ребенокъ поднять на нее руку, уличить ее въ преступленіи? Да еслибы по увлеченію, по слабости силъ я бы не вынесла моихъ страданій, измѣнила бы своей волѣ, то и тогда что меня ожидаетъ, могла-ли бы я быть спокойной, счастливой женой вашей, составить ваше счастіе? — никогда! мученія моей совѣсти отразились бы на дѣтяхъ, мой плачъ, мои стоны надоѣли бы вашему сердцу, загрызли бы вашу совѣсть. Какая я жена! ею я не могу быть, я не могу прилѣпиться къ мужу, отдаться ему вся, забыть все прошлое? — я только родилась женщиной, но недоросла, до женщины, не доросла до ея высокаго, дивнаго назначенія. Вотъ почему я такъ настойчиво, подъ страхомъ собственной жизни, требовала вашего отъѣзда, я боялась измѣнить своей волѣ, сдѣлать несчастнымъ васъ, преступницею себя. Я знала, чувствовала, что вы меня любите, угадывала напередъ слова ваши и боялась, что рано или поздно вы ихъ выскажете; мнѣ оставалось одно изъ двухъ: или на вѣки разстаться съ вами, или пренебречь всѣмъ окружающимъ, растоптать его ногами, насмѣяться надъ нимъ; повторяю, я бы скорѣй наложила на себя руки, чѣмъ рѣшилась на послѣднее. Теперь я одна несчастна и только несчастна; если дѣлаю зло, то только самой себѣ; я люблю! оставьте же меня любить по-своему; я страдаю! оставьте мое страданіе, не думайте облегчить его, оставьте мнѣ мое несчастіе, я хочу этого, въ немъ удѣлъ мой. Вы говорите, что любите меня и ничего, не требуете, я отвѣчаю, что люблю васъ и также ничего не требую. Я бы желала теперь одного: умереть въ настоящемъ моемъ положеніи, съ моею любовью, съ моею тайною, это было бы лучшимъ счастіемъ моего несчастія, истиннымъ, вѣрнымъ избавленіемъ отъ страданія. Прощайте-же навсегда, на вѣки, не напоминайте мнѣ о себѣ, не губите меня, рѣшеніе мое твердо, неизмѣнно; вамъ я обязана жизнію нравственною: моей благодѣтельницѣ, моей второй матери жизнію вещественною, одна другой стоитъ, безъ послѣдней нѣтъ первой! Я буду любить васъ во всемъ, всюду, всегда, до послѣдняго издыханія — но безъ вашего личнаго присутствія, оно невозможно, оно преступно!

Таня кончила, перечитала письмо, глаза ея жадно перебѣгали со строчки на строчку, она прерывисто дышала, точно торопилась куда-то или боялась, чтобъ ее не поймали, или ей недоставало воздуха; потомъ дрожащими руками сложила письмо, сунула его въ конвертъ, надписала адресъ, опрокинулась головой на спинку кресла, закрыла глаза и полились градомъ слезы по щекамъ ея. Она не плакала, или по-крайней-мѣрѣ въ этомъ плачѣ не было слышно ни стона, ни всхлипыванья, ни даже малѣйшаго вздоха, однѣ только слезы лились невольно.

Долго она сидѣла въ такомъ положеніи, утренній лучъ солнца давно скользилъ по щекѣ ея, золотилъ разсыпанные въ безпорядкѣ волосы, игриво отсвѣчивался въ выкатившейся слезѣ, она все сидѣла и по-временамъ вздрагивала. Птички запѣли дружнымъ хоромъ, затянулась заунывная пѣсня мужика на пашнѣ, дворня застучала, забѣгала, засуетилась, солнце цѣлымъ свѣтлымъ столпомъ ворвалось въ комнату, она все сидѣла блѣдная, изнеможенная, съ запекшимися губами, все вздрагивала и очнулась только тогда, когда Наташа постучалась къ ней въ комнату.

— Барышня, голубушка, тамъ барину лошадей привели, отъѣзжаютъ, барыня за чаемъ сидятъ, ждутъ васъ! говорила горничная, оглядывая съ ногъ до головы госпожу свою.

— Лошадей! безсознательно повторила Таня и остановилась какъ вкопаная. Наташа, я очень блѣдна? да, очень?.. я ночь не спала, не могла спать… дай воды, я одѣнусь, я растрепана, я сама не знаю… говорила она очень скоро, то приглаживая волосы, то оправляя воротничекъ и платье.

Горничная подала воду. Таня намочила полотенце, прикладывала его къ глазамъ, терла имъ лобъ свой.

— Ничего, Наташа, ничего не замѣтно? спросила она нѣсколько минутъ спустя, остановившись передъ горничной.

— Ничего, барышня! въ недоумѣніи отвѣтила послѣдняя. Татьяна Петровна вздохнула, схватила письмо, сунула его въ карманъ, подошла къ двери, но вдругъ вернулась.

— Наташа, ты никому про меня не сказывай, ты молчи, молчи Христа ради! произнесла она умоляющимъ голосомъ и вышла.

Въ столовой Елена Ивановна сидѣла за чаемъ, она поджидала Таню и мухъ отгоняла; физіономія ея сіяла радостію, она улыбалась, безпрестанно взглядывала на Алексѣя Иваныча, какъ-будто заговорить съ нимъ хотѣла. Послѣдній стоялъ отвернувшись, у окна, лица его не было видно, онъ задумчиво глядѣлъ на стоявшую у крыльца почтовую тройку, да на собравшихся около нея деревенскихъ ребятишекъ.

Въ комнату вошла Татьяна Петровна, она искоса, мимоходомъ взглянула на Радимцева и почтительно поцѣловала руку хозяйки.

— Алексѣй Иванычъ уѣзжаетъ! произнесла послѣдняя такимъ тономъ, какъ будто сообщала свѣжую новость, о которой сама только-что узнала.

— Уѣзжаетъ!.. неопредѣленно отвѣтила Таня и сѣла къ столу за самоваромъ, такимъ образомъ, что ни Елена Ивановна, ни Радимцевъ не могли видѣть лица ея.

Послѣдній повернулся.

— Да, уѣзжаю, уѣзжаю! проговорилъ онъ въ свою очередь очень поспѣшно, какъ-бы задыхаясь отъ внутренняго волненія и сѣлъ къ столу.

Наступило грозное, зловѣщее молчаніе, походившее на тишь въ природѣ — предвѣстницу бури.

Таня сидѣла понуривъ голову; она рада была, что самоваръ скрываетъ ее, ей было слишкомъ тяжело, она боролась, старалась казаться равнодушною, притворялась, обманывала самоё себя.

Алексѣй Иванычъ изподлобья взглядывалъ на сестру, досадывалъ на все окружающее; много желчи накопилось въ душѣ его; онъ хотѣлъ говорить, но думалъ и собирался съ силами, или, быть можетъ, удерживалъ ихъ, чтобъ разразиться сильнѣе, нещаднѣе.

Даже на губахъ Елены Ивановны исчезла улыбка, она какъ-то разсѣянно пила свой чай; ей было неловко.

— Куда-жъ, Алексѣй Иванычъ, покатите теперь, далеко, я думаю? вопросительно произнесла она, взглядывая на брата.

— Куда глаза глядятъ, свѣтъ великъ! нехотя отвѣтилъ онъ.

— То-то насладитесь, диковинокъ насмотритесь…

— Я диковинокъ много видѣлъ, такихъ диковинокъ, какихъ не увижу больше, — страшныхъ! злобно замѣтилъ Радимцевъ и глаза его засверкали.

— Тамъ новенькія, тамъ чудеса, отвѣтила хозяйка, не понявъ намека брата. Тамъ ужъ мѣста не нашимъ чета, мудреное все да хорошее…. Читала я книжку, давно ужъ, путешествіе описывается Таня, вотрушекъ-то приготови ли? неожиданно добавила она.

— Не знаю, маменька, еле-слышно отвѣтила Татьяна Петровна. Елена Ивановна встала и подошла къ двери.

— Пашка! крикнула она.

Таня между тѣмъ проворно вытащила письмо и бросила къ Алексѣю Иванычу. — Онъ схватилъ его, сунулъ въ карманъ, взглянулъ на дѣвушку какъ-будто и благодарилъ, и жалѣлъ, и упрекалъ ее, и напоминалъ ей о своей любви и прощался съ нею. Она не видала этого взгляда.

Радимцева вернулась, сѣла на свое мѣсто и повела рѣчь о читанномъ ею путешествіи.

— Ну, Алексѣй Иванычъ, благодарю васъ, говорила она четверть часа спустя, сестру не забыли, навѣстили, скуку нашу разогнали, теперь и умирать легче, отраднѣе, все роднаго увидѣла! Она встала.

Алексѣй Иванычъ послѣдовалъ ея примѣру и началъ собираться. За столомъ осталась одна Таня.

— Хорошо роднаго увидѣть! все родной! продолжала Елена Ивановна умилительнымъ тономъ, вотъ и прошедшее вспомнишь, и то и другое; уѣдете, опять запремся, такая ужъ жизнь наша, привыкли такъ!… охъ, тяжело, съ гостями нагрѣшишь только! Глаза ея заморгали, она вздохнула, облокотилась на ручку кресла и ждала когда братъ подойдетъ прощаться.

Послѣдній медлилъ; то застегивалъ сюртукъ, то поправлялъ галстухъ, то надѣвалъ перчатки.

Въ дверяхъ торчала цѣлая дворня, собравшаяся смотрѣть на барскіе проводы.

— Елена Ивановна, прикажите людямъ уйти, произнесъ Радимцевъ дрожащимъ голосомъ.

Хозяйка взглянула на него.

— Чего собрались?.. вонъ! грозно крикнула она.

Дворня разбѣжалась.

Алексѣй Иванычъ подошелъ къ сестрѣ и пристально взглянулъ на нее.

Она смѣшалась и, въ свою очередь, поглядѣла на брата. Минута была страшная. Холодъ пробѣжалъ по жиламъ Радимцевой, она вспомнила вдругъ и сонъ свой и зловѣщія слова Яши и предсказанія старухи странницы.

— Что вы?!.. робко спросила она.

— Я ничего… я проститься хочу, проститься такъ, чтобъ вы не забыли меня, моего присутствія! выразительно произнесъ онъ, бросилъ на столъ фуражку, скрестилъ на груди руки и уставилъ грозный, пронзительный взглядъ на сестру, такой взглядъ, какъ-будто съ ногъ до головы вымѣрялъ ее.

Елена Ивановна затряслась и судорожно схватилась за ручку кресла.

— Что вы?!… снова спросила она.

— Я проститься пришелъ, попрежнему произнесъ Алексѣй Иванычъ.

— Прощайте! насильно вымолвила хозяйка, не зная куда повернуть голову.

Блѣдная, какъ смерть, Таня выдвинуласъ изъ-за самовара, она крѣпко держалась за сосѣдній стулъ, всѣ члены ея похолодѣли, замерли, она съ какимъ-то невыразимымъ, безсознательнымъ ужасомъ смотрѣла на происходившее.

Дѣйствительно, Алексѣй Иванычъ былъ страшенъ; онъ поблѣднѣлъ, губы его дрожали, грудь тяжело дышала, въ глазахъ сверкала молнія.

— Я проститься пришелъ! повторилъ онъ чуть не по складамъ, — до такой степени дыханіе прерывало слова его. Я пришелъ объявить вамъ правду, пришелъ сказать, что нѣтъ человѣка, нѣтъ женщины, нѣтъ звѣря отвратительнѣе васъ!… Я много терпѣлъ, много страдалъ, много накопилось желчи въ груди моей, пора излить преступленіе!

Елена Ивановна пожелтѣла и затряслась какъ въ лихорадкѣ.

Въ комнату вошелъ Петръ Кононычъ, съ огромными воротничками подъ носомъ; онъ остановился въ дверяхъ, разинулъ ротъ и вытаращилъ глаза.

— Что вы изъ себя сдѣлали? грозно продолжалъ Радимцевъ. Какъ воспользовались жизнію? въ какое ничтожество, въ какую грязь обратили вы ее, какимъ зломъ заразили все окружающее? Я все разскажу, все напомню, пора! вашъ часъ пришелъ! пусть всѣ узнаютъ васъ, узнаютъ васъ, узнаютъ вашу черствую, мрачную душу, пусть всѣ отвернутся отъ васъ, какъ отъ грѣха исказившаго божіе ученіе, божій промыслъ, поправшаго его святую волю!.. что вы такое?!.. Сперва вы были пустой, избалованной дѣвчонкой, потомъ вѣтряной, бездушной кокеткой, вѣшались на шею къ мужчинамъ, ловили жениховъ, поймали наконецъ какого-то дурака и мерзавца, который обманулъ, надулъ васъ самымъ пошлымъ образомъ, съ отчаянія вы бѣсновались, тиранили все подвластное, готовы были утопиться, броситься, не скажу куда, совѣстно присутствующихъ, — деревенская глушь спасла васъ отъ этого пути…. Тогда вы перемѣнили направленіе, вздумали убивать свою плоть, гнусно обманывать самое себя, заперлись въ духотѣ и смрадѣ, окружили себя дурами, думали создать свою жизнь на зло природѣ, наперекоръ Богу!.. Остатки добра вы замѣнили злостью, ненавистью къ человѣку, ко всему доброму, истинному, прекрасному!… Вы не могли видѣть любящую дѣвушку потому, что завидовали ей; вы презирали мужчинъ потому, что они стали недоступны для васъ!.. Зависть и злоба одолѣла, душила васъ!… Вы обманывали Бога лицемѣріемъ, ханжествомъ, ложной молитвой, приторнымъ суевѣріемъ; въ вашемъ сердцѣ не было ни раскаянія, ни любви, ни покорности волѣ провидѣнія, въ немъ было одно зло, одна борьба противъ добродѣтели… Вы окончательно погубили, развратили себя!

Елена Ивановна слабо вскрикнула, упала въ кресла. Ноги у ней подкосились, она вся дрожала, корчилась, ёжилась, не могла ничего говорить, вытаращила глаза и смотрѣла, на Алексѣя Иваныча, какъ на ужасное, сверхъестественное явленіе, пришедшее убить ее.

— Вамъ было мало губить себя, продолжалъ послѣдній, вы хотѣли видѣть въ другихъ, свое подобіе, этимъ вы думали оправдать зло, узаконить его!.. Вы взяли дѣвочку, ребенка, вырвали изъ природы ея созданіе, велѣли ей дышать, думать по-своему и погубили ее!.. Кто убиваетъ ножемъ, тотъ менѣе преступенъ, тотъ уничтожаетъ жизнь человѣка, а вы портите, совращаете, отравляете душу его! Онъ замолчалъ, чтобъ перевести духъ и взглянулъ на Таню.

Она сидѣла попрежнему блѣдная, неподвижная, какъ къ смерти приговоренная.

Петръ Кононычъ не смѣлъ пошевельнуться, онъ вытянулся въ дверяхъ какъ вкопаный и хлопалъ глазами.

— Посмотрите на этотъ цвѣтокъ, что вы изъ него сдѣлали? продолжалъ Алексѣй Иванычъ, задыхающимся отъ волненія голосомъ, что продолжаете дѣлать?!.. вѣдь вы Богу дадите отвѣтъ за него, слышите, Богу, Богу!… Вы скажете, что мнѣ за дѣло, какое я имѣю право распоряжатся чужою жизнію, учить, указывать, я не учу, учить поздно!.. я мстить хочу!.. сама природа вступается за попранныя права свои, за свое поруганіе, не я казню, природа казнитъ васъ, я счастливъ, что она меня избрала своимъ орудіемъ, я имѣю право говорить, я буду говорить, я долженъ говорить!.. Я человѣкъ и вступаюсь за человѣка, за цѣль его жизни, за его назначеніе!.. Я братъ вашъ и презираю васъ, какъ человѣка истребившаго на себѣ все человѣческое, презираю, какъ сестру опозорившую мое имя, вы пятно моей совѣсти!.. Я люблю, люблю вотъ эту несчастную!“ Онъ указалъ на Татьяну Петровну. И пришелъ казнить васъ, какъ преступницу поднявшую руку на мою святую любовь!.. Я не пророкъ, не Яша съ откровеніемъ, не полуумная старуха разсказывающая приторныя бредни, я просто человѣкъ, только мой голосъ сильнѣе всѣхъ Яшъ и старухъ шевельнетъ васъ!… Что ожидаетъ васъ?!. проклятіе, одно проклятіе будетъ вашимъ удѣломъ, проклятіе отъ подчиненныхъ, отъ равныхъ, отъ дѣтей, старцевъ, отъ кого хотите, проклятіе и проклятіе!» Онъ замолчалъ, вытеръ рукою мокрый лобъ свой, взглянулъ на сестру, нѣсколько минутъ оставался неподвиженъ и тяжело дышалъ, какъ-будто собирался съ силами, хотѣлъ еще говорить и припоминалъ все ли высказалъ, наконецъ махнулъ рукой, схватилъ фуражку и подошелъ къ Танѣ.

— Прощайте, Татьяна Петровна! произнесъ онъ тихимъ, прерывающимся голосомъ.

Таня ничего не отвѣчала, она сидѣла неподвижно, облокотившись на стѣнку стула, и казалось не чувствовала гдѣ она и что съ ней происходитъ.

Радимцевъ взялъ ея руку, она была холодна.

— Прощайте! повторилъ онъ, простите меня, я не могъ молчать, прощайте, да сохранитъ васъ Богъ!.. берегите себя, еще не все кончено! добавилъ онъ почти шопотомъ, крѣпко поцѣловалъ ея руку и жаркая слеза выкатилась изъ глазъ его.

— Прощайте, Петръ Кононычъ! произнесъ онъ съ чувствомъ, пожимая руку кума и цѣлуя его въ губы. Стойте за дочь, за вашего ангела, спасите ее!

Кумъ остался неподвиженъ, какъ пораженный громовымъ ударомъ.

Алексѣй Иванычъ вышелъ на крыльцо, раскланялся съ дворней, вскочилъ въ телѣгу и почтовый колокольчикъ зазвенѣлъ, брякнулъ подъ самымъ ухомъ Радимцевой. Она очнулась и повела глазами.

Нѣсколько минутъ она не могла ничего говорить, какъ человѣкъ ошеломленный страшнымъ, неожиданнымъ ударомъ, безсознательно смотрѣла на окружающіе предметы, точно припоминала что-то и вдругъ повернулась къ куму.

— Ты былъ здѣсь? спросила она, притворно равнодушнымъ голосомъ.

— Былъ-съ! отвѣтилъ растерявшійся кумъ

Глаза Елены Ивановны засверкали.

— Зачѣмъ ты былъ здѣсь, зачѣмъ?! крикнула она такъ, что Петръ Кононычъ вздрогнулъ, — и ты пришелъ убить меня?.. ну убей, убей!.. всѣ за-одно, всѣ сговорились…. и передъ тобой я виновата, нищимъ, бродягой, шутомъ, скоморохомъ, пьяницей!… виновата передъ тобой, виновата?!.. говори, я покаюсь…. вонъ отсюда, вонъ! снова крикнула она, повалилась на спинку кресла и пронзительно зарыдала.

Петръ Кононычъ сдѣлалъ шагъ назадъ и остановился за дверью.

Татьяна Петровна попрежнему сидѣла неподвижно, только лице ея выражало меньше борьбы, меньше страданія; она столько вынесла, столько разнообразныхъ ощущеній перебывало въ ея сердцѣ, что все предстоящее не могло ужасать ее, оно казалась ничтожнымъ въ сравненіи съ прошедшимъ, было только его отголоскомъ, его слѣдствіемъ.

Прошло нѣсколько минутъ.

Радимцева все всхлипывала, наконецъ она утерла глаза, встала, шатаясь, какъ съ похмѣлья, подошла къ Танѣ и крѣпко схватила ее за руку.

— Что это значитъ, что значитъ?!.. говори! грозно спрашивала она, тряся руку дѣвушки, — чье это дѣло, чье?.. за что обезславила, опорочила?.. чье дѣло?.. говори!.. казни, грызи!.. я знать хочу!.. кончай!.. я ничего не боюсь, говори! добавила она дико.

— Маменька! прошептала Таня.

— Врешь, не маменька, не лги, не морочь, я врагъ твой, я преступница, я ядомъ вскормила тебя!… ты виновата, ты!… ты сговорилась съ нимъ, ты насказала ему!.. молчишь? молчи, лучше молчи!.. предательница, развратница!

— Маменька! вскрикнула Таня и повалилась въ ноги къ Радимцевой. Маменька, маменька! повторяла она отчаянно, хватаясь за ея платье. Клянусь, я люблю васъ, я ничему не вѣрю, ничего не знаю, я попрежнему люблю васъ!.. я ничего не говорила, я всегда защищала васъ, никого на свѣтѣ я не промѣняю на васъ!

Елена Ивановна хотѣла что-то сказать, но Таня прервала ее.

— Вы моя благодѣтельница, заступница, вы, вы!.. васъ только люблю, я докажу это, васъ, васъ! повторяла она.

— Выходи, Таня, замужъ за него, онъ женится на тебѣ, выходи, я благословлю тебя! вдругъ произнесла Радимцева совершенно спокойнымъ тономъ.

Татьяна Петровна пристально взглянула на нее.

— Какъ благословлю?! спросила она.

— Ну да, онъ любитъ тебя, благословлю какъ мать; будьте счастливы! повторила Елена Ивановна какъ-то насильно.

— Никогда! отвѣтила Таня и горько заплакала.

Радимцева оглядѣлась, заперла наглухо двери и выслала Петра Кононыча.

Неизвѣстно, что происходило дальше между двумя женщинами, только когда часъ спустя Таня вышла изъ столовой, лице ея было спокойнѣе прежняго, физіономія выражала что-то твердое, рѣшительное, какъ у человѣка окончательно къ чему нибудь готоваго, раскаявшагося, облегчившаго свое страданіе, свою вину искреннимъ сознаніемъ. Она вошла къ себѣ въ комноту, тамъ стояла Наташа съ письмомъ въ рукѣ.

— Баринъ вамъ отдать приказали! робко сказала горничная, оглядываясь и не совсѣмъ рѣшительно подавая письмо.

— Какой баринъ?! произнесла Таня, строго нахмуривъ брови.

— Баринъ, Алексѣй Иванычъ, повторила дѣвушка шопотомъ, безпремѣнно наказывали, какъ-говоритъ, — уѣду, такъ барышнѣ и отдай, пусть прочитаютъ, нужное, говорятъ.

— Нужное?! повторила Таня, зачѣмъ ты брала, зачѣмъ, кто позволилъ тебѣ?.. не ко мнѣ оно, поди брось его, сожги, не хочу я читать!, твердо прибавила она.

Горничная стояла въ нерѣшимости и глядѣла на госпожу свою.

— Слышишь, брось?.. я не буду читать! повторила послѣдняя.

— Какъ-же-съ, барышня?.. замѣтила дѣвушка, переминая письмо.

— Ну, оставь, положи на столъ, все равно!.. произнесла наконецъ Татьяна Петровна какимъ-то болѣзненнымъ тономъ.

Наташа исполнила приказаніе и вышла изъ комнаты.

Таня проводила ее, заперла на ключъ двери, подошла къ столу, взяла письмо и опустилась на стулъ.

— Еще жертва, еще!.. когда-же все кончится, все!.. когда даже память исчезнетъ?! произнесла она въ изнеможеніи, послѣдняя жертва! выразительно добавила она, судорожно распечатала письмо и принялась читать.

Глаза ея наполнились слезами, засвѣтились теплымъ, неподдѣльнымъ счастіемъ, она снова любила, говорила, думала съ предметомъ своей страсти, забыла Елену Ивановну, свои обѣщанія, клятвы, свое полное отреченіе и вдругъ руки ея затряслись, слезы на глазахъ пропали, ужасная внутренняя боль выразилась на лицѣ, она проворно смяла письмо, изъ груди вылетѣлъ мучительный, тяжелый вздохъ.

— Опять! прошептала она съ ужасомъ, опять? никогда, никогда!.. Боже, Боже! что творится со мной, спаси меня! Она всплеснула руками и упала на колѣни передъ образомъ.

Письмо было слѣдующаго содержанія:

«Милостивая государыня, Татьяна Петровна! Есть въ природѣ какая-то сила невидимо управляющая человѣкомъ, на зло его волѣ, заставляющая его дѣлать то, о чемъ онъ никогда и не думалъ, чего положительно не хотѣлъ, не могъ хотѣть. — Сила эта смѣется надъ человѣческимъ умомъ, сердцемъ, однимъ взмахомъ уничтожаетъ всѣ его разсчеты, дѣла, стремленія; борьба съ нею трудна, невозможна; изъ этой борьбы человѣкъ рѣдко выходитъ побѣдителемъ. Такая сила постоянно тяготѣетъ надо мною; не говорю про далекое прошлое, Богъ съ нимъ! стоитъ взглянуть на одно ближайшее. — Думалъ-ли я когда-нибудь ѣхать къ сестрѣ, а поѣхалъ, зачѣмъ, почему, что влекло меня, какая потребность?.. наперекоръ моему желанію эта сила толкнула меня, она не давала мнѣ покоя, ворочалась въ головѣ, безотчетно шептала въ уши: поѣзжай, поѣзжай, ты обязанъ ѣхать!.. Думалъ-ли я найти здѣсь то, что нашелъ, узнать жизнь, отвѣдать счастія; думалъ-ли я воспользоваться жизнію такъ, какъ воспользовался?.. Увы, мечты, надежды разсыпались въ прахъ, разлетѣлись какъ пузыри мыльные!.. Почему я уѣзжаю отсюда въ то время, когда рѣшительно не хотѣлъ-бы ѣхать, почему не уѣхалъ раньше, не могу уѣхать позже, оставляю васъ такъ странно, такъ внезапно, бросаю начатое мною дѣло на произволъ той-же силы, которая заставила меня начать его?.. А между тѣмъ въ дѣлѣ этомъ, въ его окончаніи моя радость, мое счастіе, вѣнецъ жизни моей; почему, наконецъ, я такъ горячо взялся за это дѣло, а теперь руки у меня опустились?.. не отъ недостатка-же воли, — воля есть, желаніе грудь давитъ; такъ оно сильно, а между тѣмъ что-же я дѣлаю?.. молчу, покоряюсь, чему? самъ не знаю, почему все это?.. Право, есть отъ чего съ ума сойти!.. Отчего все вооружается, все бунтуетъ противъ самыхъ чистыхъ побужденій человѣка?!.. Я возмутилъ, нарушилъ покой вашъ, разбудилъ отъ сна и полюбилъ въ этомъ миломъ пробужденіи, полюбилъ зарю вашей жизни, зачѣмъ, къ чему?.. Чтобъ сказать: я люблю васъ, этого мало, этого меньше чѣмъ мало!.. Правда, прежде я довольствовался этою малостью, не сознавалъ возможности большаго, не думалъ о немъ, но тогда ваша заря грѣла, освѣщала меня; теперь она скрылась, я вспоминаю, но не вижу ее. — Да, Татьяна Петровна, я бы достигъ моей цѣли, назвалъ себя счастливымъ, еслибъ могъ цѣлую жизнь оставаться у васъ такъ, какъ оставался эти два мѣсяца и только!.. Я былъ слишкомъ упоёнъ, настоящее было такъ хорошо, что не хотѣлось ничего лучшаго, не вѣрилось въ возможность лучшаго!.. Чѣмъ болѣе окружающее зло бѣсило, волновало меня, тѣмъ больше я любилъ васъ; безъ этого зла быть можетъ не было бы и любви: оно было необходимо. Я негодовалъ и задыхался отъ счастія, глядя на васъ, привѣтствуя ваше обновленіе. Мало сказать: я люблю васъ, какъ люблю!.. разсказать нельзя, это выше духа моего, выше моей природы!.. Есть вещи, для выраженія которыхъ обыкновенный языкъ недостаточенъ; въ настоящую минуту, клянусь вамъ, я желалъ бы лучше умереть, чѣмъ сѣсть въ телѣгу и скакать по вашему приказанію. Этого приказанія я не понимаю, боюсь понимать, — такъ оно ужасаетъ меня. Неужели заря потухла, неужели снова прежнія густыя облака покрыли ее, неужели сестра окончательно и на вѣки пересилила правду, овладѣла вашимъ умомъ, душою, сердцемъ? — быть не можетъ! вѣдь рано или поздно восторжествуетъ же истина. Неужели вы искренно испугались меня, неужели въ дѣйствительности, непритворно повѣрили нашептыванью сестры, разумно, съ сознаніемъ покаялись передъ ней, отъ глубины сердца отреклись отъ меня какъ отъ дьявола? — быть не можетъ! потому что слишкомъ страшно, слишкомъ ужасно! — тогда бы я назвалъ себя безсильною, ничтожною тварью, а весь свѣтъ, всю природу покровительницей лжи и насилія!.. Или надъ вами тяготѣетъ та же невидимая сила, что и надо мной, заставляетъ васъ дѣлать чего вы не думаете, не хотите, говоритъ, приказываетъ устами вашими?.. Или вы просто боитесь вдругъ, открыто отказаться отъ стараго, уродливаго платья носимаго вами съ дѣтства? боитесь потому, что платье это завѣщано, передано вамъ взамѣнъ святыни; боитесь оскорбить его коренныхъ владѣльцевъ?.. Или вы поклонились мнѣ за мои уроки, сказали: спасибо тебѣ, ты мнѣ больше не нуженъ, мое сердце широко, умъ свѣжъ, свободенъ; ты азбукѣ научилъ меня, читать я сама съумѣю?.. И только, только, только!.. Не вѣрится, Татьяна Петровна, потому что слишкомъ больно, слишкомъ невыносимо! Нѣтъ, я говорю не отъ сердца, я слишкомъ мраченъ. Настоящее мое положеніе такъ тяжело, такъ болѣзненно, что все мнѣ кажется грустнымъ, унылымъ, обманчивымъ, вооружившимся на мою голову. Прочь сомнѣнія, прочь хитросплетенія ума, его зловѣщіе, оскорбительные расчеты! Гдѣ любовь, тамъ одно сердце, пусть-же и говоритъ оно. — Простите за смѣлость, быть можетъ я ошибаюсь, даже быть можетъ мысль моя покажется вамъ дерзкою, оскорбительною, что дѣлать! — При отсутствіи настоящаго человѣкъ живетъ надеждой на будущее; въ бѣдствіи онъ хочетъ вѣрить возможности счастія, умирая — жить хочетъ, въ полномъ разочарованіи думаетъ очаровать, обмануть самого себя, такъ и я!.. Я привыкъ вѣрить говору сердца, откликаться на малѣйшій призывъ его; а сердце мое чуетъ что-то хорошее, оно бьется такъ ровно, такъ полно огня, жизни, оно любитъ и ему кажется, что есть другое сердце бьющееся съ нимъ одинаково, живущее одною съ нимъ жизнію, отвѣчающее ему тою-же любовью; ему кажется, что сердце это въ васъ! — Да, Татьяна Петровна, въ васъ, простите меня, иначе быть не можетъ, такъ должно быть!.. Нельзя человѣку не любить самого-себя, а въ насъ одинъ общій духъ, одна мысль, одна идея, различны только формы, подъ условіями которыхъ развились этотъ духъ, эта идея. — И такъ, вы меня любите; пусть такъ, я хочу этого. Какая дивная гармонія! Вы будете меня любить, вамъ нельзя забыть меня, точно также, какъ мнѣ нельзя забыть васъ: это бы значило забыть то, чѣмъ мы живемъ, дышемъ. — Если мы разлучаемся матеріально, наружно, то изъ этого не слѣдуетъ чтобъ мы могли разлюбить другъ-друга внутренно, — никогда!.. Присутствіе этой любви есть вѣчный, неизмѣнный законъ природы. Чтобъ уничтожить его въ человѣкѣ, нужно сердце вырвать!.. И такъ, разлука не уничтожитъ любви, она только измѣнитъ выраженіе ея; вмѣсто тихаго, безмятежнаго счастія, наполнитъ душу горечью, страданіемъ, вѣчною, безъисходною мукою. — Зачѣмъ же, Татьяна Петровна, вы просите этого страданія, насильно привязываетесь къ нему? Вы любите воздухъ, онъ составляетъ вашу потребность; вы знаете, что безъ него будете томиться, мучиться; быть можетъ не перенесете этихъ мученій, и требуете, чтобъ васъ лишили его, заперли въ духоту, къ чему?.. Неужели только благодарность къ сестрѣ, боязнь навлечь на себя ея негодованіе, заставляютъ васъ посягать на самоубійство, злоупотреблять своею жизнію, этимъ святымъ достояніемъ?!.. Опомнитесь! Вы дѣлаете страшное преступленіе. За кусокъ хлѣба вы думаете обезобразить человѣка, перекроить вѣнецъ божьяго творенія; вы хотите наперекоръ уму, сердцу, убить, уничтожить самое себя!.. Вспомните, что ваше уничтоженіе будетъ уничтоженіемъ и другаго. — Сестра не хочетъ видѣть васъ замужемъ; она съ тѣмъ ростила васъ, съ тѣмъ кормила хлѣбомъ, чтобъ вы наслѣдовали ея убѣжденія; ей не хотѣлось умирать, не оставивъ плодовъ по себѣ; нельзя было жить, не привязавшись къ чему нибудь; она уродствовала; но и въ этомъ уродствѣ видна женщина, видны ея назначеніе, ея общая жизнь, — и она не измѣнила своей природѣ, и въ ней есть потребность любви, потребность раздвоенія, только она отвернулась отъ добра и полюбила зло. — Вы дѣйствовали безъ сознанія, какъ ребенокъ; теперь вы созрѣли, сознаніе пробудилось въ васъ, а вы хотите куда-то спрятать его, зарыть въ землю, замазать, заштукатурить естественный цвѣтъ молодости!.. Не могу я слышать этого, не могу сносить вашего насильнаго, притворнаго безобразія, потому, что люблю истину, люблю природу, а слѣдовательно и васъ! По вашему приказанію я уѣзжаю отсюда, но, противъ вашего желанія, не навсегда, не на вѣки. Да, Татьяна Петровна, въ послѣднемъ случаѣ позвольте мнѣ не послушаться васъ, по, слушаться васъ я не могу, это бы значило добровольно поднять на васъ руку, вырвать свое сердце. На будущую весну я снова, буду здѣсь; я не явлюсь къ сестрѣ, вы узнаете почему; не нарушу ея покоя, онъ и безъ того слишкомъ возмущаетъ меня, но васъ увижу, увижу непремѣнно, во что бы то ни стало!.. Зачѣмъ?… Въ эти мѣсяцы, въ мое отсутствіе и вы сознаете необходимость видѣть меня, но только не съ тѣмъ, чтобъ разлучиться снова: въ это время вы увѣритесь въ томъ, чему до сихъ поръ вы еще вѣрить боитесь; это время рѣшитъ все, оно окончательно вылечитъ васъ. Такъ мнѣ кажется, такъ должно быть!… Безъ этой надежды, безъ этой увѣренности въ лучшемъ, правдивомъ будущемъ, клянусь, я не оставилъ бы васъ! Прощайте, Татьяна Петровна. Куда я ѣду, гдѣ буду, не знаю, знаю одно, что всегда и вездѣ буду съ вами. Прощайте! Берегите себя для любви, для счастія; осчастливьте меня вашимъ окончательнымъ, полнымъ исцѣленіемъ.

VIII.

Прошелъ мѣсяцъ. Таня поклялась Еленѣ Ивановнѣ воротиться на прежній путь, забыть минутное, невольное заблужденіе, очистить себя отъ грѣха и преступленія, смыть дьявольское навожденіе. Она каялась такъ непритворно, такъ искренно плакала, что казалось сама вѣрила и грѣху своему, сама приписывала ему что-то ужасное, и необходимости этой клятвы и возможности ея исполненія.

Съ чего же начать, какъ заставить молчать сердце, запретить ему биться, какимъ средствомъ убить память, забыть незабвенное, какъ выключить изъ всей своей жизни эти несчастные два мѣсяца, какъ заснуть такъ, чтобъ проснуться съ очищенною совѣстью, то есть, съ полнымъ уничтоженіемъ всего случившагося? Таня недолго думала, Елена Ивановна и тутъ помогла ей, выручила изъ бѣды. По совѣту, или, вѣрнѣе, приказанію благодѣтельницы, бѣдная дѣвушка, въ наказаніе самой себѣ, рѣшительно отреклась отъ жизни, уничтожила свои привычки, свои незатѣйливыя, необходимыя удовольствія. Она заперлась въ душной комнатѣ; утреннія и вечернія прогулки ея кончились, не по времени года, а по какой-то обязанности искупленія отъ мнимаго грѣха, возможнаго только при совершенномъ прекращеніи всего жизненнаго. Прежняя любовь къ природѣ замѣнилась насильнымъ, тупымъ къ ней равнодушіемъ; она боялась видѣть людей, говорить съ ними, чтобъ эти люди не шевельнули ея сердца, убивала свою плоть, отказывала себѣ въ пищѣ, вошла въ тѣсныя, дружественныя отношенія со всевозможными побродягами, странниками и странницами. Она наложила на себя эпитимію и этимъ матеріальнымъ убійствомъ думала убить себя нравственно, то есть, заглушить свои чувства, сдѣлаться прежней Таней, этимъ ребенкомъ, сроду невидавшимъ истинной жизни; она выучилась ходить и хотѣла снова ползать на четверенькахъ; она знала, что ходить лучше, удобнѣе и думала забыть это удобство, уничтожить его. Ей казалось, что она сдѣлала для любви все, что этимъ всѣмъ навсегда разочлась съ нею; она совершила невозможное, сдѣлала то, о чемъ и помышлять боялась, высказалась, написала письмо къ Алексѣю Иванычу для того, чтобъ уяснить самой себѣ свою любовь, свое мнимое преступленіе, сильнѣе выразить его, а слѣдовательно и сильнѣе, искреннѣе покаяться. Были минуты, въ которыя она даже гордилась этою любовью, видѣла въ ней какое-то испытаніе, посланіе судьбы, послужившее къ ея очищенію. Она мысленно утѣшала сама себя, говорила: „безъ грѣха нѣтъ покаянія, ужасенъ грѣхъ — сладко прощеніе, разрѣшеніе отъ него“. Теперь она взвѣшивала каждое свое слово, оглядывалась при каждомъ шагѣ, обдумывала малѣйшее дѣло, каждый день отдавала отчетъ самой себѣ и радовалась, засыпала спокойно, если въ этомъ отчетѣ не было ничего противнаго принятой ею роли. Она притворялась не изъ желанія обмануть другихъ, казаться не тѣмъ, что есть, она притворялась передъ самой собою, обманывала самоё себя, хотѣла казаться самой себѣ какимъ-то страннымъ, темнымъ существомъ безъ воли и сердца. Она насильно старалась разубѣдить себя въ томъ, въ чемъ убѣдилась невольно, думала воротить себя, разомъ остановить свое стремленіе, перехитрить сердце, заглушить умъ, и употребляла для этого всевозможныя средства. Засыпала не иначе какъ съ книгой, разумѣется взятой изъ библіотеки Радимцевой; если и не хотѣлось ей читать, она, себя принуждала; утромъ, послѣ молитвы, тотчасъ отправлялась къ Еленѣ Ивановнѣ, цѣлый день не отходила отъ нея, навязывалась на самые нелѣпые разговоры, радовалась когда приходилъ Яша или какая нибудь старуха юродивая, съ благоговѣніемъ выслушивала ихъ болтовню, и прочее. Всѣ эти дѣйствія были страшнымъ насиліемъ, добровольно принятымъ наказаніемъ; только Таня не хотѣла сознаться въ немъ; она боялась, чтобъ это сознаніе не пришло ей въ голову и всячески отдаляла его. Въ письмѣ къ Алексѣю Иванычу она думала и говорила иначе, тогда она дѣйствовала прямо, отъ чистаго сердца; мысли ея и теперь не измѣнились, только она разгоняла, давила ихъ добровольно наложеннымъ на себя гнётомъ. Легко-ли было для Тани такое отреченіе и какъ она успѣла въ немъ, увидимъ впослѣдствіи.

Елена Ивановна съ своей стороны не могла нарадоваться, глядя на свою воспитанницу; она все забыла, все простила, передъ ней стояла Таня лучшая чѣмъ прежде, обновленная, Таня требующая ея поученій, восторгающаяся ея восторгомъ, думающая одинаково съ нею, Таня отрекшаяся отъ свѣта, повидимому перещеголявшая уродствомъ свою наставницу. Объ Алексѣѣ Иванычѣ Радимцева и вспоминать не хотѣла, какъ о чемъ-то дурномъ, неприличномъ, грѣховномъ.

„Экая благодать въ тебѣ“, говорила она, съ умиленіемъ глядя на Татьяну Петровну, „есть погордиться чѣмъ, есть! Теперь и мнѣ въ пору учиться у тебя, словно не отъ себя говоришь. Господи, Господи! вотъ до какой благодати кротость да смиреніе доводятъ!“

Зато Петръ Кононычъ думалъ иначе: эта благодать, эта излишняя кротость и смиреніе казались ему чѣмъ-то зловѣщимъ. Послѣ отъѣзда Алексѣя Иваныча онъ взглянулъ на дочь такими глазами, какъ не смотрѣлъ давно, быть можетъ съ самаго ея рожденія. Прощаніе Радимцева съ сестрой, его слова выразительно брошенныя: „стойте за дочь вашу, спасите ее“, сильно запали въ сердце старика. Онъ безпокойно всматривался въ Таню, качалъ головой, недоумѣвалъ, терялся, чувствовалъ, угадывалъ что-то недоброе, сознавалъ, что нужно дѣйствительно спасать, а какъ и отъ чего, не зналъ. Въ послѣднее время онъ даже измѣнилъ свой образъ жизни: пересталъ пить, таскаться по разнообразнымъ знакомымъ, играть шутовскую роль; какая-то тяжелая дума овладѣла всѣмъ существомъ его. Не разъ кумъ думалъ объясниться, поговорить съ Еленой Ивановной, заявить свои права, потребовать у ней отчета, но каждый разъ рѣшимость его пропадала; да и о чемъ говорить, какой отчетъ, какія права? — онъ давно отступился отъ нихъ.

„Баба шальная, характерная“, разсуждалъ онъ самъ съ собою, „дастъ она разговоръ мнѣ! — послѣдняго лишитъ, вотъ и шабашъ, тогда и таскайся, свисти да въ кулакъ слезы выжимай…. вонъ и братъ родной какъ отчестилъ ее, стало быть стоитъ того, понапрасну человѣка ругать не станетъ, правый человѣкъ за себя вступится, свой голосъ подастъ!… и что это съ Таней, неладное что-то, вижу неладное, не по себѣ она; что бы, кажется? — одѣта, накормлена! вотъ и плохой отецъ, а лучше чужаго, отецъ родной все чуетъ, все!… привелось милостыней жить, за нее и расплачивайся, сердцемъ отдувайся!… Спаси дочь!… знаю, что спаси, языкомъ-то трещать легко, а какъ я спасу ее, отъ какой гибели?… коли ты умный да добрый человѣкъ, такъ и объясни, научи дурака стараго, такъ молъ и такъ, а то чортъ разберетъ тутъ, потому дуракъ, умъ пропилъ, дуракъ и есть!“

А между тѣмъ Таня съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе насильствовала надъ собою, дѣйствовала наперекоръ природѣ, уму, сердцу, волѣ. Если сегодня какъ-нибудь нечаянно мелькнулъ въ ея головѣ образъ Алексѣя Иваныча, то на завтра этотъ образъ искупался новыми жертвами, выбивался изъ памяти новыми неестественными ограниченіями. Иногда Таня по цѣлымъ днямъ, въ наказаніе самой себѣ, ничего не пила, не ѣла, отказывала себѣ въ самыхъ насущныхъ потребностяхъ, мучила, изнуряла себя до такой степени, что даже Елена Ивановна находила такія дѣйствія ужъ черезчуръ строгими.

„Полно тебѣ, Таня“, говорила она, „успокойся, вѣдь и въ монастыряхъ не живутъ такъ; и тамъ, подика-съ, отраду да удовольствіе себѣ доставляютъ… Знаю, что доброе дѣло дѣлаешь! кто говоритъ! даже умиляешься на тебя глядя; отговаривать тоже грѣхъ, а только человѣкъ слабъ, можетъ и не подъ силу ему!… Боюсь я за тебя, Таня, побереги ты себя! Вонъ, исхудала какъ, лица нѣтъ. Въ деревнюшкѣ тутъ старичекъ живетъ, сказываютъ, пособляетъ въ болѣзняхъ, силу такую имѣетъ, заговариваетъ что-ли, обратиться-бы къ нему, Таня?“

— Я, маменька, здорова, совсѣмъ здорова, отвѣтила Татьяна Петровна, не отчего лечиться мнѣ, я лечиться не хочу, не буду лечиться, да будетъ святая божія воля! выразительно добавила она.

Дѣйствительно, Таня въ послѣднее время такъ перемѣнилась и похудѣла, что ее положительно нельзя было узнать. Свѣжій, розовый цвѣтъ лица замѣнился прозрачно-желтымъ, щеки впали; на нихъ по-временамъ началъ показываться какой-то лихорадочный, неестественный румянецъ, глаза осунулись, сдѣлались больше, все лице какъ — будто вытянулось, кости на рукахъ обозначились яснѣе, сухой, звонкій кашель вырывался изъ груди ея. Несмотря на такое измѣненіе, Таня не подурнѣла; напротивъ, физіономія ея сдѣлалась еще привлекательнѣе, еще симпатичнѣе; въ ней было что-то невыразимо жалостное. Страданіе ея не обдавало душу холодомъ, оно звучало тихо, кротко, какъ пѣснь заунывная; оно было необходимо и прекрасно, какъ заря потухающая; оно манило къ себѣ; глядя на него, жить не хотѣлось. Она таяла, испарялась, отдѣлялась отъ земли, улетала въ лучшій, но невѣдомый міръ.

А между тѣмъ время тянулось своимъ чередомъ. Прошла осень, наступила зима. Поля и луга покрылись снѣгомъ, стали одною необозримою гладью, деревья обнажились и побѣлѣли, на дворѣ заскрипѣли полозья, дворня перестала бѣгать босикомъ, день только дразнилъ свѣтомъ, сдѣлался мрачнымъ, короткимъ, въ крестьянскихъ лачугахъ затрещала лучина, Елена Ивановна надѣла ватный шугай, окна въ ея домѣ законопатились, двери затворялись плотнѣе… Не пахнетъ вѣтерокъ съ свѣжимъ запахомъ сѣна, ничего не слышно въ воздухѣ, морозъ трескучій сковалъ его, исчезла жизнь въ природѣ, она уснула, уснула временно, затѣмъ, чтобъ обрадовать человѣка своимъ обновленіемъ, собраться съ новыми силами, засіять еще ярче, еще величественнѣе… а Таня? — Таня все таяла.

Петръ Кононычъ послѣ долгихъ сборовъ рѣшился наконецъ поговорить съ Еленой Ивановной. Началъ онъ очень издалека, чуть-ли не съ своего младенчества, замѣтилъ неизвѣстно почему, что очень способнымъ мальчишкой былъ, что разъ даже пострадалъ за эту способность, — вырѣзалъ глаза изъ портрета бабушки и былъ жестоко высѣченъ; но вдругъ краснорѣчіе его истощилось, онъ растерялся, насказалъ совершеннаго вздору и кончилъ тѣмъ, что себя же потеряннымъ человѣкомъ назвалъ. Заикнулся-было кумъ и про то, что Таня больна, что ей нужно изъ города доктора выписать, но получилъ порядочный нагоняй и чуть-чуть не попросилъ прощенья.

— Эка сочинилъ! говорила ему Елена Ивановна, мало видно за бабушку сѣкли тебя! не много ума было, а на старости и остатки растресъ… доктора!.. Она блаженствуетъ, а онъ доктора! микстурами ихними лечить вздумалъ! блага не понимаешь! Гдѣ бы радоваться, что дочь умиляется, благодатью пропитывается, молитъ за тебя, стараго грѣховодника, а онъ доктора!.. Пущу якъ себѣ этого Нѣмца въ домъ! Вишь, выдумалъ, не таковская, разъ обезобразилась, другой не проведешь!.. сидѣлъ бы лучше въ своей клѣтушкѣ: благо — топятъ изъ милости! не въ свое дѣло суешься!

— Какъ-же, матушка, отецъ все же!..

— Отецъ! подхватила Радимцева. Вишь, назвалъ себя отцомъ да и хвалится! Эка, отецъ въ самомъ дѣлѣ! отъ чужаго куска крошками дочь покормитъ, такъ и отецъ!.. лучше молчалъ-бы, стыда нѣтъ!

Кумъ отвернулся и утеръ кулакомъ слезы. Тѣмъ разговоръ и кончился.

Однажды, послѣ обѣда, Елена Ивановна отправилась по обыкновенію отдохнуть, въ столовой остались Петръ Кононычъ съ дочерью. Долго продолжалось молчаніе. Татьяна Петровна сидѣла на диванѣ, облокотившись на подушку; она казалась усталою, закрыла глаза и тяжело дышала, запекшіяся полураскрытыя губы ея улыбались. Петръ Канонычъ помѣстился напротивъ, на кончикѣ стула; онъ безпрестанно ворочался, ворчалъ что-то подъ носъ, открывалъ ротъ и закрывалъ снова, изподлобья взглядывалъ на дочь, каталъ хлѣбные шарики и кормилъ ими помѣщавшуюся у ногъ его собаку. Прошло еще нѣсколько минутъ. Молчаніе не прерывалось.

— Танюша, спишь? не смѣло спросилъ наконецъ кумъ.

Таня открыла глаза и уставила ихъ на отца.

— Нѣтъ… я такъ! отвѣтила она, какъ-будто очнувшись.

— Морозъ сегодня, замѣтилъ кумъ.

Татьяна Петровна ничего не отвѣтила.

Молчаніе возобновилось.

Петръ Кононычъ взглянулъ на дочь и тотчасъ опустилъ глаза, какъ-будто испугался ея взгляда.

— Грустишь, Танюша? неопредѣленно произнесъ онъ.

— Какъ грустишь? повторила Таня.

Петръ Кононычъ смѣшался.

— Такъ!.. скучно то есть, съ человѣкомъ бываетъ, все бываетъ…

— Нѣтъ!.. отчего грустить мнѣ?

— Больна, можетъ? замѣтилъ кумъ и смѣлѣе прежняго взглянулъ на дочь.

— Я здорова! твердо отвѣтила Таня, какъ-бы испугавшись отцовскаго замѣчанія. Съ чего это толкуютъ всѣ, продолжала она слабымъ голосомъ, обижаютъ только! такіе-ли больные бываютъ! отчего болѣть мнѣ? съ лица измѣнилась, — эка бѣда какая! вотъ придетъ весна, поправлюсь!

— Полтора мѣсяца осталось, замѣтилъ кумъ.

— Долго еще! очень слабо отвѣтила Таня и опустила глаза; улыбка на устахъ ея исчезла и замѣнилась какою-то горечью.

Молчаніе возобновилось.

— Вотъ, Таня, снова началъ кумъ, тревожно перебирая пальцами, все я поговорить хочу; поговорить нужно, потому родственныя чувства такія; знаешь, и то и другое и ничего, то есть, говорить не можешь, а только ты сама разсуди, я все же отецъ тебѣ…

Таня открыла глаза.

— Что съ вами, папенька? спросила она, съ грустію всматриваясь въ лице отца.

— Ничего, Танюша, я ничего… только сказать хотѣлъ, попросить то есть, жаль мнѣ тебя, потому отецъ все же!..

— Какъ жаль?!.. чего жалѣть меня? я всѣмъ довольна, мнѣ хорошо, я счастлива! произнесла Татьяна Петровна болѣзненнымъ тономъ.

— Жаль, ты не по себѣ, Танюша!

— Какъ не но себѣ?

— Жаль! громче прежняго повторилъ Петръ Кононычъ и на глазахъ его блеснули слезы;

Татьяна Петровна вопросительно смотрѣла на него.

Прошло нѣсколько секундъ, кумъ подсѣлъ ближе къ дочери.

— Вотъ, Танюша, голубушка, говорилъ онъ почти шопотомъ, безпрестанно оглядываясь въ ту сторону, гдѣ была спальня Елены Ивановны, конечно ничего я не знаю, судить не могу, прости ты меня, я только такъ, къ слову то есть… баринъ этотъ, братъ…

Татьяна Петровна вздрогнула, на щекахъ, ея выступилъ яркій румянецъ.

— Не говорите, не говорите! произнесла она поспѣшно и закашлялась.

Петръ Кононычъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее:

— Я ничего, Танюша, я сторона, повторяю только… онъ сказалъ, схватилъ это меня за руку, крѣпко сжалъ… стойте за дочь вашу, спасите ее»!.. вотъ-что сказалъ…

Татьяна Петровна съ ужасомъ глядѣла на отца; казалось, она совершенно обезсилѣла; руки у ней опустились, холодный потъ выступилъ на лицѣ.

— Танюша, не выдай ты меня Христа ради, не погуби, вѣдь можетъ и вправду такое слово сказалъ онъ, продолжалъ Петръ Кононычъ. Все изъ-за тебя, Танюша, и сестру то есть, изъ-за тебя все!.. можетъ и добрый человѣкъ онъ, достойный, не знаю я его, тебѣ лучше знать… По виду только… прощался, такъ плакалъ даже, руку поцѣловалъ у тебя, чувство его такое!..

Таня молчала.

— Ничего я не знаю, ничего, я человѣкъ бѣдный, потерянный… ты бы вотъ отцу-то передала, отецъ родной доброму научитъ, все покроетъ, все!.. чужимъ кускомъ тоже не весело жить, Богъ съ нимъ съ добромъ этимъ!.. спаси, говоритъ, а какъ я спасу, почемъ я знаю, научи ты меня!

Таня судорожно схватила отца за руку, глаза ея блестѣли, грудь высоко подымалась, она часто, прерывисто дышала, силилась выговорить что-то да силъ не хватало.

— Я спасена! произнесла она наконецъ какъ-то отрывисто, удушливо, точно много труда стоило ей произнести это слово, повалилась на подушку и залилась слезами.

Кумъ совершенно растерялся, онъ цѣловалъ руки дочери, плакалъ, просилъ прощенія, прислушивался, оглядывался.

— Таня, Танюша, голубушка, царица моя, твердилъ онъ, не губи ты себя… успокойся… прости дураку старому, обезумѣлъ, видитъ Богъ обезумѣлъ!.. Живи какъ хочешь… птичка ты моя райская!.. Таня! Таня!

Татьяна Петровна ничего не могла говорить, смертная блѣдность покрывала лице ее.

Послѣ этого разговора съ дочерью, Петръ Кононычъ положительно не зналъ что думать, что дѣлать, у него, какъ говорится, опустились руки и ноги, онъ видѣлъ, что Таня мучится, угасаетъ, слабѣетъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе и между тѣмъ съ какимъ-то тупымъ равнодушіемъ смотрѣлъ на нее, онъ скорбѣлъ о ней молча, скорбѣлъ и не двигался съ мѣста. Да что могъ сдѣлать этотъ слабый, ничтожный, нищій старикъ, не имѣвшій ни кола ни двора? Онъ и любить-то дочь могъ только скрытно, потихоньку, тайкомъ отъ Елены Ивановны, не смѣлъ высказать своей любви, благодарилъ Бога и считалъ себя счастливымъ за то только, что эта дочь милостива къ нему. Гдѣ же ему учить, какъ давать совѣты, вооружаться противъ насилія, ему, обязанному кускомъ хлѣба! Что дѣлать, бѣднякъ, твоя рѣчь впереди, молчи до поры до времени, придетъ пора, когда кровь заговоритъ въ тебѣ!

Таня, съ своей стороны, боялась чтобъ Петръ Кононычъ при случаѣ снова не вздумалъ заговорить съ ней. Она вѣрила отцу, догадывалась что онъ что-то почуялъ, быть можетъ, даже угадалъ причину ея болѣзни, внутренно соглашалась съ нимъ, рада была слушать его, высказаться, раздѣлить нѣмое горе свое и насильно избѣгала этой радости. Она чувствовала, что рано или поздно простыя, теплыя слова старика могутъ поколебать ея сердце, напомнить то, что она должна забыть, что забыть обязалась, поклялась, на что наложила тяжелый спудъ, за что страдала, чѣмъ болѣла и мучилась. И теперь, продолжи Петръ Кононычъ рѣчь свою, говори онъ дальше, смѣлѣе, убѣдительнѣе, настойчивѣе, Богъ знаетъ что бы сдѣлалось съ Таней, твердость видимо измѣняла ей, задавленныя чувства рвались наружу; послѣ этихъ словъ сна не знала куда дѣться, образъ Алексѣя Иваныча насильно стоялъ передъ нею, мерещился во всемъ, смѣялся надъ ея слабостью, говорилъ: не мучь, не обманывай себя, ты любишь меня! Она избѣгала встрѣчи съ отцомъ, боялась смотрѣть на него, цѣлый вечеръ просидѣла въ спальнѣ съ Еленой Ивановной, не на шутку испугалась, когда послѣдняя хотѣла послать за кумомъ, а на другой день упросила благодѣтельницу ѣхать куда-то въ монастырь на богомолье.

А между тѣмъ эта борьба съ самой собою, борьба съ природой, съ естественными влеченіями сердца, это самоуничтоженіе, дорого стоили бѣдной дѣвушкѣ, боль нравственная быстро развивала боль физическую, ростила, кормила ее, кашель усиливался, всѣ симптомы страшной разрушающей болѣзни съ каждымъ днемъ увеличивались. Таня все скрывала, силилась казаться здоровою, притворно улыбалась, отвергала лекарства, обманывала уже не самоё себя, а другихъ, отца да благодѣтельницу Елену Ивановну. Она знала причину своей болѣзни, предвидѣла исходъ ея и смотрѣла, на него какъ на необходимость, какъ на лучшій конецъ своего тягостнаго положенія. Она устала бороться, чувствовала, что еще день, два, и борьба эта кончится, переполненное сердце вырвется наружу, заговоритъ, выскажется, — зачѣмъ? — для упрековъ, проклятій!.. Правда, эти упреки не вѣчны, не долго придется ей слушать ихъ!.. А Елена Ивановна?.. нѣтъ, она не должна знать, зачѣмъ отравлять дни ея, терзать совѣсть, платить зломъ за добро!.. А отецъ?… онъ лишится куска хлѣба, мщеніе за дочь падетъ на его сѣдую голову!.. Лучше же умереть, смертію заставить молчать сердце, зарыть свою тайну съ собою въ могилу, успокоить и другихъ и самоё себя, оставить по себѣ не упрекъ, а сожалѣніе, никого не обвинить, никого не назвать убійцей, умеретъ скорѣй!.. Близка весна, а весной новая борьба, новыя усилія!.. Нѣтъ, смерть лучше, смерть одинъ конецъ!

Дѣйствительно, Татьяна Петровна какъ-бы готовилась къ смерти, какъ-бы сознавала, что дни ея сочтены, что въ эти дни ей нужно многое сдѣлать, сосредоточить цѣлую жизнь; въ послѣднее время она уже не разгоняла своихъ мыслей, не боялась ихъ, не давила свои чувства, она отдыхала отъ совершеннаго насилія, дала волю своему сердцу, отдалась ему вся, радовалась его говору; она знала, что не долго наслаждаться ей тою волею, не долго упиваться этимъ гармоническимъ говоромъ. Запершись въ своей комнатѣ, она вынимала письмо Алексѣя Иваныча, перечитывала, цѣловала его, плакала надъ нимъ, только слезы эти лились не съ горя, не съ отчаянія; онѣ лились отъ полноты чувства, эти слезы были кроткимъ, тихимъ прощаніемъ съ возможностью счастія. Она торопилась жить, хотѣла извѣдать жизнь какъ можно глубже, насладиться ею какъ можно болѣе. Она даже повеселѣла, казалась свѣжѣе, здоровѣе, кашель уменьшился, дыханіе сдѣлалось ровнѣе, спокойнѣе, глаза засвѣтились ярче, жизненнѣе. Она перестала избѣгать отца, ласкалась къ нему такъ, какъ никогда не ласкалась, точно прощалась съ нимъ.

Бѣдный Петръ Кононычъ былъ совершенно счастливъ.

— Господи, да какъ мнѣ. и благодарить тебя! говорилъ онъ, обцаловывая руки дочери, спасибо, спасибо тебѣ, Таня, ангелъ ты божій, никогда ты меня не любила такъ… вотъ и поправилась, ей Богу поправилась, а весной Богъ дастъ и совсѣмъ поздоровѣешь, молочкомъ отпоимъ, весной все оживаетъ, запоютъ птички, зацвѣтутъ деревья, хорошо весной, Танюша, поправишься!

— Хорошо весной! на-распѣвъ повторила Таня! знаете-ли, что весной будетъ, скоро, скоро будетъ?! произнесла она съ восторгомъ.

Кумъ вопросительно взглянулъ на нее.

— Весной мое счастье!.. весной я умру!

Кумъ вздрогнулъ.

— Что ты, что ты, Таня, Господь съ тобой, что говоришь ты… спаси и помилуй!.. Таня, Танюша! говорилъ онъ со слезами, сжимая руки дочери.

— Вамъ жаль меня будетъ? грустнымъ, утвердительнымъ тономъ произнесла она.

— Танюша, да не мучь ты меня, не ворочай сердца! почти крикнулъ кумъ.

Татьяна Петровна взглянула на отца и улыбнулась.

— Нѣтъ, я такъ… сама не знаю, что въ голову пришло… я здорова, право здорова, мнѣ хорошо, легко такъ… мнѣ нужно жить, нужно!.. весной вотъ что будетъ: онъ пріѣдетъ! добавила она выразительно.

— Кто онъ, Таня?

— Онъ! повторила Татьяна Петровна и въ глазахъ ея сверкнула такая радость, такое счастіе, что Петръ Кононычь засмѣялся отъ восторга, какъ малый ребенокъ, чему? самъ не зная. Онъ! продолжала Таня на-распѣвъ, ласкаясь къ отцу, онъ, Алексѣй Иванычъ!.. я ничего вамъ не говорила, я ждала все, теперь скажу, теперь нужно сказать!.. я люблю его, очень люблю, и онъ меня любитъ, я замужъ за него выйду! добавила она очень грустно.

Петръ Кононычъ всплеснулъ руками.

— Матушка, Танюшечка!.. ну вотъ поди ты! почти крикнулъ онъ, а я-то дуракъ старый, эка башка деревянная, вѣдь чувствовалъ, ей-Богу чувствовалъ, такъ и толкаетъ, такъ и толкаетъ, вижу что-то такое, а растолковать не могу, потому не знаешь, хочу сказать и боюсь…. экое счастье, экое счастье!.. вѣдь онъ богатый человѣкъ, Таня, человѣкъ хорошій, непьющій, въ ротъ не беретъ!.. барыней будешь, вонъ она дочка-то наша!.. Онъ захохоталъ.

— Добрый онъ человѣкъ! продолжала Таня какъ-бы сама съ собою, не обращая вниманія на восторгъ отца; всему научилъ меня, всему! съ нимъ я жизнь узнала… маменьку упросить можно, она проститъ ему, согласится, благословитъ!

— Да ну ее съ маменькой, я благословлю, врагъ она тебѣ! шепнулъ кумъ.

Таня вздрогнула и строго взглянула на отца.

— Бога побойтесь, стыдно, грѣшно говорить такъ, произнесла она съ упрекомъ, чуть не плача, она моя благодѣтельница; кто ее обижаетъ, тотъ тиранитъ меня, она все для меня, я для нея всѣмъ, всѣмъ пожертвую, свою жизнь отдамъ, я поклялась ей! добавила она выразительно и вдругъ руки ея затряслись, изъ глазъ полились слезы, она ослабѣла, упала въ кресла и тяжело дышала.

Кумъ бросился помогать дочери.

Нѣсколько дней спустя Таня благословила къ вѣнцу горничную Наташу. Она такъ хлопотала объ этой свадьбѣ, такъ сочувствовала ей, съ такимъ увлеченіемъ занималась ею, такъ неподдѣльно радовалась, точно выдавала замужъ своего лучшаго друга, точно утѣшала себя, замѣняла счастіемъ Наташи свое собственное счастіе, казалось она переселилась въ нее, отдавала ей свою жизнь, свою душу.

Много труда стоило Танѣ упросить Елену Ивановну, увѣрявшую, что неприлично дѣвушкѣ вмѣшиваться въ такое нечистое дѣло, тѣмъ болѣе холопское; но наконецъ, послѣ долгихъ неотступныхъ просьбъ и усилій, Радимцева махнула рукой и согласилась, сказавши, что позволяетъ потому только, что Таня не такъ здорова, отказываетъ себѣ во всемъ, такъ пусть потѣшится, позабавится чѣмъ нибудь. И не только одной этой заботой ограничились хлопоты Татьяны Петровны, нѣтъ, она сама одѣла невѣсту къ вѣнцу, долго любовалась ею, надѣлила всѣмъ чѣмъ возможно, подарила много бѣлья, отдала лучшія свои платья, такъ-что горничная растерялась, расплакалась и не знала брать иль не брать и какъ благодарить свою госпожу.

Трогательно было видѣть, какъ Татьяна Петровна, съ образомъ въ рукѣ, со слезами на глазахъ, блѣдная, слабымъ, но внятнымъ голосомъ, говорила напутственную рѣчь невѣстѣ, стоявшей передъ ней на колѣняхъ. Эта рѣчь не была похожа на рѣчь неопытной дѣвушки, на говоръ разбитаго сердца, на совѣтъ подруги, на наставленіе барыни, нѣтъ, здѣсь говорила вдохновенная женщина, она исповѣдывала свою жизнь, открывала свои заповѣдныя тайны другой женщинѣ, дѣлилась съ нею, передавала за-живо свое достояніе, возможность своего счастія, въ полной увѣренности, что ей самой не придется имъ воспользоваться, она добровольно слагала съ себя жизнь, разсчитывалась съ нею, отдавала ее другой, себѣ подобной, какъ залогъ любви, какъ основу земнаго блаженства

Горничная заливалась слезами.

— Прощай! будь счастлива! сказала Татьяна Петровна въ заключеніе, Богъ да благословитъ тебя!.. передаю я тебѣ, Наташа, свое счастіе, завѣщаю жизнь свою! Она обняла невѣсту и долго, долго цѣловала ее.

Только глухія, сдержанныя рыданія нарушали тишину этой сцены.

IX.

Началась весна, побѣжали ручьи съ горъ, обнажилась и почернѣла земля, отогрѣвалась жгучимъ весеннимъ солнцемъ, испускала густые пары, пробивалась и зеленѣла на ней травка, птички перерѣзывали воздухъ, чирикали и пѣли; деревенскіе ребятишки, обрадовавшись теплу, бѣгали по лужамъ; легкій вѣтерокъ разгонялъ сырость, оживала, просыпалась природа и, казалось, можно было прислушаться къ ея пробужденію, къ ея дѣтскому, обыкновенному говору. Окна въ домѣ Радимцевой растворились, въ нихъ врывалось солнце, прорѣзывалось сквозь зеленыя сторы, играло на полу и стѣнахъ. Елена Ивановна скинула ватный шугай и замѣнила его шерстяною кофточкой, дворня сняла сапоги, лапти и прочую доморощеную обувь, гуси и утки переселились на жительство въ огромную, стоячую лужу; жизнь запестрѣла на всемъ, закопошилась всюду, все оживало… Ожила и Таня!.. Повеселѣла, дышала ровнѣе, свободнѣе; казалось, какая-то тяжесть свалилась съ нея, что-то теплое, отрадное наполнило душу; даже заговорила она громче, смѣлѣе, твердая увѣренность выразилась на исхудаломъ лицѣ; только ея оживленіе не походило на оживленіе природы, оно было насильно, неестественно, непродолжительно; не распускаться, не блестѣть готовилась она: въ этомъ оживленіи было что-то зловѣщее.

Ожилъ и Петръ Кононычъ. Послѣ разговора съ дочерью, послѣ извѣстія объ Алексѣѣ Иванычѣ, о его намѣреніяхъ, онъ сталъ другимъ человѣкомъ, засіялъ, возгордился, вознесся. Воображеніе его наполнилось самыми розовыми мечтами, онъ отложилъ настоящее и зажилъ блестящимъ будущимъ. Онъ видѣлъ дочь замужемъ, видѣлъ ее счастливой, независимой, богатой барыней, разъѣзжающей въ каретѣ, принимающей генераловъ, видѣлъ ея трехъ-аршиннаго лакея, въ фантастической ливреѣ, вытянутаго на запяткахъ, себя франтовски одѣтаго въ сюртукѣ бронзоваго цвѣта, съ тонкими, бѣлыми воротничками, съ тросточкой въ рукахъ, расхаживающаго по Невскому проспекту; онъ думалъ даже какъ и кому продать свои души: мужика съ двумя бабами, на что употребить вырученныя за нихъ деньги, кого, и какъ позвать на свадьбу, гдѣ вѣнчать, какихъ пѣвчихъ выписать, городскихъ или помѣщичьихъ; ему ужъ слышался громкій возгласъ дьячка: «а жена да убоится своего мужа!» Онъ воображалъ какъ удивятся сосѣди, какъ будутъ пожимать ему руки, какъ станутъ величать: «вы почтеннѣйшій, достойнѣйшій Петръ Кононычъ!» какъ вытаращатъ глаза жена и дочь становаго пристава, какъ угоститъ его исправникъ, какъ, наконецъ, раскутится онъ самъ, какъ грузно выпьетъ на радости за здоровье дочери. Но лучшею, задушевною мечтою Петра Кононыча, его полнымъ, совершеннымъ восторгомъ, была мысль объ Еленѣ Ивановнѣ.. Въ душѣ онъ ненавидѣлъ Радимцеву, боялся ея, какъ человѣка, которому всѣмъ обязанъ, который поитъ, кормитъ да только черезчуръ солоно, цѣною слезъ и горечи, и вдругъ обязанность эта исчезнетъ, онъ самъ баринъ, своимъ возвышеніемъ онъ отомститъ за свое поруганіе, поблагодаритъ за хлѣбъ-соль и завистью обольетъ ея сердце. Какъ не радоваться, какъ не восторгаться! Не мудрено даже, что разъ при такой мысли кумъ прискакнулъ на своей постелѣ такъ, что изъ нея доски вылетѣли. Правда, онъ былъ увѣренъ, что Елена Ивановна не согласится на бракъ Тани, что сама Таня быть можетъ будетъ упрямиться, не захочетъ нарушить волю своей благодѣтельницы, что эта благодѣтельница пожалуй и наслѣдства лишитъ, но всѣ эти препятствія казались куму ничтожными, безсильными, чтобъ разрушить его счастіе. Таню можно уговорить, лишь бы женихъ пріѣхалъ, а наслѣдство, чортъ съ нимъ, и безъ него хватитъ. Петръ Кононычъ даже не задумался-бы огласить всѣмъ сосѣдямъ о будущемъ величіи дочери; онъ молчалъ, съ трудомъ пересиливалъ себя только потому, что Таня запретила ему говорить, убѣдила его въ необходимости тайны, включила ее въ число условій со стороны Алексѣя Иваныча. Только въ обращеніи съ Еленой Ивановной проглядывала у кума своего рода гордость, онъ сдѣлался какъ-то смѣлѣе, говорилъ увѣреннѣе, меньше путался, а разъ даже такъ отвѣтилъ на какое-то замѣчаніе Радимцевой, что она глаза вытаращина.

— Что ты, батюшка, рехнуЛся! бѣлены что-ли объѣлся? говорила она, съ трудомъ удерживаясь отъ гнѣва, съ кѣмъ говоришь? равная что-ли досталась? добро забылъ, я разомъ напомню… зачѣмъ въ монастырь не идешь, чужому хлѣбу обрадовался, благо кормятъ, утроба ненасытная!.. смотри, пора и честь знать!

— Пора, матушка, точно пора!.. зачѣмъ же въ монастырь, можетъ и такъ проживемъ, въ мірѣ! многозначительно замѣтилъ кумъ.

Елена Ивановна плюнула и ничего не отвѣтила.

Таня, между тѣмъ, день ото дня становилась предупредительнѣе, нѣжнѣе, ласковѣе къ отцу своему; казалось, этими ласками она хотѣла выкупить свое прежнее отъ него отчужденіе. Теперь она взглянула на него какъ на отца, почувствовала, что въ ней течетъ кровь его; она говорила Петру Кононычу о своей любви, о своемъ счастіи, объ Алексѣѣ Иванычѣ, показывала и перечитывала письмо его, она ничего не скрывала, жадно дѣлилась съ отцомъ своими чувствами, точно обрадовалась, что есть наконецъ съ кѣмъ раздѣлить ихъ, есть возможность высказаться, облегчить, оправдать самоё себя, заразить своимъ счастіемъ другаго, ей близкаго. Она радовалась, что нашла сердце, которое ей сочувствуетъ, раздѣляетъ ея счастіе, бьется, живетъ одною общею съ нею мыслью. Она обнимала отца и задыхаясь говорила:

— Господи, что за человѣкъ онъ!.. нѣтъ лучше, нѣтъ краше его!.. разсказать нельзя, не понять вамъ его! Онъ дышетъ добромъ, счастіемъ! безъ него міръ теменъ, сыръ, глухъ какъ могила,!

Бѣдный старикъ не зналъ, что дѣлать, что отвѣчать отъ радости, онъ плакалъ и смѣялся, гладилъ волосы дочери, глядѣлъ въ глаза ея, цѣловалъ ихъ и не замѣчалъ, что эти глаза горѣли слишкомъ сильно, что голосъ ея звучалъ болѣзненно, что она только бредила возможностью жизни и счастія.

А природа все оживала. Весна засіяла въ полномъ блескѣ, солнце ярко горѣло на голубомъ небѣ, земля оцвѣтилась узорчатымъ ковромъ, деревья запестрѣли свѣжею, прозрачною зеленью, появились васильки да ландыши, въ воздухѣ запахло тысячами растеній, заплакали мотыльки и бабочки, затрещали невидимыя насѣкомыя, проснулся весь божій міръ, откликнулась и проснулась деревня. Затянулъ мужичокъ пѣсню звонкую, огласилъ ею темный боръ, растянулъ вдоль пыльной дороги, разослалъ по широкой пашнѣ, пустилъ по вѣтру словно вздохъ отъ сердца. Закопошились въ огородахъ женскія руки, озолотились солнцемъ косы русыя; прибрелъ дѣдушка посидѣть на завалинкѣ, полюбоваться благодатью божіей, старыя кости расправить; серебрится волосъ на головѣ его, вокругъ снуютъ ребята малые, смотритъ на нихъ дѣдушка и улыбается. А въ ясный вечеръ, подъ навѣсомъ на улицѣ, затрещала балалайка, дневной трудъ конченъ, тутъ парень, тамъ дѣвица, слова, взгляды мѣняются, гдѣ улыбка, гдѣ громкій смѣхъ, гдѣ тихій вздохъ, и всѣмъ хорошо, всѣмъ весело! кручины не вѣдаютъ иль забыли ее!….

А Таня?.. и Танѣ хорошо, весело!. Сидитъ она въ своей комнатѣ у раствореннаго окна, съ письмомъ въ рукѣ, и улыбается, ждетъ не дождется друга милаго: зазвенитъ колокольчикъ, она сама не своя, сердце забьется, запрыгаетъ такъ, что духъ захватываетъ, помертвѣетъ, похолодѣетъ вся не отъ страху, а такъ, отчего, сама не знаетъ. Бояться ей нечего, не обманетъ же ее Алексѣй Иванычъ, пріѣдетъ, не сегодня, такъ завтра, чуетъ она близость его; не боится она и Елены Ивановны: что ей! ей все равно, пусть узнаетъ! Таня и сама разсказать готова; она молчитъ не изъ боязни навлечь на себя негодованіе благодѣтельницы, — не до него ей теперь, она молчитъ потому, что боится оскорбить предметъ своей чистой любви, своего благоговѣнія, услышать худое слово о немъ; она знаетъ, что не вынесетъ этого слова, что на смерть оно кольнетъ ее.

Притомъ же и сама Елена Ивановна не требуетъ никакихъ объясненій, она совершенно довольна Таней, видитъ въ ней какое-то просвѣтлѣніе, она ничего не подозрѣваетъ, не слышитъ чѣмъ бьется ея сердце, она слишкомъ черства для того, чтобъ разгадать состояніе души дѣвушки, она бы и не повѣрила въ возможность его: по ея понятіямъ любовь шалость, бредъ, прихоть, дьявольское навожденіе, отъ котораго легко можно избавиться, стоитъ только заставить себя, пожалуй прошептать: аминь, разсыпься!.. Прежде она быть можетъ и боялась этой любви, какъ чего-то сквернаго, нечистаго, искала, подозрѣвала ее, но теперь дѣло другое, теперь Таня очистилась, покаялась, если и былъ грѣхъ, она смыла его, она совершенствуется съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе, она блаженствуетъ! какая же тутъ любовь? не можетъ она оскверниться ею!… Любить значитъ выйти замужъ, а Таня занята другимъ, не замужствомъ, мысль о немъ не омрачитъ ея свѣтлыхъ мыслей…. Алексѣй Иванычъ уѣхалъ, онъ никогда не вернется, онъ явился только какимъ-то мимолетнымъ наказаніемъ, о которомъ Елена Ивановна и вспоминать боялась, отъ чего крестилась и отплевывалась. Она видѣла, что Таня больна, но болѣзнь эта казалась ей неопасною, она приписывала ее простудѣ, предлагала полечиться разными домашними средствами или послать за старичкомъ, что болѣзни заговариваетъ. Въ послѣднее время Радимцева очень тревожилась какимъ-то вновь видѣннымъ сномъ, не относящимся впрочемъ до Тани. Ей приснилось что-то совершенно необычайное, громадно-нелѣпое, такое, чего она рѣшительно объяснить не могла. Попробовала поговорить съ Яшей, тотъ заболталъ совершенный вздоръ, обратилась къ старухѣ Аринушкѣ, та войну предрекла, хотя до войны Еленѣ Ивановнѣ не было никакого дѣла, посовѣтовалась съ бабой скотницей, славившейся отгадываньемъ сновъ, та о коровахъ заговорила. Исключая этого зловѣщаго сна, невольно засѣвшаго въ голову Радимцевой, во всемъ остальномъ она была совершенно спокойна.

Нѣсколько дней спустя, какъ-то утромъ, едва Таня успѣла подняться съ постели и одѣться, къ ней въ комнату вбѣжалъ Петръ Кононычъ. Онъ весь запыхался, едва могъ говорить, руки его дрожали, лице сіяло необыкновенною радостью.

— Пріѣхалъ!.. Алексѣй Иванычъ пріѣхалъ! произнесъ онъ поспѣшно, задыхаясь, и опустился на стулъ.

Таня вздрогнула, смертная блѣдность покрыла лице ея, на губахъ мельнула улыбка, глаза наполнились слезами, она крѣпко, обѣими руками схватилась за спинку кровати, хотѣла что-то сказать, но не могла и тяжело дышала.

Петръ Кононычъ радостно глядѣлъ на дочь.

— Пріѣхалъ!, ей Богу пріѣхалъ, письмо пишетъ., учтивое такое… ко мнѣ пишетъ… сообщите, говоритъ, дочери сообщите… передайте… сюда будетъ!, говорилъ онъ, вытаскивая изъ кармана конвертъ и вытирая выступившія на глазахъ слезы.

— Пріѣхалъ! протяжно прошептала наконецъ Таня и вдругъ глаза ея заблестѣли, щеки зардѣлись яркимъ румянцемъ, грудь высоко подымалась, какая-то неестественная чрезмѣрная живость выразилась во всей ея физіономіи. Она проворно выхватила изъ рукъ отца письмо, хотѣла читать его, но тотчасъ-же отдала обратно.

— Читайте… говорите… гдѣ онъ?.. я ничего не вижу, не могу… читайте! говорила она задыхающимся голосомъ, откидывая назадъ волосы и вытирая рукою лобъ свой.

Кумъ съ трудомъ развернулъ письмо — до-такой степени тряслись его руки, и торопливо, запинаясь на каждомъ словѣ, прочелъ слѣдующее:

— Милостивый государь, Петръ Кононычъ! Надѣюсь… надѣюсь, что вы мнѣ не откажете въ позволеніи бытъ у васъ… у васъ сегодняшній день… я… я остановился въ ближайшей деревнѣ и по… по полученіи отвѣта отъ васъ явлюсь немедленно. Кумъ на минуту остановился. Отвѣчалъ, отвѣчалъ, за счастіе молъ почту, чуть посланнаго мужика не разцѣловалъ! произнесъ онъ скороговоркой, заглушая одни слова другими и продолжалъ читать: явлюсь немедленно; устройте такъ, чтобъ я могъ видѣть у васъ Татьяну Петровну…. Татьяну Петровну, это необходимо. Ради Бога…. ради Бога не говорите ничего сестрѣ, иначе все пропало. Вѣрьте, я хлопочу для счастія вашей дочери, я долженъ спасти ее, долженъ объясниться съ ней и съ вами. Примите увѣреніе въ глубокомъ уваженіи, съ которымъ имѣю честь быть, Алексѣй Радимцевъ. На словахъ «глубокомъ уваженіи», кумъ сдѣлалъ особое удареніе.

Онъ плакалъ и цѣловалъ письмо.

— Благодѣтель, ей Богу благодѣтель… Ангелъ воплоти… эка радость!.. Таня! Танюшечка! говорилъ онъ, бросаясь къ дочери.

— Пріѣхалъ! пріѣхалъ! повторяла она тихо, какъ бы сама съ собою, въ совершенномъ восторгѣ, и повисла на шею къ отцу.

Снова умолкли, ихъ замѣнили на нѣсколько минутъ звонкіе поцѣлуи, невольно вырывавшееся рыданіе радости да отрывочный, безсловесный шопотъ взаимнаго счастья.

— Ты, Таня, ко мнѣ придешь, ко мнѣ… поскорѣй приходи… я пойду уберусь тамъ…. Не вѣрится счастію, не вѣрится!.. лежу сегодня да думаю, вдругъ письмо, отъ кого? спрашиваю, — такъ я словно дуракъ какой захохоталъ съ радости…. распечатать не могу, руки ходуномъ ходятъ, читать не могу, глаза бѣгаютъ, эхъ!…. Приходи, Таня! добавилъ кумъ вытирая слезы.

— Приду! отвѣтила Татьяна Петровна такимъ глухимъ, внутреннимъ голосомъ, что Петръ Кононычъ какъ-то вопросительно взглянулъ на нее.

— Ты здорова? спросилъ онъ.

— Здорова! прошептала Таня, вонъ какъ горю вся… душно здѣсь!

— Это съ радости!.. такъ приходи… экое счастье привалило! повторилъ кумъ, засмѣялся, махнулъ рукой и подошелъ къ двери. Чтобъ она не знала! шепнулъ онъ и вышелъ изъ комнаты.

Татьяна Петровна подошла къ окну, нѣсколько минутъ она стояла неподвижно, положивъ руку на грудь; внутренняя физическая боль мучила ее, лице выражало сильное страданіе, она торопливо; съ какою-то непомѣрною жадностью, вдыхала въ себя свѣжій утренній воздухъ, потомъ въ изнеможеніи опустилась на стулъ, долго сидѣла, казалось уснула, наконецъ, собравшись съ силами, встала, боль утихла, на лицѣ мелькнула грустная, неопредѣленная улыбка, она позвала Наташу, велѣла подать себѣ бѣлое кисейное платье, одѣлась кое-какъ съ помощію горничной, расчесала волосы, накинула на голову бѣлый платокъ.

Во все это время она казалась довольно крѣпкою, смотрѣлась въ зеркало, расправляла складки на платьѣ, наряжалась кокетливо, какъ никогда не рядилась, только вдругъ руки ея невольно опускались, она выжидала нѣсколько минутъ и поднимала ихъ снова.

— Хорошо такъ? спросила она, остановившись передъ Наташей и опираясь на спинку кресла.

— Хорошо-съ, барышня, отвѣтила послѣдняя и взглянула на госпожу свою.

Дѣйствительно, Таня въ настоящую минуту была особенно хороша, но хороша страшно! — она походила на призракъ; въ ней было что-то неземное, могильное, обдающее холодомъ; бѣлое кисейное платье отзывалось саваномъ, вся физіономія казалось измѣнилась, потеряла свою жизненность онѣмѣла; она не выражала ни отчаянія, ни сожалѣнія, ни грусти, ни радости; большіе черные глаза были влажны, смотрѣли какъ-то безучастно, точно не смотрѣли; а только были открыты, на щекахъ горѣлъ, яркій румянецъ, но какой-то необыкновенный, малиново-розовый; полураскрытыя уста тихо дышали, блѣдно-желтое лице было прозрачно, точно изъ воску вылѣплено.

Она простояла еще нѣсколько минутъ совершенно неподвижно, потомъ сдѣлала два шага и взяла горничную за руку.

— Прощай, Наташа! сказала она протяжно, тихо, неопредѣленно, сжимая ея руку. Прощай!.. проснется маменька, скажи ей, что я въ церковь пошла… а потомъ къ отцу зайду..

— Барышня, у васъ руки холодныя! замѣтила горничная съ испугомъ.

— Озябла! равнодушно отвѣтила Таня и тихо вышла изъ комнаты.

Наташа хотѣла-было послѣдовать за нею, но Татьяна Петровна остановила ее.

Флигелекъ, гдѣ жилъ Петръ Кононычъ, находился на полянѣ, на другомъ концѣ сада, между большой березовой рощицей и проселкомъ. Окнами онъ смотрѣлъ въ синюю, туманную даль, преграждавшуюся лѣсомъ, тыломъ выходилъ въ рощу. Наружность его походила на что-то среднее между простой крестьянской избой и хлѣбнымъ амбаромъ; съ одной стороны къ нему примыкалъ огородъ, на которомъ кромѣ перерытыхъ грядъ, сломанаго пугала да собачьей конуры, ничего не было, съ другой, — торчалъ черный, развалившійся сарай. Чтобъ попасть въ это жилище со стороны дома Радимцевой, нужно было пройти или черезъ весь садъ, или обойти его полемъ по тропинкѣ.

Таня предпочла первое.

Она вышла на террасу, тихо, держась за перила, спустилась съ лѣстницы, ступила на площадку и остановилась, оглянулась кругомъ, какъ бы ища чего-то; казалось, ноги ея подкашивались и еле-держали туловище; она съ трудомъ стояла, невольно клонилась къ землѣ и тяжело дышала, точно ловила и глотала воздухъ. Спустя нѣсколько минутъ она. отошла въ сторону и прислонилась рукою къ дереву, казалось она боролась со смертію, насильно хотѣла прожить лишній часъ, лишнюю минуту на свѣтѣ, дотащиться, доползти до того мѣста, гдѣ скрывалось ея счастіе. Она побрела снова, безпрестанно запинаясь, повременимъ останавливаясь, хватаясь за сучья и деревья. Ноги ея отяжелѣли, она насильно волочила и передвигала ихъ.

Вотъ уже половила сада пройдена, вотъ конецъ аллеи, за нею рощица, а тамъ нѣсколько шаговъ только… близко, близко!… И Таня, казалось, почувствовала эту близость, долго стояла она на роковой половинѣ, долго отдыхала, долго запасалась воздухомъ, собирала остатокъ силъ, потомъ взглянула впередъ и пошла бодрѣе прежняго. Платокъ съ головы ея свалился, крупныя капли пота текли по лицу, волосы распустились, она вся горѣла, ей было невыносимо душно, жарко, горячо, дыханіе задерживалось, но лице попрежнему было блѣдно, безжизненно, красныя пятна на щекахъ обозначились еще рѣзче, точно кровь запеклась въ нихъ. Она прошла садъ и вступила въ рощу. Вотъ и домъ, вонъ за огородомъ шевелится что-то, мохнатая собака съ громкимъ лаемъ кинулась на нее, но увидѣвъ знакомое лице, заласкалась, завизжала и побѣжала впередъ.

Прошла еще минута и Алексѣй Иванычъ съ кумомъ стояли передъ Таней.

Невозможно нарисовать эту сцену, нѣтъ силы, нѣтъ словъ передать ее. Всякое описаніе будетъ слабымъ, вялымъ, безжизненнымъ, предъ этимъ нѣмымъ говоромъ потрясенной души, вылетавшей изъ болѣзненнаго тѣла.

Таня стояла неподвижно, выпрямившись, прислонившись спиною къ дереву, руки ея вытянулись, она глядѣла на отца и Радимцева и казалось не видѣла, не узнавала ихъ; трудно было сказать плакало, или улыбалось лице ея, страдало или радовалось; что-то святое, торжественное отсвѣчивалось въ ея физіономіи, она какъ-будто хотѣла говорить, да не могла или словъ у ней не хватало или забыла языкъ человѣческій. Казалось, она не сама пришла сюда, а какая-то невидимая сила притянула ее. Она хотѣла бы броситься на шею къ отцу, къ Алексѣю Иванычу, и оставалась неподвижною, всѣ члены ея онѣмѣли, на ногахъ будто повисли тяжелыя гири, точно она въ землю вросла; она все сознавала, чувствовала много, много, чувствовала черезъ силу, да не могла выразить этихъ чувствъ ни словомъ, ни даже малѣйшимъ движеніемъ, холодъ охватывалъ, леденилъ ея тѣло, она стояла и кажется, малѣйшій вѣтерокъ могъ свалить ее.

Алексѣй Иванычъ поблѣднѣлъ и съ какимъ-то вопросительнымъ ужасомъ смотрѣлъ на Таню; руки его тряслись, деревья кружились и прыгали въ глазахъ его, въ ушахъ звенѣло, кровь въ жилахъ остановилась, сердце замерло и перестало биться; онъ не зналъ гдѣ онъ, что съ нимъ; боялся знать, не смѣлъ выговорить то, что было слишкомъ страшно, что мелькнуло въ умѣ его и остановилось, засѣло въ немъ. Казалось, онъ молча спрашивалъ Таню, требовалъ у ней отчета, вызывалъ заговорить, произнести хоть одно слово, оправдать себя, разсѣять его жестокую, невыносимую мысль. Любовь, ужасъ, полное, безъисходное горе выражалось на лицѣ его.

Петръ Кононычъ стоялъ въ двухъ шагахъ сзади; онъ притихъ, какъ будто замеръ, поворачивалъ голову, съ безпокойствомъ смотрѣлъ то на Таню, то на Алексѣя Иваныча, ему сдѣлалось страшно, почему, онъ самъ не зналъ.

— Татьяна Петровна! какъ-то черезъ силу выговорилъ наконецъ Алексѣй Пванычъ и подвинулся ближе къ Танѣ.

— Татьяна Петровна! повторилъ онъ громче, судорожнымъ, дрожащимъ отъ волненія голосомъ и взялъ ее за руки.

Онѣ были совершенно холодны.

Изъ груди Алексѣя Иваныча вырвался такой мучительный, тяжелый вздохъ, точно въ ней порвалось что-то,

Онъ бросился цѣловать руки Тани.

— Прощай! произнесла она наконецъ шопотомъ, какъ-то отъ сердца и повалилась на шею къ Радимцеву.

— Прощай! снова повторила она, крѣпко, съ неимовѣрною силою, вцѣпилась въ плечи Алексѣя Иваныча, приподняла голову и мутными, неподвижными глазами глядѣла ему въ лице.

Петръ Кононычъ стоялъ возлѣ. Обыкновенно прилизанные волосы на головѣ его растрепались и торчали, маленькіе глаза раскрылись, сдѣлались большими, онъ трясся всѣмъ туловищемъ, какъ въ лихорадкѣ.

Вдругъ Таня обернулась къ нему, опустила одну руку и обвила ею шею отца.

— Прощай!.. папенька… еле-слышно проговорила она и такъ сильно вздрогнула, такъ крѣпко вцѣпилась въ отца и Алексѣя Иваныча, такъ повисла на нихъ всею своею тяжестію, такъ пристально смотрѣла имъ въ лица, такъ страшно, прерывисто дышала на нихъ, точно искала въ нихъ своего спасенія, точно боялась, что ее отымутъ у нихъ, хотѣла передать имъ свою жизнь, душу, разсказать сердце.

— Молитесь за меня!.. Живите! глухо, отрывисто прошептала она, хорошо мнѣ… свѣтло…. что это!.. Господи!.. ахъ, какъ хорошо!.. вотъ жизнь… радость… какъ я люблю сильно!.. Прощай!.. Прощай!.. повторила она совершенно глухо, голова ея упала къ нимъ на плечи и звукъ легкаго поцѣлуя раздался и умеръ въ воздухѣ.

Петръ Кононычъ и Радимцевъ стояли въ полномъ оцѣпенѣніе; они не смѣли, не могли пошевельнуться, не въ силахъ были ни говорить, ни рыдать; внутренній холодъ сковалъ ихъ чувства, они одеревенѣли, ничего не сознавали, что съ ними дѣлается, что творится передъ ихъ глазами.

Кругомъ царствовала тишина невозмутимая; казалось, вся природа притаила дыханіе, точно хотѣла подслушать послѣдній вздохъ чистаго человѣческаго сердца; только отрывочный, глухой шепотъ Тани скользилъ по воздуху, наконецъ и онъ замолкъ, все стихло!.. Голова умирающей долго еще ворочалась, перекатывалась съ плеча Радимцева на плечо отца, вотъ и она остановилась, припала къ шеѣ Алексѣя Иваныча — все замерло, притаилось, все онѣмѣло: листъ не дрогнетъ, трава не шевельнется… И вдругъ, точно легкій вѣтерокъ прорѣзалъ воздухъ, встрепенулась съ дерева птичка, вспорхнула, громко запѣла и взвилась къ синему небу!…

Радимцевъ и Кутинъ вздрогнули, но не очнулись.

Алексѣй Иванычъ какъ-то машинально отнялъ руку Тани, приподнялъ ея голову, взглянулъ ей въ глаза — они были открыты.

Петръ Кононычъ сдѣлалъ то же самое, онъ безсознательно, какъ-то тупо глядѣлъ на своего товарища и казалось подражалъ ему, ждалъ, что онъ скажетъ.

Оба они положили Таню на траву подъ деревомъ. Алексѣй Иванычъ упалъ передъ ней на колѣни. Петръ Кононычъ послѣдовалъ его примѣру.

Радимцевъ взялъ ея руку, щупалъ ея сердце, голову, прислушивался къ ея дыханію.

Кутинъ оставался неподвиженъ и весь трясся. Багровое лице его вытянулось и посинѣло.

— Умерла! прошепталъ наконецъ первый. Умерла! повторилъ онъ, всплеснулъ руками и схватилъ себя за голову.

— Умерла! пронзительно, страшно крикнулъ Петръ Кононычъ, повалился въ ноги дочери и зарыдалъ какъ сумасшедшій.

Алексѣй Иванычъ все стоялъ на колѣняхъ; онъ повѣсилъ голову и съ какимъ-то безсильнымъ, сухимъ отчаяніемъ всматривался въ трупъ Тани, въ ея открытые, безжизненные глаза. Его горести не было выраженія, всѣ члены онѣмѣли отъ ужаса и отчаянія, всѣ чувства разомъ охватили и сжали душу его, передъ нимъ все умерло, все исчезло, все рушилось, онъ молчалъ и глядѣлъ какъ убитый.

Прошло нѣсколько минутъ, онъ все молчалъ. Петръ Кононычъ все рыдалъ. — Наконецъ послѣдній поднялъ голову, взглянулъ на перваго, вскочилъ, и вдругъ эти два человѣка, разныхъ лѣтъ, разныхъ убѣжденій, понятій, характеровъ, люди до-сихъ-поръ другъ-друга непонимавшіе, чуждые другъ-другу, проникнутые однимъ общимъ чувствомъ, затронутые общимъ отчаяніемъ, общимъ страхомъ, сплелись, обнялись крѣпче друзей закадычныхъ, точно другъ-друга утѣшить хотѣли, точно-передавали другъ-другу свой взаимный ужасъ, свое взаимное, безъисходное горе!.. Пронзительный, крикъ, такой крикъ отъ котораго, кажется, природа застонала-бы, дружно вылетѣлъ изъ устъ ихъ, слился въ одинъ протяжный, жалобный стонъ, перекатился эхомъ по рощѣ, замеръ и смѣнился глухимъ рыданіемъ.

Елена Ивановна между тѣмъ допивала третью чашку чая, макала ложкой въ медовый сотъ, тревожно вспоминала про вновь-видѣнный нынѣшнею ночью сонъ и не могла придумать, почему Таня, ничего не сказавши ей, въ церковь пошла, а оттуда и къ отцу зайти обѣщалась. Нѣсколько минутъ еще просидѣла она, потомъ встала, приказала самоваръ подогрѣвать, потому что барышня чаю не кушала; накинула на себя какое-то подобіе бурнуса, вышла на террасу, спустилась въ садъ и медленными шагами отправилась къ дому Петра Кононыча. На половинѣ дороги она остановилась, безпокойно осмотрѣлась вокругъ, ей послышалось точно плачетъ кто-то, она пошла скорѣе, звуки становились яснѣе, Радимцева чуть не бѣжала. Запыхавшись, она достигла до рощи, сдѣлала еще нѣсколько шаговъ и вдругъ остановилась какъ вкопаная: глаза ея встрѣтились съ Алексѣемъ Иванычемъ, она увидѣла лежащую на травѣ Таню, а передъ ней на колѣняхъ Петра Кононыча.

Трудно сказать, какая мысль мелькнула въ головѣ ея? — вообразила-ли она, что Таня больна, умерла, убита, Богъ знаетъ! Лице ея поблѣднѣло, страшная злоба исказила его, губы затряслись; вытаращивъ глаза, она смотрѣла на брата; казалось, готова была броситься къ нему, растерзать его, да силъ не хватало, ноги ея подкосились; она вся дрожала.

Алексѣй Иванычъ, въ свою очередь, смотрѣлъ на сестру; до сихъ поръ блѣдное лице его посинѣло, судорожно вытянулось, глаза налились кровью, онъ сдѣлался страшенъ. Неизвѣстно, чѣмъ бы разыгралась эта безмолвная сцена, въ которой каждое изъ дѣйствующихъ лицъ увидѣло своего убійцу.

Петръ Кононычъ окончилъ ее.

Онъ быстро подбѣжалъ къ Еленѣ Ивановнѣ, вцѣпился въ ея руку, притащилъ къ трупу Тани: откуда и силы взялись у старика!

— Что это?!. что это?!. говорилъ онъ шопотомъ, въ полномъ изступленіи, заглушая одни слова другими, съ какою-то злобною радостію всматриваясь въ глаза Радимцевой и судорожно сжимая ея руку. Умерла!.. видишь — умерла!.. покончила! — протяжно повторилъ онъ. Аа!.. благодѣтельница, мать вторая… такъ, такъ… ядомъ выкормила, отравила!.. пьяница я!.. пьяница!.. шутъ!.. нищій!.. нѣтъ, я твоя кара… твой громъ небесный… мука твоей совѣсти!.. я загрызу, загрызу тебя!.. я отецъ, отецъ!.. кровь заговорила!.. зачѣмъ вырвала мое сердце, зачѣмъ?!.. обманула!.. что ты сдѣлала?!. что съ Таней сдѣлала, что-о?!.. блѣднѣешь!.. страшно!.. аа!.. а отцу, отцу каково! отцу!.. страшно, страшно!.. вонъ хлѣбъ твой, вонъ онъ!.. лежитъ, вытянулся, на тебя смотритъ… любуйся!.. я заплатилъ тебѣ!.. прочь… про… Онъ не договорилъ, отдернулъ ея руку, упалъ на трупъ дочери и зарыдалъ снова.

Радимцева позеленѣла, зашаталась и облокотилась о дерево.

Алексѣй Иванычъ закрывалъ глаза Тани.

А. ВИТКОВСКІЙ.

10 мая 1861 г.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 7, отд. I.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 7, отд. I.

[1]