Живое привидение (Краснова)/ДО

Живое привидѣніе
авторъ Екатерина Андрѣевна Краснова

Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 205.

I

То была полуразрушенная, запущенная барская усадьба. Множество старыхъ строеній, обвалившихся, ветхихъ, свидѣтельствовало о прежнемъ величіи. Сохранился только домъ, большой деревянный домъ на каменномъ фундаментѣ, съ крышей, пестрѣвшей заплатами, съ широкой террасой подъ холщевымъ навѣсомъ, заплетеннымъ растеніями. Оранжерея давно рухнула; конюшни стояли запертыми; сараи опустѣли. Вся жизнь сосредоточивалась въ большомъ домѣ. На широкомъ зеленомъ дворѣ передъ домомъ пестрѣли клумбы; въ глубинѣ огромнаго сада, не расчищеннаго съ незапамятныхъ временъ, деревья разрослись, распростерли всюду свои пышныя вѣтви, отягченныя листвою, и взяли подъ свою защиту старую усадьбу. Они закрыли ветхія строенія, заслонили отъ насмѣшливаго взора провалившіяся крыши и покривившіяся стѣны; они обступили старый домъ, широкій дворъ. Сирень и шиповникъ образовали цѣлый лѣсъ у обвалившагося забора: некому было ихъ расчищать и подрѣзать, и они переросли ветхіе столбы, стѣснились, спутались и росли чудной сплошной массой зелени, которая вся сіяла теперь розовыми звѣздами шиповника и серебристо-лиловыми кистями сирени. Благоуханіе разносилось далеко по всей усадьбѣ, по всему лугу, усѣянному маргаритками, которыя изъ большой клумбы давно распространились всюду. Въ его густой травѣ цвѣли и голубые барвинки, и яркія гвоздики — все остатки когда-то пестрѣвшихъ цвѣтниковъ. За домомъ высилась стѣна стараго сада, переходившаго въ березовую рощу; а роща поднималась на валъ огромнаго четыреугольнаго пруда и здѣсь обступала его, отражаясь въ свѣтлой, зеркальной поверхности. Этотъ прудъ уцѣлѣлъ въ усадьбѣ, оттого что такъ высоко выкопали его въ старыя времена. Рѣдѣли деревья по его берегамъ; то тутъ, то тамъ обрушивалась огромная сѣдая береза или ель съ черными отъ старости иглами; то буря сломитъ, то само упадетъ отъ старости величавое дерево, и такъ и оставались они на высокомъ валу, купая въ глубокой водѣ мертвыя вѣтки, приминая зеленую траву огромными стволами, одѣтыми косматыми лишайниками…

Безчисленныя стаи птицъ гнѣздились въ рощѣ и саду, оживляли все кругомъ и наполняли воздухъ радостнымъ пѣніемъ и щебетаніемъ…

Но домъ стоялъ, таинственный и молчаливый, среди зелени и цвѣтовъ… Казалось, тамъ никто не жилъ…

II

Такъ думалось двумъ молодымъ людямъ, проходившимъ мимо запущенной усадьбы въ чудное майское утро.

— Неужели тамъ никто не живетъ? Какая досада! — воскликнулъ одинъ изъ нихъ, остановившись на дорогѣ, противъ дома.

— Да, тутъ хорошо жить, — отозвался его товарищъ задумчиво. — Удивительная поэзія въ этой старой усадьбѣ. Такъ и просится на полотно этотъ сѣрый домъ съ пятнами солнечнаго свѣта на холстѣ террасы, съ этой тяжелой массой обступившей его зелени, съ рѣзкими тѣнями въ глубинѣ кустовъ и деревьевъ…

— Ну, еще бы ты этого не нашелъ! Художникъ!

— Развѣ ты не находишь, что этотъ домъ — чудная картинка?

— Ты пейзажистъ, мой милый, а я пейзажей безъ фигуръ не люблю. Я нахожу, что этотъ пейзажъ прекрасный фонъ для прекрасной фигуры…

— Женской?

— Разумѣется. Я нахожу, что на этой террасѣ, въ этихъ запущенныхъ клумбахъ, въ этомъ темномъ саду недостаетъ бѣлаго платья… Конечно, съ тѣмъ условіемъ, что личико и фигура будутъ достойны этого традиціоннаго бѣлаго платья, въ которое романисты обыкновенно одѣваютъ своихъ хорошенькихъ героинь лѣтомъ… Ты не находишь?

— Да… — разсѣянно отозвался художникъ, но видно было, что онъ думалъ о другомъ.

Его умное нервное лицо, въ которомъ красота взгляда и высокаго лба заставляла забывать объ отсутствіи другой, общепонятной красоты, выражало задумчивую усталость.

— Мнѣ, напротивъ, хотѣлось бы, чтобъ тамъ никто не жилъ, — сказалъ онъ вдругъ. — Пожить въ такомъ уединеніи самому, отдохнуть — вотъ чего бы мнѣ хотѣлось.

— Отдохнуть? Отъ чего бы это? Отъ шатанья съ утра до вечера по полямъ и лѣсамъ вмѣстѣ съ твоими красками, зонтикомъ и прочими принадлежностями? Да еще и со мной въ видѣ аксессуара?

Художникъ улыбнулся.

— Вѣдь я тебя нисколько не заставляю ходить со мной. Чего-жь ты? — сказалъ онъ.

— Что же мнѣ еще остается, скажи на милость? Охоты никакой нѣтъ, дѣлать совершенно нечего. Уѣхать не могу. Умираю съ тоски въ этой «зеленой глуши», какъ тебѣ угодно это называть; зову друга усладить мое одиночество; другъ пріѣзжаетъ, схватываетъ кисти и палитру и удираетъ отъ меня въ лѣсъ… Вѣдь, согласись, что это именно такъ случилось…

— Соглашаюсь…

— Что-жь мнѣ дѣлать? Вотъ я и бѣгаю за тобой, и помогаю тебѣ таскать твои ящики.

— Однако, не затѣмъ же я вырвался изъ Петербурга весной, чтобы просидѣть въ четырехъ стѣнахъ, когда кругомъ чудная природа!

— Чортъ бы ее побралъ! Тебѣ хорошо — ты малюешь. А мнѣ что дѣлать?

— Ты можешь курить, — и художникъ протянулъ ему папиросу.

— Да, это, конечно, утѣшеніе, — вздохнулъ пріятель. — Только одна бѣда: я влюбленъ.

— Ты! въ кого?

— Въ томъ-то и дѣло, что ни въ кого. Такъ вообще влюбленъ. И стражду, что нѣтъ достойнаго предмета, къ которому можно было бы устремить свои…

— Вздохи.

— Именно!

— Мало-ли тутъ женскаго населенія по деревнямъ — чего тебѣ лучше!?

— Благодарю покорно! Нашелъ героинь романа!

— Такого, какъ тебѣ нужно.

— Извини. Мнѣ нужно героиню… настоящую героиню…

— Въ бѣломъ платьѣ?

— О, да! Въ бѣломъ платьѣ. Съ лазурными очами, милый другъ, съ небомъ во взорахъ, съ рѣкой золотистыхъ кудрей, съ…

— Постой. Вотъ тебѣ героиня, пока не въ бѣломъ, а въ красномъ платьѣ и не съ золотистой рѣкой кудрей, а съ черной… если я не ошибаюсь!..

III

Они проходили мимо покривившейся, расшатанной избы съ зіяющими окнами, давно лишенными рамъ и стеколъ. Высокая зеленая крапива, огромные репейники и широкіе, гигантскіе лопухи разрослись подъ окнами и окружали ветхое строеніе сплошною стѣною. Одна изъ оконницъ, украшенная грубой почернѣвшей рѣзьбой, служила рамкой яркой, живой фигурѣ. У окна стояла молодая дѣвушка.

Ея смуглое овальное лицо оживлялъ нѣжный, но горячій румянецъ брюнетокъ. Большіе блестящіе свѣтло-зеленые глаза, обрамленные черными рѣсницами, казались черными отъ огромныхъ черныхъ зрачковъ, заставлявшихъ ихъ сверкать, какъ два живыхъ брилліанта. Тонкія черты, яркія губки, двѣ ямочки на смуглыхъ щекахъ придавали всему лицу милое и нѣжное выраженіе, смягчавшее строгость черныхъ бровей и серьезность блестящаго взгляда. Черные, очень густые, вьющіеся волосы вырывались изъ-подъ яркаго краснаго платка и падали безпорядочными кольцами и прядями на лобъ, сбѣгали на плечи, на смуглую открытую шею и полуобнаженныя руки, перепутываясь съ яркимъ шелкомъ бахромы, пестрѣющей золотыми нитями. На ней былъ странный костюмъ — нѣчто вродѣ русской рубашки съ вырѣзаннымъ воротомъ и рукавами, поднятыми выше локтя; рубашка эта изъ палевой шелковой матеріи, вся расшитая пестрыми шелками, почти сливалась своимъ оттѣнкомъ съ блѣдно-смуглой шеей и руками дѣвушки. Цѣлый каскадъ янтарей, коралловъ, золотыхъ монетъ и пестрыхъ бусъ блестящей струей обвивалъ ея шею и спускался на грудь. Яркокрасный передникъ съ лифомъ, точно большимъ краснымъ шарфомъ, опоясывалъ ея станъ и довершалъ этотъ пестрый, яркій нарядъ. Ея обнаженная лѣвая рука, вся звенящая браслетомъ изъ золотыхъ монетъ, облокотилась на подоконникъ, и въ ней была палитра, вся перепачканная красками.

Молодые люди смотрѣли на незнакомку во всѣ глаза, притаившись въ кустахъ бузины.

— Палитра! Это по твоей части!..

Услыхавши шорохъ, молодая дѣвушка высунулась изъ окна и, звеня и сверкая своими браслетами и ожерельемъ, вся залитая майскимъ солнцемъ, склонилась головкой надъ зарослью крупныхъ сочныхъ травъ, разросшихся у дороги. Въ лѣвой рукѣ она продолжала держать палитру, а правой заслонила отъ солнца свои блестящіе глаза.

— Сеня, Даша, это вы? — закричала она звонкимъ, веселымъ голосомъ.

Художникъ не успѣлъ оглянуться, какъ его другъ уже стоялъ подъ окномъ.

— Это не Сеня и не Даша, а — Костя и Саша! — закричалъ онъ съ разбѣга и вдругъ, снявши шляпу, низко поклонился и прибавилъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ, — съ вашего позволенія…

Молодая дѣвушка отскочила отъ окна и вспыхнула; брови ея гнѣвно сжались. Но черезъ нѣсколько секундъ она какъ будто передумала и, облокотившись на подоконникъ, слегка улыбнулась.

Можетъ быть, ея художественный взглядъ — а судя по палитрѣ, это, конечно, была художница — съ удовольствіемъ остановился на стройной фигурѣ молодого человѣка, который стоялъ на дорогѣ въ почтительной позѣ, предоставляя солнцу золотить свои красивые каштановые волосы и освѣщать самымъ выгоднымъ свѣтомъ не менѣе красивое, интересное лицо, плѣнявшее столькихъ петербургскихъ дамъ. Онъ самъ сконфузился отъ своей неожиданной выходки и теперь не зналъ, что начать.

Незнакомка сама вывела его изъ затруднительнаго положенія:

— Ну, а если я не позволю? — спросила она насмѣшливо.

— Тогда… я умру на мѣстѣ, — отвѣчалъ онъ, не задумываясь. — Передъ смертью позвольте вамъ представиться: вашъ сосѣдъ, Константинъ Бартеневъ, а это мой пріятель — Александръ Ивановичъ Волковъ, художникъ.

— Если хотите знакомиться, — сказала дѣвушка, улыбаясь, — идите въ домъ. Тамъ мама. Она гостепріимная женщина и ничего не имѣетъ противъ сосѣдей. А здѣсь моя мастерская — сюда я никого не пускаю.

И съ этими словами она окинула обоихъ друзей смѣющимся, блестящимъ взглядомъ и исчезла.

IV

Друзья переглянулись и засмѣялись.

— Какова художница! — сказалъ Волковъ. — Прелесть что за головка!

— Предупреждаю тебя, что я влюбленъ.

— Уже? Я тебѣ мѣшать не стану. Я только съ точки зрѣнія искусства…

— Знаемъ мы ваше искусство. Однако идемъ къ «мамѣ»!

— Какъ? куда?

— Знакомиться, чортъ возьми! Сказано «идите къ мамѣ». Неужели же пропустить такой случай? Я-жь тебѣ говорю, что я влюбленъ.

— Однако, какъ же такъ, прямо? вѣдь мы даже и не знаемъ, кто такая эта барыня. Хоть разузнать сначала.

— Не все-ли равно? Да вотъ какіе-то ребятишки идутъ, спросимъ. Мальчикъ, послушай, какъ тебя звать?

— А Сенькой, — отвѣчалъ быстроглазый курносый мальчикъ лѣтъ одиннадцати, за которымъ застѣнчиво пряталась крошечная бѣловолосая дѣвочка.

— Вотъ какъ! А сестру твою Дашей зовутъ?

— Дашкой.

— Вотъ они, Сеня и Даша! — воскликнулъ Бартеневъ, чему-то обрадовавшись. — Ну, Сенька, ты мнѣ скажи, кто тутъ живетъ — я тебѣ гривенникъ дамъ.

— Гривенникъ?

— Двугривенный. Говори живѣе!

— А что говорить-то?

— Кто здѣсь живетъ, въ этомъ домѣ?

— Въ этомъ домѣ? Извѣстно, наша барыня.

— Ты что же, къ ней идешь?

— Къ барынѣ-то? Нѣту. Мы къ барышнѣ.

— Какъ ее зовутъ, барышню?

— А Варварой, Варварой Михайловной. Мы къ ней.

— Зачѣмъ же? Въ гости, что-ли?

— А она посадитъ Дашутку, а я стоять буду, и картину съ насъ рисуетъ. И потомъ пятачокъ дастъ — мнѣ пятачокъ, и Дашуткѣ пятачокъ. Таки махоньки пятаки, свѣтлые. Серебряные, стало быть.

— Ну, вотъ тебѣ двугривенный. Спасибо, что сказалъ. Ну, а барыня теперь гдѣ?

— Кто? Марья Николавна? Гдѣ же ей быть? Чай дома сидитъ.

— Какъ ея фамилія? Какъ ее зовутъ?

— Такъ и звать Марьей Николавной. Барыня!

— Довольно тебѣ къ нему приставать, — вмѣшался Волковъ. — Будетъ съ тебя. Пойдемъ.

— Пойдемъ. Да куда ты?

— Какъ куда? Домой.

— Что-о? Идемъ знакомиться къ Марьѣ Николаевнѣ.

— Ни за что! Можешь идти одинъ, если хочешь.

— Одинъ я идти не хочу, а знакомиться хочу, и потому ты пойдешь со мной.

Художникъ вздохнулъ и покорился.

V

Друзья обманулись въ своихъ ожиданіяхъ. Съ Марьей Николаевной они познакомились, — она оказалась дѣйствительно гостепріимной женщиной, — но дочь ея имъ такъ и не удалось увидѣть, несмотря на то, что просидѣли они у новой знакомой цѣлый часъ. Ихъ появленію сосѣдка даже нисколько не удивилась. Это была простая добродушная женщина, которая держалась, какъ пожилая домовитая мать семейства, нисколько не занимаясь собой, хотя была еще очень моложава и даже красива.

— Приходите, когда вамъ вздумается, безъ церемоніи, — говорила она. — Только живемъ мы очень тихо — дочь да я. Не очень-то у насъ весело вамъ покажется.

Разумѣется, молодые люди протестовали. Могло-ли быть невесело въ такомъ прелестномъ уголкѣ, съ такими интересными обитателями и т. д.?

— Вы-же не скучаете, Марья Николаевна, — сказалъ Бартеневъ.

— Я-то? Мнѣ некогда скучать, — сказала она съ улыбкой. — Хозяйство небольшое, — вы видите, что у меня вся усадьба запущена, — а все-таки есть… Да, съ тѣхъ поръ, какъ скончался покойный мужъ, все пришло въ упадокъ, — прибавила она со вздохомъ. — Хорошо еще, что Варя моя такая покладистая, что въ деревнѣ не скучаетъ.

— А вы всегда въ деревнѣ — и зиму, и лѣто?

— Круглый годъ. И здѣсь намъ хорошо живется. Прежде, бывало, въ Москвѣ жили, а теперь всегда здѣсь… И, право, довольны. Варя чудачка у меня; ей нравится такая жизнь. Ну, а мнѣ только и нужно, чтобы она была довольна. Занята она съ утра до вечера. Днемъ я ее рѣдко и вижу. Сидитъ въ своей мастерской или въ лѣсу пропадаетъ.

Новые знакомые не могли не пожалѣть объ этомъ и ушли, обѣщая любезной хозяйкѣ «надоѣсть» своими посѣщеніями.

Они отправились домой въ прекрасномъ расположеніи духа. Бартеневъ даже запѣлъ было: «Благословляю васъ, поля, лѣса, долины, нивы»…^[1] но ненадолго. Отъ этого христіанскаго романса онъ сейчасъ же перешелъ къ другому, болѣе современному произведенію, и принялся насвистывать вальсъ изъ «Боккаччіо».

— Такъ-то лучше, — замѣтилъ Волковъ, усмѣхнувшись. — Это къ тебѣ больше идетъ!

VI

На слѣдующій день было воскресенье.

Посмотрѣвши издали, какъ пестрая толпа расходилась изъ приходской церкви, — ибо начало обѣдни оба проспали, просидѣвши чуть не цѣлую ночь на террасѣ, — друзья отправились бродить. И какъ-то такъ вышло, само собой, что они очутились въ Колосовѣ, т. е. въ старой усадьбѣ своей новой знакомой, Марьи Николаевны Колосовой.

На этотъ разъ по какому-то необъяснимому инстинкту они пришли прямо къ большому пруду, и инстинктъ не обманулъ ихъ. Между деревьями, у воды, бѣлѣла женское платье.

— Вотъ тебѣ и бѣлое платье! — воскликнулъ художникъ.

— Въ бѣломъ она должно быть еще лучше, — сказалъ Бартеневъ, бросая закуренную папироску.

Это была дѣйствительно она, т. е. Варя.

На ней было бѣлое платье, только совсѣмъ не такое, какъ обыкновенно бываетъ у героинь французскихъ романовъ, гдѣ непремѣнно фигурируютъ шумящіе трэны и облака кружевъ. Повидимому, молодая дѣвушка не любила одѣваться «какъ всѣ», и костюмъ ея отзывался именно тѣмъ чудачествомъ, о которомъ говорила мать. Ея бѣлое платье было похоже на какой-то халатъ съ широкими рукавами, стянутый золотымъ снуркомъ вмѣсто пояса. Хорошенькую головку обвивалъ платокъ, на этотъ разъ не красный, а золотистожелтый, накинутый на ея черныя кудри небрежно, но необыкновенно живописно. Поза ея тоже не лишена была живописности. Она помѣстилась на низкой толстой вѣткѣ березы, свѣсившейся надъ водой такъ, что концы вѣтвей купались въ водѣ, и читала, опираясь головкой на руку. Большой букетъ свѣжей сирени лежалъ у нея на колѣняхъ.

Самая утонченная кокетка не могла бы выбрать болѣе граціозной позы и наряда, чтобы предстать передъ глазами того, кому она желала нравиться. Но въ позѣ Вари не было ничего преднамѣреннаго, и друзьямъ пришлось въ этомъ совершенно убѣдиться. Она, очевидно, искала уединенія и была до такой степени погружена въ свое чтеніе, что совсѣмъ не слыхала, какъ они подошли.

А потому они подошли такъ близко, что она увидѣла ихъ почти у самаго того дерева, на которомъ усѣлась. Бартеневъ задѣлъ какую-то вѣтку, вѣтка хрустнула. Дѣвушка подняла голову и отъ неожиданности, встрѣтивъ пристальный взоръ, устремленный на нее, вздрогнула и уронила книгу.

Волковъ поспѣшилъ поднять ее, и при этомъ ему нечаянно бросилось въ глаза заглавіе. То было сочиненіе Аллана Кардека.

— Извините, мы кажется испугали васъ? — сказалъ онъ, подавая ей книгу.

Она вдругъ покраснѣла и поспѣшно спрыгнула съ своей вѣтки. Книгу она взяла и сейчасъ-же сунула въ карманъ.

— Вы всегда появляетесь какъ-то неожиданно, — сказала она.

— Вы такъ углубились въ ваше чтеніе, что не слыхали, какъ мы подошли, — оправдывался Бартеневъ. — Должно быть очень интересная книга?

— Для меня интересная.

— А намъ вы ея не покажете, Варвара Михайловна?

— Вы знаете мое имя? — удивилась она, раскрывая свои зеленые глаза.

— Намъ вчера Сеня сказалъ. Кромѣ того, мы имѣли удовольствіе быть у вашей мамаши… — началъ Бартеневъ.

— Да, я знаю.

— Такъ что теперь мы можемъ считаться знакомыми. Не правда-ли?

— Да, — отвѣчала она серьезно и протянула ему руку. Потомъ она обернулась къ Волкову и, посмотрѣвши на него нѣсколько секундъ пристальнымъ взглядомъ, сказала еще серьезнѣе. — Вы мнѣ нравитесь.

Художникъ поклонился, немножко смущенный.

— А я? — воскликнулъ Бартеневъ, жалобно-комическимъ голосомъ.

— Еще не знаю, — отвѣчала она спокойно.

«Чудачка!» — подумалъ онъ съ досадой.

И всѣ трое отправились черезъ рощу въ домъ.

VII

Съ этого дня молодые люди стали бывать въ Колосовѣ каждый день. У художника скоро установились съ Варей самыя дружескія, конфиденціальныя отношенія. Она даже пустила его въ свою мастерскую, чего не дѣлала ни для кого, и чего Бартеневъ отъ нея такъ и не могъ добиться. Молодая дѣвушка вѣчно имѣла что-нибудь сообщить своему новому другу, показывала ему свои работы и отправлялась съ нимъ въ лѣсъ — писать этюды съ натуры.

Бартеневъ влюбился не на шутку и началъ ревновать пріятеля къ Варѣ.

— На твоемъ мѣстѣ я бы не сталъ ревновать, — сказалъ однажды Волковъ. — Какъ ты можешь ревновать ее ко мнѣ?

— Отчего же не къ тебѣ, когда ты за нею ухаживаешь, а она оказываетъ тебѣ предпочтеніе?

— Я и не думаю за ней ухаживать, и она мнѣ никакого предпочтенія не оказываетъ. Мы съ ней просто хорошіе товарищи; оба любимъ искусство… Она недурно пишетъ…

— Такъ я тебѣ и повѣрилъ!

— Это какъ тебѣ угодно. Вообще ты не станешь отрицать, что ты больше меня нравишься женщинамъ.

— Это почему?

— Да хотя бы потому, что ты красивъ, а я нѣтъ.

— Женщины любятъ безобразіе!

— Покорно тебя благодарю. Но это вздоръ. Къ тому-же Варенька художница, а потому ей свойственно любить все… прекрасное и интересоваться не художниками.

— Можетъ быть, только не мной. Она на меня и не смотритъ!

— Смотритъ, когда ты этого не видишь, и даже очень смотритъ. Какъ ты не понимаешь разницы? Со мной она дружелюбна и проста, съ тобой она кокетничаетъ.

Такъ оно и было; это невозможно было отрицать. Но кокетствомъ занимались обѣ стороны, и потому дѣло рѣшительно не шло на ладъ.

VIII

Чѣмъ больше друзья узнавали молодую дѣвушку, тѣмъ больше убѣждались въ томъ, что мать была права, называя ее чудачкой. Ничего она не дѣлала, какъ всѣ. Вставала она съ зарей и уходила въ лѣсъ со своими красками и холстомъ, сунувъ кусокъ хлѣба въ карманъ. Иногда пропадала цѣлые дни. Одѣвалась всегда по своему, не соображаясь ни съ какими модами и принятыми обычаями, и часто наряжалась въ такіе фантастическіе костюмы, точно собиралась въ маскарадъ. Гулять безцѣльно она соглашалась только по вечерамъ, причемъ особенно любила ходить на сельское кладбище или въ лѣсъ, воображая себѣ при этомъ Богъ вѣсть какіе таинственные ужасы, такъ какъ боялась и кладбища, и лѣса. Читала съ увлеченіемъ, непремѣнно забравшись въ какой-нибудь заглохшій уголокъ сада или на прудъ, и всегда при какой-нибудь особенной обстановкѣ. Возьметъ книгу и уплыветъ одна въ лодкѣ на середину пруда, тамъ сложитъ весла и принимается за свое чтеніе. Или повѣситъ гдѣ-нибудь въ саду свой гамакъ, который она особенно любила, и цѣлый день ее никто не можетъ разыскать. Книги она всегда носила въ карманѣ и ни за что не показывала, что читаетъ. Но Волкову удалось проникнуть и въ эти книжныя тайны. Онъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что Варя читаетъ или серьезныя философскія сочиненія, или фантастическія сказки, спиритическіе и чернокнижные разсказы. Эдгаръ Поэ и Алланъ Кардекъ были ея любимыми авторами.

По вечерамъ она часто уходила въ библіотеку, мрачную комнату, наполненную старыми книгами въ старинныхъ шкафахъ.

— Вотъ вы набили себѣ голову всякими страстями, оттого и боитесь всего! — сказалъ однажды Волковъ, заставши ее въ библіотекѣ съ одной свѣчкой на массивномъ кругломъ столѣ, стоявшемъ посреди комнаты.

Она вздрогнула, какъ пойманная на мѣстѣ преступленія, и, захлопнувши книгу, окинула комнату быстрымъ, испуганнымъ взглядомъ.

— Что и меня за привидѣніе приняли? — сказалъ онъ, смѣясь, и сѣлъ противъ нея.

— У меня сегодня нервы разстроены, — оправдывалась она смущенно.

— Не диво, что нервы разстроены послѣ такого чтенія. Что это у васъ? «Демонологія»^[2]! Ну, такъ и есть… Бросьте вы это!

— Оставьте, Александръ Ивановичъ. Если мнѣ нравится!?.

— Вы себя портите этимъ чтеніемъ. Ну, что вы по сторонамъ озираетесь? Вотъ до чего дочитались. Пойдемте лучше гулять; вечеръ теплый, луна сіяетъ. Просто прелесть!

— Мнѣ страшно двинуться, — призналась она шопотомъ.

Гулять она пошла, но непремѣнно хотѣла идти на кладбище.

— Я теперь такъ чудесно настроена, — сказала она. — Мнѣ такъ страшно, что того и гляди что-нибудь померещится. Я вездѣ готова видѣть Богъ знаетъ что… Это такъ весело! Я люблю бояться…

— Странный у васъ вкусъ, Варвара Михайловна! — замѣтилъ Бартеневъ. — Но какъ же вы послѣ этого не боитесь спать одна въ вашей мастерской?

— Да я тамъ рѣдко сплю. Это вамъ мама наговорила? Она ужасно не любитъ, когда я сплю въ мастерской. Тамъ мнѣ не страшно. У меня есть папинъ револьверъ, который я кладу подъ подушку.

— Револьверъ отъ привидѣній не помогаетъ.

— Ужь не знаю отчего, но тамъ я привидѣній не боюсь. Въ мастерской я боюсь только одного портрета… Знаете, Александръ Ивановичъ, того, что у меня виситъ надъ дверью.

— Старикъ въ черномъ бархатномъ беретѣ?

— Да. Онъ прежде висѣлъ въ дѣдушкиной библіотекѣ. Онъ такъ пронзительно смотритъ, у него такіе живые глаза, что я его боюсь. Я даже всегда завѣшиваю его чѣмъ-нибудь на ночь, когда тамъ сплю, — призналась она, смѣясь.

— Охота вамъ возиться, когда въ домѣ у васъ такъ хорошо!

— Въ мастерской лучше. Съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ пришла фантазія разобрать всякое старье въ кладовой и завѣсить стѣны разными старинными коврами и гардинами, она у меня стала похожа на какую-то фантастическую палатку. Правда, Александръ Ивановичъ?

— Правда.

— А меня вы такъ и не пустите въ это таинственное убѣжище? — спросилъ Бартеневъ.

— Ни за что! Какое же оно будетъ таинственное, если я въ него всѣхъ буду пускать? А ужь васъ никогда не пущу, — особенно теперь.

— Отчего же особенно теперь?

Она вдругъ вся вспыхнула, хотѣла что-то сказать и вмѣсто того повернулась и ушла въ домъ. Волковъ засмѣялся.

— Чему ты смѣешься?

— Чудачка! — сказалъ онъ и, усѣвшись на нижней ступенькѣ террасы, закурилъ папиросу.

IX

Частыя посѣщенія молодыхъ людей не прошли безслѣдно. Какъ ни глухо было въ Колосовѣ, но все же и тамъ были люди. А гдѣ люди, тамъ и сплетни.

Въ одно прекрасное утро къ крыльцу колосовскаго дома подошла кучка бабъ изъ прежней «крѣпостной» деревни. Онѣ спрашивали барыню.

Марья Николаевна вышла.

Одна изъ бабъ выступила впередъ и съ поклономъ подала барынѣ деревянную чашку, наполненную яйцами, и курицу, связанную за ноги пестрой лентой.

— Здравствуй, Матрена! Здравствуйте, бабы. Что вамъ?

— Здравствуй, матушка барыня. Не погнушайся нашимъ подарочкомъ. Вотъ тебѣ курочка-молодочка и яичекъ полсотенки. Проздравить пришли, матушка. Съ зачатіемъ!

— Что такое?

— Съ зачатіемъ добраго дѣла, сударыня. Не обезсудьте, матушка. Примите подарочекъ!

Бабы поклонились въ поясъ.

Марья Николаевна ничего не понимала. На крыльцѣ показалась Варя и остановилась въ изумленіи. При видѣ ея бабы зашевелились и заговорили въ одинъ голосъ.

— Вотъ она, красавица наша! Барышня-голубушка, сердечная наша, дай тебѣ Богъ, Царица Небесная, свадебку сыграть поскорѣе, зажить веселѣе! — Варя вспыхнула, какъ маковъ цвѣтъ, и вопросительно посмотрѣла на мать.

Марья Николаевна сама покраснѣла.

— Не понимаю, съ чѣмъ вы меня поздравляете, — сказала она нетерпѣливо. — Поздравлять не съ чѣмъ, и яицъ я не возьму. Возьми свою курицу, Матрена. Идите съ Богомъ.

Но отъ Матрены не такъ-то легко было отдѣлаться. Насилу она ушла съ своей свитой, унося съ собою подарки. Ни она, ни остальныя бабы ни на минуту не сомнѣвались въ томъ, что «барыня таится». На селѣ всѣ знали, что барышня просватана за сосѣда. Бабы ушли разобиженныя.

Но это было только начало.

Въ воскресенье, послѣ обѣдни, когда поповны изъ сосѣдняго села пришли по обыкновенію на пирогъ, Марья Николаевна сейчасъ-же замѣтила, что онѣ имѣли таинственный видъ, значительно переглядывались и перешептывались между собою. Наконецъ, старшая, Любовь Ѳеодоровна, не вытерпѣла:

— Марья Николаевна, батюшка просвирочку прислали за здравіе нашей любезной невѣсты, — сказала она, вся покраснѣвъ.

— Какой невѣсты?

— Ахъ, Марья Николаевна, вѣдь мы свои… Чего-же вамъ скрываться? Вѣдь дѣло хорошее, — подхватила Анна Ѳеодоровна, младшая.

— Да что вы, мои милыя! Въ чемъ мнѣ отъ васъ скрываться?

— Богъ съ вами, Марья Николаевна! Будто мы не знаемъ, что вы просватали Варвару Михайловну за бартеневскаго помѣщика!

— Съ чего вы это взяли? Вотъ еще извѣстіе! — съ досадой воскликнула Марья Николаевна.

— Съ чего! Извѣстно съ чего. Когда даже бартеневскій прикащикъ говоритъ, и въ лавкѣ на селѣ толкуютъ, и фельдшеръ Чертковскій… Да что фельдшеръ, всякая баба на деревнѣ знаетъ! — обиженно сказала Любовь Ѳеодоровна.

Марья Николаевна серьезно разсердилась:

— Все это сплетни и больше ничего, — сказала она, нахмурившись. — Ни за кого я свою дочь и не думала сватать, и право не понимаю, съ чего…

Она запнулась на полусловѣ и вдругъ почувствовала себя очень неловко.

Поповны замѣтили причину ея неловкости и сейчасъ-же захихикали, поглядывая на дорожку, которая вела отъ клумбы къ дому.

По дорожкѣ шла Варя, необыкновенно хорошенькая и оживленная, въ палевомъ платьѣ, на которое бросалъ алыя тѣни ея яркій китайскій зонтикъ. Она весело болтала, опираясь на руку Бартенева, который не сводилъ съ нея восхищеннаго взора. У ея корсажа и въ петлицѣ его лѣтней жакетки алѣли одни и тѣ же цвѣты, пламенные маки, съ которыми могли поспорить яркостью цвѣта только улыбающіяся губки и разгорѣвшіяся щечки молодой дѣвушки.

Марья Николаевна, которая могла бы привыкнуть за лѣто къ этому зрѣлищу, поразилась имъ необыкновенно и съ досадой подумала про себя: «однако, надо положить этому конецъ!»

X

Въ тотъ-же вечеръ она заговорила объ этомъ щекотливомъ предметѣ, но не съ героемъ происшествія, а съ его другомъ. Она разсказала ему о поздравленіяхъ и сплетняхъ и заключила свое повѣствованіе довольно страннымъ вопросомъ:

— Скажите вы мнѣ, наконецъ, любитъ онъ Варю, или нѣтъ?

— Почему-же вы это у меня спрашиваете, Марья Николаевна? Спросите у него самого.

— Съ какой стати! Не стану-же я навязывать ему свою дочь. Но вѣдь это такъ невозможно оставить. Какъ это я не замѣчала до сихъ поръ!? Вѣдь онъ отъ нея не отходитъ!

— Не отходитъ.

— Ну, что-же?.. Какъ вы думаете? — Марья Николаевна вдругъ оробѣла.

Волкову стало ея жаль.

— Марья Николаевна, я буду говорить съ вами откровенно, хотя это и не мое дѣло, — сказалъ онъ. — По моему, онъ влюбленъ въ Варвару Михайловну и даже очень сильно.

— Такъ отчего-же онъ не объяснится?

— Онъ неувѣренъ въ ея отвѣтѣ. Ему кажется, что онъ ей не нравится.

— Неправда! Очень нравится. Развѣ я не вижу?

Марьѣ Николаевнѣ до сихъ поръ это и въ голову не приходило. Но въ эту минуту она была увѣрена, что ужь давно замѣтила, что ея дочь неравнодушна къ молодому человѣку.

— Да наконецъ, — сказала она, — вѣдь какъ-же узнать, нравится онъ ей, или нѣтъ, если онъ не объяснится? Вѣдь не воображаетъ-же онъ, что она первая признается ему въ любви?

— Вотъ я ему то-же говорю. Самолюбивъ онъ ужасно, вотъ въ чемъ бѣда!

Марья Николаевна заволновалась.

— Это ужасно! — повторяла она. — И еще эти сплетни! Это ужасно, Александръ Ивановичъ!

— Успокойтесь. Ничего. Все кончится благополучно, увѣряю васъ.

— Вы думаете?

— Я въ этомъ увѣренъ. Разумѣется, если вы не будете препятствовать.

— Я? Боже меня сохрани. Все, что угодно, только бы Варя была счастлива.

XI

Между тѣмъ, Бартеневъ всюду искалъ своего друга съ только что полученной телеграммой. Въ поискахъ онъ подошелъ къ Вариной мастерской и заглянулъ въ окошко.

— Волковъ, ты здѣсь? — закричалъ онъ.

Отвѣта не было. Мастерская была пуста. Но если тамъ не было никого, зато было нѣчто, что сразу приковало его вниманіе. Онъ взглянулъ и слегка вскрикнулъ отъ изумленія…

Перескочить черезъ ветхій плетень, черезъ крапиву и лопухи, взбѣжать на расшатанное крылечко, отворить дверь и войти — было для него дѣломъ одной минуты.

Онъ не ошибся: на мольбертѣ стоялъ его портретъ. При яркомъ освѣщеніи заходящаго солнца онъ не могъ не узнать себя, хотя не могъ не сознаться, что портретъ преувеличивалъ красоту оригинала. Однако, онъ былъ очень похожъ и почти конченъ. Молодой человѣкъ не зналъ, что ему думать? Сердце его страшно забилось… «Не есть-ли это доказательство, что она»…

Онъ не докончилъ своей мысли. Дверь отворилась, и сама художница показалась на порогѣ.

— Какъ вы смѣли сюда войти!? — закричала она, вся вспыхнувъ.

Онъ повернулся къ ней съ такимъ взглядомъ, что она еще больше покраснѣла. Портретъ, стоявшій на мольбертѣ среди живописнаго безпорядка мастерской, и гнѣвное смущеніе молодой дѣвушки наводили его на такія мысли, что онъ готовъ былъ безъ всякихъ размышленій… расцѣловать ее или броситься къ ея ногамъ… И это ярко выражалось во взглядѣ его красивыхъ, смѣлыхъ глазъ…

Сердце Вари забилось съ необыкновенной силой; грудь ея заволновалась. Она сдѣлала надъ собой страшное усиліе и проговорила небрежно:

— А, вы разсматриваете свое изображеніе! Этюдъ для моей картины «Нарциссъ, или влюбленный въ себя».

И она звонко расхохоталась.

Бартеневъ вспыхнулъ и сейчасъ-же овладѣлъ собой.

— Вы не знаете, гдѣ Волковъ? Я заглянулъ сюда, думая, что онъ здѣсь.

— Я не знаю, гдѣ Волковъ, и нахожу, что вы ни въ какомъ случаѣ не имѣли права входить сюда безъ моего позволенія, — сказала молодая дѣвушка рѣзко.

— Виноватъ, я сейчасъ уйду, — проговорилъ онъ сухимъ, церемоннымъ тономъ, поклонился и вышелъ.

Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Варя бросилась въ кресло и залилась горючими слезами.

Затѣмъ она вскочила и подбѣжала къ окну.

— Ушелъ! Боже мой, Боже мой, какъ я несчастна! — воскликнула она, обнаруживая такимъ образомъ величайшую непослѣдовательность. — Если онъ меня не любитъ, я умру, непремѣнно умру!

— И прекрасно сдѣлаете! — раздалось подъ окномъ.

Она вздрогнула и отшатнулась, но однако посмотрѣла на дорогу.

Тамъ стоялъ Волковъ.

— Александръ Ивановичъ, идите сюда! — закричала она въ порывѣ внезапной рѣшимости. — Мнѣ васъ надо!

XII

— Я получилъ телеграмму и ничего не понимаю. Ясно одно, что необходимо сейчасъ же ѣхать въ Петербургъ.

— И поѣзжай съ Богомъ, если нужно.

— Я вернусь какъ можно скорѣе.

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ!?. Что ты, точно ты не знаешь!

— Ничего я не знаю.

— Ты не знаешь, что я люблю Варю Колосову?

— Да будто ты ее любишь?

— Какое же въ этомъ можетъ быть сомнѣніе!? Ужасно не хочется ѣхать.

— Поѣзжай себѣ. Это прекрасно, что ты уѣдешь на нѣкоторое время. По крайней мѣрѣ, сплетни утихнутъ.

— Какія сплетни?

— А ты не зналъ? Какъ же. И очень даже сильно сплетничаютъ.

— Да кто, о чемъ?

— Всѣ. Поповны, какой-то тамъ фельдшеръ, въ деревнѣ… мало-ли кто. Всѣ толкуютъ про твою свадьбу съ Варварой Михайловной.

— Это чортъ знаетъ что такое! Да ты почему знаешь?

— Мнѣ Марья Николаевна говорила. Ее это даже очень тревожитъ.

— Еще бы! Но что же она мнѣ-то ничего не говорила?

— Ей неловко, согласись самъ. Наконецъ что-жь такое? Сплетни вездѣ есть.

— Это очень непріятно. Надо будетъ это все прекратить. Однако, теперь не до того. Завтра я уѣду чѣмъ свѣтъ; надо пойти съ ними проститься.

— Поздно.

— Варя поздно ложится, я знаю; да и Марья Николаевна тоже. Ты идешь?

— Мнѣ-то зачѣмъ? Я, слава Богу, никуда не уѣзжаю.

Бартеневъ вернулся изъ Колосова въ очень скверномъ расположеніи духа и прямо пошелъ спать.

На другое утро, уѣзжая, онъ сказалъ другу:

— А вѣдь я не видалъ ея вчера!

— Что такъ?

— Не вышла. Больна. Ты мнѣ напишешь?..

— Что мнѣ тебѣ писать?

— Если что-нибудь случится.

— Что же такое можетъ случиться! Конечно, ничего.

И друзья разстались.

XIII

«Разумѣется, ничего не случилось, — думалъ Бартеневъ, подъѣзжая къ своему дому послѣ двухнедѣльнаго отсутствія. — Что же могло случиться?»

Но съ перваго взгляда онъ замѣтилъ по лицу встрѣтившаго его друга, что что-то неладно.

— Что? — спросилъ онъ поспѣшно. — Я вижу, что что-то есть.

Волковъ отвернулся.

— Говори скорѣе!

— Она больна, — сказалъ онъ сурово. — Очень больна.

— Давно ты ее видѣлъ?

— Давно. Вотъ уже недѣля, какъ къ ней никого не пускаютъ.

— Никого не пускаютъ! Ты меня пугаешь… Что съ ней такое?

— Горячка, кажется. Положеніе очень опасно.

Бартеневъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Что-жь ты мнѣ не написалъ?

— Къ чему? ты все равно не могъ раньше пріѣхать. Да и зачѣмъ? Къ ней тебя не пустятъ; вѣдь ты ей не братъ, не мужъ, не женихъ…

— Не все-ли это равно. Если я ее люблю! — и онъ устремился къ двери.

— Куда ты? Я только что оттуда. Марья Николаевна въ ужасномъ состояніи и, конечно, не выйдетъ къ тебѣ. Вечеромъ можно будетъ сходить еще разъ.

Бартеневъ остался, но проволновался весь день. Подъ вечеръ принесли записку отъ Марьи Николаевны. Она писала, что Варѣ лучше и что сама она собирается отдохнуть послѣ столькихъ безсонныхъ ночей и рано ляжетъ, а потому проситъ добрѣйшаго Александра Ивановича отложить свой визитъ до завтрашняго утра.

— Я непремѣнно пойду съ тобой — ужь какъ ты хочешь!

— Пойдемъ! Завтра утромъ отчего же не пойти.

Но до завтрашняго утра оставался еще цѣлый вечеръ и цѣлая ночь. Пріятели выпили свой чай въ молчаніи и разошлись въ разныя стороны. Надо было какъ-нибудь убить время.

Волковъ взялъ шляпу и ушелъ гулять.

XIV

Бартеневъ взялъ какую-то книгу и усѣлся въ комнатѣ, носившей названіе угловой гостиной и выходившей въ садъ, куда вела большая стеклянная дверь, раскрытая настежь въ эту теплую іюльскую ночь.

Ночной воздухъ былъ до такой степени тихъ, что пламя свѣчи, стоявшей на столѣ, даже не колыхалось. Въ глубокой тишинѣ слышалось только трепетаніе крыльевъ ночной бабочки, что билась объ оконную раму, да издали доносился едва замѣтный шелестъ сада.

Молодой человѣкъ бросилъ книгу на столъ, сѣлъ на низкое бамбуковое кресло и разсѣянно оглядѣлъ знакомую обстановку уютной комнаты. Прямо передъ намъ мерцало огромное зеркало, наполнявшее простѣнокъ между окномъ и угловой балконной дверью; по стѣнамъ блестѣло золото на тисненыхъ старинныхъ обояхъ, на рамахъ картинъ. Садъ таинственно чернѣлъ сквозь открытую дверь, посылая свои ночные звуки и ароматы въ комнату.

Бартеневъ задумался. Его мысли и мечты, какія-то неуловимыя и смутныя, смѣшались и спутались подъ вліяніемъ усталости. Не даромъ онъ провелъ безсонную ночь въ вагонѣ. Головы его клонилась сама собой; нѣсколько разъ онъ поднималъ отяжелѣвшія вѣки, стараясь для чего-то осилить овладѣвшую имъ дремоту. Потомъ совсѣмъ закрылъ глаза и заснулъ…

Когда онъ проснулся, онъ явственно слышалъ, какъ старинные часы въ столовой пробили полночь. Проснулся же онъ отъ страннаго ощущенія чего-то свѣжаго, даже влажнаго, что коснулось его горячаго лба. Ощущеніе это было такъ живо, что онъ машинально протянулъ руку, чтобы схватить то, что дотронулось до него точно налету. Но тутъ онъ открылъ глаза и замѣтилъ, что въ комнатѣ совсѣмъ темно или почти темно, потому что луна ярко свѣтила въ окно. Свѣча, оставленная имъ на столѣ часъ тому назадъ, потухла. Онъ всталъ, чтобы отыскать спички при свѣтѣ луны, и въ эту минуту взглядъ его случайно упалъ на зеркало напротивъ.

Онъ отшатнулся и вскрикнулъ.

Зеркало отражало бѣлую женскую фигуру. Несмотря на полумракъ, онъ узналъ Варю. Она казалась легкой, почти прозрачной, и стояла неподвижно, точно окутанная туманомъ. Луна падала прямо на ея лицо, блѣдное, какъ смерть, съ печальными глазами.

Онъ обернулся въ страшномъ волненіи.

За нимъ никого не было.

Въ ту-же минуту гдѣ-то въ саду раздался жалобный, раздирающій крикъ.

То былъ голосъ Вари.

Какъ сумасшедшій бросился онъ къ балконной двери. На полу, у его ногъ, что-то бѣлѣло. Онъ нагнулся: то была бѣлая роза, обрызганная росой. Поднимая ее, онъ почувствовалъ то свѣжее, влажное прикосновеніе, которое разбудило его передъ тѣмъ.

«Она здѣсь!» — подумалъ онъ и бросился въ садъ.

Навстрѣчу ему появился Волковъ, точно изъ земли выросъ.

— Я изъ Колосова, — сказалъ онъ. — Варя умерла ровно въ полночь.

На этотъ разъ Бартеневъ даже не вскрикнулъ. Онъ прямо упалъ и лишился чувствъ.

XV

Когда онъ очнулся, ему снова почудился голосъ Вари, но только не жалобный и раздирающій душу, а тихій и нѣжный.

— Она умерла… — прошепталъ онъ съ глубокимъ вздохомъ. — О, дайте мнѣ… дайте мнѣ… бѣлую розу…

Кто-то положилъ ему въ руку свѣжій, душистый цвѣтокъ. Онъ открылъ глаза и увидѣлъ… милое прелестное личико, склонившееся надъ нимъ съ нѣжностью и тревогой въ каждой чертѣ. Не блѣдность смерти, а яркій румянецъ, вызванный волненіемъ, покрывалъ нѣжныя щеки этого существа.

— Что это? — проговорилъ онъ, боясь сойти съума.

— Глупая, сумасшедшая дѣвочка, вотъ что ты надѣлала! — послышался знакомый, слегка дрожащій голосъ Марьи Николаевны.

Этотъ голосъ окончательно возвратилъ его къ дѣйствительности. Онъ открылъ глаза, приподнялся и осмотрѣлся. Онъ увидѣлъ, что сидитъ на диванѣ въ угловой гостиной, что не одна свѣча, а цѣлая лампа ярко горитъ на столѣ и освѣщаетъ взволнованныя лица его друга, Волкова, Марьи Николаевны и Вари, живой и прелестной Вари, которая стояла около него вмѣстѣ съ другими…

— Глупая, сумасшедшая дѣвочка! — повторила Марья Николаевна тономъ глубочайшей укоризны. — Простите-ли вы ее когда-нибудь, милый мой Константинъ Платоновичъ?

— Мама, мама, вѣдь я только хотѣла посмотрѣть, любитъ-ли онъ меня!? будетъ-ли ему жалко, если я умру!? Я сама страшно испугалась себя, когда осталась одна въ саду, и такъ закричала, что ужасъ! Вѣдь вы меня простите?

Прощеніе не заставило себя долго ждать! Молодой человѣкъ прямо съ дивана бросился къ ней, упалъ передъ ней на колѣни и покрылъ поцѣлуями ея руки. Она ихъ не отнимала и такъ низко наклонила къ нему хорошенькую головку, что только онъ одинъ могъ слышать, какъ она прошептала:

— Милый!

— Марья Николаевна! Совѣтую вамъ отдать это привидѣніе моему другу, — сказалъ Волковъ, смѣясь. — На что оно вамъ? — и, обратившись къ Варѣ, онъ прибавилъ. — Развѣ я былъ неправъ? развѣ вы не прекрасно сдѣлали, что умерли?

Примѣчанія

1. «Благословляю васъ, лѣса…». Прим. ред.
2. Необходим источник цитаты