Тит
'Гит, удержавший родовое имя отца[1], назывался «любовью и утешением человеческого рода», — в такой степени ему удалось заслужить всеобщее расположение к себе. Быть может, виной тому были его природные качества, а быть может, его искусство или счастье. Он заслужил любовь тогда, когда это было всего труднее, — на престоле, между тем как частным человеком и даже тогда, как его отец был уже императором, все не только порицали его, но и ненавидели! Он родился 30-го декабря, в год, отмеченный смертью Гая. неподалеку от Септизония[2], в бедном доме, в крошечной и темной комнатке. Она уцелела, и ее показывают до сих пор. Воспитывался он во дворце, вместе с Британиком, при чем они проходили одни и те же предметы, под руководством тех же учителей. Говорят, в это время отпущенник Клавдия, Нарцисс, пригласил одного физиогномиста взглянуть на Британика. Тот весьма решительно заявил, что Британик, в противоположность стоявшему возле Титу, никогда не будет императором. Они очень любили друг друга, так что, когда Британика отравили, и лежавший возле Тит, говорят, попробовал яду, за что и поплатился продолжительной и тяжелой болезнью. В память всего этого Тит впоследствии поставил Британику золотую статую во дворце и освятил другую — конную — из слоновой кости. Ее и теперь носят в торжественной процессии в цирке. Его выдающиеся телесные и душевные качества давали знать о себе еще в детстве и продолжали развиваться все более и более с течением времени. Он был очень красив, при чем грация соединялась в его красоте с величием, и отличался замечательною силой, хотя, при невысоком росте, имел несколько выпятившийся живот. У него была необыкновенная память и, притом, способность ко всем искусствам, военным и гражданским. Владеть оружием и ездить верхом он умел в совершенстве, как, с другой стороны, легко сочинял речи и стихи по-латыни и по-гречески и без труда говорил даже экспромтом. Его нельзя было назвать невеждой и в музыке, — он пел и играл на цитре, приятно и не без таланта. От многих я слышал, что он знал и стенографию[3], и устраивал для шутки и забавы состязания в ней со своими писцами, кроме того, подделывался под любую руку, стоило ему только раз увидеть чужой почерк, — поэтому нередко заявлял, что из него мог бы выйти замечательный подделыватель духовных завещаний. Он служил военным трибуном в Германии и Британии, при чем заявил себя усердным служакой и не менее бескорыстным человеком, что видно из множества его статуй и бюстов с соответствующими надписями, поставленных в обеих провинциях. После военной службы он выступил в качестве адвоката, больше для приобретения себе хорошей репутации, нежели для практики. В это время он женился на Аррецине Тертулле, дочери римского всадника, но раньше занимавшего должность префекта преторианских когорт. После смерти жены он женился вторично на аристократке Марции Фурнилле, но, когда она родила ему дочь, развелся с ней. После квестуры ему дали команду над легионом, при чем он покорил два самые укрепленные города Иудеи, Тарихеи и Гамалу[4]. Здесь в одном сражении под ним убили лошадь. Тогда он пересел на другую, убив в бою её хозяина. Когда затем на престол вступил Гальба, Тита отправили с поздравлениями к нему. Везде, где он ни проезжал, о нем думали, что его вызвали для усыновления. Узнав однако, что в столице снова вспыхнуло общее возмущение, он вернулся с дороги и заехал вопросить оракул Афродиты Пафской относительно своего путешествия моремъ[5]; но ему, сверх всего, подтвердили его надежду, что он будет императором. В скором времени это сделалось вероятным. Оставленный для усмирения Иудеи, он, при последней осаде Иерусалима, убил двенадцать его защитников столькими же стрелами и, в день рождения своей дочери, ваял город. Радость и восторг солдат были так велики, что, поздравляя его, они провозгласили его императором. Затем, когда он собрался уезжать из провинции, они стали удерживать его и горячо просить, а частью даже требовать с угрозами, чтобы он или оставался, или взял с собой и всех их. Отсюда явилось подозрение, будто Тит хотел отложиться от отца и сделаться царем на Востоке. Подозрение это увеличилось, когда Тит, на своем пути в Александрию, при обоготворении, в Мемфиде, быка аписа, присутствовал в диадеме. Правда, этого требовал обычай и ритуал древнего праздника, тем не менее в превратных толкованиях не было недостатка. Поэтому Тит поспешил в Италию. Сперва он приехал на купеческом судне в Регий, оттуда в Путеолы и затем, не медля ни минуты, отправился в Рим. Здесь, как бы желая доказать неосновательность слухов о нем, он обратился к неожидавшему его отцу со словами: «Я здесь, батюшка, здесь!..» С тех пор он не переставал не только принимать участие в правлении, но и заботиться о государстве. Вместе с отцом он праздновал триумф и был с ним цензором. Он же был его товарищем но должности народного трибуна и семь раз по консульству. Он принял на себя отправление почти всех государственных дел, — лично диктовал письма от имени отца, составлял эдикты, вместо квестора читал в Сенате даже письма императора, исполнял обязанности и преторианского префекта, возлагавшиеся раньше исключительно на римского всадника, но в этой должности выказал свою суровость и грубость больше, чем можно было ожидать от него. Так он посылал лиц, которые рыскали по театрам и лагерям, — требуя для наказания, якобы от общего имени, людей, казавшихся очень подозрительными — Титу. Затем их немедленно убивали по его приказанию. В числе их был консулар Лил Цецина. Тит пригласил его к обеду, но, едва он вышел из столовой, велел умертвить его. Впрочем, решиться на этот шаг его побудила опасность, — ему попалась в руки писанная рукой Цецины черновая его речи солдатам. Правда, такими поступками Тит в достаточной степени обезопасил себя на будущее время, но в настоящее — извлек на себя жестокую ненависть, так что другой человек с такой дурной репутацией и еще более — с общим нерасположением к себе, едва ли бы мог так легко вступить на престол. Кроме жестокости, его не любили за его невоздержанность, — он до поздней ночи пьянствовал в обществе самых безнравственных из своих товарищей — а также за разврат, за окружавшие его толпы развратников и скопцов и, кроме того, за его известные близкие отношения к царице Беренике[6], на которой он, говорят, даже обещал жениться. Его обвиняли и в корыстолюбии. Известно, что он торговал судебными приговорами отца и брал взятки. Словом, о нем откровенно думали и говорили, что из него выйдет второй Нерон. Между тем эта репутация принесла ему пользу и превратилась в горячие похвалы по его адресу, — позже в нем нельзя было найти ни одного порока, зато можно было указать на выдающиеся нравственные достоинства. Теперь его пирушки можно было назвать скорей приятным препровождением времени, нежели бросаньем денег. Он выбрал своими новыми друзьями таких людей, которых и его преемники считали полезными лично себе и государству и услугами которых особенно пользовались. Беренику он немедленно удалил из столицы, хотя это было тяжело и ему и ей. Некоторым из своих любимцев, не смотря на то. что они были замечательные танцоры и впоследствии с выдающимся успехом выступали на сцене, он не только перестал оказывать особенные милости, но и отказался вообще от удовольствия смотреть на их искусство публично. Ни у одного гражданина он не отнял ничего. Он не брал чужой собственности. никогда ни у кого и не принимал даже дозволенных и обычных подношений. Тем не менее в щедрости он не уступал никому из своих предшественников. Когда он освятил новый амфитеатр и затем быстро выстроил возле него новые бани, он дал великолепные игры, поражавшие своей обширной программой. Он устроил и примерное морское сражение на месте старой навмахии и там же — бой гладиаторов. В один день было выпущено на арену пять тысяч всевозможных зверей. Он отличался от природы замечательной добротой. По распоряжению Тиберия все императоры признавали оказанные их предшественниками милости действительными тогда только, когда подтверждали их по просьбе награжденных. Тит первый одним своим эдиктом оставил в силе прежние определения, не требуя подтверждения им. Что касается других просьб к нему, он строго держался правила: не отпускать от себя никого, не обнадежив его. Когда придворные обращали его внимание на то, что он обещает больше, нежели в состоянии сделать, он отвечал, что никто из разговаривавших с государем не должен уходить печальным. Вспомнив однажды за столом, что во весь день он никому не помог ничем, он произнес свои знаменитые и заслуженно прославляемые слова: «Друзья, я потерял день!» Всему народу он старался при каждом удобном случае оказывать свое особенное внимание. Когда были объявлены гладиаторские игры, он сказал, что даст их, сообразуясь со вкусами народа, а не со своим собственным, — и действительно сдержал свое слово: он не только исполнял все желания, но и требовал, чтобы его просили, не стесняясь, о чем угодно. С целью показать спою любовь к гладиаторам, выступавшим во фракийском вооружении, он нередко шутил с народом насчет своей любви и словами, и жестами, не поступаясь однако величием своего сана или справедливостью. Чтобы ничего не оставлять без внимания для приобретения популярности, он, моясь в своих банях, иногда пускал туда народ. В его царствование произошло несколько несчастных случайностей, — извержение горы Везувия, в Кампании, пожар в Риме, продолжавшийся три дня и три ночи, наконец, чума, свирепствовавшая с такою силой, как никогда раньше. Среди таких ужасных бедствий Тит выказал себя не только заботливым государем, но и единственным по своей любви отцом, — он то утешал своими эдиктами, то помогал, по мере сил. Из числа бывших консулов была, по его приказанию, выбрана но жребию комиссия для помощи населению Кампании; вымороченные имущества погибших при извержении Везувия было приказано отдать в распоряжение жителей пострадавших городов. После пожара столицы император заявил, что возместить все убытки от пожара публичных зданий, и затем велел все украшения из своих дворцов отдать на восстановление зданий и храмов. Для ускорения работ было назначено несколько человек римских всадников, для борьбы же с болезнью и уменьшения смертности Тит употребил все средства, доставляемые религией и людьми, обратившись ко всевозможным жертвам и лекарствам. Говоря о несчастиях той эпохи, следует упомянуть и о доносчиках и лицах, подучавших их и долгое время не старавшихся сдерживаться. Император всегда приказывал сечь их на форуме и бить палками, затем проводить по арене амфитеатра и, наконец, иди продавать, в качестве рабов, или ссылать на острова, отличающиеся нездоровым климатом. С целью раз навсегда отучить от подобных попыток он, между прочим, запретил одно и тоже дело рассматривать несколько раз, ссылаясь на равные законы, и наводить справки о звании того или другого из умерших, дольше известного срока. Звание верховного жреца он, по его собственным словам, принял главным образом для того, чтобы не обагрять кровью своих рук, — и оправдал свои слова. С тех пор он не казнил никого сам, как и не дал согласия на казнь по представлению других. Конечно, у него были иногда поводы к мести; но он с клятвой говорил, что предпочитает погибнуть лично, нежели погубить другого. Двух патрициев уличили в намерении искать престола. Тит ограничился тем, что посоветовал им отказаться от их желания. — «Престол», сказал он, «дается судьбою» — и обещал исполнить любое из других их желаний. Он немедленно приказал отправить к жившей далеко матери одного из обвиняемых своих курьеров и объявить ей, что её сын, за которого она боялась, жив. Затем он не только пригласил их к своему семейному обеду, но и на следующий день нарочно поставил их, во время гладиаторских игр, возле себя, при чем подал им принесенное ему оружие бойцов, чтобы они могли посмотреть его. Говорят даже, узнав гороскоп обоих их, он сказал с уверенностью, что тот и другой должны погибнуть, но впоследствии и не от него. Его слова сбылись. Его брат не переставал рыть ему яму, чуть не открыто подговаривал войска к бунту и, наконец, задумывало бежать; но император не мог решиться убить его, сослать или, по крайней мере, обращаться с ним менее почтительно, напротив, как и с первого дня своего вступления на престол, продолжал называть его своим товарищем по положению и наследником и только изредка со слезами умолял его наедине, чтобы он ответил, наконец, любовью на его любовь к нему!.. И в это то время смерть так рано похитила императора, к большему несчастью для человечества, нежели лично для него! Раз публичные игры подходили к концу. Когда они кончились, Тит горько заплакал на глазах народа и затем уехал в Самний, еще более опечаленный тем обстоятельствам, что во время принесения им жертвы жертвенные животные разбежались, а при ясном небе раздался удар грома. При первом же ночлеге в дороге у него открылась лихорадка. Его понесли дальше на носилках, при чем он, говорят, отдернул занавески и, взглянув на небо, стал горько жаловаться, что незаслуженно умирает так рано, не сделав ничего, в чем должен был бы каяться, кроме разве одного поступка… В чем он заключается, этого он не сказал тогда сам и не могли узнать другие. По мнению одних, он вспомнил о своей связи с женой брата. Но Домиция торжественно клялась, что не была его любовницей. Притом, если б это вообще происходило в действительности, она не стала бы скрывать, напротив, даже хвасталась бы, что для этой в высшей степени безнравственной женщины не составляло бы никакого труда. Тит скончался в той же даче, где умер его отец, 13-го сентября, через два года два месяца и двадцать дней но восшествии на отцовский престол, на сорок втором году жизни. Когда распространилось известие об этом, все стали громко выражать свое горе, как бы по близком им человеке. Сенат сбежался в курию, не получив еще указа о созыве его, и сперва при закрытых, а затем при открытых дверях почтил усопшего такими выражениями признательности и похвалы, каких никогда не выпадало ему на долю при его жизни и в его присутствие.
[1] В противоположность Домициану, который назывался Флавием, по имени матери, Флавии Домитиллы. [2] Семиэтажное здание, как показывает его самое название. Быть может, впрочем, здесь говорится о семи выступах, украшенных колоннами. Сентизоний выстроил также император Септимий Север. [3] О стенографии см. примеч. 30 в конце. [4] Против города Тарихей, на восточном берегу Генисаретского озера. Тарихеи славились своею соленой рыбой. [5] Афродита Пафская давала благополучное плавание, поэтому носила прозвище Εὔπλοια. Жрец Сострат понял тайное желание Тита знать, достанется-ли ему престол, и открыл ему будущее. [6] Эта кокетливая женщина была старшей дочерью Агриппы I, царя Иудеи и Кипра, и родилась в 28 году. Была несколько раз замужем и между прочим за своим дядей Иродом. владельцем Халкиды. Трудно понять, как могла сорока-двухлетняя Береника пленить Тита, который был моложе её на целые тринадцать лет. Быть может, здесь играла роль его чувственность и миллионы царицы. Во всяком случае, он долго жил с вей. В 75 году она приехала в Рим, но и после удаления делала попытки снова завладеть сердцем императора. Дальнейшая судьба этой энергичной сторонницы Флавиев неизвестна. Для Береники, «Клеопатры в миниатюре», как ее называет Моммзен, к несчастью для неё, не нашлось Антония. Её брать, Агриппа II, царь Цезареи Паниады и Тивериады, не лишился, благодаря ей, своих владений, которые только после его смерти были присоединены к сирийской провинции.