К. Д. Бальмонт[править]
Забывший себя[править]
Валерий Брюсов полагает, что он академик и что он уже помер. Он издает поэтому академическое посмертное собрание своих сочинений, с примечаниями, вариантами, точными датами и трогательно-подробным сборником библиографических указаний, что, где, когда напечатано, где какой стишок впервые увидел свет, где какая заметка в три строки с половиной обогатила русскую литературу. Помечены даже шаржи, карикатуры на Брюсова, помещенные в том или ином юмористическом листке. Это, как если бы в фамильную горку, рядом с хрусталями и разными раритетами помещены не только ордена тщеславного деятеля, дослужившегося до чина действительного статского советника, но и стоптанные его башмачки той эпохи, когда этот заслуженный человек еще бегал в коротких штанишках, и эпох дальнейших.
Брюсов глубоко заблуждается. Он еще не помер, хотя его способ прощаться с живыми свидетелями своих истинных переживаний, — с лирическими стихами юных его дней, — его способ, переиздавая их, забивать их в гроб и добивать их вариантами и примечаниями, может заставить опасаться, — хочу думать, опасаться напрасно, — что Валерий Брюсов, как лирический поэт, близок к смерти.
На самом деле Валерий Брюсов есть поэт лирический. И сколько бы он ни писал критических статей и заметок, где он, вместо выяснения литературного лика тех, о ком он говорит, лишь произвольно подгоняет литературные факты под свою собственную мерку, так что эта критика не столько есть критика, сколько памфлет, — и, несмотря на то, что он упорствует на сочинении длинных-предлинных исторических романов, — он есть лирик и лишь как таковой имеет право на серьезное внимание. В лирике он является не памфлетистом и не стилизатором, то есть компилятором-имитатором, а создал нечто свое, определенное, интересное, иногда сильное. Те стихотворения его, в которых он живописует изгибы настроений, душевную разорванность, вечерние состояния души одинокой или ночные настроения души, глядящей прямо в очи разврату, полны своеобразной прелести, и в этом Брюсов силен. Не стихом, как стихом, он силен, ибо стих его вялый, слишком часто бесцветный и всегда лишенный музыкальности. Он силен в подобных стихах прямотой своей, правдой разоблачения, безбоязненностью сочетаний и своеобразием в подборе подробностей.
Но лирика по существу своему не терпит переделок и не допускает вариантов. Разночтения лирического чувства или же лирически выраженной мысли ищут, и должны искать, у понимающего себя поэта нового и нового выражения, в виде написания новых, родственных, стихотворений, а никак не в кощунственном посягновении на раз пережитое, раз бывшее цельным, и в секундности своей неумолимо-правдивым, ушедшее мгновение. Образец всех творцов, Природа, каждый день, каждый миг видоизменяет установленные лики, но она никогда не возвращается ко вчерашнему дню, для того, чтобы сделать его лучше или хуже. И конечно хуже: все измененное, что было правдивым, тем самым есть ложь и дурное. И если пережитое мгновение было полным в правде, но неполным в выражении, — пусть: чтобы живописать лохмотья, явились Рембрандты и Веласкесы, но, чтобы воспеть Тришкин кафтан, явился лишь подсмеивающийся баснописец.
Лирическое стихотворение есть молитва, или боевой возглас, или признание в любви. Но кто же в молитве меняет слова? Неверующий. Молитвы, когда в них меняют слова, теряют свою действительность и не доходят туда, куда они направлены. Боевой возглас, если я буду его менять, лишь расстроит мое войско, лишь смутит моих солдат, и сраженье наверное будет проиграно. Любовное признание, которое я вчера сделал, есть неприкосновенная святыня, и если я вздумаю его менять, сочиняя, как бы сказать покрасивее, — кому же в голову придет считать меня любящим, а не простым нанизывателем слов.
А именно все это и делает с своим творчеством Брюсов. Он встретил в юности на своей дороге бледную девушку, дурно одетую, в смешном платье, но совершенно живописную и совершенно стильную во всем своем явлении. Такой он ее любил. Но вот через некоторое время он решает ее показать добрым людям и хочет ее приукрасить. И он разрумянивает ее щеки. И на прелестные ее растрепанные дикие волосы он надевает шляпу. И рваные башмачки ее, которые были так трогательны, заменяет лакированными башмаками, — но ведь все это есть только искажение. Я вовсе не думаю, что хороши только одни босоножки. Зачем? Все хорошо на своем месте. Но пусть босоножки и остаются там, где они хороши. Смешенье разных стилей производит жалостное впечатление. И видеть в академическом томе, — где, к слову, ровно половина незаполненной белой бумаги, — эти юношеские тетрадки, которыми Брюсов был интересен и трогателен лет двадцать тому назад, так же мучительно, как видеть стройного юношу пополневшим и важничающим.
Брюсову всего сорок лет — это точка зенита. Это та творческая пора, когда в нас находятся в гармонической равноценности волевая сила чувства и охлаждающая сила разума. В этом ли возрасте не развернуться, на целый еще ряд творческих лет, всей зиждительности того, кто хочет творить. И приличествует ли, в каком бы то ни было возрасте, быть исказнителем поэтических дневников своей юности и делопроизводителем собственной своей славы?
1913, август
Впервые опубликовано: «Утро России». М., 1913, 3 августа.
Оригинал здесь http://dugward.ru/library/balmont/balmont_zabyvshiy_seba.html.