Замѣтка о трудахъ Ѳ. Н. Глинки по наукѣ русской древности. (*)
[править](*) Статья эта была также прочтена въ публичномъ собраніи Общества Л. Р. С., посвященномъ празднованію пятидесятилѣтія со времени избранія въ дѣйствительные члены Общества князя П. А. Вяземскаго и Ѳ. Н. Глинки.
Не современникамъ извѣстнаго дѣятеля политической и общественной жизни принадлежитъ право окончательной, правдивой оцѣнки его подвига жизни: слишкомъ непроченъ и скоръ бываетъ этотъ судъ, слишкомъ много входитъ въ него живаго начала личной страсти, симпатій и антипатій, чтобъ быть ему вполнѣ справедливымъ и безпристрастнымъ; потому лишь немногіе дѣятели при жизни своей находятъ правдивую, на вѣки нерушимую оцѣнку, — для огромнаго большинства лицъ послѣдующія поколѣнія всегда измѣняютъ — и иногда въ конецъ измѣняютъ, этотъ судъ: много прежнихъ героевъ, умѣвшихъ на долгое время обмануть и подкупить историческій судъ, нисходятъ въ послѣдніе ряды обыкновенныхъ слабыхъ смертныхъ; много прежде неизвѣстныхъ и темныхъ именъ выходитъ съ теченіемъ времени на свѣтъ, окруженные признательностью и славой, въ которыхъ отказало имъ легкомысліе современниковъ или ближайшаго потомства; но если правдивый историческій приговоръ принадлежитъ грядущему, то за современниками остается право признательности къ лицамъ, заслуги которыхъ по крайней мѣрѣ въ данное время не могутъ подлежать вопросу. Такъ позволяю я себѣ понимать значеніе сегодняшняго празднества нашего Общества: никто изъ насъ, мм. гг., не возьметъ на себя непринадлежащаго намъ суда надъ литературною дѣятельностью старѣйшихъ дѣйствительныхъ нашихъ сочленовъ; но кто же изъ насъ не помянетъ этой дѣятельности должною признательностью?… Съ нашей стороны — это не мимолетное выраженіе оффиціальнаго почета на случай, а столько же необходимая потребность чувства правды и уваженія къ полувѣковой благородной дѣятельности, сколько и стремленіе привести въ ясность отношенія между нашимъ прошедшимъ и настоящимъ. Публичное выраженіе общей признательности къ литературному и ученому труду умѣстно вездѣ, но всего болѣе умѣстно у насъ, гдѣ занятія литературой и наукой въ сознаніи чуть ли не большинства — не достигла полнаго признанія и все еще стоятъ за чертою, внѣ круга граждански-полезнаго дѣла, какъ занятія обходимыя, излишнія и даже суетныя: привѣтствуя признательностью литературную дѣятельность кн. П. А Вяземскаго и Ѳ. Н. Глинки, мы въ лицѣ ихъ привѣтствуемъ благородное званіе литератора, мы требуемъ большихъ общественныхъ правъ для науки и литературы, большаго общественнаго признанія и уваженія къ нимъ!
Оцѣнка литературной дѣятельности Ѳ. Н. Глинки будетъ не полна, если не обратить вниманія на ту сторону ея, которая, быть можетъ, всего менѣе вира для образованной публики: молодыя поколѣнія съ именемъ Глинки знакомятся съ первыхъ шаговъ своего обученія, со школьной скамьи: вмѣстѣ съ другими немногими писателями, съ Карамзинымъ, Жуковскимъ, Крыловымъ — Ѳедоръ Николаевичъ раздѣляетъ имя русскаго педагогическаго классика, — его стихотворенія и письма русскаго офицера принадлежатъ къ числу необходимыхъ статей первоначальнаго чтенія воспитывающихся поколѣній — и вотъ одна изъ причинъ, почему его имя пользуется такою широкою популярностью; но изъ тѣхъ, кому извѣстно оно — многіе ли знаютъ Ѳедора Николаевича какъ человѣка родной науки, оказавшаго ей немаловажныя и, во всякомъ случаѣ, достойныя добраго слова, услуги. При настоящемъ праздникѣ непростительно, какъ-то совѣстно будетъ позабыть о нихъ. Я позволю себѣ остановить на нихъ ваше вниманіе, мм. гг, и постараюсь въ немногихъ словахъ показать значеніе того, что сдѣлано Ѳ. Н. Глинкой для отечественной науки.
Въ 30-хъ годахъ усиленные служебные труды разстроили, и безъ того некрѣпкое, здоровье Ѳедора Николаевича. Повинуясь предписаніямъ врачей, онъ отправился въ тверское имѣніе своей тещи, Е. И. Голенищевой-Кутузовой. Это обстоятельство и было поводомъ одного весьма важнаго открытія, сдѣланнаго Ѳ. Н. Глинкой. сТамъ — писалъ онъ къ извѣстному археологу и статистику П. И. Кеппену — тамъ на древнихъ высотахъ Алаунскихъ, плавая въ сухомъ горномъ воздухѣ и дыша испареніемъ сосенъ и можжевеловыхъ кустарниковъ, началъ я много ходить. Долго, лѣса одѣтые листьями, и жатвы еще не снятыя, закрывали тайну окрестностей. Я не видалъ быта историческаго, но видѣлъ ясные и яркіе слѣды моря. Море какъ будто вчера тамъ было! Множество окаменѣлыхъ мадрепоровъ, морскихъ раковинъ, гнѣзда морскихъ червей, въ разныя породы внѣдренныя, разсѣяны по полямъ этой стороны, любопытной и въ геологическомъ отношеніи. Наконецъ, когда осень стала сближаться, и лѣса и поля, по снятіи жатвъ, обнажились, я сталъ замѣчать какія-то, индѣ задвинутыя камнями. Онѣ разсѣяны но нолямъ и нивамъ на великое пространство. На вопросы: «что такое эти лоскутья невспаханные», крестьяне отвѣчали: «это, батюшка, старинныя могилки, ихъ соха не беретъ!» Но впослѣдствіи, всмотрѣвшись и развѣдавъ объ этомъ дѣлѣ, узналъ я, что эти мнимыя могилки суть бывшихъ Кургановъ, которыхъ потомъ нашелъ я цѣлыя, восторжествовавшія надъ временемъ и множествомъ разрушительныхъ случаевъ. Слѣдя за курганами, я нашелъ также многіе камни — особенно любопытные — рѣзнаго искусства въ Россіи. Но всѣ эти камни обросли, затянуты болотными кочками, утонули въ грязи; а товарищи ихъ курганы утаены лѣсами и жатвами!… Надобно было много ходить, всматриваться и разспрашивать, чтобы напасть на слѣдъ любопытнаго, — на слѣдъ запаханный, заселенный, почти изглаженный. За то доселѣ никто и понятія не имѣлъ, что за Тверью есть или былъ цѣлый огромный бытъ какого-то неизвѣстнаго народа. Исторія молчитъ, преданья не говорятъ объ этомъ. Отъ Москвы до Твери нѣтъ ничего подобнаго. Откуда же въ Тверской Кареліи взялись курганы? Объ этомъ знаютъ или знали развѣ во времена незапамятныя."[1]
Вотъ что привлекало вниманіе нашего поэта! Не одни картины дѣвственной сѣверной природы, которую онъ съ такимъ искусствомъ умѣлъ рисовать въ своихъ произведеніяхъ, но главнымъ образомъ слѣды опочившей жизни древняго человѣка, загадочные и молчаливые свидѣтели его быта, понятій и вѣрованій. Много потерпѣли эти памятники отъ разрушительной силы времени, всѣ они, выражаясь его же словами — забросаны, утаены въ лѣсахъ, утоплены въ болотахъ, но прилежно наблюдательный взглядъ неутомимаго ходака открылъ
"Могилы…. камней рядъ,
«На камняхъ дивныя сказанья!»
Плодомъ внимательнаго осмотра этихъ памятниковъ было: «краткое извѣстіе о признакахъ древняго быта неизвѣстнаго народа и камняхъ, найденныхъ въ Тверской Кареліи»; Ѳедоръ Николаевичъ отправилъ эту статью къ Кеппену, который и напечаталъ ее вмѣстѣ съ письмомъ его — въ Журн. Мин. Вн. Дѣлъ (1836). Нѣсколько позднѣе Ѳедоръ Николаевичъ пополнилъ и измѣнилъ это «краткое извѣстіе» и въ такомъ видѣ напечаталъ его въ Русскомъ Историческомъ Сборникѣ (т. 1, к. 2), издававшемся Обществомъ Исторіи и Древностей Россійскихъ. На важные памятники исчезнувшей народной жизни Глинка взглянулъ не летучимъ взглядомъ равнодушнаго путешественника, но какъ человѣкъ полный серьезнаго интереса къ загадкѣ ихъ существованія, какъ поэтъ, души котораго сочувственно коснулись эти одинокіе камни и могилы, подъ которыми уснула исполинская мощь отшедшихъ невѣдомыхъ народовъ и поколѣній. «Можетъ быть — думалъ и говорилъ онъ — можетъ быть подъ загадочными извитіями на этихъ мертвыхъ камняхъ трепещется мысль еще живая, еще мощная, ожидающая только возможности вырваться изъ вѣковаго плѣна своего? чтобы высказать себя на языкѣ для насъ понятномъ. Разрѣшивъ нѣсколько неизвѣстныхъ знаковъ, мы узнали бы можетъ быть по крайней мѣрѣ имена тѣхъ народовъ, которыхъ невидимая роковая звѣзда могущественно влекла отъ плѣнительныхъ странъ Востока на Сѣверъ нашъ, тогда еще болѣе угрюмый, но богатый сокровищами природы, — непочатыми»!
Какъ былъ, такъ и здѣсь остался Глинка поэтомъ: чѣмъ сумрачнѣй и отдаленнѣй стояла передъ нимъ эта недосягаемая, сѣдая древность, тѣмъ болѣе она давала пищи фантазіи поэта, тѣмъ шире и свободнѣе она представлялась глазамъ его. Такимъ поэтическимъ міросозерцаніемъ запечатлѣны всѣ общія воззрѣнія и заключенія нашего археолога-поэта. Такъ одинокіе, забытые, разсѣянные камни поражаютъ его одной своей странною особенностью: всѣ они сдѣланы такъ, что поставленные на своемъ подножьи, непремѣнно накрениваются на одну сторону и остаются всегда въ наклонномъ положеніи, составляя уголъ съ линіей горизонта. Простой ли случай, фактъ неразумной природы или дѣйствительный разумный фактъ народной жизни, только эта особенность карельскихъ камней вызываетъ въ душѣ наблюдателя слѣдующее поэтическое предположеніе: «Если вообразить — говорить онъ — что нѣкогда быть можетъ нѣсколько сотъ такихъ разновидныхъ камней стояли вмѣстѣ, всѣ склонясь печально къ одной сторонѣ (можетъ быть къ востоку), то нельзя не согласиться, что въ совокупности должны были они выражать одну общую мысль и — безъ сомнѣнія — мысль унылую….» Вопросъ — почему эти камни ниспровергнуты, разбиты и разсѣяны по полямъ, снова даетъ поводъ къ такой поэтической догадкѣ: «однѣ стихіи не могли — кажется — раскрошить на такіе мелкіе я часто правильные обломки этого стараго каменнаго быта! Можетъ быть, какое нибудь враждебное племя, сдѣлавъ набѣгъ на племена, сидѣвшія въ огромномъ каменномъ гнѣздѣ въ нынѣшней Тверской Кареліи, разбило ихъ домашнюю утварь, раздробило разноцвѣтныя палисады, изображенія птицъ, завалило пескомъ сухіе колодцы (вѣроятно подземные входы и выходы), въ которыхъ находятъ иногда оружіе и вещи изъ домашняго быта; сорвало надгробные камни съ могилъ, словомъ — разрушило весь быть древнихъ Алаунцевъ. Время, принявъ въ жернова свои остатки уцѣлѣвшаго, истерло ихъ почти въ пыль, болотная влага затянула могилы по долинамъ, и быть нѣкогда цѣльный, огромный, ярко пестрѣвшій среди необозримыхъ лѣсовъ, на темени Алауна, теперь едва примѣтенъ въ разсѣянныхъ отрывкахъ своихъ!» Сводя свои наблюденія къ общему итогу, Глинка еще съ большимъ, истинно поэтическимъ воодушевленіемъ и фантазіей рисуетъ картину быта древней Кареліи: «Перенесемся — говорить онъ — на минуту въ глубокую древность, вообразимъ нынѣшнюю Тверскую Карелію — страну пересѣченную холмами, оврагами и рѣчками, покрытую дремучими непроходимыми лѣсами, которыхъ теперь почти не осталось и признака; вообразимъ множество земляныхъ (тогда еще высокихъ) насыпей, кругообразно уставленныхъ по лѣсамъ; вообразимъ длинные ряды пестрыхъ каменныхъ, смыкавшихъ курганы; прибавимъ множество птицъ, животныхъ и разновидныхъ символическихъ фигуръ, все высѣченныхъ, округленныхъ изъ камня; представимъ себѣ долины съ ихъ могилами и надгробными камнями, склоненными къ одной извѣстной представимъ, что въ одну изъ темныхъ ночей, въ густотѣ древнихъ лѣсовъ, засверкали, въ видѣ обширнаго круга, огня на курганахъ, служившихъ алтарями; что бурное дыханіе сѣвера раздуваетъ эти священные огни и тысячи могучихъ великановъ, вооруженныхъ суковатыми каменными палицами — молятся!… Представимъ все это, и мы будемъ имѣть очеркъ картины дикаго, вѣроятно грознаго, землекаменнаго быта, существовавшаго задолго до Нестора, можетъ бытъ — во времена незапамятныя! Исторія моложе сихъ построеній и самое преданіе не умѣетъ ничего сказать о началѣ оныхъ. Теперь все, что могло остаться, переживъ вѣка, утаено лѣсами, потонуло въ болотахъ, разсѣяно по полямъ, облитымъ зеленымъ и золотымъ моремъ жатвы и смѣшалось съ произведеніями дна настоящаго моря, которое нѣкогда въ бурныхъ порывахъ своихъ захлеснуло верхи Алауна!» Позднѣе еще разъ возвратился Ѳедоръ Николаевичъ къ своимъ любимымъ древнимъ курганамъ и насыпямъ Тверской Кареліи; они снова вызвали въ душѣ его мечту о жизни, опочившей подъ ихъ развалинами.[2] Къ прекрасному стихотворенію онъ присоединилъ прозаическое примѣчаніе, дополняющее его прежнія изслѣдованія и описанія. Позволяемъ себѣ привести здѣсь небольшую выдержку, имѣющую интересъ и для археологовъ и для геологовъ:
"Надпись, найденная на одномъ изъ камней Тверской Кареліи, возбудила вниманіе Датскаго Общества Древностей, и одинъ изъ членовъ его прочелъ самую надпись, составленную изъ двойныхъ рунъ — doppelte Rannen. Именитый академикъ нашъ, г. профессоръ Шегренъ, занявшись тѣмъ же предметомъ, открылъ, въ той же надписи, и славянскій смыслъ.
"Оказывается, что на томя мѣстѣ, или въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ лежалъ камень, Князь Итварь (Норманскій рыцарь) былъ поднятъ на, т. е. провозглашенъ вождемъ. Какъ будто подъ пару надписи, на томъ же полѣ, найдена каменная голова рыцаря, разумѣется, пострадавшая отъ времени, но шлемъ и кое-что уцѣлѣло.
"Въ мѣстахъ сдѣланныхъ находокъ всего примѣчательнѣе подземные дубы. Я называю ихъ подземными, потому что, по крайней мѣрѣ, на шесть аршинъ засыпаны они пескомъ и землею. По всей рѣкѣ Мерѣдицѣ, при спаденіи весеннихъ водъ, выказываются, изъ-подъ высокихъ береговъ, вѣтвистыя верхушки. Крестьяне, — цѣлыми селеніями, — посредствомъ каната и ворота, овладѣваютъ этими верхушками и извлекаютъ, изъ-подъ берега, дубы огромныхъ размѣровъ. У меня есть пластинки этихъ подземныхъ дубовъ, употребляемыхъ мѣстными жителями на разныя подѣлки. Тверская губернія почти сплошь покрыта теперь однимъ только краснымъ лѣсомъ: когда жъ росли въ ней дубы, и такіе еще огромные?! — Въ тѣхъ же берегахъ находятъ и зубы мамонта, можетъ быть современника былыхъ дубовыхъ рощей.
«Должно полагать, что нѣкогда (а когда это было?) грозный ураганъ, однимъ разомъ, повалилъ всѣ дубовые лѣса: ибо дубы всѣ лежать рядомъ и вершинами всѣ въ одну сторону. Тотъ же ураганъ надвинулъ откуда-то и глыбы песковъ, составляющихъ теперь зыбучіе берега тамошнихъ рѣкъ. — Касательно камней съ надписями, изъ которыхъ одна, какъ сказано, уже прочитана Датскимъ Обществомъ и нашимъ ученымъ Шегреномъ, у меня есть два-три камня съ явственными знаками, заключающими въ себѣ мысль. И недавно получилъ я отъ (бывшаго, нынѣ уже умершаго) тверскаго губернатора (А. П. Бакунина), вмѣстѣ съ изданною имъ прекрасною статистическою книгою: „Описаніе состоянія Тверской губерніи“, и одинъ камень (довольно большой), весь начерченный знаками, имѣющими видъ переплетенныхъ между собою неизвѣстныхъ буквъ. Можетъ быть когда-нибудь исторія или догадливость ученыхъ спрыснетъ живою водою эти признаки и знаки древности, а до тѣхъ поръ поэту вольно любоваться ими, какъ остатками какого-то бывшаго міра».
Строгая наука устраняетъ изъ своей области поэтическую фантазію, она не жертвуетъ ей истиною, она требуетъ лишь дознаннаго факта, какъ бы суровъ, скупъ и непривлекателенъ ни былъ онъ, она признаетъ догадку осмотрительно, лишь въ крайнемъ случаѣ и то, когда существуютъ достовѣрныя для нея основанія, но да позволено будетъ нашему поэту и въ дѣлѣ науки не измѣнять призванію своей жизни; не станемъ упрекать его, что послѣ бесѣды съ нѣмыми памятниками сѣдой древности, онъ не остался холоденъ къ загадочной судьбѣ ихъ и далъ волю крылатой мечтѣ поэта. Отстранивъ поэзію, мы найдемъ и другую сторону въ небольшомъ трудѣ Ѳ. Н. Глинки и она-то останется надолго достояніемъ строгой науки: это — внимательное, подробное описаніе того, что, выражаясь его же словомъ, случилось ему встрѣтить въ Тверской Кареліи. Ѳ. Н. Глинка первый обратилъ вниманіе на каменныя древности сѣверной Россіи, первый указалъ на важные слѣды древняго исчезнувшаго быта, сохранившіеся въ каменныхъ постройкахъ и сооруженіяхъ, отъ его взгляда не ускользнула ни одна крупная черта ихъ, которою такъ дорожитъ изслѣдователь старины: обстоятельная топографія памятниковъ, подробное и точное описаніе внѣшняго ихъ вида, украшеній, способа постройки и вещей, въ нихъ находимыхъ — все осмотрѣно по возможности тщательно, насколько позволили средства и силы, даже и нѣкоторымъ догадкамъ его, при всей ихъ поэтической смѣлости, нельзя отказать ни въ убѣдительности, ни въ остроуміи. Сохраняя всю свѣжесть литературнаго произведенія — небольшой трудъ Ѳ. Н. Глинки и понынѣ сохраняетъ все серьезное значеніе, пока ничѣмъ незамѣненнаго, ученаго описанія: несмотря на успѣхи русской науки древности, мы до сихъ поръ не можемъ указать ни на одно сочиненіе, которое сдѣлало бы ненужнымъ этотъ трудъ — и вотъ почему, независимо отъ своихъ историческихъ достоинствъ, онъ все еще имѣетъ за собою и достоинства такъ-сказать современныя. Это заслуга прочная и нельзя съ благодарностью не помянуть о ней въ тотъ день, когда Общество Любителей Россійской Словесности празднуетъ пятидесятилѣтіе вступленія Ѳ. Н. Глинки въ число своихъ членовъ!