Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., № 16. 1890.
Эпоха, 1865, январь[править]
Нѣчто о молчаніи
Долгъ и опасности
Новые люди
Успѣхъ «Эпохи»
По исторіи крестьянскаго дѣла
Нѣчто о молчаніи.[править]
Одинъ мой знакомый, по временамъ заглядывающій въ «Голосъ», недавно сказалъ мнѣ, не безъ нѣкотораго вида добраго совѣта, что иногда всего лучше молчать. Молчаніе, какъ извѣстно всякому читателю, не только не рѣдкость, а весьма распространенное явленіе, и причину его во множествѣ случаевъ составляютъ именно тѣ выгоды молчанія, которыя разумѣлъ мой знакомый.
Помалчивать весьма выгодно, во-первыхъ, для сохраненія о себѣ хорошаго мнѣнія. Это спитъ, тотъ не грѣшитъ; такъ и тотъ, кто молчитъ, не говоритъ глупостей, и, слѣдовательно, постоянно можетъ сохранять за собою притязаніе на самое тонкое и проницательное пониманіе вещей и даже на самыя благородныя и прекрасныя сердечныя качества.
Такой резонъ, положимъ, годится только для тѣхъ, кому нечего сказать, кто подвергается опасности попасть въ просакъ и потому лучше сдѣлаетъ, если будетъ съ многозначительною миною
Но если у васъ и есть ясныя и опредѣленныя мысли, которыя просятся наружу, если вы не боитесь за свою мысль и свое слово, то и тогда молчаніе все-таки выгодно. Ибо всякая мысль трудна, всякая мысль требуетъ извѣстнаго вниманія и усилія для своего пониманія. А масса большею частію судитъ легко и поверхностно; у ней на все готовыя, рѣзкія рубрики; ея девизъ: кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Слѣдовательно, каждая мысль непремѣнно возбудитъ въ массѣ недоразумѣнія. Эти недоразумѣнія одинаково легко возникаютъ съ противоположныхъ сторонъ; ваша мысль будетъ непонята, искажена, перетолкована до чудовищности, и вы сами будете покрыты насмѣшками и позоромъ.
Положимъ, однако же, вы на столько мужественны, что пренебрегаете этими насмѣшками и позоромъ, и на столько дорожите вашею мыслью, что такъ или иначе будете повторять и разъяснять ее. Можетъ случиться гораздо большее зло; можетъ случиться, что вы повредите не себѣ, а другимъ. Ваши рѣчи могутъ обрадовать тѣхъ, кого вы вовсе не хотѣли радовать, и огорчить тѣхъ, кого вы не желали огорчать. При господствѣ недоразумѣній вы можете усиливать своими словами то дѣло, противъ котораго сами вооружены, и нанести зло тѣмъ, кого хотѣли бы защитить. Молчите, и вы будете безопасны отъ такихъ случаевъ, и никто не будетъ въ правѣ попрекнуть васъ, что ваши слова хоть разъ послужили въ пользу и поощреніе недобрыхъ началъ.
Таковы выгоды молчанія; многіе хорошо знаютъ имъ цѣну и соблюдаютъ ихъ въ большей или меньшей степени, смотря по обстоятельствамъ.
Признаюсь, я нахожу въ этой политикѣ очень мало высокаго и думаю, что къ ней слѣдуетъ прибѣгать только въ крайнемъ случаѣ, что ее не должно считать глубочайшею мудростію.
Молчаніе есть зло уже по тому самому, что рѣчь есть добро. Молчаніе есть мракъ и смерть, послѣдовательно, при немъ не могутъ совершаться здравымъ и нормальнымъ образомъ явленія человѣческой жизни. Молчаніе, подавляетъ эти явленія, или даетъ имъ уродливыя и болѣзненныя формы. И такъ, не только не слѣдуетъ прибѣгать къ молчанію какъ нибудь легко и охотно, по первому представившемуся поводу, но слѣдуетъ избѣгать его всячески, всевозможными мѣрами. Прибѣгать къ этому злу можно не иначе, какъ только во избѣжаніе дѣйствительно большаго зла.
Можно бы многое сказать, если бы мы вздумали разобрать, какія вредныя и глубокія слѣдствія можетъ имѣть такое, повидимому, ничего не содержащее и ничего не значущее дѣйствіе, какъ молчаніе. Оно столько же подвергается недоразумѣніямъ, также точно можетъ угождать не тому, кому слѣдуетъ, и вредить тѣмъ, кому хотѣлось бы помочь, какъ и всякія ясныя или неясныя рѣчи. Оно можетъ быть самою грубою и жестокою ложью, именно, можетъ внушать мысль, что вовсе не существуетъ какихъ нибудь явленій, которыя, совершаясь передъ нашими глазами и отзываясь въ нашихъ умахъ, должны непремѣнно вызывать нашъ судъ и наше слово. Какое бы дѣло у насъ ни шло, большое или маленькое, молчаніе будетъ знакомъ равнодушія въ дѣлу, а равнодушіе часто отнимаетъ силы у самыхъ смѣлыхъ и совершенно убиваетъ слабыхъ и робкихъ. Вообще, молчаніе дѣйствуетъ отрицательно, останавливаетъ, ослабляетъ, замедляетъ; только рѣчь дѣйствуетъ положительно, подвигаетъ, оживляетъ, ускоряетъ. Вотъ почему, даже плохимъ рѣчамъ, невѣрнымъ, безсвязнымъ и недоконченнымъ, можно отдать предпочтеніе передъ мертвымъ молчаніемъ. Только слово даетъ плоды, а молчаніе безплодно.
Долгъ и опасности.[править]
Отвлеченность нашей литературы, ея оторванность отъ жизни все еще продолжается, несмотря на явныя усилія выйти изъ этого положенія, несмотря на замѣтный поворотъ къ сближенію съ жизнью. Если литература выражаетъ потребности общества, то, можно сказать, что для насъ самая настоятельная потребность все еще состоитъ въ томъ, чтобы опредѣлить и уяснить общія начала, общій взглядъ, общую точку зрѣнія на дѣла и событія. Не самое дѣло насъ занимаетъ, а пока только взглядъ на него; мы все еще стремимся установиться на какихъ нибудь опредѣленныхъ и строгихъ понятіяхъ, и тѣмъ самымъ показываемъ, что наши понятія все еще не имѣютъ полной твердости и законченности. Если бы точки зрѣнія вполнѣ установились, то не было бы этаго безпрерывнаго оглядыванія, безпрерывной провѣрки своихъ взглядовъ, а дѣло бы прямо шло о дѣлѣ.
Все это, разумѣется, зависитъ отъ самой жизни. До сихъ поръ между мыслью и жизнью существуетъ разладъ, при которомъ тотъ, кто слился съ жизнью, — по необходимости отрывается отъ мысли, а тотъ, кто предался мысли, чувствуетъ себя оторваннымъ отъ жизни. Совершается тяжкая и Трудная работа, и немудрено, что при этомъ всякія противорѣчія упорно держатся, и не сглаживаются такъ легко, какъ многимъ думается и желается. Даже самымъ уважаемымъ дѣятелямъ нашей литературы можно сдѣлать справедливый упрекъ, что они мало практичны, что въ ихъ сужденіяхъ и взглядахъ на текущія дѣла есть нѣчто утопическое, есть доля мечтательности, дѣлающая ихъ мало приложимыми. Такъ это есть, и такъ, я думаю, это и должно быть при настоящемъ положеніи вещей.
Литература выражаетъ состояніе общества. Общество (наше точно также страдаетъ теоретическимъ, отвлеченнымъ настроеніемъ, которое часто прорывается наружу самымъ страннымъ образомъ. Ибо что въ литературѣ еще допускается и имѣетъ свое оправданіе, то дѣлается комическимъ, когда является въ практической и жизненной сферѣ. Ничего нѣтъ смѣтнаго въ томъ, что литература много толкуетъ о какомъ нибудь писателѣ, въ этомъ состоитъ даже ея прямая обязанность; но когда писателя ни съ того, ни съ сего приплетуть къ какому нибудь дѣлу, то этимъ будетъ только доказано, какъ мало это дѣло имѣетъ настоящей жизни, настоящаго интереса, и какъ полна голова въ' немъ участвующихъ не дѣломъ, а всякими отвлеченностями. Подобныя вещи, однако же, случаются. Тамъ, гдѣ, кажется, должна бы говорить сама жизнь, гдѣ каждое слово должно бы отзываться твердо на землѣ стоящимъ интересомъ, быть воплощеніемъ дѣйствительныхъ чувствъ и желаній, и тамъ мы встрѣчаемъ все тѣ же воздушныя распри и миражныя столкновенія, какія намъ хорошо знакомы въ литературѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, какія соображенія намъ случается слышать? — Положимъ, вздумаютъ разъяснять какое нибудь право; что говорятъ въ `такомъ случаѣ? Вмѣсто того, чтобы доказывать дѣйствительное существованіе извѣстнаго права, его неотъемлемость и незамѣнимость, сейчасъ же пустятся въ теорію, станутъ выводить его изъ общихъ соображеній, и въ концѣ концовъ наговорятъ противъ себя больше, чѣмъ за себя. Есть у насъ ученые, которые стоятъ не за ученость, а за независимое состояніе и древнее происхожденіе; есть купцы, которые, забывая о своемъ богатствѣ, мечтаютъ объ образованіи и знатности; есть, наконецъ, и дворяне, которые видятъ свою силу не въ древнемъ происхожденіи, а въ томъ, что они образованы и независимы. Такъ выходитъ по теоріи. По теоріи выходитъ, что сила должна принадлежать людямъ образованнымъ и заинтересованнымъ въ сохраненіи процвѣтанія порядка вещей, — и вотъ, дворянинъ, забывая свой родъ, толкуетъ объ образованіи и имуществѣ.
Такимъ образомъ вездѣ отзывается не жизнь, а книжка. Самъ по себѣ, своимъ настоящимъ живымъ голосомъ не говоритъ ни одинъ элементъ общества" Поэтому они и говорятъ не за себя, а противъ себя. Тысячи людей недворянскаго происхожденія могутъ обогнать дворянъ въ образованіи и въ богатствѣ, и, слѣдовательно, на этомъ основаніи никакой разницы между тѣми и другими положить невозможно. Напротивъ, знатности у знатнаго человѣка ни перекупить, ни отнять невозможно, и, по справедливости, ему должно принадлежать все, что принадлежитъ знатности.
Еще болѣе странны тѣ основанія, но которымъ иногда поднимаются эти рѣчи. Собственно каждому слѣдуетъ стоять или за общій интересъ, или за свой частный, — купцу за торговлю, знатному за свою знатность и т. д. Позволительно встревожиться, если бы какія нибудь бѣдствія грозили нарушить общіе или частные интересы. Тогда было бы понятно усиліе защищать интересы эти или предлагать мѣры къ ихъ защитѣ. Тутъ дѣйствовало бы живое чувство самосохраненія. Между тѣмъ, на что намъ указываютъ? Какія опасности заставляютъ многихъ тревожиться за общее благо?
Послушать иныхъ, такъ эти опасности весьма грозны и состоятъ ни въ чемъ иномъ, какъ въ соціализмѣ и коммунизмѣ. Соціализмъ и коммунизмъ! Боже мой! Но вѣдь это прямехонько изъ книжки! Да"еще изъ какой, — изъ устарѣлой французской книжки! Вѣдь такъ могутъ говорить и думать только одни невѣжественные французы, называвшіе генерала Муравьева великимъ соціалистомъ и грозившіе Европѣ коммунизмомъ, который будто бы долженъ разлиться въ ней изъ Россіи. Говорить такъ, значитъ только показывать всѣмъ и каждому, что мы не имѣемъ и не чувствуемъ никакихъ дѣйствительныхъ опасностей, а имѣемъ въ головѣ только мнимые и фальшивые страхи, что настоящей, живой, дѣйствительной потребности и нужды у насъ нѣтъ никакой.
И такъ, подобные толки, мнѣ кажется, доказываютъ, что ваше общество сильно пропитано отвлеченностію, что жизни въ немъ, еще мало сказывается, и что иныя его явленія, которыя по ошибкѣ можно принять за живыя, сами какъ нельзя лучше обличаютъ свою безжизненность.
Новые люди.[править]
Существуютъ ли у насъ новые люди, и если существуютъ, то что они такое? Вотъ вопросъ, который уже давно и весьма усердно разработывается русскою литературою. Не стану говорить о мелкихъ явленіяхъ, которымъ нѣтъ числа; упомяну только о главнѣйшихъ; читатель увидитъ, что и ихъ слишкомъ достаточно. Первый началъ дѣло чуткій Тургеневъ, который въ своемъ Базаровѣ задумалъ изобразить новаго человѣка. Затѣмъ г. Писемскій написалъ Взбаламученное морѣ, въ которомъ по необходимому ходу дѣла являются и фигуры новыхъ людей. Затѣмъ романы, болѣе или менѣе захватывающіе тотъ же вопросъ, стали плодиться необыкновенно быстро. Въ «Русскомъ Вѣстникѣ» явился романъ Марево, въ «Современникѣ» — Что дѣлать? въ «Отечественныхъ Запискахъ» — Въ своемъ краю, въ «Эпохѣ» — Мудреное дѣло, въ «Библіотекѣ для Чтенія» только что кончился — Некуда. Все это вертится около одной главной точки, именно — образа новаго человѣка; и если дѣло пойдетъ тѣмъ же порядкомъ дальше, то насъ ждетъ впереди, очевидно, еще не мало романовъ того же рода.
Странный вопросъ, странная мысль! Я увѣренъ, что для многихъ этотъ предметъ покажется отнюдь не любопытнымъ, и они скажутъ, по обыкновенію, что я занимаюсь пустою болтовнею. Дѣйствительно, вопросъ этотъ какъ будто не играетъ никакой замѣтной роли въ другихъ дѣлахъ и вопросахъ. Онъ не имѣетъ почти никакой связи съ интересами, всего болѣе привлекающими наше вниманіе. Можно подумать, что и весь вопросъ-то выдуманный и сочиненный гдѣ нибудь въ уголку. Что за вздоръ, въ самомъ дѣлѣ! Новые люди? Но люди всегда люди, природа человѣческая остается одна и таже. И какъ бы кто ни гнулъ себя я ни ломалъ, эта природа всегда скажется, всегда рано или поздно заявитъ свои неизмѣнныя свойства.
Нельзя не согласиться, что тутъ есть большая доля правды; нельзя не видѣть, что все, что происходитъ на дѣлѣ, все, что совершается около насъ въ дѣйствительности и потому серіозно интересуетъ насъ, — происходитъ и совершается сообразно съ всегдашними свойствами человѣческой природы. Поэтому понятно, что многіе ни мало не интересуются вопросомъ о новыхъ людяхъ и отбрасываютъ эту мысль, какъ пустую мечту.
Однако же, я привелъ факты; я сослался на цѣлый рядъ произведеній, которыхъ ничтожными считать никакъ нельзя, которыя обращали на себя нерѣдко вниманіе всѣхъ читающихъ людей, и которыя трактуютъ вопросъ о новыхъ людяхъ. Что же это значитъ, позволю себѣ спросить? Конечно, это еще не доказываетъ, чтобы какіе нибудь новые люди дѣйствительно существовали; конечно, это не значитъ даже того, чтобы новые люди были вообще возможны и чтобы ихъ можно было ожидать. Но это несомнѣнно и неопровержимо доказываетъ, что русская литература была смущена мыслью о новыхъ людяхъ, что возможность новыхъ людей была предполагаема, или допускаема, или, наконецъ, принимаема съ горячею вѣрою въ нашей литературѣ. Все равно — боялись ли новаго, ждали ли его, призывали или отрицали, но только мысль о новомъ, очевидно, тяготѣла надъ умами.
Мысль о новомъ! Какая печальная мысль! Какой знавъ глубокаго страданія! Не забудьте, что дѣло идетъ о человѣкѣ, о человѣческой жизни вообще. Жизнь обыкновенно почитается великимъ благомъ. Если жизнь есть благо, то и ея формы, ея складъ и степени проявленія должны носить на себѣ отпечатокъ блага. Они должны быть намъ любезны, такъ какъ въ нихъ хотя несовершенно, хотя не вполнѣ, но все же воплощается наша жизнь. Желать ихъ развитія, улучшенія, очищенія — дѣло понятное; мы всегда желаемъ преуспѣнія тому, что хорошо, тому, въ чемъ видимъ задатки для нашего счастья. Но пожелать совершенно новой жизни — что это значитъ? Опять повторю, это не значитъ, что новая жизнь приближается, не значитъ даже, что она возможна; но это несомнѣнно значитъ, что, въ глазахъ желающихъ, ихъ дѣйствительная жизнь поблѣднѣла и потускнѣла до послѣдней степени; что, они не нашли и не умѣли найти въ ней ничего такого свѣтлаго и теплаго, чѣмъ бы подорожили; что ея формы и черты ея склада имъ опротивѣли, и что они готовы разомъ отвернуться отъ всего, что она ни содержитъ и въ чемъ ни проявляется.
Нельзя отъ души не пожалѣть людей, которые достигли такого мрачнаго унынія, и, признаюсь, слушая разсказы и разсужденія о новыхъ людяхъ, я всегда воображаю себѣ какія нибудь несчастія, какія нибудь отчаянныя растраты душевныхъ и тѣлесныхъ силъ, жизни сломленныя, разбитыя, расточенныя безъ цѣли и плода. Можетъ ли быть иначе? Эти люди должны чувствовать пустоту кругомъ, такую пустоту, въ которой не за что держаться, не къ чему стремиться, не чему посвятить себя. Я, разумѣется, говорю о чемъ нибудь реальномъ, твердомъ, ясно воплотившемся и могущемъ наполнить собою жизнь, а не объ однихъ несложившихся и туманныхъ стремленіяхъ.
Въ этомъ, конечно, и сущность дѣла. Вопросъ именно въ томъ, имѣютъ, ли новые люди какой нибудь опредѣленный идеалъ, и если имѣютъ, то въ чемъ онъ состоитъ? Надѣюсь, читатель согласится со мною, что на этотъ вопросъ не существуетъ яснаго и опредѣлительнаго отвѣта. Романы, которые я перечислилъ, отчасти противорѣчатъ другъ другу, отчасти неясны и шатки въ самыхъ изображеніяхъ. И — сказать ли правду? — почему-то мнѣ кажется, что всѣ эти романы не изображаютъ дѣла такъ, какъ оно есть въ дѣйствительности, что самая суть дѣла ускользнула даже отъ самыхъ даровитыхъ изъ романистовъ, взявшихся за этотъ предметъ
Какъ бы то ни было, — вотъ богатый сюжетъ для нашихъ тонкихъ и проницательныхъ критиковъ. Имъ предстоитъ задача — уловить черты этого воздушнаго образа, столь долго занимавшаго собою нашихъ писателей и читателей. Образъ воздушный, но въ немъ есть реальныя черты, только измѣненныя по законамъ преломленія и отраженія въ воздушной средѣ.
Успѣхъ «Эпохи».[править]
Наша литература есть лѣсъ и притомъ весьма темный. Написавши это, я, признаюсь, невольно призадумался при мысли о другихъ литературахъ. Что же онѣ, — ужели онѣ такъ свѣтлы и ясны, что могутъ послужить укоромъ для нашей литературы? Нѣтъ, никакимъ образомъ. Нѣтъ, въ сравненіи съ ними, съ этими другими лѣсами, нашу литературу слѣдуетъ назвать свѣтлымъ лѣсомъ. Въ самомъ дѣлѣ, по совершенно особеннымъ обстоятельствамъ, наша литература была до сихъ поръ, и большею частію есть и теперь, простое выраженіе чувствъ и мышей. Пусть въ большинствѣ случаевъ это были чувства мелкія и фальшивыя, мысли глупыя и неосновательныя; дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что писаніе было выраженіемъ дѣйствительныхъ чувствъ и мыслей, что читая русскую книгу или газету, читатель могъ быть увѣренъ, что съ нимъ говорятъ совершенно искренно, въ чистотѣ и простотѣ сердца. Такой характеръ русской литературы составлялъ и до сихъ поръ составляетъ ея прекраснѣйшее и достолюбезнѣйшее свойство; это свойство слѣдовало бы всѣми силами охранять и поддерживать, если бы стало оно теряться и сглаживаться.
Въ наши дни прогресса эта утрата и это сглаживаніе уже начинаетъ грозить нашей литературѣ. Общественное мнѣніе стало силою и печать стала силою. Всякая сила допускаетъ злоупотребленія. Всякая сила можетъ быть обращена въ орудіе, а всякое орудіе, какъ извѣстно, можетъ служить и для добрыхъ, и для злыхъ цѣлей. Такъ и литература, вмѣсто того, чтобы служить истинѣ и правдивости, можетъ быть обращена въ орудіе лжи и фальши. Какъ скоро дѣло идетъ не о томъ, чтобы изложить свою мысль или выразить свое чувство, а о томъ, чтобы извѣстнымъ образомъ подѣйствовать на читателей, чтобы достигнуть въ этомъ отношеніи заранѣе предположенной цѣли, то тутъ уже возможны всяческія поддѣлки подъ настоящую мысль и настоящее чувство. Читатели простодушны, читателямъ трудно отличить искренность отъ неискренности; имъ, наконецъ, некогда все сравнить, все повѣрить, во все вникнуть до тонкости; что мудренаго, что они примутъ за чистое золото даже самую грубую и явную ложь.
И такъ, я хотѣлъ замѣтить, что литература начинаетъ у насъ терять свою искренность. Примѣры неискренности являются все чаще и чаще. Слишкомъ много явилось случаевъ, когда отдаются на служеніе дѣлу, которому въ душѣ нѣтъ никакого сочувствіи; нѣтъ, чаще всего, по той причинѣ, что въ этой душѣ вообще никакихъ сочувствій, не обрѣтается. Примѣры часты; если бы мы, однако же, вздумали указать на какой нибудь большой и поразительный примѣръ, который бы разомъ пояснилъ дѣло, то, какъ думаетъ читатель, на чемъ бы слѣдовало остановиться? На "Московскихъ Вѣдомостяхъ*? Едва ли съ этимъ согласится кто нибудь, сколько нибудь ясно понимающій дѣло. Въ какія бы ошибки "Московскія Вѣдомости* ни впадали, въ какое бы трудное положеніе онѣ себя ни ставили, — нѣтъ сомнѣнія, что все это дѣлается искренно и что въ этой искренности заключается одна изъ тайнъ ихъ силы.
Нѣтъ, самый большой примѣръ неискренности, какъ тому и слѣдуетъ быть, явился у насъ, на просвѣщенныхъ берегахъ Невы, и всякій, сколько нибудь ясно понимающій дѣло, знаетъ его и согласится со мною; этотъ примѣръ — газета «Голосъ». Можетъ быть найдутся читатели, которые вознегодуютъ на меня за столь рѣзкій приговоръ; можетъ быть иной даже спроситъ меня: кто меня поставилъ судьею надъ газетами и кому нужны мои приговоры? Смиренно отвѣчаю на это, что я отнюдь не считаю себя судьею, что я, въ качествѣ лѣтописца, просто записываю факты. Дѣло въ томъ, что вѣдь я читаю «Голосъ»; а не случится прочесть, такъ я безпрестанно слышу о немъ. Въ каждой лавочкѣ, на каждомъ лоткѣ съ книгами, гдѣ продаются газеты отдѣльными нумерами, вы можете не найти какой угодно другой газеты, но "Голосъ* непремѣнно найдете. На каждой станціи желѣзной дороги, на какой хотите пристани пароходовъ, въ какомъ вамъ угодно трактирѣ или въ самой мелкой кондитерской — вы, можетъ быть, не застанете парохода, не найдете кушанья, папиросъ, спичекъ, чтобы закурить папироску, но вездѣ вы встрѣтите на стѣнѣ объявленіе объ изданіи газеты «Голосъ». Однимъ словомъ, этотъ «Голосъ» такъ громко раздается на берегахъ Невы, его звуки такъ часто и со всѣхъ сторонъ доходятъ до меня, что не замѣтить его и съ теченіемъ времени не отдать себѣ отчета въ впечатлѣніи, имъ производимомъ, было невозможно.
Впечатлѣніе не весьма пріятное. Есть въ каждой вещи признаки, которые обличаютъ ея сущность. Эта напыщенная рѣчь, желающая придать себѣ какъ можно болѣе твердый тонъ, это топорщеніе, стремящееся принять видъ чувства собственнаго достоинства, вся эта игра въ оскорбленіе, обиду и опасность, всѣ эти слишкомъ яростныя и слишкомъ частыя ссылки на общіе авторитеты гуманности, просвѣщенія и т. п., — все это для внимательнаго наблюдателя служитъ только яснѣйшимъ доказательствомъ, что ни твердости мысли, ни искренности чувства, ни пламеннаго служенія принципамъ гуманности и просвѣщенія тутъ нѣтъ. Дурно безсмысліе, неодобрительны нелѣпости и крайности, до которыхъ инымъ случается доходить въ своемъ мышленіи; но безсмысліе и нелѣпости имѣютъ на своей сторонѣ большую выгоду, если они совершенно искренни. По моему мнѣнію, несравненно хуже ихъ отсутствіе мысли, принимающее видимость убѣжденія, или равнодушіе, играющее роль пламеннаго увлеченія. Тутъ является такая фальшь въ тонѣ, такой диссонансъ, что ухо оскорбляется невыразимо. Этимъ диссонансомъ для меня постоянно отзывается «Голосъ».
Чувствую, что мнѣ здѣсь тотчасъ же слѣдуетъ привести выдержки и образчики; но теперь у меня ихъ нѣтъ подъ руками. Если же читатель непремѣнно ихъ желаетъ, то они не преминутъ явиться. Передъ нами цѣлый годъ и увы! я вѣдь буду читать «Голосъ» въ этомъ году.
Теперь же я заговорилъ о «Голосѣ» только по поводу мысли о печати, какъ о средствѣ и орудіи, а мысль о печати, какъ о средствѣ и орудіи, была возбуждена во мнѣ на сей разъ не «Голосомъ», а другими, не столь крупными явленіями, именно нѣкоторыми нападеніями на «Эпоху».
Всѣмъ и каждому извѣстно, что «Эпоха» имѣетъ честь возбуждать противъ себя ожесточенное озлобленіе. Я говорю честь, ибо принимаю это озлобленіе за признакъ успѣха и возрастающаго значенія. Этотъ признакъ неизбѣженъ, т. е. по свойству души человѣческой, если есть успѣхъ, то непремѣнно слѣдуетъ озлобленіе. Конечно, обратное заключеніе — отъ озлобленія въ успѣху — не имѣетъ полной строгости, а только вѣроятность; но въ такой области какъ литература, эта вѣроятность весьма велика.
Ожесточеніе же доходитъ въ настоящемъ случаѣ до крайностей, которыя какъ нельзя лучше доказываютъ его силу. Именно, печать употребляется какъ средство и орудіе, которымъ можно достигнуть цѣли и помимо истины. Такъ, въ «Современникѣ», въ послѣднемъ двойномъ номерѣ, напечатана статейка о «Воспоминаніяхъ объ А. А. Григорьевѣ» г. Страхова. Статейка заявляетъ, что г. Страховъ написалъ свои воспоминанія съ тайною мыслію унизить и опошлить покойнаго А. Григорьева и для этой цѣли недобросовѣстно и нагло перетолковалъ его письма.
Конечно, подобныя вещи не заслуживаютъ ни малѣйшаго опроверженія; конечно, всякій, кто читалъ « Воспоминанія» г. Страхова, прочитавъ потопъ статейку «Современника», ни минуты не задумается, не получитъ и тѣни сомнѣнія относительно смысла и значенія этихъ «Воспоминаній». Но статейка, очевидно, вовсе и не имѣла въ виду тѣхъ, кто читалъ статью г. Страхова; напротивъ она именно имѣла въ виду тѣхъ, кто статьи не читалъ, кто на вопросъ о ней, пожалуй, скажетъ: "не читалъ, да и читать не хочу!* Для такихъ написана статейка, и такіе найдутся, и такіе ей повѣрятъ.
Что прикажете дѣлать? Печать — сила.
По слѣдамъ "Современника* идутъ многіе и, между прочимъ, «Будильникъ». Въ № 9 напечатана въ немъ такая диковинка:
«Эпоха» затѣяла съ своимъ бывшимъ сотрудникомъ «посмертную полемикуў. Такъ Ѳ. Достоевскій старается доказать А. Григорьеву (мертвому-то!), что онъ, т. е. Достоевскій писатель даровитый».
Совершенно ясно, что это напечатано для тѣхъ, кто мало читаетъ, кто почти ничего не знаетъ въ литературѣ. На такихъ господъ эти выходки и расчитываютъ.
По исторіи крестьянскаго дѣла.[править]
Въ «Сѣверной Почтѣ» (№ 25, 31 января) напечатанъ переводъ письма изъ С.-Петербурга, явившагося въ газетѣ «Le Nord* и помѣченнаго 17-мъ (29-мъ) января. Письмо написано по поводу Московскаго дворянскаго собранія. Оно заключаетъ въ себѣ такія вѣрныя черты современнаго состоянія Россіи, которыя показываютъ основательное знакомство съ коломъ нашего, внутренняго движенія. Вообще же письмо касается предметовъ величайшіе важности. Вотъ оно вполнѣ:
„Неоспоримо“, — пишетъ корреспондентъ, — „что мысли, высказанныя въ Москвѣ, довольно распространены въ Россіи. Весь вопросъ заключается въ своевременности, свойствѣ и объемѣ учрежденій, которыя предполагается создать. Вотъ гдѣ мыслящая масса дѣлится на безконечные оттѣнки. Нѣкоторые хотѣли бы броситься, зажмуривъ глаза, въ западный парламентаризмъ, какъ бросаются въ воду, учась плавать. Другіе хотѣли бы, чтобы свободныя учрежденія возникли сами собою, естественно, изъ самыхъ нѣдръ живыхъ и народныхъ силъ страны. Иные же считаютъ ее не довольно зрѣлою для подобныхъ учрежденій. Они возражаютъ, что изъ числа ушедшихъ далѣе впередъ націй, ни одна, за исключеніемъ Англіи, не могла вынести этихъ учрежденій. Они желали бы продолжительной отсрочки, подготовки и постепеннаго развитія, расчитаннаго согласно съ свойствами духа народа, вся исторія котораго свидѣтельствуетъ, что онъ, во-первыхъ, по существу своему охранителенъ и мало склоненъ къ нововведеніямъ, а затѣмъ, 4то онъ вовсе не торопится, будучи увѣренъ въ своей громадной будущности“.
„Я не стану говорить о крайнихъ партіяхъ, онѣ лишены серіознаго значенія и корней въ странѣ. Но вы легко поймете, на какое безконечное множество оттѣнковъ, даже въ отношеніи къ умѣреннымъ либеральнымъ учрежденіямъ, подраздѣляется мыслящій классъ, въ средѣ котораго зрѣетъ будущность Россіи. Московское дворянство занимаетъ здѣсь очень важное мѣсто. Его обвиняютъ въ томъ, что оно противопоставляетъ правительству свои конституціонныя стремленія вслѣдствіе недовольства отмѣною крѣпостнаго права“ Тутъ есть и правда, и неправда. Дворянство, у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это рѣшеніе. Но оно стало домогаться, чтобы въ отношеніи къ тому, что у него осталось, его право собственности было ограждено отъ произвольныхъ преобразованій. Отсюда мысль о гарантіяхъ».
«Но не одинъ этотъ путь привелъ къ такому заключенію. Общее положеніе страны, неопредѣленность законовъ, соціалистскія стремленія, распространенныя извѣстнымъ классомъ, важное замѣшательство, произведенное въ трудѣ отмѣною крѣпостнаго права, недостатокъ кредита и финансовыя затрудненія сильно содѣйствовали къ распространенію желанія болѣе широкихъ преобразованій. Такъ какъ правительство само дало толчокъ этому преобразовательному движенію, покинувъ волею прежняго бюрократическаго деспотизма и призвавъ страну въ завѣдыванію общественными дѣлами; то послѣдствія настоящаго переходнаго положенія побудили даже самыхъ благоразумныхъ людей желать скорѣйшаго по возможности выхода изъ этого порядка вещей и предложить правительству содѣйствіе всѣхъ разумныхъ силъ націи».
«Вотъ, я думаю, истинное начало обнаружившагося въ Москвѣ движенія. Собраніе дворянства было проникнуто общераспространеннымъ желаніемъ; оно думало, что кому нибудь надо первому выйдти изъ области неясныхъ стремленій и вступить на поприще политической дѣятельности».
«Не ищите иной причины для демонстраціи, которую оно попыталось произвести. Не ищите здѣсь ни заговора, не революціонной попытки, ни даже проявленія сильно сплоченныхъ партій, вступающихъ въ борьбу съ правительствомъ. Скорѣе тутъ было увлеченіе. Нѣсколько убѣжденныхъ людей хотѣли первые осуществить на дѣлѣ чувство, принадлежащее очень многимъ, даже рискуя повредить себѣ лично въ виду сомнительности успѣха».
«И такъ, не должно осуждать слишкомъ строго это увлеченіе, даже и не раздѣляя его. Но слѣдуетъ ли одобрить его? Естьли въ этомъ поступкѣ доля практической мудрости и политической зрѣлости, соотвѣтствующая чувству, которое внушило этотъ поступокъ, и способная съ пользою послужить дѣлу, которое имѣлось въ виду?*
„Я не думаю. Во-первыхъ, собранію не слѣдовало допускать, чтобъ это выраженіе желанія исходило отъ дворянства — класса, стоящаго особнякомъ въ русскомъ обществѣ. По нынѣшнимъ временамъ — это анахронизмъ. Если дворянство хотѣло обнаружить свою жизненность и доказать, что оно не считаетъ себя умершимъ въ качествѣ отдѣльной корпораціи, ю оно могло выбрать иное поприще. Для такого предпріятія било мало вѣроятности успѣха, но, по крайней мѣрѣ, дворянство причинило бы вредъ только самому себѣ“.
.Если московское дворянство думало возвыситься, поставивъ себя, посредствомъ этой демонстраціи, во главѣ либеральнаго движенія, то и тутъ оно ошиблось въ расчетѣ. Ему предстояло довольно дѣла на томъ пути, который былъ открытъ ему самимъ Государемъ — въ уѣздныхъ и губернскихъ земскихъ собраніяхъ, гдѣ призваны участвовать посредствомъ выборовъ не только дворяне, но всѣ классы общества. Здѣсь дворянству было отведено мѣсто и указана роль. Оно должно было, по своему естественному вѣсу, стать во главѣ собраній, приспособить ихъ къ согласію въ дѣйствіяхъ, научить ихъ своимъ примѣромъ спокойному и достойному обсужденію дѣлъ, законности въ возбужденіи новыхъ вопросовъ, дѣятельности практической и сдержанной. Когда же эта собранія показали бы себя такимъ образомъ на дѣлѣ, тогда желанія, которыя они заявили бы Государю съ должнымъ согласіемъ и зрѣлостью, получили бы въ Его глазахъ неоспоримую цѣну. Потому что нѣтъ ничего несправедливѣе, какъ предполагать, что правительство противится мысли объ участіи законныхъ интересовъ въ дѣлахъ, ихъ касающихся, путемъ представительства, основаннаго на выборномъ началѣ. Оно не хочетъ для Россіи только буйнаго парламентаризма иностранной выдѣлки, того адвокатскаго парламентаризма, котораго не могла вынести Франція, который затрудняетъ Пруссію теперь въ блестящую, впрочемъ, эпоху ея исторіи. Нигдѣ этотъ парламентаризмъ не былъ бы такъ гибеленъ, какъ въ Россіи, гдѣ нужны не слова, а дѣло. Что же касается представительства серіознаго, практическаго, чистой пробы, укрѣпленнаго своими корнями въ нѣдрахъ общества, въ средѣ живыхъ и законныхъ интересовъ, то русское правительство далеко не противъ него. Самъ Государь заложилъ его основы созваніемъ выборныхъ губернскихъ и уѣздныхъ собраній».
«Демонстрація же, произведенная теперь въ Москвѣ, скорѣе похожа на парламентскія пренія Запада, гдѣ разгоряченныя собранія позволяютъ ораторамъ, упивающимся звуками своихъ собственныхъ словъ, увлекать себя на дѣла необдуманныя, несвоевременныя, практически безполезныя, даже вредныя».
«Какое заключеніе будетъ выведено изъ этого? Я говорю не о крайнихъ партіяхъ, прирожденныхъ врагахъ умѣренной свободы, а о людяхъ благоразумныхъ и здравомыслящихъ. Изъ этого заключатъ, что если собраніе, составленное изъ отборнаго дворянства и общества, обнаружило такъ мало практическаго политическаго смысла, то значитъ, что Россія не созрѣла для серіозныхъ представительныхъ учрежденій».
«Что произойдетъ изъ этого? — Что правительство будетъ менѣе расположено ускорить развитіе сѣмянъ, которыя оно по* сѣяло, и что, такимъ образомъ, собраніе московскаго дворянства, вмѣсто того чтобы приблизить, отдалило осуществленіе дѣла, подвинуть которое его побудилъ патріотизмъ».
«О такомъ результатѣ всѣ должны сожалѣть. Однако, можно надѣяться, что прискорбныхъ послѣдствій не будетъ. Съ одной стороны, здравый смыслъ публики, а съ другой — непоколебимая твердость, съ которою правительство идетъ по либеральному пути, служатъ вѣрнымъ ручательствомъ, что движете Россіи впередъ не будетъ серіозно задержано излишествами рвенія».
Это дворянское собраніе есть, очевидно, фактъ частный, мѣстный, невыражающій собою общаго положенія дѣла. Объ этомъ можно судить, между прочимъ, и потому, какъ изображается въ письмѣ отношеніе московскаго дворянства къ крестьянскому дѣлу. Никакъ нельзя сказать чтобы все дворянство относилось къ этому дѣлу такимъ же образомъ. «Московское дворянство обвиняютъ въ томъ», — сказано въ письмѣ, — «что оно противопоставляетъ правительству свои конституціонныя стремленія вслѣдствіе недовольства отмѣною крѣпостнаго права. Тутъ есть и правда, и неправда». Въ первый разъ мы слышимъ, что изъ-за крестьянскаго дѣла между правительствомъ и дворянствомъ существуетъ нѣкоторая оппозиція. До сихъ поръ мы полагали, что въ той или другой степени, но дворянство въ этой великой мѣрѣ было на сторонѣ правительства, что оно въ большей или меньшей степени добровольно сложило съ себя извѣстныя права. Такой характеръ крестьянскаго дѣла приносилъ собою честь русскому дворянству, и мы не думаемъ, чтобы эта честь могла быть отрицаема у него вполнѣ, не была бы хотя отчасти признаваема за нимъ. «Дворянство», — говоритъ далѣе письмо, — у котораго однимъ почеркомъ пера отчуждена часть его собственности, приняло это рѣшеніе". Опять мы не думаемъ, чтобы это можно было отнести ко всему дворянству. Крестьянское дѣло не рѣшено однимъ почеркомъ пера. Оно было предлагаемо дворянами, было обсуждаемо въ комитетахъ, состоявшихъ изъ дворянъ, было, наконецъ, порѣшено по мысли нѣкоторыхъ изъ дворянъ. Никакимъ образомъ невозможно сказать, что русское дворянство вообще только приняло то рѣшеніе; въ той или другой мѣрѣ, но оно само постановило это рѣшеніе.
И такъ, хотя московское дворянское собраніе было проникнуто повсюду распространеннымъ желаніемъ", какъ говоритъ письмо, однакоже очевидно, не должно смѣшивать московское дворянство съ русскимъ дворянствомъ вообще. Дворянство вообще, можетъ быть, не впадаетъ въ «анахронизмъ», можетъ быть оно не станетъ считать себя умершимъ въ качествѣ особенной корпораціи, не признаетъ себя классомъ, стоящимъ особнякомъ въ русскомъ обществѣ". Оно не должно дѣлать ничего подобнаго, если хочетъ быть правымъ въ глазахъ большинства публики", говоритъ письмо; вѣроятно, прибавимъ мы, и въ глазахъ тѣхъ своихъ членовъ, которые составляютъ настоящее, здоровое его ядро.