Альманахъ изд. «Шиповникъ», кн. 12. Спб. 1910, ц. 1 р.
Сергѣй Городецкій: повѣсти и разсказы, кн. 2-ая. 1910 (Спб. «Прогрессъ»), ц. 1 р.
С. Семеновъ-Волжскій: разсказы, т. 1-ый. 1910 (Спб. «Прогрессъ»), ц. 1 р.
Иванъ Рукавишниковъ: Diarium 1910, ц. 70 к.
Леонидъ Алинъ. Осенняя сказка. 1910 (Спб. «Папирусъ»), ц. 1 р.
В. Башкинъ: Разсказы, т. III, 1910 (Спб. «Общественная Польза»), ц. 1 р. 25 к.
На Разсвѣтѣ: худож. сб., кн. I, 1910 (Казань), ц. 1 р.
Ручьи: сборникъ, 1910 (Спб. «3емля»), ц. 1 р.
«Русская Мысль», 1910 (январь--май).
Двѣнадцатый альманахъ Шиповника замѣтно отличается отъ предъидущихъ отсутствіемъ Л. Андреева и Сергѣева-Ценскаго, отсутствіемъ произведеній, шедшихъ на буксирѣ «именъ» и какъ бы уменьшеніемъ все болѣе развивавшейся за послѣднее время тенденціи этихъ альманаховъ сдѣлаться сборниками театральныхъ пьесъ. Конечно, и въ данномъ сборникѣ не обошлось безъ пьесы (Н. Минскій: «Малый соблазнъ»), но это — «пьеса для генія» какъ опредѣляетъ ее самъ авторъ, другими словами — «не для сцены».
Безспорно, что и Мюссе называлъ свои пьесы «спектакли въ креслѣ» и Матерлинкъ предполагалъ свои драмы предназначенными для театра маріонетокъ, но мы далеки отъ мысли заподазривать г. Минскаго въ романтическомъ кокетствѣ, тѢмъ болѣе, что его пьеса, дѣйствительно, совершенно не для сцены и едва ли даже для пріятнаго «чтенія». Это — философическіе діалоги на тему о могуществѣ моды, претендующіе быть парадоксальными и остроумными, изложенные тяжелымъ языкомъ, втиснутые въ никакую исторію отвлеченныхъ людей и занимающіе 130 страницъ. Любой неглупый французъ сдѣлалъ бы изъ этого сюжета pièce à thès или милый фарсъ; А. Франсъ или Р.-де Гурмонъ уронили бы странички три золотой, улыбчивой прозы — и мы жалѣемъ только, что плодъ любви несчастной почтеннаго автора къ философическимъ рѣзкостямъ не остался тайнымъ. Нужно большую самоотверженность, чтобы дочитать до конца эту «пьесу для чтенія».
«Путь въ Дамаскъ» не принадлежитъ къ лучшимъ разсказамъ Ѳ. Сологуба, но стихи онъ далъ прекрасные, какъ и можно было ждать отъ этого одинокаго мастера.
Я вижу, — выборъ былъ ошибкой, —
И кубокъ падаетъ, звеня,
A геній жизни отъ меня
Летитъ съ презрительной улыбкой.
Зато разсказъ Б. Зайцева «Заря» принадлежитъ къ особенно плѣнительнымъ и былъ бы еще плѣнительнѣй, если бы мы не знали раньше Тургенева и Л. Толстого, причемъ кажется, что для дѣтскаго сознанія очень мало измѣнилось съ той поры въ сельской жизни. Разсказъ портятъ кляксы «поэтичности», когда авторъ, забывая о впечатлѣніяхъ ребенка, излагаетъ свои собственныя раздумья по поводу этихъ впечатлѣній. Тогда обнаруживается напыщенность, отсутствія вкуса и плоскія общія мѣста.
Все идетъ, какъ слѣдуетъ, ребенокъ чувствуетъ и мыслитъ, какъ ему полагается, но вдругъ: «Не оттого ли все въ тѣ дни — во время Эдема — казалось острымъ и дивнымъ, какъ божественный напитокъ?» «Не тогда ли дается человѣку откровеніе природы?» «Время молодой жизни, когда для дѣтей все сливается въ ласковый привѣтъ неба, воздуха, солнца» и т. д. Къ счастью, такихъ отступленій немного. Гр. А. Толстой далъ широкую бытоописательную повѣсть «Заволжье», гдѣ нѣсколько сгущенными красками изображены поколѣнія отживающаго, одичавшаго дворянства, наводящія на достаточно печальныя мысли. Автору особенно удаются картины именно бытоописательныя, мѣста же болѣе психологическія, какъ напримѣръ сцена Сергѣя съ Вѣрой сейчасъ послѣ того, какъ она дала согласіе на бракъ съ другимъ, значительно слабѣе. Намъ кажется, что выдумка тоже не принадлежитъ къ сильнымъ сторонамъ гр. Толстого, но въ этой повѣсти это не чувствуется, настолько обильный и интересный матерьялъ даетъ сама жизнь, описываемая авторомъ. Во всякомъ случаѣ, эта повѣсть — произведеніе наиболѣе значительное въ сборникѣ и можно только поздравить «Шиповникъ» за такое «обновленіе вещества», какъ привлеченіе гр. Толстого къ участію въ альманахѣ. Намъ не совсѣмъ понятна умѣстность въ альманахѣ прекраснаго разсказа Флобера; развѣ изъ подражанія сборникамъ «Знанія», гдѣ во время оно было помѣщено «Искушеніе» того же Флобэра въ переводѣ того же Б. Зайцева, и такъ же всѣхъ удивило. Быть можетъ, мы подозрительны излишне, но намъ кажется, что «Шиповникъ» однимъ глазомъ все-таки зазираетъ на путь, приведшій сборники «Знанія» къ тому зениту, съ котораго эти послѣдніе медленно, но неизбѣжно сходятъ.
Во всѣхъ произведеніяхъ слѣдуетъ видѣть цѣль автора, чего онъ стремится достигнуть, a потому есть области, куда не со всѣми мѣрками можно приходить. И, скажемъ, тщетно и безплодно мы подходили бы съ мѣркой гармоніи и вкуса къ произведеніямъ, гдѣ въ самомъ замыслѣ, въ корню эти понятія отвергаются. И мы не примѣнимъ этихъ мѣрилъ къ книгѣ С. Городецкаго, такъ какъ мы входимъ въ область.гдѣ не считаются съ требованіями вкуса и размѣренности. Не ставимъ этого въ вину автору, но лишь отмѣчаемъ, что тутъ должны быть иные критеріи. Мы говоримъ главнымъ образомъ о повѣсти «Свѣтлая быль», какъ наиболѣе значительной и характерной. Замыселъ совершенно не реалистическій, a идеалистично-символическій, параллель между Иванушкой и солнцемъ проведена слишкомъ схематично и грубовато, самый характеръ замысла напоминаетъ Л. Андреева и д’Аннунцо: та же міровая нереальность, тотъ же повышенный, высоко лирическій тонъ, то же стремленіе къ слѣпительности, та же отвлеченность отъ земли вопреки націонализму и, увы, та же неубѣдительность и фальшь.
Городецкій описываетъ не то, что есть, но что ему видится, и это не бѣда; бѣда въ томъ, что эти мечтанія не убѣдительны и фальшивы. И хотя авторъ увѣряетъ, что если земля есть, то и городъ Яркоульскъ есть, но мы посмѣемъ утверждать со своей стороны, что земля, конечно, есть, и городъ С.-Петербургъ есть, и въ немъ поэтъ С. Городецкій есть, и y него самыя размашистые мечтанія есть, но города Яркоульска нѣтъ, что такихъ старовѣровъ, что молились бы на колѣняхъ, по деревяннымъ (а не кожанымъ) четкамъ и ходили на базаръ за провизіей цѣлымъ семейнымъ шествіемъ — нѣтъ. Такъ что бытоописательной цѣнности эта повѣсть не имѣетъ и если авторъ, что и видѣлъ, то глазами, отуманенными мечтою — и считаться нужно съ нею одною. Разсказалъ онъ о ней крикливо и фальшиво, сбиваясь то въ Гоголя, то въ А. Ремизова, то въ А. Бѣлаго (только безъ его смѣлости), то въ Л. Андреева, то въ д’Аннунціо, то въ Печерскаго (въ его описательно-лирическихъ мѣстахъ) и не взлетѣла она какъ Жаръ-птица, a упала какъ Ванька-Летальщикъ, и мы надъ ней плачемъ, какъ надъ Иванушкой солнцемъ, потому что мы ждали и имѣли право ждать чуда и «свѣтлой были», и не дождались ихъ.
Изъ остальныхъ разсказовъ намъ кажется удачнѣе другихъ «Скопидомы», хотя опять спеціально русскаго въ немъ не находимъ, a искали этого, потому что, отказавшись отъ требованій общей гармоніи и вкуса, мы должны желать завѣтныхъ мечтаній, широкой изобразительности и дѣйственности. Но жажда наша этой книгой не утолилась и закрываешь ее разочарованно и съ нѣкоторой досадой на автора.
Вотъ читатели г. Семенова-Волжскаго, вѣроятно, получатъ полное удовлетвореніе отъ его разсказовъ. Здѣсь все, какъ полагается: казаки стрѣляютъ, сыщики клеймятся, проститутки оправдываются; разсужденія самыя примитивныя и дѣтскія, и написано все это въ манерѣ самой любезной «сознательному» чтецу т. е. «никакъ». Готовятся и второй, и третій томъ разсказовъ, вѣроятно такихъ же и, вѣроятно, и они найдутъ доступъ къ лѣнивымъ ушамъ и чувствамъ публики, такъ какъ два разсказика уже пущены по 5 коп., причемъ наиболѣе «жестокій» и мелодраматическій («Родная кровь») — распроданъ.
Книга размышленій г. Рукавишникова представляетъ собою какъ бы сознательный антиподъ только что разобранной. Но сознательное стремленіе быть антиподомъ какой бы то ни было книги и губитъ «Diarium». Притомъ же проникнутыя маніей величія, пиѳическія вѣщанія г. Рукавишникова все-таки имѣютъ и образцы. Это нѣкоторыя страницы критическихъ сборниковъ Бальмонта и еще болѣе — изреченія Кузьмы Пруткова. Не можемъ удержаться, чтобы ни привести нѣкоторыхъ изреченій изъ этой далеко не скучной книги: «Мнѣ жаль людей. По ихъ признанію имъ вѣка отрубали головы. Я не хочу этого. И въ крайнемъ случаѣ позволю отрубить отъ себя туловище». «Пушка къ бою ѣдетъ задомъ». «Если человѣкъ, шедшій въ горахъ, сорвался и упалъ въ пропасть и лежитъ на днѣ, то онъ не упалъ ниже только потому, что дно случилось тамъ, гдѣ оно случилось».
Если, несмотря на нелѣпость, на позу полоумнаго, на комизмъ книги г. Рукавишникова, мы можемъ видѣть что-то за ней, то за тоненькой книжкой г. Алина мы увидимъ только отсутствіе вкуса, ложный путь и безпардонное «эстетство» Вся книга — общее мѣсто «подъ Уайльда», стихотворенье въ прозѣ содержанія крайне идеалистическаго и не поэтическаго. Молодые поэты должны были бы каждое утро молиться: «не введи насъ неготовыми въ модернизмъ, эстетизмъ, символизмъ, a отъ стараго мы уже сами избавимся». И чѣмъ выше, чѣмъ значительнѣе то, что принимается какъ клише, тѣмъ оскорбительнѣе внѣшняя поддѣлка.
Потому мы съ большою подозрительностью смотримъ на фактъ напечатанія въ передовомъ и хорошемъ провинціальномъ сборникѣ «На Разсвѣтѣ» такихъ произведеній какъ «Ночныя поэмы» Г. Чулкова и «Поѣздка въ Африку», К. Петрова-Водкина. Вѣдь это — образцы далеко не для подражанія, a могутъ соблазнить многихъ, потому что подражать имъ до смѣшнаго нетрудно. Серьезному и тонкому писателю, Г. Чулкову мы не поставимъ въ вину слабую и совсѣмъ не «его» поэму, но напечатаніе ея въ Казанскомъ сборникѣ считаемъ поступкомъ опаснымъ и, можетъ быть, грѣшнымъ К. Петровъ-Водкинъ, примѣчательный художникъ, которому довелось побывать въ рѣдкихъ странахъ и который надѣленъ кромѣ вѣрнаго глаза и руки, еще и даромъ писанія, могъ бы сдѣлать что-нибудь болѣе занятное, подлинное, простое и впечатляющее, нежели французистые, претенціозные, обще-поэтическіе куски душевной исторіи". Это тѣмъ болѣе досадно, что другіе участники сборника дали хорошіе стихи, нѣсколько случайные, но дѣльные и содержательные статьи и интересные рисунки. Мы не удивимся, если, принявъ «ночныя поэмы» за образецъ, завтра въ Одессѣ, Харьковѣ, Кіевѣ г. Алинъ или кто другой напишетъ «Полуденную сказку» и издастъ ее роскошно въ издательствѣ «Папирусъ» или другомъ какомъ, не менѣе изысканномъ.
Къ сожалѣнію излишняя «поэтичность» и красивость нѣсколько портятъ стихи и пьесу г. Лебедева въ сборникѣ «Ручьи», въ общемъ не претендующемъ на большія новшества. Кромѣ стиховъ и пьесы (сильное вліяніе Метерлинка) г. Лебедева, мы можемъ еще отмѣтить стихи г. Пекарскаго («На Литвѣ», «Вечеръ») Меньше всего намъ понравились стихи г. (или г-жи?) Гафтъ, написанные притомъ не совсѣмъ по русски: «грудь перерывисто дышетъ»…
Конечно, одна правдивость и небрежность языка не дѣлаетъ человѣка поэтомъ или беллетристомъ; это можно прослѣдить по книгамъ В. Башкина. Не возвращаясь къ уже прежде сказанному нами объ этомъ писателѣ, мы можемъ только прибавить, что къ III тому приложенъ снова возмутительный некрологъ г. Арцыбашева, и привести нѣсколько примѣровъ языка автора. «Единственный зубъ смотрѣлъ изъ подъ безсильно отвисшей нижней губы» (ст. 205). «Испорченный коричневый зубъ готовился огрызнуться, какъ, маленькое злое насѣкомое…» «Старуха разбиралась въ кустѣ, отмахиваясь отъ шиповъ». И такъ сколько угодно. Почему знать русскій языкъ не «прогрессивно» и не «сознательно»?
Издательство «Пантеонъ» продолжая свою нѣсколько безсистемную, но крайне культурную и радостно-полезную дѣятельность, издало «Петеръ Шлемиль» «Шамиссо» въ художественномъ переводѣ П. Потемкина. Переводъ подкупаетъ простотою и даже простодушностью, — несмотря на нѣкоторую витіеватость тона, — столь подходящими къ этой чудесной исторіи.
Напрасно только увѣрять, что иллюстраціи понынѣ здравствующаго Преторіуса, современны первому изданію повѣсти. Вѣроятно, въ новомъ нѣмецкомъ изданіи указано только на идентичность текста съ первымъ изданіемъ, а перенесеніе этой подлинности на рисунки всецѣло принадлежитъ уже рвенію и фантазіи русскихъ издателей. Во всякомъ разѣ, новый выпускъ книжекъ «Пантеона» обрадуетъ всѣхъ любителей, хотя бы и знающихъ нѣмецкій языкъ.
За пять мѣсяцевъ этого года беллетристическій багажъ «Русской Мысли» состоитъ (не считая двухъ длинныхъ переводныхъ романовъ Лилли Браунъ и Джона Гелсуорси) изъ большой повѣсти А. Тырковой «Ночью», первой части романа Ремизова «Станъ Половецкій», изъ разсказовъ З. Гиппіусъ, Ольги Форшъ, Киселева, Збышко, Тимковскаго, Б. Садовскаго и его же пьесы. Общій характеръ солидной скуки и извѣстной добросовѣстной сѣрости нѣсколько разгоняется романомъ А. Ремизова и разсказомъ Б. Садовскаго. Повѣсть А. Тырковой, не плохо написанная, не возвышается тѣмъ не менѣе надъ общей текущей «беллетристикой», обычной для толстыхъ журналовъ и въ этомъ отношеніи значительно ниже, скажемъ, Боборыкинскихъ повѣстей. Не касаясь разсказовъ Тимковскаго, Збышко и Киселева, мы отмѣтимъ свѣжій разсказъ г-жи Форшъ, достаточно обычный разсказъ З. Гиппіусъ и одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Б. Садовскаго «Петербургская ворожея», гдѣ авторъ выказываетъ замѣтно большую зрѣлость, четкость фабулы и освобождается отъ накопленія историческихъ персонажей, каковымъ пріемомъ злоупотреблять авторъ очевидную склонность имѣетъ. Такъ, пьеса его: «Пущкинъ въ Москвѣ», милый но нѣсколько незначительный эскизъ, опять представляетъ собою свиданіе литературныхъ знаменитостей того времени, причемъ этотъ историческій пріемъ не изъ трудныхъ при современныхъ біографическихъ изысканіяхъ о Пушкинѣ. Написана пьеса легкими, гибкими и пріятными стихами. Начало Ремизовскаго романа, не достигая блеска «Неуемнаго бубна», отличается не совсѣмъ обычною для этого мастера стройностью и сдержанною планомѣрностью. Начато, какъ вступленіе къ широкой бытоописательной картинѣ, почему не можетъ и не должно оцѣниваться само по себѣ. Во всякомъ случаѣ «Станъ Половецкій» — самое значительное произведеніе, помѣщенное въ «Русской Мысли» за эти пять мѣсяцевъ. Изъ стихотворнаго матерьяла можно отмѣтить только отличные, первоклассные стихи В. Брюсова и его же переводы изъ римскаго поэта III—IV вв. Пентадія, плѣняюшаго насъ изысканностью формы. Довольно незначительные и скучноватые переводы или подражанія Бальмонта, среднее стихотвореніе Блока, два, три другихъ не останавливаютъ вниманія. Изъ литературныхъ статей кромѣ примѣчательной статьи В. Брюсова о Пентадіи, мы укажемъ еще на «Навьи чары мелкаго бѣса» К. Чуковскаго, какъ на наиболѣе полный и остроумныій разборъ творчества Сологуба. Г-жа Гуревичъ довольно сбивчиво и пространно излагаетъ, какъ она зашла въ тупикъ, изъ котораго даже «Аполлонъ» вывести ее не въ силахъ и требуетъ отъ поэтовъ большей страстности. Мы вполнѣ сочувствуемъ затруднительному положенію почтеннаго критика, но сомнѣваемся, чтобы задачей какого бы то ни было журнала было выводить страстно изъ тупика, забредшую туда, г-жу Гуревичъ.