Замогильные записки (Шатобриан)/Версия 2/ДО

Замогильные записки
авторъ Франсуа Рене Шатобриан, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1848. — Источникъ: az.lib.ru • Статья вторая.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЗАМОГИЛЬНЫЯ ЗАПИСКИ ШАТОБРІАНА.

Статья вторая.

Монбуассье, іюль 4817.

Прогулка. — Явленіе Комбура.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ я въ послѣдній разъ писалъ эти «Записки» — въ Волчьей-Додинѣ, въ 1814, — до настоящаго, іюля 1817 года, прошло три года и десять мѣсяцевъ. Слышали вы, — какъ пала имперія? Нѣтъ: ничто не смущало спокойствія; этой страны. Между-тѣмъ, имперія исчезла; огромныя развалины обрушились въ-теченіе моей жизни, какъ остатки римскихъ развалинъ, свалившіеся въ текучія струи безвѣстнаго ручья. Но мало нужды до событіи тому, кто ихъ не считаетъ: нѣсколько годовъ, излетѣвшихъ изъ рукъ Вѣчнаго, отплатятъ за весь, этотъ шумъ безконечнымъ молчаніемъ.

Послѣднюю книгу я писалъ подъ вліяніемъ издыхавшей тиранніи Бонапарта, при свѣтѣ послѣднихъ лучей его славы; эту книгу — начинаю подъ правленіемъ Лудовика XVIII. Сначала, скажу, что заставило мепй снова взяться за перо: сердце человѣческое всему служитъ игрушкою, и нѣтъ возможности предвидѣть, какое ничтожное обстоятельство породитъ его радости и скорби. Монтепь замѣтилъ это: «Чтобъ расшевелить душу», сказалъ онъ, «для этого не нужно причины: ею управляетъ и волнуетъ „ее мечта; у которой нѣтъ ни причины, ни содержанія“.

Я теперь въ Монбуассье, на границахъ. Босы и Перша; здѣшній замокъ, принадлежавшій графинѣ де Кольберъ-Монбуассье, во время революціи былъ проданъ и разрушенъ, — остались только два павильйона, раздѣленные рѣшеткой и служившіе прежде, помѣщеніемъ для управителя. Паркъ, теперь англійскій, сохранилъ слѣды своей прежней французской правильности: прямыя аллеи. Куртины молодаго лѣса, обсаженныя грабинникомъ, — придаютъ ему строгій видъ; онъ хорошъ какъ развалина.

Вчера вечеромъ я гулялъ одинъ; небо было похоже на осеннее; повременамъ дулъ холодный вѣтеръ. Остановившись передъ просвѣтомъ густыхъ деревьевъ, я взглянулъ на солнце: оно осталось въ облакахъ надъ башнею Аллюи, изъ которой жившая въ ней Габріэль, назадъ тому двѣсти лѣтъ, смотрѣла, какъ я, на закатъ солнца. Что сталось съ Генрихомъ и Габріэлью? То, что будетъ и со мной, когда явятся въ свѣтъ эти „Записки“.

Щебетанье сѣраго дрозда, сидѣвшаго на самой верхней вѣткѣ березы, вывело меня изъ задумчивости. Прц этомъ магическомъ звукѣ, вдругъ представился мнѣ отчій домъ: я забылъ событія, недавно совершившіяся передъ моими глазами, и, внезапно перенесшись въ прошедшее, снова увидѣлъ мѣста, гдѣ такъ часто слушалъ свистъ дроздовъ. Тогда, слушая его, я былъ такъ же печаленъ, какъ и теперь; но та первая грусть была грусть неопытнаго, происходившая отъ неяснаго стремленія къ счастію; моя настоящая грусть есть плодъ знакомства съ предметами оцѣненными и обсушенными. Въ, комбурскомъ лѣсу, птицы пѣли мнѣ о блаженствѣ, котораго я думалъ достигнуть; то же пѣніе въ монбуассьерскомъ паркѣ напоминало мнѣ время, потерянное въ преслѣдованіи этого неуловимаго блаженства. Мнѣ уже нечему учиться; я шелъ скорѣй другихъ и окончилъ жизненный путь. Часы бѣгутъ и увлекаютъ меня за собою; я даже не знаю, успѣю ли окончить эти Записки. Во сколькихъ уже мѣстахъ принимался я за нихъ» и гдѣ кончу? Долго ли буду гулять по окраинамъ лѣсовъ? Воспользуюсь остальными минутами; поспѣшу описать пору моей молодости, пока она еще не исчезла изъ вида; морякъ, оставляя навсегда очарованный берегъ, пишетъ свой дневникъ въ виду удаляющейся и готовой исчезнуть земли.

Динанскій-Коллегіумъ. — Бруссе. Я возвращаюсь къ родителямъ.

Я говорилъ о своемъ возвращеніи въ Комбуръ и о томъ, какъ меня встрѣтили отецъ, мать и сестра Люсиль.

Можетъ-быть, не забыли читатели, что три другія мои сестры уже были замужемъ и жили въ имѣніяхъ ихъ новыхъ фамилій, въ окрестностяхъ Фужера. Братъ мой, въ которомъ честолюбіе начинало развиваться, чаще бывалъ въ Парижѣ, нежели въ Реннѣ. Сначала онъ купилъ себѣ мѣсто секретаря королевскаго совѣта, которое перепродалъ, для вступленія на военное поприще. Онъ поступилъ въ полкъ королевской кавалеріи, причислился къ дипломатическому корпусу и сопровождалъ графа де-ла-Люзерна въ Лондонъ, гдѣ встрѣтился съ Андреемъ Шенье; былъ близокъ къ назначенію посланникомъ въ Вѣну, когда обнаружились наши смуты; онъ сталъ добиваться посланничества въ Константинополь; но здѣсь ему явился страшный соперникъ — Мирабо, которому обѣщали это посланничество, съ условіемъ — пристать къ партіи двора. Такимъ-образомъ, братъ мой оставилъ Комбуръ тотчасъ послѣ того, какъ я тамъ поселился.

Основавшись въ своемъ владѣніи, батюшка уже не выѣзжалъ изъ него больше, даже и во время собранія государственныхъ чиновъ. Матушка каждый годъ къ пасхѣ уѣзжала въ Сен-Мало на шесть недѣль, и всегда ждала своего отъѣзда, какъ минуты освобожденія, потому-что ненавидѣла Комбуръ. За мѣсяцъ до этого путешествія, начинали говорить о немъ, какъ о какомъ-нибудь отважномъ предпріятіи; готовились, давали отдыхъ лошадямъ. Наканунѣ отъѣзда ложились спать въ семь часовъ вечера, чтобъ встать въ два часа утра. Матушка, совершенно довольная, выѣзжала въ три часа и въ цѣлый день успѣвала сдѣлать двѣнадцать лье.

Люсиль, принятая каноникой въ Аржантьерскій Монастырь, должна была перейдти въ монастырь ремирмонской: въ ожиданіи этой перемѣны, она оставалась затворницей въ деревнѣ.

Что касается до меня, то, послѣ своей брестской выходки, я объявилъ, что хочу вступить въ духовное званіе; а въ сущности цѣль моя была — только выиграть время, потому-что я самъ не зналъ, чего хотѣлъ. Меня отдали въ дипанскій коллегіумъ, довершить мое общее образованіе. Латинь я зналъ лучше учителей; но принялся за изученіе еврейскаго языка. Начальникомъ коллегіума былъ аббатъ де-Рульякъ, моимъ профессоромъ — аббатъ Дюамель.

Диванъ, украшенный вѣковыми деревьями, обнесенный старинными башнями, расположенъ на живописномъ мѣстѣ, — на Высотѣ холма; а у подошвы этого холма течетъ Раиса, воды которой поднимаются отъ морскихъ приливовъ; онъ возвышается надъ долинами, скаты которыхъ покрыты красивой растительностію. Динанскія минеральныя воды пользуются нѣкоторой извѣстностью. Этотъ вполнѣ историческій городъ, родина Дюкло, хранилъ въ числѣ своихъ древностей сердце дю-Гесклэна: доблестный прахъ, похищенный во время революціи, едва не былъ растертъ однимъ стекольщикомъ на краску; — не хотѣли ли употребить его для изображенія побѣдъ, одержанныхъ надъ врагами отечества?

Мой соотечественникъ Бруссе учился вмѣстѣ со мной въ Диванѣ; учениковъ водили купать по четверкамъ, какъ клерковъ при папѣ Аріанѣ I, или по воскресеньямъ, какъ арестантовъ при императорѣ Гоноріи. Одинъ разъ, я чуть не утонулъ; въ другой разъ — Бруссе искусали неблагодарныя, неспособныя предвидѣть будущее піявки. Диванъ лежалъ въ равномъ разстояніи отъ Комбура и Планкуэ, и я ѣздилъ поперемѣнно — то къ дядюшкѣ де-Беде въ Маншуа, то къ своимъ семейнымъ въ Комбуръ. Батюшкѣ казалось выгоднымъ имѣть меня при себѣ; матушка желала, чтобъ я не измѣнялъ своему религіозному призванію, — впрочемъ, принуждать меня не хотѣла; — а потому ни тотъ ни другая не настаивали, чтобъ я оставался въ коллегіумѣ. Такимъ-образомъ, я незамѣтно основался подъ родительскимъ кровомъ.

Описывать характеры и бытъ моихъ родителей — для меня услада: они у меня — предметъ нѣжнаго воспоминанія; во тѣмъ охотнѣе воспроизведу я картину этого быта, что она будетъ похожа на снимокъ съ виньетокъ средневѣковыхъ рукописей: между настоящими временемъ и. тѣмъ, которое я хочу изобразить, какъ-будто лежатъ цѣлые вѣка.

Монбуассье, іюль 1817. Пересмотрѣно въ декабрѣ 1846.

Жизнь въ Комбурѣ. — Дни и вечера.

По моемъ пріѣздѣ изъ Бреста, владѣльческое семейство въ Комбурѣ образовалось изъ четырехъ лицъ (батюшка, матушка, сестра и я). Кухарка, горничная, два лакея и кучеръ — составляли всю прислугу; охотничья собака и двѣ старыя кобылы помѣщались въ углу конюшни. Эти двѣнадцать живыхъ существъ совершенно исчезали въ такомъ замкѣ, гдѣ были бы едва замѣтны сто рыцарей, вмѣстѣ съ ихъ дамами, оруженосцами, пажами, вмѣстѣ съ конями и псарней короля Дагобера.

Круглый годъ въ замкѣ не показывалось ни одно постороннее лицо, кромѣ нѣсколькихъ дворянъ, маркиза де-Малуэ, графа де-Гойонъ-Бофоръ, которые бывали проѣздомъ, отправляясь съ просьбами въ парламентъ. Они пріѣзжали зимой, верхами, съ пистолетами въ сѣдлѣ, съ охотничьимъ ножемъ на боку; за каждымъ обыкновенно ѣхалъ слуга также верхомъ, и везъ за собой толстый ливрейный чемоданъ.

Батюшка, всегда чрезвычайно церемонный, встрѣчалъ ихъ на крыльцѣ, съ открытой головой, несмотря на дождь и вѣтеръ. Войдя въ комнаты, сельскіе жители разсказывали про свои фамильныя дѣла, излагали исторіи своихъ тяжебъ. Вечеромъ, ихъ отводили въ сѣверную башню, въ покои королевы Христины, въ почетную комнату, гдѣ стояла кровать въ семь футовъ длины, ширины и высоты, съ двойными занавѣсами изъ зеленаго газа и кармазинной шелковой матеріи, поддерживаемая четырьмя вызолочеными амурами. На утро, когда я, сойдя въ большую залу, смотрѣлъ изъ окна на затопленное дождемъ или покрытое инеемъ поле, то замѣчалъ на пустынной насыпи пруда двухъ или трехъ путниковъ, то были наши гости, пробиравшіеся въ Реннъ.

Эти посѣтители немногое зн$ли о томъ, что дѣлается въ свѣтѣ; между-тѣмъ, чрезъ нихъ кругъ нашего зрѣнія раздвигался на нѣсколько лье за предѣлы комбурскихъ лѣсовъ. Съ отъѣздомъ ихъ, мы опять оставались — по буднямъ въ своей семьѣ, по воскресеньямъ въ обществѣ деревенскихъ буржуа и сосѣднихъ дворянъ.

Въ воскресенье, если была хорошая погода, матушка, Люсиль и я — отправлялись въ приходскую церковь, чрезъ. Пти-Мэлъ, полевой дорогой; а въ дождь проходили по отвратительной улицѣ Комбура. Мы не ѣздили, какъ аббатъ де-Мрроль, въ легкой коляскѣ, запряженной четверкой бѣлыхъ коней, отнятыхъ у Турковъ въ Венгріи. Батюшка только одинъ разъ въ годъ, на Пасху, ходилъ въ приходскую церковь; а въ остальное время Года слушалъ обѣдни въ капеллѣ замка. Мы садились на почетную скамью, прямо противъ стоящей у алтаря черной мраморной гробницы Рене-де-Роана, и къ намъ первымъ доносились дымъ кадила и слова молитвъ.

Воскресныя развлеченія исчезали вмѣстѣ съ днемъ; они даже небыли постоянны. Въ ненастное время года, бывало, проходятъ цѣлые мѣсяцы и ни одно живое существо не постучится въ ворота нашей крѣпости. Грустны были комбурскія заглохшія поля; а нашъ замокъ еще грустнѣе. Вступая подъ его своды, человѣкъ ощущалъ то же, что при входѣ въ гренобльскій картезіанскій монастырь. Когда я посѣщалъ этотъ монастырь, въ 1805 Году, мнѣ надо было пробираться чрезъ пустыню, которая шла чѣмъ дальше, тѣмъ глуше. Я думалъ, что она кончится монастыремъ; но и въ самыхъ стѣнахъ обители мнѣ показали монашескіе сады, которые были еще пустыннѣе лѣса. Наконецъ, въ самомъ центръ монастыря я нашелъ укрытое всѣми сгибами окружающаго уединенія старинное кладбище братіи; отсюда, изъ этого святилища, вѣчное молчаніе, мѣстное божество, простирало власть свою на окрестные горы и Лѣса.

Мертвую тишину комбурскаго замка усиливалъ молчаливый и нелюдимый нравъ моего отца. Вмѣсто того, чтобъ собрать вокругъ себя семейство и прислугу, онъ разбросалъ ихъ но всѣмъ частямъ зданія. Его спальня помѣщалась въ малой восточной башнѣ, а кабинетъ — въ малой западной. Мебель, кабинета состояла изъ трехъ стульевъ, обитыхъ черной кожей, и стола, покрытаго грамматами и пергаментами. Родословное древо фамиліи Шатобріановъ висѣло надъ каминомъ, а въ амбразурѣ окна было развѣшено оружіе всѣхъ родовъ, отъ пистолета до карабина. Комната матушки находилась надъ большой залой, между двумя малыми башнями; эта комната была съ паркетнымъ поломъ и убрана венеціанскими фацетными зеркалами. Сестра занимала боковую комнату, смежную съ матушкиной. Горничная спала далеко отъ нихъ., въ той части замка, гдѣ были главныя башни. Мое гнѣздо было нѣчто въ родѣ уединенной келліи, на верху башенки, въ которой шла лѣстница, сообщавшая внутренній дворъ съ разными частями зданія. Внизу этой лѣстницы, каммердинеръ батюшки и другой слуга покоились въ подвалахъ со сводами, а кухарка обитала въ большой западной башнѣ.

Батюшка всегда, и зимой и лѣтомъ, вставалъ въ четыре часа утра; шелъ во внутренній дворъ и при входѣ въ башенку звалъ и будилъ своего каммердинера. Ему проносили немного кофе въ пять часовъ; потомъ онъ работалъ у себя въ кабинетѣ до двѣнадцати. Матушка и сестра завтракали, каждая въ своей комнатѣ, въ восемь часовъ утра. У меня не было опредѣленнаго часа ни для вставанья, ни для завтрака; предполагалось, что я учусь до двѣнадцати часовъ; но я большую часть времени ничего не дѣлалъ…

Въ половинѣ двѣнадцатаго звонили къ обѣду, который приготовлялся ровно къ двѣнадцати. Большая зала служила и столовой и салопомъ: обѣдали и ужинали въ восточномъ концѣ этой залы; а послѣ стола переходили на другой конецъ, къ западу, и помѣщались передъ огромнымъ каминомъ. Большая зала была обита панелями, росписана сѣрымъ и бѣлымъ цвѣтами и украшена старинными портретами со временъ Франциска I до временъ Лудовика XIV. Тутъ были, между прочимъ, портреты Конде и Тюренна; картина, представляющая Гектора, убитаго Ахиллесомъ подъ стѣнами Трои, висѣла надъ каминомъ.

По окончаній обѣда, всѣ оставались вмѣстѣ до двухъ часовъ. Въ два часа, если было лѣто, батюшка шелъ забавляться рыбной ловлей, осматривалъ свои огороды, прогуливался на пространствѣ полета каплуна, осенью и зимой — онъ отправлялся на охоту; матушка уходила въ домовую церковь и молилась тамъ нѣсколько часовъ. Церковь эта была — мрачная молельня, украшенная превосходными картинами знаменитѣйшихъ мастеровъ, картинами, какія никто бы и не подумалъ увидѣть въ бретанскомъ феодальномъ замкѣ. У меня и теперь хранится Святое Семейство Альбано, картина, писанная на мѣди и взятая изъ этой церкви: единственная вещь, оставшаяся мнѣ отъ Комбура.

Когда батюшка уѣзжалъ, а матушка уходила молиться, — Люсиль запиралась въ своей комнатъ; я — или отправлялся въ свою келлью, или убѣгалъ въ поле.

Въ восемь часовъ, звонъ колокола возвѣщалъ ужинъ. Послѣ ужина, въ хорошую погоду, выходили на крыльцо. Батюшка вооружался ружьемъ и стрѣлялъ совъ, которыя съ приближеніемъ ночи вылетали изъ разсѣлинъ. Матушка, Люсиль и я — смотрѣли на небо, на лѣса, на послѣдніе лучи солнца, на вечернія звѣзды. Въ десять часовъ — отходили ко сну.

Осенніе и зимніе вечера были совсѣмъ другаго рода. Когда кончался ужинъ и четыре собесѣдника удалялись къ камину, — матушка, вздыхая, опускалась на кушетку, обитую старой бумажной матеріей; передъ ней ставили столикъ съ восковой свѣчей. Мы съ Люсилью садились у огня; слуги, собравъ съ стола, удалялись. Тогда батюшка начиналъ прогулку, которая уже не прерывалась во весь вечеръ. На немъ всегда бывалъ халатъ изъ бѣлаго ратина, или родъ плаща, какого я не видывалъ ни на комъ, кромѣ его. На головѣ, вполовину плѣшивой, возвышался большой бѣлый, совершенно-прямо торчащій колпакъ. Для обширной залы такъ мало было свѣта одной свѣчи, что когда батюшка, въ своей непрерывной прогулкѣ, удалялся отъ камина, его совсѣмъ было невидно, — Слышались только, шаги въ темнотѣ. Потомъ онъ медленно приближался къ свѣту и мало-по-малу выступалъ изъ мрака, какъ призракъ, въ своемъ бѣломъ плащѣ и бѣломъ колпакѣ, съ своимъ длиннымъ и блѣднымъ лицомъ. Мы съ Люсилью перекидывали нѣсколько словъ шопотомъ, когда батюшка уходилъ въ противоположный конецъ залы, и молчали при его приближеніи. Бывало, проходя мимо, онъ спрашивалъ насъ: «о чемъ вы говорили?» Объятые ужасомъ, мы ничего не отвѣчали, я онъ продолжалъ свой путь. Во все остальное время вечера, ничто не поражало слуха, кромѣ мѣрнаго звука шаговъ, матушкиныхъ вздоховъ и шума вѣтра."

Било десять часовъ на башнѣ замка: — батюшка останавливался, какъ-будто шаги его задерживала та же самая пружина, которая приподнимала часовой молотокъ. Онъ вынималъ свои часы, заводилъ ихъ, бралъ большой серебряный подсвѣчникъ съ большой восковой свѣчей, уходилъ на минуту въ малую западную башню, возвращался съ той же свѣчей въ рукѣ и отправлялся въ спальню, находившуюся въ малой восточной башнѣ. Мы съ Люсилью ждали его на дорогѣ, цаловали его и желали ему доброй ночи. Онъ молча подставлялъ намъ свою сухую, впалую щеку, продолжалъ свой путь и скрывался въ башнѣ; вслѣдъ за тѣмъ мы слышали звукъ запиравшихся за нимъ дверей.

Чары распадались: матушка, сестра и я, превращенные въ статуй присутствіемъ моего родителя, снова обрѣтали въ себѣ жизненную дѣятельность. Снятіе очарованія прежде всего обнаруживалось сильнѣйшимъ разливомъ рѣчей: долго угнетавшее насъ молчаніе вознаграждалось съ лихвою.

Когда этотъ словесный потокъ весь изливался, я звалъ горничную и провожалъ матушку и Люсиль въ ихъ покой. Прежде своего удаленія, я долженъ былъ заглянуть подъ ихъ кровати, въ камины, за двери, осмотрѣть сосѣднія лѣстницы, переходы и корридоры. Всѣ преданія замка, всѣ хищники и привидѣнія — припоминались въ эти минуты. Наши люди были увѣрены, что какой-то графъ да-Комбуръ съ деревянной ногой, умершій назадъ тому триста лѣтъ, является въ извѣстныя времена въ замкѣ и что его встрѣчали на большой лѣстницѣ башенки, и что также иногда деревянная нога прогуливается одна съ черной кошкой.

Монбуассъе, августъ 1817.

МОЯ БАШЕНКА.

Эти разсказы занимали все время, пока матушка и сестра отходили ко сну; онѣ ложились въ постель замирая отъ страха; я уходилъ на верхъ моей башенки; кухарка отправлялась въ большую башню, а слуги спускались въ свое подземелье.

Окно моей башенки выходило на внутренній дворъ. Днемъ, у меня были въ перспективѣ зубцы противоположной куртины, на которыхъ водились сколопендры и росли дикія сливы. Нѣсколько касатокъ, которыя лѣтомъ съ крикомъ забивались въ трещины стѣнъ, были моими единственными товарищами. Ночью, мнѣ ничего не было видно, кромѣ, маленькаго лоскута неба и нѣсколькихъ звѣздъ. Когда луна свѣтила на небѣ и склонялась къ западу, я узнавалъ ея присутствіе по лучамъ, падавшимъ ко мнѣ на постель сквозь ромбоидальныя окончины. Совы летали съ одной башни на другую, мелькая взадъ и впередъ между мной и луной, и на моихъ занавѣскахъ рисовались движущіяся тѣни ихъ крыльевъ. Заключенный въ самомъ пустынномъ мѣстѣ, къ которому сходились галереи, я слышалъ малѣйшій ночной звукъ. Иногда — вѣтеръ какъ-будто бѣжалъ легкими шагами; а иногда заводилъ жалобный вой; дверь моя вдругъ сильно качалась, подземелья гудѣли, и потомъ — все затихало, и опять поднимался тотъ же шумъ. Въ четыре часа утра, голосъ владѣтеля, зовущаго каммердинера изъ-подъ вѣковыхъ сводовъ, раздавался какъ голосъ послѣдняго ночнаго призрака. Этотъ голосъ замѣнялъ для меня тихую гармонію, звуками которой отецъ Монтэня будилъ своего сына.

Упрямая воля графа де-Шатобріана — заставить ребенка спать одного, на верху башни — могла имѣть нѣкоторыя неудобства; но она обратилась въ мою же пользу: она поселила во мнѣ отвагу мужа, не отнявъ той воспріимчивости воображенія, которую теперь готовы истреблять въ молодыхъ людяхъ. Вмѣсто того, чтобъ убѣждать въ несуществованіи выходцевъ съ того свѣта, меня заставляли не бояться и презирать ихъ. Когда батюшка говорилъ мнѣ съ иронической улыбкой: «мусье Шевалье струситъ?» — я готовъ былъ лечь съ мертвецомъ. Когда моя единственная матушка говорила мнѣ: "Дитя мое, ничто не случается безъ "воли Божіей: тебѣ нечего бояться злыхъ духовъ, если ты добрый «христіанинъ» — эти слова разувѣряли меня сильнѣй, нежели всѣ доводы философіи. Моя побѣда надъ страхомъ была такъ полна, что ночной вѣтеръ служилъ, въ моей необитаемой, башнѣ, только игрушкой моимъ прихотямъ, да крыльями моимъ сновидѣніямъ. Мое воспламененное воображеніе, распространяясь на всѣ предметы, нигдѣ не находило себѣ достаточной пищи и готово было поглотить и землю и небо. Вотъ это-то состояніе души теперь предстоитъ мнѣ описать. Перенесшись въ лѣта моей юности, я попытаюсь уловить себя въ прошломъ, изобразить себя такимъ, каковъ я былъ, какимъ и теперь хотѣлось бы быть, не смотря на всѣ перенесенныя мною страданія.

Переходъ отъ дѣтства къ мужеству.

Тотчасъ послѣ пріѣзда изъ Бреста въ Комбуръ, въ жизни моей произошелъ переворотъ: ребенокъ исчезъ, — явился взрослый человѣкъ, съ его скоропреходящими радостями и живучими печалями.

Сначала — все во мнѣ стало страстью, въ ожиданіи самыхъ страстей. Когда, послѣ молчаливаго обѣда, за которымъ я не смѣлъ ни говорить, ни ѣсть, мнѣ удавалось у идти, — мной овладѣвалъ восторгъ неимовѣрный; въ эту минуту я не могъ сойдти съ крыльца не останавливаясь: я бы упалъ. Мнѣ непремѣнно надо было сѣсть на ступеньку, чтобы дать время утихнуть волненію; но, добравшись до зеленаго двора и лѣса, я тотчасъ начиналъ бѣгать, скакать, прыгать, вертѣться, тѣшиться — до-тѣхъ-поръ, пока не падалъ, выбившись изъ силъ, задыхаясь, упоенный рѣзвостью и свободой.

Батюшка бралъ меня съ собой на охоту. Я полюбилъ охоту и эта любовь дошла до неистовой страсти; я какъ теперь вижу то мѣсто, гдѣ убилъ перваго зайца. Часто осенью случалось мнѣ четыре и по пяти часовъ стоять по поясъ въ водѣ у берега пруда, въ ожиданіи дикихъ утокъ; я даже и теперь не могу оставаться хладнокровнымъ, когда собака бросается за дичью. Какъ бы то ни было, но въ основаніи моего перваго увлеченія, охотой лежало стремленіе къ независимости; перебираться черезъ рвы, шагать по нолямъ, болотамъ и пустырямъ, быть съ ружьемъ въ безлюдной пустынь, бытъ одному и чувствовать въ себѣ силу, — вотъ что казалось мнѣ натуральнымъ положеніемъ. Въ этихъ похожденіяхъ я забирался такъ далеко, что уже не могъ больше идти, и караульщики принуждены были относить меня на носилкахъ изъ сплетенныхъ вѣтвей.

Но и удовольствій охоты стало мнѣ мало: меня тревожило желаніе блаженства, Котораго я не могъ ни опредѣлить, ни понять. Умъ и сердце стали, у меня похожи на два пустые храма, безъ алтарей, безъ жертвъ; неизвѣстно было, какому божеству будетъ совершаться въ нихъ служеніе. Я росъ съ сестрой Люсилью: въ нашей дружбѣ сосредоточивалась вся наша жизнь.

Люсиль.

Люсиль была высока ростомъ и одарена замѣчательной, но серьезной красотой. У ней было блѣдное лицо и длинные черные волосы; часто устремляла она на небо или обводила вокругъ себя то грустный, то пламенный взоръ. Въ ея поступи, голосѣ, улыбкѣ и выраженіи лица — было что-то задумчивое и страдальческое.

Мы съ Люсилью были безполезны другъ для друга. Когда у насъ шла рѣчь о свѣтѣ, мы говорили о томъ свѣтѣ, который носили въ самихъ-себѣ и который, очень-мало былъ похожъ на дѣйствительный свѣтъ. Она во мнѣ видѣла защитника, я въ ней — друга. На нее находили черныя мысли, которыя мнѣ трудно было разгонять: въ семнадцать лѣтъ, она оплакивала утрату молодости, хотѣла заключиться въ монастырь. Все ее тревожило, печалило, язвило: отъискивая какое-нибудь выраженіе, создавая несбыточныя мечты, она мучилась по цѣлымъ мѣсяцамъ. Часто я видѣлъ, какъ она сидѣла, закинувъ руку на голову, неподвижная, безжизненная — вся жизнь ея сосредоточивалась въ сердцѣ и уже не проявлялась ни однимъ внѣшнимъ признакомъ; даже грудь у ней не поднималась. Ея поза, грустная задумчивость и художественная красота — напоминали Генія Скорби. Тогда я пытался утѣшать ее, и черезъ минуту самъ бывалъ поглощенъ неизъяснимымъ уныніемъ.

Люсиль любила передъ вечеромъ одна читать какую-нибудь душеспасительную книгу. Любимой молельней ея было мѣсто, гдѣ сходились двѣ полевыя дороги, гдѣ стояли каменный крестъ и тополь, котораго длинный и острый стволъ возвышался къ небу, какъ рисовальная кисть. Моя набожная матушка приходила въ совершенное умиленіе и говорила, что ея дочь похожа на христіанку первобытной церкви, молящуюся въ тѣ часы службы, которые назывались taures.

Душевная сосредоточенность была, у моей сестры источникомъ необыкновенныхъ умственыхъ проявленій: во снѣ — она видѣла пророческія грёзы, на яву — казалось, проникала въ будущее. На площадкѣ лѣстницы въ большой башнѣ висѣли стѣнные часы, возвѣщавшіе время среди молчанія. Люсиль, во время своей безсонницы, уходила туда, садилась на ступеньку, и, поставивъ передъ собой на полъ лампу, при свѣтѣ ея смотрѣла на циферблатъ. Когда двѣ стрѣлки сходились на двѣнадцати и въ своемъ могучемъ столкновеніи порождали часъ грѣха и преступленій, — Люсили слышался шумъ, открывавшій ей отдаленныя кончины. Когда Люсиль была въ Парижѣ, и жила вмѣстѣ съ другими моими сестрами, въ сосѣдствѣ кармелитскаго монастыря, за нѣсколько дней до 10-го августа, она взглянула въ зеркало, вскрикнула и сказала: «я сейчасъ видѣла, какъ сюда вошла смерть» Въ пустыняхъ Каледоніи, Люсиль была бы вальтеръ-скоттовской небесной женщиной, одаренной ясновидѣніемъ; въ глуши Бретани, она была только отшельницей, надѣленной красотой, геніемъ и несчастіемъ.

Первое дуновеніе музы.

Жизнь, которую мы съ Люсилью вели въ Комбурѣ, усиливала восторженное настроеніе, свойственное нашему возрасту и нашимъ характерамъ. Главнѣйшимъ развлеченіемъ нашимъ было — гулять вдвоемъ въ Гран-Мэли, весной по ковру барвинковъ, осенью — по ложу изъ сухихъ листьевъ, зимой по снѣговому насту, разрисованному слѣдами птицъ, бѣлокъ и горностаевъ. Юные какъ барвинки, грустные какъ осенніе листья, чистые, какъ первый снѣгъ — мы гармонировали съ мѣстами нашихъ удовольствій.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ, Люсиль, вслушавшись, съ какимъ восторгомъ говорилъ я объ уединеніи, сказала Мнѣ: «Тебѣ бы надо было все это описать». Съ этимъ словомъ я почуялъ присутствіе Музы; божественное дыханіе повѣяло на меня. Я началъ лепетать стихи, какъ-будто то былъ мой природный языкъ; и день и ночь воспѣвалъ я предметы своихъ радостей, т. е. лѣса и долины; написалъ много маленькихъ идиллій, или картинъ природы^[1]. Я долго писалъ стихами прежде, нежели началъ писать прозой: фонтанъ утверждалъ, что мнѣ дано было двѣ лиры.

Этотъ талантъ, который сулила мнѣ дружба, былъ ли когда-нибудь назначенъ для меня? Мало ли чего ждалъ я и не дождался! Въ Агамемнонѣ Эсхила невольникъ поставленъ, стражемъ на верху аргосскаго дворца; глаза его хотятъ завидѣть условный знакъ возвращенія кораблей; онъ поетъ, чтобъ облегчить тяжелый срокъ бдѣнія; по часы бѣгутъ звѣзды закатываются; свѣточъ не блещетъ въ дали. А когда, чрезъ многія годы, запоздалый свѣтъ мелькнулъ на волнахъ, невольникъ уже сгорбился подъ тяжестію лѣтъ; на долю его остались только несчастія; и хоръ говорить ему, что "старикъ — тѣнь, блуждающая при дневномъ свѣтѣ. Onar emerophanton alainei.

Рукопись Люсили.

Подъ вліяніемъ первыхъ чаръ вдохновенія, я предложилъ Люсили подражать мнѣ. Мы проводили цѣлые дни во взаимныхъ совѣщаніяхъ, сообщая другъ другу, кто что сдѣлалъ, кто что думалъ сдѣлать. Мы предпринимали сочиненія сообща; водимые собственнымъ инстинктомъ, мы провели самыя лучшія и самыя грустныя мѣста о жизни изъ Іова и Лукреція; такъ, во-первыхъ — Taedet animam meam vitae meae; потомъ Homo natus dè miliere; далѣе — Turn porro puer, ut soevis projectus ab undis navita, и пр. Мысли Люсили были ne что, иное, какъ чувствованія; онѣ съ трудомъ изливались изъ ея души; но если только удавалось ей выразить ихъ, — выходило что-то чудно-высокое. Послѣ нея осталось страницъ тридцать рукописи. Невозможно читать ихъ безъ глубокаго сердечнаго смущенія. Изящество, нѣтъ, мечтательность и страстная чувствительность, которыми полны эти страницы, представляютъ сочетаніе двухъ геніевъ — греческаго и германскаго.

Аврора.

«Какое кроткое сіяніе озарило востокъ! не юная ли Аврора полуоткрыла міру свои прекрасные, отягощенные дремотной истомой глаза? Спѣши, прелестная богиня! покинь брачное ложе, надѣнь свою пурпурную ризу; пусть мягкій поясъ обовьетъ твой станъ; пусть ни какая обувь не стѣснитъ твоихъ ногъ, ни одно украшеніе не оскорбитъ прекрасныхъ рукъ, созданныхъ для того, чтобъ растворять двери дня! Но ты уже возникла надъ тѣнистымъ холмомъ. Твои золотистые волосы влажными кудрями падаютъ на блѣдно-розовую шею; изъ устъ твоихъ излетаетъ чистое, ароматное дыханіе. Нѣжнѣе божество, вся природа улыбается при твоемъ появленіи, только ты проливаешь слезы, и цвѣты родятся.»

Къ лунѣ.

«Дѣвственная богиня! богиня такая чистая, что даже розы стыдливости не мѣшаются съ твоимъ нѣжнымъ сіяніемъ, тебѣ хочу я повѣрить мои чувства. Мнѣ, какъ и тебѣ, нечего краснѣть за свое сердце. Но иногда воспоминаніе о слѣпомъ и неправедномъ судѣ людскомъ нагоняетъ тучи на мое, какъ и на твое чело. Заблужденія и бѣды здѣшняго міра, какъ и ты, наводятъ на меня грустное раздумье. Но ты счастливѣе меня, жилица неба, — ты всегда одинаково-ясная; бури и грозы, несущіяся съ нашей земли, скользятъ по твоему спокойному диску. Богиня, милая моей печали! пролей свой холодный покой въ мою душу!»

Невинность.

«Дочь неба, милая невинность! еслибъ я осмѣлилась испытать свои слабыя силы въ изображеніи твоего образа, я бы сказала, что ты замѣняешь добродѣтель въ пору дѣтства, мудрость — весною жизни, красоту — въ старости, счастіе въ несчастіи; что ты, чуждая нашихъ заблужденій, проливаешь только чистыя слезы; что въ улыбкѣ твоей все небесное и ничего земнаго. Прекрасная невинность!… но что это? опасности тебя окружаютъ, зависть кажетъ тебѣ свой ликъ! Содрогнешься ли ты, скромная невинность? попытаешься ли укрыться отъ грозящей бѣды? Нѣтъ, я вижу тебя, безмятежную, задремавшую, опершись головой на алтарь.»

Мой братъ иногда удѣлялъ по нѣскольку минутъ комбурскимъ пустынникамъ; онъ обыкновенно привозилъ съ собой молодаго совѣтника бретанскаго парламента, г. де-Мальфилатра, двоюроднаго брата несчастнаго поэта, носившаго это имя. Я полагаю, что Люсиль, сама того не зная, почувствовала тайную страсть къ другу моего брата, и что эта подавленная страсть лежала въ основаніи ея меланхоліи. Впрочемъ, у ней, насколько не гордой, была манія Руссо: ей казалось, что всѣ противъ нея въ заговорѣ. Она пріѣхала въ Парижъ въ 1789 г., вмѣстѣ съ сестрой Юліей, съ той самой, потерю которой оплакала съ нѣжностію, запечатлѣнною высокимъ чувствомъ. Ей удивлялись всѣ, кто только зналъ ее, начиная съ Малэрба до Шамфора; она была посажена въ революціонныя подземелья въ Рсннѣ и едва не заключена въ комбурскій замокъ, служившій во время терроризма тюрьмою. По освобожденіи изъ тюрьмы, она вышла замужъ за г. де-Бада, но черезъ годъ овдовѣла.

Возвратившись изъ эмиграціи, я снова увидѣлся съ подругой моего дѣтства: я разскажу, какимъ образомъ она исчезла, когда Богу угодно было посѣтить меня скорбью.

Волчья-Долина, ноябрь 1817.

Послѣднія строки, писанныя въ Волчьей-Долинѣ. — Открытіе таинства моей жизни.

Вотъ послѣднія строки, которыя я, воротясь изъ Монбуассье, пишу въ моей пустынькѣ: должно оставить ее, всю полную прекрасныхъ молодыхъ дѣтей, которыя уже начинали закрывать и осѣнять отца своими тѣсными рядами. Мнѣ не видать больше магноліи, которая обѣщала свой цвѣтъ для могилы моей Флоридіанки; не видать больше іерусалимской сосны и ливанскаго кедра, посвященныхъ памяти Іеронима; гренадскаго лавра, греческаго платана, армориканскаго дуба, — подъ которыми я изобразилъ Бланку, воспѣлъ Кимодокію, создалъ Велледу. Эти деревья родились и росли вмѣстѣ съ моими мечтаніями; они были мнѣ Гамадріадами. Скоро перейдутъ они имъ другія руки: такъ же ли будетъ любить ихъ новый хозяинъ, какъ я любилъ? Онъ, можетъ-быть, забросить ихъ и они погибнуть; можетъ-быть, онъ вырубитъ ихъ: мнѣ не суждено ничего сохранять на землѣ, Прощаясь съ ольнейскимъ лѣсомъ, я вспомнилъ, какъ прощался съ комбурскимъ лѣсомъ: всѣ дни моей жизни — дни прощальные.

Склонность къ поэзіи, вдохнутая въ меня Люсилью, была масломъ, брошеннымъ въ огонь. Чувствованія запылали во мнѣ съ новою силою; въ умѣ моемъ мелькнула суетная мысль объ извѣстности; я увѣровалъ на минуту въ свои талантъ, но скоро, возвратясь въ справедливой неувѣренности въ самомъ-себѣ, усомнился въ этомъ, талантѣ, какъ и всегда въ немъ сомнѣвался. Мнѣ стало казаться, что труды мои — неудачныя попытки, что Люсиль пробудила во мнѣ несчастную страсть: я пересталъ писать и началъ оплакивать свою будущую славу, какъ, иной оплакивалъ бы славу минувшую.

Возвратившись къ прежней праздности, я сильнѣй почувствовалъ, что чего-jo недостаетъ моей молодости: я сталъ тайной для самого себя; не могъ видѣть женщину безъ внутренняго волненія; краснѣлъ, когда она со мной заговаривала. Моя робость, вообще чрезвычайная, съ женщиной доходила до того, что, оставаясь съ ней, наединѣ, я терпѣлъ такое страданіе, которому радъ былъ предпочесть всякое другое; но какъ только она удалялась, я стремился къ пей всею силою моихъ желаній. Описанія, вычитанныя мною у Виргилія, Тибулла и Массильойна, живо представлялись въ моей памяти; но образы матушки и сестры, чистотой своей, заслоняли все; и густѣли покровы, которые природа пыталась приподнять. Любовь сыновная и любовь братская вводили меня въ заблужденіе насчетъ другой, менѣе безкорыстной любви. Еслибы тогда окружили меня самыми прелестнѣйшими невольницами сераля, я бы не зналъ, чего отъ нихъ требовать: случай открылъ мнѣ глаза.

Одинъ нашъ сосѣдъ по имѣнію пріѣхалъ въ замокъ на нѣсколько дней, вмѣстѣ съ своей очень хорошенькой женой. Не помню что-то случилось на улицъ деревни; всѣ побѣжали къ одному изъ оконъ большой залы смотрѣть. Я подбѣжалъ первый, за мной — хорошенькая гостья; я хотѣлъ уступить ей мѣсто и повернулся къ ней лицомъ; она невольно заградила мнѣ дорогу и прижала меня собой къ окну. Что потомъ происходило вокругъ меня, я ничего не знаю.

Съ этой минуты, я смутно постигъ, что любить и быть любимымъ такой любовью, какая мнѣ была еще незнакома, должно быть высшимъ блаженствомъ. Если бъ я поступилъ, какъ поступаютъ другіе, то скоро узналъ бы и муки и наслажденія страсти, зародышъ которой носилъ въ себѣ; но все принимало во мнѣ характеръ необыкновенный. Мое горячее воображеніе, робость и уединеніе заставили меня, вмѣсто того, чтобы броситься во внѣшнюю жизнь, сосредоточиться въ самомъ-себѣ; за недостаткомъ предмета существеннаго, я вызвалъ, силою своихъ неопредѣленныхъ желаній, призракъ, который не оставлялъ меня ни на минуту. Не знаю, есть ли въ исторіи человѣческаго сердца другой подобный примѣръ.

Призракъ любви.

Я создалъ себѣ идеалъ женщины изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ зналъ: у нея были ростъ, волосы и улыбка той незнакомки, которая тогда прижала меня къ своей груди; я далъ ей глаза одной деревенской дѣвочки, свѣжесть лица — другой. Портреты знаменитыхъ женщинъ временъ Франциска І-го, Генриха IV и Лудовика XIV, украшавшіе нашу залу, доставили мнѣ другія черты.

Эта очаровательница невидимо слѣдовала за мною всюду; я говорилъ съ ней, какъ съ дѣйствительнымъ существомъ; она измѣнялась по произволу моей мечты: Афродита, безъ покрывала; Діаца, облеченная лазурью а росой; Талія, съ смѣющейся маской; Геба, съ чашей юности, — она часто превращалась въ фею, подчинявшею мнѣ природу. Я исправлялъ мою картину безпрестанно; отнималъ у моей красавицы одну прелесть, чтобъ замѣнить ее другою; измѣнялъ также и ея наряды; бралъ ихъ изъ всѣхъ странъ, изъ всѣхъ вѣковъ, изъ всѣхъ искусствъ. Потомъ, достигнувъ лучшаго, я снова дробилъ рисунокъ и раскидывалъ краски; моя единственная женщина превращалась въ множество женщинъ, въ которыхъ я отдѣльно обожалъ красоты, которымъ прежде поклонялся въ цѣломъ.

Пигмаліонъ былъ не такъ влюбленъ въ свою статую, какъ я въ свой идеалъ; меня затрудняла мысль — какъ понравиться этому идеалу: Не признавая въ себѣ ничего, за что можно любить человѣка, я щедро надѣлялъ себя тѣмъ, чего во мнѣ недоставало. Я ѣздилъ верхомъ, какъ Касторъ и Поллуксъ; игралъ на лирѣ, какъ Аполлонъ; Марсъ владѣлъ оружіемъ не такъ, сильно и ловко, какъ я дѣлалъ себя героемъ романа или исторіи, сколько вымышленныхъ приключеній громоздилъ я въ своихъ вымыслахъ! Тѣни дочерей Морвена, султанши Багдада и Гренады, владѣтельницы древнихъ замковъ; купальни, благовонія, танцы, азіатскія наслажденія, — все дѣлалось моею собственностью по мановенію волшебнаго жезла.

Вотъ идетъ молодая царица, въ брильянтахъ и цвѣтахъ (это все моя Сильфидз); она ищетъ меня въ полночный часъ, въ померанцовомъ саду, въ галереяхъ дворца, омываемаго морскими волнами, на благоуханномъ берегу Неаполя или Мессины, подъ небомъ любви, чрезъ которое. проникаетъ свѣтъ звѣзды Эндиміона; она приближается, оживленная статуя Праксителя, среди неподвижныхъ статуй, блѣдныхъ картинъ и молчаливыхъ фресковъ, обѣленныхъ луннымъ свѣтомъ: легкій шелестъ ея шаговъ по мраморной мозаикѣ мѣшается съ безчувственнымъ ропотомъ морскихъ волнъ. Я падаю на колѣни; шелковыя волны, упавъ изъ-подъ діадемы, ласкаютъ мое чело, когда она наклоняетъ надомной свою шестнадцатилѣтнюю головку, и руки ея опираются на мою трепещущую грудь.

Когда я пробуждался отъ этихъ грезъ и снова становился бѣднымъ, ничтожнымъ, безвѣстнымъ Бретонцемъ, безъ славы, безъ красоты, безъ талантовъ; человѣкомъ, который не привлекалъ ничьихъ взоровъ, которому суждено прожить безъ громкаго имени, котораго никогда не полюбитъ ни одна женщина, — отчаяніе овладѣвало мною: я не смѣлъ поднять глазъ на блистательный, неразлучный со мной образъ.

Два года въ бреду. — Занятія и химеры.

Этотъ бредъ продолжался цѣлые два года, въ-теченіе которыхъ восторженность души моей дошла до крайняго предѣла. Прежде, я говорилъ мало, теперь совсѣмъ не говорилъ; прежде еще сколько-нибудь учился, теперь совсѣмъ бросилъ книги; моя склонность къ уединенію удвоилась. У меня были всѣ признаки сильной страсти: глаза мои впали; я худѣлъ, томился безсонницей, былъ разсѣянъ, грустенъ, горячъ, нелюдимъ. Я велъ жизнь дикую, странную, безумную и, въ то же время, полную грезъ.

На Сѣверъ отъ замка шла степь, усѣянная друидскими камнями: при закатѣ солнца, я уходилъ туда и садился на одинъ изъ камней. Позлащенныя верхушки рощь, озаренная блескомъ земля, вечерняя звѣзда, сверкавшая между розовыхъ облаковъ, наводили на меня мои грезы: мнѣ хотѣлось наслаждаться этой картиной вмѣстѣ съ идеальнымъ предметомъ моихъ желаній. Я мысленно слѣдилъ за дневнымъ свѣтиломъ; поручалъ ему вести мою красавицу, чтобъ съ нимъ явилась она, лучезарная, на благоговѣйный восторгъ всему міру. Вечерній вѣтерокъ, сорвавшій раскинутую по травѣ паутину, полевой жаворонокъ, сѣвшій на камень, — напоминали мнѣ существенность: съ стѣсненнымъ сердцемъ и унылымъ лицомъ отправлялся я въ замокъ.

Въ лѣтнія грозы, я всходилъ на большую западную башню. Удары грома, раскатывавшіеся грохотомъ подъ крышею замка; дождевой ливень, съ шумомъ хлеставшій въ пирамидальныя кровли башень; молніи, бороздившія тучи и озарявшія электрическимъ свѣтомъ мѣдные флюгера, — пробуждали во мнѣ энтузіазмъ: какъ Исманъ на твердыняхъ Іерусалима, я звалъ къ себѣ молнію; я надѣялся, что она принесетъ мнѣ Армиду.

Въ ясную погоду — я пробирался чрезъ Гран-Мэль, вокругъ которой лежали луга, раздѣленные изгородями, усаженными ивами. Я помѣщался на одной изъ этихъ изъ, какъ въ гнѣздѣ, и, уединившись такимъ образомъ между небомъ и землей, проводилъ цѣлые часы съ птицами; моя нимфа была подлѣ меня. Съ нею же наслаждался я и красотой весеннихъ ночей, полныхъ свѣжестью росы, стопами соловья, шелестомъ вѣтерковъ.

Въ иную пору — я уводилъ, то по заброшенной дорогѣ, то вдоль ручья, убраннаго водяными растеніями; я пытался разслушать, что шумѣло въ пустыхъ захолустьяхъ; прислушивался къ каждому дереву; я воображалъ, что слышу, какъ лунное сіяніе поетъ въ лѣсу: мнѣ хотѣлось повторить себѣ эти удовольствія, и слова замирали у меня на устахъ. Не знаю, какимъ-образомъ я опять находилъ мою богиню въ извѣстномъ голосѣ, въ звенящемъ дрожаніи струнъ арфы, въ мягкихъ или текучихъ звукахъ рога или гармоники. Слишкомъ-долго было бы разсказывать про всѣ чудныя путешествія, которыя совершилъ я съ моимъ цвѣткомъ любви; какъ, рука въ руку, обходили мы славныя развалины — Венеціи, Рима, Аѳинъ, Іерусалима, Мемфиса, Карѳагена; какъ переносились мы черезъ моря; какъ просили счастія у пальмъ Отаити, у благовонныхъ рощь Амбоины и Тидора; какъ ходили мы на вершину Гималая будить утреннюю зорю; какъ спускались по теченію священныхъ рѣкъ, омывающихъ своими широкими волнами золотоглавыя пагоды; какъ засыпали на берегу Ганга, когда птица бенгали, сидя на мачтѣ бамбуковой лодки, пѣла свою индійскую баркароллу.

Ни земля, ни небо уже не существовали для меня; послѣднее особенно было забыто мною; но если я не обращался къ нему съ моленіями, оно слышало голосъ моей тайной скорби; потому-что я страдалъ, а страданія молятся.

Мои осеннія радости.

Чѣмъ печальнѣе было время года, тѣмъ оно больше гармонировало со мной: ненастная пора, дѣлая сообщенія затруднительнѣе, уединяетъ деревенскихъ жителей: имъ становится лучше въ человѣческихъ жилищахъ.

Нравственный смыслъ заключенъ въ картинахъ осени: листья, облетающіе какъ наши годы; цвѣты, вянущіе какъ часы жизни; облака, убѣгающія какъ обманы воображенія; свѣтъ, ослабѣвающій какъ разумъ; солнце, холодѣющее какъ любовь; рѣки, застывающія какъ жизнь, — во всемъ этомъ есть тайное соотношеніе съ нашей судьбой. Съ невыразимой радостью видѣлъ я, какъ приближалась ненастная пора, какъ пролетали лебеди и дикіе голуби, какъ слетались стаи воронъ на лугу передъ прудомъ, или усаживались на ночь по вершинамъ самыхъ высокихъ дубовъ въ Гран-Мэли. Вечеромъ, когда поднимался синеватый паръ надъ лѣсомъ и вѣтеръ жалобно завывалъ, пробираясь въ посохшихъ мхахъ, — во мнѣ съ полною силою пробуждались мои природныя влеченія. Встрѣчая какого-нибудь земледѣльца на вспаханномъ пару, я останавливался смотрѣть на этого человѣка, прозябающаго въ тѣни колосьевъ, между которыми и онъ будетъ пожатъ и убранъ, — на этого человѣка, который, переворачивая, сошникомъ плуга землю собственной могилы, мѣшаетъ свой горячій потъ съ холоднымъ осеннимъ дождемъ, взрываетъ, борозду, которой суждено пережить его. А что при этомъ дѣлалъ мой прекрасный демонъ? Она, своей волшебной силой, переносила меня на берега Нила и показывала мнѣ египетскую пирамиду, засыпанную пескомъ, какъ нѣкогда армориканская борозда заростетъ верескомъ: я приходилъ въ восторгъ, помѣщая вымыслы своего счастія внѣ круга человѣческой существенности.

По вечерамъ я ходилъ на прудъ, садился въ лодку и плавалъ одинъ между тростникомъ, и широкими, поднимающимися на водѣ листьями лапушника. Тамъ толпились ласточки, готовыя покинуть нашъ край: Тавернье, когда былъ ребенкомъ, не съ такимъ вниманіемъ слушалъ разсказъ путешественника, какъ я этихъ ласточекъ. онѣ играли надъ водой при солнечномъ закатѣ, гонялись за мошками, всѣ разомъ взвивались на воздухъ, какъ-будто пытая свои крылья; бились на поверхности озера; потомъ садились на тростники, которые чуть-чуть гнулись подъ ними, и по которымъ разносилось ихъ нестройное чириканье.

Чародѣйство.

Ночь сходила на землю; тростники колыхали ниву своихъ закругленныхъ и острыхъ верхушекъ; между ними молча таился птичій караванъ-водяныя курочки, чирки, рыболовы, кулики; озеро плескалось въ берега; величавые голоса осени поднимались изъ болотъ и лѣсовъ: я втаскивалъ лодку на берегъ и возвращался въ замокъ. Било десять часовъ. Какъ только удалялся я въ свою комнату, тотчасъ открывалъ окна, устремлялъ глаза на небо и начиналъ чародѣйствовать. Я поднимался съ моей волшебницей на облака и, завернувшись въ ея волосы и покровы, несся, по волѣ бури, качать верхушки лѣсовъ, колебать вершины горъ, взметать вихремъ поверхность морей, Я погружался въ, пространство; я низлеталъ отъ облаковъ до дверей, бездны, и міры подчинялись и служили любви моей. Среди бушующихъ стихій, я въ упоеніи сочетавалъ мысль объ опасности съ мыслью о блаженствѣ. Въ дыханіи сѣвернаго вѣтра вѣяли мнѣ сладострастные вздохи; шумъ дождя манилъ меня ко сну на грудь женщины. Рѣчи, которыя шепталъ я этой женщинѣ, пробудили бы чувство въ самой старости, согрѣли бы гробовой мраморъ. Ничего невѣдающая, все знающая, и дѣвственница и любовница, невинная и падшая, очаровательница, чрезъ которую постигло меня мое безуміе, — была соединеніемъ тайны и страсти: я ставилъ ее на алтарь И поклонялся ей. Гордая мысль — быть любимымъ ею, еще болѣе усилила мою любовь. Шла ли она? — я падалъ ницъ, чтобы быть попрану ея ногами, или стереть слѣдъ этихъ ногъ. Я приходилъ въ волненіе отъ ея улыбки, дрожалъ при звукѣ ея голоса, трепеталъ желаніемъ, когда прикасался къ тому, къ чему она касалась. Воздухъ, излетавшій изъ ея влажныхъ устъ, проникалъ въ мозгъ костей моихъ, лился вмѣсто крови у меня по жиламъ. Одинъ ея взглядъ заставилъ бы меня летѣть на "край свѣта; какой пустыней не удовлетворился бы я съ нею! Подлѣ нея я въ львиной пещерѣ былъ бы какъ во дворцѣ, и мильйоны вѣковъ не истощили бы огня, который горѣлъ во мнѣ.

Къ этой безумной страсти примѣшалось еще нравственное идолопоклонничество: по другой прихоти моего воображенія, эта Фринея, сжимавшая меня въ своихъ объятіяхъ, была, также моя слава и гордость. Добродѣтель, совершившая свои благороднѣйшія жертвы; геній, обрѣтшій вѣковую идею, — едва только дадутъ понятіе объ этомъ особенномъ родѣ счастія. Я вдругъ; разомъ, находилъ въ своемъ чудесномъ созданіи и упоеніе чувствъ, и душевное наслажденіе. Подавленный, какъ-бы поглощенный этимъ двойственнымъ блаженствомъ, я уже не зналъ, какое мое истинное существованіе; я былъ и человѣкъ и нечеловѣкъ; я становился облакомъ, вѣтромъ, звукомъ; я былъ — чистый духъ, воздушное существо, воспѣвавшее выспренное блаженство. Я отторгся отъ собственной природы, чтобъ слиться съ порожденіемъ моихъ желаній, чтобы преобразиться въ ней, чтобы тѣснѣй сблизиться съ красотой, чтобы быть въ одно и то же время — страстью внушенной И внушившей, и любовью и предметомъ любви.

И вдругъ, въ порывѣ безумія, я бросался на постель, метался по ней въ мучительной тоскѣ, обливалъ ее жгучими слезами, и никто не видалъ этихъ слезъ, и лились онѣ, жалкія, за ничто!

Попытка.

Наконецъ — у меня не было силъ оставаться въ башнѣ, я спускался въ потьмахъ; тайкомъ, какъ убійца, отворялъ дверь на крыльцо и уходилъ бродить по лѣсу.

Я ходилъ на удачу, гдѣ ни попало; съ судорожнымъ движеніемъ рукъ обнималъ вѣтеръ, который ускользалъ отъ меня, какъ ускользала тѣнь, предметъ моихъ преслѣдованій, наконецъ — прислонялся къ буковому пню, смотрѣлъ на вороновъ, которые, заслышавъ меня, перелетали съ одного дерева на другое, или на луну, плывшую по обнаженномъ верхушкамъ деревъ: тогда хотѣлось мнѣ переселиться туда, въ этотъ мертвый міръ, изъ. котораго лился блѣдный, гробовой свѣтъ. Я ге чувствовалъ ни холода, ни сырости ночи; даже ледяное дыханіе пред-разсвѣтнаго вѣтра не оторвало бы меня отъ моихъ мыслей, еслибы въ этотъ часъ не раздавался деревенскій колоколъ.

Въ бб дыней части бретанскихъ деревень имѣютъ обыкновеніе на разсвѣтѣ звонить по усопшихъ. Этотъ звонъ, состоящій изъ трехъ повторяющихся нотъ, выходитъ какимъ-то монотоннымъ, унылымъ и простымъ напѣвомъ. Ничто не могло быть, такъ свойственно моей больной, изъязвленной душѣ, какъ снова почувствовать всѣ муки существованія при звукѣ колокола, возвѣщавшаго конецъ ихъ. Я представлялъ себѣ пастуха, испустившаго духъ въ своей безвѣстной хижинѣ и потомъ снесеннаго на такое же безвѣстное кладбище. Зачѣмъ онъ являлся на землѣ? и зачѣмъ я самъ въ этомъ мірѣ? Вѣдь надо же мнѣ будетъ наконецъ кончить путь, — такъ не лучше ли отправиться при свѣжемъ дыханіи утра и скорѣй прійдти къ цѣли, нежели изнемочь подъ тяжестью и зноемъ дня, Румянцемъ желанія загоралось мое лицо; мысль о небытіи обхватывала мнѣ сердце, какъ нечаянная радость. Въ пору моихъ юношескихъ заблужденій, я часто желалъ но переживать счастія: въ первомъ успѣхѣ уже заключалась такая степень блаженства, которая заставляла меня жаждать уничтоженія.

Все больше и больше привязывался я къ моему призраку, и, не имѣя возможности наслаждаться тѣмъ, что не существовало, былъ похожъ на тѣхъ увѣчныхъ, которые мечтаютъ о блаженствѣ, для нихъ неистощимомъ, и создаютъ себѣ сновидѣніе съ наслажденіями, равными адскимъ мукамъ. Впрочемъ, я предчувствовалъ ожидавшее меня въ будущемъ горе; изобрѣтательный на небывалыя страданія, я впадалъ въ двѣ крайности отчаянія: иногда признавалъ себя существомъ ничтожнымъ, неспособнымъ возвыситься надъ житейской пошлостью, а въ иныя минуты какъ-будто чувствовалъ въ себѣ качества, которыя никогда не будутъ оцѣнены. Тайный инстинктъ говорилъ мнѣ, что, вступая въ свѣтъ, я вовсе не найду въ немъ того, чего искалъ.

Все питало во мнѣ горечь недовольства. Люсиль была несчастлива; матушка меня не утѣшала; видъ отца внушалъ мнѣ страхъ къ жизни. Угрюмость его усиливалась съ лѣтами; подъ рукой старости, душа его черствѣла вмѣстѣ съ тѣломъ. Онъ безпрестанно за мной подсматривалъ, для того, чтобъ бранить меня. Когда я возвращался съ моихъ дикихъ прогулокъ и видѣлъ батюшку сидящаго на крыльцѣ — мнѣ лучше хотѣлось, чтобъ меня убили, нежели заставили идти въ замокъ. Впрочемъ, не идти въ замокъ значило только отсрочить муку; къ ужину мнѣ непремѣнно должно было явиться; совершенно смущенный, садился я на край стула; лицо мое было избито дождемъ, волосы растрепаны. Подъ вліяніемъ отцовскихъ глазъ, я сидѣлъ неподвижцо и потъ проступалъ у меня на лбу: послѣдній лучъ разсудка улеталъ отъ меня.

Теперь дошелъ я до той минуты, гдѣ нужно мнѣ имѣть нѣкоторую силу, чтобъ исповѣдать свою слабость. Человѣкъ, посягающій на собственную жизнь, обнаруживаетъ не силу души, а изнеможеніе.

У меня было охотничье ружье, курокъ котораго, попортившійся этъ времени, часто спускался самъ собой. Я зарядилъ это ружье треля пулями; ушелъ съ нимъ въ самое уединенное мѣсто Гран-Мэли; тамъ — взвелъ курокъ, наставилъ дуло себѣ въ ротъ и стукнулъ прикладомъ объ землю. Нѣсколько разъ повторялъ я попытку: ружье не выстрѣлило. Появленіе караульщика остановило мою рѣшимость. Фаталистъ нехотя, и самъ того не зная, я подумалъ, что еще не пришелъ мой часъ, и отложилъ исполненіе замысла до другаго раза. Еслибъ я застрѣлился, то все, чѣмъ я былъ, погреблось бы вмѣстѣ со мною; никто не зналъ бы ни слова изъ исторіи, приведшей меня къ роковому концу; я умножилъ бы собой толпу безъименныхъ несчастливцевъ; не оставилъ бы я за собой слѣда моихъ печалей, какъ раненный оставляетъ за собой слѣдъ собственной крови.

Тотъ, кого приведутъ въ волненіе эти страницы, кто покусится подражать этому сумасбродству, кто полюбитъ мою память за этотъ пустой бредъ, тотъ долженъ вспомнить, что онъ слышитъ не что иное, какъ голосъ мертвеца. Будущій незнаемый мною читатель! Уже все миновало: отъ меня осталось только то, что я есмь въ рукѣ судившаго меня живаго Бога.

Болѣзнь. — Я боюсь и отказываюсь идти въ духовное званіе. — Проектъ поp3;здки въ Индію.

Болѣзнь, плодъ этой безпорядочной жизни, положила конецъ страданіямъ, отъ которыхъ родились мой первыя поэтическія вдохновенія и первые порывы страстей. Это страсти, измучившія мнѣ душу, эти страсти, еще неясныя, были подобны морскимъ вѣтрамъ, дующимъ со всѣхъ точекъ горизонта; неопытный кормчій, я не зналъ, какъ поставить парусъ при такомъ неопредѣленномъ вѣтрѣ. У меня вздулась грудь и обнаружилась лихорадка; послали въ Базушь, деревеньку, лежавшую въ пяти или шести лье отъ Комбура, за однимъ превосходнымъ врачемъ, Шефтелемъ, сынъ котораго участвовалъ въ дѣлѣ маркиза де ла-Руэри^[2]. Онъ осмотрѣлъ меня внимательно, прописалъ лекарства и сказалъ, что всего нужнѣй отвлечь меня отъ моего образа жизни.

Шесть недѣль я былъ въ опасности. Однажды утромъ, матушка пришла ко мнѣ, сѣла на край постели и сказала: «Тебѣ пора рѣшиться; братъ твой можетъ выхлопотать для тебя бенефицію; но прежде вступленія въ семинарію ты долженъ хорошенько подумать, потому-что хоть я желаю, чтобъ ты поступилъ въ духовное званіе, но мнѣ пріятнѣе будетъ видѣть тебя свѣтскимъ человѣкомъ, нежели недостойнымъ служителемъ церкви».

Потому, что говорилъ я выше, читатель можетъ судить, кстати ли было предложеніе моей набожной матушки. Въ важнѣйшихъ событіяхъ моей жизни, я всегда вдругъ узнавалъ, чего долженъ былъ избѣгать; — чувство чести движетъ мною. Въ санѣ аббата — я показался себѣ смѣшнымъ; въ санѣ епископа… величіе первосвященника внушало мнѣ почтеніе, и я съ благоговѣніемъ отступалъ предъ алтаремъ. Облеченный этимъ саномъ, буду ли я употреблять надъ собой усилія, чтобъ достигнуть добродѣтелей; или удовольствуюсь тѣмъ, что скрою отъ всѣхъ свои пороки?. Для перваго — я чувствовалъ себя слишкомъ-слабымъ, для втораго — слишкомъ-чистосердечнымъ. Кто считаетъ меня лицемѣромъ и честолюбцемъ, тотъ меня мало знаетъ: я никогда не пользовался успѣхами въ свѣтѣ, именно потому-что мнѣ не достаетъ страсти и порока, честолюбія и лицемѣрія. Первое, еслибъ родилось во мнѣ, то не иначе, какъ отъ уязвленнаго самолюбія: я могъ бы иногда пожелать быть королевскимъ министромъ, для того только, чтобъ посмѣяться надъ своими врагами; по на другой же день съ радостію оставилъ бы свой министерскій портфель.

Итакъ, я сказалъ матушкѣ, что не чувствую въ себѣ полнаго призванія къ духовному сану. Въ другой разъ измѣнилъ я свой планъ; прежде не захотѣлъ быть морякомъ, теперь не хотѣлъ-быть священникомъ. Оставалась военная служба; — она мнѣ правилась; но какъ перенести утрату моей независимости? Мнѣ пришла въ голову нелѣпая мысль: скажу, что хочу ѣхать въ Канаду расчищать лѣса, или въ Индію искать службы въ войскахъ тамошнихъ правителей.

Во всякомъ человѣкѣ есть какое-нибудь противорѣчіе; однимъ изъ такихъ противорѣчій въ отцѣ моемъ было то, что его, благоразумнаго во всѣхъ другихъ случаяхъ, неслишкомъ поражали смѣлые, наудачу составленные планы. Онъ ворчалъ на матушку за то, что я увертываюсь отъ выбора каррьеры; по согласился на мою поѣздку въ Индію. Меня послали въ Сен-Мало: тамъ снаряжалось судно въ Пондишери.

Минутное пребываніе въ годномъ городѣ. — Воспоминаніе о Вилльневъ и о скорбяхъ моего дѣтства. — Меня снова зовутъ въ Комбуръ. — Послѣднее свиданіе съ отцомъ. — Поступленіе на службу. — Прощаніе съ Комбуромъ.

Прошло два мѣсяца: я пріѣхалъ одинъ на мой родной островъ; Вилльневъ незадолго до того умерла; я пошелъ поплакать у бѣдной, опустѣвшей постели, гдѣ испустила она послѣднее дыханіе, и нашелъ тамъ сплетенную изъ ивовыхъ прутьевъ тележку, въ которой учился я стоять на сей печальной планетѣ. Мнѣ представилась моя старая нянька, вперившая съ своего ложа слабый взоръ на эту катающуюся на колесикахъ корзинку: этотъ памятникъ первыхъ минутъ моей жизни рядомъ съ памятникомъ послѣднихъ минутъ моей второй матери; мысль о теплыхъ молитвахъ, съ которыми добрая Вилльневъ, покидая землю, обращалась къ небу за счастіе, своего питомца; это доказательство преданности, такой постоянной, безкорыстной и чистой, — сдавили мнѣ сердце умиленіемъ, грустью и благодарностью.

И ничего не. осталось въ Сен-Мало отъ моего прошедшаго: въ гавани напрасно искалъ я судовъ, веревками которымъ, бывало, игралъ, — они отплыли или уже были разломаны; домъ, гдѣ я родился, быль превращенъ въ трактиръ. Я почти касался своей колыбели и не нанаходилъ ни одного знакомаго лица. Я сталъ чуждъ мѣстамъ своего дѣтства; встрѣчавшіе, меня спрашивали, кто я такой, и все потому только, что голова моя поднялась на нѣсколько линій надъ землей, къ которой снова наклонится чрезъ немногіе годы. Какъ быстро и какъ часто мѣняются у насъ жизнь и мечты! Друзья насъ покидаютъ, другіе имъ наслѣдуютъ; мѣняются и связи наши: всегда найдется такое время, когда у насъ не было ничего, что есть; и такое, когда нѣтъ ничего, что прежде было. У человѣка не все одна и та же жизнь; у него ихъ много, сходящихся конецъ съ концомъ; и то — его несчастіе.

Теперь — одинъ, безъ товарища, осматривалъ я то мѣсто, гдѣ возвышались, мои песочные замки, campos ubi Troja fuit. Я ходилъ по пустынному морскому берегу. Отмели, оставленныя приливомъ, казались мнѣ подобіемъ той, пустоты, которую призраки воображенія, улетая, оставляютъ вокругъ насъ. Мой соотечественникъ Абеларъ, назадъ тому восемь-сотъ лѣтъ, смотрѣлъ, какъ я, на эти волны, вспоминая о своей Элоизѣ; какъ я, видѣлъ онъ убѣгающіе корабли (ad horizontis undas), и его слухъ, такъ же, какъ мой, лелѣяли однозвучные напѣвы моря. Я подходилъ къ самому прибою волнъ, предавшись роковымъ грезамъ, которыя вынесъ изъ комбурскаго лѣса. Мысъ, называемый Лавардъ, служилъ предѣломъ моей прогулки: проникнутый горькими мыслями, сѣлъ я на оконечности мыса и вспомнилъ, что вотъ эти самыя Скалы укрывали меня въ мои дѣтскіе годы; здѣсь, бывало, въ праздничные дни, глоталъ я слезы, а товарищи мои не помнили себя отъ радости. И теперь, казалось, не былъ я ни больше любимъ, ни больше счастливъ. Скоро предстояло мнѣ покинуть родину за тѣмъ, чтобъ убивать свои годы въ разныхъ краяхъ свѣта. Эти мысли терзали меня на смерть, и были у меня покушенія броситься въ море.

Я получилъ письмо, которымъ звали меня назадъ въ Комбуръ. Пріѣзжаю; ужинаю съ своими домашними; батюшка не говоритъ ни слова, матушка вздыхаетъ, Люсиль какъ-будто испугана. Въ десять часовъ расходятся; я спрашиваю сестру, — она ничего не знаетъ. На другой день, въ восемь часовъ утра, присылаютъ за мной. Схожу: батюшка ожидалъ меня въ своемъ кабинетѣ.

«Господинъ шевалье», сказалъ онъ мнѣ: «надо отказаться отъ твоихъ нелѣпыхъ затѣй. Братъ выхлопоталъ тебѣ патентъ на чинъ подпоручика наваррскаго полка. Ты отправишься въ Реннъ, а оттуда въ Камбрэ. Вотъ сто луидоровъ; береги ихъ. Я старъ и слабъ; мнѣ не долго осталось жить. Будь порядочнымъ человѣкомъ и не безчесть никогда своего имени.»

Онъ обнялъ меня. Я почувствовалъ, что это морщинистое, суровое лицо горячо и крѣпко прижалось къ моему: то былъ для меня послѣдній отцовскій поцалуй.

Графъ де-Шатобріанъ, этотъ страшный въ моихъ глазахъ человѣкъ, въ эту минуту явился мнѣ только отцомъ, вполнѣ достойнымъ любви моей. Тогда уже начинались у него припадки паралича, который свелъ его въ могилу; въ лѣвой рукѣ его были судорожныя движенія, такъ-что онъ долженъ былъ поддерживать ее правою. Вручивъ мнѣ свою старую шпагу и поддерживая больную руку, онъ довелъ меня до стоявшаго на зеленомъ дворѣ кабріолета и велѣлъ мнѣ сѣсть въ него при себѣ. Кабріолетъ тронулся съ мѣста, между-тѣмъ, какъ я взглядами прощался съ матушкой и сестрой, которыя заливались слезами на крыльцѣ.

Я взъѣхалъ на насыпь пруди; увидѣлъ тростники, на которые садились мои ласточки; увидѣлъ мельничный ручей, увидѣлъ лугъ: взглянулъ на замокъ и, какъ Адамъ послѣ грѣхопаденія, вступилъ на незнакомую землю: міръ былъ весь передо мной: and the world was all before him.

Послѣ того, я видѣлъ Комбуръ только три раза: когда умеръ отецъ, мы съѣхались туда въ траурѣ, чтобъ раздѣлить наслѣдство и проститься другъ съ другомъ. Въ другой разъ, я ѣздилъ въ Комбуръ съ матушкой: она заботилась о меблировкѣ замка; ждала моего брата, который долженъ былъ привезти въ Бретань свою жену. Братъ не пріѣхалъ: скоро ему съ его молодой супругой, вмѣсто подушки, приготовленной рукою матери, рука палача постлала иное изголовье. Наконецъ, въ третіи разъ, я былъ въ Комбурѣ, проѣзжая въ Сен-Мало, откуда долженъ былъ отплыть въ Америку. Замокъ былъ заброшенъ; я остановился у управителя. Когда, войдя въ Гран-Мэль, изъ темной аллеи завидѣлъ я опустѣвшее крыльцо, дверь и закрытыя окна, — мнѣ стало дурно. Я едва добрался до-деревни, послалъ за лошадьми и уѣхалъ ночью.

Послѣ пятнадцати-лѣтней отлучки, передъ новымъ отъѣздомѣ изъ Франціи въ Святую-Землю, я отправился въ Фужеръ обнять уцѣлѣвшихъ членовъ нашего семейства. У меня недостало духа предпринять странствованіе въ тѣ мѣста, съ которыми связывалась самая живая часть моего существованія. Въ комбурскомъ лѣсѣ сдѣлался я тѣмъ, что я есмь; тамъ ощутилъ Я первое прикосновеніе скуки, оставшейся со мной на всю жизнь, той грусти, которая была мнѣ и мукой и счастіемъ. Тамъ искалъ я сердца, которое поняло бы мое сердце; тамъ жили, мои родные всѣ вмѣстѣ, тамъ они и разстались. Тамъ мой отецъ мечталъ возстановить свое имя и благосостояніе дома: — еще мечта, разсѣянная временемъ и переворотами. Изъ насъ, шестерыхъ дѣтей, осталось только трое: брата, Юліи и Люсили — уже нѣтъ. Матушка умерла съ печали, прахъ отца моего былъ исторгнутъ изъ гроба.

Если труды мои переживутъ меня, если суждено мнѣ оставить послѣ себя имя, можетъ-быть, когда-нибудь путешественникъ, водимый этими Записками, посѣтитъ описанныя мною мѣста. Можетъ-быть, узнаетъ онъ замокъ, но напрасно будетъ искать дремучаго лѣса: колыбели моихъ грезъ исчезла, какъ эти грезы. Одна на своемъ утесѣ, старинная башня оплакиваетъ гибель дубовъ, старыхъ товарищей, которые окружали ее и защищали отъ бури. Одинокій, какъ она, я также видѣлъ падавшихъ вокругъ меня родныхъ, которыми красна и пріютна была мнѣ жизнь: къ-счастію, эта жизнь не такъ прочно устроена на землѣ, какъ тѣ башни, гдѣ протекла моя молодость; къ-счастію, человѣкъ не такъ упорно противится бурямъ, какъ воздвигнутыя его руками зданія.

Берлинъ, мартъ, 1821. Пересмотрѣно въ іюлѣ 1846.

Берлинъ. — Потсдамъ. — Фридрихъ.

Далеко отъ Комбура до Берлина, отъ юнаго мечтателя до стараго министра. Я уже сказалъ прежде: «Во сколькихъ мѣстахъ принимался я за эти Записки и гдѣ ихъ кончу?»

Съ того времени, какъ разсказывалъ я послѣднія событія, до настоящей минуты, когда снова принимаюсь за эти Записки, прошло около четырехъ лѣтъ. Многое произошло въ этотъ промежутокъ; во мнѣ обнаружился новый элементъ, — человѣка-по литика: я не дорожу этой находкой. Я защищалъ права Франціи, которыя одни могли поддержать законный престолъ. Съ «Conservateur», я доставилъ власть Виллелю; видѣлъ смерть герцога Беррійскаго и почтилъ его память. Чтобъ примирить все, я удалился; я принялъ на себя посланничество при берлинскомъ дворѣ.

Вчера я былъ въ Потсдамѣ. Въ Сан-Суси мнѣ показали столъ, на которомъ великій германскій монархъ излагалъ во Французскихъ стишкахъ энциклопедическія правила; комнату Вольтера, убранную деревянными обезьянами и попугаями; мельницу, которую вздумалъ пощадить тотъ, кто не щадидъ провинцій; гробницу лошади Цезаря и англійскихъ собачекъ: Діаны, Амуретты, Бишъ, Сюпербъ и Паксъ.

Меня повели въ новый дворецъ, уже приходящій въ упадокъ. Въ старомъ потсдамскомъ замкѣ хранятся съ уваженіемъ табачныя пятна, изорванное и испачканное кресло, словомъ, всѣ слѣды Фридриха-Великаго.

Одна вещь привлекла мое вниманіе: стрѣлка стѣнныхъ часовъ, стоящая на той минутѣ, когда умеръ Фридрихъ; меня обманула эта неподвижность; часы не прерываютъ своего бѣга; не человѣкъ останавливаетъ время, а время Человѣка. Притомъ, не много значитъ роль, которую мы играли въ жизни: знаменитость или безвѣстность нашихъ доктринъ, богатство или нищета, радости или скорби — ни сколько не измѣнятъ мѣры нашихъ дней. Движется ли стрѣлка по золотому циферблату или деревянному, вмѣщается ли циферблатъ въ глазкѣ перстня или закрываетъ розасу базилики, — долгота часа все одна и та же.

Въ склёпѣ протестантской церкви, непосредственно подъ каѳедрой шизматика-разстриги, я видѣлъ гробницу вѣнчаннаго софиста. Гробница эта бронзовая; если ударить по ней, она звучитъ. Спящаго въ этой мѣдной постели воина не разбудитъ и звукъ его славы; онъ проснется только при звукѣ трубы, когда она будетъ звать его на послѣднее бранное поле, предъ лицо Бога брани.

Я такъ нуждался въ перемѣнѣ впечатлѣнія, что находилъ для себя облегченіемъ посѣтить Мраморный-Домъ. Король, по повелѣнію котораго построенъ этотъ Домъ, нѣкогда почтилъ меня нѣсколькими лестными словами, когда я, въ качествѣ незначительнаго офицера, проѣзжалъ чрезъ его армію. Безпокоитъ ли теперь этихъ двухъ скелетовъ существовавшее между ними несходство? Сан-Суси и Мраморный-Домъ одинаково стали развалинами безъ владѣтелей.

Говоря вообще, хотя громадность современныхъ намъ событій затмила событія прошлыя; хотя Росбахъ, Лисса, Лигницъ, Торгау и пр. и пр., не что иное, какъ сшибки предъ битвами при Маренго, подъ Аустерлицомъ, при Іенѣ, подъ Москвой, — но Фридрихъ меньше другихъ страдаетъ отъ сравненія съ гигантомъ, скованнымъ на скалѣ св. Елены. Король прусскій и Вольтеръ — двѣ странно-сгрупированныя фигуры, которыя не умрутъ въ потомствѣ: послѣдній разрушалъ общество философіей, служившей первому для основанія царства.

Въ Берлинѣ вечера длинны. Я живу въ домѣ, принадлежащемъ герцогинѣ Дипо. Съ наступленіемъ ночи, мои секретари оставляютъ меня. Если нѣтъ при дворѣ торжества по случаю бракосочетанія Великаго Князя Николая, Павловича — я остаюсь дома. Запершись одинъ, подлѣ печи угрюмаго вида, я ничего не слышу, кромѣ оклика часоваго у Бранденбургскихъ-Воротъ, да шаговъ идущаго по снѣгу ночнаго сторожа. Чѣмъ занять это время! Читать книги? У меня ихъ нѣтъ больше: не продолжать ли мои Записки?

Вы оставили меня, на дорогъ изъ Комбура въ Реннъ; въ этомъ городѣ я остановился у одного изъ моихъ родственниковъ. Онъ съ восторгомъ сообщилъ мнѣ, что одна знакомая дама, ѣдущая въ Парижъ, имѣетъ свободное мѣсто у себя въ каретѣ, и что онъ уже позаботился уговорить эту даму взять меня съ собой. Я согласился, проклиная любезность родственника. Онъ окончательно сладилъ дѣло и представилъ меня моей спутницъ, живой и вертлявой модисткѣ, которая начала говорить, уставивъ на меня глаза. Въ полночь привели лошадей и мы отправились.,

И вотъ — я въ почтовомъ экипажѣ, ночью, одинъ съ женщиной. Мнѣ, который во всю жизнь ни смотрѣлъ ни на одну женщину не краснѣя, — какъ опуститься съ высоты моихъ грезъ до этой страшной истины? Я не помнилъ гдѣ я, и прижался въ уголъ кареты, боясь прикоснуться къ платью мадамъ Розы. Когда она начинала со мной говорить, я бормоталъ неясныя слова, не имѣя силы отвѣчать ей. Она принуждена была платить почтальйону, заботиться обо всемъ; потому-что я былъ ни на что негоденъ. Когда разсвѣтало, она съ новымъ изумленіемъ посмотрѣла на простофилю, которому уже сама была не рада.

Когда окрестные виды начали измѣняться, и я не сталъ узнавать костюма и нарѣчія бретанскихъ крестьянъ, — на меня напало глубокое уныніе, что еще больше усилило презрѣніе ко мнѣ мадамъ Розы. Я замѣтилъ, какое внушалъ чувство, и этотъ первый опытъ въ свѣтѣ произвелъ на меня впечатлѣніе, котораго время не изгладило вполнѣ. Я отъ природы нелюдимъ, а не застѣнчивъ; во мнѣ была скромность моихъ лѣтъ, но не было свойственной имъ неразвязности. Когда я догадался, что былъ смѣшонъ своей хорошей стороной, — моя нелюдимость превратилась въ непреодолимую робость. Я не могъ слова сказать: я чувствовалъ, что мнѣ надо нѣчто скрывать, и что это нѣчто есть добродѣтель; я рѣшился таить самого себя, чтобъ хранить въ мирѣ свою невинность.

Мы приближались къ Парижу. Спускаясь отъ Сен-Сира я былъ пораженъ огромностью дорогъ и правильностью плантацій. Скоро достигли мы Версали: оранжерея и ея мраморныя лѣстницы изумили меня. Успѣхи американской войны возвратили торжества замку Лудовика XIV-го; королева царствовала тамъ въ блескѣ юности и красоты; тропъ, столь близкій къ паденію, казалось, никогда не былъ такъ проченъ. И я, безвѣстный проѣзжающій, долженъ былъ пережить это великолѣпіе; мнѣ суждено было жить, чтобъ увидѣть лѣсъ Тріанона такимъ же пустыннымъ, какъ лѣса, изъ которыхъ я выступалъ тогда.

Наконецъ, мы въѣхали въ Парижъ. На всѣхъ лицахъ я видѣлъ что-то плутовское; мнѣ, какъ перигорскому дворянину, казалось, что всѣ на меня смотрятъ для того, чтобъ смѣяться надо мной. Мадамъ Роза велѣла ѣхать въ улицу du-Mail, въ Гостинницу Европы, и поспѣшила избавиться отъ своего дурака. Тотчасъ по выходѣ изъ кареты, она сказала швейцару: «Дайте комбату этому господину. — Имѣю честь кланяться», прибавила она, обращаясь ко мнѣ съ коротенькимъ реверансомъ. Послѣ того, я уже никогда не видалъ мадамъ Розы.

Берлинъ, мартъ, 1821.

Мой братъ. — Кузенъ Моро. — Сестра моя, графиня де-Фарси.

Служанка повела меня по черной и крутой лѣстницѣ, держа въ рукѣ ключъ, съ привязаннымъ къ нему ярлычкомъ; сзади савояръ несъ мои маленькій чемоданъ. Добравшись до третьяго этажа, служанка отворила комнату; савояръ положилъ чемоданъ поперегъ креселъ между ручками. Служанка спросила меня: «Угодно что-нибудь господину?» — Я отвѣчалъ: «Нѣтъ». Послышались три свистка) служанка вскрикнула: «тамъ пришли!», проворно выбѣжала изъ комнаты, заперла дверь и бросилась съ лѣстницы вмѣстѣ съ савояромъ. Когда я остался одинъ въ запорти, сердце мое сжалось такъ странно, что еще малѣйшій поводъ, — и я уѣхалъ бы назадъ въ Бретань. Мнѣ пришло на умъ все, что я слышалъ о Парижѣ; явилась сотня затрудненій. Я хотѣлъ бы лечь, — постель не была постлана; я былъ голоденъ, и не зналъ, какъ пообѣдать. Я боялся нарушить обычаи: звать ли людей, или сойдти самому? къ кому обратиться? Я осмѣлился взглянуть, въ окно: мнѣ представился маленькій внутренній дворъ, длинный какъ колодезь, чрезъ который проходили взадъ и впередъ люди, никогда не думавшіе о плѣнникѣ третьяго этажа. Я пошелъ и сѣлъ подлѣ нечистаго алькова, гдѣ предстояло мнѣ спать, и, отъ нечего дѣлать, сталъ смотрѣть на фигуры, которыми расписаны были обои. Слышу отдаленные голоса; громче, ближе; отворяется дверь: входятъ мой братъ и одинъ изъ кузеновъ, сынъ сестры моей матери, довольно неудачно женившійся. Мадамъ Роза сжалилась-таки надъ дуралѣемъ: она послала сказать о моемъ пріѣздѣ брату, адресъ котораго узнала въ Реннѣ. Братъ обнялъ меня. Кузенъ Моро былъ высокій, толстый, весь запачканный табакомъ мужчина, съ полу-открытымъ ртомъ и полу-высунутымъ языкомъ, — который зналъ весь свѣтъ, ѣлъ какъ лѣшій, говорилъ много, вѣчно ходилъ, пыхтѣлъ, задыхался; проводилъ время въ игорныхъ домахъ, переднихъ и салонахъ. «Ну, шевалье», закричалъ онъ: «вотъ вы и въ Парижѣ; я повезу васъ къ мадамъ де-Шастне!» Кто такая была эта женщину, имя которой услышалъ я въ первый разъ? Это предложеніе возмутило меня противъ кузена Моро. «Шевалье, конечно, имѣетъ нужду въ отдыхѣ», сказалъ мой братъ: «мы съѣздимъ повидаться съ госпожой де-Фарси, потомъ онъ воротится обѣдать и спать».

Чувство радости проникло въ мое сердце: воспоминаніе о домашнихъ, среди равнодушнаго свѣта, было для меня бальзамомъ. Мы вышли. Кузенъ Моро шумѣлъ о невзрачности моей комнаты и велѣлъ хозяину спустить меня, по-крайней-мѣрѣ, однимъ этажемъ ниже. Мы сѣли въ экипажъ брата и отправились въ монастырь, гдѣ жила госпожа де-Фарси.

Юлія, за нѣсколько времени до того, пріѣхала въ Парижъ совѣтоваться съ врачами. Ея очаровательная наружность, изящныя манеры и умъ не укрылись отъ всеобщаго вниманія. Я уже сказалъ выше, что у ней былъ истинный поэтическій талантъ. Она сдѣлалась чрезвычайно набожной, бывъ сначала одной изъ пріятнѣйшихъ женщинъ своего вѣка: аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь^[3]. Эти избранники, всюду идущіе на ловитву душъ, питаютъ къ нимъ любовь, которую одинъ изъ отцовъ церкви приписываетъ Создателю.

Люсиль оставила трогательный плачь: А la soeur que je ri ai plus (Сестрѣ, которой уже нѣтъ у меня). Восторгъ аббата Каррона къ Юліи объясняетъ и оправдываетъ слова Люсили. Разсказъ святаго отца доказываетъ также, что я правду говорилъ въ предисловіи къ Génie du Christianisme, и служитъ подтвержденіемъ нѣкоторыхъ мѣстъ моихъ Записокъ.

Аббатъ Карронъ, авторъ Житій Праведныхъ (Vie des Justes), есть тотъ самый служитель церкви, мой соотечественникъ, называвшійся въ изгнаніи Франсуа де-Поль, слава котораго, возвѣщенная несчастными, не затмилась даже въ вѣкъ славы Бонапарта. Голоса бѣднаго изгнаннаго викарія не заглушили громы революціи, волновавшей общество. Онъ, казалось, нарочно воротился съ чужой земли за тѣмъ только, чтобъ описать добродѣтели сестры моей: онъ искалъ между развалинами и нашелъ — забытую жертву и забытую могилу.

Когда этотъ писатель разсказываетъ о религіозныхъ строгостяхъ Юліи, кажется, будто слышишь Боссюэта въ словѣ о нравственныхъ правилахъ дѣвицы де-Лавалльеръ:

«Дерзнетъ ли она прикоснуться къ этому тѣлу, столь нѣжному, столь любимому, столь лелѣянному? Развѣ не возбудитъ жалости этотъ хрупкій составъ? Напротивъ! на него-то преимущественно смотритъ душа, какъ на опаснѣйшаго обольстителя; она замыкаетъ себя въ границы; ей, сжатой отовсюду, остается вдыхать воздухъ только со стороны неба.»

Я не могу избавиться отъ нѣкотораго смущенія, видя свое имя въ послѣднихъ строкахъ, начертанныхъ рукою достойнаго историка Юліи. Зачѣмъ мнѣ, съ моими слабостями, быть рядомъ съ этими высокими совершенствами? Исполнилъ ли я все, что заставила меня обѣщать записка сестры, когда я получилъ ее, во время моей эмиграціи, въ Лондонѣ? Довольно ли для Бога одной книги? Притомъ — эта жизнь согласуется ли съ Genie du Christianisme? Что въ томъ, что начертилъ я болѣе или менѣе блистательные образы религіи, если страсти бросаютъ тѣнь на мою вѣру! Я еще не былъ у цѣли; я еще не облекался власяницей: эта станническая тупика впивала бы и изсушала мой потъ. Но я, усталый путникъ, сѣлъ на краю дороги; утомился ли я или нѣтъ, но нужно мнѣ встать и дойдти туда, куда пришла сестра моя.

Чего не достаетъ для славы Юліи: — аббатъ Карронъ описалъ ея жизнь; Люсиль оплакала ея смерть.

Берлинъ, 30 марта 1821.

Юлія свѣтская женщина. — Обѣдъ. — Поммрёль. — Мадамъ де-Шастне.

Когда я увидѣлся съ Юліей въ Парижѣ, она была въ полномъ блескѣ свѣтскости, она являлась убранною тѣми цвѣтами, ожерельями, и покрываломъ изъ благовонныхъ тканей, которыя святый Климентъ воспрещаетъ христіанкамъ первыхъ временъ. Святый Василій хочетъ, чтобы средина ночи была для пустынника тѣмъ, что утро для другихъ, чтобы, такимъ образомъ, онъ могъ воспользоваться молчаніемъ природы. Эта средина ночи была временемъ, когда Юлія отправлялась на пиры, гдѣ главнѣйшимъ обольщеніемъ были ея стихи, исполненные удивительнаго благозвучія.

Юлія была несравненно прекраснѣе Люсили; у ней были голубые ласковые глаза и темные, идущіе широкими волнами волосы. Руки ея, образецъ бѣлизны и формы, своими граціозными движеніями придавали особенную прелесть и безъ того очаровательному стану. Она была блистательна, одушевлена, непринужденно-весела и, смѣясь, открывала жемчужные зубы. Множество женскихъ портретовъ временъ Лудовика XIV были похожи на Юлію, въ томъ числѣ портреты трехъ Мортмаръ: но она была изящнѣе г-жи де-Монтеспанъ.

Юлія приняла меня съ той нѣжностію, которая свойственна только сестрамъ. Я почувствовалъ себя подъ защитой, когда былъ сжатъ ея руками, лентами, букетомъ розъ кружевами. Ничто не можетъ замѣнить привязанности, нѣжности и преданности женщины; — бываетъ человѣкъ забытъ братьями и друзьями; бываетъ не узнанъ товарищами; но никогда не бываетъ забытъ и неузнанъ матерью, сестрой или женой. Когда Гарольдъ былъ убитъ въ гастингской битвѣ, никто не могъ отъискать его въ кучѣ мертвыхъ; надо было прибѣгнуть къ одной дѣвушкѣ, его возлюбленной. Она пришла, и несчастный князь былъ отъисканъ Эдисью съ лебединой шеей: «Editha swanes-hales, quod sonat collum cycni».

Братъ привезъ меня назадъ въ гостинницу, распорядился о моемъ обѣдъ и уѣхалъ. Я пообѣдалъ одинъ и легъ спать съ грустью на душъ. Первую ночь въ Парижѣ провелъ я въ сожалѣніи о своихъ пустыряхъ, и въ страхѣ предъ неизвѣстностью будущаго.

На другой день; въ восемь часовъ утра, явился мой толстый кузенъ; до пріѣзда ко мнѣ, онъ уже успѣлъ побывать въ четырехъ или пяти мѣстахъ. "Ну, шевалье! мы сейчасъ будемъ завтракать; пообѣдаемъ съ «Поммрёлемъ; а вечеромъ, я везу васъ къ мадамъ де-Шастне». Это представилось мнѣ неизбѣжной судьбой, и я покорился. Все пошло такъ, какъ хотѣлось кузену. Послѣ завтрака, онъ вызвался показать мнѣ Парижъ, и повелъ меня по самымъ грязнымъ, окружающимъ Пале-Ройяль улицамъ, разсказывая про опасности, угрожающія молодому человѣку. Ровно въ условленный часъ явились мы къ обѣду въ ресторацію. Что намъ ни подавали, мнѣ все не нравилось. Разговоръ и собесѣдники открыли передо мной иной міръ. Рѣчь шла о дворѣ, о финансовыхъ проектахъ, о засѣданіяхъ академіи, о женщинахъ, о сплетняхъ того дня, о новыхъ пьесахъ, объ успѣхахъ актеровъ, актриссъ и авторовъ.

Между собесѣдниками было много Бретонцевъ, въ томъ числѣ шевалье де-Геръ и Поммрёль. Послѣдній былъ большой говорунъ; описалъ нѣсколько походовъ Бонапарта, а потомъ мнѣ суждено было встрѣтить его книгопродавцемъ.

Поммрёль, во время имперіи, пользовался нѣкоторой извѣстностью по своей ненависти къ дворянству. Когда какой-нибудь дворянинъ производился въ камергеры, онъ радостно восклицалъ: "Еще горшокъ «На голову этимъ дворянамъ!» А между-тѣмъ, Поммрёль имѣлъ претензію, и не безъ основанія, быть дворяниномъ. Онъ подписывался Pommer eux производя себя отъ тѣхъ Поммре, о которыхъ говорится въ письмахъ г-жи де-Севинье.

Послѣ обѣда, братъ хотѣлъ везти меня въ спектакль, но кузенъ настоялъ, чтобъ ѣхать съ нимъ къ мадамъ де-Шастне, ни отправился къ судьбѣ моей.

Я увидѣлъ прекрасную женщину уже не первой молодости, но еще способную внушить любовь. Она приняла меня ласково, старалась поставить меня въ непринужденное положеніе, разспрашивали о нашей провинціи, о моемъ полкѣ. Я былъ неловокъ и смущенъ, дѣлалъ знаки кузену, чтобъ сократилъ визитъ. Но кузенъ, не глядя на меня, разсказывалъ безъ умолку о моихъ достоинствахъ, утверждалъ, что я писалъ стихи еще во чревѣ матери, предлагалъ мнѣ воспѣть мадамъ де-Шастне. Она вывела меня изъ этого тяжелаго положенія, извинилась предо мной, говоря, что ей необходимо выѣхать, и просила быть у ней на другой день утромъ. Это приглашеніе было сказано такимъ нѣжнымъ голосомъ, что я невольно обѣщалъ повиноваться.

На другой день, я пріѣхалъ къ ней одинъ и нашелъ ее въ постели, въ щегольски-убранной комнатѣ. Она сказала мнѣ, что чувствуетъ себя немного нездоровою, и что у ней есть дурная привычка поздно вставать. Въ первый разъ былъ я теперь у постели женщины, которая не была мнѣ ни матерью, ни сестрой. Она еще наканунѣ замѣтила мою робость и до того побѣдила ее, что я отважился выражаться съ Нѣкоторой свободой. Не помню, что я говорилъ ей тогда; но какъ теперь вижу показавшееся у ней на лицѣ изумленіе. Она протянула мнѣ полу-обнаженную руку съ ея прекраснѣйшею въ міръ кистью, и улыбаясь сказала: «Мы васъ сдѣлаемъ ручнымъ». Я даже не поцаловалъ этой чудесной ручки; я ушелъ весь взволнованный, а на другой день уѣхалъ въ Камбрэ. Кто была эта г-жа де-Шастне? Ничего не знаю; она пронеслась въ моей жизни, какъ очаровательная тѣнь.

Берлинъ, мартъ 1824.

Камбрэ. — Наваррскій полкъ. — Ла-Мартиньеръ,

Почтальйонъ привезъ меня въ мѣсто квартированія наваррскаго полка. Одинъ изъ моихъ зятей, виконтъ де-Шатобуръ (женившійся на сестрѣ Бениньи, которая осталась вдовой отъ перваго мужа графа де-Кебріака), далъ мнѣ рекомендательныя письма къ офицерамъ наваррскаго полка. Чрезъ шевалье де-Генана, человѣка, принадлежавшаго къ лучшему обществу, я былъ принятъ къ столу, за которымъ обѣдали ффицеры, отличавшіеся своими талантами: Ашаръ, Демай, Ла-Мартиньеръ. Полковникъ нашъ былъ маркизъ де-Мортмаръ; майоръ — графъ д’Андрезель. Я находился подъ особымъ надзоромъ д’Андрезеля. Въпослѣдствіи, я встрѣтился съ ними обоими: одинъ сдѣлался моимъ товарищемъ въ палатъ пэровъ; другой обращался ко мнѣ за нѣкоторой услугой, которую я имѣлъ счастіе оказать ему. Грустно и пріятно встрѣчать лица, которыхъ мы знали когда-то, и видѣть, какъ время измѣнило и ихъ и наше положеніе. Какъ вѣхи, оставшіяся назади, они намѣчаютъ намъ дорогу, пройденную нами въ пустынѣ минувшаго.

Я пріѣхалъ въ полкъ въ платьѣ частнаго человѣка, а на другой день уже былъ въ солдатскомъ мундирѣ; мнѣ казалось, что я и всегда въ немъ ходилъ. Мундиръ у насъ былъ синій съ бѣлымъ, какъ одежда моего обѣта: въ однихъ и тѣхъ же цвѣтахъ ходилъ я и юношей и ребенкомъ. Я не подвергся ни одному испытанію, чрезъ которыя подпоручики имѣютъ обыкновеніе проводить новичковъ; не знаю, почему не рѣшились употребить со мной эти солдатскія шутки. Не прошло двухъ недѣль со времени моего вступленія, и со мной уже обращалась какъ со старымъ служакой. Я легко изучилъ и искусство и науку владѣть оружіемъ; прошелъ степени капрала и сержанта при громкихъ одобреніямъ со стороны наставниковъ. Квартира моя сдѣлалась мѣстомъ свиданій и старыхъ капитановъ и молодыхъ подпоручиковъ: первые разсказывали мнѣ про свои походы; послѣдніе повѣряли мнѣ свои сердечныя тайны.

Ла-Мартиньеръ заходилъ за мной, чтобъ вмѣстѣ отправляться къ дому одной прекрасной Камбреянки, въ которую онъ былъ влюбленъ. ЛаМартиньеръ былъ очень дуренъ собой; лицо у него было изрыто оспой. Онъ мнѣ разсказывалъ про свою страсть, осушая огромные стаканы смородинной воды, за которую иногда я платилъ.

Все было бы какъ-нельзя-лучше, еслибъ не моя глупая горячность въ-отношеніи туалета; тогда подражали ригоризму прусской формы: носили маленькія шляпы, маленькія прижатыя къ головѣ букли, крѣпко затянутую косу, туго застегнутый мундиръ. Это мнѣ очень не нравилось; утромъ я еще выдерживалъ эту мучительную форму; по вечеромъ, когда надѣялся, что начальники не увидятъ; нахлобучивалъ на себя большую шляпу; цирюльникъ распускалъ мои букли о развязывалъ косу; я разстегивалъ мундиръ, запахивалъ отвороты и въ такомъ пріятномъ неглиже отправлялся любезничать за Ла-Мартинъера подъ окномъ его жестокой Фламандки. Разъ въ такомъ видѣ сошелся я носомъ-къ-носу съ д’Андрезелемъ. «Это что такое, сударь?» сказалъ суровый майоръ: «вы будете три дня подъ арестомъ». Было мнѣ немножко, обидно; но я призналъ справедливость пословицы: нѣтъ худа безъ добра; это избавило меня отъ любовныхъ похожденій товарищу.

У гробницы Фенелона я перечелъ «Телемака»: не слишкомъ увлекала меня филантропическая исторійка о коровъ и жрецѣ.

Первый шагъ на поприщъ манитъ мои воспоминанія. Проѣзжая чрезъ Камбрэ съ королемъ, послѣ Ста-Дней, я отъискивалъ домъ, въ которомъ жилъ, и кофейную, въ которой часто бывалъ: не оказалось ни того, ни другой; все исчезло — и люди и зданія.

Смерть моего отца.

Въ томъ самомъ году, какъ началъ я въ Камбрэ свои военные подвиги, получено было извѣстіе о смерти Фридриха II. Я теперь посланникъ при дворѣ племянника этого великаго монарха, и пишу эту часть моихъ Записокъ въ Берлинѣ. За извѣстіемъ, важнымъ для публики, слѣдовало другое, горестное для меня: Люсиль писала ко мнѣ, что апоплексическій ударъ похитилъ у насъ батюшку черезъ день послѣ празднества Анжевинъ, одного изъ радостныхъ дней моего дѣтства.

Въ числѣ подлинныхъ документовъ, служащихъ мнѣ указателями, я нахожу акты о кончинѣ моихъ родныхъ. Эти акты, представляющіе нѣкоторымъ образомъ и кончину вѣка, я вношу сюда какъ историческую страницу.

Выписка изъ книги объ умершихъ комбурскаго прихода, за 1786 годъ, гдѣ прописано нижеслѣдующее, на оборотѣ листа 8:

«Тѣло высокомощнаго господина Рене де-Шатобріана, Шевалье, графа де-Комбуръ, владѣтеля Гогръ, Плеси-д’Эпинь; Буле, Мальтруа въ Долѣ и иныхъ мѣстъ, супруга высокомощной госпожи Аполлины Жанны-Сузанны де-Бедэ де-Буатардэ, графини де-Комбуръ, умершаго въ возрастѣ около шестидесяти-девяти лѣтъ, въ своемъ Комбурскомъ замкѣ, шестаго сентября, около восьми часовъ вечера, — погребено восьмаго, въ склепѣ означенной фамиліи, находящемся подъ нашей комбурской церковью, въ присутствіи дворянства, судебныхъ властей и другихъ нижеписанныхъ почетныхъ гражданъ. Подписали: графъ ди-Птибуа, де-Моплуэ, де-Шатодасси, Делоне, Моро, адвокатъ Нури де-Монй, прокуроръ Гермеръ, адвокатъ и прокуроръ-Фискалъ, Пти; Робіу, Порталь, Ле-Дуарэнъ, дэнжескій ректоръ-деканъ де-Тревлекъ, ректоръ Севэнъ.»

Въ свѣренной копіи, выданной въ 1802 году г-мъ Лодэномъ, комбурскимъ мэромъ, всѣ слова, составляющія титулы, зачеркнуты.

Выписка изъ книги объ умершихъ города Сен-Сервана, перваго округа департамента Илль-и-Вилэни, за VI годъ республики, гдѣ на первой сторонѣ листа 35-го написано слѣдующее:

«Двѣнадцатаго прэріаля шестаго года Французской республики, ко мнѣ, Жаку Бурдассу, муниципальному чиновнику сен-серванской обдиры, избранному четвертаго минувшаго Флорэаля, явились садовникъ Жанъ Бале, и поденщикъ Жозефъ Булэнъ, которые объявили мнѣ, что Аполлина-Жанна-Сузанна де-Беда, вдова Рене-Огюста де-Шатобріана, умерла въ домѣ гражданки Гуйонъ, находящемся въ ла-Баллю, въ здѣшней общинѣ, сегодня въ часъ по полудни. По сему показанію, въ справедливости коего я удостовѣрился, составленъ мною настоящій актъ, который подписанъ, вмѣстѣ со мною, однимъ <испорчено> Жозефъ Булэнъ, будучи призванъ къ подписи, ото<испорчено>тію.

<испорчено>омъ домѣ означеннаго числа и года. Подписали: <испорчено>ъ».

<испорчено>присуще прежнее общество: г. де-Шатобріанъ <испорчено>ьтель и пр. и пр.; свидѣтели — дворянство и <испорчено> числѣ подписавшихся я нахожу маркиза де-<испорчено>ъ по зимамъ въ Комбурскій-Замокъ; священ<испорчено> затруднялся признать меня авторомъ Ge<испорчено>нныхъ гостей моего отца до послѣдняго <испорчено>ился мой отецъ подъ своимъ гробовымъ <испорчено> вонъ, когда старая Франція была брошена<испорчено>

<испорчено> моей матери, земля вертится на другихъ по <испорчено> ловая эра. Лѣтосчисленіе и даже названія мѣ <испорчено> г-а де-Шатобріанъ — не кто иной, какъ бѣдная женщина <испорчено>рающая въ домѣ гражданки Гуйонъ; садовникъ и неграмотный поденщикъ — одни объявляютъ о смерти моей матери: нѣтъ ни родныхъ, ни друзей, никакой погребальной церемоніи; присутствуетъ — одна революція^[4].

Берлинъ, мартъ 1821.

Печаль. — Оцѣнилъ ли бы меня отецъ.

Я оплакалъ моего отца: смерть заставила меня лучше цѣнить его; я забылъ и строгость его, и недостатки. Я живо представлялъ себѣ его прохаживающагося по комбурской залѣ, и приходилъ въ умиленіе при мысли объ этихъ семейныхъ картинахъ. Привязанность моего отца ко мнѣ хотя смѣшивалась съ жосткостью его характера, но въ сущности не была отъ-того слабѣе. Суровый маршалъ де-Монли, который, лишившись носа отъ ужасныхъ ранъ, долженъ былъ скрывать подъ кускомъ полотна страшные слѣды своихъ славныхъ подвиговъ, этотъ рубака упрекаетъ себя за жосткость съ сыномъ, котораго лишился.

«Бѣдный мальчикъ», говорилъ онъ: «не видалъ отъ меня ничей кромѣ холодности, исполненной презрѣнія; онъ унесъ съ собой увѣренность, что я не умѣлъ ни любить его, ни уважать по достоинству. Кому же сбирался я открыть эту необыкновенную привязанность, которую питалъ къ нему въ душѣ моей? Развѣ не его сердце должно было радоваться отъ этой привязанности и чувствовать признательность за нее? Мнѣ было трудно и неловко, поддерживать эту маску, и чрезъ нее лишался я удовольствія слышать его разговоръ, лишался его расположенія, которое не могло не быть въ <испорчено> о такъ какъ онъ видѣлъ отъ меня только суровость <испорчено>ко тиранническое обращеніе».

Мое расположеніе къ отцу не было холодно, и <испорчено> онъ, не смотря на тиранническое обращеніе, <испорчено> увѣренъ, что онъ жалѣлъ бы обо мнѣ, если <испорчено> прежде него. Но еслибъ мы съ нимъ оба был<испорчено>ли бы на него пронесшаяся обо мнѣ молва? <испорчено> язвила бы его дворянскую гордость: въ спо<испорчено>дѣлъ бы признакъ упадка породы; даже п<испорчено> добытое перомъ, а не шпагой, не слишк<испорчено>. Притомъ, бретанская кровь сдѣлала его п<испорчено> въ дѣлахъ политики, величайшимъ противн<испорчено>тымъ врагомъ двора. Онъ читалъ Gazette de L<испорчено> Мercure de France и Histoire philosophique des <испорчено>ствованія которой его восхищали; аббата Рейна <испорчено>tre homme (глава-человѣкъ). Въ дипломатическихъ <испорчено> анти-мусульманинъ; утверждалъ, что сорокъ тысячъ русскихъ сорванцовъ (polissons russes) растопчутъ янычаръ и возьмутъ Константиноноль. Но будучи такимъ туркофагомъ, отецъ мой, не смотря на то, носилъ въ душѣ давнишнюю досаду на русскихъ сорванцовъ, оставшуюся отъ встрѣчи съ ними подъ Данцигомъ.

Я раздѣляю чувства моего отца къ литературной и другимъ извѣстностямъ, но по инымъ причинамъ. Я не знаю въ исторіи такой извѣстности, которая бы прельщала меня: еслибъ мнѣ нужно было только нагнуться, чтобъ поднять съ полу и получить въ свою собственность величайшую въ мірѣ славу, я бы не взялъ на себя и этого труда. Еслибъ я мѣсилъ свою персть, то, можетъ-быть, создалъ бы себя женщиной, по страсти къ ней; или еслибъ сдѣлался мужчиной, то прежде всего одарилъ бы себя красотой; потомъ, для предохраненія себя отъ ожесточеннаго, врага моего — скуки, съ меня довольно было бы сдѣлаться первокласснымъ, но безвѣстнымъ художникомъ, талъ, чтобъ талантъ мой служилъ пищею моему уединенію. Въ жизни, взвѣшенной въ ея легкомъ вѣсѣ, измѣренной въ ея короткомъ, протяженіи, взятой въ чистомъ видѣ, безъ подлога, есть только двѣ истинныя вещи: религія съ здравымъ разумомъ и любовь съ молодостью, т. е. будущее и настоянное: объ остальномъ не стоитъ думать.

Со смертью батюшки, кончился первый актъ моей жизни: домашній очагъ пустѣлъ; я жалѣлъ его, какъ-будто онъ способенъ былъ чувствовать забвеніе и одиночество. Теперь я сталъ самой-большой и могъ располагать своимъ состояніемъ: эта свобода испугала меня. Что я буду съ ней дѣлать? Кому мнѣ отдать ее? Я не довѣрялъ своимъ силамъ; я отступалъ предъ самимъ-собой.

Берлинъ, мартъ 1821.

Возвращеніе въ Бретань. — Пребываніе у старшей сестры. — Братъ зоветъ меня въ Парижъ.

Я взялъ отпускъ. Г. д’Андрезель, назначенный подполковникомъ пикардійскаго полка, уѣзжалъ изъ Камбрэ: я послужилъ ему курьеромъ. Проѣзжая чрезъ Парижъ, я не захотѣлъ остановиться тамъ и на четверть часа, и снова увидѣлъ пустыни моей Бретани съ такой радостью, какой не ощутилъ бы изгнанникъ-Неаполитанецъ при видѣ береговъ Портичи и окрестностей Соренто. Наше семейство собралось въ Комбурѣ; учинили раздѣлъ и, кончивъ дѣло, исчезли, какъ птицы, вылетѣвшія изъ роднаго гнѣзда. Братъ, пріѣхавшій изъ Парижа, воротился туда же; матушка поселилась въ Сен-Мало; Люсиль уѣхала съ Юліей; я пробылъ по нѣскольку времени у сестеръ: де-Мариньи, де-Шатобуръ и де-Фарси. Мариньи, замокъ моей старшей сестры, находившійся въ трехъ лье отъ Фужера, былъ красиво расположенъ между двумя прудами, среди лѣсовъ, скалъ и луговъ. Тамъ прожилъ я нѣсколько мѣсяцевъ спокойно; письмо изъ Парижа возмутило этотъ покой.

Братъ мой, когда только-что поступилъ на службу и женился на дѣвицѣ де-Розамбо, принадлежалъ еще къ судейскому сословію и потому не могъ ѣздить въ каретѣ. Нетерпѣливое честолюбіе внушило ему мысль ввести меня ко двору, чтобъ чрезъ то вѣрнѣй открыть дорогу Собственному возвышенію. Дворянскіе документы наши были составлены для Люсили, когда она поступала въ аржантьерскій монастырь, такъ, что уже все было готово: маршалъ де-Дюра предназначался моимъ патрономъ. Братъ писалъ, что я вступаю на путь къ счастію; что мнѣ уже готовится чинъ капитана кавалеріи, чинъ почетный и блестящій; что потомъ ему легко будетъ причислить меня Къ мальтійскому ордену и тѣмъ доставить мнѣ значительные доходы.

Это письмо какъ громомъ поразило меня: возвратиться ко двору, когда мнѣ чуть не дѣлается дурно при встрѣчѣ съ тремя-четырьмя незнакомыми лицами въ салонѣ! Внушать мнѣ честолюбіе, мнѣ, мечтавшему только о томъ, чтобъ оставаться всѣми забытымъ.

Первымъ движеніемъ моимъ было — отвѣчать брату, что ему, какъ старшему, слѣдуетъ поддерживать свое имя; а что касается до Меня, то я, незначительный бретонскій младшій, не оставлю службы; потому-что есть надежда на войну, и что королю нуженъ солдатъ въ его арміи, но не нуженъ бѣдный дворянинъ при дворѣ.

Я поспѣшилъ прочитать этотъ романическій отвѣтъ г-жѣ де-Мариньй, которая ахнула, услышавъ его; позвали г-жу де-Фарси, та посмѣялась надо мной; Люсили хотѣлось принять мою сторону; но она не смѣла спорить съ сестрами. Письмо у меня отняли, и я, всегда слабый, когда дѣло идетъ обо мнѣ, увѣдомилъ, брата, что ѣду въ Парижъ.

Я дѣйствительно поѣхалъ, — поѣхалъ представляться къ знатнѣйшему изъ европейскихъ дворовъ, поѣхалъ вступать на поприще жизни самымъ блистательнымъ образомъ; а съ виду похожъ былъ на человѣка, котораго ведутъ на галеры, или которому готовится смертный приговоръ.

Берлинъ, Мартъ 1821.

Уединенная жизнь въ Парижѣ.

Я въѣхалъ въ Парижъ тѣмъ же путемъ, которымъ въѣзжалъ въ Первый разъ; остановился въ той же гостинницѣ въ улицѣ du Mail; больше этого я ничего не зналъ. Я помѣстился подлѣ моей прежней комнаты; но эта квартира была немного просторнѣе и выходила окнами на улицу.

Смущали ли брата мои манеры, или ему жаль было моей робости, только онъ не вывозилъ меня въ свѣтъ и ни съ кѣмъ не знакомилъ. Онъ жилъ въ улицѣ des Fossés-Montmartre; я каждый день ходилъ къ нему обѣдать въ три часа; потомъ мы разставались и не видались до другаго дня. Толстаго кузена Моро уже не было въ Парижѣ. Раза два или три прошелъ я мимо дома г-жи де-Шастне, но не рѣшился спросить у швейцара, что съ нею сдѣлалось.

Наступила осень. Я вставалъ въ шесть часовъ, ходилъ въ манежъ, завтракалъ. Къ-счастію, тогда у меня была страсть къ греческому языку: до двухъ часовъ я переводилъ Одиссею и Киропедію, перемежая эту работу занятіями по части исторіи; въ два часа одѣвался и шелъ къ брату. Онъ спрашивалъ меня, что я дѣлалъ, что видѣлъ. Я отвѣчалъ: «ничего». Онъ пожималъ плечами и отвертывался отъ меня.

Разъ, на улицѣ послышался шумъ; братъ подбѣжалъ къ окну и позвалъ меня. Я сидѣлъ въ глубинѣ комнаты, развалившись въ креслахъ, и никакъ не хотѣлъ ихъ покинуть. Мой бѣдный братъ предсказалъ мнѣ, что я умру въ безъизвѣстности, не принеся пользы ни себѣ, ни своему семейству.

Въ четыре часа я приходилъ домой и садился у окна. Въ это время, въ домѣ, по другую сторону улицы, прямо противъ меня, приходили къ окну рисовать двѣ молоденькія дѣвушки, лѣтъ пятнадцати или шестнадцати. Онѣ замѣтили точность, съ которою я появлялся у окна, какъ и я замѣтилъ ихъ точность. Иногда онѣ приподнимали головки, чтобъ взглянуть на сосѣда; я былъ безконечно благодаренъ имъ за эту внимательность: онѣ составляли мое единственное общество въ Парижѣ.

Вечеромъ я отправлялся въ какой-нибудь спектакль; я любилъ эту пустыню толпы, хотя всегда казалось мнѣ нѣкоторымъ затрудненіемъ — взять билетъ при входѣ и вмѣшаться въ народъ. Я измѣнилъ мое понятіе о театрѣ, составленное въ Сен-Мало; увидѣлъ г-жу Сен-Гюберти въ роли Армиды и почувствовалъ, что чего-то не доставало созданной моимъ воображеніемъ волшебницѣ. Когда я не заточалъ себя въ залу Оперы или Théâtre Franèais, то ходилъ изъ улицы въ улицу или по набережнымъ до десяти или одиннадцати часовъ вечера. Еще и теперь, видя рядъ фонарей отъ площади Лудовика XV къ заставѣ Bons-Hommes, я не могу не вспомнить тоски, съ которой ѣхалъ этимъ путемъ въ Версаль, во время моего представленія.

По возвращеніи домой, я проводилъ часть ночи склонивъ голову передъ огнемъ, который ничего мнѣ не высказывалъ. У меня не было, какъ у Персовъ, такого богатаго воображенія, чтобъ представить себѣ пламя похожимъ на анемонъ, а горячій уголь на гранатъ. Я слушалъ Стукъ сновавшихъ взадъ и впередъ экипажей; ихъ отдаленный громъ напоминалъ мнѣ гулъ моря у береговъ моей Бретани, или вѣтра въ комбурскихъ лѣсахъ. Эти звуки людскаго свѣта, напоминающіе звуки моего прежняго уединенія, пробуждали во мнѣ сожалѣнія. Я возрождалъ въ себѣ свой прежній недугъ; а иногда воображеніе создавало мнѣ исторію лицъ, которыхъ уносили эти экипажи: я видѣлъ освѣщенныя залы, балы, любовныя интриги, побѣды; но скоро, очнувшись, опять находилъ себя заброшеннымъ въ гостинницѣ, смотрящимъ на свѣтъ черезъ окно и слышащимъ его въ отголоскахъ своего очага.

Руссо думалъ, что по собственному чистосердечію и въ поученіе людямъ, онъ обязанъ былъ исповѣдать свои чувственныя наслажденія; онъ полагалъ даже, что съ него строго спрашиваютъ, требуютъ отъ него отчета въ его грѣхахъ съ венеціанскими donne pericolanti. Еслибъ я предавался преступной любви съ парижскими прелестницами, то не счелъ бы себя обязаннымъ сообщать объ этомъ потомству; но я былъ съ одной стороны слишкомъ робокъ, съ другой — слишкомъ восторженъ для того, чтобъ поддаться обольщеніямъ дѣвъ радости. Когда я проходилъ чрезъ толпы этихъ несчастныхъ, которыя окружаютъ прохожихъ, зазывая на свои антресоли, какъ сен-клускіе кучера зазываютъ въ свои экипажи, — мной овладѣвали отвращеніе и ужасъ. Удовольствія похожденій были бы возможны для меня только во времена прошедшія.

Въ XIV, XV, XVI и XVII столѣтіяхъ, при неразвившейся цивилизаціи, суевѣрія и странные, полуварварскіе обычаи всюду вносили романъ: характеры были сильные, воображеніе могучее, жизнь таинственная и скрытная. Ночью, около высокихъ стѣнъ кладбищей и монастырей, подъ пустынными укрѣпленіями города, вдоль цѣпей и рвовъ площадей, близь глухихъ кварталовъ, въ тѣсныхъ, неосвѣщенныхъ фонарями улицахъ, гдѣ таились въ засадахъ воры и убійцы, гдѣ встрѣчи бывали или при свѣтѣ факела, или въ густой темнотѣ, — тамъ-то съ опасностью жизни добивался любовникъ свиданія, назначеннаго какой-нибудь Элоизой. Чтобъ предаться разврату, для этого нужна была истинная любовь; чтобъ преступить общественные нравы, для этого нужны были большія жертвы. Тутъ нужно было не только идти на встрѣчу невидимымъ опасностямъ и презирать кару закона; по еще побѣдить въ себѣ силу укоренившихся привычекъ, семейный авторитетъ, тираннію домашнихъ уставовъ, упреки совѣсти, Страхъ и обязанности христіанина. Всѣ эти препятствія удвоивали Энергію страсти.

Не пошелъ бы я въ 1788 году за жалкой пищей, которая стала бы увлекать меня въ свою каморку подъ надзоромъ полиціи; по очень можетъ быть, что въ 1606 году довершилъ бы приключеніе въ родѣ того, о которомъ такъ хорошо разсказываетъ Бассомпьеръ.

«Въ-продолженіе пяти или шести мѣсяцевъ», говоритъ маршалъ: "всякій разъ, какъ проходилъ я по Малому-Мосту, (потому-что тогда Новый-Мостъ еще не былъ построенъ), хорошенькая женщина, — торгующая бѣльемъ подъ вывѣскою Двухъ-Ангеловъ, дѣлала мнѣ глубокіе реверансы и провожала меня глазами сколько могла; и я, наблюдая за ея дѣйствіями, также смотрѣлъ на нее и кланялся ей очень-усердно.

«Разъ, я шелъ изъ Фонтенбло въ Парижъ и переходилъ чрезъ Малый-Мортъ; когда я поровнялся съ ней, она сказала мнѣ: — имѣю честь кланяться, сударь. Я отвѣтилъ на ея привѣтствіе и, удаляясь, по временамъ оглядывался: она слѣдила за мной глазами такъ долго, какъ могла.»

Бассомпьеру назначили свиданіе: «Я нашелъ, говоритъ онъ, совершенную красавицу лѣтъ двадцати; волосы ея были зачесаны по-ночному; на ней были только — очень тонкая рубашка, шерстяная зеленая юбочка и пеньюаръ; на ногахъ туфли. Она мнѣ очень понравилась. Я спросилъ ее, могу ли увидѣться съ нею еще разъ. — Если вы хотите видѣть меня въ другой разъ, отвѣчала она, это свиданіе можетъ быть у одной изъ моихъ тетокъ, въ Улицѣ-Бур-л’Аббе, близь рынка, рядомъ съ улицей aux Оurs, третья дверь отъ Улицы-Сен-Мартэнъ; я буду тамъ ждать васъ съ десяти часовъ до двѣнадцати и позже; дверь оставлю незапертою. При входѣ есть маленькій, корридоръ, по которому пройдите поскорѣй, потому-что въ него выходитъ дверь тетушкиной комнаты; потомъ вы найдете лѣсенку, которая приведетъ васъ во второй этажъ. — Я пришелъ въ десять часовъ; отъискалъ дверь, о которой она говорила, и увидѣлъ яркій свѣтъ не только во второмъ, этажѣ, но также въ третьемъ и въ первомъ; дверь была заперта. Я постучался, чтобъ дать знать о своемъ приходѣ, — и услышалъ мужскій голосъ, который спрашивалъ, кто я такой. Я вышелъ на улицу aux Ours, и потомъ опять вернулся; теперь дверь была отперта: я прошелъ во второй этажъ и увидѣлъ, что свѣтъ „былъ отъ сжигаемаго тамъ соломеннаго тюфяка; а въ комнатѣ — на столѣ лежали два обнаженные трупа. Я отступилъ назадъ въ совершенномъ изумленіи и, выходя изъ дома, встрѣтилъ двухъ крючниковъ (носильщиковъ-мертвецовъ), которые спросили, чего мнѣ нужно; но я, чтобъ отогнать ихъ, обнажилъ, шпагу, прошелъ мимо и воротился, домой, немного встревоженный неожиданнымъ зрѣлищемъ.“

И я въ свою очередь отправился на поиски, съ адресомъ, даннымъ мнѣ Бассомпьеромъ, назадъ тому двѣсти сорокъ лѣтъ. Я перешелъ чрезъ Малый-Мостъ, миновалъ рынокъ; прошелъ по улицѣ Сен-Дени до улицы aux Ours направо; первая улица на лѣво, примыкающая къ улицѣ aux Ours, есть улица Бур-л’Аббе. Надпись ея, закопченная временемъ и пожаромъ, подала мнѣ надежду. Я нашелъ третью маленькую дверь отъ улицы Сен-Мартэнъ, такъ вѣрны были указанія историка! Здѣсь, къ-несчастію, два съ половиной вѣка, которые я считалъ и теперь стоящими на улицѣ, уже исчезли. Фасадъ дома — новый; нѣтъ никакого свѣта ни въ первомъ, ни во, второмъ, ни въ третьемъ этажѣ. Въ окнахъ аттики у самой крыши виднѣлась гирлянда настурцій и душистаго гороха; въ нижнемъ этажѣ, въ окнахъ лавки парикмахера, было разставлено множество причесокъ.

Видя совершенную неудачу, я вошелъ въ лавку: со временъ завоеванія Галліи Римлянами, Галлы постоянно продавали свои русыя косы бѣднымъ Полосами головамъ; а мои соотечественницы Бретонки и теперь, въ извѣстные ярмарочные дни, даютъ стричь себя и на Природное покрывало головы вымѣниваютъ бумажные платки. Я обратился къ парикмахерскому ученику, вязавшему парикъ на желѣзномъ гребнѣ: „скажите, не покупали ли вы волосъ одной дѣвушки, которая жила подъ вывѣскою Двухъ-Ангеловъ, близь Малаго-Моста“. Онъ остолбенѣлъ и не могъ произнести ни да, ни нѣтъ. Извиняясь, я выбрался изъ лабиринта тупеевъ.

Потомъ бродилъ я отъ дверей къ дверямъ:, нѣтъ двадцатилѣтней дѣвушки, торгующей бѣльемъ, которая бы дѣлала мнѣ глубокіе реверансы; нѣтъ молодой женщины откровенной, безкорыстной, страстной, причесанной по ночному, въ одной очень-тонкой рубашкѣ, въ шерстяной зеленой юбочкѣ и пеньюарѣ, съ туфлями на ногахъ, Старая, ворчунья, готовая сжать свои зубы въ могилѣ, хотѣла прибить меня костылемъ: можетъ-быть, это была та тетка, у которой назначалось свиданіе.

Что за чудная вещь — это приключеніе Бассомпьера! Надо понять одну изъ причинъ, почему онъ такъ скоро внушилъ къ себѣ любовь. Въ то время, Французы еще раздѣлялись на два совершенно различные класса. Дѣвушка, торгующая бѣльемъ, сжимала Бассомпьера въ своихъ объятіяхъ, какъ полу-бога, нисшедшаго на грудь рабы: передъ нею мелькалъ призракъ славы, а Француженки — единственныя женщины въ мірѣ, способныя увлекаться этимъ призракомъ.

Но кто откроетъ намъ неизвѣстную причину роковой развязки? Трупъ ли хорошенькой гризетки, торговавшей подъ вывѣской Двухъ-Ангеловъ, лежалъ на столѣ, вмѣстѣ съ другимъ трупомъ? Что это за другой трупъ? Мужъ ли, или человѣкъ, голосъ котораго слышалъ Бассомпьеръ? Чума ли (потому-что въ Парижѣ была чума), или ревность пробралась прежде любви въ улицу Бур-л’Аббе? Воображеніе можетъ тутъ упражняться въ волю. Къ вымыслу поэта прибавьте говоръ народный, приходящихъ могильщиковъ, крючниковъ, шпагу Бассомпьера, — и изъ приключенія выйдетъ превосходная мелодрама.

Васъ удивитъ также цѣломудріе и воздержаніе моей юной парижской жизни: въ этой столицѣ я воленъ былъ предаться всѣмъ моимъ прихотямъ, какъ въ телемскомъ аббатствѣ, гдѣ всякій поступалъ какъ хотѣлъ; но, не смотря на то, я не употребилъ во зло своей независимости: я имѣлъ только одну связь — съ прелестницей въ двѣсти шестнадцать лѣтъ, нѣкогда влюбленной въ маршала Франціи, соперника Беарне въ любви къ дѣвицѣ де-Монморанси, и любовника дѣвицы д’Антрагъ, сестры маркиза де-Вернель, который такъ дурно отзывается о Генрихѣ IV, Лудовикъ XVI, котораго я скоро долженъ былъ увидѣть, не подозрѣвалъ моихъ тайныхъ сношеній съ его фамиліей.

Берлинъ; апрѣль 1824.

Представленіе ко двору въ Версали. — Охота съ королемъ.

Роковой день наступилъ: скрѣпя сердцѣ, надо было отправиться въ Версаль. Братъ привезъ меня туда наканунѣ представленія и привелъ къ маршалу де-Дюра, человѣку вѣжливому и съ умомъ, до того обыкновеннымъ, что въ его прекрасныхъ манерахъ просвѣчивалось что-то мѣщанское: при всемъ томъ, этотъ добрый маршалъ внушилъ мнѣ неодолимый страхъ.

На другой день утромъ я одинъ явился въ замокъ. Тотъ ничего не видалъ, кто не видалъ великолѣпія Версали, даже послѣ распущенія прежняго королевскаго двора: Лудовикъ XIV все еще присущъ былъ тамъ.

Все шло хорошо, пока я проходилъ караульными залами: все воинское мнѣ постоянно нравилось и никогда не смущало меня. Но, когда вошелъ, я въ Oeil-de-Boeùf и очутился среди придворныхъ, тогда-то началась моя мука. Всѣ на меня смотрѣли; я слышалъ, что спрашивали, кто я такой. Нужно припомнить духъ того времени, чтобъ постигнуть всю важность тогдашняго представленія ко двору. Таинственна была будущность дебютанта; его избавляли отъ toro презрительне-протекторскаго вида, который, вмѣстѣ съ утонченной вѣжливостью, составляетъ нѣчто неподражаемо-вельможеское. Кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ дебютантъ сдѣлается любимцемъ? Въ немъ уважали будущую близость, которой могли его удостоить. Теперь, мы стремимся во дворецъ съ большимъ нетерпѣніемъ, чѣмъ прежде и, что странно, безъ иллюзій.

Когда возвѣстили о пробужденіи короля, лица, которыя не были представлены, удалились; во мнѣ шевельнулось тщеславіе: я не гордился тѣмъ, что остался; но оскорбительно было бы выйдти. Дверь въ королевскую спальню отворилась: я увидѣлъ короля, по тогдашнему обыкновенію, оканчивающимъ туалетъ, т. е. принимающимъ шляпу изъ рукъ старшаго дежурнаго. Король шелъ къ обѣднѣ; онъ приближался къ намъ; я поклонился; маршалъ де-Дюра представилъ меня! „Государь, шевалье де-Шатобріанъ“. Король взглянулъ на меня, отвѣтилъ на мой поклонъ, замедлилъ шагъ, какъ-будто хотѣлъ остановиться и сказать мнѣ что-то. Я готовъ былъ отвѣчать твердо: робость моя исчезла; говорить съ главнокомандующимъ арміею, съ повелителемъ государства, казалось мнѣ вещью совершенно-простою, хотя я самъ не зналъ, что во мнѣ происходило. Король, затруднившійся больше меня, не нашелся, что сказать, и прошелъ мимо. Тщета судебъ человѣческихъ! Этотъ государь, котораго я видѣлъ въ первый разъ, этотъ могущественный монархъ — былъ Лудовикъ XVI, за шесть лѣтъ до своей смерти! А этотъ новый придворный, на котораго онъ едва взглянулъ, на котораго возложено было отъискивать его кости между мертвыми костями, представленный прежде величеству потомка Лудовика-Святаго, по праву дворянства, представится потомъ его праху по праву вѣрности! Двойная дань почтенія двойному величію скипетра и пальмовой вѣтви! Лудовикъ XVI могъ отвѣчать своимъ судьямъ, какъ отвѣчалъ Христосъ Іудеямъ: „я оказалъ вамъ много добрыхъ дѣлъ, за которое вы побиваете меня камнями?“

Мы поспѣшили въ галерею, чтобъ быть тамъ, когда королева будетъ возвращаться изъ церкви. Королева скоро, показалась, окруженная блестящей и многочисленной свитой; она съ благородствомъ поклонялась. намъ; казалось, она была очарована жизнію. И эти прекрасныя руки, которыя такъ граціозно поддерживали скипетръ столькихъ королей, принуждены были починять рубище вдовы, узницы въ „Conciergerie“!

Если братъ и успѣлъ исторгнуть отъ меня жертву, то не отъ него зависѣло заставить меня простирать эту жертву дальше. Напрасно убѣждалъ онъ меня остаться въ Версали, чтобъ присутствовать на вечерѣ королевы. „Ты будешь“, говорилъ онъ мнѣ: „представленъ королевѣ, и король будетъ говорить съ тобой“. И онъ не могъ представить мнѣ болѣе убѣдительной причины уѣхать изъ Версали. Я поспѣшилъ скрыть пріобрѣтенныя почести въ гостинницѣ, довольный тѣмъ, что убѣжалъ отъ двора, но видя впереди еще страшный день ѣзды въ королевской каретѣ, 19-го Февраля 1787 года.

Герцогъ Куаньи велѣлъ предупредить меня, что я буду на охотѣ съ королемъ въ Сен-Жерменскомъ-Лѣсу. Съ ранняго утра отправился я на свою казнь, въ костюмѣ дебютанта: въ сѣромъ кафтанѣ, въ красномъ камзолѣ и такихъ же штанахъ, въ верховыхъ сапогахъ, съ охотничьимъ ножемъ на боку, въ маленькой Французской шляпѣ съ золотымъ галуномъ. Насъ было четыре дебютанта въ Версальскомъ-Замкѣ: я, двое Сен-Марсо и графъ д’Отфейль^[5]. Герцогъ де-Куаньи далъ намъ инструкцію: онъ предостерегъ насъ, чтобъ мы не пересѣкали погони; потому-что король гнѣвается, когда проѣдутъ между имъ и звѣремъ. Герцогъ де-Куаньи носилъ имя, роковое для королевы. Съѣздъ назначенъ былъ въ Валѣ, въ Сен-Жерменскомъ-Лѣсу, владѣніи, отданномъ въ аренду маршалу де-Бове. Обычай требовалъ, чтобъ на первой охотѣ вновь представленные были на лошадяхъ съ королевской конюшни^[6].

Пробили походъ: построились войска, раздалась команда. Кричатъ: король! Король выходитъ, садится въ свою карету: мы садимся въ другія кареты. Какъ далеко отъ этой ѣзды и этой охоты съ королемъ Франціи до моихъ поѣздокъ и охотъ въ степяхъ Бретани, и еще дальше — до, моихъ поѣздокъ и охотъ съ американскими дикарями: моей жизни суждено было наполниться подобными контрастами.

Мы пріѣхали на сборное мѣсто, гдѣ множество осѣдланныхъ лошадей, которыхъ держали подъ узцы въ тѣни деревьевъ, изъявляли свое нетерпѣніе. Кареты, остановившіяся въ лѣсу; группы мужчинѣ и женщинъ, своры, съ трудомъ удерживаемыя псарями; лай собакъ, ржаніе лошадей, звуки роговъ — все это составляло очень оживленную сцену. Охоты нашихъ королей напоминали въ одно и то же время и древніе и новые нравы монархіи, и грубыя забавы Клодіона, Хильперика, Дагобера, и утонченную свѣтскость Франциска I, Генриха IV и Лудовика XIV.

Я былъ слишкомъ начитанъ для того, чтобъ не видѣть вездѣ графинь де-Шатобріанъ, герцогинь д’Этампъ, Габріелей д’Эстре, Ла-Вальеръ, Монтеспанъ. Воображеніе представило мнѣ эту охоту въ историческомъ видѣ, и мнѣ стало ловко: притомъ, я былъ въ лѣсу, я былъ у себя.

По выходѣ изъ кареты, я показалъ свой билетъ псарямъ. Мнѣ назначили кобылицу, прозванную: Счастливая, животное легкое, по крѣпкое на поводьяхъ, пугливое и капризное; довольно живое изображеніе моего счастія, которое безпрестанно прядаетъ ушами. Король сѣлъ на лошадь и поѣхалъ; охота тронулась по разнымъ направленіямъ. Я остался назади бороться съ Счастливой, которая никакъ не хотѣла позволить сѣсть на себя новому сѣдоку; мнѣ, наконецъ, удалось вспрыгнуть къ ней на спину: охота была уже далеко.

Сначала я довольно хорошо ладилъ съ Счастливой; принужденная сократить галопъ, она опустила голову, трясла облитыми пѣной удилами, шла вкось маленькими прыжками; по когда приблизилась она къ мѣсту дѣйствія, удержать ее не стало никакихъ средствъ. Она вытянула шею, понеслась во весь галопъ прямо въ толпу охотниковъ, разметая все на своемъ пути, и остановилась не прежде, какъ столкнувшись съ лошадью одной дамы, которую едва не опрокинула, при громкомъ хохотѣ съ одной стороны и крикахъ ужаса съ другой. Теперь, какъ ни стараюсь, никакъ не могу припомнить имя этой женщины, которая тогда благосклонно приняла мои извиненія. Только и рѣчи было, что о приключеніи дебютанта.

Но этимъ еще не кончились мои испытаніе. Спустя около получаса послѣ первой непріятности, я ѣхалъ вдоль просѣки, въ пустынной части лѣса; въ. концѣ стоялъ павильйонъ: вотъ я и задумался объ этихъ дворцахъ, разбросанныхъ въ королевскихъ лѣсахъ въ воспоминаніе, происхожденія длинноволосыхъ королей и ихъ таинственныхъ забавъ. Раздался выстрѣлъ; Счастливая быстро повернула, нагнула голову, кинулась въ чащу и принесла меня прямо къ тому мѣсту, гдѣ только-что затравили дикую козу: показался король.

Тутъ я вспомнилъ инструкцію герцога де-Куаньи, но уже поздно: проклятая Счастливая все надѣлала. Я спрыгнулъ на землю, одной рукой осадилъ лошадь, а другой снялъ шляпу. Король глядитъ и видитъ только дебютанта, поспѣвшаго прежде его къ убитому. звѣрю; онъ имѣлъ потребность говорить; вмѣсто того, чтобъ разсердиться, онъ сказалъ мнѣ добродушнымъ тономъ и съ громкимъ смѣхомъ: „недолго она держалась“. Это единственныя слова, сказанныя мнѣ Лудовикомъ XVI. Стали съѣзжаться со всѣхъ сторонъ и изумились, видя меня разговаривающимъ съ королемъ. Дебютантъ Шатобріанъ надѣлалъ шума своими двумя приключеніями; но онъ, какъ и послѣ всегда съ нимъ случалось, не умѣлъ воспользоваться ни счастливымъ, ни несчастнымъ случаемъ.

Король затравилъ еще трехъ дикихъ козъ. Дебютанты могли находиться только при погонѣ за первымъ, звѣремъ, и потому я съ товарищами отправился въ Валь ожидать тамъ возвращенія охоты.

Король воротился въ Валь; онъ былъ веселъ, разсказывалъ бывшіе во время охоты случаи. Предприняли обратный путь въ Версаль. Новое горе моему брату, вмѣсто того, чтобъ переодѣться и поспѣшить къ переодѣванію пароля, въ минуту торжества и милости, я бросился въ уголъ своей кареты и уѣхалъ въ Парижъ, въ полной радости, что избавился отъ-почестей и муки; я объявилъ брату, что уже рѣшился возвратиться въ Бретань.

Довольный тѣмъ, что сдѣлалъ извѣстнымъ свое имя, надѣясь когда-нибудь, своимъ собственнымъ представленіемъ, довершить то, что не удалось въ моемъ, — онъ не противился отъѣзду такого страннаго брата^[7].

Таково было мое первое знакомство съ Парижемъ и дворомъ. Общество показалось мнѣ еще хуже, нежели я его воображалъ; но если оно испугало меня, за то не лишило бодрости; я смутно чувствовала, что былъ выше того, что видѣлъ. Дворъ внушилъ мнѣ неодолимое нерасположеніе; это нерасположеніе въ-послѣдствіи помѣшало моимъ успѣхамъ, или заставило упасть съ самой высшей точки моего поприща.

Впрочемъ, если я судилъ о свѣтѣ не зная его; за то свѣтъ, въ свою очередь, не зналъ меня. Никто, при моемъ дебютѣ, не догадался, что изъ меня могло выйдти, и когда я воротился въ Парижъ, догадались не больше того. Съ-тѣхъ-поръ, какъ совершилась моя печальная извѣстность, многіе говорили-мнѣ: „Мы бы непремѣнно замѣтили васъ, еслибъ знали въ молодости“. Эта лестная для меня увѣренность не что иное, какъ обманъ, производимый уже пріобрѣтенною славой. Человѣкъ всегда похожъ самъ на себя: напрасно Руссо увѣряетъ, что у него были маленькіе хорошенькіе глаза; тѣмъ не менѣе намъ извѣстно по его портретамъ, что онъ съ виду былъ похожъ на школьнаго учителя, или на ворчупа-сапожника.

Чтобъ кончить рѣчь о дворѣ, я скажу, что, повидавшись съ Бретанью и пріѣхавъ, съ младшими сестрами Люсилью и Юліей, въ Парижъ на житье, я больше прежняго погрузился въ свою уединенную жизнь. Можетъ-быть, спросятъ меня, чѣмъ кончилась исторія моего представленія ко двору? Она на томъ и остановилась. — Такъ вы не охотились больше-съ королемъ? — Столько же, сколько съ китайскимъ императоромъ. — И не воротились въ Версаль? — Два раза доѣзжалъ до Севра, но упадалъ духомъ и возвращался въ Парижъ. Стало-быть, вы не извлекли никакой пользы изъ своего положенія? — Никакой. — Что же вы дѣлали? — Скучалъ. — Слѣдовательно, въ васъ не было никакого честолюбія? — Какъ не быть: происками и стараніями, я достигъ той славы, что помѣстилъ въ Almanach des Musès идиллію, при появленіи которой чуть не умеръ отъ надежды и страха. Я бы отдалъ всѣ королевскія кареты за то только, чтобъ сочинить романсъ: О ma tendre musette! Или: De mon berger volage.

Способный на все для другихъ, негодный ни на что для себя: вотъ я каковъ.

Парижъ, іюнь 1821.

Поѣздка въ Бретань. — Квартированіе въ Діэппѣ. — Возвращеніе въ Парижъ съ Люсилью и Юліей.

Вся предъидущая книга писана мною въ Берлинѣ. Я воротился въ Парижъ къ» крестинамъ герцога Бордосскаго и, изъ политической вѣрности, сдалъ свое посланничество Впллелю, оставившему министерство. Сдѣлавшись празднымъ человѣкомъ, буду писать. По-мѣрѣ-того, какъ эти Записки наполняются моими прошлыми годами, онѣ представляются мнѣ въ видѣ нижней стклянки песочныхъ часовъ, показывающей, сколько песчинокъ утекло изъ моей жизни: когда утечетъ весь песокъ, я не перевернулъ бы моихъ стеклянныхъ часовъ, если бы Богъ и далъ мнѣ эту власть.

Новое уединеніе, въ которое замкнулся я въ Бретани, уже было не то, что въ Комбурѣ: теперь оно не было ни такъ полно, ни такъ серьезно, ни такъ насильственно: отъ меня зависѣло оставить его, — и ойо утратило свою цѣну. Старуха-владѣтельница, старый баронъ, укрывающіе въ своемъ Феодальномъ замкѣ послѣднюю дочь и послѣдняго сына, представляли то, что Англичане называютъ характерами". ничего провинціальнаго, тѣснаго въ этой жизни, потому-что она не была жизнью общею.

У моихъ сестеръ провинціальная жизнь проявлялась среди полей: весело переѣзжали отъ сосѣда къ сосѣду; играли комедіи, въ которыхъ иногда и я бывалъ плохимъ актеромъ. Зимой, въ Фужерѣ, надо было выдерживать знакомство съ городскимъ обществомъ, балы, собранія, обѣды, и здѣсь я не могъ, какъ въ Парижѣ, оставаться забытымъ.

Съ другой стороны, побывавъ въ арміи и при дворѣ, я не могъ не измѣнить своихъ мыслей: на зло моимъ врожденнымъ склонностямъ, не знаю что-то во мнѣ боролось съ безвѣстностью и нудило меня выйдти изъ тѣни; Юлія ненавидѣла провинцію; инстинктъ генія и красоты звалъ Люсиль на сцену болѣе широкую.

Итакъ, я чувствовалъ безпокойство, которое показалъ мнѣ, что эта жизнь не была моимъ назначеніемъ.

Между-тѣмъ, я всегда любилъ деревню, а имѣніе Мариньи было очаровательно^[8]. Полкъ мой перемѣнилъ мѣсто квартированія: первый батальйонъ стоялъ въ Гаврѣ, второй въ Діэппѣ; я присоединился къ послѣднему: представленіе ко двору сдѣлало меня значительнымъ лицомъ. Я полюбилъ свои обязанности, предавался, экзерциціямъ; мнѣ поручили рекрутовъ, и Я училъ ихъ на морскомъ берегу; море составляло фонъ картины почти во всѣхъ сценахъ моей жизни.

Ла-Мартиньеръ въ Діэппѣ не былъ занятъ ни одноименникомъ своимъ амарніиньеромъ, ни о. Симономъ, который писалъ противъ Боссюэта, пор-роялистовъ и бенедиктинцевъ, ни анатомистомъ Пекке, котораго г-жа Совиные; называетъ petit Pecquet (маленькій Пскке). Но Ла-Мартиньеръ и въ Діэппѣ, такъ же какъ въ Камбрэ, былъ влюбленъ: онъ изнывалъ у ногъ одной дородной Кошуазски, у которой прическа и тупей были высотою въ полтуаза. Она была уже не молода; по странному случаю, имя ея было Коши, какъ-будто она причиталась внучкой той Діэппянкѣ, Аннѣ Коши, которой въ 1645 году было стопятьдесятъ лѣтъ.

Въ 1647 году, Анна Австрійская глядѣла, какъ я, на море изъ окна своей комнаты и любовалась брандерами, сжигавшимися ей въ забаву. Она предоставляла народу, вѣрному Генриху IV, охранять юнаго Лудовика XIV; она посылала безконечныя благословенія этому народу, не смотря на его подлое норманское нарѣчіе (vilain langage normand).

Въ Діэппѣ существовали нѣкоторыя феодальныя подати, какія при мнѣ платились въ Комбурѣ: гражданинъ Войлэнъ имѣлъ право взимать три свиныя головы, изъ которыхъ каждой клалось въ зубы по апельсину, и три су самаго стариннаго чекана.

Я воротился въ Фужеръ, съ тѣмъ, чтобъ прожить тамъ полгода. Здѣсь блистала благородная дѣвица де-Ла-Белинэ, тетка той графини де-Тронжоли, о которой я уже говорилъ. Одна пріятная дурнушка, сестра офицера полка Конде, восхитила меня: у меня не достало бы смѣлости устремлять желаніе на красоту; только подъ защитою несовершенствъ женщины отваживался я на скромное обожаніе.

Г-жа де-Фарси, постоянно страдавшая, рѣшилась, наконецъ, оставить Бретань. Она уговорила и Люсиль ѣхать съ нею; Люсиль, въ свою очередь, побѣдила мое нерасположеніе къ этой поѣздкѣ: мы, нѣжное сообщество трехъ молоденькихъ птицъ изъ одного гнѣзда, отправились въ Парижъ.

Братъ мой былъ женатъ и жилъ у своего тестя, президента де-Розамбо, въ улицѣ де-Бонди. Мы хотѣли-было поселиться въ сосѣдствѣ съ нимъ; но чрезъ посредничество г-на Делиль де-Саль, помѣщавшагося въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, въ предмѣстьи Сен-Дени, заняли квартиру въ тѣхъ же павильйонахъ.

Парижъ, іюнь 1821.

Делиль де-Саль. — Флэнъ. — Жизнь литератора.

Г-жа де-Фарси, не знаю какимъ-образомъ, сблизилась съ Делиль де-Салемъ, который нѣкогда былъ посаженъ въ Венсенскій Замокъ за философскія выходки. Въ то время, всякій, кто намаралъ нѣсколько строкъ прозы, или помѣстилъ четверостишіе въ Almanach des Muses, дѣлался лицомъ замѣчательнымъ. Делиль де-Саль, человѣкъ очень-хорошій, добродушный и ограниченной, былъ чрезвычайно безпеченъ и самъ не замѣчалъ, какъ шли его годы; этотъ старикъ составилъ себѣ библіотеку изъ собственныхъ сочиненій, которыя онъ продавалъ за границей и которыхъ въ Парижѣ нѣкто не читалъ. Каждый годъ, по веснѣ, онъ запасался свѣжими мыслями въ. Германіи. Жирный и растрепанный, онъ носилъ съ собой свертокъ испачканной бумаги, который торчалъ у него изъ кармана; онъ останавливался на углахъ улицъ и записывалъ внезапно мелькнувшія мысли. На пьедесталѣ своего мраморнаго бюста онъ собственноручно сдѣлалъ надпись, взятую отъ бюста Бірффона: Dieu l’homme, la nature, il a tout expliqué (Бога, человѣка, природу — все объяснилъ онъ). Делиль де-Саль все объяснилъ! Это самодовольство очень-забавно, но оно наводитъ уныніе. Кто можетъ похвалиться истиннымъ талантомъ? Не можемъ ли всѣ мы, сколько насъ ни есть, попасть подъ вліяніе подобнаго же самообольщенія? Я бы побился объ закладъ, что авторъ, который читаетъ эту фразу, считаетъ себя геніальнымъ писателемъ, а между-тѣмъ онъ глупъ.

Я потому такъ распространился о почтенномъ человѣкѣ, жившемъ въ павильйонахъ Сен-Лазаръ, что это былъ первый литераторъ, котораго я увидѣлъ; онъ ввелъ меня въ общество другихъ литераторовъ.

Въ присутствіи двухъ сестеръ, парижская жизнь была для меня не такъ несносна, склонность къ ученію еще болѣе ослабила мое недовольство. Делиль де-Саль казался мнѣ орломъ; у него увидѣлъ я Карбона Флэнъ-Дезоливье, который былъ влюбленъ въ г-жу де-Фарсй., Она смѣялась надъ нимъ, а онъ принималъ все за чистую монету, потому-что имѣлъ претензію на свѣтскость. Флэнъ познакомилъ меня съ другомъ своимъ, Фонтанемъ, который сдѣлался и моимъ другомъ.

Флэнъ, сынъ смотрителя водъ и лѣсовъ въ реймсскомъ округѣ, воспитывался небрежно, впрочемъ былъ уменъ, а подъ-часъ и талантливъ. Невозможно найдти такую дурную наружность, какая была у него: маленькій, пухлый, глаза на выкатѣ, волосы щетинистые; зубы нечистые, не смотря на то, физіономія его была не совсѣмъ лишена благородства. Образъ жизни Флэна, общій почти всѣмъ парижскимъ литераторамъ того времени, стоитъ описанія.

Флэнъ занималъ квартиру въ улицѣ Мазаринь, недалеко отъ Лагарпа, жившаго въ улицъ Генего. Два савояра, превращенные въ лакеевъ посредствомъ ливрейныхъ кафтановъ, составляли его прислугу. Вечеромъ они провожали его, утромъ — докладывали ему о посѣтителяхъ. Флэнъ постоянно бывалъ въ «Théâtre Franèais», помѣщавшемся тогда въ Одеонъ и отличавшемся преимущественно комедіей. Бризаръ тогда только-что сошелъ со сцены; Тальма начиналъ; Ларивъ, Сен-Фаль, Флери, Моло, Дазэнкуръ, Дюгазонъ, Гранмениль, г-жи Конте, Сен-Валь, Дегарсэнъ, Оливье — были въ полной силѣ таланта, въ ожиданіи мамзель Марсъ, дочери Монвеля, готовившейся дебютировать на театрѣ Монтансье. Дктрнесы покровительствовали авторамъ и бывали иногда виновницами ихъ успѣховъ.

Флэнъ, поимѣвшій ничего, кромѣ небольшой ежегодной суммы отъ отца, жилъ въ долгъ. Передъ парламентскими вакаціями, онъ закладывалъ ливреи своихъ савояровъ, двое часовъ, перстни, бѣлье; занятыми деньгами уплачивалъ долго; отправлялся въ Реймсъ; жилъ тамъ три мѣсяца; возвращался въ Парижъ; деньгами, полученными отъ отца, выкупалъ вещи, заложенныя въ Mont-de-Piètè, и снова начиналъ ту же жизнь, всегда веселый и всѣми привѣчаемый.

Парижъ, іюнь 1821.

Литераторы. — Портреты.

Въ-продолженіе двухъ лѣтъ, со времени пріѣзда моего въ Парижъ до открытія генеральныхъ штатовъ, общество мое расширилось. Я зналъ наизусть элегіи шевалье де-Парни, и теперь еще знаю. Я писалъ къ нему, прося позволенія видѣть поэта, произведенія котораго доставляли мое наслажденіе. Онъ отвѣчалъ мнѣ вѣжливо, и я отправился къ нему въ Улицу-де-Клери.

Я нашелъ еще довольно молодаго: человѣка, весьма хорошаго тона, высокаго, худощаваго, съ рябоватымъ лицомъ. Онъ заплатилъ мнѣ визитъ; я представилъ его сестрамъ. Онъ не очень любилъ общество, изъ котораго его скоро выгнала политика: онъ принадлежалъ тогда къ старой партіи. Я не знавалъ ни одного писателя, который бы такъ былъ привязанъ къ своимъ трудамъ, какъ Парни: ему, поэту и креолу, ничего не нужно было, кромѣ неба Индіи, фонтана, пальмы и женщины. Онъ боялся молвы; старайся скользить въ жизни никѣмъ незамѣченнымъ; всѣмъ жертвовалъ своей лѣни, и этой безвѣстности измѣняли только его же собственныя наслажденія, которыя мимоходомъ касались его лиры:

Que notre vie heureuse et fortunée

Coule, en secret, sous l’aile des amours,

Gomme un ruisseau qui, murriiurant à peine,

Et dans son lit resserant tous ses flots,

Cherche avec Goin l’ombre des arbrisseaux,

Et n’ose pas se montrer dans la plaine.

(Пусть нагла жизнь, счастливая и блаженная, течетъ танкомъ, подъ крыломъ любви, какъ ручей, который, едва журча и прижимаясь къ ложу всѣми своими волнами, заботливо ищетъ древесной тѣни и боится показаться на равнину).

Эта невозможность избавиться отъ собственной лѣни сдѣлала шевалье де-Партіи изъ ревностнаго аристократа презрѣннымъ революціонеромъ, который нападаетъ на гонимую религію и обреченное казни духовенство, все приноситъ въ жертву своему спокойствію, и музѣ, пѣвшей Элеонору, усваиваетъ языкъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ, Камиллъ Демулэнъ торговалъ своей любовью.

Авторъ Histoire de la littérature italienne (Исторіи Итальянской Литературы), который пробрался въ революцію вслѣдъ за Шамфоромъ, былъ съ нами въ томъ двоюродномъ родствѣ, которымъ всѣ Бретонцы связаны между собою. Гэнгене былъ извѣстенъ одною довольно граціозною пьесою въ стихахъ: La Confession de, Zulmè (Исповѣдь Зюльме), которая доставила ему незначительное мѣсто въ бюро Неккера, по этому поводу, онъ написалъ пьесу на вступленіе свое въ общій контроль. Не знаю, кто-то оспаривалъ у Гэнгене причину его славы — Confession de Zulmé; но въ сущности она ему принадлежала.

Реннскій поэтъ хорошо зналъ музыку и сочинялъ романсы. Самъ-по-себѣ онъ былъ скроменъ, но гордость въ немъ возрастала по мѣрь того, какъ прилѣплялся онъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ. Передъ собраніемъ генеральныхъ штатовъ, Шамфоръ поручалъ ему писать статьи для журналовъ и рѣчи для клубовъ: онъ загордился.

Гэнгене зналъ напередъ р революціонныхъ злодѣйствахъ. Г-жа Гэнгене предупредила моихъ сестеръ и жену объ убійствахъ, которыя будутъ происходить въ монастыряхъ, и дала имъ убѣжище: онѣ жили въ глухомъ переулкѣ, такъ-называемомъ cul-de-sac Ferou, въ сосѣдствѣ съ тѣмъ мѣстомъ, гдь назначено было кровопролитіе."

Послѣ терроризма, Гэнгеце сдѣлался quasi-главой народнаго просвѣщенія. Въ немъ находили довольно философскаго ханжества для посланничества. Онъ писалъ изъ Турина Талейрану, что побѣдилъ предразсудокъ; онъ представлялъ свою жену въ коротенькой кофтѣ. Переходя отъ посредственности къ важному, отъ важнаго къ ничтожному и отъ ничтожнаго къ смѣшному, Гэнгене кончилъ свою литературную жизнь какъ критикъ и, что всего лучше, какъ независимый писатель въ Decade (Десятидневникѣ): натура снова поставила его на то мѣсто, откуда былъ онъ очень-некстати извлеченъ обществомъ. Знанія его были — изъ вторыхъ рукъ, проза — тяжела, стихи правильны и мѣстами пріятны.

У Гэнгене былъ другъ, поэтъ Лебренъ. Гэнгене протежировалъ Лебрену, какъ человѣкъ съ_/талантомъ и знающій свѣтъ протежируетъ простодушію генія; Лебренъ, въ свою очередь, распространялъ свои лучи на гордость Гэнгене. Ничего не могло быть комичнѣе роли этихъ двухъ куманьковъ, которые изъ нѣжной дружбы оказывали другъ другу всѣ услуги, какія только могутъ оказывать два человѣка, великіе въ разныхъ родахъ.

Между-тѣмъ, Лебренъ былъ просто подложный житель эмпирея. Его поэтическій жаръ былъ такъ же холоденъ, какъ его восторги. На парнассѣ Лебрена, т. е. въ комнатѣ верхняго этажа въ Улицѣ-Монмартръ, мебель состояла изъ книгъ, въ безпорядкѣ наваленныхъ на полу, постели изъ ремней, съ занавѣсками, сформированными изъ двухъ грязныхъ салфетокъ, мотавшихся на желѣзномъ прутѣ, пол-кружки для воды и изорваннаго кресла. Но это происходило не отъ недостаточности, а отъ-того, что Лебренъ былъ скупъ и преданъ женщинамъ дурнаго поведенія.

На античномъ ужинъ г-на де-Водреля онъ представлялъ. Пиндара. Въ его лирическихъ стихотвореніяхъ есть нѣкоторыя строфы, исполненныя энергіи и поэтическихъ красотъ, какъ, на-примѣръ, въ одѣ къ кораблю le Vengeur, и въ одѣ на Окрестности Парижа. Элегіи Лебрена выливались изъ головы и рѣдко изъ души; у него была оригинальность изъисканная, а не натуральная; онъ ничего не создавалъ иначе, какъ силою искусства; мучился, искажая смыслъ словъ и употребляя ихъ въ чудовищныхъ сочетаніяхъ. У Лебрена былъ истинный талантъ только для сатиры; его посланіе о хорошей и дурной шуткѣ (sur la bonne et la mauvaise plaisanterie) пользовалось заслуженной извѣстностью. Нѣкоторыя изъ его эпиграммъ могутъ стать наряду съ эпиграммами Жана-Батиста Руссо: Лагарпъ преимущественно вдохновлялъ его.

Но смѣло могу сказать, что изъ всѣхъ литераторовъ, которыхъ я зналъ въ то время въ Парижѣ, Самый желчный былъ Шамфоръ: постигнутый недугомъ, породившимъ якобинцевъ, онъ не могъ простить людямъ случайности-своего рожденія. Онъ измѣнялъ довѣрчивости домовъ, въ которыхъ былъ принятъ; цинизмъ своихъ рѣчей употреблялъ на описаніе нравовъ двора. Ему нельзя было отказать ни въ умь, ни въ талантѣ; но это были умъ и талантъ, которые не доживаютъ до потомства. Видя, что во время революціи ему ничто не дается, онъ обратилъ на самого себя руки, которыя поднималъ на общество. Красный колпакъ показался для его гордости только другимъ родомъ дворянскаго достоинства, въ которомъ Мараты и Робеспьеры были вельможами. Озлобленный тѣмъ, что даже въ мірѣ скорбей и слезъ нашелъ то же неравенство состояній, осужденный оставаться все еще простолюдиномъ въ феодальной лѣстницѣ палачей, онъ хотѣлъ умертвить себя, чтобъ избавиться отъ господства преступленія; ему не удалось: смерть смѣется надъ тѣми, кто призываетъ ее и смѣшиваетъ съ ничтожествомъ.

Аббата Делиля я узналъ не раньше, какъ въ 1798 году, въ Лондонѣ, и не видалъ на Рюльера, который жилъ только г-жею д’Эгмонъ, какъ, и она имъ, ни Палиссо, ни Бомарше, ни Мармонтеля. Остается еще Шенье, котораго я ни разу не встрѣчалъ, который сильно нападалъ на меня, которому я никогда не отвѣчалъ, и который, по мѣсту, занимаемому имъ въ академіи, долженъ былъ произвесть одинъ изъ кризисовъ въ моей жизни.

Когда я перечелъ большую часть писателей восьмнадцатаго столѣтія, меня смутили — и шумъ, который они надѣлали, и мои прежніе восторги. Получилъ ли языкъ дальнѣйшее развитіе, или сдѣлалъ шагъ назадъ; подвинулись ли мы въ успѣхахъ цивилизаціи, или отступили къ состоянію варварства, какъ бы то ни было, но я нашелъ что-то избитое, устарѣлое, безцвѣтное, бездушное и холодное въ писателяхъ, которые въ молодости моей составляли для меня наслажденіе. Даже въ знаменитѣйшихъ писателяхъ волтеровскаго періода открылъ я мѣста, бѣдныя и чувствомъ, и мыслью, и слогомъ.

Кого винить мнѣ въ моемъ разочарованіи? Боюсь, не самъ ли я первый виновникъ; я, можетъ-быть, сообщу новому поколѣнію недугъ, которымъ самъ одержимъ. Въ испугъ, напрасно кричу я своимъ дѣтямъ: «не забывайте французскаго языка!» Они отвѣчаютъ мнѣ, какъ Лимузенецъ Пантагрюэлю: «Qu’ils viennent de Valme, inclyte et célèbre academie que l’on voclte Lutèce».

Эта манера эллинизировать и латинизировать нашъ языкъ уже не новая, какъ видите: Раблэ ее уничтожилъ, она появилась въ Ронзарѣ; Буало напалъ на нее. Въ наше время, она ожила посредствомъ науки; наши умники, отъ природы великіе Греки, обязали купцовъ и крестьянъ учиться гектарамъ, гектометрамъ, километрамъ, миллиметрамъ, декаграммамъ… политика ронзарствовала.

Я могъ бы поговорить здѣсь о Лагарнѣ, котораго узналъ тогда и къ которому еще возвращусь; могъ бы къ моей портретной галереѣ прибавить портретъ фонтана; но хотя мои отношенія къ этому превосходному человѣку начались въ 1789 году, — я только въ Англіи соединился съ нимъ дружбою, которая постоянно возрастала въ несчастій и никогда не ослабѣвала въ счастіи. Я побесѣдую съ вами о немъ послѣ, въ минуту полнаго сердечнаго изліянія. Мнѣ предстоитъ описывать только таланты, которые уже не утѣшаютъ болѣе земнаго міра. Смерть моего друга послѣдовала въ ту минуту, когда мои воспоминанія восходили къ началу его жизни. Наша жизнь такая быстролетная, что если мы не запишемъ того, что случилось утромъ, — работа завалитъ насъ и намъ не будетъ времени совершить ее. И это не мѣшаетъ намъ тратить годы и бросать на вѣтеръ часы, которые для человѣка суть сѣмена вѣчности.

Парижа, іюнь 1821.

Семейство Розамбо. — Малэрбъ. — Его привязанность къ Люсили. — Появленіе и измѣненіе моей сильфиды.

Я и мои сестры пристали къ этому литературному обществу по склонности; а по положенію въ свѣтѣ, принуждены были посѣщать еще другое общество; семейство жены моего брата, конечно, было для насъ центромъ этого послѣдняго общества.

Президентъ Ле-Пеллетье де-Розамбо, въ-послѣдствіи умершій съ такимъ мужествомъ, во время моего пріѣзда въ Парижъ, былъ образцомъ легкомыслія. Въ то время существовалъ совершенный разладъ и въ умахъ и въ нравахъ — признакъ близкой революціи. Судьи стыдились своего платья и смѣялись надъ важностью предковъ. Ламуаньйоны, Моле, Сетье, д’Агессо — хотѣли биться и не хотѣли судить. Президентши перестали быть уважаемыми матерями семействъ и выступали изъ своихъ сумрачныхъ отелей, чтобъ быть дѣйствующими лицами въ блестящихъ приключеніяхъ. Проповѣднику на каѳедръ, избѣгалъ имени Іисуса Христа и говорилъ только о христіанскомъ законодателѣ. Министры нападали другъ на друга; власть у всѣхъ ускользала изъ рукъ. Самымъ высшимъ тономъ считалось быть — въ городъ Американцемъ, при дворѣ Англичаниномъ, въ арміи Пруссакомъ — быть чѣмъ угодно, только не Французомъ. Что ни дѣлалось, что ни говорилось — вездѣ былъ рядъ несообразностей. Хотѣли удержать аббатовъ, пользующихся доходами (abbé commandataire), и отвергали религію; никто не могъ быть офицеромъ, не будучи дворяниномъ, и въ то же время всѣ возставали противъ дворянства.

У г-на де-Малэрба было три дочери: г-жи де-Розамбо, д’Ольне и де-Монбуассье; онъ преимущественно любилъ г-жу де-Розамбо, потому-что она сходилась съ нимъ во мнѣніяхъ. У президента де-Розамбо также было три дочери: г-жи де-Шатобріанъ, д’Олѣне и де-Токквиль, и одинъ сынъ, блестящій умъ котораго скрывался подъ христіанскимъ благочестіемъ. Г. де-Малэрбъ наслаждался въ кругу дѣтей, внучатъ и правнучатъ. Въ началѣ революціи, онъ много разъ при мнѣ приходилъ къ г-жѣ де-Розамбо, совершенно задыхаясь отъ политики, бросалъ съ себя парикъ, ложился на коверъ въ комнатѣ дочери и позволялъ разъигравшимся дѣтямъ тормошить себя съ страшной возней и шумомъ. Впрочемъ, онъ могъ бы назваться человѣкомъ довольно простымъ въ своихъ пріемахъ, еслибъ не было въ немъ нѣкоторой рѣзкости, которая спасала его отъ пошлаго вида: съ первой его фразы, можно было узнать, что это человѣкъ стариннаго имени и высшее правительственное лицо. Его природныя добродѣтели были немного заражены аффектаціей, отъ примѣшавшейся къ нимъ философіи. Онъ обладалъ большими свѣдѣніями, былъ честенъ и доблестенъ; но до того горячъ и страстенъ, что одинъ разъ, говоря о Кондорсе, онъ сказалъ мнѣ: «Этотъ человѣкъ былъ моимъ другомъ, а теперь я бы не задумался убить его какъ собаку». Волны революціи залили Малэрба, и смерть составила его славу. Этотъ человѣкъ остался бы скрытымъ въ своихъ достоинствахъ, еслибъ несчастія не отъискали его его на землѣ. Одинъ благородный Венеціанецъ погибъ, отъискивая свои грамматы въ развалинахъ стараго дворца.

Открытое обращеніе Малэрба отняло у меня всякую принужденность. Онъ нашелъ во мнѣ нѣкоторое образованіе и мы соприкоснулись съ нимъ этимъ первымъ пунктомъ: мы говорили о ботаникѣ и географіи, — любимыхъ предметахъ его разговора. Въ этихъ-то бесѣдахъ пришла мнѣ мысль о путешествіи въ Сѣверную-Америку, для открытія моря, "плѣннаго Терномъ, а потомъ Макензи^[9]. Мы сходились въ политическихъ мнѣніяхъ; благородныя чувствованія, лежавшія въ основанія нашихъ первыхъ безпокойствъ, согласовались съ независимостью моего характера; антипатія, которую я чувствовалъ къ придворной жизни, усиливала эту склонность. Я былъ на сторонъ Малэрба и г-жи де-Розамбо противъ г. де-Розамбо и моего брата, котораго прозвали неистовымъ Шатобріаномъ (enragé Chateaubriand). Революція открыла свои дѣйствія преступленіями: я увидѣлъ первую голбву, несомую на остріѣ пики, и отступилъ. Никогда убійство не будетъ въ моихъ глазахъ предметомъ одобренія и доказательствомъ свободы; я не знаю ничего раболѣпнѣе, презрѣннѣе и ограниченнѣе террориста. Развѣ я не видѣлъ во Франціи все это племя Брутовъ въ службѣ цезаря и его полиціи? Уравнители, возрождатели, истребители — преображались въ слугъ, шпіоновъ, ябедниковъ.

Наконецъ, еще болѣе полюбилъ я знаменитаго старца за его привязанность къ сестрѣ моей: не смотря на робость графини Люсили, съ помощью нѣсколькихъ капель шампанскаго, ее заставили играть роль въ небольшой пьесѣ, но случаю именинъ Малэрба. Она была въ этой роли такъ трогательна, что вскружила голову доброму великому человѣку. Онъ хлопоталъ, даже больше моего брата, о перемѣщеніи ея изъ Аржантьерскаго монастыря въ Ремирмонскій, гдѣ требовались строгія и трудныя доказательства о происхожденіи до шестнадцатаго колѣна (les preuves des seize quartiers). При всей его философіи, въ Малэрба были въ высшей степени развиты принципы рожденія.

Это изображеніе лицъ и общества, современныхъ моему вступленію въ свѣтъ, надо считать въ пространствѣ времени около двухъ лѣтъ, отъ закрытія перваго собранія нотаблей 25 мая 1787, до открытія генеральныхъ штатовъ, 5 мая 1789. Въ-продолженіе этихъ двухъ лѣтъ, я и сестры жили не постоянно въ Парижѣ и не въ одномъ и томъ же мѣстѣ Парижа. Теперь я отступлю назадъ и опять доведу читателей въ Бретань.

Между-тѣмъ, умъ мой все еще былъ отуманенъ призраками; мнѣ недоставало моихъ лѣсовъ; но, за неимѣніемъ отдаленныхъ мѣстъ, отдаленныя времена открыли мнѣ другое уединеніе. Въ древнемъ Парижъ, въ окрестностяхъ Saint-Germain-des-Près, въ обителяхъ монастырей, въ подземельяхъ Сен-Дени, въ Sainte-Chapelle, въ Notre-Dame, въ маленькихъ улицахъ Cité, въ темныхъ воротахъ Элоизы — я опять видалъ мою очаровательницу; но подъ готическими сводами и между гробницами въ образѣ ея было что-то мертвое; она была блѣдна, она смотрѣла на меня грустными очами; это было не что иное, какъ тѣнь или духъ любимой мною мечты.

"Отечественныя Записки", № 12, 1848

↑ См. Полное собраніе моихъ сочиненій. (Парижъ., примѣчаніе 1837 г.)
↑ По мѣрѣ того, какъ идутъ мои годы, я снова нахожу дѣйствующихъ лицъ моихъ Записокъ: вдова сына Шефтеля недавно принята въ богадельню Маріи-Терезіи: вотъ еще свидѣтель моей правдивости. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Парижѣ въ 1834 году).
↑ Я помѣстилъ жизнь сестры моей Юліи въ дополненіи къ этимъ Записками, примѣчаніе В.
↑ Мой племянникъ, Фредерикъ де-Шатобріанъ, сынъ моего кузена Армана, купилъ Ла-Баллю, гдѣ умерла матушка.
↑ Я потомъ опять увидѣлся съ графомъ д’Отфейлемъ: онъ занимается переводомъ избранныхъ мѣстъ изъ Байрона; графиня д’Отфейль есть даровитый авторъ Ато exilée, и проч. и проч.
↑ Въ Gazelle de Franco, вторникъ, 27-го Февраля 1787 г., напечатано слѣдующее: „Графъ Шарль д’Отфейль, баронъ де-сен-Марсо, баронъ де-сен-Марсо-Шательйонъ и шевалье де-Шатобріанъ, которые предварительно имѣли честь быть представленными королю, 19-го удостоились ѣхать въ экипажахъ его величества и сопровождать его на охотѣ“.
↑ „Mémorial historique de la Noblesse напечатало неизданный документъ, помѣченный рукою короля и извлеченный изъ государственнаго архива; онъ содержитъ въ себѣ Пріемы (Entrées). Тамъ находятся имена мое и моего брата: этотъ документъ доказываетъ, что моя память не ошибалась въ числахъ.“ (Прим., сдѣланное въ Парижѣ въ 1840 г.)
↑ Мариньи много измѣнилось съ-тѣхъ-поръ, какъ жила тамъ моя сестра. Оно продано и теперь принадлежитъ фамиліи Поммрёль, которая перестроила его и значительно украсила.
↑ Въ послѣдніе годы плавали по немъ капитанъ Франклинъ и капитанъ Парри. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Женевѣ, въ 1841 г.)

[1] См. Полное собраніе моихъ сочиненій. (Парижъ., примѣчаніе 1837 г.)

[2] По мѣрѣ того, какъ идутъ мои годы, я снова нахожу дѣйствующихъ лицъ моихъ Записокъ: вдова сына Шефтеля недавно принята въ богадельню Маріи-Терезіи: вотъ еще свидѣтель моей правдивости. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Парижѣ въ 1834 году).

[3] Я помѣстилъ жизнь сестры моей Юліи въ дополненіи къ этимъ Записками, примѣчаніе В.

[4] Мой племянникъ, Фредерикъ де-Шатобріанъ, сынъ моего кузена Армана, купилъ Ла-Баллю, гдѣ умерла матушка.

[5] Я потомъ опять увидѣлся съ графомъ д’Отфейлемъ: онъ занимается переводомъ избранныхъ мѣстъ изъ Байрона; графиня д’Отфейль есть даровитый авторъ Ато exilée, и проч. и проч.

[6] Въ Gazelle de Franco, вторникъ, 27-го Февраля 1787 г., напечатано слѣдующее: „Графъ Шарль д’Отфейль, баронъ де-сен-Марсо, баронъ де-сен-Марсо-Шательйонъ и шевалье де-Шатобріанъ, которые предварительно имѣли честь быть представленными королю, 19-го удостоились ѣхать въ экипажахъ его величества и сопровождать его на охотѣ“.

[7] „Mémorial historique de la Noblesse напечатало неизданный документъ, помѣченный рукою короля и извлеченный изъ государственнаго архива; онъ содержитъ въ себѣ Пріемы (Entrées). Тамъ находятся имена мое и моего брата: этотъ документъ доказываетъ, что моя память не ошибалась въ числахъ.“ (Прим., сдѣланное въ Парижѣ въ 1840 г.)

[8] Мариньи много измѣнилось съ-тѣхъ-поръ, какъ жила тамъ моя сестра. Оно продано и теперь принадлежитъ фамиліи Поммрёль, которая перестроила его и значительно украсила.

[9] Въ послѣдніе годы плавали по немъ капитанъ Франклинъ и капитанъ Парри. (Примѣчаніе, сдѣланное въ Женевѣ, въ 1841 г.)

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

ЗАМОГИЛЬНЫЯ ЗАПИСКИ ШАТОБРІАНА.

Прогулка. — Явленіе Комбура.

Динанскій-Коллегіумъ. — Бруссе. Я возвращаюсь къ родителямъ.

Жизнь въ Комбурѣ. — Дни и вечера.

МОЯ БАШЕНКА.

Переходъ отъ дѣтства къ мужеству.

Люсиль.

Первое дуновеніе музы.

Рукопись Люсили.

Аврора.

Къ лунѣ.

Невинность.

Послѣднія строки, писанныя въ Волчьей-Долинѣ. — Открытіе таинства моей жизни.

Призракъ любви.

Два года въ бреду. — Занятія и химеры.

Мои осеннія радости.

Чародѣйство.

Попытка.

Болѣзнь. — Я боюсь и отказываюсь идти въ духовное званіе. — Проектъ поp3;здки въ Индію.

Берлинъ. — Потсдамъ. — Фридрихъ.

Мой братъ. — Кузенъ Моро. — Сестра моя, графиня де-Фарси.

Юлія свѣтская женщина. — Обѣдъ. — Поммрёль. — Мадамъ де-Шастне.

Камбрэ. — Наваррскій полкъ. — Ла-Мартиньеръ,