Со времени ухода своего друга, де Кельмаркъ не имѣлъ минуты покоя. Онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ.
Его волненіе усиливалось по мѣрѣ того, какъ отдаленная ярмарка принимала все болѣе бѣшеный характеръ. Онъ задыхался, точно въ ожиданіи медленно надвигавшейся грозы.
— Какое мучительное удовольствіе! говорилъ онъ нѣжной и тихой Бландинѣ, которая старалась развлечь его отъ его тоски. Никогда еще они не устраивали такого шабаша! Послушать эти крики, можно подумать, что они, забавляясь, убиваютъ другъ-друга.
Въ прошлые годы какофонія, ярмарскіе крики, петарды, свистки, шарманки и пистоны, не казались ему столь значительными.
Теперь же эта электрическая атмосфера усложнялась приливомъ опьянѣнія, попойки и разврата.
Въ этотъ вечеръ гнусная сатурналія никогда не кончится! Стало еще хуже, когда закатилось солнце и эротическіе, крики трубъ раздавались съ одного конца острова на другой, прибавляя точно мѣдный туманъ къ краснымъ мукамъ замирающаго неба. Человѣческіе голоса, болѣе рѣзкіе, еще болѣе возбужденные, повторяли бѣшенный сигналъ трубъ и усилились, точно желая зажечь мракъ…
Кельмаркъ не могъ больше терпѣть. Воспользуясь моментомъ, когда Бландина была занята приготовленіемъ ужина, онъ вышелъ въ паркъ.
Вдругъ острый и раздирающій крикъ, болѣе острый, чѣмъ призывы трубочки Гидона, въ рощѣ, въ вечеръ ихъ первой встрѣчи, раздался въ воздухѣ.
Кельмаркъ узналъ голосъ своего друга.
— Его убиваютъ!
Устремленный впередъ этой ужасной увѣренностью онъ побѣжалъ въ тревогѣ, ночью, руководясь только криками и жалобами.
Когда онъ достигъ лужайки парка, готовый даже броситься на улицу, гдѣ происходило побоище, снова раздались крики, возгласы, и онъ услыхалъ имя своего любимца наряду съ возгласами убійцъ.
Черезъ минуту, онъ бросился въ толпу съ удесятиренными силами, расталкивая грубіяновъ, прогоняя ихъ и нанося удары этимъ дикарямъ.
Съ какимъ то крикомъ тигрицы, защищающей своего дѣтеныша, онъ избавилъ Гидона, лишеннаго сознанія, полуумирающаго, въ рубищахъ, измученнаго безчестіемъ, поцѣловалъ его, поднялъ въ свои объятія.
Графъ, казалось, выросъ.
Вооруженный палкою, онъ дѣлалъ ужасные повороты. Вокругъ него расширялся кругъ, и медленно, глядя въ лицо бѣшеннымъ и разъяреннымъ людямъ, онъ направился въ паркъ. Но Ландрильонъ и Клодина собирали другихъ, пораженныхъ этимъ торжественнымъ вмѣшательствомъ.
Снова повторилось нападеніе. Непріятное отношеніе перешло отъ молодого Говартца къ графу. Никто не остался на его сторонѣ. Его любимцы, наиболѣе необузданные, несчастные юноши изъ Кларвача, узнавъ, какое осужденіе тяготѣло надъ нимъ, молчали, и огорченные, отходили, не принимая участія.
Ландрильонъ первый бросилъ въ него камень. Въ графа начали бросать всѣмъ, что попадалось подъ руку. Луки, принесенные для полученія награды въ тирахъ, безъ стыда устремлялись въ столь расточительнаго короля ихъ общины. Одна стрѣла попала въ подмышку, другая поранила шею Гидона и обрызгала кровью лицо Анри. Кельмаркъ, не заботясь о своей собственной ранѣ, не переставалъ любоваться израненнымъ тѣломъ своего друга.
Но раненный въ сердце, онъ упалъ съ своей дорогой ношей. Когда они набросились, чтобы прикончить его, какая-то женщина въ бѣломъ показалась передъ ними, скрестивъ руки, предоставляя свою собственную грудь для ударовъ.
И ея величіе, ея страданія были таковы, и таковъ, въ особенности, былъ ея героизмъ, что всѣ отступили и Клодина оттолкнула навсегда, далеко отъ себя, Ландрильона, который уводилъ ее, напоминая объ условіи — чтобы броситься, навсегда обезумѣвъ, въ объятія отца, откуда она насмѣхалась въ лицо надъ пасторомъ Бомбергомъ…
Бландина не произнесла ни слова, не проронила ни единой слезы, не издала ни одного возгласа.
Но ея присутствіе поразило добрыя души: пять бѣдняковъ, любимцевъ Кельмарка, нежелавшихъ больше трусливо покоряться общественной волѣ, понесли на рукахъ Кельмарка и Гидона, обнявшихъ другъ друга при послѣднемъ издыханіи. Грубые люди плакали, раскаивались…
Бландина шла впереди ихъ по направленію къ замку.
Чтобы не нести раненыхъ въ верхній этажъ, имъ устроили постель на билліардѣ. Друзья пришли въ себя, почти одновременно. Открывъ глаза, они остановили взоры на картинѣ Конрадинъ и Фридрихъ Баварскій, затѣмъ взглянули другъ на друга, улыбнулись, вспомнили объ убійствѣ, крѣпко поцѣловались, и ихъ уста не прекращали поцѣлуя, и они ждали такъ минуты послѣдняго издыханія.
— А я, шептала Бландина, Анри, ты не простишься со мной! Подумай, какъ я любила тебя!
Кельмаркъ повернулся къ ней.
— О, прошепталъ онъ, я буду любить тебя въ вѣчности, какъ ты заслуживала быть любимой на землѣ, чудная женщина!
— Но, прибавилъ онъ, взявъ за руку Гидона, я хотѣлъ бы любить тебя, моя Бландина, продолжая обожать этого, этого чуднаго мальчика!.. Да, Бландина, надо оставаться самимъ собою! Не измѣнять себѣ!.. Оставаться вѣрнымъ до конца моей справедливой, законной природѣ!.. Еслибъ я долженъ былъ снова жить, я, именно, такъ бы хотѣлъ любить, еслибъ даже долженъ былъ страдать еще сильнѣе, чѣмъ я страдалъ; да, Бландина, моя сестра, мой единственный другъ, еслибы даже я принесъ тебѣ такія страданія, какія я тебѣ причинялъ!.
Благослови нашу смерть, Бландина, насъ, троихъ, такъ какъ мы на немного опередимъ тебя съ этой минуты, благослови нашу муку, которая искупитъ, освободитъ, наконецъ, заставитъ восторжествовать всякую любовь!
И его уста снова прикоснулись къ устамъ мальчика, тоже стремившагося къ нему, и Гидонъ, и Анри слили свои дыханія въ послѣднемъ поцѣлуѣ. Бландина закрыла глаза имъ обоимъ; затѣмъ стоически, одновременно язычница и святая, она произнесла молитвы, предзнаменующія новое Возрожденіе; не дорожа больше ничѣмъ земнымъ и современнымъ, она, ощущала безконечную пустоту въ сердцѣ, пустоту, которую ни одинъ человѣческій образъ не могъ бы отнынѣ нарушить.
Когда же, наконецъ, призоветъ ее Богъ къ себѣ на небо?