Записка доктора Даля напечатана впервые в «Медицинской Газете» за 1860 год, № 49, и затем не раз перепечатывалась[источник 1]. В 1888 году В. П. Гаевский сообщил одно исправление и одно дополнение к известному тексту по имевшемуся у него списку[источник 2].
В собрании А. Ф. Онегина, среди бумаг, принадлежавших раньше Жуковскому, оказались три собственноручные записки В. И. Даля: одна — без заглавия, содержащая рассказ очевидца о болезни и смерти Пушкина; другая — под заглавием «Вскрытие тела А. С. Пушкина» и третья — под заголовком «Ход болезни Пушкина». Все эти три записки входят в том же порядке в состав известного в печати текста, но без заголовков. По сравнению с последним, в рукописях не мало отступлений. Первая часть в печатном тексте изложена с большими подробностями, но за то вторая и третья части в рукописи изложены гораздо точнее и отчасти подробнее, чем в печати.
Поэтому, сообщая в примечаниях все мало-мальски важные разночтения печатного текста к первой записке, мы не приводим таковых ко второй и третьей записке Даля, ибо текст нашей рукописи должен быть безусловно предпочтен печатному.
Исправление, внесенное Гаевским в печатный текст, не касается нашего списка, ибо в нём данное место изложено правильно. Дополнение же Гаевского на своем месте приведено в примечаниях.
Записки В. Даля
[править]А.
[править]28-го Генваря, во втором часу полудня, встретил меня г. Башуцкий, когда я переступил порог его, роковым вопросом: «слышали?» и на ответь мой: нет — рассказал, что Пушкин умирает[1].
У него, у Пушкина, нашел я толпу в зале и в передней — страх ожидания пробегал шёпотом[2] по бледным лицам. — Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему — он подал мне руку, улыбнулся, и сказал: — «плохо, брат!» Я присел[3] к одру смерти — и не отходил, до конца страстных[4] суток. В первый раз Пушкин сказал мне «ты». Я отвечал ему также — и побратался с ним за[5] сутки[5] до[5] смерти[5] его,[5] уже не для здешнего мира!
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертию[6], так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил[7]. Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: Все мы надеемся, не отчаивайся и ты! отвечал: «Неть; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!» В ночи на 29-е он повторял несколько раз подобное; спрашивал например: «который час» и на ответ мой продолжал[8] отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться! Пожалуста поскорей!» Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту брал[9] ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам сымал и накладывал себе на живот припарки[10], ( )[11] собственно от боли, страдал он, по словам его не столько, как от чрезмерной тоски, что приписать должно воспалению в брюшной полости а может быть еще более воспалению больших венозных жил. «Ах[12], какая тоска!» восклицал он иногда, закидывая руки на голову — «сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить на бок, или поправить подушку — и не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так — хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!» или[13]: «постой, ненадо, потяни меня только за руку — ну вот и хорошо, и прекрасно!»[13] Вообще был он — по крайней мере в обращении со мною, повадлив и послушен, как ребенок, и делал всё, о чём я его просил. «Кто у жены моей?» спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие — зала и передняя полны, с[5] утра[5] до[5] ночи[5]. «Ну, спасибо — отвечал он — однако же, поди, скажи жене, что всё слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»
[Свечера] С[14] обеда[14] пульс был крайне маль, слаб и част — после полу[ночи] дни стал он подыматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и тверже. В тоже время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от Д-ра Арендта наставлений, приставили мы с Д-м Спасским 25 пиявок и в тоже время и (послали)[15] за Арендтом. Он приехал и одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно позволял нам около себя копаться. Пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломенку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя и других — но ненадолго. П. заметил, что я был пободрее, взял меня за руку и спросил[16]: «никого[17] тут нет?» Никого, отвечал я[17]. «Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?» Мы за тебя надеемся, Пушкин, сказал я, право надеемся! Он пожал мне крепко руку и сказал: «ну, спасибо!» Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждой: ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо: «скоро ли конец?» — и прибавлял еще: «пожалуста поскорее!»[18] В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти — и не мог отбиться от трех слов, из Онегина, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах и в голове моей:
Ну что ж? Убит! О, сколько силы и значения в трех словах этих![19] ужас невольно обдавал меня с головы до ног — я сидел, не смея дохнуть — и думал: Вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни — здесь, где душа рвется из тела; то[20], что[20] увидишь[20] здесь[20], не найдешь ни в толстых книгах, ни на шатких[21] кафедрах[21] наших[21].
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои «терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче» — отвечал отрывисто: «нет, не надо стонать[2]; жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил; не[22] хочу»[22].
Пульс стал упадать приметно, и вскоре исчез вовсе. Руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29-го февр. — и в Пушкине оставалось жизни — только на ¾ часа! П. раскрыл глаза, и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: «позовите жену, пусть она меня покормит». Др.[23] Спасский исполнил желание умирающего. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу отходящего мужа. П. погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, всё хорошо!»
Вскоре подошел я к В. А. Жуковскому, кн.[5] Вяземскому[5] и гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Бодрый дух всё еще сохранял могущество свое — изредка только полудремотное забвенье на несколько секунд туманило мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал ее и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше — ну — пойдем!» Опамятовавшись сказал он мне: «мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась».[24] — Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и потянув ее сказал: «Ну, пойдем же, пожалуста, да вместе!»
Друзья и ближние, молча, сложа[5] руки[5], окружили изголовье отходящего. Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лице его прояснилось, и он сказал: «кончена жизнь». Я не дослышал и спросил тихо: «что кончено». «Жизнь кончена» — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит» — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу — руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена также — отрывистое, частое дыхание изменялось более и более на медленное, тихое, протяжное — еще один слабый, едва заметный вздох — и — пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого![25].
В. Даль.
Подлинник занимает все четыре страницы обыкновенного писчего листа. Помарок почти нет.
Б.
[править]Вскрытие тела А. С. Пушкина. "По вскрытии брюшной полости, все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиною с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушибены пулей.
В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно из перебитой бедренной вены.
По окружности большего таза, с правой стороны, найдено было множество небольших осколков кости, а наконец и нижняя часть крестцовой кости была раздроблена.
По направлению пули надобно заключать, что убитый стоял боком, в пол-оборота и направление выстрела было несколько сверху вниз. Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресельной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где нибудь поблизости. Время и обстоятельства не позволили продолжать подробнейших розысканий.
Относительно причины смерти — надобно заметить, что здесь воспаление кишек не достигло еще высшей степени: не было ни сывороточных или конечных излияний, ни прирощений, а и того менее общей гангрены. Вероятно кроме воспаления кишек, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной; а наконец и сильное поражение оконечностей становой жилы (caudae equinae) при раздроблении крестцовой кости.
На ½ листе писчей бумаги, сложенной в четвертку. Текст занимает 2¼ страницы.
В.
[править]Ход болезни Пушкина. При самом начале, из раны последовало сильное, венозное кровотечение; вероятно бедренная вена была перебита. Судя по количеству крови на плаще и платье, раненый потерял несколько фунтов крови. Пульс соответствовал этому положению; оконечности стыли. Чело покрылось холодным потом. Опасались, чтобы раненый не изошел кровью. И так, первое показание было унять кровотечение. Холодная, со льдом примочка на брюхо, холодительное питье и пр. вскоре отвратили опасение это и 28-го утром, когда боли усилились и показалась значительная опухоль живота, решились поставить промывательное, чтобы облегчить и опростать кишки. С трудом только можно было это исполнить: больной не мог лежать на боку, а чувствительность воспаленной проходной кишки, от раздробленного крестца — обстоятельство в то время еще неизвестное — были причиной жестокой боли и страданий после этого промывательного.
Оно не подействовало. Больной был так раздражен, духовно и телесно, что в продолжение этого утра, отказывался вовсе от предлагаемых ему пособий. Около полудня, дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoskyami c. calomel, без всякого видимого облегчения. После обеда и во всю ночь, давали попеременно aq. laurocerasi et opium c. calomel. К шести часам вечера, 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись; общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось — словом, начало образоваться воспаление. Поставили 25 пиявок к животу; [лихорадка стихла] жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды. Если бы пуля не раздробила костей, то может быть надежда эта нас и не обманула. Но уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх: пульс упадал с часу на час и к полудню 29-го исчез вовсе; руки остыли — в ногах теплота сохранилась гораздо долее — больной изнывал тоскою, начинал по временам уже забываться, ослабевал и лице его изменилось. При таких обстоятельствах — не было уже ни пособия, ни надежды. Надобно было полагать, что гангрена в кишках начала уже образоваться. Жизнь угасала видимо и светильник дотлевал последнею искрой.
Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости — неисцелимы. При таких обстоятельствах смерть могла последовать: от истечения кровью; 2-е) от воспаления брюшных внутренностей, больших вен, общее с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda equina); 3-е) самая медленная, томительная смерть, от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое, и по этому успел приготовиться к смерти и примириться с жизнью; и — благодаря Бога — не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних своих от напрасных страданий.
В. Даль.
На ½ листе писчей бумаги, сложенной в четвертку. Все 4 страницы заняты текстом.