Захудалое дворянство (Борецкий)/РМ 1882 (ДО)
| Захудалое дворянство : Изъ лѣтнихъ экскурсій |
| Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1882, книга XII, с. 339—353 |
ЗАХУДАЛОЕ ДВОРЯНСТВО.
[править]I.
«Панки».
[править]Народная поговорка.
…Лѣса и рощи исчезли, исчезли холмы и овраги. Плоская, ровная ширь раскинулась далеко во всѣ стороны. Тройка земскихъ клячъ, почувствовавъ подъ ногами гладкую, твердую, высохшую, какъ камень, дорогу, лихо несетъ тарантасъ.
— Степь пошла! — говоритъ ямщикъ.
Дѣло было въ началѣ іюля; стоялъ жаркій, знойный день. Я ѣхалъ изъ Самары черезъ Старый-Буянъ, имѣя въ виду посѣтить и посмотрѣть колоніи менонитовъ, которыя давно уже интересовали меня.
Дорога отъ Самары до Стараго-Буяна имѣетъ живой, веселый видъ; то и дѣло встрѣчаются рощи, деревни, лѣса, хутора и т. п. Совсѣмъ другой характеръ носитъ на себѣ мѣстность, идущая далѣе къ югу отъ Стараго-Буяна. Здѣсь степь все болѣе и болѣе вступаетъ въ свои права: все рѣже попадаются села, все пустыннѣе становится путь.
Но вотъ вдоль дороги то тамъ, то сямъ показываются какіе-то странные домики. Одиноко, сиротливо стоятъ они въ открытомъ полѣ. Не видать вокругъ нихъ ни сада, ни зеленой ветлы; нѣтъ даже плетней, нѣтъ сараевъ, безъ которыхъ немыслима никакая крестьянская хата.
Печать безпомощности лежитъ на этихъ странныхъ домикахъ; ихъ крыши изъ старой прогнившей соломы растрепаны, точно всклокоченныя мужицкія головы; трубы покривились и еле-еле держатся. Стекла во многихъ окнахъ выбиты, а двери заткнуты грязнымъ тряпьемъ… Словомъ, все говоритъ о горькой нуждѣ, о безпріютности.
— Чьи эти хаты? Кто тутъ живетъ? — спрашиваю ямщика.
— Здѣсь-то?… Панки… Панки, сударь, живутъ!
Я въ первый разъ слышу это слово.
— Какіе такіе «панки»?
— Панки-то?… Неужто не слыхалъ? — удивляется ямщикъ. — Панки, стало-быть… выходитъ, вродѣ какъ дворяне… или, примѣрно скажемъ, господа… помѣщики… Все единственно! — говоритъ ямщикъ и въ тонѣ его голоса звучитъ скрытая, сдержанная иронія.
— Откуда же они здѣсь взялись?
— Переселены… Изъ разныхъ мѣстъ переселены.
— А много у нихъ земли?
— Земли у нихъ вволю… Дивно земли!
— Что-жь это у нихъ стройка-то шибко плоха?
Ямщикъ отвѣчаетъ не сразу; наконецъ, очевидно, обдумавъ отвѣтъ, повертывается ко мнѣ лицомъ и съ удареніемъ произноситъ:
— Больно лѣнивы пахать — вотъ что!… Отъ этого отъ самаго…
Это что-то новое, интересное, подумалъ я и приказалъ остановить лошадей у перваго попавшагося домика. Передо мною стояла обыкновенная крестьянская изба, но, сравнительно съ прежде видѣнными мною домиками, изба эта выглядывала «не въ примѣръ лучше»; положительно можно сказать, что она была лучше всѣхъ хатъ, видѣнныхъ мною у панковъ. Срубъ составленъ изъ крупнаго лѣса, окна были цѣлы, плотно и крѣпко сидѣла соломенная съ глиной крыша.
Изъ окна выглядывала какая-то старушка, съ смуглымъ, загорѣлымъ лицомъ. Поздоровавшись съ ней, я попросилъ позволенія войти въ домъ. Старушка вдругъ засуетилась, захлопотала.
— Пожалуйте, пожалуйте, — заговорила она, — милости просимъ!… Проходите.
Я вошелъ. Самая заурядная мужицкая хата, только немного почище и поопрятнѣе: массивная русская печь, лавки вдоль стѣнъ; въ одномъ углу — полка съ закоптѣлыми образами, въ другомъ — грубо сколоченный, изъ неокрашенныхъ досокъ, сундукъ, съ наваленнымъ поверхъ разнымъ неопредѣленнымъ тряпьемъ, на стѣнахъ — двѣ-три лубочныхъ картины и фотографическая карточка какой-то барыни съ неимовѣрно перетянутою таліей и въ широчайшемъ кринолинѣ, — все это было какъ нельзя болѣе засижено мухами, которыя цѣлыми роями носились по избѣ.
Встрѣтившая меня старушка была одѣта въ старое ситцевое полинявшее платье, — но все же въ платье, а не въ сарафанъ. По внѣшности, манерѣ и пріемамъ она какъ нельзя болѣе напоминала собой жену сельскаго дьячка или писаря.
Старушка оказалась рѣчистою, словоохотливою особой.
— Давно ли вы живете въ этихъ мѣстахъ? — спросилъ я ее.
— Да вотъ ужь тридцать лѣтъ живемъ. Въ 1850 году мы были переселены сюда изъ Рязанской губерніи.
— Изъ какого уѣзда?
— Изъ разныхъ уѣздовъ: Скопинскаго, Ряжскаго, Рязанскаго, Зарайскаго, Пронскаго.
— Что же заставило васъ покинуть родину?
— Какъ что? Извѣстно, нужда, бѣдность, голодъ — вотъ что!
На просьбу мою подробнѣе разсказать объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ это переселеніе, старушка передала мнѣ слѣдующее.
Въ 1847 году рязанскій предводитель дворянства, Рѣдкинъ, вошелъ съ представленіемъ о необходимости оказать какую-нибудь помощь мелкопомѣстнымъ дворянамъ Рязанской губерніи, изъ которыхъ многіе впали въ страшную нужду. Бѣдствія ихъ доходили до того, что нѣкоторые изъ дворянъ принуждены были наниматься въ услуженіе къ крестьянамъ.
— Вы не повѣрите, какая страшная была нужда! — разсказывала старушка. — Дворянская дѣвушка, чтобы не умереть съ голоду, должна была идти къ мужику и просить его, чтобъ онъ взялъ ее въ себѣ въ работницы… Ужасно!
— Чѣмъ же разрѣшилось ходатайство предводителя дворянства?
— Государь Императоръ вошелъ въ наше положеніе и вскорѣ намъ были назначены земельные участки въ Самарской губерніи — вотъ эти самые… Лѣтомъ намъ даны были отъ казны ссуды на переселеніе: кому 40, кому 60, а кому и 100 рублей.
— А какъ велики ваши участки?
— Въ шестьдесятъ десятинъ каждый участокъ.
— А много всѣхъ участковъ?
— Всѣхъ участковъ было восемьдесятъ четыре[1], теперь меньше.
— Это — единственный вашъ поселокъ, или же подобныя поселенія есть и въ другихъ мѣстахъ?
— Кромѣ нашего поселка, въ Самарскомъ уѣздѣ есть еще другой поселокъ панковъ (это насъ мужики здѣсь такъ прозвали) около Раковскаго монастыря. Тамъ еще больше нашихъ, чѣмъ здѣсь.
— Какъ же вамъ живется здѣсь?
— Что же, ничего, — какъ-то особенно сдержанно отвѣчала старушка. — Живемъ пока…
— Можетъ-быть земля у васъ плоха?
— Нѣтъ, этого нельзя сказать. Земля — ничего, хорошая земля.
Вообще, несмотря на очевидную, бьющую въ глаза, бѣдность и нужду, панки не любятъ признаваться въ этомъ, — старый дворянскій гоноръ сказывается въ этой чертѣ. Когда земскіе статистики производили у нихъ подворную опись, то панки всячески старались представить свое хозяйство и благосостояніе въ возможно выгодномъ свѣтѣ.
— Сколько у васъ коровъ? — спрашиваетъ, напримѣръ, статистикъ у панка.
— Двѣ! — важно отвѣчаетъ тотъ.
Статистикъ готовъ уже отмѣтить эту цифру въ графѣ своей таблицы, какъ вдругъ присутствовавшій при описи мужикъ изъ сосѣдняго села обращается съ панку:
— Иванъ Миколаичъ, да чаво ты брешешь-то?
— Какъ брешешь? — вламывается въ амбицію панокъ. — Какъ ты смѣешь такъ говорить? — напускается онъ на мужика.
— Да нешто у тебя двѣ коровки-то?… Вѣдь у тебя всего на все одна, — другая-то телка о двухъ мѣсяцахъ.
Оказалось, что дѣйствительно панокъ хотѣлъ выдать двухмѣсячную телку за корову. И подобныя сцены повторялись не разъ и не два.
Панки сильно любятъ щегольнуть своими связями съ дворянскимъ, привилегированнымъ міромъ, — любятъ показать, что, несмотря на всю свою захудалость, они все-таки состоятъ въ родствѣ съ тѣми или другими изъ кровныхъ, именитыхъ дворянскихъ родовъ, играющихъ болѣе или менѣе видную роль въ Петербургѣ, при Дворѣ и т. п.
— Вы изъ Петербурга? — спрашивала меня старушка, о которой я только-что упомянулъ.
— Да, послѣднюю зиму я провелъ въ Петербургѣ.
— Не знавали ли вы тамъ фрейлину? — и старушка назвала мнѣ громкую въ аристократическомъ мірѣ фамилію.
— Нѣтъ, не знавалъ.
— Не знавали?… Жаль, жаль… Она при Дворѣ… Софья Николаевна… Говорятъ, красавица писаная!… Она тоже рязанская… Намъ она приходится троюродной племянницей. Ея родная мать была урожденная…
И старушка, вполнѣ счастливая, что нашла, наконецъ, человѣка, который, какъ ей казалось, можетъ понять и оцѣнить ея фамильную родовитость, съ увлеченіемъ и любовью начала развивать предо мною родословную своей троюродной племянницы.
Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что разныя дворянскія традиціи свойственны, главнымъ образомъ, старому, отживающему поколѣнію панковъ. Что касается молодежи, выросшей въ самарской степи, вдали отъ всего, что могло бы такъ или иначе подогрѣвать дворянскую спѣсь, то она почти совершенно чужда всякаго сословнаго гонора.
Да и до гонора ли тутъ, когда единственная хата съ каждымъ днемъ разваливается все болѣе и болѣе, крыша течетъ, въ избѣ холодъ, гниль и смрадъ, когда хлѣба не хватаетъ и до Святой, а въ черный день никто уже не вѣритъ въ долгъ и рубля?… «Что и за честь, когда нечего ѣсть!…» Удивляться ли послѣ этого, что въ молодомъ поколѣніи панковъ нѣтъ и слѣдовъ какихъ-нибудь дворянскихъ традицій, сословныхъ предразсудковъ и т. п.?
Молодой панокъ радъ-радёшенекъ, если ему удастся жениться на дочери волостного писаря, старшины, торговца, подрядчика, лавочника или даже просто на дочери «справнаго», зажиточнаго мужика. Въ свою очередь и эти послѣдніе также не гнушаются родствомъ съ панкомъ: «тоже вѣдь лестно: что ни говори, а дворянинъ, — хоть и лапотный, а дворянинъ!» Но главною приманкой для мужика въ родствѣ съ панкомъ является земельный участокъ послѣдняго въ шестьдесятъ десятинъ. Этотъ участокъ, съ которымъ панокъ не знаетъ что дѣлать, въ рукахъ мужика — сущій кладъ.
Земельные участки были пожалованы панкамъ подъ условіемъ владѣть ими на правахъ майората; вслѣдствіе этого земля, домъ и все имѣніе переходятъ всегда къ старшему въ родѣ. Въ настоящее время изъ 47 владѣльцевъ на майоратныхъ участкахъ живутъ 45, такъ какъ два участка остались выморочными. Изъ этихъ 45 только пятеро сполна обрабатываютъ свои участки; затѣмъ 16 владѣльцевъ обрабатываютъ лишь незначительныя части принадлежащихъ имъ надѣловъ и наконецъ всѣ остальные 24 двора совсѣмъ не ведутъ никакого хозяйства, а всю свою землю сдаютъ въ аренду сосѣднимъ крестьянамъ.
Крайняя нужда заставляетъ панковъ сдавать свою землю за безцѣнокъ на продолжительные сроки: на пять, на шесть, даже на десять и двѣнадцать лѣтъ. Еще недавно они сдавали свои участки за 50 рублей въ годъ, теперь же обыкновенно берутъ по 70—80 рублей за участокъ; но выше ста рублей за участокъ аренда никогда не доходитъ. Между тѣмъ мѣстная арендная цѣна за одну десятину колеблется обыкновенно отъ 5 до 8 рублей.
Безхозяйные панки, сдавши свою землю и получивши деньги, большею частью бросаютъ свои жалкія, полуразвалившіяся лачуги и отправляются по бѣлу свѣту искать счастья.
— Куда же они идутъ? — спрашивалъ я у крестьянъ.
— А Богъ ихъ знаетъ!… Извѣстно — шляются…
— Чѣмъ же они живутъ, чѣмъ занимаются?
— А кто-жь ихъ знаетъ!… Который грамотный, тотъ въ писаря нанимается, другой — въ сидѣльцы идетъ, въ кабакъ али въ лавочку… Такъ и промышляютъ… кой-чѣмъ…
Вообще мужики, въ большинствѣ случаевъ, сильно не долюбливаютъ панковъ. Но, сколько я могъ замѣтить, эта нелюбовь не является результатомъ сословной вражды къ привилегированному классу, а вызывается ихъ отношеніями къ этому населенію.
— За что вы не любите панковъ? — спросилъ я однажды Амоса, знакомаго мужика изъ Стараго-Буяна.
— Обижаютъ они насъ крѣпко — вотъ за что! отвѣчалъ Амосъ. — Иной разъ просто грабежъ дѣлаютъ… Разоряютъ на корень.
— Какъ такъ?
— Земли мы беремъ у нихъ. Сами они не охочи пахать, — наровятъ все въ аренду сдать нашему брату-крестьянину: этимъ больше и живутъ. Вотъ тутъ-то они и нажимаютъ!… Пріѣхалъ какъ-то къ панку становой за поземельнымъ. А у того ни алтына за душой, бѣжитъ во мнѣ: «такой-сякой, сдѣлай милость, выручай!» У меня въ ту пору случились деньги, отдалъ ему 29 рублевъ, да ишо пудъ говядины далъ за землю, стало-быть, на предбудущій годъ… Ладно. По веснѣ ѣду пахать, глядь — полосу-то ужь другой пашетъ… Я къ панку: «какъ же ты, молъ, говорю, землю мнѣ сдалъ, деньги съ меня получилъ, а за мѣсто того другому пахать отдалъ?» — «Ну, говоритъ, видно ужь дѣлать нечего… Хоша я тебя маненичко обнадежилъ, а землю я другому сдалъ и росписку съ нимъ сдѣлалъ, документъ», — говоритъ. — «Ахъ ты, нехристь, говорю, вѣдь ты теперь меня безъ хлѣба оставилъ!» — «Ты, говоритъ, не смѣй меня ругать, потому у меня документъ, а ты — съ пустыми руками… Твои деньги, говоритъ, не пропадутъ, я тебѣ ихъ выплачу опосля».
— Ну, и что же, уплатилъ?
— Какъ же! Жди съ него… Долгу, говоритъ, дологъ вѣкъ.
— Но вѣдь не всѣ же панки такъ поступаютъ?
— Положимъ, не всѣ, это вѣрно, только есть у нихъ такіе народы — только и думаютъ, какъ бы человѣка провести, да какъ бы сорвать съ него…
И подобные отзывы о панкахъ можно слышать отъ многихъ окрестныхъ крестьянъ.
— Прежде у насъ и слыхомъ не слыхать, чтобы росписки на землю дѣлать, — говорятъ мужики: — все было по совѣсти, честью, по душѣ, по-божьему, — а какъ завелись у насъ панки, такъ и пошли документы, пошли записи разныя. Теперь безъ росписки у панка и десятины нельзя снять: либо онъ ту же землю другому человѣку сдастъ, либо въ другой разъ новыя деньги съ тебя стребуетъ… Вѣдь вотъ какіе Ироды, прости Господи!…
Побывавши въ двухъ-трехъ избахъ панковъ, я поѣхалъ затѣмъ далѣе, на Красные-Дворы. На одномъ изъ луговъ, вблизи отъ дороги, виднѣлись двѣ человѣческія фигуры, занятыя косьбой сѣна.
— Тоже панки, — сказалъ мнѣ ямщикъ, указывая на косцовъ.
Высокій, нескладный мужчина широко, но неловко и неуклюже размахивалъ косою-стойкой, на немъ была бѣлая или вѣрнѣе сѣрая отъ грязи посконная рубаха, старыя штаны изъ синей полинявшей пестряди и лапти, надѣтые на онучи, поднимавшіяся почти до колѣнъ и туго подвязанныя веревками. Въ чертахъ его лица, грубаго, загорѣлаго, заросшаго щетинистою бородой, трудно было подмѣтить слѣды и признаки, которые бы говорили о работѣ мысли, за то нужда положила свою тяжелую печать на впалыя щеки, на сухія, блѣдныя губы, на лобъ, изрытый глубокими морщинами. Не вдалекѣ отъ него сгребала прежде скошенное сѣно женщина съ изнуреннымъ, болѣзненнымъ лицомъ, въ ветхомъ ситцевомъ, высоко подобранномъ, платьѣ, которое она быстро поспѣшила оправить, какъ только замѣтила наше приближеніе.
— Ишь косой-то машетъ! — замѣтилъ про себя ямщикъ, глядя на панка. — Совсѣмъ зря… — И затѣмъ, обращаясь ко мнѣ и кивая головой въ сторону панковъ, какъ-то особенно многозначительно проговорилъ: — Въ лаптяхъ!…
— Ну, такъ что-жь?
— Да такъ, ничаво… Долго вишь они не хотѣли этихъ самыхъ лаптей одѣвать, все крѣпились, — то-есть, бывало, босые ходятъ, а лаптей не одѣваютъ… Ну, одначе, какъ-никакъ, а одѣли же!… Теперь въ лаптяхъ щеголяютъ не хуже насъ грѣшныхъ.
II.
«Опростившіеся».
[править]Побывавъ у менонитовъ, я возвращался обратно въ Самару; мой путь снова лежалъ чрезъ поселокъ панковъ. Не доѣзжая до него, на станицѣ Красные-Дворы, я встрѣтился на въѣзжей съ однимъ изъ мѣстныхъ земцевъ, г. X., спѣшившимъ въ Самару на какое-то экстренное земское собраніе.
X. извѣстенъ въ средѣ мѣстнаго общества какъ знатокъ края и присяжный говорунъ на всякаго рода оппозиціонныхъ собраніяхъ. Родъ его считался однимъ изъ самыхъ старинныхъ и почетныхъ родовъ самарскаго дворянства. Но въ послѣднее время весьма упорно держится слухъ, что огромное, нѣкогда цвѣтущее, прекрасное имѣніе его пришло въ окончательное разстройство; ходятъ слухи о залогахъ, перезалогахъ, долгахъ, векселяхъ и т. п.
Мы встрѣтились какъ знакомые, — намъ не разъ приходилось передъ этимъ сталкиваться у общихъ знакомыхъ. X. тотчасъ же настоялъ на томъ, чтобъ ѣхать далѣе вмѣстѣ въ одномъ экипажѣ съ нимъ; у него была удобная, покойная коляска, хотя и довольно ветхозавѣтнаго устройства. Въ ожиданіи, пока подадутъ лошадей, мы занялись чаепитіемъ.
— Панковъ видѣли? — спросилъ X. послѣ того, какъ мы обмѣнялись съ нимъ первыми впечатлѣніями, обычными при встрѣчѣ въ дорогѣ.
— Какже, видѣлъ.
— «Всѣ тамъ будемъ!» — многозначительно и мрачно проговорилъ земецъ и вдругъ замолчалъ.
— Какъ такъ? — спросилъ я.
— Очень просто. Что такое панки? — Плоть и кровь наша, это мы сами. Они ужь обнищали, а мы еще кое-какъ держимся, кое-какъ концы съ концами сводимъ. Они захудали вчера, а мы захудаемъ завтра… Вѣрно-съ!… Когда я смотрю на панковъ, на ихъ лачуги жалкія, на выбитыя окна, на лапти, — я каждый разъ думаю: вотъ она — будущность-то наша, будущность русскаго дворянства!… И повѣрите ли, просто мурашки по кожѣ идутъ, какъ вспомню, что можетъ-быть моему же сынишкѣ, моей дочуркѣ, придется… придется эти самые лапти на ноги одѣвать…
Въ голосѣ разсказчика звучала нота такой неподѣльной, искренней грусти и горечи, что мнѣ невольно захотѣлось что-нибудь сказать ему въ утѣшеніе.
— Полноте! Откуда такой пессимизмъ?… Посмотрите, какъ много дворянъ, которые прекрасно ведутъ свое хозяйство.
— Не говорите этого! — горячо перебилъ меня X. — Дворянскія земли у насъ въ Самарской губерніи таютъ какъ воскъ, какъ снѣгъ. Съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ онѣ уплываютъ въ чьи-то загребистыя руки. Это — не фраза. Судите сами: еще въ 1878 году дворянскихъ земель въ нашей губерніи было 2.200.000 десятинъ, а теперь, къ 1881 году, остается лишь 1.900.000 десятинъ… Какъ это вамъ покажется?… Вѣдь это значитъ, что въ теченіе трехъ лѣтъ дворянскихъ земель убавилось на 300.000 десятинъ! Развѣ это не ужасно? Развѣ отъ этого нельзя придти въ отчаяніе?…
Собесѣдникъ мой въ волненіи прошелся по комнатѣ, затянулся раза два асмоловскимъ табакомъ и затѣмъ продолжалъ:
— Если въ три года дворянство потеряло 300.000 десятинъ земли, стало-быть ежегодно оно теряетъ по 100.000 десятинъ… Вѣрно?… Такимъ образомъ, если настоящіе порядки продолжатся (а имъ нѣтъ никакихъ причинъ не продолжаться), то меньше чѣмъ чрезъ двадцать лѣтъ всѣ дворянскія земли, до послѣдней десятины, перейдутъ въ руки… ну, Разуваевыхъ, что ли, а о дворянствѣ останется лишь одно воспоминаніе…
Я видѣлъ, что мой собесѣдникъ попалъ на свой излюбленный конекъ; съ каждою минутой онъ воодушевлялся все болѣе и болѣе.
— Нѣтъ, пусть намъ отвѣтятъ, прямо и опредѣленно отвѣтятъ, — продолжалъ онъ, — что намъ дѣлать? Положимъ, я знаю, много есть отвѣтовъ на этотъ вопросъ; но, скажите по совѣсти, развѣ всѣ эти отвѣты — не фразы, не игра въ слова?… Недавно еще на одномъ изъ нашихъ дворянскихъ собраній заявлялись такія рѣчи: «вопросъ дворянства — вопросъ аграрный! Дворянство, молъ, съ каждымъ годомъ теряетъ свою землю, а вмѣстѣ съ ней и свое значеніе, свою силу; такимъ образомъ, дескать, единственно, что можетъ сдѣлать въ настоящую минуту дворянство — это слиться съ народомъ и стать совершенно съ нимъ равноправнымъ!…» Какъ это мило, опредѣленно, — не правда ли? Слейся, молъ, съ «мужичкомъ» и — дѣло съ концомъ!… А между тѣмъ это говорилъ человѣкъ безусловно почтенный, серьезный, достойный всякаго уваженія… И ваши газеты превознесли его за эту рѣчь чуть не до небесъ…
И X. съ укоромъ покачалъ мнѣ головой, какъ будто въ моемъ лицѣ онъ далъ выговоръ всѣмъ русскимъ газетамъ. Но чрезъ минуту онъ снова продолжалъ:
— Нѣтъ, вы посмотрите, какъ эти самые «мужички-то», съ «сѣденькими бородками», — какъ они землицу-то скупаютъ, какъ они имѣнія свои округляютъ! Вотъ, напримѣръ, крестьянинъ Новоузенскаго уѣзда — тоже стало быть «мужичокъ», по фамиліи Кобзарь, имѣетъ въ своемъ уѣздѣ ни больше, ни меньше какъ 50 тысячъ десятинъ, да въ Николаевскомъ еще 10 тысячъ, — итого, стало-быть, ровно шестьдесятъ тысячъ десятинъ землицы… Какъ вамъ это нравится? Вы, можетъ-быть, скажете, что это единственный примѣръ, исключеніе и т. п.?… Такъ вѣдь нѣтъ-съ, — такихъ мужичковъ я вамъ цѣлую прорву насчитаю!… Пшеничный, напримѣръ, тоже какъ есть крестьянинъ, «мужичокъ», «съ сѣденькою бородкой» и все такое, а у этого «мужичка» 30 тысячъ десятинъ чернозема, да вѣдь какого чернозема — первый сортъ!…
— И вѣдь они на этомъ не останавливаются! — кипятился мой собесѣдникъ, — а все скупаютъ, все округляютъ дальше и больше… Чуть онъ услышитъ гдѣ о торгахъ, объ аукціонѣ, о продажѣ, онъ — тутъ какъ тутъ. Приходитъ — чумазый, грязный, засаленный, становится въ уголокъ… Начинается торгъ; объявляютъ оцѣнку: «тридцать тысячъ, молъ, — кто больше?»… Происходитъ состязанье! Землю хочетъ пріобрѣсти князь Г., — она ему кстати, рядомъ съ его имѣніемъ. Но и скупщики различные, которые какъ вороны слетаются на каждый аукціонъ, не прочь захватить въ свои руки землицу. Догоняютъ цѣну до 50 тысячъ. Тогда скупщики, видя, что князь «взялся не на шутку» и оставить не думаетъ, бросаютъ торговаться. Такимъ образомъ остается одинъ князь. «50.000! — провозглашаетъ заправитель торговъ, — кто больше?» Всѣ молчатъ. — «Кто больше?» — Снова молчаніе. Князь уже считаетъ землю своею. Въ третій, въ послѣдній, разъ провозглашаютъ: «Кто больше?» — «Копѣйка!» — вдругъ раздается изъ угла. Это Пшеничный. Князь раздосадованный неожиданнымъ появленіемъ новаго конкурента и желая сразу раздавить его, говоритъ: «Тысяча рублей!» — «Копѣйка!» — говоритъ Пшеничный. Князь видитъ, что дѣло не ладно, уменьшаетъ кушъ: «Сто рублей!» — говоритъ онъ. — «Копѣйка!» — говоритъ Пшеничный… Наконецъ, только и слышно въ залѣ: «сто рублей!» — «копѣйка», «сто рублей!» — «копѣйка». Князь видимо начинаетъ терять хладнокровіе. — «Тысяча рублей!» — говоритъ онъ, — сильно возвышая голосъ. — «Копѣйка!» — слышится изъ угла. — «Тысяча!» — еще громче говоритъ князь. — «Копѣйка!» — вторитъ Пшеничный… Князь, выведенный изъ себя, заявляетъ, что необходимо удостовѣриться, имѣетъ ли его конкурентъ требуемый закономъ залогъ, на случай еслибы земля осталась за нимъ. Заправитель торговъ обращается къ Пшеничному. «Не сумлевайтесь, — заявляетъ тотъ, ни мало не обижаясь, — денежки при насъ!» Распоясывается, лѣзетъ за пазуху и вытаскиваетъ оттуда грязный0прегрязный, засаленный и вонючій платокъ, въ которомъ оказывается цѣлая груда пачекъ съ радужными бумажками… «Пять тысячъ рублей!» — говоритъ князь, брезгливо оглядывая своего противника. — «Копѣйка!» — какъ эхо отзывается Пшеничный, укладывая свои деньги. — «Пять тысячъ!» — почти кричитъ князь. — «Копѣйка!» — понижая голосъ, говоритъ Пшеничный. Князь взбѣшенъ. — «Десять тысячъ рублей!» — кричитъ онъ въ азартѣ, не владѣя собой. — «Копѣйка!» — чуть слышно шепчетъ Пшеничный.
— За кѣмъ же осталась земля?
— За чумазымъ! — съ чувствомъ искренняго негодованія отвѣчалъ мой собесѣдникъ. — Князь шелъ до восьмидесяти тысячъ, но чумазый доконалъ его своей копѣйкой. Такъ за восемьдесятъ тысячъ и одну копѣйку взялъ себѣ чумазый землю. Теперь сосѣдъ съ княземъ… И вѣдь какая жадность у этихъ животныхъ къ землѣ! Какъ-то разъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ спрашиваетъ Пшеничнаго: «Зачѣмъ, молъ, тебѣ понадобилось столько земли?» — «Да вотъ, говоритъ, хочу до ста тысячъ десятинъ догнать, а тамъ и брошу, — шабашъ, дескать, довольно съ насъ!» Но на дѣлѣ оказывается, что они и на ста тысячахъ не останавливаются. У Мальцева, напримѣръ, — тоже крестьянинъ, — болѣе ста пятидесяти тысячъ, однако онъ и не думаетъ остановиться на этомъ и опочить на лаврахъ. 150.000 десятинъ — да вѣдь это чуть не цѣлый уѣздъ! Цѣлый уѣздъ составляетъ собственность чумазаго. Гдѣ-нибудь въ Германіи не много найдется владѣтельныхъ князей, которые бы располагали такими имѣніями, а у насъ, изволите видѣть, «мужичокъ»…
— Лошади готовы! — доложилъ хозяинъ въѣзжей.
Чрезъ пять минутъ мы уже выѣзжали изъ села. По обѣ стороны дороги пестрѣли, разбѣгаясь въ даль, длинныя, безчисленныя полосы полей, какъ снѣгъ бѣлѣла греча, а рядомъ съ ней черною полосой лежалъ только-что вспаханный паръ; ярко желтѣлъ подсолнухъ; густою зеленью отливало просо; безбрежное море колосьевъ спѣлой ржи серебрилось.
— Какая прелесть поля-то! — замѣтилъ X., любовно поглядывая по сторонамъ. — А вѣдь по большей части все это чумазаго. Я навѣрное знаю…
— Вы можетъ-быть думаете, — продолжалъ онъ, — что разные Пшеничные, Мальцевы и т. п. господа, будучи сами мужиками, хорошо, по-человѣчески относятся къ крестьянамъ? — Ни чуть не бывало! Этотъ же самый Мальцевъ снимаетъ у казны 6.000 десятинъ земли по 1 рублю 25 коп. за десятину, а отдаетъ крестьянамъ, своимъ собратьямъ-мужичкамъ, по десяти рублей за десятину… Вотъ вамъ и солидарность интересовъ!… Но что всего ужаснѣе въ этомъ, отъ чего дѣйствительно можно съ ума сойти, такъ это то, что сами «мужички», которыхъ на всѣ лады объегориваетъ какой-нибудь Мальцевъ, относятся къ нему несравненно лучше, чѣмъ къ любому изъ тѣхъ добродѣтельныхъ и либеральныхъ помѣщиковъ, которые толкуютъ о «сліяніи» и искренно желаютъ мужику всего хорошаго…
Вскорѣ показались первые домики панковъ.
— Вотъ они «опростившіеся» дворяне! — сказалъ мой спутникъ, указывая на стоявшаго у одного изъ домиковъ панка, одѣтаго въ какое-то странное, рваное рубище. — И къ чему это вздумали у нихъ майоратъ ввести!… Захотѣли, изволите видѣть, англійскіе порядки въ Самарской губерніи вводить. Ну, понятно, что вышло чортъ знаетъ что такое!… Вы вотъ поразились той нуждой, какую видѣли у панковъ; но что бы вы сказали, еслибъ вы увидали семейства тѣхъ младшихъ братьевъ изъ нихъ, которые, благодаря майорату, остаются безъ земли, безъ хаты, безъ хлѣба, — словомъ, круглыми бездомными пролетаріями, нищими въ полномъ значеніи слова?
— А много такихъ семействъ?
— По статистикѣ считается пятьдесятъ семей. Если положить только по четыре души на семью, то и тогда получимъ двѣсти человѣкъ нищихъ. И это — прямой результатъ майората.
— Куда же дѣваются всѣ эти несчастные?
— Ну, этого и статистики не знаютъ… Мнѣ приходилось встрѣчать такихъ панковъ батраками у крестьянъ, ямщиками на станціяхъ… Впрочемъ, необходимо замѣтить, что и «хозяйные» панки живутъ гораздо хуже крестьянъ… Не правда ли, это странно?… Но тѣмъ не менѣе это такъ. У большинства изъ панковъ одна лошадь, одна корова. Всего же на все лошадей у панковъ считается (по статистикѣ) 67 штукъ и 58 коровъ, тогда какъ крестьяне на то же самое количество земли держатъ 700 лошадей, 500 коровъ, да кромѣ того каждый крестьянскій дворъ имѣетъ еще овецъ отъ 10 до 20 штукъ. И все это при надѣлѣ пяти десятинъ на душу!… А посмотрите хозяйство панковъ, засѣвы ихъ. У насъ въ Самарской губерніи вездѣ трехпольное хозяйство, у панковъ же только у весьма немногихъ вы встрѣтите такое хозяйство, а большею частью однопольное, т.-е. вся земля, какая есть, засѣвается ежегодно!… Какъ видите, ужь очень просто. Сами панки объясняютъ жалкое состояніе своего хозяйства невозможностью пользоваться тѣми выгодами, какія имѣютъ крестьяне съ ихъ общественными порядками. Я знаю, насколько это справедливо… А вѣдь, замѣтьте, все это потомки кровнаго, столбового дворянства, спросите ихъ фамиліи: все это — Шаховы, Чернышевы, Ромодановскіе и проч. и проч… Теперь же они ничѣмъ не отличаются отъ мужика; ни въ умственномъ, ни въ нравственномъ отношеніяхъ они отнюдь не стоятъ выше мужика. Скорѣе можно утверждать противное. Во время земскихъ выборовъ панки за водку дѣлаютъ все, что угодно…
Мой спутникъ какъ-то вдругъ, разомъ, смолкъ.
— Стой, стой! — крикнулъ онъ ямщику, лихо гнавшему тройку.
Ямщикъ придержалъ лошадей.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Смотрите, смотрите, — шепталъ X., впиваясь глазами куда-то вдаль.
Высокая, стройная фигура молодой дѣвушки медленно двигалась по дорогѣ на встрѣчу намъ, по направленію къ одному изъ стоящихъ по близости домиковъ. Вотъ она уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ. Какая-то грубая дерюга облегала ея молодыя, пышныя формы. Она была босая, съ непокрытою головой. Красивыя, стройныя ноги ея были въ пыли и въ грязи; обнаженныя до локтя, изящныя руки съ маленькою породистою кистью придерживали коромысло, которое она несла на плечѣ съ двумя ведрами воды. Она сошла съ дороги и пріостановилась на минутку, чтобы поправить коромысло. Предъ нами была юная, цвѣтущая красавица. Тонкія черты лица оживлялись взглядомъ большихъ, глубокихъ, темно-синихъ глазъ, свѣтящихся изъ-подъ длинныхъ изогнутыхъ рѣсницъ; загаръ не скрывалъ нѣжности кожи и прекраснаго цвѣта лица. Замѣтивъ насъ, она вдругъ сконфузилась, густой румянецъ залилъ ея лицо; поправивъ наскоро коромысло и низко потупивъ голову, она направилась къ домику, стараясь шагать осторожно, чтобы не расплескать воды.
— Волоса-то, смотрите — волоса-то, — говорилъ X., провожая взглядомъ красавицу, — словно пѣна морская!… Это дочь панка. Я знаю ея отца: несчастный, бѣднякъ, нищій… Вы замѣтили ноги ея — въ глинѣ, въ грязи?… А глаза-то!… Господи, бѣдная ты, бѣдная! — съ чувствомъ закончилъ мой спутникъ.
— Пошелъ!… Живо! — крикнулъ онъ ямщику.
— Этакую барышню бы въ Питеръ, въ бельэтажъ, на балъ, въ модное ландо!… А она можетъ-быть сейчасъ въ хлѣвъ пойдетъ — корову доить, навозъ убирать… Боже, да что-жь это такое?!…
Спутникъ мой замолчалъ и вплоть до Стараго-Буяна хранилъ упорное молчаніе.
Примѣчанія.
[править]- ↑ По свѣдѣніямъ извѣстнаго статистика В. И. Орлова, имѣвшаго недавно случай посѣтить Самарскій уѣздъ, число участковъ, принадлежащихъ панкамъ, въ Старобуяновской волости не превышаетъ 47. По всей вѣроятности, эта цифра ближе къ дѣйствительности, чѣмъ приведенная нами со словъ панковъ, такъ какъ г. Орловъ, изслѣдуя различныя формы землевладѣнія, имѣлъ возможность пользоваться оффиціальными данными и документами, относящимися къ этому вопросу. Авт.