За-границу.[править]
Дядько Семенъ выбрался на дорогу, трясъ насъ полчаса нуднымъ «топачкомъ» и, вытряся всю душу, свернулъ въ сторону подъ черную лохматую вербу.
— Тпрру! Вотъ кони, чтобъ вы здохли! То не тянуть, хоть плачь, а то никакъ не остановишь. Вы, ребята, сидите тихонько, а я пошукаю, чи не пришелъ той чоловікъ, што долженъ буть.
Онъ свистнулъ нѣсколько разъ на разные лады, пробормоталъ: «Вѣрно спить падлюка», потомъ отошелъ шаговъ на десять въ сторону, покружилъ въ сухомъ, шуршащемъ бурьянѣ, похлесталъ батогомъ, точно хотѣлъ выгнать зайца, и вернулся:
— Шо оно за оказія? Должонъ буть чоловікъ и нема. Чудасія прямо! Вѣрно, надо подождать. Забирай, ребята, барахло да идите за мною.
Дядько Семенъ шмурыгнулъ сапогами и провалился куда-то въ темноту:
— Тутъ, ребята, канава. Скакай, только не очень, потому канава небольшая.
Въ темноту обрушились чмокающіе и хлопающіе прыжки, будто падали съ размаху въ лужу тяжелые кули. Дядько провелъ насъ по топкому болоту, пробрался черезъ шелестѣвшую осоку и остановился на маленькой полянкѣ.
— Вотъ тутъ ложитесь на мягкомъ тай лежите, пока не придетъ человѣкъ. Тольки опять же, — не поднимай гвалту, не запалюй огню, а лежи такъ, будто поумирали, — дядько кашлянулъ въ рукавъ и небрежно, точно вспомнилъ, кстати, произнесъ: — «Да, скиньтесь тамъ на мою долю по злоту, чи то?»
— Эге, дядьку, оно-жъ, таки, вовсе и некрасиво, мы-жъ, таки, люди, а не скотъ, — раздался протестующій голосъ: — три ночи, какъ ночуемъ то въ кукурузѣ, то на рыллѣ, а теперь уже въ болотѣ…
— Шшш! — зловѣще зашипѣлъ дядько Семенъ и замахалъ руками: — который изъ васъ такой умный, га?
Отъ кучи отдѣлился солдатъ:
— Я.
— Кто-то, я? что-съ-то не узнаю. А, ага? гвардіонецъ! Значится, я за ради тебя долженъ або рѣшиться жизни, або итти въ Сибирь, такъ? Подъ ружіо долженъ лѣзть? Рази я виноватъ, разъ переводчикъ не пришелъ? Границу переходить, это, братъ, не кандеръ тебѣ ѣсть.
— Брехня это, дядьку Семенъ, — подхватилъ солдатъ: — видимое дѣло, прямо какъ на ладони, — во вторникъ вы насъ возили, возили по степу, взяли по злоту, да и свалили въ какую-съ-то канаву, въ середу возили снова да и скинули въ кукурузу, опять по злоту, вчера ночевали въ лѣсу, а сегодня уже въ болотѣ и опять же по злоту. Давай, давай, какъ въ мѣшокъ съ дыркой, а переводчика нема. Што это за порядки? Не дамъ злота.
Дядько нѣсколько секундъ не могъ опомниться отъ изумленія. Три ночи онъ таскалъ насъ по полямъ и лѣсамъ, исправно получалъ по пятнадцати копеекъ съ каждаго, а тутъ, на тебѣ, не даетъ злота.
— Такъ не дашь злота? Такъ я даромъ кони гонялъ, га? Ишь какой умный выискался! Давай гроши, сукинъ сынъ!
— Хоть просите, хоть лайтесь, пусть вамъ языкъ дубовымъ коломъ станетъ, а злота я не дамъ. Извиняйте.
— Не дашь, такъ иди себѣ къ чортамъ.
— И пойду. Завтра найду дорогу и безъ васъ.
— И иди. Можетъ, кому еще не наравица, дакъ на всѣ четыре стороны! Я не задержую.
— Та мы ничого, якъ не можно, то и не можно. Мы гроши дадимъ.
— Мы и посидимъ. Намъ гроши не отойть, это солдатъ…
Всѣ набросились на солдата съ упреками — нельзя сердить дядьку Семена, потому онъ что захочетъ, то и сдѣлаетъ, вотъ, запряжетъ кони и поминай, какъ звали. Лежи тогда въ болотѣ, куда пойдешь?
— Дурни вы, — отвѣтилъ солдатъ: — мазурикъ вамъ туманъ въ глаза пускаетъ, морочитъ голову, чтобъ каждый день по злоту взять, а вы, какъ бараны… Плевалъ я на этого мошенника, не перейдемъ эту ночь, такъ завтра я и самъ дорогу найду.
Солдатъ легъ на животъ, накрылъ голову свиткой, чтобы не видно было огня, и закурилъ цыгарку. Рядомъ кто-то чавкалъ и хрустѣлъ, смачно пережевывая питу. Мнѣ захотѣлось ѣсть.
— Продайте, хлопцы, кусокъ хлѣба, — попросилъ я.
--Слышь, Ѳедоръ, человѣкъ проситъ хлѣба.
Ѳедоръ, не торопясь, справился съ тѣмъ, что было во рту, и отвѣтилъ:
— Ну, та и дай. Вѣрно ѣсть хочетъ, идите сюда.
Онъ отрѣзалъ кусокъ хлѣба и сала.
— Можетъ, вы и выпили-бъ?
— Не откажусь, — отвѣтилъ я благодарно.
— Стаканчика у насъ нѣту, пейте прямо такъ, по нашему.
Онъ вытащилъ изъ торбы бутыль въ четверть ведра. Я жадно набралъ полный ротъ сладковатой влаги, хлебнулъ… и спохватился за грудь руками, точно хлебнулъ кипящей смолы, или проглотилъ раскаленную металлическую щетку. Отчаянно закашлялся, судорожно впился руками въ траву и отчаянно замоталъ головой — А що добра? — засмѣялся Ѳедоръ надъ самымъ ухомъ.
— До… доб…ра, — отвѣтилъ я, глотая воздухъ и вытирая навернувшіяся слезы.
— Не, вѣрно, сердита? — прыснулъ товарищъ Ѳедора.
— А то такъ, чинъ у ней высокій, 96°.
Спиртъ и пища согрѣли меня. Я поджалъ подъ себя ноги, насунулъ шапку, втиснулъ руки въ рукава пальто и сталъ дремать. Ночь была холодная, ясная. Всходила луна, контуры гребли, лохматыхъ вербъ посвѣтлѣли, засеребрились, зато тѣни въ ближнихъ камышахъ стали еще чернѣе. Клюнувъ носомъ, я испуганно таращилъ глаза въ засеребрившуюся ночь, закуривалъ папиросу, чтобы разогнать сонъ, и долго прислушивался. Откуда-то чуть слышно доносился собачій лай, въ сторонѣ гребли хрустѣли сѣномъ лошади, а въ нѣсколькихъ шагахъ храпѣла на всѣ лады свалившаяся куча людей. Видно, сонъ доставался имъ дорогой цѣной, — они скрипѣли зубами, то и дѣло подбирали подъ себя ноги, стараясь втиснуться въ кучу, какъ можно поглубже. Наконецъ, сидѣть стало невыносимо, ноги задервенѣли, отъ холода я сталъ дрожать, не попадая зубъ на зубъ и, пожелавъ дядькѣ Семену «стоналцять болячекъ» на самое нѣжное мѣсто, я пустился приплясывать, хлопая руками. Куча тоже не выдержала, верхній издалъ звукъ: «дд-ды», дрыгнулъ ногой и вскочилъ, точно кто рванулъ его за волосы. Десять человѣкъ, неуклюже большихъ при лунѣ, охали, хлопали себя по бедрамъ и высоко вскидывали ногами, оставляя на заинденѣвшей травѣ темные слѣды.
— А ну, держись! — горячо засопѣлъ кто-то въ щеку, и въ ту же секунду я уткнулся лицомъ въ шаршавую свитку.
Двѣ мохнатыя лапы подняли меня на воздухъ, я оторопѣлъ, но нужно было защищаться, — подставилъ «ножку», и мы кубаремъ покатились по землѣ.
«Что ему нужно?» — спрашивалъ я себя съ тоскливымъ недоразумѣніемъ и, сцѣпивъ въ бѣшенствѣ зубы, старался поймать его за глотку. Минутъ черезъ пять, когда мы оба уже задыхались, онъ прохрипѣлъ:
— Годи, бо мнѣ уже жарко.
— Тьфу, — вздохнулъ я и сердито, и благодарно.
Всѣ гурьбой, возмущаясь и негодуя, отправились къ возу. Контрабандистъ спалъ, сидя на охапкѣ соломы. Онъ ничуть не смутился, когда его разбудили, невинно зѣвнулъ и длинно выругался:
— А ну, вы цыцъ! Не поднимай тарараму.
— Не пришелъ падлюка, а обѣщался. Вѣрно, запрягать да ѣхать домой.
Въ телѣгу сначала полетѣли мѣшки съ пожитками, потомъ она затрещала подъ тяжестью навалившихся тѣлъ. Было такъ тѣсно, что мнѣ пришлось прилѣпиться съ самаго краю въ полувисячемъ положеніи. Когда всѣ кое-какъ умѣстились, дядько Семенъ поднялся въ передкѣ огромный, какъ колокольня, заслонилъ собою полнеба со звѣздами, сердито высморкался и произнесъ выразительно и кратко:
— Шш-ша! Боже борони, не поднимайте гвалту, никто и глотки не роззявляй, слышали? Огню не запалюй, потому, я кого-нибудь какъ запалю, такъ онъ юшкой умоется. Тутъ не шутки съ вами шутковать, гряныця вотъ, тутъ недалеко, дакъ тутъ надо такъ тихо, такъ тихо-жъ, какъ мыша, а то Сибиру понюхаешь. Слышали?
— Слышали, слышали, дядьку Семенъ, — зашепталъ весь возъ.
— Шш-ша! Хоть бы вы понѣмѣли, чи що? Ну, пгго оно за народъ такой, што за люди? Слышали, такъ значится не пискни, а они га-га, га-га, якъ галки. Если дорогой кто спроситъ: кто такіе? куда ѣдете? то говорите: «ѣдемъ до пана Закуты на буряки».
Послѣ этого дядько Семенъ зацмокалъ губами, задергалъ вожжами:
— Ни-но! Чего стали, ни-но! Ни-но-же! Эге-жъ, потянешь чорта лысаго за хвостъ, если ихъ тутъ насѣло ажъ восемь человѣкъ, шобъ вамъ по восемь болячекъ понасѣдало… Ни-но-же!
Возъ заскрипѣлъ, закашлялся съ натуги, долго раскачивался взадъ и впередъ, и, наконецъ, тронулся. Вѣроятно, дядька Семенъ думалъ, что везетъ новые горшки на ярмарку, боялся привезти одни черепки и ѣхалъ съ величайшей осторожностью. Ѣзду эту можно было бы сравнитъ съ качкой на морѣ, но качка не можетъ отбить человѣку печенки или заставить откусить собственный языкъ, а тутъ чувствуешь, — поднимаетъ тебя высоко, высоко, замираетъ сердце, кажется, вотъ, сейчасъ полетишь въ туманную пустоту направо, гдѣ чуть мерцаютъ два-три огонька уснувшаго села, дрыгаешь ногами, чтобы удержаться, и въ ту же секунду валишься въ пропасть налѣво. Всѣ звѣзды сразу падаютъ съ неба, оставляя за собой слѣдъ метлы, въ глазахъ вспыхиваютъ тысячи свѣчекъ, въ животѣ, несомнѣнно, что-то оторвалось. Въ такіе критическіе моменты возъ предостерегающимъ скрипомъ заявляетъ о своемъ желаніи стать вверхъ тормашками, у всѣхъ вырывается испуганный вздохъ, кто-то вскрикиваетъ: «Ой-ёёй!», другой голосъ, женскій, подхватываетъ:
— Охъ! Господи, твоя воля, еще бы немножко, то и перекинулись бы.
Всѣ прыскаютъ со смѣху, а дядько Семенъ, какъ сало на ржавой сковородкѣ:
— Тьфу, побей его, Божа сила, што оно за люди! Кажи ему по-русскому: не дѣлай гвалту, не запалюй огню, потому тутъ Сибирь, такъ нѣтъ-же, имъ усё хахоньки. Прямо ни совѣсти, ни понятія…
Ему не даетъ покоя ссора съ солдатомъ. Онъ жужжитъ, какъ заѣвшая пила.
— Не дамъ злота, — говоритъ…-- гм! И не давай. Теперь, братъ, строго. Былъ тутъ одинъ вродѣ какой-съ жуликъ. Тоже, не дамъ, говоритъ, злота. Ага, не дашь, ну, такъ и сиди, або иди на тры чорты. И пойду, говоритъ, по землѣ не запрещено ходитъ. Пошелъ на свою голіову. А мнѣ что? Иди себѣ, чоловіче добрый. Сѣлъ я на присьбу, смокчу люльку, када слышу — ба-бах! Ажъ то его и убито. Такъ и упалъ, одна нога за-границей, а другая еще дома.
Кто-то сокрушенно вздыхаетъ:
— Что оно повелось на свѣтѣ, неужели-жъ таки можно убивать человѣка за то, что ходитъ по землѣ.
— Оно, братъ, раньше такъ не было, — хрипитъ дядька, воодушевившись впечатлѣніемъ: теперь очень строго стало, потому много нашихъ въ Америку идетъ, а американскій царь та прислалъ до нашего царя письмо. У меня, пишетъ, народу Твоего Величества видимо-невидимо, такъ что мои министры и сосчитать не могутъ, а земли они съ собой не принесли, и што мнѣ съ ними дѣлать, куда дѣвать, не знаю. Такъ что долженъ отписать тебѣ, або отдай тую землю, на которой онъ сидѣлъ, або я вскорости твоимъ же народомъ иду на тебя войной, потому онъ у меня вовсе лишній. Вотъ, оно какъ…
Дядько жужжалъ, цмокалъ и кружилъ по полю узенькими межами, пока не привезъ въ ту же самую клуню, откуда вывезъ вечеромъ, пообѣщавъ пріѣхать за нами, когда «сонечко сядетъ».
Проснулся я, потому что терпкая, горьковатая, ржаная пыль невыносимо щекотала въ носу. Сквозь дырку въ крышѣ, затянутую паутиной, пробивался яркій солнечный лучъ, въ немъ медленно купались блестящія пылинки. Недалеко отъ меня возился надъ огромнымъ мѣшкомъ Янкель, блѣдный человѣкъ, въ лапсердакѣ съ плисовыми отворотами. Онъ былъ такъ блѣденъ и тощъ, будто всю жизнь просидѣлъ въ сыромъ погребѣ. Глаза у него были глубокіе, горящіе, какъ у чахоточныхъ. Онъ старался уложить свои вещи въ мѣшкѣ, такъ, чтобы онѣ занимали какъ можно меньше мѣста. Чего тутъ только не было! мѣдная кастрюлька, два помятыхъ подсвѣчника, зимняя шапка, пара глубокихъ ношеныхъ галошъ, плюшевая кофта со стеклянными пуговицами, блузки, фуфайки, чайникъ безъ крышки, рюмка безъ ножки и проч. Когда все это исчезло въ мѣшкѣ, онъ впихнулъ колѣнкой зимнее пальто съ вылѣзавшей ватой, и мѣшокъ неожиданно раздулся. Янкель даже вспотѣлъ отъ неожиданнаго отчаянія. Всю эту рухлядь онъ тащитъ за океанъ, потому что сестра подробно перечислила въ письмѣ всѣ вещи, по которымъ она тоскуетъ и хочетъ, чтобы онъ привезъ.
Въ полосѣ свѣта сидѣлъ солдатъ, крупный, плечистый мужикъ въ старомъ мундирѣ махорочнаго цвѣта и аккуратно переобувался. Рядомъ съ нимъ, поджавъ ноги, молодая баба, вскидывая головой, расчесывала головнымъ гребнемъ волосы. И солдатъ и жена, оба были крупные, мощные, какъ два молодыхъ дубка. Очевидно, жизнь, замысливъ эту пару, заботилась объ одномъ — показать, какіе должны быть настоящіе люди, которымъ море по колѣно. Подъ стѣнкой сидѣли безъ шапокъ два безусыхъ парубка съ кусками хлѣба въ рукахъ, они методично жевали, наслаждаясь этимъ процессомъ, и равнодушно обводили всѣхъ глазами.
Два бородатыхъ «дядьки» видно уже позавтракали и степенно крутили изъ газетной бумаги цыгарки. Баба уже кончила свой туалетъ, повязала голову темнымъ платкомъ и надѣла свитку. Солдатъ всталъ, перекинулъ холщевый мѣшокъ съ пожитками на спину, снялъ картузъ и перекрестился:
— Ну, прощавайте, люди добрые, бувайте здоровеньки.
Въ клунѣ сталотихо, тихо. Ѳедоръ съ товарищемъ перестали жевать, дядьки смущенно откашлялись въ рукавъ, а Янкель почему то сталь развязывать снова мѣшокъ.
— А, спохватился солдатъ у калитки: а ты Янкель, значится, не съ нами? Кажись, въ одно мѣсто ѣдемъ, а? Янкель склонилъ голову набокъ, сдѣлавъ плачущее лицо, и отчаянно замоталъ головой.
— Ну, какъ хочешь, махнулъ солдатъ рукой и вышелъ. Дядьки угрюмо молчали. Ѳедоръ то садился, то вскакивалъ, Янкель вскидывалъ локтями и хлопалъ себя по бедрамъ:
— Уй, прямо отчаянный человѣкъ, прямо настоящій солдатъ! Вы посмотрите, онъ таки пошелъ. Ну, смотритеже! Въ самомъ дѣлѣ, сумасшедшій человѣкъ! Среди бѣла дня прямо на границу. — Я сорвался со своего мѣста, выскочилъ въ калитку и зажмурился отъ яркаго свѣта.
Солдатъ и баба шагали вдоль озими, посеребренной росой. Справа тянулось черное вспаханное поле, по узенькой желтой полоскѣ ходилъ плутъ, надъ нимъ веселымъ роемъ, со звонкимъ крикомъ носилась стая галокъ. Еще дальше пылалъ лѣсъ, вспыхнувшій осенними красками.
Они шли безпечно, не торопясь и не оглядываясь, прямо къ лѣсу. Вотъ баба сѣла на вспаханномъ полѣ и стала похожа на большую глыбу земли, а солдатъ подошелъ къ мужику, ходившему за плугомъ. Они о чемъ-то разговариваютъ. Мужикъ машетъ рукой къ лѣсу, солдатъ киваетъ головой. Солдатъ снялъ шапку и пошелъ дальше.
Сердце сжимаетъ легкій холодокъ подмывающаго восторга, хочется уткнуться лицомъ въ мокрые листья, кувыркаться и визжать. Я прыжкомъ сажусь верхомъ на плетень — такъ дальше видно. Вдругъ, за плетень шлепнулся огромный мѣшокъ, а на плетнѣ животомъ повисла фигура Янкеля съ отчаянно блѣднымъ лицомъ и заболтала въ воздухѣ ногами.
— Янкель!? Куда?
Но Янкель мотнулъ головой, схватилъ мѣшокъ и рванулся, точно его подхватило вихремъ.
— Янкель! Янкель!
Но мѣшокъ понесся вскачь на человѣкѣ, подъ нимъ, какъ спицы, замелькали тонкія ноги, похожія на электрическіе проводники въ изоляторахъ.
Что за чортъ! Почему онъ не отвѣчаетъ? Я свалился въ крапиву, закусилъ похолодѣвшія губы и пустился во весь духъ за скакавшимъ мѣшкомъ.
— Стой!.. — заоралъ кто-то такъ оглушительно, что мѣшокъ кувыркнулся на землю, а я присѣлъ. Надъ плетнемъ показались двѣ красныя рожи Ѳедора съ товарищемъ:
— Стой, и мы съ вами!
Пришелъ я въ себя и отдышался, когда мы лежали надъ косогоромъ въ густомъ колючемъ терновникѣ. Внизу, не дальше, какъ шагахъ въ трехстахъ, на опушкѣ лѣса стоялъ полосатый столбикъ, къ которому лѣниво двигалась фигура часового съ ружьемъ на ремнѣ. Справа на озими паслось стадо, два мальчика съ торбами черезъ плечо, въ батьковскихъ сапогахъ хлопали длинными батогами. Солдатъ долго стоялъ на четверенькахъ, вытягивая голову и осторожно выглядывая изъ кустовъ. Потомъ онъ обернулся къ намъ, приложилъ палецъ къ губамъ, помахалъ рукой: «Молчите», и поползъ кустами въ сторону. Минутъ черезъ пятнадцать вмѣстѣ съ солдатомъ приползъ мальчишка съ торбой черезъ плечо. Онъ пересчиталъ насъ пальцемъ, вытеръ носъ рукавомъ и заявилъ:
— Ажъ шестъ человѣкъ! Копу грошей, потому я съ товарищемъ.
Я все понялъ, когда насъ окружили сѣрыя, рыжія и черныя спины. Захвативъ полный ротъ травы, онѣ поворачивали къ намъ рогатыя головы, медленно и шумно жевали, глядя на насъ влажными ласковыми глазами. А мы прыгали, корчились, пятились назадъ, ползли на животѣ и шагъ за шагомъ подвигались къ лѣсу… Сзади кто-то хлопаетъ батогомъ такъ громко, будто стрѣляетъ изъ пистолета. Потомъ трескъ, шорохъ… Лѣсъ. Совсѣмъ близко сердитый голосъ кричитъ по-начальнически:
— У который разъ я тибѣ, шмаркачъ, говорю, шобъ скотину у лѣсъ, на границу не пускать…
По лицу хлещутъ вѣтки, въ ушахъ свиститъ вѣтеръ… Мимо пронеслась темная вода, окаймленная желтыми камышами, кладка, старая съ провалившейся крышей мельница… Сзади уже ничего не слыхать…