За покойником (Брусянин)/ДО
| За покойникомъ : Очеркъ |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 190. |
Скучный день. Небо завѣшено тяжелыми сѣрыми тучами. Мороситъ дождь. Холодно и сыро. Сѣрыя, непривѣтливыя улицы; раздраженные, невеселые люди…
У свѣтло-коричневаго пяти-этажнаго дома на Литейной стоятъ темныя погребальныя дроги, запряженныя парой лошадей въ темныхъ попонахъ. Люди въ черныхъ длинныхъ балахонахъ и въ черныхъ же цилиндрахъ толпятся около печальной колесницы. На козлахъ, съежившись отъ холода и непогоды, сидитъ хмурый возница и угрюмо посматриваетъ на грязную и сырую мостовую. Двѣ темныя фигуры стоятъ подъ навѣсомъ подъѣзда и о чемъ-то бесѣдуютъ. Ихъ смѣющіяся лица, громкій говоръ какъ-то странно не гармонируютъ съ трауромъ ихъ одежды. Молодой бритый факельщикъ, сдвинувъ цилиндръ на затылокъ, разсказываетъ что-то своему товарищу съ рыженькой бородкой, часто припадая къ его уху и сообщая что-то, очевидно, пикантное, — и тотъ смѣется и прищелкиваетъ языкомъ.
Изъ воротъ, скрестивъ на животѣ руки, вышелъ старикъ съ желтымъ морщинистымъ лицомъ, съ большими сѣдыми усами и съ узенькими подслѣповатыми глазками. Приподнявъ воротникъ балахона и сдвинувъ на лобъ цилиндръ, шелъ онъ медленно, свѣсивъ голову на грудь.
— Что, Капустинъ, носъ повѣсилъ? Вѣрно, прозябъ? — спросилъ старика факельщикъ съ рыженькой бородкой.
Старикъ поднялъ лицо, пожалъ плечами и послѣ паузы отвѣтилъ:
— А то и носъ повѣсилъ, что Сергѣя Николаича Истомина хоронить поѣдемъ!
— А каковъ таковъ этотъ Истоминъ?..
— А таковъ вотъ: штабсъ-ротмистръ въ отставкѣ. Большой баринъ былъ…
— Знавалъ ты его?
— Еще-бы! Служилъ у него когда-то въ лакеяхъ… Въ этомъ самомъ домѣ мы и жили.
Старикъ отошелъ отъ факельщиковъ, которые снова принялись смѣяться, прошелся по панели до подъѣзда слѣдующаго дома, повернулъ назадъ и, опустивъ голову, тихо прошелъ мимо товарищей, веселая бесѣда которыхъ почему-то не нравилась ему. Отойдя немного отъ подъѣзда, онъ остановился у тумбы и задумался.
«Этакое дѣло! Вотъ тутъ и узнай, кого придется хоронить», — размышлялъ онъ.
Капустинъ поднялъ голову и подошелъ къ сосѣднему подъѣзду. Онъ зналъ этотъ подъѣздъ съ тонкими чугунными колонками, поддерживавшими широкій желѣзный навѣсъ; зналъ онъ и входную дверь, съ мѣдной дощечкой какого-то врача. За дверью была площадка съ зеркальцемъ и столикомъ, а дальше шла широкая лѣстница съ рѣзными перилами. Во второмъ этажѣ по этой лѣстницѣ, налѣво, жилъ когда-то Сергѣй Николаевичъ Истоминъ.
Дверь отворилась, и на подъѣздѣ появился швейцаръ, высокій, стройный, съ бѣлобрысыми усами и съ рыжими рѣсницами узкихъ красноватыхъ глазъ. Капустинъ въ первый разъ видѣлъ рыжаго швейцара: раньше на этомъ подъѣздѣ былъ его пріятель, старикъ Ѳедорычъ, а теперь вонъ какой бравый молодецъ. Капустинъ посмотрѣлъ на швейцара и спросилъ:
— Ѳедорыча-то, вѣрно, ужъ нѣтъ?
— Какого Ѳедорыча?
— Тутъ раньше былъ швейцаромъ.
— Не знаю никакого Ѳедорыча, — холодно отвѣтилъ рыжій человѣкъ и пристально посмотрѣлъ на худощавое лицо Капустина, — я вступилъ на мѣсто Лаврентія Николаевича; теперь онъ у насъ старшимъ дворникомъ.
Швейцаръ сухо закончилъ свою рѣчь, посвисталъ и закурилъ папиросу.
— Тоже вотъ и Сергѣй-то Николаичъ раньше по этой лѣстницѣ жилъ… въ четвертомъ номерѣ, налѣво…
— Присяжный повѣренный Лукинъ живутъ теперь тамъ, — прервалъ Капустина швейцаръ.
— Не знаю, кто теперь живетъ. Раньше-то, говорю, Сергѣй Николаичъ Истоминъ жилъ, а теперь вонъ гдѣ пришлось Богу душу отдать, въ 37 номерѣ, во дворѣ, на грязной лѣстницѣ…
Старикъ немного помолчалъ и, вздохнувъ, добавилъ:
— Время-то прошло! Все-то, все тутъ перемѣнилось. — Вотъ и Ѳедорычъ, мотри, тоже умеръ, да вотъ и Сергѣй-то Николаичъ…
— А ты зналъ его? Истомина-то?
— Лакеемъ у него служилъ, тутъ вотъ, въ четвертомъ номерѣ, и жили въ то время…
Къ подъѣзду подкатила пара гнѣдыхъ, запряженныхъ въ карету. Сидѣвшій въ экипажѣ полковникъ опустилъ раму и, высунувъ усатое лицо, громко спросилъ:
— А-а… послушай, швейцаръ… Квартира Истомина тутъ?
Полковникъ оттопырилъ указательный палецъ руки, затянутой въ бѣлую перчатку, и указалъ на подъѣздъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше—ство… во дворѣ, подъѣздъ направо, въ четвертомъ этажѣ, — отвѣчалъ швейцаръ, обнаживъ голову.
Полковникъ вышелъ изъ кареты и, слѣдуя за швейцаромъ, скрылся во дворѣ. Разсматривая черты лица полковника, Капустинъ припоминалъ, кто бы это могъ быть? И послѣ нѣкотораго усилія узналъ въ немъ знакомаго своего бывшаго барина, полковника Рено. «А когда-то такъ-же, какъ Сергѣй Николаичъ, штабсъ-ротмистромъ былъ! А? Вотъ оно, времячко-то!» — снова самъ съ собою разсуждалъ Капустинъ.
Швейцаръ, проводивъ полковника до квартиры Истомина, возвратился и прошелъ подъ крышу подъѣзда, гдѣ теперь бесѣдовалъ Капустинъ съ товарищами.
— А хорошій, вѣрно, баринъ-то: — четвертакъ далъ! — съ усмѣшкой повѣдалъ швейцаръ.
— Еще бы! Знаемъ мы его, полковникъ Рено… товарищъ Сергѣя Николаевича, — вставилъ Капустинъ.
— А, вѣрно, баринъ — какъ стать, былъ этотъ Истоминъ-то? — спрашивалъ швейцаръ, внимательно разсматривая Капустина.
— Второй-то этажъ весь занималъ, на двѣ квартиры жилъ: въ одной онъ, а въ другой-то жила одна полька, Бронислава Викентьевна, пѣвица она, — разсказывалъ старикъ.
— А-а, вотъ ты и смотри! Теперь-то вонъ гдѣ живетъ: въ четвертомъ, во дворѣ! — удивлялся швейцаръ.
— Теперь, братъ, мы его на новое жительство повеземъ! — вставилъ рыжебородый факельщикъ и усмѣхнулся.
Шутки его, однако, никто изъ бесѣдовавшихъ не поддержалъ.
— Какъ же это такъ вышло-то? — любопытствовалъ швейцаръ.
— Что?
— Да что онъ раньше-то такъ жилъ, а теперь у Надежды Ивановны… портниха она.
И швейцаръ разсказалъ слушателямъ, что Истоминъ жилъ у портнихи Надежды Ивановны, намекая на интимныя отношенія жильца и квартирной хозяйки. Говорилъ онъ также и о томъ, что Сергѣй Николаевичъ эксплоатировалъ бѣдную труженицу, когда запивалъ, а послѣдній годъ, лишившись мѣста, окончательно уже жилъ на ея счетъ.
— Ужъ и не знаю, какъ! Лѣтъ десять или больше ничего не слыхалъ я о баринѣ Сергѣѣ Николаичѣ. Какъ только тогда меня разсчитали, такъ и уѣхали въ провинцію… Когда богатъ-то былъ, такъ у всѣхъ на виду, а вотъ обѣднѣлъ, отощалъ — и съ глазъ долой…
Къ дому подъѣхалъ рысакъ. Рыжебородый кучеръ осадилъ лошадь, и когда она разомъ остановилась, какъ вкопанная, съ пролетки соскочилъ сѣдой господинъ, съ приподнятымъ воротникомъ пальто и въ цилиндрѣ съ трауромъ. Сидѣвшая съ нимъ рядомъ дама ниже опустила надъ собою зонтикъ и что-то проговорила, обращаясь къ спутнику, который въ это время разспрашивалъ подскочившаго швейцара о квартирѣ Истомина. Швейцаръ предупредительно провелъ вновь прибывшихъ во дворъ.
— А это, вѣрно, все къ покойнику? — спросилъ кто-то изъ факельщиковъ.
— Къ нему.
— Вотъ ты и смотри — на какихъ рысакахъ, а онъ въ четвертомъ этажѣ! — слышалось замѣчаніе.
— Пойти посмотрѣть, — вставилъ коротко и рыжебородый факельщикъ, направляясь вслѣдъ за швейцаромъ и прибывшей парочкой.
Когда потомъ факельщики, швейцаръ и Капустинъ сгруппировались подъ навѣсомъ подъѣзда, между ними завязалась довольно оживленная бесѣда. Больше другихъ любопытствовалъ швейцаръ, который до сего дня не предполагалъ, что въ № 37 по задней лѣстницѣ жилъ такой важный прежде баринъ. Онъ зналъ этого жильца, высокаго, стройнаго господина, всегда прилично одѣтаго, но не особенно замѣтнаго среди другихъ жильцовъ дома. Помнилъ онъ и его длинные сѣдоватые усы, темные глаза, густыя брови и большой носъ, помнилъ и постоянную привычку его держать во рту длинный янтарный мундштукъ съ вставленной въ него толстой папиросой. Зналъ онъ также, что жилецъ этотъ живетъ со своей квартирной хозяйкой, портнихой Надеждой Ивановной Суховой, какъ мужъ съ женою. Фактъ этотъ, впрочемъ, не былъ тайной почти ни отъ кого изъ жильцовъ большого дома.
— Такъ вотъ оно что! — прервалъ молчаніе швейцаръ, — у господина-то этого ты раньше въ лакеяхъ былъ? Холостъ онъ былъ тогда, или какъ?
— Жена-то у него умерла… давно, отъ чахотки скончалась.
— У Надежды Ивановны онъ лѣтъ пять живетъ. Служилъ онъ гдѣ-то. Ну, да только и выпить не дуракъ былъ. Бывало, получитъ жалованье, и Надеждѣ Ивановнѣ за комнату заплатитъ, а дальше-то… такъ… она и кормила… Въ трезвомъ-то видѣ хорошій былъ баринъ, а вотъ какъ загуляетъ — то и бѣда: ту же Надежду Ивановну тиранитъ. Она всячески за нимъ ухаживаетъ, а онъ ее же терзаетъ. Полюбился, вѣрно, ей очень!
Швейцаръ съ сарказмомъ закончилъ свой обличительный монологъ и закурилъ потухшій окурокъ папиросы.
Изъ этого разсказа швейцара Капустинъ узналъ, какова была жизнь его бывшаго барина незадолго до смерти. Жилъ онъ съ портнихой Надеждой Ивановной, иногда помогалъ ей деньгами, чаще же жилъ на ея счетъ и ее же тиранилъ. Но за все это старикъ не осуждалъ покойника.
Полчаса спустя на погребальныхъ дрогахъ стоялъ глазетовый гробъ съ останками покойнаго Истомина. Факельщики засвѣтили свои фонари и приготовились къ процессіи. Изъ двора за гробомъ вышли полковникъ, кавалеръ въ цилиндрѣ и съ приподнятымъ воротникомъ пальто и дама подъ траурной вуалью. Впереди всѣхъ, у самаго гроба, шла низенькая, полная женщина, вся въ черномъ. Капустинъ посмотрѣлъ на нее и подумалъ, что, вѣрно, это и есть та самая портниха, о которой разсказывалъ швейцаръ.
Процессія двинулась медленно и торжественно, ничѣмъ, впрочемъ, не нарушая обычнаго уличнаго движенія и не особенно останавливая вниманіе прохожихъ. По улицамъ сновали экипажи, громыхали и звонили конки, шли пѣшеходы, прибавляя шагу. Холодный, пронизывающій осенній дождь словно застылъ въ воздухѣ и падалъ теперь съ темнаго неба бѣлыми мокрыми снѣжинками. Когда Капустинъ вновь оглянулся, за гробомъ тащилась только одна извозчичья пролетка съ приподнятымъ верхомъ; изъ-за спины извозчика виднѣлась темная, одинокая фигура Надежды Ивановны. Карета полковника и коляска съ дамой и кавалеромъ въ цилиндрѣ перегнали процессію и затерялись среди экипажей, сновавшихъ по улицѣ…
Медленно шагая за гробомъ, Капустинъ думалъ о покойникѣ. Лѣтъ двадцать назадъ впервые узналъ онъ Сергѣя Николаевича Истомина. Служилъ Капустинъ тогда въ ресторанѣ Палкина офиціантомъ. Какъ-то разъ, вечеромъ, пришли въ общій залъ два офицера: одинъ низенькій и толстенькій, съ хорошо выбритымъ подбородкомъ, выхоленными усиками и въ пенснэ на носу, другой — высокій и стройный брюнетъ, съ большимъ лбомъ, курчавыми волосами и красиво завитыми тоненькими усиками.
За ужиномъ господа пили хорошія вина и все время о чемъ-то разговаривали. Высокій брюнетъ говорилъ горячо и жестикулировалъ, глаза его горѣли, лицо то блѣднѣло, то краснѣло; товарищъ его былъ покоенъ, сдержанъ и, отвѣчая тихимъ голосомъ, какъ будто не старался скрыть на лицѣ своемъ какой-то особенной, непріятной усмѣшки. При расчетѣ высокій офицеръ далъ Капустину рублевую бумажку на чай и, заглянувъ въ его лицо, замѣтилъ:
— Вотъ это тебѣ, старина!.. Что-то, братъ, у тебя печально въ глазахъ? — неожиданно спросилъ офицеръ, щелкнулъ шпорами и пошелъ вслѣдъ за товарищемъ.
Съ этихъ поръ Капустинъ сталъ замѣчать высокаго офицера въ разнохарактерной толпѣ посѣтителей ресторана и нерѣдко услуживалъ ему, и скоро узналъ имя, отчество и фамилію «хорошаго барина».
Истоминъ нерѣдко заходилъ въ компаніи статскихъ и военныхъ, или сопровождалъ расфранченныхъ дамъ, — и рѣдко бывалъ одинъ. Когда же заходилъ онъ одиноко, на лицѣ барина слуга читалъ какое-то грустное выраженіе. Садился онъ, обыкновенно, за столомъ въ углу, у колонны, заказывалъ себѣ ужинъ или завтракъ, просилъ подать вина и газету. Газеты онъ, впрочемъ, часто не читалъ и, принявъ наблюдательную позу, курилъ дорогую сигару и вдумчивыми глазами разсматривалъ происходившее вокругъ. Движеніемъ тонкой выхоленной руки подзоветъ онъ, бывало, Капустина, прикажетъ подать что-нибудь, а когда старикъ исполнитъ приказаніе — вѣжливо поблагодаритъ его; при расчетѣ Истоминъ никогда не провѣритъ поданнаго счета и всегда щедро дастъ на чай. Все это нравилось Капустину, и Истоминъ былъ для него любимымъ посѣтителемъ ресторана.
Какъ-то разъ, поздно ночью, за часъ до закрытія ресторана, Истоминъ, расплатившись по счету, поданному Капустинымъ, и вынувъ трехрублевую бумажку, обратился къ старику со слѣдующими словами:
— Вотъ что, Капустинъ, какъ только завтра утромъ встанешь, — возьми это письмо и снеси по адресу… на Сергіевскую.
Офицеръ передалъ Капустину небольшой конвертъ съ надписаннымъ адресомъ и добавилъ:
— Съ посыльнымъ не посылаю… Надѣюсь, Капустинъ, ты доставишь во-время?
— Слушаю-съ! — отвѣчалъ слуга.
На другой день, часовъ въ десять утра, Капустинъ пошелъ на Сергіевскую. Здѣсь, на парадной лѣстницѣ красиваго дома, отыскалъ онъ квартиру, которая значилась на конвертѣ, и вручилъ письмо сѣдому лакею, отворившему передъ нимъ дверь. Черезъ нѣсколько дней Капустинъ услышалъ, что офицеръ Истоминъ стрѣлялся, тяжело ранилъ себя въ грудь, и только черезъ мѣсяцъ послѣ этого выздоровѣлъ, уѣхалъ въ Крымъ и скоро вышелъ въ отставку.
Прошло года два. Какъ-то разъ Капустинъ узналъ въ одномъ изъ посѣтителей ресторана Истомина. Бывшій гвардеецъ былъ теперь въ штатскомъ; на немъ былъ длинный, красиво сшитый сюртукъ, бѣлоснѣжные воротнички, и большая булавка переливалась разноцвѣтными огнями на темномъ галстухѣ. Лицо Истомина также измѣнилось, чему способствовали длинные волосы съ косымъ проборомъ и курчавая бородка. Штатскій баринъ скоро узналъ своего прежняго любимца-офиціанта, а Капустинъ радъ былъ и тому, что снова служитъ «хорошему барину», радовался и тому, что шальная пуля не погубила его. Какъ-то разъ Истоминъ даже разговорился съ Капустинымъ.
— Постарѣлъ ты, Капустинъ, за эти годы. Да вотъ и я тоже — въ отставкѣ, бороду отпустилъ… Ну, и прочее…
Старикъ слушалъ барина и вспоминалъ случай, когда носилъ на Сергіевскую письмо, содержаніе котораго оказалось такимъ роковымъ…
Лошади дотащили гробъ съ прахомъ Истомина до Невскаго. Капустинъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на подъѣздъ знакомаго ресторана и подумалъ:
«Да, вотъ оно что! Когда-то мы тутъ съ Сергѣемъ Николаичемъ были, служилъ я ему, а теперь… вонъ, какъ приходится служить: провожаю его, батюшку моего, до послѣдняго пристанища».
Капустинъ немного замедлилъ шагъ и, поровнявшись съ изголовьемъ гроба, посмотрѣлъ на свѣтлую, помятую и полинялую, прикрывавшую гробъ парчу, пропитанную дождевой водой, — и еще тяжелѣе стало у него на душѣ. Отъ этого дешеваго гроба, прикрытаго ветхой парчей, отъ недорогого вѣнка, прилѣпившагося на крышкѣ, отъ этихъ мрачныхъ дрогъ, усталыхъ лошадей и недовольныхъ погодою факельщиковъ, провожавшихъ покойника — вѣяло чѣмъ-то томительнымъ и скучнымъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ не мало покойниковъ проводилъ Капустинъ, но такого, кажется, дешеваго и скромнаго еще никогда не провожалъ. За траурными дрогами тащилась только одна извозчичья кляченка, покойника провожала только одна Надежда Ивановна. Но развѣ Капустинъ не помнитъ, какое большое общество собиралось когда-то въ домѣ Истомина? Сѣдовласый старикъ лакей, которому Капустинъ передалъ письмо, потомъ не разъ разсказывалъ о жизни Сергѣя Николаевича.
Послѣ неудавшагося покушенія на собственную жизнь, Сергѣй Николаевичъ вышелъ въ отставку и уѣхалъ въ провинцію. Жена его открыто жила въ это время съ тѣмъ самымъ франтоватымъ низенькимъ графомъ, съ которымъ не разъ бывалъ въ ресторанѣ Палкина и самъ Истоминъ. Въ провинціи Сергѣй Николаевичъ окончательно оправился и отдохнулъ отъ всѣхъ треволненій и потомъ снова появился въ Петербургѣ. Черезъ годъ послѣ этого Капустинъ перешелъ къ нему на службу въ качествѣ лакея. Какъ-то само собою это вышло. Пришелъ однажды Истоминъ въ ресторанъ, а старикъ Капустинъ подавалъ ему обѣдъ.
— Вотъ что, Капустинъ, — сказалъ Истоминъ послѣ того, какъ слуга принесъ ему третье блюдо, — человѣкъ ты старый, знаю я тебя нѣсколько лѣтъ. Не пойдешь ли ты служить ко мнѣ? Дѣла у меня немного, жалованье тебѣ дамъ хорошее…
Недолго думая, Капустинъ согласился.
Жилъ въ это время Истоминъ въ той самой квартирѣ № 4, о которой Капустинъ разсказывалъ усатому швейцару. Вмѣстѣ съ нимъ жила въ это время Бронислава Викентьевна, пѣвица. На новомъ мѣстѣ старику жилось хорошо, хотя дѣла было много, потому что домъ Истомина всегда былъ открытъ для многочисленныхъ друзей хозяина и хозяйки. Капустину нравилось жить у Истомина; доволенъ онъ былъ и Брониславой Викентьевной, относясь къ ней, какъ къ настоящей барынѣ. Иногда ему приходилось даже изъ-за нея воевать съ горничными, которыя за глаза называли сожительницу его барина «шлюхой». Капустинъ видѣлъ, что баринъ съ барыней живутъ въ мирѣ и согласіи, и радовался этому. Нежданно-негаданно случилась, однако, бѣда, — и многое въ жизни Истомина и Брониславы Викентьевны измѣнилось.
Частымъ гостемъ въ домѣ Истомина бывалъ одинъ молодой уланъ, по фамиліи Загада. Капустинъ не любилъ этого безусаго щеголя, не любилъ за его надменный и гордый видъ и за грубое обращеніе съ нимъ, старикомъ. Загада больше всѣхъ мужчинъ ухаживалъ за Брониславой Викентьевной. Это замѣчали всѣ знакомые Истомина. Видѣлъ это, конечно, и самъ Сергѣй Николаевичъ.
Произошло что-то странное между Истоминымъ и Загадой, случайными свидѣтелями чего были Капустинъ и гости. Загада сидѣлъ за роялемъ и тихо наигрывалъ какой-то печальный мотивъ, а Бронислава Викентьевна стояла около него и пѣла. Въ комнатѣ сидѣли гости и, затаивъ дыханіе, слушали пѣніе хозяйки. Вдругъ почему-то Сергѣй Николаевичъ поблѣднѣлъ, быстро подошелъ къ Загадѣ и взялъ его за руки, пальцы которыхъ искусно бѣгали по клавишамъ. Рояль смолкъ. Молодой человѣкъ поднялся со стула и поблѣднѣлъ. Въ недоумѣніи отшатнулась отъ Истомина и Бронислава Викентьевна.
— Я вамъ покажу, 3агада, кто вы! Я вамъ покажу! — закричалъ Истоминъ.
— Что? Что это значитъ, милостивый государь? — спрашивалъ тотъ, трясясь и краснѣя отъ бѣшенства.
Возбужденный, съ злобно сверкающими глазами, Истоминъ бормоталъ что-то и метался по комнатѣ. Смущенные гости старались успокоить поссорившихся, но бѣшенаго улана не такъ-то легко было унять. Размахивая руками и стоя посреди зала, онъ кричалъ:
— Вы много о себѣ думаете!.. вы — содержанка графа!.. вы, продавшій свою жену и на эти деньги принимающій насъ!..
— Убирайся вонъ, щенокъ! — крикнулъ Истоминъ и бросился за удалявшимся Загадой.
Поднялся шумъ. Сергѣй Николаевичъ набросился съ упреками на Брониславу Викентьевну. Возмущенная поведеніемъ Истомина, полька ушла къ себѣ, не простившись съ гостями и отклонивъ желаніе Сергѣя Николаевича объясниться.
— Гнусный человѣкъ!.. Продавецъ женъ!.. — крикнулъ Загада изъ прихожей, уже одѣвшись.
Сергѣй Николаевичъ схватилъ попавшійся подъ руку стулъ и бросился за уланомъ, но его удержали гости, стараясь успокоить. Когда смущенные происшедшимъ гости разъѣхались, Сергѣй Николаевичъ постучался въ комнату Брониславы Викентьевны, но вмѣсто нея нашелъ только письмо. Долго послѣ этого онъ ходилъ по залу, о чемъ-то раздумывая. Наконецъ, ушелъ къ себѣ и позвалъ слугу. Капустинъ вошелъ въ полутемную спальную и не сразу узналъ барина: такимъ измѣнившимся показался онъ ему. Лицо Сергѣя Николаевича осунулось, по щекамъ бродили красно-багровыя пятна, въ глазахъ сосредоточилось какое-то мрачное выраженіе. Тронутый положеніемъ барина, старикъ не утерпѣлъ и тихо промолвилъ:
— Успокойтесь, баринъ, Сергѣй Николаичъ! успокойтесь!
— Молчать! — вдругъ крикнулъ Истоминъ и съ такой силой ударилъ старика въ грудь, что тотъ отлетѣлъ къ стѣнѣ и ударился спиною объ уголъ трюмо.
— Молчать! Не твое дѣло! холопъ! — неистово кричалъ баринъ, наступая на слугу.
Капустинъ молчалъ и растерянно посматривалъ въ уголъ комнаты: въ душѣ его таилась еще никогда не испытанная имъ обида, на глаза навертывались слезы. Съ этой затаенной обидой уснулъ въ эту ночь старикъ, давъ себѣ слово завтра-же попросить расчета у барина и уйти на другое мѣсто.
Рано утромъ, однако, старикъ измѣнилъ свое рѣшеніе. Заслыша звонокъ изъ спальной, онъ нехотя пошелъ по корридору, ступая по мягкой пеньковой дорожкѣ, и, остановившись у двери въ спальную, перевелъ духъ. Ему не хотѣлось входить къ барину, нанесшему ему обиду, и онъ инстинктивно удерживался раскрыть дверь.
— Подойди ближе, Капустинъ, — началъ баринъ, когда слуга появился въ спальной, — подойди ближе! — повторилъ онъ еще разъ и тихо добавилъ, — прости меня, вчера я обидѣлъ тебя…
Капустинъ поднялъ глаза и встрѣтился съ печальнымъ взоромъ барина.
— Обозлили меня всѣ эти люди — вотъ и сорвалъ обиду на тебѣ, ни въ чемъ неповинномъ человѣкѣ! Прости меня, старикъ, я очень виноватъ передъ тобою…
Капустинъ едва сдерживалъ слезы. Въ эту минуту въ его душѣ обида на барина смѣнилась какимъ-то хорошимъ, жалостливымъ чувствомъ. Сергѣй Николаевичъ отвернулся къ стѣнѣ, глубоко вздохнулъ и еще разъ повторилъ:
— Прости и не суди меня…
И снова, при этомъ воспоминаніи, Капустину стало жаль своего покойнаго барина. Не разъ за всю свою безпокойную жизнь, въ качествѣ лакея и офиціанта, Капустину приходилось унижаться, слушая грубые и пошлые окрики захмѣлевшихъ господъ, и никогда никто изъ посѣтителей ресторана, никто изъ господъ, наносившихъ ему обиды, не одумывался, не подзывалъ старика и не просилъ прощенія. А тутъ вдругъ самъ баринъ подзываетъ его и извиняется.
И долго потомъ, при различныхъ обстоятельствахъ жизни, Капустинъ раздумывалъ на эту тему. Близко живя около Истомина, онъ прекрасно зналъ дурныя и хорошія стороны его характера; зналъ подробно исторію побѣга первой жены, покушеніе на самоубійство и послѣдующую затѣмъ жизнь. Загада былъ правъ, упрекая Истомина въ томъ, что онъ, уступивъ жену свою графу, получалъ отъ него ежегодно большую сумму денегъ въ видѣ отступного. Капустинъ осуждалъ за это барина, находя, что жить такъ грѣшно, противно Богу. Старикъ находилъ также, что противна Богу и эта праздная, разгульная жизнь, какую вели Истоминъ и Бронислава Викентьевна, и ихъ незаконное сожительство.
И этотъ грѣшный человѣкъ вдругъ отнесся къ нему, къ «холопу», съ просьбой простить его! Капустинъ прощалъ Сергѣю Николаевичу всѣ его недостатки за эту маленькую долю хорошаго въ его сердцѣ.
Помнится, какъ-то вечеромъ къ Сергѣю Николаевичу пріѣхала дама. Темное, красиво сшитое платье обрисовывало ея тонкую талью, черная вуаль прикрывала овалъ красиваго, но блѣднаго и худого личика. Даму эту Истоминъ принялъ съ глазу на глазъ, въ кабинетѣ. Какъ потомъ оказалось, это была его жена, Варвара Александровна. Скоро Капустинъ узналъ, что она разошлась съ графомъ и переѣхала къ мужу. Съ первыхъ же дней переѣзда Варвары Александровны къ Истомину въ ихъ домѣ появились доктора, такъ какъ молодая женщина возвратилась къ мужу въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Недѣли чрезъ три она умерла, а Сергѣю Николаевичу пришлось уѣхать въ провинцію, такъ какъ со смертью жены его средства къ жизни изсякли. Съ тѣхъ поръ Капустинъ не видѣлъ Сергѣя Николаевича и ничего не слышалъ о немъ. Узналъ онъ только о его смерти, когда по грязной лѣстницѣ поднялся въ четвертый этажъ, гдѣ умеръ Истоминъ, занимая комнатку у портнихи Надежды Ивановны.
Пока Капустинъ раздумывалъ о покойникѣ и о его прошломъ, процессія съ останками Истомина миновала рядъ улицъ и переулковъ и добралась до грязнаго и мутнаго канала, черезъ который былъ переброшенъ деревянный мостъ съ рельсами конки. Капустинъ очнулся отъ своихъ воспоминаній и осмотрѣлся. Путь къ Волкову кладбищу былъ хорошо ему извѣстенъ: за время своей службы факельщикомъ не одинъ десятокъ, даже не одну сотню покойниковъ проводилъ онъ къ мѣсту послѣдняго упокоенія. Съ первыхъ дней новой работы долго не могъ привыкнуть старикъ къ своимъ нетруднымъ обязанностямъ. Смущалъ его этотъ неуклюжій черный балахонъ, траурный цилиндръ тѣснилъ голову, какимъ-то страннымъ казалось и самое шествіе съ фонаремъ въ рукахъ и вся эта невеселая обстановка. Но къ чему не привыкаетъ человѣкъ? Скоро Капустину все это стало казаться обыкновеннымъ. Сначала видъ похоронъ, а главное, страданія людей, оставшихся въ живыхъ и провожавшихъ покойника, — трогали душу старика, но потомъ онъ и къ этому привыкъ, протягивая руку, какъ и другіе товарищи, за деньгами «на поминовеніе души». Больше всего стало заботить его только одно, — чтобы день былъ не холоденъ и не пасмуренъ, когда придется сопровождать покойника.
И только теперь, шествуя за останками Истомина, ему представилось, что онъ хоронитъ какого-то дорогого и близкаго ему человѣка. Грудь его все время сдавливали тяжелыя незримыя слезы. Вблизи кладбища Капустинъ оглянулся и еще больше опечалился.
Посреди мостовой, по узкой пустынной улицѣ, слегка вздрагивая на неровностяхъ, двигался катафалкъ, а за нимъ слѣдомъ ѣхалъ извозчикъ съ неподвижно сидѣвшей и закутавшейся отъ непогоды дамой. «Только одна она, матушка, провожаетъ, а всѣ тѣ, господа-то, улизнули… Такъ только — пріѣхали для виду, что, молъ, не забыли друга», — подумалъ Капустинъ.
По узкимъ дорожкамъ, занесеннымъ недавно выпавшимъ мокрымъ снѣгомъ, гробъ пронесли куда-то въ дальній уголъ кладбища и опустили возлѣ свѣже-вырытой могилы…
Гробъ зарыли… Надежда Ивановна стояла, прислонившись къ березкѣ, и горько плакала. Къ ней лѣзли товарищи Капустина, протягивая руки за обычнымъ подаяніемъ на «поминовеніе души», а онъ стоялъ вдали и разсѣянно посматривалъ по сторонамъ.
Капустинъ подошелъ къ Надеждѣ Ивановнѣ и, остановившись около нея, тихо проговорилъ:
— Успокойтесь, сударыня Надежда Ивановна, успокойтесь… Это я тутъ… Раньше-то я у Сергѣя Николаевича въ лакеяхъ былъ… Довелось вотъ и мнѣ проводить бѣднаго барина до послѣдняго пристанища… Упокой, Господи, душу его въ лонѣ Авраама и Іакова!..
И Капустинъ принялся креститься и кланяться въ сторону свѣжей могилы. Плача, молилась и Надежда Ивановна. Она довѣрчиво придвинулась къ Капустину и, безпомощная и убитая, опустила голову на его грудь, будто это былъ ея близкій человѣкъ, около котораго можно отдохнуть душой отъ житейскихъ печалей и страданій.
По блѣднымъ щекамъ Надежды Ивановны катились горячія слезы, а рядомъ съ нею стоялъ и рыдалъ Капустинъ…
Бѣдные, одинокіе люди! Такъ горько и неутѣшно рыдая, они оплакивали того, кому нѣкогда служили и душою и тѣломъ.