Разсказъ оконченъ. Поставлена точка. Надо бы было распроститься съ героемъ. Но авторъ не считаетъ себя въ правѣ умолчать о нѣсколькихъ незначительныхъ мелочахъ, которыя и на яву какъ-будто бы свидѣтельствовали о нѣкоторой правдоподобности страннаго сна, видѣннаго Цвѣтомъ.
Одѣваясь, чтобы итти съ товарищами въ «Бѣлые Лебеди«, Иванъ Степановичъ съ удивленіемъ нашелъ на своемъ письменномъ столикѣ нѣсколько вѣточекъ цвѣтущей сирени, воткнутыхъ въ дешевую фарфоровою вазочку. Цвѣты были ранніе, искусственно выгнанные, почти безъ запаха, или, вѣрнѣе, съ тѣмъ слабымъ запахомъ бензина, которымъ пахнетъ всегда оранжерейная сирень. Этотъ сюрпризъ объяснился скоро и просто. Вчера племянница хозяйки, Лидочка, была дружкой на богатой свадьбѣ и принесла въ подарокъ теткѣ изъ своего букета нѣсколько кистей сирени, а та, въ видѣ тонкой любезности, поставила цвѣты на столъ уважаемому жильцу.
Тутъ же, рядомъ съ вазочкой, лежалъ цвѣтовскій блокнотъ, раскрытый посрединѣ. Обѣ страницы были сплошь исчерчены все однимъ и тѣмъ же рисункомъ—шестиугольной звѣздой Соломона. Чертежи были сдѣланы кое-какъ—небрежно, некрасиво, неряшливо, точно ихъ рисовали съ закрытыми глазами, или впотьмахъ, или спьяну. Какъ Цвѣтъ не ломалъ себѣ голову, онъ не могъ вспомнить, кто и когда исчертилъ его книжку. Самъ онъ этого не дѣлалъ—это онъ зналъ твердо. Можетъ быть, кто изъ товарищей баловался на службѣ?—подумалъ онъ.
Нѣсколько страннѣе оказался случай въ «Бѣлыхъ Лебедяхъ«, гдѣ Иванъ Степановичъ волей-неволей долженъ былъ вспрыснуть свой первый чинъ и великолѣпную фуражку съ зерцаломъ на зеленомъ бархатномъ околышѣ. Опустивъ нечаянно пальцы лѣвой руки въ жилетный карманъ, Цвѣтъ нащупалъ въ немъ какой-то маленькій твердый предметъ. Вытащивъ его наружу, онъ увидѣлъ квадратную пластинку изъ слоновой кости. На ней была красиво вырѣзана латинская литера S, обведенная снаружи по краямъ тонкими серебряными линіями и закрашенная внутри блестящей черной эмалью. Цвѣтъ узналъ эту вещицу. Именно такія сентиметровыя пластинки съ буквами видѣлъ онъ прошлою ночью во снѣ. Но какимъ образомъ она попала ему въ карманъ, Цвѣтъ не могъ этого представить.
Регентъ Среброструновъ, сіяющій, лоснящійся, курчавый и прекрасный, какъ елочный купидонъ, увидѣвъ квадратикъ въ рукѣ у Цвѣта, заинтересовался имъ и выпросилъ себѣ эту пустяшную, изящную вещицу. «Точно нарочно для меня,—сказалъ онъ.—Первая буква моей фамиліи«. Цвѣтъ охотно отдалъ ее, и самъ видѣлъ, какъ регентъ положилъ ее въ портмоне. Но когда Среброструновъ черезъ три минуты хотѣлъ опять на нее посмотрѣть, то въ карманѣ ея уже не оказалось. Не нашлось ее и на полу.
Среди этихъ поисковъ Среброструновъ вдругъ откинулся на спинку стула, хлопнулъ себя ладонью по лбу и уставился вытаращенными глазами на Цвѣта:
— Отроче Іоанне!—воскликнулъ онъ.—А вѣдь я тебя нынче во снѣ видѣлъ! Будто бы ты сидѣлъ въ самомъ шикарномъ кабинетѣ, точно какой-нибудь министръ, или фонъ-баронъ, и, выражаясь репортерскимъ языкомъ, «утопалъ въ вольтеровскомъ креслѣ«, а я будто-бы тебя просилъ одолжить мнѣ сто тысячь на устройство пѣвческой капеллы… Скажи на милость—какая ерундистика привидится? А?
Цвѣтъ сконфузился, улыбнулся робко, опустилъ глаза и промямлилъ:
— Да… бываетъ…
Но самое глубокое и потрясающее воспоминаніе о диковинномъ снѣ ожидало Цвѣта черезъ нѣсколько дней, именно 1-е мая. Можетъ быть случайно, а можетъ быть, отчасти, и подъ вліяніемъ своего сна, Цвѣтъ пошелъ въ этотъ день на скачки. Онъ и раньше бывалъ изрѣдка на ипподромѣ, но безъ увлеченія спортомъ и безъ интереса къ игрѣ, такъ себѣ, просто, ради компаніи. Такъ и теперь онъ равнодушно слѣдилъ глазами за скачущими лошадьми, за жокеями въ раздувающихся шелковыхъ разноцвѣтныхъ рубашкахъ, за пестрымъ оживленіемъ нарядной толпы, переполнявшей трибуны.
Во время одной скачки онъ вдругъ почувствовалъ настоятельную потребность обернуться назадъ и, обернувшись, увидѣлъ въ ложѣ прямо противъ себя Варвару Николаевну. Не было никакого сомнѣнія, что это была она, та самая, которую онъ не могъ забыть со времени своего сна, и лицо которой онъ всегда вспоминалъ, оставаясь наединѣ, особенно по вечерамъ, ложась спать. Она, слегка пригнувшись къ барьеру ложи, глядѣла на него сверху, не отрываясь, пристальными изумленными глазами, слегка полуоткрывъ ротъ, замѣтно блѣднѣя отъ волненія. Цвѣтъ не выдержалъ ея взгляда, отвернулся, и сердце у него заколотилось сильно и съ болью.
Въ антрактѣ къ нему подошелъ молодой бритый, красивый офицеръ-морякъ и слегка притронулся къ его локтю. Цвѣтъ поднялъ голову.
— Извините, сказалъ офицеръ.—Васъ проситъ на минуту зайти дама вотъ изъ той ложи. Мнѣ поручено передать вамъ.
— Слушаю,—сказалъ Цвѣтъ.
Ноги его, какъ каменныя, ступали по деревяннымъ ступенямъ лѣстницы. Ему казалось, что вся публика ипподрома слѣдитъ за нимъ. Путаясь въ проходахъ, онъ съ трудомъ нашелъ ложу, и, войдя, неловко поклонился.
Это была она. Только она одна могла быть такой прекрасной, чистой и ясной, вся въ волшебномъ сіяніи незабытаго сна. Съ удивительной четкостью были обрисованы всѣ мельчайшія линіи ея тонкихъ вѣкъ, рѣсницъ и бровей, и темные ея глаза сіяли оживленіемъ, любопытствомъ и страхомъ. Она показала Цвѣту на стулъ противъ себя и сказала, слегка краснѣя отъ замѣшательства:
— Извините, я васъ побезпокоила. Но что-то невообразимо знакомое мнѣ показалось въ вашемъ лицѣ.
— Ваше имя Варвара Николаевна?—спросилъ робко Цвѣтъ.
— Нѣтъ. Мое имя Анна. А васъ зовутъ не Леонидомъ?
— Нѣтъ. Иваномъ.
— Но я васъ видѣла, видѣла… Не на желѣзной ли дорогѣ? На станціи?
— Да. Тамъ стояли рядомъ два поѣзда… Окно въ окно…
— Да. И на мнѣ было сѣрое пальто, вышитое вотъ здѣсь на воротникѣ и вдоль отворотовъ шелками…
— Это вѣрно,—радостно согласился Цвѣтъ. И бѣлая кофточка и бѣлая шляпа съ розовыми цвѣтами.
— Какъ странно, какъ странно,—произнесла она медленно, не сводя съ Цвѣта ласковыхъ, вопрошающихъ глазъ.
— И—помните—у меня въ рукахъ былъ букетъ сирени?
— Да, я это хорошо помню. Когда вашъ поѣздъ тронулся, вы бросили мнѣ его въ раскрытое окно.
— Да, да, да!—воскликнула она съ восторгомъ.—А на утро…
— На утро мы опять встрѣтились. Вы нечаянно сѣли не въ тотъ поѣздъ и, уже на ходу, пересѣли въ мой… И мы познакомились. Вы позволили мнѣ навѣстить васъ у себя. Я помню вашъ адресъ: Озерная улица, д. 15… собственный, Локтева…
Она тихонько покачала головой.
— Это не то, не то. Я васъ приглашала быть у насъ въ Москвѣ. Я не здѣшняя, только вчера пріѣхала и завтра уѣду. Я впервые въ этомъ городѣ… Какъ все это необыкновенно… Съ вами былъ еще одинъ господинъ, со страшнымъ лицомъ, похожій на мефистофеля… Погодите… его фамилія…
— Тоффель!
— Нѣтъ, нѣтъ. Не то… Что-то звучное… въ родѣ Эріо, или Онтаріо… не вспомню… И, потомъ, мы простились на вокзалѣ.
— Да,—сказалъ шепотомъ Цвѣтъ, наклоняясь къ ней.—Я до сихъ поръ помню пожатіе вашей руки.
Она продолжала глядѣть на него внимательно, слегка наклонивъ голову, но въ ея потухающихъ глазахъ все глубже видѣлись печали и разочарованіе.
— Но вы не тотъ,—сказала она, наконецъ, съ невыразимымъ сожалѣніемъ… Это былъ сонъ… Необыкновенный, таинственный сонъ… чудесный… непостижимый…
— Сонъ,—отвѣтилъ, какъ эхо, Цвѣтъ.
Она закрыла узкой прелестной ладонью глаза и нѣсколько секундъ сидѣла неподвижно. Потомъ сразу, точно очнувшись, выпрямилась и протянула Цвѣту руку.
— Прощайте,—сказала она спокойно.—Больше не увидимся. Извините за безпокойство. И прибавила невыразимымъ тономъ искренней печали:
— А какъ жаль!…
И въ самомъ дѣлѣ, Цвѣтъ больше никогда не встрѣтилъ этой прекрасной женщины. Но то, что они оба, не знавшіе до того никогда другъ друга, въ одну и ту же ночь, въ однѣ и тѣ же секунды видѣли другъ друга во снѣ и что ихъ сны такъ удивительно сошлись, это для Цвѣта навсегда осталось одинаково несомнѣннымъ, какъ и непонятнымъ. Но это—только мелочь въ безконечно-разнообразныхъ и глубоко загадочныхъ формахъ сна, жизни и смерти человѣка…
