Звонарь (Кондурушкин)/ДО
I[править]
Ѳедя — десятилѣтній мальчикъ.
Учится въ гимназіи и живетъ въ чужой семьѣ только первый годъ. И къ Пасхѣ успѣлъ до слезъ соскучиться по родному дому.
Уже на четвертой недѣлѣ Великаго поста дни стали казаться Ѳедѣ недѣлями; на пятой — мѣсяцами, а на шестой — цѣлыми годами.
Прошелъ первый годъ — понедѣльникъ, второй годъ — вторникъ, третій годъ — среда. На четвертый годъ — въ четвергъ — распустили гимназію. И Ѳедя до самаго вечера сидѣлъ на скамейкѣ около дома, ждалъ отца.
Отецъ долженъ пріѣхать вотъ по этой улицѣ изъ-за поворота. Сначала покажется голова Бураго, потомъ — дуга, сани низкія и широкія, наконецъ — отецъ въ шубѣ, немного сгорбленный, съ небольшой бородой, въ мохнатой шапкѣ… Все это Ѳедя такъ хорошо зналъ, что стоило ему закрыть глаза, какъ онъ видѣлъ и лошадь, и дугу, и отца. Открывалъ глаза, и видѣніе пропадало.
Ѳедя игралъ съ мальчиками въ бабки, бѣгалъ на поворотъ улицы, гдѣ стоялъ полицейскій, смотрѣлъ на другую улицу… Все ждалъ и не хотѣлъ итти въ комнату.
Нѣтъ и нѣтъ.
Къ вечеру измучился Ѳедя.
Вышелъ посидѣть на скамеечку въ старомъ мѣховомъ пальто дѣдушка Василій Игнатьевичъ.
— Ты что здѣсь сидишь, Ѳедя? Все отца ждешь?.. Иди, Надя тебя ждетъ чай пить. А ночью и отецъ твой пріѣдетъ.
Василій Игнатьевичъ вдовецъ. Живетъ со своей дочкой Надей. Послѣ смерти жены, Надиной мамы, сразу постарѣлъ, службу бросилъ, сидѣлъ постоянно дома, читалъ газету или книжку, а по вечерамъ училъ съ Ѳедей и Надей уроки.
Надя съ Ѳедей однолѣтки. Имъ по десять лѣтъ. Но Надя въ домѣ хозяйка. У ней большая, тугая коса на спинѣ, ключи отъ шкаповъ. Она вынимаетъ изъ шкапа и даетъ Ѳедѣ конфетку, пряникъ.
Когда Ѳединъ отецъ привезъ Ѳедю въ городъ, то такъ и сказалъ Надѣ:
— Вотъ Вамъ, Надежда Васильевна, мой Ѳедя. Поберегите его.
Если Надя съ Ѳедей ссорились, то Ѳедя язвилъ и называлъ Надю хозяйкой, Надеждой Васильевной.
А у Нади для Ѳеди была дразнилка:
Ѳедя-бредя |
Жить Ѳедѣ было хорошо: уютно, любовно, какъ въ родной семьѣ. Василій Игнатьевичъ его любилъ и ласкалъ, какъ отецъ. Надя, сама ребенокъ, а о Ѳедѣ заботилась и была ему замѣсто старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили въ гимназію, учили вмѣстѣ уроки, мечтали.
II[править]
Василій Игнатьевичъ оказался пророкомъ. Ѳединъ отецъ пріѣхалъ ночью, часовъ въ десять, и говорилъ, что надо выѣхать изъ города раньше, потому что сосѣдняя балка налилась тающимъ снѣгомъ, того и гляди потечетъ и задержитъ въ городѣ на нѣсколько дней. А по морозцу проѣхать можно.
Василій Игнатьевичъ съ Ѳединымъ отцомъ пили чай, а Ѳедя съ Надей собирали Ѳедины вещи. Ѳедя безъ умолку разсказывалъ Надѣ о мамѣ, о своемъ селѣ, братьяхъ, сестрахъ, о бабушкѣ, о Буромъ.
Бросили укладываться и побѣжали здороваться съ Бурымъ.
Бурый жевалъ сѣно и покосился на дѣтей большимъ, чернымъ глазомъ, фыркнулъ и тряхнулъ ушами. Дескать: «Здравствуй, гимназистъ! Поди, соскучился здѣсь?»
Ѳедя засмѣялся отъ радости и поцѣловалъ Бураго около глаза, гдѣ отъ жеванья поднимался и опускался какой-то шарикъ. Бурый мотнулъ головой и хапнулъ ртомъ новую пачку сѣна. Дескать: «Не привыкъ я къ такимъ нѣжностямъ, да и ѣсть хочу досмерти».
— Бурый, онъ умный! — убѣждалъ Ѳедя. — Онъ такой умный, все понимаетъ, вотъ только говорить не умѣетъ. А еще у насъ есть Валетка, вотъ тоже умный! Смѣется и мертвымъ притворяться умѣетъ. А еще котъ большой, Гурма… Гурма, тотъ ужъ совсѣмъ умный. Его даже Валетка боится…
И опять Ѳедя безъ конца разсказывалъ Надѣ о своемъ домѣ.
Надя помогала укладывать Ѳедѣ книги и бѣлье и завидовала, что у него будетъ такая веселая Пасха. Ей стало досадно, что противный Ѳедюкъ — такой веселый и все разсказываетъ только о себѣ, да о своемъ домѣ. Она встала, бросила книжку на столъ и, прищурившись на Ѳедю, сказала:
— Некогда мнѣ тутъ болтать съ тобой. Нужно по хозяйству.
Надя обидѣлась — это ясно. Ѳедя бросилъ на полъ бѣлье и побѣжалъ за Надей.
— Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая…
Надя посмотрѣла на разгорѣвшееся Ѳедино лицо, съ умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смѣшно. Она засмѣялась до слезъ и крѣпко сжала Ѳедину руку.
— Да я не сержусь, право не сержусь, глупенькій… Пойдемъ укладываться.
Дѣти снова укладывали вещи. Болтали.
— Хорошо бываетъ на Пасху ночью, — мечтала вслухъ Надя. — Тихо на улицахъ. Всѣ сидятъ и ждутъ. И вдругъ: бом-м-мъ.
— Бомъ, бомъ, бомъ! — радостно подхватилъ Ѳедя.
— И знаешь, Ѳеденька, ударитъ такъ, точно съ неба упадетъ: бом-м-мъ! И всѣ зашевелятся. Кто спалъ — проснется, кто сидѣлъ — встанетъ… Даже Мурка наша проснется и давай умываться лапкой. Весело такъ, хорошо. Всѣмъ скажетъ колоколъ, всѣмъ, всѣмъ… Бом-м-мъ!
Ѳедя, надувая красныя щеки, гудѣлъ передъ Надей:
— Бом-мъ, бом-мъ!
— Хорошо бы, Ѳедя… Вотъ бы хорошо!..
— Что хорошо?
— Хорошо бы!.. ударить… Знаешь, первый разъ ударить въ колоколъ… Чтобы всѣ услыхали!.. Весь городъ спитъ. На Волгѣ и за Волгой тихо, тихо. А ты стоишь на колокольнѣ и смотришь кругомъ. Всѣ ждутъ, а ты стоишь и за языкъ колокола держишься… Ахъ, Ѳедя! Понимаешь, какъ это хорошо!.. Люди внизу ждутъ, а ты — наверху, около звѣздъ, держишься за колокольный языкъ. И вдругъ: бом-м-мъ! Всѣ вскочатъ, всѣ обрадуются. Ѳеденька, вотъ хорошо бы ударить! Да нѣтъ, гдѣ ужъ…
— Надя! Я могу. Милая, я ударю!
— Гдѣ тебѣ… — не повѣрила Надя.
— Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю!.. У насъ въ селѣ сторожъ церковный, Родивонъ. Онъ меня возьметъ, и я ударю.
— Какъ хорошо, Ѳедя!.. Только я не услышу, — опечалилась Надя. — Отъ васъ далеко до насъ…
— А ты, Наденька, ухомъ къ землѣ. Вотъ и услышишь. Черезъ землю далеко слышно, за сто верстъ слышно… Я ударю, я ударю!
Надя съ Ѳедей взялись за руки и кружились около раскрытаго чемодана съ Ѳединымъ бѣльемъ и звонили вмѣстѣ:
— Бом-мъ, бом-мъ, бом-мъ!
Ѳедя таращилъ глаза и надувалъ щеки, думалъ, что звонитъ басомъ. А Надинъ голосъ тянулся ровный и звонкій, какъ нѣжная струна.
Потомъ Ѳедя трезвонилъ надъ головой невидимыми маленькими колоколами.
— Тилимъ-бомъ, тилимъ-бомъ, тилимъ-бомъ.
— Бом-мъ, бом-мъ, бом-мъ! — вторила тягучими, важными ударами Надя.
III[править]
Рано утромъ Ѳедю соннаго посадили въ сани.
Поѣхали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздухъ и шуршанье ледяшекъ подъ полозьями разбудили Ѳедю. И пробужденіе это было радостное, счастливое.
Домой, домой!
Тутъ только вспомнилъ Ѳедя, какъ его одѣвалъ Василій Игнатьевичъ, какъ встала и прощалась съ нимъ Надя и шепнула на ухо:
— Такъ ударь, Ѳедя, зазвони! Слышишь!..
«Милая Надя! — думалъ Ѳедя. — Да, да, я ударю, я зазвоню!»
На минуту ему стало грустно, что нѣтъ Нади, что онъ прощался съ ней сонный. Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладѣть душой.
Выѣхали за городъ. Хруститъ подмороженная дорога. Весело фырчитъ Бурый. На востокѣ кто-то большой кистью проводитъ зеленыя, синія, розовыя полосы. Уже чирикаетъ невидимая ранняя птичка. А изъ города вдогонку несется неторопливый постный звонъ.
«Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню», — говоритъ Ѳедино сердце и радостно бьется.
Съ восходомъ солнца стало еще веселѣе. Дорога сразу обмякла. Подъ ледяными стеклами забуровили ручейки. Подулъ теплый вешнякъ, и деревья радостно замотали талыми вѣтвями.
На перелѣскѣ, около дороги, осѣла стая грачей. Они только-что прилетѣли изъ теплой страны, еще не успѣли размѣститься, бранились и дрались изъ-за прошлогоднихъ гнѣздъ.
Грачи привели Ѳедю въ восторгъ. «Весна, весна!» — кричалъ онъ, каркалъ по-грачиному и махалъ руками, точно крыльями. Спрыгнулъ съ саней и бѣжалъ вмѣстѣ съ Бурымъ. Отбѣгалъ въ сторону и съ разбѣгу кидался въ сани. Отецъ любовно ворчалъ на Ѳедю, боялся, какъ бы онъ не провалился въ яму съ талымъ снѣгомъ.
И Ѳедѣ казалось, что все кругомъ звенитъ тихимъ, радостнымъ звономъ. Вѣтерокъ звенитъ, земля звенитъ, голубое небо звенитъ, и въ душѣ у него такъ радостно, хорошо звенитъ Надинъ голосъ:
— Бом-мъ, бом-мъ!
Но все теперь звенитъ пока тихо. А вотъ, когда Ѳедя ударитъ въ Пасхальную ночь первый разъ въ большой колоколъ, тогда громко зазвенитъ вся земля, загудитъ небо, проснутся лѣса и рѣки, поля и балки, загудятъ Ѳедѣ хвалу:
— Ѳедя, спасибо тебѣ, ты зазвонилъ. Ты разбудилъ насъ отъ зимняго сна.
Заструился свѣтлый паръ надъ землею. Изъ-подъ снѣга темными пятнами проступила мокрая земля. Недалеко отъ дороги большой холмъ, весь черный и на верхушкѣ сухой. Ѳедя побѣжалъ туда.
Отъ холма поднимался густой паръ, будто онъ въ серединѣ горѣлъ и весь дымился. На солнечной сторонѣ пробилась и зазеленѣла травка, и — о, радость! появился бѣлый подснѣжникъ. Ѳедя посмотрѣлъ на сани. Отецъ не видитъ. Быстро нагнулся, оперся руками въ жирную землю и поцѣловалъ бѣлый цвѣтокъ… Какъ онъ любилъ этотъ маленькій, нѣжный цвѣтокъ и зеленую траву! Какъ радъ былъ онъ солнцу, синему небу, маленькой птичкѣ, которая летала съ былки на былку и чирикала весеннюю пѣсню.
IV[править]
Дома Ѳедя и оглянуться не успѣлъ, какъ пришла Пасха. Дома надо было осмотрѣть каждый уголокъ: сходить къ Бурому въ конюшню, къ коровамъ и овцамъ въ хлѣвъ, въ курникъ къ курамъ. Надо заглянуть и въ амбаръ, и на огородъ, сбѣгать на рѣчку, къ знакомому сапожнику, къ товарищу Митькѣ — мало ли дѣла!
Всюду Ѳедю провожалъ Валетка. Раньше этого Валетка никогда не дѣлалъ. Онъ ходилъ только съ Ѳединымъ отцомъ, съ матерью. Ѳедей пренебрегалъ. А теперь Ѳедя — гимназистъ, гость изъ города! Валетка бросилъ свою важность и, почтительно помахивая хвостомъ, слѣдовалъ за Ѳедей и въ амбаръ, и въ курникъ, и въ хлѣвъ.
Коровы пялили на Ѳедины свѣтлыя пуговицы выпуклые глаза и отъ изумленія прочищали языкомъ ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались въ кучу. Валетка звонко позѣвывалъ, отворачивался и лѣниво разсуждалъ хвостомъ:
— Чего, Ѳедя, смотрѣть на нихъ: невѣжественныя овцы… Мужичье… Навозъ. Пойдемъ лучше на рѣку.
Бѣжали на рѣку. Рѣчушка потрескалась и вздулась. Вотъ-вотъ тронется. По ней ужъ никто не ходитъ и не ѣздитъ. Берега обсохли. На нихъ по вечерамъ сидятъ парни, дѣвки, старики. Ждутъ полой воды.
Но между всѣми этими дѣлами и заботами Ѳедя не забывалъ Родивона-звонаря. Съ нимъ онъ цѣлую недѣлю ведетъ переговоры:
— Только одинъ первый разъ ударю, Родивонъ! Одинъ разъ я, а потомъ ты…
Родивонъ мужикъ на видъ мрачный, скуластый, сухощавый. Борода у него рѣдкая и жесткая, какъ лошадиный хвостъ. Лицо всегда покрыто темными веснушками, будто вымазано черной зернистой икрой. Онъ не отказывалъ Ѳедѣ, но ни разу и не сказалъ, что согласенъ.
Такъ тянулось до самой страстной субботы. Нетерпѣніе Ѳедино возросло до крайности. Онъ и во снѣ и наяву слышалъ Надинъ голосъ:
— Ахъ, хорошо бы, Ѳедя, зазвонить!
И въ ушахъ у Ѳеди все время былъ какой-то звонъ. Звенѣлъ вечеръ, звенѣло утро. Цѣлый день звенѣло солнышко, звенѣла рѣка. Точно первый разъ въ своей жизни онъ встрѣчалъ весну, — такъ все хорошо, радостно и звонко было на душѣ.
Только вотъ Родивонъ безпокоилъ.
Наконецъ Ѳедя рѣшился на послѣднее средство. У лавочника, Кузьмы Иваныча, купилъ восьмушку волокнистаго табаку и пошелъ къ Родивону.
Но въ страстную субботу переговорить съ Родивономъ было трудно. Онъ цѣлый день занятъ въ церкви, у священника въ домѣ. Куда-то ѣздилъ, ходилъ и только къ вечеру пришелъ въ свою сторожку, сѣлъ на желтую, сырую послѣ мытья лавку, свернулъ и закурилъ цыгарку, пуская дымъ сквозь жесткіе усы.
Вотъ тутъ-то и настигъ его Ѳедя.
— Родивонъ… Вотъ я тебѣ… на праздникъ табачку купилъ…
Ѳедя положилъ восьмушку на столъ и густо покраснѣлъ.
— Это хорошій табакъ, Родивонъ, асмоловскій волокнистый…
Подъ темными веснушками Родивоново лицо затеплилось лаской.
— Такъ вотъ, Родивонъ, ты на Пасху и покури, душистаго табачку, асмоловскаго… А махорка вонючая… Покуришь, Родивонъ? А?
— Ну, ладно ужъ, ладно… — сказалъ, наконецъ, Родивонъ.
— Можно, Родивонъ, да?
— Можно.
Ѳедя ликовалъ. Залѣзъ къ Родивону на колѣни и цѣловалъ его въ жесткую бороду.
— Ты погоди, рано еще христосоваться-то, — шутилъ Родивонъ.
— Какъ же мнѣ, Родивонъ, съ тобой на колокольню попасть?
— Ты ночь-то ужъ не спи.
— Нѣтъ, Родивонъ, какой тутъ сонъ!
— Такъ вотъ и приходи сюда около полночи. Вмѣстѣ и пойдемъ.
V[править]
Сильно билось Ѳедино сердце, когда онъ поднимался съ Родивономъ по крутой лѣстницѣ на колокольню. Сдѣлали два поворота — площадка. Они уже вровень съ крышами домовъ. И свѣтлѣе стало. Еще два поворота — опять площадка.
Родивонъ идетъ молча и только изрѣдка творитъ молитву.
— Господи, помилуй, Господи, помилуй!
Ѳедѣ жутко смотрѣть въ темные углы колокольни. Завозится и закурлычетъ спросонья въ гнѣздѣ голубь — Ѳедя такъ и вздрогнетъ.
— Родивонъ, подожди минутку!..
Чѣмъ выше поднимались, тѣмъ шире и звонче становилось у Ѳеди на сердцѣ. Родивонъ вылѣзъ на площадку. Вотъ и Ѳедя выглянулъ.
Посреди верхней площадки на толстомъ крестѣ изъ бревенъ висѣлъ тяжелый призывный колоколъ. А вокругъ него по оконнымъ пролетамъ развѣшаны другіе колокола поменьше.
Такъ вотъ онъ какой большой колоколъ, этотъ Божій гласъ! А снизу, съ улицы, онъ видится совсѣмъ маленькимъ. Одутлые, засиженные голубями, бока, тяжелый языкъ съ веревкой… Дотронулся Ѳедя пальцемъ до толстаго края, — по всему колоколу побѣжалъ шопоткомъ тихій звонъ.
Жутко и сладостно.
Родивонъ облокотился на подоконникъ и смотритъ на село.
Длинными рядами расползлись по снѣгу черные дома, мигаютъ красными глазами-окнами. Ѳедѣ кажется, что всѣ дома смотрятъ на колокольню, на Ѳедю, и ждутъ.
Шуршитъ льдинами рѣка. Ворочается подо льдомъ, поднимается, выпираетъ наверхъ, на берега, тяжелыя льдины. Вотъ-вотъ тронется и потечетъ. Но и рѣка ждетъ, когда Ѳедя ударитъ.
Вокругъ колокольни носится, вьется звонкій шорохъ, Будто кто шепчется, цѣлуется, летаетъ вокругъ. Это ангелы летаютъ у крестовъ, въ окнахъ надъ головами Родивона и Ѳеди, надъ колоколами. Дотронется ангелъ крылышкомъ до колокола, — зазвенитъ колоколъ ласковымъ шопоткомъ.
Ждутъ всѣ люди, ждутъ поля, лѣса, ждетъ Надя… Ѳедя, скоро ли ты ударишь?
А у Ѳеди отъ нетерпѣнья дрожь по всему тѣлу идетъ.
— Скоро ли, Родивонъ? — шепчетъ Ѳедя.
— Надо вдарить! — говоритъ Родивонъ. — Вонъ батюшка лампу на окошко поставилъ. У насъ съ имъ уговоръ: когда онъ лампу на окошко поставитъ, значитъ — пора.
Радостно задрожало Ѳедино сердце. Обвилось холодкомъ. Родивонъ снялъ шапку, перекрестился трижды и сказалъ: «Господи, благослови!»
— Ну, звонарь, звони! — шутитъ Родивонъ.
Ѳедя взялся за веревку и началъ раскачивать языкъ. Сначала трудно было: языкъ тяжелый, неповоротливый. А потомъ раскачался — не остановить. Вотъ ужъ до краевъ долетаетъ.
— Надя! Слышишь ли, милая Надя?..
И вдругъ:
Бом-м-м-мъ!..
Ѳедя выпустилъ веревку и упалъ на полъ отъ неожиданности. Такой большой, могучій и оглушительный родился звукъ.
Разломилась пополамъ тишина. Загудѣло все село. Зазвенѣло поле, гулко зазвучалъ далекій лѣсъ. Все радостно задрожало, запѣло, заговорило:
— Ѳедя, спасибо тебѣ, ты ударилъ! Ты разбудилъ!
А Родивонъ подхватилъ веревку и началъ звонить часто, радостно:
Бомъ, бомъ, бомъ, бомъ.
Въ восторгѣ мальчикъ вскочилъ и упалъ грудью на подоконникъ.
Задвигались въ селѣ огоньки. Кое-гдѣ по улицамъ показались черные комочки. Это — люди.
А подъ небомъ гудѣло. Колокольные удары неслись въ далекое поле. Ѳедѣ казалось, что они походятъ на быстрыхъ, бѣлыхъ коней. Кони эти несутся по деревнѣ, по полямъ, по лѣсамъ, скачутъ во всѣ стороны, машутъ бѣлыми гривами.
И все отзывается на гулкій бѣгъ. Все звенитъ, радостно ликуетъ и кричитъ:
— Спасибо тебѣ, Ѳедя, ты зазвонилъ!
«Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька?» — пѣло Ѳедино сердце.
Ѳедя почувствовалъ, будто кто-то невидимый, упругій щупаетъ его со всѣхъ сторонъ, бѣгаетъ по всему тѣлу. Стало жутко и страшно.
— Родивонъ, Родивонъ! — хочетъ закричать Ѳедя.
Разѣваетъ ротъ, кричитъ, а голоса не слышно.
Стало еще страшнѣе. Куда пропалъ голосъ?
А невидимый все щупаетъ, бѣгаетъ пальцами по тѣлу, мягко толкаетъ при каждомъ ударѣ колокола.
— Родивонъ!..
Ничего не слышно. Ѳедя подходитъ къ Родивону. Родивонъ ласково обнимаетъ его свободной рукой, разѣваетъ ротъ. Что-то говоритъ, но тоже ничего не слышно. Улыбается.
Ѳедя понялъ, что голоса нѣтъ отъ звона. Щупаетъ и толкаетъ тоже звонъ. Онъ подошелъ къ другому окошку и, счастливый, радостный, началъ смотрѣть внизъ.
Вмѣстѣ со звономъ тронулась и потекла рѣка. Торжественно поплыли мимо церкви бѣлыя горы снѣга, тяжелыя льдины. Тянулись безъ конца и уносили съ собой въ ночную даль радостные звуки.
Бомъ, бомъ, бомъ!
Пѣла земля. Звонило небо. Скакали во всѣ стороны міра бѣлые кони, махали бѣлыми гривами и радостно, звонко ржали:
Бомъ, бомъ, бомъ!
«Надя, милая! Слышишь ли?» — думалъ Ѳедя.
VI[править]
Тихо ждали полночи въ городкѣ, въ домѣ Василія Игнатьевича. Самъ онъ въ очкахъ читалъ какую-то книгу. А Надя примѣряла новое платье, ходила по комнатамъ и наводила вездѣ окончательный порядокъ. Сорветъ сухой листокъ съ герани, поставитъ въ рядъ непослушный стулъ, обдернетъ занавѣску… И все думала о Ѳедѣ.
Къ полночи прилегла на кровать и незамѣтно заснула.
Василій Игнатьевичъ читалъ молча книгу. Иногда усталые глаза поднимались поверхъ очковъ, переходили отъ книги на ликъ Богоматери, освѣщенный лампадой, и наполнялись тихими слезами.
Снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по чернымъ строкамъ священной книги.
Въ кухнѣ тоже тихо. Видно, и кухарка Агаѳья задремала въ ожиданіи.
Спитъ на стулѣ кошка Мурка. Розовѣетъ и улыбается во снѣ Надино личико.
Вдругъ Надя вскочила и радостно закричала:
— Папа! Ѳедя ударилъ! Я слышала…
Въ это время надъ городомъ гулко прокатился первый ударъ соборнаго колокола.
Бом-м-мъ!
— Ѳедя раньше ударилъ, папа, — радостно кричитъ Надя. — Я слышала! Ѳедя зазвонилъ!..
— Ну, успокойся, милая дѣточка, успокойся! Во снѣ это было, — говоритъ Василій Игнатьевичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, папа! Не во снѣ! Я слышала, Ѳедя ударилъ!
Пѣло и звонило Надино сердце. Шелестѣло новое платье. Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ногъ.
«Ударилъ, зазвонилъ! Бомъ!» — пѣло у Нади, все тѣло становилось легкимъ и готово было летать, летать.
Весело собирались въ церковь.
VII[править]
Родивонъ звонилъ. Потомъ трезвонилъ. Вокругъ церкви ходили со свѣчами. Сверху казалось, что въ огненномъ озерѣ плаваютъ темные люди и поютъ:
— Воскресеніе Твое, Христе Спасе, ангели поютъ на небесѣхъ…
Ангелы пѣли, летали вокругъ колокольни, задѣвали крылышками за колокола. И колокола отвѣчали имъ звучнымъ привѣтнымъ шопотомъ.
Шуршали льдины и плавно проходили между звонкихъ береговъ.
А бѣлые кони, разметавъ гривы, все еще скакали по землѣ, и долго подъ небомъ раздавался затихающій гулъ копытъ.
Въ церкви ярко горѣли свѣчи. Ласково смотрѣли на Ѳедю свѣтлые лики святыхъ и людскіе глаза. Всѣ любовно христосовались съ нимъ и благодарно цѣловали.
— Христосъ воскресе, Ѳедя! Спасибо тебѣ, ты зазвонилъ, ты разбудилъ.
Утромъ съ великою любовью поднималось надъ воскресшей землей солнце и долго радостно играло на горизонтѣ.
И цѣлую недѣлю пѣло Ѳедино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше рѣка и несла на своей спинѣ бѣлыя кучи снѣга. Синѣло небо. Зеленѣла травка. Слетались птицы и весело кричали, щебетали, стрекотали, порхали въ саду.
А Ѳедино сердце радовалось. Онъ ударилъ, онъ разбудилъ всѣхъ.
Съ большимъ волненіемъ подъѣзжалъ Ѳедя въ городѣ къ Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждетъ ли?
У калитки виднѣется розовое платье. Надя. Увидѣла. Бѣжитъ, смѣется, кричитъ, машетъ руками:
— Ѳедя, я слышала. Ты ударилъ…
Ѳедя говорилъ съ радостной гордостью и важностью:
— Да, я ударилъ!
А самому такъ и хочется на одной ногѣ запрыгать.
Остановилась лошадь. Надя вскочила въ тарантасъ.
— Христосъ воскресе, Ѳедя… Я слышала! Въ самую полночь ты зазвонилъ: бомъ!
Радостно звонили оба маленькихъ сердца одинаковымъ звономъ.