Землетрясение (Амфитеатров)/ДО

Землетрясеніе
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Дата созданія: 2-го августа 1897 г., Теріоки. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 53.

Я странникъ и скиталецъ по призванію. Быть прикованнымъ къ одному и тому же мѣсту земного шара круглый годъ для меня немыслимо и невыносимо. Человѣкъ грѣшный, я, конечно, по смерти своей не разсчитываю попасть въ рай; но, если попаду, паче чаянія, полагаю, что никакія золотыя яблоки на серебряныхъ яблоняхъ, никакіе райскіе напѣвы не утѣшатъ меня въ моей посмертной осѣдлости. И, конечно, я не утерплю, найду какую-нибудь лазейку, чтобы хоть однимъ глазкомъ взглянуть на чистилище, или, время отъ времени, дѣлать тайныя прогулки въ адъ, къ друзьямъ грѣшникамъ, пекомымъ на желѣзныхъ сковородахъ.

Скитаюсь я, преимущественно, по странамъ южнымъ, гдѣ синее небо надъ синимъ моремъ, по вулканической почвѣ, которой мало трехъ отдушинъ Этны, Везувія и Стромболи, оставленныхъ европейскимъ континентомъ подземному огню, и которая, поэтому, нѣтъ-нѣтъ да и развернется подъ ногами населяющаго ее жительства, вспученная изверженіемъ огнедышащей горы или могучими ударами землетрясенія. Въ моихъ скитаньяхъ, какъ поетъ маркизъ изъ «Корневильскихъ Колоколовъ», было много страданья и испытанья. Кромѣ желѣзнодорожнаго крушенія, пережиты всѣ бѣдствія странническаго авантюризма. Въ томъ счетѣ четыре землетрясенія, а въ ихъ числѣ страшная константинопольская катастрофа, въ іюлѣ 1894 года. Я попалъ въ Константинополь изъ Болгаріи, вскорѣ послѣ паденія покойнаго Стамбулова. Къ событію этому тогда были прикованы взоры всей Европы, и переворотъ въ природѣ Балканскаго полуострова прошелъ какъ-то мало замѣченнымъ, за переворотомъ въ его политикѣ. Разумѣется, однако, не для жителей Стамбула, пережившихъ ужасные дни: землетрясеніе вырвало изъ среды константинопольскаго населенія свыше 2.000 жертвъ.

Когда я возвратился въ Россію, меня постоянно спрашивали въ обществѣ:

— Ахъ, вы видѣли константинопольское землетрясеніе?! Ахъ, какъ это интересно! Ахъ, разскажите, пожалуйста, какъ это бываютъ землетрясенія?

Обыкновенно я отвѣчалъ:

— Очень просто, madame^[1] или mademoiselle^[2] N. (ибо спрашиваютъ по преимуществу дамы, — ужъ такъ сложилось россійское общество, что женщины въ немъ больше интересуются сильными ощущеніями, чѣмъ мужчины), очень просто. Земля начинаетъ трястись, а дома — падать.

Признаю полную неудовлетворительность такого отвѣта. Признаю, что онъ очень напоминаетъ отвѣтъ артиллерійскаго офицера, который на вопросъ барышни:

— Какъ дѣлаютъ пушки? — объяснилъ кратко, но выразительно:

— Берутъ дыру-съ и обливаютъ ее мѣдью.

Но трудно было отвѣчать иначе по первымъ безотчетнымъ впечатлѣніямъ. Разсказывать и описывать явленія природы легче всего сравненіями. Но землетрясеніе рѣшительно не съ чѣмъ сравнить; это явленіе единственное въ своемъ родѣ и самодовлѣющее. Чтобы имѣть о немъ понятіе, надо его испытать, чего, впрочемъ, не совѣтую никому, кромѣ самоубійцъ, и не желаю даже самому заклятому своему врагу; а сверхъ того, смѣю увѣрить, что, испытавъ одно землетрясеніе, вы, если случится вамъ пережить другое, испытаете отъ него совершенно новыя впечатлѣнія, и само оно покажется вамъ явленіемъ совершенно новымъ. Ко всему можно привыкнуть, говорятъ умные люди. Человѣкъ притерпѣлся къ самымъ пестрымъ и разнообразнымъ бѣдствіямъ. Уже одинъ фактъ существованія пожарныхъ командъ, громоотводовъ, плавательныхъ аппаратовъ доказываетъ, что онъ притерпѣлся къ бѣдствіямъ отъ огня, воды, электричества и выработалъ привычку борьбы съ ними. А нѣкій анекдотическій семинаристъ утверждалъ даже, будто возможно выработать привычку падать внизъ головою съ Исаакіевскаго собора. Но къ землетрясеніямъ не привыкаютъ. До константинопольскаго я пережилъ землетрясеніе въ Тифлисѣ и въ Генуѣ: послѣднее было непосредственнымъ отголоскомъ подземной грозы, обратившей въ прахъ Ментону и Ниццу. И что же? Когда землетрясеніе подступило къ Константинополю, я не узналъ его сразу, и двѣ-три секунды колебался: что это? старый знакомый, обоготворенный греками и наслѣдникомъ ихъ пантеистическаго язычества Гете, Σεισμός^[3] второй части «Фауста» или что-то еще не пережитое, какой-то новый, еще не испытанный ужасъ? Окрестности Неаполя, гдѣ бурленіе Везувія часто колеблетъ почву, должны бы, казалось, за двухтысячелѣтнюю исторію свою, выработать какой-нибудь modus vivendi^[4] со старымъ вулканомъ, исконнымъ ихъ губителемъ и благодѣтелемъ вмѣстѣ. Но я имѣлъ удовольствіе присутствовать при изверженіи Везувія и убѣдился, что неаполитанцы свыклись со всѣми шалостями огнедышащей горы, — съ потоками лавы, пламенемъ, пепломъ, раскаленными камнями; одно, къ чему никакъ не могутъ они пріучить свое жизнелюбивое нутро, что всякій разъ поражаетъ ихъ, пережившихъ на вѣку своемъ десятки легкихъ землетрясеній, такимъ же безпомощнымъ ужасомъ, какъ и нашего брата, переживающаго землетрясеніе впервые, — это шатаніе почвы подъ ногами, дрожь земляныхъ стѣнокъ великаго парового котла Европы. Нельзя привыкнуть! Землетрясенія капризно-разнообразны въ своихъ разрушительныхъ приступахъ. Однообразны только въ результатахъ: прахъ домовъ и трупы людей.

Я сказалъ: землетрясеніе подступило. Лучше сказать: подобралось и набѣжало. Оно подкрадывается, какъ звѣрь къ добычѣ, какъ киргизскій воръ къ стаду барановъ. Мнѣ кажется, что нѣкоторое подобіе смятенія, охватывающаго города, пораженные землетрясеніемъ, испытывали средневѣковыя степныя села при внезапныхъ, какъ молнія, нападеніяхъ половцевъ, печенѣговъ и татаръ. Вечерѣетъ. Небо чисто и прекрасно. Степь лоснится ковылемъ, нѣжась подъ послѣдними лучами уходящаго за курганы солнца. На десятки верстъ кругомъ шепчутся подъ тихимъ вѣтромъ камыши. Село спокойно; въ хатахъ зажигаются огоньки, семьи готовятся вечерять, пѣсня слышна — тягучая и широкая, пѣсня вольнаго степного человѣка… Но вотъ всѣ, сколько ни есть народа въ селѣ, разомъ, съ недоумѣніемъ поднимаютъ головы: въ сельскую тишь хлынулъ потокъ смутнаго шума — дробный и быстрый топотъ тысячи коней, вихремъ вылетѣвшихъ изъ глубины камышей, гдѣ лежала весь день на сторожѣ никѣмъ не замѣченная и нежданная засада вражьей силы. Никто еще не успѣлъ разрѣшить: что это за гулъ? откуда? а онъ уже выросъ въ бурю; онъ уже на дворѣ. Гиканье полулюдей, полузвѣрэй оглушаетъ мирно сидящихъ за ужиномъ. Крыши пылаютъ надъ ихъ головами; падаютъ подрубленные столбы хлѣвовъ и коновязей; скотина реветъ тоскливо и жалостно; съ церкви гудитъ запоздалый набатъ… Обезумѣвшій селянинъ бѣжитъ, куда глаза глядятъ, спотыкаясь о трупы своихъ родичей, о тѣла обомлѣвшихъ женщинъ и попадаетъ на арканъ прежде, чѣмъ разберетъ, что за бѣда стряслась надъ нимъ? Кто эти звѣрообразные желтолицые не то люди, не то черти въ мохнатыхъ шапкахъ, съ разбойничьими глазами, съ криками людоѣдовъ?.. Людская буря проносится мимо. Какой-либо, счастливымъ случаемъ уцѣлѣвшій, малецъ, чуя возвращенную степи тишину, выползаетъ изъ погребицы на свѣтъ Божій и растерянно, ровно ничего не понимая, смотритъ на груду углей, въ которую превратилось его родимое село. Какъ же, молъ, такъ? Было село, а осталась зола… Ни тятьки… ни мамки… Десятокъ холодныхъ, залитыхъ кровью труповъ… Вотъ настроеніе этого мальчишки будетъ отчасти похоже на настроеніе человѣка, «видѣвшаго» хорошее землетрясеніе.

Хотите еще сравненіе? Мнѣ сообщилъ его мой другъ англичанинъ, г. Мальтенъ, такой же, какъ я, всесвѣтный бродяга: единственный человѣкъ, кому я завидую: куда только не заносила его… нелегкая, скажутъ профаны; счастливая судьба, — съ завистью вздохнемъ мы, спортсмэны скитальчества подъ чужими небесами. Мальтенъ — человѣкъ рѣдкаго, поразительнаго хладнокровія; я самъ, смѣю похвалиться, не изъ теряющихся, но этотъ англичанинъ не разъ изумлялъ меня; онъ — воплощеніе присутствія духа, мужества нравственнаго и физическаго. Въ день константинопольскаго землетрясенія я встрѣтилъ его въ саду Aux petits champs^[5]. Кругомъ выли, кричали, рыдали, проклинали, валялись въ обморокѣ, корчились въ истерическихъ конвульсіяхъ сотни женщинъ; я видѣлъ мужчинъ офицеровъ, — а, конечно, никто не скажетъ, что турецкіе офицеры трусы, — синихъ съ лица, какъ сукно ихъ мундира. Но турки. по крайней мѣрѣ, держались и старались держаться прилично. Ихъ, по восточному ихъ фатализму, ничѣмъ не удивишь: кизметъ!^[6] — и все тутъ. И, хотя отъ этого кизмета приходится очень скверно, турка идетъ въ его пасть съ такимъ видомъ, будто все обстоитъ совершенно благополучно, и ничего лучшаго онъ и не ожидалъ. Греки же, армяне и итальянцы, даже пожилые люди съ полусѣдыми бородами, хныкали, какъ бабы, катались въ отчаяніи по землѣ, прислушиваясь къ ея замирающему трепету, звали поповъ и ждали свѣтопреставленія. Мнѣ никогда не забыть одного еврея: онъ спрятался подъ садовую скамейку, уткнувъ лицо въ землю, какъ страусъ, задралъ кафтанъ на голову и такъ лежалъ, а ноги его выбивали судорожную дробь по дорожкѣ. Два знакомыхъ болгарина — атташе дипломатическаго агентства, бѣгутъ безъ шляпъ; лица буро-оливковыя; у обоихъ зубъ на зубъ не попадаетъ… принимаются, наперерывъ, безпорядочно разсказывать мнѣ, какъ они шли въ ресторанъ, и вдругъ дома въ переулкѣ наклонились надъ ними, какъ быки, готовые стукнуться рогами, и совсѣмъ было собрались рухнуть на злополучныхъ братушекъ… но вторымъ ударомъ улицу снова выпрямило. И вотъ, среди такого-то стада ошалѣвшихъ людей, я нечаянно наткнулся на Мальтена: онъ сидѣлъ у столика подъ террасою садоваго ресторана и громко стучалъ, подзывая слугу; послѣдній выслушалъ его приказаніе съ помутившимися, полусознательными глазами и скрылся. Но такова сила служебной привычки и хладнокровнаго внушенія! Немедленно возвратился и поставилъ передъ Мальтеномъ графинчикъ коньяку, стаканъ воды и тарелки съ бисквитами. А затѣмъ выпучилъ глаза на страннаго гостя, видимо удивляясь и на него, да и на себя: какъ, молъ, это угораздило его заказать, а меня — послушаться и исполнить?

— Что это вы дѣлаете?! — укоризненно замѣтилъ я англичанину, здороваясь съ нимъ.

— А что? — удивленно возразилъ онъ, отправляя въ ротъ рюмку.

— Да какъ-то неловко… Кругомъ такой хаосъ отчаянія, а вы коньякъ пьете?

— Развѣ вышелъ законъ, воспрещающій пить коньякъ во время землетрясенія?

— Нѣтъ, но…

— И развѣ землетрясеніе прекратится оттого, что я, Джонъ Мальтенъ, эсквайръ, не буду пить коньякъ?.. Лучше садитесь-ка со мной и выпейте сами: судя по вашему усталому виду, это будетъ не лишнее.

Хладнокровіе Мальтена сперва показалось мнѣ, по русской сентиментальности, чуть не безсердечіемъ. Какъ это, молъ, видѣть бѣдствіе и не расчувствоваться? Но что же узналъ я впослѣдствіи? Этотъ богатырь, въ моментъ землетрясенія, находился въ Стамбулѣ, на томъ самомъ старомъ базарѣ, гдѣ камня на камнѣ не осталось, и, съ опасностью для собственной жизни, вытащивъ изъ-подъ развалинъ нѣсколькихъ турецкихъ ребятишекъ, на своихъ рукахъ перетаскалъ ихъ, одного за другимъ, къ баркамъ Золотого Рога… Да, послѣ такихъ подвиговъ человѣкъ имѣетъ, пожалуй, право пить коньякъ даже во время землетрясенія.

Такъ вотъ этотъ Мальтенъ разсказалъ мнѣ слѣдующее приключеніе. Его двоюродный братъ, унтеръ-офицеръ индійской арміи, въ одно прекрасное воскресенье отправился изъ Калькутты на загородную ферму, въ гости къ пріятелю. На фермѣ онъ засталъ праздникъ; къ вечеру было пьяно все — господа и слуги, англичане и индусы, люди и слоны. Кузенъ Мальтена — человѣкъ, склонный къ поэтическимъ настроеніямъ, даже стихи пишетъ. Чуть ли не ради поэтическихъ впечатлѣній и угораздило его попасть именно въ индійскую армію. Отдалясь отъ пьянаго общества, онъ одиноко стоялъ у колючей растительной изгороди, смотрѣлъ на закатъ солнца и, какъ очень хорошо помнитъ, обдумывалъ письмо въ Ливерпуль, къ своей невѣстѣ. Именно на полусловѣ: «…ваша фантазія не въ силахъ вообразить, дорогая миссъ Флоренса, неисчислимыя богатства индійской флоры и фау…», онъ слышитъ позади себя тяжкіе и частые удары. Точно какой-нибудь исполинъ сверхъестественной величины и силы, Антей, Атласъ, съ размаху вбиваетъ въ землю одну за другой длинныя сваи. Не успѣлъ мечтатель обернуться, какъ его схватило сзади что-то необыкновенно крѣпкое, могучее, эластическое, подбросило высоко въ воздухъ и, помотавъ нѣсколько секундъ, какъ маятникъ, съ силою швырнуло въ иглистые кусты алоэ — полумертваго, не столько отъ боли, сколько отъ ужаса непониманія и незнанія, самаго опаснаго и могущественнаго изъ ужасовъ: его описали въ древности Гомеръ и Гезіодъ, а въ наши дни со словъ Тургенева — Гюи де-Мопассанъ. Бѣднягу съ трудомъ привели въ чувство. Разгадка происшествія оказалась очень простою: одинъ изъ рабочихъ слоновъ фермера добрался до кувшиновъ съ пальмовымъ виномъ, опустошилъ ихъ, опьянѣлъ и пришелъ въ ярость. Мундиръ унтеръ-офицера привлекъ вниманіе хмельного скота своей яркостью, и кузенъ Мальтена сталъ его жертвой… Такого разнообразія индійской фауны не только миссъ Флоренса, но и самъ горемычный женихъ ея, конечно, не могъ себѣ ранѣе вообразить!.. Ощущеніе нежданно-негаданно схваченнаго слономъ солдата, въ ту минуту, когда онъ не только не думалъ о какомъ-нибудь слонѣ опредѣленномъ но, вѣроятно, позабылъ и самую «идею слона», вѣроятно, было близко къ ощущеніямъ человѣка въ первый моментъ землетрясенія.

Былъ ясный и жаркій полдень. Мы, пансіонеры Hôtel de France^[7], въ Перѣ, только-что сѣли завтракать. Рядомъ со мною сидѣлъ также русскій — адвокатъ изъ Петербурга, весьма оригинальный господинъ: спиритъ, мистикъ и… спеціалистъ по бракоразводнымъ дѣламъ. Четыре часа спустя, я долженъ былъ разстаться съ Константинополемъ и ѣхать моремъ въ Пирей. Вещи мои были уже увязаны. Мы разсчитывали весело посидѣть за завтракомъ на прощанье и устроить хорошую отвальную. Хозяинъ гостиницы, милѣйшій Herr Frankl^[8], лучшій изъ венгерцевъ, какихъ посылалъ мнѣ Богъ навстрѣчу, притащилъ по обыкновенію новый, только-что полученный съ почты номеръ «Neue Freie Presse»^[9] и принялся политиканствовать. Этому человѣку не гостиницу бы содержать, а первымъ министромъ быть, либо, по крайней мѣрѣ, президентствовать въ какой-нибудь маленькой завалящей республикѣ. И вдругъ началось…

— Что это? — поразился мой сосѣдъ, прислушиваясь къ трепету пола, внезапно задрожавшаго подъ нашими ногами.

— Вѣроятно, пушки ѣдутъ, — спокойно возразилъ ему одинъ изъ пансіонеровъ, французскій commis-voyageur^[10].

Но трепетъ перешелъ въ размахи.

Я узналъ стараго знакомаго, всталъ и сказалъ по-итальянски:

— Господа, бѣгите на улицу… Здѣсь нельзя оставаться… Это не пушки, это землетрясеніе.

Залъ опустѣлъ мгновенно.

Я никакъ не могу сдѣлать привычки къ землетрясеніямъ, но у меня есть нѣкоторая опытность, какъ ихъ переносить и какія мѣры надо принимать, чтобы отъ нихъ не то, что но погибнуть, — ужъ если судьба пропасть, такъ пропадешь всенепремѣнно! — а все же передъ погибелью хоть немного побарахтаться. И вотъ я остался одинъ въ готовомъ разрушиться домѣ, съ яснымъ, холоднымъ и отчетливымъ сознаніемъ въ умѣ, что переживаю сильное землетрясеніе, и что землетрясеніе это, по всей вѣроятности, смерть.

Слово «трястись», казалось бы, слово довольно опредѣленное: «трясется» значитъ «быстро колеблется вертикально, сверху внизъ». Но для землетрясенія такого опредѣленія мало. Землетрясеніе является трясеніемъ только въ первой своей атакѣ, когда подземный ударъ приближается, но еще не разразился. Вы чувствуете подъ ногами дрожь; отъ нея начинаютъ дребезжать стекла въ окнахъ, подпрыгиваетъ посуда на столѣ. Только-что вы подумали, что, вѣроятно, по улицѣ провозятъ тяжелую кладь, или тянется артиллерійскій обозъ, только-что собрались обругать архитекторовъ и хозяевъ, зачѣмъ строятъ такіе шаткіе дома, — какъ васъ оглушаетъ неистовый стихійный вопль разсвирѣпѣвшей матери-земли… Да! вопль, рыкъ, пожалуй, стонъ, но непремѣнно звукъ, связанный съ понятіемъ о живомъ существѣ. Это не стукъ, не грохотъ, не громъ, не ревъ морской бури, не пушечный залпъ, не рокотъ горнаго обвала, но живой голосъ, пугающій васъ прежде всего именно своей жизненностью. Болѣе всего онъ походитъ на крикъ огромной толпы — злобный или радостный, все равно: когда кричатъ десятки тысячъ, разница теряется; толкаясь въ толпѣ подъ Ходынкою, во время знаменитой катастрофы 1896 г., я думалъ. что слышу «ура», а это вопили въ десяти саженяхъ отъ меня попавшіе въ давку люди. Помню еще: смотрѣлъ я звѣринецъ, съ великолѣпнымъ подборомъ медвѣдей. Ихъ было штукъ шесть. Вдругъ они изъ-за чего-то перегрызлись и мгновенно наполнили досчатый балаганъ звѣринца свирѣпымъ рыкомъ. Это былъ, пожалуй, изъ всѣхъ звуковъ наиболѣе похожій на вопль землетрясенія. Жизненность этого вопля такова, что, когда я услышалъ его впервые въ Тифлисѣ, я подумалъ сперва, что на улицѣ разыгрывается какая-нибудь армянская манифестація. Я былъ занятъ, писалъ что-то… вдругъ — ррр… Изумленный вскакиваю отъ стола, и первымъ моимъ словомъ было: это что еще за безобразіе?! Но въ ту же минуту на голову мнѣ посыпалась штукатурка, заставившая понять, что дѣло идетъ не о безобразіи, а о несчастіи.

Разъ вы услыхали страшный голосъ земли, васъ уже не трясетъ, но шатаетъ колебанія происходятъ не сверху внизъ, а изъ стороны въ сторону, продольными взмахами слѣва направо, справа налѣво. Сравнить это опять-таки не съ чѣмъ. Нѣкоторые пробуютъ сравнить съ качкой при хорошемъ штормѣ. Нѣтъ, это не то. Мнѣ случалось выносить сильныя качки. Не говоря уже о томъ, что онѣ не возбуждали во мнѣ никакого ужаса, а были только любопытны, самое ощущеніе нетвердости пола подъ ногами — иное. Какъ бы ни были сильны размѣры качки, она все-таки качели: размахъ вверхъ, стремительное паденіе внизъ. И это совершенно регулярно: секунда на взлетъ, секунда на нырокъ. У васъ захватываетъ духъ, вамъ трудно стоять на ногахъ, но вы не теряете головы: вы очень хорошо понимаете, что съ вами дѣлается, и за какую веревку вамъ надо ухватиться, чтобы не полетѣть кубаремъ по палубѣ. Когда же землетрясеніе начинаетъ шатать дома, у васъ въ головѣ начинается страшный сумбуръ; этого избѣжать не можетъ самый хладнокровный человѣкъ. Дѣло въ томъ, что тутъ нѣтъ послѣдовательныхъ нырковъ и взлетовъ, порядокъ которыхъ можно и должно сознавать и къ которымъ можно приготовиться. А просто такъ: васъ, положимъ, неожиданно опрокинуло спиною на стѣну; пребольно ударившись о нее, вы, однако, рады, что нашли, хоть со вредомъ для собственныхъ костей, точку опоры. Но едва обрадовались, вы уже не стоите, а сидите на полу, онъ же изъ ровнаго сталъ круто покатымъ; стѣна изъ-подъ вашей спины ушла, и вы едва догоняете ее своимъ затылкомъ. Въ то же время вы видите, какъ на васъ надвигается противоположная стѣна со всѣми ея картинами и канделябрами; они пляшутъ на своихъ гвоздяхъ, готовые сорваться. Вы закрываете глаза въ сознаніи, что еще мгновеніе — и вы покойникъ, но васъ перешвыриваетъ въ уголъ, совсѣмъ вами неожиданный. Вы бросаетесь прочь изъ угла, потому что чувствуете, какъ его стороны стремятся одна къ другой, какъ онъ изъ прямого готовъ сдѣлаться острымъ, сдавивъ ваше тѣло на всѣ градусы своего сокращенія. Съ невѣроятнымъ усиліемъ держаться на ногахъ, въ счастливый промежутокъ страшной тряски, вы выскакиваете на лѣстницу и не отдаете себѣ отчета: что это? никакъ я уже внизу? когда же Богъ помогъ? Видите позади себя пляшущія ступени, рухнувшій карнизъ, обломанныя перила… Все это переживается, чувствуется, думается, исполняется въ срокъ нѣсколькихъ секундъ.

Въ Тифлисѣ, гдѣ былъ мой первый дебютъ по землетрясеніямъ, меня учили: если Σεισμός^[3] застигнетъ васъ въ домѣ, надо немедленно стать въ дверяхъ или на подоконникѣ: окна и двери якобы разрушаются послѣдними изъ составныхъ частей дома. Можетъ быть, это и такъ, но самая хорошая теорія весьма часто оказывается трудно приложимою на практикѣ. Я только-что, повинуясь тифлисскому совѣту, выбралъ себѣ пунктъ спасенія въ выходныхъ дверяхъ, какъ вдругъ, на счастье свое, взглянулъ вверхъ и увидалъ, что надъ головою моею дрожатъ готовыя обрушиться ступени и перила парадной лѣстницы. Я забылъ всякую теорію, отложилъ въ сторону всѣ спасательныя затѣи, кромѣ быстроты своихъ ногъ, и въ два прыжка очутился на улицѣ.

Шатанія земли замерли; остался только легкій трепетъ. Переулокъ гудѣлъ стонами и воплями; бѣжали мужчины безъ шляпъ, безъ сюртуковъ, растерзанныя женщины, — кто въ чемъ попало. Константинопольскія дамы дома не стѣсняются туалетомъ; измученныя жарою, онѣ по цѣлымъ днямъ валяются въ своихъ темныхъ спальняхъ, причемъ, разумѣется, заботятся объ одномъ — какъ можно болѣе облегчить себя отъ одежды. Такъ какъ землетрясеніе приключилось немного позже полдня, по-истинѣ палящаго, то легко представить, въ какихъ наивныхъ костюмахъ застало оно и выгнало на улицу злополучныхъ красавицъ Перы и Галаты. Въ саду Aux petits champs^[5], куда сбѣжалось спасаться общество Перы, самыми приличными дамами оказались горничныя, продавщицы изъ лавочекъ, магазиновъ, кельнерши пивныхъ, то-есть женщины служащія, обязанныя съ ранняго утра быть одѣтыми. Что же касается барынь… право, мудрено придумать художника, который бы рискнулъ утѣшить публику точнымъ изображеніемъ ихъ группы въ первыя минуты по землетрясеніи. Наконецъ, нашлись рѣшительные люди, сжалились надъ конфузомъ бѣдняжекъ: вошли въ еще трепещущіе и готовые рухнуть при слѣдующемъ подземномъ ударѣ дома, набрали пледовъ, платковъ, манто, первыхъ, какіе подъ руку попались, и прикрыли горемычныхъ «Евъ поневолѣ».

Горничную нашего отеля угораздило свалиться мнѣ на руки въ глубочайшемъ обморокѣ, и мнѣ, попавъ въ рыцари тоже поневолѣ, пришлось удирать изъ узкаго и опаснаго переулка, спасая не только свою собственную особу, но и волоча добрыхъ пять пудовъ безчувственнаго тѣла. Это, конечно, значительно задерживало мою рысь, и ни одинъ галерный каторжникъ, я думаю, не проклиналъ свою тачку сильнѣе, чѣмъ я свою толстомясую ношу. Съ завистью поглядывалъ я на спины моихъ товарищей по отелю, а въ особенности на спины нашего хозяина и отельной прислуги, улепетывавшихъ налегкѣ съ быстротою скаковыхъ лошадей. Вотъ, когда я практически понялъ значеніе гандикапа нашихъ спортсменовъ. Наконецъ, дотащился и я до сада и сложилъ на землю свой грузъ… боюсь, что съ меньшею бережливостью, чѣмъ требовало того истинно христіанское милосердіе: по крайней мѣрѣ, толстомясая дѣвица что-то ужъ слишкомъ скоро пришла въ чувство и стала водить вокругъ себя дикими глазами, ощупывая себя: жива, молъ, я, или уже на томъ свѣтѣ? Кругомъ — дикое отчаяніе, во всѣхъ его градусахъ, отъ обмороковъ до истерическаго хохота, отъ колѣнопреклоненій и молитвъ до проклятій и богохульства; дѣти, къ удивленію, вели себя лучше взрослыхъ. Словно — въ морской качкѣ. Дѣти очень рѣдко страдаютъ отъ морской болѣзни, и часто, когда весь пароходъ уже обращенъ волею Нептуна въ юдоль стенаній, рвоты и проклятій, ребята, какъ ни въ чемъ не бывало, рѣзвятся на ютѣ. Встрѣча съ Мальтеномъ послужила мнѣ твердою точкой опоры въ круговоротѣ искаженныхъ лицъ и горестныхъ звуковъ и спасла отъ возможности заразиться паникою, подавляюще царившей надъ садомъ. Кромѣ Мальтена, велъ себя довольно спокойно петербургскій адвокатъ. Но его спокойствіе было какое-то жуткое, фаталистическое. Онъ стоялъ безъ шляпы, борода его вѣяла по вѣтру, глаза горѣли мистическимъ огнемъ. Я окликнулъ его. Онъ вздрогнулъ.

— Какъ знать? — пробормоталъ онъ, сжимая мою руку, въ отвѣтъ на свои мысли, — можетъ-быть, это за меня.

— Что «за васъ»?

— Страдаетъ Константинополь.

Я дико взглянулъ на него:

— Никакъ, компатріотъ сошелъ съ ума отъ страха?

У него въ глазахъ стояли слезы.

— Другъ мой, я великій грѣшникъ. Я разрушилъ тысячу шестьсотъ браковъ. Можетъ-быть, Богъ караетъ Стамбулъ именно за то, что я здѣсь… за мое богомерзкое присутствіе…

— Ну, — возразилъ я бракоразводчику, — вы ужъ слишкомъ самонадѣянный грѣшникъ. Землетрясенія въ Царь-градѣ не было четыреста лѣтъ, и — успокойтесь — за этотъ срокъ здѣсь совершались дѣянія не вашимъ чета. Если городъ не провалился сквозь землю послѣ разныхъ Махмудовъ, Селимовъ, Солимановъ, и какъ, бишь, ихъ тамъ еще, то логика Немезиды не позволяетъ ему провалиться только потому, что его надумался посѣтить русскій бракоразводчикъ, съ хорошею практикою…

Мало-по-малу народъ успокаивался. Истерическаго визга и безчувственныхъ тѣлъ стало меньше. И почти тотчасъ же изъ-за плечъ трагедіи стали выглядывать комедія и водевиль. Дѣйствительность иной разъ создаетъ курьезныя нечаянности, какихъ не придумать самому бойкому юмористу. Послѣ землетрясенія прошло уже часа полтора. Одна дама, левантинка, среднихъ лѣтъ и замѣчательной красоты, прекрасно одѣтая, сидѣла близъ нашего столика; она продолжала плакать въ три ручья и закрывать лицо руками. Мы съ Мальтеномъ стали ее успокаивать, говоря, что отъ перваго землетрясенія, слава Богу, уцѣлѣли, стало быть, плакать уже не о чемъ; а второго удара врядъ ли можно ждать раньше полуночи. Почему мы такъ храбро ручались за добропорядочное поведеніе землетрясенія, — рѣшительно не понимаю, но Мальтенъ диктовалъ программу дальнѣйшаго дня съ такою самоувѣренностью, точно онъ, по меньшей мѣрѣ, начальникъ отдѣленія въ небесной канцеляріи. Дама не унималась. Видя, что у нея нервы расходились не на шутку, я предложилъ ей стаканъ вина или рюмку коньяку. Она съ жадностью схватилась за коньякъ, но, вижу, не проглотила его, а держитъ во рту. Послѣ нѣсколькихъ минуть удивленнаго молчанія съ нашей стороны, красавица выплюнула коньякъ и заговорила:

— Вотъ теперь немножко легче. Представьте себѣ, какой со мной ужасный случай! Вѣдь я вовсе не отъ землетрясенія плачу. Я живу на дачѣ на островѣ Халькисъ. Простудилась купаясь, схватила зубную боль. Четыре дня мучилась, на пятый не вытерпѣла, пріѣхала въ Перу къ дантисту, и какова же моя несчастная звѣзда. Осмотрѣлъ онъ мой зубъ, растревожилъ, десну мнѣ исцарапалъ, говоритъ, что надо вырвать. Боль невыносимая. Ну, рвите! Только что онъ наложилъ ключъ на зубъ, какъ вдругъ это землетрясеніе. Онъ взвизгиваетъ не своимъ голосомъ, бросаетъ ключъ и меня и летитъ стрѣлою вонъ изъ кабинета. Я, забывъ на минуту боль, вслѣдъ за нимъ. Мы кубаремъ скатываемся, обгоняя другъ друга по лѣстницѣ, изъ четвертаго этажа, и вотъ я здѣсь. Пока не оправилась отъ страха, зубы не болѣли. Сейчасъ первое впечатлѣніе прошло, и вы вообразить не можете, какъ я страдаю. Ужъ лучше бы опять землетрясеніе!

Экономка нашего отеля бродила между постояльцами въ полномъ отчаяніи.

— Ну, что я теперь буду дѣлать, чѣмъ стану васъ кормить? Въ нашей кухнѣ потолокъ обрушился прямо надъ плитою, и весь завтракъ уничтоженъ.

— Но вы, madame Louise^[11], обѣщали намъ, между прочимъ, устрицъ, — перебилъ я ее. — Устрицъ не ставятъ на плиту. Слѣдовательно, ихъ не раздавило, и мы ихъ съѣдимъ.

— Ахъ, monsieur^[12], ихъ-то первыми и прихлопнуло. И ихъ мнѣ особенно жаль. Вѣдь это были первыя по разрѣшеніи торговать ими. Всѣми признано, что устрицы хорошее противохолерное средство, однако, въ прошломъ году одинъ паша ухитрился умереть отъ холеры, заболѣвъ ею прямо послѣ ужина съ устрицами. И вотъ уже цѣлый годъ онѣ были контрабандою и были такъ дороги, что и не подступайся. А я ихъ такъ любила! Вчера, наконецъ, полиція сняла запрещеніе. Я накупила превосходнѣйшихъ устрицъ; нашъ Юсупъ вскрылъ ихъ, положилъ на блюдо, я разинула ротъ, чтобы проглотить первую… но… стукъ! грохотъ! съ полки летятъ кастрюли и горшки! Блюдо съ устрицами — вдребезги. Я не помню, какъ очутилась въ саду.

Глядя съ высоты садика Aux petits champs^[5] на Стамбулъ, — наиболѣе пострадавшую часть Царь-града, что за Золотымъ рогомъ, — я никакъ не могъ сообразить сразу: чего не хватаетъ какъ будто его великолѣпной, оригинальной, не имѣющей себѣ подобія по захвату зрителя панорамѣ? Что-то было, что-то исчезло, и теперь этого чего-то ужасно недостаетъ; а чего именно, не догадаешься. Мальтенъ тоже щурился, видимо недоумѣвая. Наконецъ мы оба переглянулись, сразу догадались и сразу оба расхохотались надъ своею долгою недогадливостью. Землетрясеніе срѣзало множество минаретовъ и, если можно такъ выразиться, «окургузило» великолѣпныя мечети Стамбула. Стрѣлки ихъ исчезли съ горизонта, и отсутствіе ихъ совершенно измѣнило пейзажъ — не въ пользу его красоты. Минареты надѣлали много бѣды. Длинные и тонкіе, они падали на далекое разстояніе: рухнетъ — и точно каменной плетью хлестнетъ толпу нищихъ, всегда спящихъ близъ мечетей. Вѣсти изъ Стамбула приходили ужасныя. Число жертвъ, — сперва, по слухамъ, незначительное, — все росло и росло. Больше всего погибло людей на Старомъ Базарѣ Стамбула: онъ съ тѣхъ поръ такъ и остался не возстановленнымъ; обрушенные своды его лежатъ во прахѣ… мѣсто запустѣнія и проклятія! Пришла вѣсть, что и на проливѣ, и въ Мраморномъ морѣ тоже неблагополучно. Центръ землетрясенія былъ въ Бруссѣ въ шести часахъ отъ Константинополя. Пострадали Принцевы острова. Халкисъ, откуда пріѣхала лѣчить свои зубы наша трагикомическая левантинка, былъ разрушенъ до основанія… Городъ понемножку одѣвался въ трауръ… Четыре часа спустя, я оставилъ Константинополь. Пароходъ «Чихачевъ» медленно прошелъ въ искаженныхъ, израненныхъ землетрясеніемъ берегахъ, оставляя за собою восемьсотъ тысячъ человѣкъ населенія унылаго, въ мрачномъ и безнадежномъ ужасѣ, ждущаго повторенія своей бѣды… Какъ извѣстно, оно не замедлило: черезъ сутки съ половиною Константинополь снова былъ потрясенъ, хотя и съ меньшею силою… И ужъ какъ же искренно воскликнулъ я, читая телеграмму объ этомъ въ далекихъ Аѳинахъ:

— Слава Богу, что во-время убрался!

На-дняхъ, сидя въ Павловскѣ, «на музыкѣ», я видѣлъ издали своего товарища по несчастіямъ константинопольскимъ — бракоразводнаго адвоката. Я указалъ его пріятелю — литератору; оказалось, что тотъ его прекрасно знаетъ.

— Вы не встрѣчались съ нимъ съ тѣхъ поръ? — спросилъ онъ меня.

— Нѣтъ, а что?

— Стало быть, не знаете, какъ на него подѣйствовала константинопольская катастрофа. Совсѣмъ другой человѣкъ сталъ!

— Да ну?

— Честное слово: практику свою бросилъ, набожный такой сдѣлался. Ну ее! — говоритъ, — вы, господа, насчетъ страшнаго суда всѣ довольно легкомысленны, и «не вѣсте ни дня, ни часа, въ онь же» — это не про васъ писано. А вотъ, какъ я этотъ самый страшный судъ уже видѣлъ и внезапность его на своей шкурѣ испыталъ, то и могу понимать. Сказываютъ: кто на морѣ не бывалъ, тотъ Богу не маливался. Нѣтъ, ты на землѣ потрясись, — тутъ вотъ, дѣйствительно, выучишься молиться!

Вѣроятно, адвокатъ — не единственная заблудшая овца, обращенная константинопольскимъ землетрясеніемъ на путь истинный, и не даромъ «Всевышній граду Константинополя землетрясенье посылалъ». Смертный страхъ, что и говорить — лучшій изъ миссіонеровъ, лучшее лѣкарство противъ атеизма. Онъ снимаетъ невѣріе, какъ рукой. Но съ другой стороны, даже я — путешественникъ, привычный къ короткой памяти и легкомыслію южанъ — удивлялся, какъ быстро, послѣ катастрофы, мѣстные греки, евреи, итальянцы вошли въ повседневный обиходъ своей лихорадочной жизни — полуторговый, полубезпутной. Надъ Стамбуломъ еще крутились облака пыли отъ расшатанныхъ домовъ, лавокъ и минаретовъ, а, насупротивъ, черезъ Золотой Рогъ, уже кипѣлъ котелъ авантюризма называемый коммерческимъ днемъ Перы и Галаты. Муллы въ мечетяхъ, священники въ православныхъ церквахъ, ксендзы въ костелахъ, раввины въ синагогахъ толковали своимъ паствамъ, что землетрясеніе — наказаніе Константинополю за его нечестіе, подобное нечестію Ниневіи. А едва я взошелъ на палубу «Чихачева», откуда-то вынырнулъ предо мною молодой грекъ и, озираясь, чтобы не поймалъ его кто-либо изъ пароходнаго начальства, предложилъ мнѣ изъ-подъ полы купить альбомъ картинъ гнуснѣйшаго содержанія.

— Ты христіанинъ? — спросилъ его провожавшій меня Мальтенъ.

— Еще бы! — съ гордостью возразилъ онъ.

— А гдѣ ты живешь?

— Тамъ!

Онъ махнулъ рукою въ сторону Стамбула.

— Ты былъ сегодня на Старомъ Базарѣ? Кажется, я тебя видѣлъ.

— Во время землетрясенія? Какъ же! О, Боже мой! Я едва остался живъ!.. Купите картины, господа: такихъ, кромѣ какъ въ Константинополѣ, вы нигдѣ не достанете! Все съ натуры; вѣрьте мнѣ — все съ натуры.

Мальтенъ долго смотрѣлъ на малаго, молча, и потомъ обратился ко мнѣ:

— Нельзя сказать, чтобы небесная кара произвела на этого парня особенно воспитательное впечатлѣніе.

Я расхохотался, а онъ невозмутимо продолжалъ, обращаясь къ парню:

— Любезнѣйшій, тебѣ удалось улепетнуть сегодня изъ ада земного, но отъ ада загробнаго тебѣ не уйти, какъ отъ висѣлицы, — въ этомъ ужъ будь спокоенъ: я тебѣ порукою.

— Э, господинъ англичанинъ, — беззаботно возразилъ малый. — Я тоже человѣкъ и хочу ѣсть. А, чтобы ѣсть, надо торговать. А Богъ, вѣрно, не взыщетъ съ меня-бѣдняка, за то, что мнѣ приходится торговать этою дрянью; чѣмъ я виноватъ, если господа иностранцы, кромѣ подобныхъ картинъ, ничего не покупаютъ?!

— Негодяй знаетъ логику, какъ дьяволъ! Помните: tu non credesti, che anch‘ io logico sono!^[13] — задумчиво обратился ко мнѣ Мальтенъ. Я невольно вспомнилъ почти однородную сцену изъ Вольтерова «Кандида».

Во время лиссабонскаго землетрясенія, среди ужаса, смерти и развалинъ. Кандидъ и Панглосъ ищутъ сопровождающаго ихъ матроса. А тотъ тѣмъ временемъ, не только равнодушный къ ужасной катастрофѣ, но даже находя, что она ему очень на руку, — ограбилъ разрушенный домъ, разбилъ кабакъ, напился, какъ стелька, и на послѣдній свой золотой купилъ себѣ любовь первой встрѣчной погибшей женщины.

— Другъ мой, — говорилъ ему Панглосъ, — поступая столь безобразно, не находите ли вы, что оскорбляете Высшій Разумъ?

— Поди прочь! — зарычалъ матросъ, — я, братъ, родился въ Батавіи, трижды плавалъ въ Японію, трижды отрекался тамъ отъ Христа и попиралъ ногами Распятіе — нашелъ ты кого пугать своимъ Высшимъ Разумомъ!

Примѣчанія

1. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
2. фр. Mademoiselle — Мадемуазель. Прим. ред.
3. др.-греч. Σεισμός — Землетрясеніе. Сейсмосъ — духъ землетрясенія въ «Фаустѣ» Гете. Прим. ред.
4. лат. Modus vivendi — Модусъ вивенди. Прим. ред.
5. фр.
6. тур. Kısmet — Судьба. Прим. ред.
7. фр.
8. нѣм. Herr Frankl — Господинъ Франкль. Прим. ред.
9. нѣм. «Neue Freie Presse» — «Новая свободная печать». Прим. ред.
10. фр. Commis-voyageur — Коммивояжеръ. Прим. ред.
11. фр. Madame Louise — Мадамъ Луиза. Прим. ред.
12. фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
13. итал. — Ср. у Данте, «Божественная комедія. Адъ. Пѣснь XXVII»: итал. Forse tu non pensavi ch’io löico fossi! — Ты думалъ ли, чтобъ я могъ разсуждать логически такъ ясно? Прим. ред.