Злая судьба (Шеллер-Михайлов)/ДО

Злая судьба
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА

1905.

ЗЛАЯ СУДЬБА.

РОМАНЪ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

І.

Въ просторныхъ, но неряшливо запущенныхъ покояхъ барской усадьбы въ «Грязищахъ», «Вороньи гнѣзда» тожъ, былъ великій переполохъ.

Всѣ молодые господа въ домѣ — и женоподобный пятнадцатилѣтій барчукъ Леонидъ Александровичъ, и его двоюродныя сестры: домовитая. Аделаида Андреевна и наивничающая Марья Андреевна, а также мужъ первой изъ нихъ, степенный и чопорный чиновникъ особыхъ порученій при губернаторѣ Левъ Ивановичъ Чемезовъ, стремившійся показать, что онъ правая рука губернатора, и мужъ второй сестры, Петръ Петровичъ Сельцовъ, молоденькій и хорошенькій, какъ фарфоровая куколка съ глупыми глазами, армейскій офицерикъ, съ поползновеніемъ казаться служащимъ въ гвардіи, — были, что называется, сами не въ себѣ, суетились, совѣщались, шушукались. Дѣло, занимавшее ихъ, очевидно, было одинаково важно для всѣхъ, — касалось, мояетъ-быть, всего строя ихъ жизни въ будущемъ, независимо отъ ихъ возрастовъ, характеровъ и положеній въ свѣтѣ; вслѣдствіе этого, не сходившіеся ни въ чемъ другомъ, они были, насколько это возможно, единодушны теперь.

Не терялъ присутствія духа во всемъ домѣ одинъ только Евдокимъ Семеновичъ Чебуковъ, почтенный сѣдовласый «управитель» имѣній и дѣдъ владѣлицы «Грязищъ», «Вороньи гнѣзда» тожь, старухи Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Когда-то простой быстроглазый казачокъ въ домѣ, остомъ кудреватый красавецъ-лакей въ барскихъ покояхъ, онъ уже давно превратился въ «управителя» звегинцевскихъ имѣній, въ потомственнаго почетнаго гражданина и кавалера орденовъ Св. Станислава, Св. Анны и нѣсколькихъ медалей, въ «его высокостепенство». Ему кланялись, его уважали всѣ, какъ хорошаго дѣльца, успѣвшаго скопить не мало денегъ, несмотря на то, что онъ былъ и малограмотенъ, и не свѣдущъ въ законахъ. Смотря теперь на суетящуюся молодежь, онъ только смиренно вздыхалъ и набожно крестился, мелькомъ взглядывая безгрѣшными глазами въ передніе углы комнатъ, по которымъ проходилъ, я чуть слышно покорнымъ тономъ повторяя:

— На все воля Божія! На все воля Божія!

И встрѣтивъ, наконецъ, гдѣ-то въ залѣ безъ толку суетившагося Петра Петровича Сельцова, степенно замѣтилъ немного назидательнымъ тономъ:

— Хоть бы вы, Петръ Петровичъ, поговорили молодежи… Гдѣ бы имъ у одра умирающей матушки сидѣть, а они мечутся… Слава Богу, ничего не горитъ… домъ еще не обваливается… Со стороны смотрѣть будто бы оно и неприлично, и больно тоже… Вотъ пріѣдетъ докторъ…

— Да что вы говорите, Евдокимъ Семеновичъ, какъ не горитъ! — горячо воскликнулъ Сельцовъ, перебивая его. — Хуже, чѣмъ горитъ! Этакая неожиданная бѣда… Вчера еще были увѣрены, что маменькѣ будетъ лучше — и вдругъ… вѣдь теперь ясно уже, что она и до вечера не доживетъ…

Евдокимъ Семеновичъ тяжело вздохнулъ и смиреннымъ тономъ человѣка, покорнаго неисповѣдимымъ путямъ Господнимъ, замѣтилъ:

— На все воля Божія: можетъ, доживутъ, а можетъ, и не доживутъ. Это какъ Онъ, Всевышній, захочетъ. Въ животѣ и смерти Богъ воленъ. Сегодня мы повелители и господа, а завтра тлѣнъ и прахъ… А что вы сказали насчетъ неожиданности, такъ это вы не такъ понять изволили: Евдокія Яковлевна давно ожидали смертнаго часа и приготовились къ нему заблаговременно… Такіе ихъ годы были…

— То-есть, какъ это приготовилась? — съ недоумѣніемъ спросилъ Сельцовъ.

— Оно, видите ли, — неторопливо пояснилъ Евдокимъ Семеновичъ: — оно то и обидно, что онѣ приготовились, а молодежь-то, чѣмъ бы около ихъ быть, Богъ вѣсть, для чего тревогу бьетъ и по угламъ роется…

Онъ принялъ совсѣмъ степенное выраженіе лица и пониженнымъ тономъ, какъ добрый наставникъ, дающій добрый совѣтъ провинившемуся ученику, замѣтилъ:

— Точно, прости Господи, сами себя ограбить собираются… Не хорошо-съ…

Сельцовъ немного сконфузился при этомъ тихо сказанномъ замѣчаніи. Онъ вовсе не желалъ объяснять Евдокиму Семеновичу настоящей причины суеты — желанія его жены, ея сестры и незаконнорожденнаго ихъ брата, а также Чемезова и его самого, Сельцова, припрятать и прибрать къ рукамъ все, что возможно, изъ дорогихъ вещей и денегъ еще при жизни матери, до пріѣзда двухъ старшихъ, всѣмъ ненавистныхъ дочерей больной старухи. Молоденькій и еще неопытный офицерикъ наивно воображалъ, что Чебуковъ можетъ не знать или не понимать чего-нибудь изъ происходящаго въ звегинцевскомъ домѣ. Слова Евдокима Семеновича смутили его. Изъ нихъ онъ ясно понялъ, что Евдокимъ Семеновичъ отлично зналъ, ради чего суетится молодые барчуки, а зналъ также и то, что суетиться имъ вовсе не слѣдуетъ. Старикъ неторопливо и попрежнему степенно пояснилъ это Сельцову:

— Тоже не хорошо, если вдругъ, паче чаянія, кто неожиданно пріѣдетъ… ну, хоть бы Зинаида Андреевна налетитъ, благо она теперь близко въ городѣ со своими странствующими комедіантами пребываетъ и семью срамитъ… Услышитъ отъ людишекъ — вѣдь теперь не крѣпостные, а наемный сбродъ, съ борка да съ сосенки, — что молодые господа что-то прибирали, что-то прятали… совсѣмъ некстати будетъ… Тоже при вскрытіи завѣщанія можетъ не все налицо оказаться, а Евдокія Яковлевна въ завѣщаніи-то каждую вещицу поименовали, ничего не забыли.

— Вы это точно знаете? — торопливо спросилъ Сельцовъ и прибавилъ: — вы точно знаете, что завѣщаніе есть? Вѣдь въ томъ-то и дѣло, что это никому неизвѣстно… когда мамаша захворала въ первый разъ, и тогда ужъ всѣхъ это тревожило…

— Рабу своему и холопу довѣріе не по заслугамъ оказывали, — отвѣтилъ смиренно Евдокимъ Семеновичъ. — Тоже я напомнить имъ кое-что могъ по своей преданности… замѣсто родного въ домѣ всегда былъ…

Сельцовъ немного смутился. Онъ зналъ и въ то же время старался дѣлать видъ, что не знаетъ, какую роль игралъ къ домѣ Звегинцевой Евдокимъ Семеновичъ. Онъ даже старался оказывать въ обыкновенное время нѣкоторое пренебреженіе къ старику, чтобы никто не могъ заподозрить, что онъ, Сельцовъ, подозрѣваетъ, какое значеніе имѣетъ Чебуковъ, какими узами связанъ съ Звегинцевой и ея младшими дочерьми.

— А главное, — проговорилъ Чебуковъ: — не могу я Леонида Александровича поймать. Ему сказать надо, чтобы онъ-то не тревожился… Мамаша и его не забыли… Вамъ вѣдь, конечно, извѣстно насчетъ этой самой незаконности рожденія ихъ?.. Замѣсто племянника числились… Правъ они не имѣютъ на наслѣдство, но Евдокія Яковлевна и о нихъ позаботились…

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Чѣмъ меньше суеты, тѣмъ глаже сойдетъ все, — проговорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ. — Вѣрьте мнѣ, что я говорю, какъ доброжелатель и вашъ, и всѣхъ близкихъ…

Сельцовъ растерянно и сконфуженно пожалъ ему руку. Онъ въ душѣ относился брезгливо жъ мысли и о томъ, кто этотъ Чебуковъ родомъ, и о томъ, какую роль игралъ онъ въ домѣ.

— Я вѣрю вамъ и соглашаюсь, что вы правы, — проговорилъ онъ. — Если распоряженія точно сдѣланы, то, конечно, волноваться нечего… Но никто этого точно не зналъ вѣдь…

Онъ пошелъ съ радостною вѣстью въ комнаты, гдѣ суетились его родные. Если духовное завѣщаніе дѣйствительно существуетъ, то нечего и волноваться: мать не могла обидѣть двухъ своихъ любимыхъ младшихъ дочерей; конечно, она завѣщала имъ львиную часть своего состоянія, обдѣливъ двухъ старшихъ дочерей, изъ которыхъ одну она чуть не прокляла, а другую за первый проступокъ толкнула въ монастырь своими преслѣдованіями…

«И какъ досадно, что этотъ хамъ ничего не сказалъ раньше! — мысленно говорилъ Сельцовъ про Евдокима Семеновича. — Выждалъ, чтобы наставленіе намъ прочитать. „Точно сами себя грабить собираются“, — говоритъ. Нахалъ!.. Умретъ мамаша — духу его здѣсь не будетъ…»

II.

Въ это время, между тѣмъ, въ отдаленной спальнѣ, заставленной въ углу цѣлой массой образовъ и въ кіотѣ, и по стѣнамъ, лежала, какъ колода, пожилая тучная женпіина съ сѣдыми, растрепавшимися волосами. Ее часа два тому назадъ во второй разъ поразилъ параличъ: отнялись окончательно рука, нога, языкъ. Когда параличъ разбить ее въ первый радъ, всѣ ея приближенные струсили: что будетъ, если она умретъ безъ завѣщанія? Однако опасность какъ будто миновала, всѣ уже надѣялись, что больная оправится и тогда можно будетъ уговорить ее написать духовное завѣщаніе, какъ вдругъ сегодня утромъ новый ударъ поразилъ старуху. Богъ вѣсть, понимала ли теперь что-нибудь больная. Она не могла ни писать, ни говорить, и только конвульсивныя гримасы и движенія лѣвой руки какъ бы выражали, что состояніе ея духа крайне тревожно, хотя именно теперь-то ей и было нужно прежде всего спокойствіе.

Но состояніе ея духа не могло быть спокойно, если ей хоть отчасти вспоминалось ея прошлое, если ей представлялась сцена, только-что сразившая ее, если въ ея воображеніи рисовалось все, что должно было произойти въ близкомъ будущемъ между ея дѣтьми въ ея домѣ…

Дѣйствительная жизнь нерѣдко бываетъ запутаннѣе и невѣроятнѣе, чѣмъ самый запутанный и невѣроятный романъ. Такою была жизнь Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Это былъ сплошной рядъ паденій со ступеньки на ступеньку, и за эти паденія она могла проклинать не столько себя, сколько свою судьбу, которая играла съ нею, какъ кошка съ мышью.

Евдокіи Яковлевнѣ не было и шестнадцати лѣтъ, когда ее насильно выдали замужъ за богатаго старика-самодура Андрея Андреевича Звегинцева. Это было еще въ тѣ темныя времена, о которыхъ теперь сохранились, къ счастію, только устныя преданія да полуистлѣвшіе документы въ разныхъ архивахъ, служащіе матеріаломъ для историческихъ изслѣдованій, романовъ и повѣстей уголовнаго содержанія. Особенно много этихъ обличительныхъ документовъ и свидѣтельствъ сохранилось о родѣ Звегинцевыхъ вообще и объ Андреѣ Андреевичѣ Звегинцевѣ въ особенности. Объ этой семьѣ ходили разсказы самые легендарные, какъ о знаменитой Дарьѣ Николаевнѣ Салтыковой, извѣстной въ народѣ подъ именемъ «Салтычихи». То, что продѣлывали въ этомъ родѣ мужья со своими женами, теперь кажется баснословнымъ и, читая историческіе матеріалы, говорящіе о звѣрствахъ и неистовствахъ Звегинцевыхъ, о томъ, какъ одинъ изъ Звегинцевыхъ таскалъ на арканѣ по деревнѣ свою голую жену, какъ другой Звегинцевъ вымазывалъ свою жену всякой грязью и заставлялъ услуживать своимъ любовницамъ, какъ третій Звегинцевъ заставлялъ крѣпостныхъ надругаться надъ своей женой, не знаешь, чему болѣе слѣдуетъ удивляться — варварской ли дикости и жестокости этихъ мужей или гнусной рабской покорности и забитости этихъ женъ. Евдокіи Яковлевнѣ предстояла, какъ знали всѣ въ губерніи, именно эта участь жены-рабы, и вышла она замужъ за Андрея Андреевича Звегинцева только потому, что онъ опуталъ долгами ея родителей и родныхъ и заставилъ ихъ продать ее за эти долги. Жена-ребенокъ съ перваго же дня замужества понесла тяжелую кару за выраженное ею въ дѣвушкахъ нежеланіе идти замужъ за этого немилаго ей человѣка-звѣря. Она сдѣлалась предметомъ поруганія для мужа, и чѣмъ болѣе замѣчалъ онъ въ ней отвращенія къ нему, тѣмъ сильнѣе тиранилъ ее, ставя ей въ то же время на видъ, что каждая крѣпостная дѣвка доставляетъ ему во сто разъ больше удовольствія, чѣмъ она, отдающаяся ему насильно, со слезами, съ отвращеніемъ. Онъ говорилъ это, но въ покоѣ ее не оставлялъ.

Троихъ первыхъ дѣтей родила Евдокія Яковлевна, не осушая глазъ и не встрѣчая почти ни въ комъ участія, такъ какъ ее, нищую, какъ ее называли всѣ, не жалѣлъ никто, — одни угождая старику-самодуру, другія — находились и такія! — завидуя ей, что она подцѣпила такого богача-мужа.

Только одинъ человѣкъ, когда она проходила мимо него, тяжело вздыхалъ или отворачивался въ сторону, чтобы скрыть слезы именно тогда, когда она взглядывала на него. Онъ чуть не ломалъ себѣ шеи, спѣша чѣмъ-нибудь услужить ей и выказывая свое усердіе передъ ней. Раза два-три она слышала отъ него, что онъ радъ за нее въ огонь и въ воду, жилы за нее далъ бы изъ себя вытянуть, голову сложилъ бы за нее на плахѣ. Это былъ бывшій шустрый казачокъ Звегинцева Евдошка, а теперь красивый и ловкій комнатный лакей Евдокимъ.

Въ дворнѣ давно прозвали Евдокима «продувнымъ». Когда онъ былъ еще мальчишкой, дворня для потѣхи заставляла его «ломать комедь»; ему приказывали: «Евдошка, плачь!» и онъ душу надрывалъ рыданіями; потомъ ему приказывали: «Евдошка, смѣйся!» и онъ мертваго могъ разсмѣшить своимъ заразительнымъ смѣхомъ. Онъ умѣлъ изобразить, какъ баринъ сердится и засѣчь на смерть виновнаго собирается, какъ деревенскій попъ, гнуся, обѣдню служитъ, какъ бабы, избоченясь, переругиваются на селѣ. Вся грязь барскаго и холопскаго разгула и разврата была ему извѣстна, какъ свои пять пальцевъ, чуть не съ пеленъ, и уже юношей онъ былъ вполнѣ циникомъ. Старые дворовые, которыхъ онъ любилъ дразнить, отплевывались отъ его шутокъ и звали его «пакостникомъ». Онъ былъ готовъ идти на всякое дѣло, если это доставляло ему удовольствіе или было ему выгодно. Про молодую барыню еще совсѣмъ маленькимъ мальчишкой онъ презрительно говорилъ, повторяя чужія слова холоповъ-мудрецовъ:

— Чего рюмитъ? Да другая на ея мѣстѣ вокругъ пальца обмотала бы стараго барина. А эта нюня, какъ есть нюня!

Потомъ онъ вдругъ пересталъ совсѣмъ говорить о барынѣ съ холопами, сталъ принаряжаться и чуть не на каждомъ шагу попадаться ей на глаза со своими вздохами и со слезами на черныхъ глазахъ.

Ему шелъ еще двадцатый годъ; ей было уже двадцать восемь лѣтъ; онъ — черноволосый, большеглазый, кровь съ молокомъ — былъ удивительно хорошъ собою; она уже отцвѣтала, измученная мужемъ, преждевременно старѣющая, не испытавшая любви…

«Запоретъ, жилы вытянетъ, если узнаетъ! — разсуждалъ самъ съ собой Евдокимъ про стараго барина, возвращаясь однажды въ свою каморку и съ дрожью въ тѣлѣ и съ головокруженіемъ, точно послѣ попойки, вспоминая все происшедшее въ эту ночь. — Въ петлю самъ влѣзъ! Никто не толкалъ подъ руку! Чего добраго, кто-нибудь подсмотрѣлъ… Народъ-то злодѣй, своего брата утопить радъ… Наговорятъ барину и шабашъ! Жилы вытянетъ!.. Она-то сдуру не проговорилась бы! Охъ, эти бабы, языкъ-то безъ костей!.. Погубитъ мою головушку!..»

Всю ночь терзали его эти думы и била лихорадка…

А между тѣмъ этой ночи онъ уже дожидался не день, не два, а чуть ли не съ семнадцати лѣтъ, когда впервые въ его головѣ мелькнула мысль, чѣмъ бы онъ могъ сдѣлаться, если бы его полюбила молоденькая барыня… Тогда онъ, казалось, не только любилъ ее, но просто терялъ голову отъ сотни представленій, тѣснившихся въ головѣ, одно другого ярче. Сперва явилось желаніе обладать не какой-нибудь дворовой дѣвкой, а барыней, настоящей барыней; потомъ явились мысли, что баринъ старъ и, можетъ, скоро помретъ, а не умретъ, такъ и «пособить» ему не грѣхъ; тогда, пожалуй, можно изъ любовниковъ и въ мужья попасть, самому сдѣлаться бариномъ, зажить во всю… Деньжищъ-то сколько будетъ, дѣлай все, что вздумалось… Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ нетерпѣливѣе ждалъ желанной минуты Евдокимъ, не смѣя сдѣлать перваго шага, ожидая счастливаго случая, и вотъ теперь эта минута, этотъ случай настали. Но вмѣсто беззавѣтной радости его охватилъ ужасъ. По натурѣ, по воспитанію это былъ настоящій холопъ: блудливъ, какъ кошка; трусливъ, какъ заяцъ. Его мучили мысли:

«А вдругъ она проговорится, выдастъ меня? Надо настроить ее такъ, чтобы она старику-мужу „очки втерла“, „глаза отвела“.

Въ то же время онъ сталъ придумывать, что онъ будетъ говорить барину, если тотъ все узнаетъ. Скажетъ:

„Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Въ отместку это барыня на меня наговариваетъ“… Не повѣрить только старикъ, запоретъ… Вотъ она молодость-то что значитъ, погубилъ самъ себя ни за грошъ, ни за денежку… Тоже убить вотъ думалъ прежде старика: говорилъ, что „помочь ему умереть можно…“ Молодь былъ, не понималъ ничего; убить легко — концы схоронить трудно… николи концовъ не схоронишь… Нѣтъ, надо ее настроить, чтобъ она въ руки забрала барина, тогда за ея спиной и легко будетъ жить. Только бы на первыхъ порахъ сдуру не проболталась, а тамъ я ее настрою.»

И точно онъ началъ ее «настраивать» по-своему…

— Развратилъ ты меня совсѣмъ, — съ горечью упрекала его Евдокія Яковлевна. — Тошно мнѣ, любя тебя, угождать ему, ласку оказывать…

— Имѣніе-то только бы подписалъ Тамбовское, а тамъ и бросить его можно, — уговаривалъ ее Евдокимъ Семеновичъ. — Развалишься ты отъ того, что его приголубишь?

— Бросить! бросить! Ты то же пѣлъ, когда пятьдесятъ тысячъ заставилъ у него выманить, — упрекала его она.

— Пятьдесятъ тысячъ-то мало, у тебя вотъ теперь еще дитя скоро будетъ. До тѣхъ-то, до его-то дѣтей намъ дѣла нѣтъ, а нашихъ-то обидѣть не хочется, — убѣждалъ ее Евдокимъ Семеновичъ.

И она выманивала у разрушавшагося и выживавшаго изъ ума старика деньги и имѣнія…

Теперь она была уже не «нюня», а начинала дѣлаться озлобленною, сварливою женщиною. То, что казалось такъ просто и естественно Евдокиму Семеновичу, ей ложилось тяжелымъ гнетомъ на душу. Она смутно чувствовала, что она опускается въ какую-то бездну грѣха и разврата, что она хуже всякой продажной женщины.

— Старика ублажать надо; не сахарная, не растаешь отъ его ласкъ; противенъ — не противенъ, а деньги у него въ рукахъ, ихъ вытянуть надо; къ нему теперь люди примазываются, благо онъ изъ ума выживаетъ, такъ, пожалуй, еще такъ его настроятъ, что онъ тебя выгонитъ.

Такъ разсуждалъ Евдокимъ Семеновичъ и не понималъ, почему Евдокія Яковлевна иногда почти съ ужасомъ отказывалась поступать такъ, какъ совѣтовалъ онъ. Его холопская мораль: «да я за деньги кому хочешь ноги готовъ лизать» приводила ее сначала въ ужасъ, потомъ ожесточила противъ всѣхъ, когда Евдокимъ запугалъ бѣдную женщину тѣмъ, что ее выгонятъ, какъ собаку, и издохнетъ она безъ помощи подъ заборомъ.

Ожесточилась она прежде всего противъ старшаго своего сына — первенца, зачатаго ею среди позора и униженій и научившагося съ дѣтства отъ отца не уважать мать, какъ, впрочемъ, онъ не уважалъ и другихъ людей. Въ семьѣ Звегинцевыхъ, гдѣ мужъ ругалъ и билъ жену, гдѣ били по щекамъ и сѣкли на конюшнѣ дворовыхъ, гдѣ эти дворовые были развращены до послѣдней степени, вообще трудно было научиться уважать какую бы то ни было человѣческую личность. Не научился этому и Аркадій Андреевичъ, испытавшій не разъ и на своей спинѣ удары отцовскаго арапника и отцовскихъ розогъ.

— Ишь шпіонъ какой, такъ и шныритъ, чтобы все высмотрѣть да отцу нажаловаться, — вооружалъ барыню Евдокимъ противъ юнаго Аркадія Андреевича, боясь, что тотъ и дѣйствительно подкараулитъ мать и его, ея вѣрнаго слугу, и передастъ подсмотрѣнное отцу. «Тогда ужъ не сносить мнѣ головы», — поддаваясь непобѣдимому страху, разсуждалъ мысленно Евдокимъ и все болѣе и болѣе начиналъ ненавидѣть юнаго барчука, не понимая даже среди страха за себя того, что юношѣ, легкомысленному, безпечному и вѣтреному, и въ голову не приходило кого-нибудь выслѣживать, кого-нибудь ловить. Онъ только желалъ жить въ свою волю и больше ничего. Вырваться изъ родного дома, покутить, побуйствовать — вотъ все, чего желалъ онъ.

— Онъ еще протретъ тебѣ глаза, — говорилъ барынѣ Евдокимъ, тайкомъ наушничая на юнаго Аркадія Андреевича Звегницева, когда тотъ кутилъ и проматывалъ деньги. — Бородой еще не обросъ, а кутить да дебоширить научился. Въ папеньку весь. Онъ имѣнье-то все спуститъ, чего не успѣешь ты къ рукамъ прибрать. Кулаками еще слезы отирать будешь изъ-за него. Онъ вѣдь наслѣдникъ!

И Евдокія Яковлевна еще болѣе начинала не любить сына-наслѣдника, а Евдокимъ Семеновичъ прилагалъ всѣ старанія, чтобы поскорѣй «сплавить» ненавистнаго ему барчука. «Сплавить» юношу было вовсе не трудно: кутила, мотъ, забіяка, бреттеръ, онъ самъ рылъ себѣ яму; то отецъ отказывался платить за него долги, обѣщаясь выпороть его на конюшнѣ, то онъ сидѣлъ на гауптвахтѣ, провинившись по службѣ, то онъ дрался на дуэли изъ-за какой-нибудь красавицы, которую онъ на другой же день бросалъ, и въ одинъ прекрасный день исчезъ изъ Петербурга на Кавказъ, куда въ тѣ времена ссылалось множество буйныхъ головъ для вытрезвленія и гдѣ нерѣдко эти буйныя головы упокоивались навсегда.

— Тамъ ему и капутъ! — рѣшилъ Евдокимъ Семеновичъ и не ошибся: года два еще получались вѣсти отъ Аркадія Андреевича, а потомъ онъ какъ въ воду канулъ.

Евдокимъ вздохнулъ свободнѣе, когда, наконецъ, въ поминальную книжку Евдокіи Яковлевны вписалось имя раба Божія Аркадія.

Старика Звегинцева, пожившаго такъ широко, что нужно было удивляться, какъ это все выноситъ желѣзная натура, въ это время разбилъ параличъ; двѣ дочери, рожденныя отъ него, уже ушли изъ дома полоумнаго отца и сварливой матери — одна поступила куда-то на сцену въ провинцію, другая поселилась у одной изъ своихъ тетокъ въ монастырѣ, и Евдокимъ Семеновичъ сталъ полновластнымъ «управителемъ» Звегинцевыхъ. Онъ теперь катался, какъ сыръ въ маслѣ, и тѣмъ досаднѣе ему было, что третій, родившійся отъ него ребенокъ у Звегинцевой, долженъ былъ быть рожденъ тайкомъ, сдѣлаться незаконнымъ.

— Аспиды-то наши пронюхаютъ, — говорилъ, охваченный злобой и трусостью, Евдокимъ про старшихъ Звегинцевыхъ, Зинаиду Андреевну и Зою Андреевну, — и, чего Боже сохрани, еще какое-нибудь дѣло затѣютъ. Въ папашу уродились тоже… Тоже вѣдь легко доказать, что дитё родилось не отъ ихъ отца: два года безъ движенія лежитъ…

Онъ былъ и остался трусомъ. Не зная никакихъ законовъ, онъ боялся, что изъ-за рожденія послѣдняго ребенка въ то время, когда старикъ Звегницевъ уже два года лежалъ безъ движенія въ параличѣ, можетъ быть начато «дѣло», и потому посовѣтовалъ Звегинцевой «скрыть концы въ воду». Онъ, труся всего самъ, умѣлъ запугивать и ее нищетою, и наказаніями, и Сибирью.

— Не все равно, законный онъ или незаконный: ты его наградишь; а такъ-то еще влопаемся мы, если объявимъ о его рожденіи, — разсуждалъ онъ.

И въ душѣ его поднимались опять какія-то опасенія…

Страхъ и опасенія — его была самая страшная отрава, портившая всю жизнь Евдокима Семеновича. Наблудитъ онъ, а потомъ и трясется отъ страха и опасеній, попрекаетъ самъ себя за то, что не удержался и наблудилъ, идетъ съ ужасомъ расплаты, преувеличивая ее подъ вліяніемъ боязни.

Этой отравой была омрачена первая его удача — сближеніе съ Евдокіей Яковлевной; этой же отравой были убиты всѣ его успѣхи и радости впослѣдствіи. Онъ боялся, что старый баринъ вотъ-вотъ провѣдаетъ его шашни и сотретъ его съ лица земли, что подросшіе Аркадій, Зинаида и Зоя узнаютъ его отношенія къ ихъ матери и возбудятъ противъ него своего отца, свою родню, что у него и у его дѣтей Аделаиды, Маріи и Леонида отнимется все состояніе звегинцевской родней. Изъ-за этого чувства страха онъ сдѣлался гонителемъ всѣхъ дѣтей Звегинцсвыхъ, споилъ съ круга легкомысленнаго и вѣтренаго Аркадія, довелъ до бѣгства изъ дому въ странствующія труппы актеровъ бойкую и рѣзвую Зинаиду, толкнулъ на житье въ монастырь плаксивую и запуганную Зою. Этотъ страхъ отравилъ въ лучшіе годы его любовь къ Евдокіи Яковлевнѣ и заставилъ его толкать ее въ объятія къ ненавистному ей и ему мужу, чтобы только «не накрыли ихъ самихъ». Этотъ же страхъ въ послѣдніе годы заставилъ его тщательно скрывать отъ старухи Звегинцевой какой-то уголокъ своей личной жизни: зготъ уголокъ — было свое гнѣздышко, свитое Евдокимомъ Семеновичемъ въ сторонѣ отъ звегницевскаго дома. Онъ былъ бы совершенно счастливъ въ этомъ гнѣздышкѣ, гдѣ была и молодая жена-красавица, и двое малыхъ дѣтокъ, но та же проклятая трусливость мѣшала счастію:

«Что если узнаетъ сама? На что она пойдетъ? Правда, онъ не крѣпостной, да и нѣтъ теперь крѣпостныхъ; онъ не зависитъ даже денежно отъ нея и можетъ жить безбѣдно; но злая баба можетъ обвинить его въ разныхъ продѣлкахъ. Въ Сибирь, въ Сибирь упечетъ! Отъ нея всего теперь ждать можно!..»

И онъ представлялъ себѣ всякіе ужасы, всякіе поклепы, на которые была способна эта «злодѣйка».

— Ужъ именно злодѣйка, — говорилъ онъ своей молодой женѣ. — Никому отъ нея житья нѣтъ, всѣхъ поѣдомъ ѣстъ. какъ ржа желѣзо… Хуже стала, чѣмъ былъ Андрей Андреевичъ… Въ Сибирь можетъ упечь человѣка, въ Сибирь.

И онъ продолжалъ пресмыкаться передъ «злодѣйкой» ради избѣжанія Сибири. Она была ему уже противна, онъ уже ненавидѣлъ ее, но тѣмъ не менѣе онъ пресмыкался передъ нею. Правду онъ говорилъ, что онъ «готовъ ноги лизать человѣку, если это нужно».

III.

Два раза въ теченіе пяти мѣсяцевъ Евдокію Яковлевну разбивалъ параличъ, и оба раза въ эти минуты при ней былъ только Евдокимъ Семеновичъ.

— Пришелъ я это къ барынѣ съ дѣлами, докладываю ей, отчетъ читаю и вдругъ гляжу — помертвѣли онѣ и падаютъ съ кресла… Я скорѣй кричу: «воды! люди!» а самъ поддерживаю ихъ…

Такъ безъ всякихъ варіацій, безъ всякихъ измѣненій, степенно и скромно разсказывалъ Евдокимъ Семеновичъ и молодымъ господамъ, и доктору, и знакомымъ о томъ, какъ въ первый разъ разбилъ параличъ Евдокію Яковлевну Звегинцеву. Казатось, онъ затвердилъ это, какъ урокъ, боясь что-нибудь спутать, измѣнить подробности. Только дома, оставаясь съ глазу на глазъ съ женою, онъ говорилъ и о причинахъ удара.

— И откуда она допыталась, что я къ тебѣ ѣзжу? И чего ей еще отъ меня было надо? Слава тебѣ Господи, одной ногой въ гробу стояла, довольно мой вѣкъ заѣдала. Такъ нѣтъ, ни себѣ, ни людямъ! Ровно собака на сѣнѣ, — разсуждалъ онъ дома послѣ того, какъ Звегницеву разбилъ въ первый разъ параличъ.

— Такъ это съ ней съ того самаго и случилось, что узнала, что ты женатъ? — спрашивала жена.

— Можетъ, и не съ того, а только такъ подошло одно къ другому, — разсуждалъ Чебуковъ, боясь даже и дома откровенничать. — Съ докладомъ я по дѣламъ пріѣхалъ. Ну, а тутъ у насъ за послѣднее время всегда ссоры выходили. «Воруешь», молъ. У нея все воры! А хоть бы то подумала, кто все ей предоставилъ-то, какъ не я. Безъ меня-то, можетъ-быть, Андрей Андреевичъ ее въ одной рубашкѣ выгналъ бы.

— Это что говорить, — согласилась Чебукова.

— Ну вотъ, — продолжалъ Чебуковъ: — попрекнула и тутъ да и говоритъ: «шашни тоже на сторонѣ завелъ, сказывай, говорить, къ какой это такой шлюхѣ ѣздишь».

— Сана шлюха, такъ и про другихъ такъ думаетъ! — разсердилась Ольга Степановна Чебукова.

— У нея теперь добраго слова ни про кого, — сказалъ Чебуковъ. — Плевать на это теперь надо: собака лаетъ, вѣтеръ носитъ. Ну, а вотъ поди-жъ ты: не стерпѣлъ я на сей разъ. Точно меня бѣсъ какой-то толкнулъ: не стерпѣлъ, не стерпѣлъ да сгоряча -и ляпнулъ: «не въ шлюхѣ, говорю, а къ своей законной женѣ ѣзжу… Довольно грѣшить-то, надо и честно, по-божески пожить». — «А! — взвизгнула она: — такъ ты вотъ какъ! Меня развратилъ, а теперь самъ честно, по-божески жить хочешь… Да я тебя…» И пошла, и пошла: Сибири, молъ, для меня мало, и каторжникъ-то я, и варнакъ… Слушаю я, слушаю, и вижу, что ни слова, ни духу у нея болѣе нѣтъ, а только лицо перекосило, корчить ее всю начало… Я воды, я уксусу, думаю еще, что она отойдетъ, опомнится, а она ровно помертвѣла.

И, переводя тяжело духъ, онъ закончилъ:

— Набрался тутъ-то я страху. Еще подумаютъ, что убилъ, коли людей не позвать. И тоже позвать людей боюсь: очнется, да сгоряча Богъ вѣсть, что на меня наплететъ. Отъ нея всего ждать можно. Одначе рѣшился — была не была — позвалъ людей, доктора, — ничего, сошло съ рукъ: языкъ и рука отнялись; ничего не могла наплести!

— И ужъ змѣя же была подколодная! — сообразила простоватая Ольга Степановна Чебукова, души не чаявшая въ своемъ, хотя и не молодомъ, но все же еще красивомъ мужѣ и считавшая его жертвою этой старой «злодѣйки», которая столько лѣтъ его вѣкъ заѣдала. — И ужъ рады же будутъ всѣ, какъ отъ нея избавятся, и Аделаида Андреевна, и Марья Андреевна съ мужьями вздохнутъ свободнѣе, а ужъ не то что Зиночка да Зойка — тѣ, какъ воронье на падаль, на наслѣдство налетятъ… Жаль вотъ только, что Леониду-то Александровичу законной доли не достанется…

Чебуковъ ничего не отвѣтилъ и въ раздумьи заходилъ по комнатѣ, заложивъ за спину руки.

— И ужъ закуролесить же Зинаида Андреевна, — продолжала разсуждать Ольга Степановна. — Колесомъ завертится. Мать-то сквалыжничала, копейки у людей утягивала, ворами всѣхъ звала, а дочь-то протретъ денежкамъ глазки. Актерамъ, своимъ полюбовникамъ, все раздастъ. Самаго этого легкомыслія ей не занимать стать. Какъ есть развратница. Да и Зоя-то Андреевна, даромъ что смиренница да плакса, да въ монастырѣ живетъ теперь на хлѣбахъ изъ милости, — какъ денежки получить, тоже за какого-нибудь прощелыгу и выскочитъ; ее каждому надуть легко, будь только мужчина.

— Что говорить, достанься имъ — все прахомъ пойдетъ! — сумрачно процѣдилъ сквозь зубы Евдокимъ Семеновичъ.

— А то кому же, какъ не имъ достанется, если духовной нѣтъ, — разсудительно замѣтила Ольга Степановна: — не тебѣ же, не Леониду же Александровичу. Ты ей все предоставилъ, а тебѣ же и скажутъ: вотъ Богъ, а вотъ и порогъ. Нешто Чемезовъ или Сельцовъ съ тобой поцеремонятся? Вотъ еще будь въ живыхъ Аркадій Андреевичъ, тогда и всѣ бы остались безъ ничего: прощелыга онъ, а все же сынъ; при братѣ сестры не наслѣдницы.

— Конечно, если безъ духовной — все прахомъ пойдетъ! — попрежнему сумрачно повторилъ Евдокимъ Семеновичъ.

Когда на слѣдующій день онъ явился въ домъ Звегинцевой — отъ его зоркихъ глазъ не укрылось то обстоятельство, что всѣ въ домѣ таинственно шушукались по угламъ, что Сельцовъ и Чемезовъ, какъ бы безъ умысла, справлялись у него, у Евдокима Семеновича, сколько наличнаго капитала имѣется у больной, что раза два при немъ обронили фразу о необходимости духовнаго завѣщанія. Трудно было не понять, что всѣхъ волновала и безпокоила одна мысль, кому все достанется, на сколько частей все раздѣлится, какъ велико наслѣдство…

«Что-жъ, оно и понятно, — разсуждалъ мысленно Евдокимъ Семеновичъ. — Кому сладко, коли все уйдетъ Богъ вѣсть въ чьи руки. Зинаида-то Александровна извѣстно, какъ живетъ. Родная мать отреклась — чего лучше. Отъ хорошей-то дочери мать не отречется. Да и Зоя-то Андреевна не лучше, только красоты да смѣлости нѣтъ, такъ и изнываетъ въ монастырѣ у тетеньки-игуменьи на хлѣбахъ изъ милости, а дай-ка ей деньги, такъ Зинаиду Андреевну перещеголяетъ… Ну да что, Маничка да Адочка, онѣ какъ-никакъ, а свою долю получатъ… тоже законныя дочери… Вотъ Ленечка-то, онъ вы съ чѣмъ останется… Трусость меня тогда, какъ ему родиться надо было, одолѣла, самъ и подбилъ тогда Евдокію Яковлевну все тайно обдѣлать. Зинаиды Андреевны убоялся, тогда она и рвала и метала Матери бы родной не пощадила, а не то, чтобы дитя малое, али меня поберечь… Вотъ самъ и погубилъ Ленечку. У страха-то, видно, глаза велики, не сообразилъ, что все тихимъ манеромъ обдѣлать было можно: и законнымъ его записать, и до смерти Андрея Андреевича никому не говорить о его существованіи. Послѣ смерти-то Андрея Андреевича нельзя было бы спорить противъ законности Ленечки… А вотъ, поди же ты, убоялся; мысли-то какія приходили, что вдругъ оправится Андрей Андреевичъ, да узнаетъ… Вотъ и погубилъ сынка… Будь онъ законный, все ему досталось бы… а теперь — никакихъ правовъ нѣтъ. Какія-нибудь три-четыре тысчонки, что на его имя положены, только и получитъ… Эхъ, Евдокимъ Семеновичъ, не умѣлъ ты о своихъ дѣтяхъ позаботиться!.. Да и о себѣ-то не слишкомъ похлопотллъ… Ты же ей все предоставилъ, ты ее научилъ все прибрать къ своимъ рукамъ, а теперь…»

У него на сердцѣ, по его собственному выраженію, точно камень тяжелый легъ.

IV.

Тяжелы были мѣсяцы болѣзни Евдокіи Яковлевны — тяжелы не только для нея одной, а и для окружающихъ. Для нихъ они, можетъ-быть, были еще болѣе тяжелы, чѣмъ для нея. Всѣ чувствовали, что они ходятъ по раскаленному желѣзу, между страхомъ и надеждой. То надѣялись, что вотъ-вотъ больной станетъ легче и ее уговорятъ написать духовное завѣщаніе, то отчаивались въ ея выздоровленіи и составляли планы, что слѣдуетъ и что можно присвоить себѣ. Болѣе всего волновала всѣхъ мысль о томъ, какъ бы не узнали о болѣзни старухи Зинаида Андреевна и Зоя Андреевна, такъ какъ безъ нихъ многое можно было прибрать къ рукамъ. Пріѣдутъ эти женщины — тогда бѣда: Зинаида Андреевна накричитъ, набушуетъ, наговорилъ дерзостей, такъ что во вѣкъ не забудешь. И тѣмъ больнѣе бывали всѣ ея дерзкія выходки, что онѣ всегда сопровождались вызывающимъ наглымъ смѣхомъ, точно она хотѣла сказать: «хочу вотъ и ругаю васъ, а вы молчать должны». Зоя Андреевна — та дойметъ не смѣхомъ, а нытьемъ, хуже чѣмъ бранью. А между тѣмъ какія онѣ наслѣдницы? Мать отъ нихъ отреклась, знать ихъ не хотѣла..

Среди этого лихорадочнаго напряженія всѣ даже и не замѣчали того, что они походили на преступниковъ, обдумывающихъ планъ грабежа. И вѣчно чопорный и приличный Чемезовъ со своей какъ бы одеревянѣлой фигурой, и херувимо-подобный, глупо-красивый Сельцовъ, оказывались настолько же алчными, какъ-и ихъ жены — хозяйственная и практичная Аделаида Андреевна и наивничающая и ребячащаяся Марья Андреевна. Алчность подавила всѣ другія характеристическія черты этихъ личностей. Они, какъ заговорщики, вдругъ сплотились въ одну шайку для одной цѣли. Обдумывая грабежъ, они успѣли отуманить голову даже Леонида, хрупкаго, вѣчно задумчиваго мальчугана, такъ что въ его умѣ только и повторялось одно слово: «нищій»… Только Евдокиму Семеновичу было недосугъ участвовать въ ихъ совѣщаніяхъ, въ ихъ соображеніяхъ, такъ какъ именно въ это время онъ былъ обремененъ, по горло заваленъ дѣлами. Ради этихъ дѣлъ онъ цѣлыя недѣли проводилъ въ отлучкѣ…

Наконецъ, всѣ въ звегинцевскомъ домѣ начали дышать свободнѣе, такъ какъ въ положеніи больной начало происходить замѣтное улучшеніе, и докторъ подавалъ надежду на болѣе или менѣе благопріятный исходъ. Въ самый разгаръ этихъ надеждъ, когда, казалось, чуть ли не завтра можно будетъ говорить съ больной о духовной, въ ея болѣзни случился тотъ страшный поворотъ, который окончательно сбилъ съ толку всѣхъ и заставилъ близкихъ больной лицъ приняться формально за грабежъ, остановленный только Евдокимомъ Семеновичемъ. Странно могло показаться только то, что Евдокимъ Семеновичъ, взволновавшійся при первомъ ударѣ Евдокіи Яковлевны, — при второмъ остался совершенно спокойнымъ, видимо свыкнувшись съ мыслью, что «на все воля Божія». Впрочемъ, это спокойствіе, можетъ-быть, происходило и вслѣдствіе того, что теперь онъ доподлинно узналъ или, вѣрнѣе сказать, вспомнилъ о существованіи духовнаго завѣщанія…

— Вы говорили Петру Петровичу о духовномъ завѣщаніи, — сухо замѣтилъ Чемезовъ, встрѣтивъ какъ бы случайно въ одной изъ комнатъ Евдокима Семеновича. — Вы точно увѣрены, что оно существуетъ?

— Какъ же… три-четыре года тому назадъ сдѣлано, — сказалъ Евдокимъ Семеновичъ.

— Однако, когда Евдокія Яковлевна захворала впервые, вы не говорили объ этомъ завѣщаніи, — замѣтилъ Чемезовъ, пристально всматриваясь въ него.

— Что же мнѣ было мѣшаться въ чужія… господскія дѣла, — отвѣтилъ Евдокимъ Семеновичъ смиренно. — Да, признаться, отчасти и запамятовалъ во время переполоха…

— Но теперь же… — началъ Чемезовъ, продолжая въ упоръ смотрѣть на него.

Евдокимъ Семеновичъ со вздохомъ перебилъ его:

— Горько стало смотрѣть, что Евдокія Яковлевна одна умираетъ, а дѣти Богъ вѣсть о чемъ хлопочутъ… Неприлично со стороны показалось…

Чемезовъ досадливо закусилъ губы.

Евдокимъ Семеновичъ все тѣмъ же тономъ продолжалъ:

— Тоже со стороны могли заподозрить господъ Богъ вить въ чемъ…

Чемезовъ круто отвернулся отъ него. Теперь и ему, и всѣмъ остальнымъ членамъ семьи непріятно было вспомнить о недавно еще происходившемъ въ домѣ переполохѣ…

Вмѣшательство Чемезова было какъ разъ своевременно: не прошло и двухъ часовъ послѣ его заявленія о духовномъ завѣщаніи, какъ къ деревенскому дому Звегинцевыхъ подкатила тройка и изъ экипажа выскочила довольно нарядная, сильно подкрашенная дама съ типичной физіономіей женщины легкаго поведенія. Это была Зинаида Андреевна Звегинцева…

— Не ждали? — развязно-насмѣшливымъ голосомъ обратилась она къ сестрамъ, появляясь въ гостиной. — Являюсь, какъ снѣгъ на голову…

— Мы только-что хотѣли тебѣ писать, — заговорила Аделаида Андреевна, холодно и сухо здороваясь съ пріѣзжей. — Это вѣдь такъ неожиданно случилось и…

— Скажите! Неожиданно! Чуть ли не пять мѣсяцевъ мать лежитъ! — возразила съ насмѣшкой Зинаида Андреевна, перебивая ее.

— Да, но мы, душечка, не знали твоего адреса, — вмѣшалась сладкимъ голосомъ Марья Андреевна, зажимая ротъ старшей сестры звонкимъ поцѣлуемъ. — Только сегодня мы узнали, милочка, что ты здѣсь поблизости, и то случайно узнали…

— Ахъ, что ты мнѣ поешь! — съ той же насмѣшкой въ голосѣ оборвала ея рѣчь Зинаида Андреевна. — Мой адресъ всегда извѣстенъ въ Москвѣ… Мы почти всѣ тамъ получаемъ ангажементы изъ разныхъ городовъ. Это наша биржа… Что же мама, очень плоха?..

— Да; совсѣмъ оправляться начала, а сегодня вдругъ опять хуже стало… Надежды, кажется, никакой нѣтъ…

— Значитъ, я какъ разъ во-время нагрянула. — сказала Зинаида Андреевна. — А Зоѣ вы дали знать? Или тоже адреса не знали? — насмѣшливо добавила она.

— Ахъ, душечка, мы такъ растерялись. Ты, ангелъ мой, не повѣришь… — начала Марья Андреевна.

Зинаида Андреевна грубо перебила ее:

— Что ты мнѣ разсказываешь! Просто припрятать, что можно, хотѣли до моего и ея пріѣзда. Не удалось только, такъ и приходится юлить…

Аделаида Андреевна холоднымъ и спокойнымъ тономъ остановила ее:

— Припрятать? Что и для чего?

Въ комнату вошелъ слуга и грубовато обратился къ Зинаидѣ Андреевнѣ:

— Ямщикъ денегъ ждетъ!

— Денегъ?.. Ахъ, да… Нѣтъ ли у васъ… У меня нѣтъ… мелочи… Я отдамъ потомъ…

— Сколько ему нужно, шерочка? — предупредительно спросила Марья Андреевна. — Я отдамъ…

И, узнавъ требуемую ямщикомъ плату, пошла расплачиваться съ возницей. Она была рада оказать всякія услуги сестрѣ, лишь бы умилостивить ее.

Аделаида Андреевна между тѣмъ уже злорадно продолжала начатый разговоръ:

— Ты же, вѣроятно, по себѣ судишь, что вамъ надо что-то припрятывать, что-то утягивать, чтобы имѣть хоть грошъ… А мы, слава Богу, живемъ не изо дня въ день, не рыщемъ по свѣту безъ гроша въ карманѣ… Да, наконецъ, я думаю, что своего нечего припрятывать отъ кого бы то ни было… Мама давно распорядилась и сдѣлала духовное завѣщаніе.

— А-а! сумѣли подбиться! — воскликнула Зинаида Андреевна. — Я такъ и знала!

— И вовсе никто не подбивался, — равнодушно возразила Аделаида Андреевна. — Мы даже не знали, когда завѣщаніе писалось… Два-три года тому назадъ, когда мама была еще здорова… Просто теперь отъ Евдокима Семеновича узнали, что оно уже два-три года тому назадъ составлено.

— А! каторжникъ еще живъ! — воскликнула Зинаида Андреевна и захохотала. — Все еще боится Сибири, которая его ждетъ.

— Совѣтую тебѣ воздержать свой языкъ! — сухо сказала Аделаида Андреевна.

— Мнѣ съ нимъ не дѣтей крестить, а въ родствѣ я съ нимъ не состою, какъ другіе, — отвѣтила Зинаида Андреевна.

— Что ты этимъ хочешь сказать?

— А то сказала, то и хотѣла сказать!

— Нахалка!

— Ты лучше!

Сестры вдругъ разругались, какъ кухарки. Это бывало всегда, когда онѣ встрѣчались, и трудно было сказать, кто былъ вульгарнѣе, — безшабашная ли Зинаида Андреевна, или степенная Аделаида Андреевна.

— Что это тамъ? — брезгливо спросилъ въ другой комнатѣ Чемезовъ у Марьи Андреевны, указывая кивкомъ головы на гостиную.

— Зина пріѣхала, — пояснила та и добавила жалующимся плаксивымъ тономъ: — но обыкновенію, съ первыхъ же словъ напала браниться. Ахъ, это ужасно — имѣть такую грубую и невоспитанную сестру. Вы не повѣрите, дорогой Левъ Ивановичъ, до чего я страдаю каждый разъ, встрѣчая ее… Вы знаете, какъ я боюсь за своего Петрушу… Онъ такой слабый, такой увлекающійся… Эта же женщина вѣдь на все способна: когда-то она увлекала его, когда онъ былъ еще шестымъ… она можетъ и теперь начать то же… Ей нѣтъ дѣла, что онъ мой мужъ… Это чудовище,.а не женщина…

— Она ваша сестра, а каково намъ, совершенно чужимъ ей, терпѣть въ чужомъ пиру, похмелье, не имѣя возможности выгнать ее изъ своего дома, — сухо замѣтилъ Чемезовъ въ отвѣтъ на ея слезливую жалобу.

— Чѣмъ же мы-то тутъ виноваты, Левъ Ивановичъ? — обидчиво сказала Марья Андреевна и надула губки. — Вы себя называете чужимъ, однако, когда вопросъ зашелъ о нашемъ наслѣдствѣ, тогда вы не говорили, что вы чужой…

Лицо Чемезова перекосилось.

— Съ вами трудно спокойно говорить, — проговорилъ онъ, спѣша уйти.

— Ахъ, и не говорите, пожалуйста, — задорно сказала ему вслѣдъ Марья Андреевна.

Она постоянно такъ кончала всѣ разговоры съ Чемезовымъ, котораго она называла «противнымъ» и «бездушнымъ» за его заученныя сдержанность и холодность. Въ настоящее же время онъ былъ виноватъ уже тѣмъ, что она не могла отвести съ нимъ душу и вполнѣ излить свои опасенія по поводу пріѣзда сестры Зины, которая была способна, по ея мнѣнію, «погубить ея Петрушу». Вербный херувимъ, несмотря на свое глупо-невинное лицо, принадлежа къ числу тѣхъ людей, которые готовы бѣгать за каждой женской юбкой. Одной изъ тѣхъ юбокъ, за которыми онъ бѣгалъ передъ своею женитьбою, была и Зинаида Андреевна. Чуть не мѣсяцъ путался онъ съ нею и, можетъ-быть, пропутался бы и долѣе, если бы хватило денежныхъ средствъ на дальнѣйшее путаніе съ Зинаидой Андреевной, которую не даромъ прозвали знавшіе ее люди «бочкой Данаидъ». Она способна была пустить по міру любого богача и остаться такою же нищей, какою она была всегда. Одинъ изъ ея товарищей по сценѣ не даромъ говорилъ:

— Это ее описывали подъ именемъ тощихъ фараоновыхъ коровъ, что съѣли семь жирныхъ коровъ, а жирнѣе сами не стали!..

V.

— И вы еще не повѣсились, не запили здѣсь отъ скуки? — насмѣшливымъ тономъ допрашивала Зинаида Андреевна Петра Петровича, сидя въ саду и чертя узоры зонтикомъ но песку.

Снѣдаемая скукой въ «Грязищахъ», «Вороньи гнѣзда» тожъ, она забавлялась тѣмъ, что кокетничала напропалую съ Сельцовымъ и на каждомъ шагу то вышучивала его. то дразнила Марью Андреевну.

— Нѣтъ, вѣдь мы же не живемъ постоянно въ деревнѣ; это только нынѣшнее лѣто… обстоятельства такъ сложились… — началъ онъ защищаться.

— А въ городѣ у васъ веселѣе? Маша менѣе наивничаетъ? Левъ Ивановичъ менѣе индѣйскимъ нѣтухемъ смотритъ? Адель менѣе усердно хлопочетъ о грошахъ и менѣе толкуетъ о потерѣ пары сношенныхъ носковъ? — неугомонно допрашивала Зинаида Андреевна. — Полноте, полноте, я вѣдь знаю эту жизнь, какъ свои пять пальцевъ… Сама все это пережила… Ужъ если сама Зоя отъ этой жизни въ какого-то пѣвчаго влюбилась, такъ ужъ что же тутъ говорить… Нѣтъ, я сбѣгу отсюда, не дождавшись даже смерти матери… Эти двѣ недѣли за два года мнѣ показались… Правда, я и отвыкла отъ всего этого… Удой молока провѣряютъ, яйца у куръ пересчитываютъ — и въ этомъ вся жизнь…

— Теперь, конечно, такое время, что не до веселья, — пояснилъ со вздохомъ Петръ Петровичъ, принимая постный видъ.

— А то повеселились бы? — спросила она и засмѣялась вызывающимъ смѣхомъ. — Помните, какъ тогда?.. Да, впрочемъ, теперь вамъ и не позволили бы! Какъ можно: женатый человѣкъ!.. А помните, хорошо было! Пикники, кутежъ, цыгане… Вы все тогда спустили, все до копейки!..

Онъ боязливо глянулъ куда-то въ сторону, не идетъ ли жена, и въ то же время его лицо озарялось плотоядной улыбкой. Зинаида Андреевна подмѣтила этотъ взглядъ, брошенный въ сторону, поняла его причину и засмѣялась еще сильнѣе неудержимымъ смѣхомъ. Ее забавлялъ этотъ страхъ молодого офицерика передъ женою.

— Не бойтесь, Маша не придетъ! — замѣтила она. — Я опять умышленно перемѣнила мѣсто, чтобы она не нашла васъ… Надо же защищать своего друга…

— Почему вы думаете, что я ея боюсь? Я вовсе ея не боюсь! — сказалъ онъ, храбрясь.

Она, не обращая вниманія на его слова, продолжала разсказывать сквозь смѣхъ:

— Не даромъ же она опасается за васъ. Вчера меня умоляла: «Шерочка, не отбивай его у меня… Душечка, ради всего святого не отбивай!.. Онъ у меня, милочка, такой увлекающійся. Ты шутишь съ нимъ, а онъ въ тебя и влюбиться готовъ…» Она не пеленаетъ васъ на ночь? Нѣтъ? Не можетъ быть!

Онъ пожалъ плечами, не зная, что ей отвѣчать на ея безцеремонныя шутки, и смотрѣлъ еще глупѣе обыкновеннаго.

— И все попрежнему здѣсь и вамъ, и Льву Ивановичу нужно каждый грошъ вымаливать у женъ, у мамы, подробно объясняя, на что и для чего онъ нуженъ, выслушивая упреки за то, что недавно еще вамъ были даны деньги?.. Все по-старому нужно ждать высочайшаго разрѣшенія Евдокима, есть ли свободныя деньги, можно ли безъ ущерба для хозяйства сдѣлать выдачу? — продолжала она вышучивать его. — Вы какъ это дѣлаете: сперва дня три, поджавши хвосты, ходите, какъ коты около молока, ласкаетесь съ особенною нѣжностью къ своимъ повелительницамъ, не отставая отъ ихъ юбокъ, потомъ, когда онѣ въ духѣ, рѣшаетесь дрожащимъ голосомъ заявить: «мнѣ нужно пять рублей…»

— Что вы выдумываете! — проговорилъ недовольнымъ тономъ Петръ Петровичъ, теряя терпѣніе. — Нельзя же такъ шутить! Есть всему предѣлъ!..

Онъ капризно надулъ свои пухлыя красныя губы.

— Да вы не обижайтесь, прелестный мальчикъ! Вѣдь я же сама пережила здѣшніе порядки и бѣжала отъ нихъ, — пояснила Зинаида Андреевна и въ комическомъ видѣ стала разсказывать: — мнѣ, сестрѣ Зоѣ и покойному брату Аркашѣ также приходилось утягивать каждую тряпку, каждый грошъ выпрашивать. Клянчимъ-клянчимъ, ноемъ-ноемъ, бывало, — наконецъ смилостивится maman и говорить: «Надо Евдокима Семеновича спросить, есть ли свободныя деньги…» А что теперь онъ: не командуетъ здѣсь, какъ прежде?..

— Какое же онъ право имѣетъ командовать… Простой управляющій!.. Управляетъ покуда по-старому имѣніями, вотъ и все, — небрежно отвѣтилъ Сельцовъ. — Умретъ мамаша, тогда разсчитаемъ его.

— А, можетъ-быть, Маша и Адель не захотятъ отпустить такого преданнаго имъ человѣка? Вы разсчитать захотите, а онѣ не согласятся. Нуженъ же и имъ тѣлохранитель! — поддразнивала она Петра Петровича, зная, что онъ старается избѣгать разговора о Чебуковѣ, боясь даже и мысли о томъ, что его жена — мужичья дочь, да притомъ еще незаконная. — Кстати, о Чебуковѣ вспомнила… Что это дитя любви изъ себя представляетъ?

Сельцовъ вопросительно взглянулъ на нее, недоумѣвая, о комъ она говоритъ. О Чебуковѣ? Но развѣ онъ — дитя любви?

— О комъ вы говорите? — спросилъ Петръ Петровичъ.

— Ну, понятно, я не о самомъ Чебуковѣ говорю, а о Леонидѣ, — пояснила она, видя его недоумѣніе. — Что онъ изъ себя представляетъ? Я видѣла его въ эти дни за обѣдомъ: самъ дохленькій, молчитъ, сидитъ, опустивъ глаза… Что онъ. у васъ совсѣмъ идіотъ, что ли?

— Странный онъ, — сказалъ Петръ Петровичъ въ нѣкоторомъ раздумьи и началъ путаться: — но нельзя сказать, чтобы онъ былъ глупъ… онъ даже… нѣтъ, онъ положительно не глупъ. Учится, читаетъ… Правда, людей онъ не любитъ… то-есть… не то что не любитъ… а знаете… какъ вамъ сказать…

Она перебила его громкимъ смѣхомъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, вы ужъ лучше но описывайте его; у васъ ничего изъ этого не выйдетъ…

— Я, правда, не наблюдалъ за нимъ, — сконфуженно началъ оправдываться Сельцовъ.

— Потому что онъ мальчикъ, а не дѣвочка? — спросила она.

— Можетъ-быть, — согласился онъ.

— За дѣвочкой наблюдали бы? — допрашивала Зинаида Андреевна. — Особенно за смазливою? Да? Во всѣ щелки подсматривали бы?

Они оба стали смѣяться, глупо, сально, животнымъ смѣхомъ, ₍напавъ опять на излюбленную тему. Ихъ разговоры всегда кончались этимъ; безъ сальностей имъ было скучно. Они сальничали взапуски, наперебой, точно состязаясь въ этомъ спортѣ на призъ. Его херувимское личико точно лакомъ покрывалось и блестѣло въ тѣ минуты, когда онъ могъ вести вольные разговоры, сальничать, а она въ такія минуты дѣлалась совсѣмъ беззастѣнчивой и циничною, такъ что ее можно было принять за пьяную. Онъ въ армейскомъ полку, она на провинціальной сценѣ дошли до виртуозности но части распущенности…

— Леня, Леня, не видалъ ли ты Петрушу? Гдѣ Петруша? — раздавались между тѣмъ возгласы въ домѣ. — Вотъ уже часъ, какъ я ищу его. Всѣ углы обѣгала…

Это волновалась и суетилась Марья Андреевна, налетѣвшая неожиданно на худощаваго, голубоглазаго юношу, проходившаго съ поникшей головой и засунутой за жилетъ рукой по залу.

— Я не знаю, — отвѣтилъ онъ тихо, отрицательно качнувъ головой. — Онъ мнѣ не попадался.

— Господи, опять гдѣ-нибудь забился съ Зиной! — воскликнула она. — Всякій день разные углы выбираютъ!.. Погубить, погубитъ она его, ужъ это я чувствую… Не могла отбить тогда — отобьетъ теперь… Это чудовище, а не женщина!

Она побѣжала дальше искать мужа и ненавистную сестру. Леонидъ, не обращая на нее вниманія; пошелъ дальше по направленію къ послѣдней комнатѣ въ домѣ. Онъ осторожно подошелъ къ ней, чуть слышно отворилъ дверь и на минуту остановился на порогѣ, несмѣло всматриваясь въ фигуру лежавшей на постели женщины, точно опасаясь найти ее уже мертвой. Она, повидимому, сладко спала. Онъ осторожно на цыпочкахъ приблизился къ ней и сѣлъ на кресло. Это былъ обычный его постъ, на которомъ онъ проводилъ цѣлые часы въ послѣдніе мѣсяцы. Изъ всѣхъ живущихъ въ домѣ онъ одинъ оставался здѣсь, но-долгу слѣдя за больной, услуживая ей, передумывая тяжелыя думы…

Ему было о чемъ подумать…

Онъ просидѣлъ неподвижно съ полчаса, какъ вдругъ большія закашляла, какъ-то особенно тревожно заметалась, полуоткрывъ одинъ глазъ и видимо ничего не сознавая; потомъ, открывъ ротъ, она начала тяжело дышать, точно съ усиліемъ стараясь побольше глотнуть недостававшаго ей воздуха; наконецъ, она сдѣлала еще два-три усилія пошевельнуться, закрыла опять полуоткрывшійся глазъ и стала постепенно затихать. Минуты шли за минутами, а она уже не дѣлала ни малѣйшаго движенія, постепенно застывая… Это была смерть, первая смерть, которую видѣлъ юноша. Его поразило, что это было такъ просто, такъ спокойно; послѣ долгихъ страданій жизни, послѣ страшныхъ мукъ болѣзни — незамѣтный переходъ къ полному успокоенію…

Юноша поднялся съ мѣста, поцѣловалъ въ похолодѣвшій лобъ покойницу, приложился къ ея безжизненной рукѣ и тихо, осторожной походкой, какъ бы боясь еще разбудить спящую, вышелъ изъ комнаты.

— Тетя умерла! — объявилъ онъ на ходу встрѣтившейся ему Аделаидѣ Андреевнѣ и пошелъ далѣе.

— Какъ умерла? Когда? — торопливо спросила Аделаида Андреевна. — Кто же при ней былъ?

— Кому же было быть? Я заходилъ посмотрѣть, — отвѣтилъ онъ, не останавливаясь ни на минуту и направляясь въ свою комнату.

Онъ хорошо зналъ, какъ холодно и равнодушно относились всѣ въ домѣ къ больной. Ему не хотѣлось быть свидѣтелемъ фарисейскихъ слезъ…

Въ домѣ началась суета, бѣготня, шумъ. Въ душѣ всѣ радовались желанной развязкѣ.

КНИГА ВТОРАЯ.

I.

Въ Севастополѣ во время осады мѣсяцъ службы считался за годъ, а время севастопольской кампаніи можно считать чуть не за вѣкъ по отношенію къ тому, чѣмъ была жизнь русскаго общества до этой кампаніи и чѣмъ была эта жизнь послѣ кампаніи. Бываютъ и въ отдѣльной человѣческой жизни, какъ и въ жизни цѣлыхъ обществъ, дни, недѣли, мѣсяцы, когда человѣкъ вдругъ словно вырастаетъ, мужаетъ, умнѣетъ, какъ будто надъ нимъ пронеслись не дни, не недѣли, не мѣсяцы, а долгіе-долгіе годы. Это такъ-называемые переломы въ жизни. Это то же, что кризисы въ тяжелыхъ болѣзняхъ.

Такой переломъ, такой кризисъ пережилъ Леонидъ Александровичъ во время болѣзни Евдокіи Яковлевны. До многаго онъ додумался во время этой болѣзни, ко многому присмотрѣлся, многое понялъ изъ того, на чемъ никогда не останавливались ни взглядъ, ни мысль въ скучной однообразной и однотонной прозѣ будничной жизни. Началъ онъ особенно сильно задумываться обо всемъ окружающемъ съ той минуты, когда Аделаида Андреевна неожиданно спросила у него:

— Ты не знаешь, гдѣ у мамы ключи отъ ящика, лежащаго въ комодѣ?

— Право, не знаю, — отвѣтилъ онъ разсѣянно: — кажется, тетя носила какой-то ключикъ на шеѣ съ крестомъ и ладанкой.

Это было во время суеты и хлопотъ послѣ перваго паралича, сдѣлавшагося съ Евдокіей Яковлевной и сильно опечалившаго мальчугана. Онъ горячо любилъ свою тетку, которая только съ нимъ и была неизмѣнно ласкова и добра.

— А тебѣ на что онъ? — спросилъ онъ двоюродную сестру, какъ онъ всегда до сихъ поръ называлъ Аделаиду Андреевну и ея сестеръ.

— Какъ на что? У мамы тамъ лежатъ деньги… Сохрани Богъ, умретъ, такъ все растащуть, — озабоченно пояснила Аделаида Андреевна.

— Ну, стоитъ ли объ этомъ думать теперь, когда тетѣ такъ худо, — простодушно замѣтилъ онъ. — Мы же не нищіе, чтобы дрожать за каждый грошъ…

— Мы! мы! Кто это «мы»? — неожиданно загорячилась вѣчно спокойная Аделаида Андреевна. — Ужъ не думаешь ли ты, что и ты наслѣдникъ?

— Я ничего не думаю ни о какомъ наслѣдствѣ, — сказалъ онъ просто, немного смущенный ея непривычною рѣзкостью.

— И отлично дѣлаешь, потому что у тебя никакихъ правъ на это нѣтъ, — пояснила она холодно, уже овладѣвая собою.

Затѣмъ этотъ разговоръ оборвался, но начались толки сестеръ о томъ, что онѣ не знаютъ, сколько имъ останется денегъ, что, можетъ-быть, онѣ останутся чуть не нищими. Мать вѣдь никогда не посвящала ихъ въ свои дѣла и всѣмъ распоряжалась сама съ помощью Евдокима Семеновича. Она усчитывала каждый грошъ. Можетъ-быть, она и точно не такъ богата, какъ всѣ думали. Раздѣлится все имѣніе и, можетъ-быть, гроши достанутся. Началось даже скаредничанье, начались жалобы на то, что у нихъ много выходить денегъ. Еще бы! столько лишнихъ ртовъ. Юношѣ стало казаться, что въ числѣ лишнихъ ртовъ считаютъ и его. Всякія странницы и богомолки, конечно, менѣе стоили, чѣмъ онъ. За него и въ гимназію платятъ, ему учителя музыки нанимаютъ, его и одѣваютъ щегольски. Да, это именно его считаютъ лишнимъ ртомъ. Не даромъ же кузина Адель попрекнула его: «Не думаешь ли ты, что и ты наслѣдникъ». Раза два Аделаида Андреевна, заставъ Леонида у постели больной, недовольнымъ тономъ замѣтила ему:

— Чѣмъ бы здѣсь торчать безъ дѣла, приготовлялъ бы уроки! Если не выдержишь экзамена, то придется, можетъ-быть, неучемъ остаться. У насъ вѣдь нѣтъ капиталовъ особыхъ, чтобы на тебя тратиться.

Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, ему даже курса не дадутъ окончить, если тетка умретъ? Куда же онъ тогда пойдетъ, что станетъ дѣлать? А музыка? Онъ такъ любитъ музыку. Его учитель пророчитъ ему блестящую музыкальную будущность…

Какъ-то разъ Леонидъ случайно услышалъ разговоръ сестеръ:

— Ужъ не ждетъ ли онъ, чтобы мама пришла въ себя и надѣлила его деньгами? — желчно говорила Аделаида Андреевна. — Я теперь всякихъ мерзостей жду. Въ такихъ случаяхъ всѣ готовы грабить. Всѣ, точно вороны, чуютъ падаль…

— Милочка, вѣдь у него и такъ есть свои деньги, — замѣтила Марья Андреевна, слащаво заступаясь за Леонида. — Чего же ему нужно еще?

— Ну, какія-то три тысячи, что ли! Хочется, конечно, побольше, — сказала Аделаида Андреевна. — Подкидышъ! Постоянно поддѣлывался къ мамѣ!

Леонидъ Александровичъ впервые услышалъ, что онъ «подкидышъ».

Значитъ, Евдокія Яковлевна ему вовсе не тетка, Адель и Мари не кузины.

Такъ вотъ почему онъ скитался въ дѣтствѣ такъ долго изъ дома въ домъ, съ квартиры на квартиру, пансіонеромъ какихъ-то чужихъ женщинъ, которыя держатъ у себя разныхъ сиротъ и незаконнорожденныхъ дѣтей, кормясь на счетъ этихъ дѣтей. Именно у этихъ-то женщинъ онъ и захирѣлъ съ самаго ранняго дѣтства, такъ захирѣлъ, что потомъ въ холѣ и въ нѣгѣ едва могли поправить его здоровье. Только на восьмомъ году привезли его въ домъ женщины, которую называли его теткою и которая иногда навѣшала его. Домъ былъ богатый, обширный, весь утопавшій въ зелени сада, настоящій провинціальный барскій домъ; но здѣсь всѣ ходили почему-то въ черномъ, въ траурѣ, и онъ узналъ потомъ, что женщина, которую называли его теткою, очень недавно овдовѣла. Привезъ его сюда Евдокимъ Семеновичъ. Это была единственная личность, которую, кромѣ тетки, онъ зналъ съ колыбели. Каждый пріѣздъ Евдокима Семеновича къ нему, гдѣ бы онъ ни жилъ на хлѣбахъ, былъ для него великимъ праздникомъ. Евдокимъ Семеновичъ ласкалъ его, привозилъ ему гостинца, бранился изъ-за него съ содержательницами пансіонеровъ, дѣлалъ ему обновки. Такими же праздниками были для него пріѣзды тетки, но она ѣздила гораздо рѣже, чѣмъ Евдокимъ Семеновичъ, и почти постоянно плакала, лаская его. Начнетъ его цѣловать и плачетъ, называя его «своимъ сиротинкою». Онъ не зналъ, о чемъ она плачетъ, но ему было очень-очень жаль ее. Когда его привезли къ ней въ домъ, сначала зимою въ городъ, потомъ въ имѣніе на лѣто, онъ сталъ вполнѣ счастливымъ. Его не морили голодомъ, не держали въ душной комнатѣ, наполненной другими ребятишками, не ставили въ уголъ, не наказывали, не кричали на него. Здѣсь не было и взрослыхъ пансіонеровъ, которые драли бы его за вихоръ и отнимали бы у него ѣду. Онъ попалъ въ рай и, конечно, не спрашивалъ, почему прежде его не держали въ этомъ раю. Его любила не только тетка, довольно суровая съ своими собственными дочерьми, окруженная монахинями и странницами, полюбили даже эти дочери хозяйки дома, его кузины, обращавшіяся нерѣдко къ нему съ просьбами о томъ, чтобы онъ сказалъ ихъ матери, что онѣ «плачутъ», нуждаясь въ томъ или другомъ. Онѣ хорошо знали, что лучшаго ходатая и заступника за нихъ передъ ихъ матерью не могло быть, что не только она, но самъ Евдокимъ Семеновичъ легко поддавались на просьбы мальчугана. Леонидъ же всегда готовъ былъ исполнить желаніе кузинъ и ходатайствовалъ за нихъ, зная, какъ будутъ рады Адель и Маня, если онъ принесетъ имъ добрую вѣсть. Тетка въ этихъ случаяхъ говорила ему со вздохомъ:

— Все-то ты за другихъ просишь. Кто-то только о тебѣ заботиться станетъ…

И онъ слышалъ не разъ, какъ она особенно мягко, точно не своимъ — въ обыкновенныхъ случаяхъ сухимъ и желчнымъ — голосомъ говорила Евдокиму Семеновичу:

— Ангельская душа… въ кого, Богъ-вѣсть.

Ангельская душа! Дѣйствительно, онъ былъ ласковъ и добръ. Не потому ли, что онъ былъ глубоко несчастливъ въ первые годы своей жизни? Если бы дѣти были по натурѣ злопамятны, если бы именно имъ не была дана счастливая способность забывать быстро всѣ удары судьбы, всѣ невзгоды, то изъ него вышелъ бы, вѣроятно, странно озлобленный человѣкъ; изъ него же вышелъ человѣкъ, знавшій по опыту, что значатъ лишенія, что значатъ тычки и пинки, и въ то же время знавшій цѣну каждой ласки, каждаго выраженія вниманія, всего, что краситъ жизнь, что привязываетъ къ ней.

«Подкидышъ! подкидышъ!.. Нѣтъ ни отца, ни матери, ни родныхъ!..» Эта мысль клиномъ засѣла въ его головѣ послѣ того, какъ онъ услышалъ слова Аделаиды Андреевны о томъ, что онъ подкидышъ, что онъ поддѣлывался къ ея матери. Не безъ горечи вспоминалъ онъ, какъ онъ ходатайствовалъ въ дѣтствѣ за Адель и Маню, какъ говорила ему тетка: «За всѣхъ-то ты просишь. Кто-то только о тебѣ самомъ похлопочетъ».

«О, только не Адель!» — проносилось въ его головѣ…

Но почему же его такъ любила тетка, почему его любилъ Евдокимъ Семеновичъ, почему они, суровые и непривѣтливые съ другими, прояснялись при немъ, точно отъ него падалъ на нихъ лучъ солнца, почему при жизни тетки не называли его подкидышемъ, и это прозвище вырвалось съ языка у Адели только во время безнадежной болѣзни той, которую онъ считалъ за тетку? Почему тетка до восьми лѣтъ не брала его къ себѣ и взяла въ свой домъ только послѣ смерти своего мужа? Не былъ ли ея мужъ главною помѣхою для принятія его въ ея домѣ? Не была ли она его матерью и только скрывала это почему-то, скрывала, пока не умеръ ея мужъ? Но, въ такомъ случаѣ, кто же былъ его отецъ? Не Евдокимъ ли Семеновичъ? Вѣдь онъ одинъ изъ всѣхъ мужчинъ ѣздилъ къ нему въ тѣ дома, гдѣ онъ жилъ въ дѣтствѣ пансіонеромъ. Онъ одинъ изъ постороннихъ мужчинъ былъ всегда ласковъ съ нимъ!

Гдѣ рѣшеніе этихъ вопросовъ? У кого спросить о томъ, что глубоко взволновало молодую душу?

На первой же панихидѣ Леонидъ, стоя у стѣны около Евдокима Семеновича, пристально вглядывался въ лицо, покойницы. Чѣмъ дольше онъ глядѣлъ на нее, чѣмъ живѣе представлялись ему ея прошлыя отношенія къ нему, тѣмъ яснѣе чутьемъ угадывалъ онъ, что она была ему не тетка. Глубоко взволнованный, весь охваченный страстнымъ желаніемъ узнать истину, онъ шопотомъ обратился къ Евдокиму Семеновичу съ вопросомъ:

— Вѣдь она была моя мать? Да?

Евдокимъ Семеновичъ вздрогнулъ отъ неожиданности. Казалось, даже теперь онъ боялся, что кто-нибудь подслушаетъ ихъ.

— Послѣ, послѣ, Ленечка! — могъ только прошептать онъ юношѣ.

Панихида кончилась. Всѣ загасили свѣчи и поспѣшили разойтись. У стола, на которомъ лежала покойница, остались только Леонидъ и Евдокимъ Семеновичъ.

— Ну да, она твоя мать, — тихо сказалъ старикъ. — Это что-жъ теперь таить. Скрыть только ей надо было тогда, при жизни мужа, что ты ея сынъ. Что дѣлать, въ жизни всяко бываетъ, Ленечка. Не убоялась бы ничего тогда — и былъ бы ты законнымъ сыномъ. Все имѣніе къ тебѣ перешло бы. Ну, да что съ возу упало — пиши пропало. Только мамаша поправила отчасти свою ошибку: завѣщаніе оставила, по міру ты не пойдешь, Богъ дастъ. Только бы все обошлось благополучно, голубчикъ.

Все это разсказалъ Леониду Евдокимъ Семеновичъ опасливо, шопотомъ, точно боясь, что кто-нибудь услышитъ ихъ. Леонидъ молчалъ и жадно вглядывался въ лицо покойницы, точно въ немъ было что-то новое для него: это не тетка, а мать — мать, которая ни разу не смѣла назвать его своимъ сыномъ, которой онъ ни разу не сказалъ: «мама». Ему вспомнилось, какъ она когда-то. горько плача, говорила ему: «ахъ, ты мой сиротинушка!» Изъ его глазъ полились горькія слезы на руки покойницы.

— Пойдемъ, Ленечка, пойдемъ! — сказалъ Евдокимъ Семеновичъ, дотрогиваясь до его плеча.

Леонидъ очнулся.

— А кто же былъ мой отецъ? — спросилъ онъ, обращаясь къ Евдокиму Семеновичу.

— Послѣ, послѣ, Ленечка, все ты узнаешь, — отвѣтилъ опять съ прежнею опасливостью Евдокимъ Семеновичъ. — Нельзя теперь говорить. Вотъ, Богъ дастъ, все устроится, уляжется, завѣщаніе войдетъ въ силу… И времени-то не много осталось ждать. Все узнается тогда… Теперь-то лишняго говорить не надо…

Онъ говорилъ и ласково гладилъ взволнованнаго, еще отиравшаго слезы юношу по головѣ, а у того сильно билось сердце и какой-то тайный голосъ подсказывалъ:

«Ото и есть твой отецъ!»

II.

Въ домѣ покойной Звегинцевой всѣхъ занималъ вопросъ о содержаніи духовнаго завѣщанія. Въ ожиданіи вскрытія этого завѣщанія Чемезовъ и Чебуковъ не теряли времени и, какъ настоящіе дѣльцы, работали надъ приведеніемъ въ ясность всѣхъ дѣлъ, которыя велъ еще при покойной барынѣ Евдокимъ Семеновичъ…

Время подходило къ осени, и семья собиралась въ городъ.

Въ деревнѣ жилось всегда тихо и скучно, а теперь и подавно. Особенно сильно скучала Зинаида Андреевна, давно привыкшая къ шуму театровъ, ресторановъ, загородныхъ гуляній.

— Боже мой, неужели же нужно ждать до зимы вскрытія духовнаго завѣщанія? — жаловалась она послѣ смерти матери, такъ какъ ей уже давно до тошноты надоѣло жить бъ родномъ домѣ.

Ее уже не тѣшили даже бесѣды съ Петромъ Петровичемъ и насмѣшки надъ Марьей Андреевной.

— И я не понимаю, что могла маменька написать въ духовной; насъ всего четверо, значить, очень просто было раздѣлить все на четверыхъ безъ всякаго духовнаго завѣщанія, — ныла пріѣхавшая къ самымъ похоронамъ матери Зоя Андреевна.

— Четверо! четверо! — передразнила ее съ ироніей Зинаида Андреевна. — Можетъ-быть, и шестеро найдется, Евдокимъ Семеновичъ да Леонидъ, можетъ-быть, пристегнуты. Тоже ни для кого не тайна, какую роль игралъ при maman этотъ старый угодникъ женщинъ и кто былъ этотъ подкидышъ.

— Зина, ради Бога, не говори такъ про маменьку, — молящимъ голосомъ воскликнула Зоя Андреевна. — Мы дѣти и не должны судить мать.

— Дѣти! дѣти!.. У самихъ у насъ могъ бы быть десятокъ дѣтей, — съ насмѣшкой сказала Зинаида Андреевна. — Нашла тоже несмысленочковъ!

— Ахъ, Зина, какія вещи ты говоришь! — застѣнчиво произнесла Зоя Андреевна.

— А ты со своимъ пѣвчимъ о какихъ вещахъ говорила? — съ насмѣшкой въ голосѣ спросила Зинаида Андреевна.

— Тебѣ грѣхъ, тебѣ грѣхъ попрекать меня старымъ! — захныкала Зоя Андреевна. — Я, можетъ-быть, кровавыми глазами отмолила этотъ проступокъ, а ты попрекаешь…

Эта уже довольно перезрѣлая дѣвушка, съ покрытымъ прыщиками лицомъ, съ вѣчно слезящимися глазами, съ плаксивымъ голосомъ, была яркимъ контрастомъ съ Зинаидой Андреевной, которая, будучи на годъ старше сестры, казалась на десять лѣтъ моложе ея и, особенно со сцены, еще завлекала провинціальную публику, и армейскихъ офицеровъ, и кутящихъ купчиковъ своею красотою, своею бойкостью и своею неразборчивостью по части сердечныхъ сближеній. Зоя Андреевна, не красивая, не смѣлая, напротивъ того, сдѣлала въ своей жизни только одинъ проступокъ и, выгнанная за него изъ дому матерью, вѣчно ныла и плакала о невозвратномъ.

— Да, наконецъ, мнѣ неудобно киснуть здѣсь, когда скоро начнется зимній сезонъ, — заявила Зинаида Андреевна, пропуская мимо ушей нытье Зои Андреевны. — Я и такъ чуть не половину лѣта потеряла…

— Но развѣ непремѣнно надо намъ здѣсь дожидаться вскрытія духовнаго завѣщанія? — сказала Зоя Андреевна.

— Господи, какъ ты глупа! Развѣ я остаюсь здѣсь по доброй волѣ? У меня гроша за душой нѣтъ, чтобы выѣхать, — пояснила Зинаида Андреевна. — Я ужъ и то думала у Мани попросить денегъ: скажу, что если она дастъ, то оставлю въ покоѣ ея Петрушу, а то такъ отобью его…

— Ахъ, тебя, право, не поймешь, когда ты шутишь, когда нѣтъ. Развѣ можно намъ, дѣвушкамъ, говорить такія вещи, — упрекнула ее Зоя Андреевна.

— Ну да, вы, смиренницы, молчите, и Богъ знаетъ, чту тайкомъ дѣлаете, — засмѣялась Зинаида Андреевна.

Въ эту минуту вошла въ комнату Марья Андреевна.

— А мы вотъ о тебѣ сейчасъ говорили, — сказала Зинаида Андреевна. — То-есть, это я говорила… Хочется вотъ мнѣ уѣхать поскорѣй, такъ я и хочу требовать у тебя отступного: если дашь — оставлю въ покоѣ твоего мужа, а не дашь — отобью его у тебя.

Она громко засмѣялась, смотря на оторопѣлое лицо Марьи Андреевны, выражавшее не то недоумѣніе, не то испугъ.

— Душечка, что ты говоришь! — воскликнула она слащаво. — У тебя, шерочка, все смѣхъ и шутки.

— Да если бы у меня не было способности шутить и смѣяться, мнѣ уже давно пришлось бы повѣситься здѣсь отъ скуки, — отвѣтила Зинаида Андреевна.

И, сдѣлавъ серьезный видъ, она пояснила:

— Нѣтъ, къ самому дѣлѣ, не можешь ли ты мнѣ одолжить… Ну, рублей пятьсотъ-шестьсотъ… У меня вѣдь, по обыкновенію, все перезаложено въ Москвѣ. Да еще на проѣздъ нужно.

Марья Андреевна даже испугалась.

— Пятьсотъ рублей! Шерочка, да когда же у меня бывали такія деньги? — воскликнула она. — Никогда у меня не бывало такихъ денегъ!

— Да я же тебѣ отдамъ при раздѣлѣ! — нетерпѣливо сказала Зинаида Андреевна. — Не пропадутъ!

— Милочка, да образъ я готова снять со стѣны, что у меня нѣтъ такихъ денегъ, — забожилась Марья Андреевна. — Ты знаешь, душечка, мы жили на всемъ готовомъ у мамы и большихъ денегъ своихъ у насъ никогда-никогда не было, особенно у меня… У Адели еще бывали иногда деньги, она копить умѣла, а я… Петька мой каждый грошъ вытянетъ: ручки начнетъ цѣловать, каждый пальчикъ перецѣлуетъ, а вытянетъ… противная лиса!

Она сдѣлала ребяческую физіономію.

— Ну, такъ ты у Адели для меня спроси, — нетерпѣливо сказала Зинаида Андреевна. — Сама я вовсе не желаю съ ней говорить. Начнемъ говорить и сейчасъ разругаемся!

— Душечка, я всей душой рада сдѣлать это для тебя, если только она согласится, — увѣряла сестру Марья Андреевна. — Я всей душой рада, милочка!

И дѣйствительно, на другой же день утромъ она передала Аделаидѣ Андреевнѣ, что Зинаида Андреевна желаетъ уѣхать и что ее задерживаетъ только недостатокъ средствъ, а потому она просить дать ей взаймы пятьсотъ-шестьсотъ рублей. Аделаида Андреевна сдѣлала презрительную гримасу и замѣтила, что «вѣрно Зина съ ума сошла». Кто ей повѣритъ такую сумму? Долговъ у нея, вѣрно, выше головы — получитъ наслѣдство — все и пойдетъ кредиторамъ. Вѣроятно, всякіе векселя подадутся ко взысканію въ день раздѣла имѣнія.

— Конечно, — прибавила она: — я была бы очень рада избавиться и отъ нея, и отъ Зои, которыя мнѣ здѣсь надоѣдаютъ, но такихъ денегъ я никогда не дамъ, да у меня ихъ и нѣтъ теперь.

Въ эту минуту вошли въ комнату Левъ Ивановичъ и Евдокимъ Семеновичъ, проводившіе теперь каждое утро за какими-то счетами и расчетами. Аделаида Андреевна сообщила мужу желаніе «сумасшедшей» Зинаиды. Евдокимъ Семеновичъ немного замедлилъ въ комнатѣ и, переждавъ холодно произнесенное Чемезовымъ «это невозможно», осторожно замѣтилъ:

— Что ей и въ самомъ дѣлѣ здѣсь людямъ глаза мозолитъ?.. И она, и Зоя Андреевна отвыкли отъ своей семьи и отъ здѣшней жизни… имъ тутъ и тяжело, и скучно… извѣстно, въ чужомъ домѣ… Завѣщаніе же и безъ нихъ можно вскрыть будетъ… Имъ и ждать-то вскрытія его и всѣхъ этихъ формальностей да проволочекъ особенно нечего… Какія-нибудь пять-шесть тысячъ всего-то каждой достанутся… сколько мнѣ помнится… Довѣренность тоже могутъ здѣсь дать въ городѣ, кто бы за нихъ представителемъ и ихъ повѣреннымъ былъ…

— Ну, это ихъ дѣло, а давать взаймы я не намѣренъ, — рѣшительно сказалъ Чемезовъ.

— Нѣтъ, что же изъ-за этакого-то пустяка ихъ задерживать, — заторопился Чебуковъ: — говоря уже не объ одной Зинаидѣ Андреевнѣ, а и о Зоѣ Андреевнѣ. Я съ моимъ удовольствіемъ дамъ имъ взаймы и предоставлю повѣреннаго… что ихъ держать тутъ… Тоже женщины онѣ, только напутать могутъ, а такъ-то съ повѣреннымъ все глаже сойдетъ.

— То-есть, какъ это глаже? спросилъ Чемезовъ, взглянувъ на Евдокима Семеновича.

Съ нѣкотораго времени онъ точно ловилъ его на словахъ.

— Извѣстно безъ женщинъ спокойнѣе… путать некому, — пояснилъ Евдокимъ Семеновичъ.

И рѣшилъ:

— Я это дѣло устрою!

На третій день, благодаря предупредительности Евдокима Семеновича, не только были обдѣланы въ городѣ всѣ формальности по части довѣренностей; но и получены Зинаидой Андреевной и Зоей Андреевной деньги, данныя имъ Чебуковымъ изъ своего кармана на выѣздъ.

— Да вы просто золотымъ человѣкомъ стали! — проговорила Зинаида Андреевна, когда онъ, вручивъ ей деньги даже въ гораздо большемъ количествѣ, чѣмъ она просила сама, провожалъ ее въ дорогу.

— Не всегда своя воля была! — со вздохомъ замѣтилъ онъ. — На иныхъ людей и смотрѣть не смѣлъ…

— А теперь смѣете? — со смѣхомъ спросила она.

— Смѣть-то смѣю, только на что бѣлкѣ орѣхи, когда зубовъ нѣтъ, — пошутилъ онъ.

Они разстались по-пріятельски, точно между ними никогда и не было и явныхъ, и тайныхъ ссоръ и интригъ.

III.

Семья покойной Евдокіи Яковлевны Звегницевой, то-есть ея дочери съ мужьями и Леонидъ, съ наступленіемъ осени перебралась въ городъ, куда уже давно требовали Льва Ивановича Чемезова и Петра Петровича Сельцова служебныя обязанности, а Леонида — гимназія.

Этому переѣзду особенно радъ былъ юный Сельцовъ, соскучившійся въ деревнѣ не меньше Зинаиды Андреевны и въ сущности не думавшій ни о чемъ кромѣ развлеченій, мелкихъ товарищескихъ пирушекъ, легкихъ кутежей, какіе были только по карману ему, не избалованному щедростью покойной тещи и жены. Правда, въ послѣднее время онъ мечталъ и о болѣе широкихъ удовольствіяхъ, и о болѣе шумной жизни, надѣясь на наслѣдство. Эти мечты вызывали широкую улыбку на его женоподобное розовое личико. Теперь онъ и Маня уже не будутъ смотрѣть изъ чужихъ рукъ, не будутъ принуждены выпрашивать гроши у матери и слышать холодные и сухіе попреки Аделаиды Андреевны за то, что они тянутъ деньги съ матери. Изъ-за этого вытягиванія грошей въ домѣ были постоянныя дрязги и ссоры: сестры то-и-дѣло попрекали одна другую тѣмъ, что та или другая изъ нихъ вытягиваетъ у матери больше денегъ — подъѣдетъ къ матери лисичкой и вытянетъ деньги. Вообще денежные счеты и расчеты были главною причиною разлада въ ихъ семейной жизни. Теперь Сельцовъ зналъ, что этого больше не будетъ и онъ съ женой вздохнетъ свободнѣе. Маня въ сущности не скупа и, будь только у нея воля, она станетъ и сама транжиритъ деньги, и будетъ давать ихъ ему, сколько понадобится. Онъ заносился фантазіей иногда такъ далеко, что уже мечталъ о переселеніи въ Петербургъ изъ далекой провинціи; причислится къ гвардіи и заживетъ припѣваючи; безъ средствъ, конечно, о гвардіи и думать нечего, ну, а съ деньгами — другое дѣло. Вѣдь кто знаетъ, сколько оставила имъ мать. Имѣнія у нея были большія, денегъ она приберегла, должность, много. Онъ весь сіялъ отъ этихъ мечтаній.

Наоборотъ, Чемезовъ ходилъ въ послѣднее время особенно озабоченнымъ и мрачнымъ. Его безцвѣтная бѣлобрысая физіономія съ жиденькой шевелюрой, пробранной по-англійски по серединѣ, хмурилась, лобъ морщился, и онъ постоянно то-и-дѣло покусывалъ губы и теребилъ мочалистыя баки, что было вѣрнымъ признакомъ неудовольствія. Его видимо угнетати какія-то черныя думы, какія-то зловѣщія опасенія.

Какъ-то разъ, оставшись вдвоёмъ съ женою, онъ наконецъ высказалъ причину своихъ заботъ.

— По духовному завѣщанію придется дѣлиться, кромѣ Зинаиды и Зои, съ Евдокимомъ и Леонидомъ, — мелькомъ проговорилъ онъ.

— Господи, что же намъ-то останется? — воскликнула Аделаида Андреевна.

— Намъ и Мари все остальное почти пополамъ дѣлится, — проговорилъ онъ коротко, какъ онъ говорилъ обыкновенно, не до конца высказывая свои мысли.

Онъ всталъ и заходилъ въ раздумьи по комнатѣ, пощипывая концы бакъ.

— Знаешь, иногда мнѣ кажется, что завѣщаніе подложное, что это дѣло Евдокимовыхъ рукъ, — замѣтилъ онъ рѣдко, покусывая нижнюю губу.

— Не можетъ быть! Онъ такой трусъ! — рѣшительнымъ тономъ сказала она.

Трусомъ Евдокима Семеновича давно привыкли считать всѣ въ домѣ. Такъ называла его въ минуты раздраженія сама Евдокія Яковлевна. Она давно подмѣтила въ немъ эту черту и съ горечью попрекала его за это. Изъ трусости онъ развратилъ ее когда-то, изъ трусости онъ сдѣлалъ несчастнымъ Леонида, изъ трусости онъ поссорилъ ее съ первыми дѣтьми. Она не могла всего этого забыть и слово «трусъ» не разъ срывалось у нея съ языка, когда она сердилась на него.

Левъ Ивановичъ продолжалъ высказывать свои соображенія:

— Какъ могъ Евдокимъ забыть о завѣщаніи во время перваго припадка паралича, уложившаго въ постель Евдокію Яковлевну? Всѣ говорили о наслѣдствѣ, всѣ суетились, какъ бы до пріѣзда Зины и Зои прибрать кое-что свое, чтобы эти барыни не захватили всего въ домѣ матери, и ея, и чужого, а онъ, видите ли, забылъ о духовной… Вѣроятно это?.. Потомъ же, черезъ пять мѣсяцевъ, вдругъ вспомнилъ. Вспомнилъ даже, гдѣ лежитъ завѣщаніе, съ какой надписью на конвертѣ.. Понемногу, занимаясь со мной хозяйственными счетами, онъ вспомнилъ, точно случайно, даже всѣ мелочи завѣщанія: столько-то Зинаидѣ Андреевнѣ и Зоѣ Андреевнѣ, столько-то Ленечкѣ, столько-то ему, рабу своему вѣрному, изволила завѣщать Евдокія Яковлевна… вспомнилъ даже, сколько на поминъ души раба Божія Аркадія оставила…

— Значитъ при вскрытіи завѣщанія придется начать дѣло о подлогѣ? — сказала Аделаида Андреевна и на минуту — только на одну минуту — вспомнила, что онъ, Евдокимъ Семеновичъ, все же ея отецъ.

Нѣжности къ нему ни она, ни Марья Андреевна не питали и всѣми силами старались выказать, что онѣ даже не подозрѣваютъ, что онъ ихъ отецъ. Любилъ его только Леонидъ, хотя именно онъ-то и былъ въ полномъ невѣдѣніи относительно своей близости къ Евдокиму Семеновичу.

— Да, да, конечно, — заговорилъ Чемезовъ въ отвѣтъ на слова жены, дотирая свой лобъ. — Если окажется мое подозрѣніе справедливымъ, придется признать завѣщаніе недѣйствительнымъ… тогда по, закону придется дѣлиться… на четверыхъ дѣлить все.

— А теперь на шестерыхъ! — воскликнула Аделаида Андреевна.

— На шестерыхъ! — презрительно повторилъ ея слова Чемезовъ. — На шестерыхъ!.. Въ томъ-то и дѣло, что при дѣлежѣ на шестерыхъ на нашу долю и отчасти на долю Мари вдвое больше приходится. «Евдокія Яковлевна, говоритъ Евдокимъ, позаботились, чтобы ихъ состояніе не попало Богъ вѣсть въ чьи руки… ахтерамъ какимъ-нибудь, да пѣвчимъ… У нихъ вѣдь осталось все благопріобрѣтенное, родовое давно уже заблаговременно продано… такъ не хотѣли, чтобы свои дѣти любимыя ограблены были. Тоже объ Ленечкѣ вспомнили и меня за мою преданность вознаградили… Знали, что я имъ все сберегъ, а никто другой… Покойный-то Андрей Андреевичъ Богъ знаетъ кому еще при жизни все отдалъ бы… Извѣстно, что за человѣкъ былъ!..»

— Такъ съ чего же ты взялъ, что духовное завѣщаніе подложное? — съ несвойственной ей живостью перебила его жена. — Мать о насъ позаботилась, о нашихъ выгодахъ, чтобы Зинаида и Зоя не ограбили насъ… и ты говоришь: подложное.

Марья Андреевна даже раскраснѣлась, возмущаясь тѣмъ, что мужъ можетъ предполагать подлогъ въ составленіи завѣщанія, которое написано въ ихъ пользу: можетъ ли быть что-нибудь подложно, что полезно и выгодно для нихъ?

— А если окажется, что оно подложное, — тогда что? — спросилъ мужъ. — Что скажутъ Зинаида и Зоя?

— Ахъ, Богъ мой, что онѣ могутъ сказать! Должны благодарить Бога, что хоть крохи имъ достанутся. Мать видѣть не хотѣла ихъ… Слава Богу, что еще не прокляла въ завѣщаніи…

Аделаида Андреевна начала перечислять вины сестеръ противъ матери, помянула всѣхъ любовниковъ Зинаиды Андреевны, какихъ она только знала, перечислила всѣ скандалы, случившіеся съ Зинаидой Андреевной, не забыла даже несчастнаго пѣвчаго Зои Андреевны, стараясь всѣмъ этимъ доказать, что духовное завѣщаніе, составленное въ пользу ихъ, Чемезовыхъ, и отчасти въ пользу Сельцовыхъ, не можетъ быть подложно, что и не могла распорядиться мать иначе, чѣмъ она распорядилась.

— Да ты вспомни, что было три года тому назадъ, — закончила она. — Вѣдь ты говоришь, что, по словамъ Евдокима, духовная была сдѣлана года три назадъ тому… Это именно въ то время было, когда не только Зинаида уѣхала окончательно изъ дома, а и Зоя осрамила насъ своею связью Богь вѣсть съ кѣмъ… съ пѣвчимъ изъ архіерейскаго хора: мама именно тогда и выгнала ее изъ дому… Какъ тебѣ это не пришло въ голову?.. Вѣдь это ясно, какъ Божій день, что мама подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ исторій и духовную написала…

Левъ Ивановичъ задумался, ничего не отвѣчая женѣ. Она начала доказывать, что всѣ факты говорятъ о неподложности духовной. Ей теперь хотѣлось увѣрить въ этомъ всѣхъ и каждаго: завѣщаніе сдѣлано въ ихъ пользу — какъ же оно можетъ быть подложнымъ? Она такъ оживилась и раскраснѣлась, точно ей пришлось защищать правое дѣло передъ цѣлымъ сонмищемъ судей. Шутка, ли, на ихъ долю достанется половина всего состоянія вмѣсто четвертой части.

— Можетъ-быть, можетъ-быть, — въ раздумьи соглашался Левъ Ивановичъ-только бы обошлось безъ скандала.

Скандаловъ онъ боялся, какъ огня. «Безъ скандала же онъ готовъ былъ взять хоть все состояніе тещи, ограбивъ всѣхъ остальныхъ родныхъ. Только бы безъ скандаловъ!»

Въ это время Евдокимъ Семеновичъ, между прочимъ, особенно часто видѣлся съ рекомендованнымъ имъ повѣреннымъ Зинаиды Андреевны и Зои Андреевны. Случайно съѣздилъ онъ въ монастырь, гдѣ проживала Зоя Андреевна, — съѣздилъ на богомолье съ женою и дѣтьми — помолиться свв. Козьмѣ и Даміану, патронамъ монастырскаго собора — и кстати повидалъ Зою Андреевну. Она жила въ монастырѣ у тетки на хлѣбахъ изъ милости, жила не очень-то сладко все ради той же злосчастной исторіи съ пѣвчимъ, — онъ замѣтилъ ей мелькомъ, что она, получивъ свои деньги, могла бы пріютиться и въ родномъ домѣ, а будутъ свои деньги — такъ можетъ она тамъ и независимой вполнѣ быть. Положимъ, мамаша не много ей оставила, а все же не забыла ее: кажется, — не знаетъ онъ точной цифры, но кажется, до восьми тысячъ ей назначено. Слава Богу, что еще совсѣмъ не лишила ее маменька наслѣдства. Сердита ужъ очень была она на дочь, а все же вспомнила о ней въ духовной. Зоя ныла и соглашалась съ нимъ, что лучше восемь тысячъ, чѣмъ ничего. Такъ же случайно побывалъ онъ и въ томъ городѣ, гдѣ должна была играть въ этотъ зимній сезонъ Зинаида Андреевна. Насчетъ продажи хлѣба надо было ему съ торговцами условиться въ этомъ городѣ — вотъ и пріѣхалъ. Кстати повидалъ и Зинаиду Андреевну. Грѣхъ былъ бы быть въ городѣ и не зайти къ ней. Все же не чужой человѣкъ, а свой. По обыкновенію, она сидѣла безъ денегъ, надѣясь на бенефисъ и на случайныхъ поклонниковъ, Евдокимъ Семеновичъ явился какъ нельзя болѣе кстати. Это она, не стѣсняясь, высказала ему со свойственною ей откровенностью.

Попенявъ ей, что она не обратилась къ нему въ денежныхъ затрудненіяхъ, онъ, по его собственному выраженію, изъ кожи вылѣзъ, чтобы только угодить ей.

— А городъ здѣсь, говорятъ, веселый, замѣтилъ ей Евдокимъ Семеновичъ, и она его, какъ невиннаго несмысленочка, познакомила съ веселыми сторонами города, радуясь возможности поразсѣяться.

Она узнала его съ тѣхъ сторонъ его характера, съ которыхъ она не знала его прежде; на минуту въ немъ проснулся прежній холопъ Евдошка, говорившій когда-то: «да я ноги лизать буду кому угодно, если это нужно». Эта холопская мораль казалась умершей, но она только дремала въ немъ.

— Э, да вы человѣкъ на всѣ руки, — говорила она, прощаясь съ нимъ.

— Былъ въ свое время-съ, — со вздохомъ замѣтилъ онъ.

— Ну да, толкуйте! Молодыхъ за поясъ заткнете! — смѣялась она, грозя ему пальцемъ.

Послѣ этого свиданія, онъ усердно молился Богу въ своемъ домѣ, стоя на колѣняхъ передъ кіотомъ съ образами, озаренными лампадой:

— Не погуби, Господи! Не попусти! Охъ, грѣшникъ я, грѣшникъ окаянный! Лукавый попуталъ, подъ руку подтолкнулъ! Охъ, грѣхи мои тяжкіе! Самъ не знаю, что тянуло!.. Дѣтокъ малыхъ было жаль оставить нищими!.. Ленечку пожалѣлъ тоже!.. Ты видишь, Господи!.. Не попусти!

И онъ бился лбомъ объ полъ, дѣлая земные поклоны, а въ головѣ, точно молотомъ, выбивало: «Сибирь!.. каторга!..»

IV.

Никогда ещё никто въ семьѣ покойной Евдокіи Яковлевны Звегинцевой не переживалъ такого напряженнаго состоянія, какое переживали Левъ Ивановичъ Чемезовъ, Аделаида Андреевна Чемезова и Евдокимъ Семеновичъ Чебуковъ въ тѣ дно, когда приходилось вскрывать духовное завѣщаніе Евдокіи Яковлевны, согласно ея волѣ, и утверждать въ правахъ наслѣдства и вводить во владѣніе имуществомъ всѣхъ тѣхъ, къ кому, согласно волѣ завѣщательницы, переходили капиталы и имѣнія. Этихъ людей охватывала смутная тревога; а вдругъ почему-либо завѣщаніе не будетъ признано дѣйствительнымъ и кого-нибудь упекутъ подъ судъ, кого-нибудь лишатъ извѣстной доли наслѣдства, которое раздѣлится но закону…

Спокойны были зато всѣ остальныя лица, получавшія свои доли наслѣдства.

Легкомысленные Петръ Петровичъ Сельцовъ и Марья Андреевна Седьцова получали, правда, нѣсколько меньше Аделаиды Андреевны, но все же ихъ часть была очень значительна, и они уже заранѣе мысленно распоряжались ею, уносясь въ мечтахъ въ Петербургъ, покупая домъ, заводя экипажи и лошадей и, какъ рѣшалъ про себя Петръ Петровичъ, «непремѣнно надо будетъ познакомиться съ какой-нибудь француженкой или балетчицей». Они уже дѣлали презрительныя гримасы, смотря на старомодную мебель въ звегинцевскомъ домѣ и выѣзжая куда-нибудь на прогулки или въ церковь въ старыхъ звегинцевскихъ экипажахъ. Они уже съ снисходительной усмѣшкой говорили о провинціальныхъ знакомыхъ, о провинціальныхъ удовольствіяхъ. Зинаида Андреевна узнала отъ своего повѣреннаго о дѣлежѣ наслѣдства въ то время, когда она уже проѣла свой бенефисъ и пустила въ трубу деньги, полученныя случайно отъ какого-то купчика, «хороводившагося» съ ней съ недѣлю послѣ ея бенефиса, и потому безпечно рѣшила: «хорошо еще, что эти гроши достанутся». Ей было все равно, получить ли десятокъ тысячъ, получить ли втрое болѣе, — нужны были какія-нибудь деньги поскорѣе, немедленно, въ данную минуту безденежья, которое, конечно, черезъ извѣстный срокъ должно было повториться снова. Она, какъ Исавъ, всегда была готова продать свое старшинство въ минуту голода за чечевичную похлебку. Зоя Андреевна была тронута предложеніемъ поселиться «въ родномъ домѣ», сдѣланнымъ ей Чемезовымъ по совѣту Евдокима Семеновича, а восемь тысячъ, выпавшихъ на ея долю, она считала цѣлымъ богатствомъ. Мать вѣдь могла ничего не оставить ей, послѣ того, какъ она была выгнана изъ дому. Леонидъ, оставшійся по волѣ завѣщательницы подъ опекой Льва Ивановича Чемезова и Евдокима Семеновича Чебукова, былъ глубоко тронутъ тѣмъ, что онъ не былъ забытъ матерью. Велики ли были средства, оставленныя ему, можно ли на нихъ прожить всю жизнь, эти вопросы не интересовали его вовсе: онъ былъ еще совсѣмъ неопытный мальчикъ и радовался только одному, что мать, даже, дѣлая послѣднее распоряженіе, помнила о немъ.

Безпечныхъ и такъ или иначе счастливыхъ наслѣдниковъ вовсе не касался вопросъ о томъ, сколько хлопотъ и затрудненій было съ этимъ завѣщаніемъ, такъ какъ почти всѣ свидѣтели, подписавшіе его, уже успѣли умереть. Но, къ счастію, завѣщаніе было написано все сплошь рукою завѣщательницы, что несомнѣнно было для всѣхъ знавшихъ ея старинный почеркъ, да, кромѣ того, по поводу его не возникло никакихъ споровъ. Всѣ были довольны, всѣ хлопотали о скорѣйшемъ окончаніи дѣла, о полученіи наслѣдства.

— Гора съ плечъ свалилась! — говорилъ, отдуваясь, какъ послѣ долгой ходьбы, у себя дома Евдокимъ Семеновичъ, когда всѣ формальности кончились. — А ужъ и натрусился же я… нечего сказать, набрался страху…

— Да нѣшто оно было поддѣльное? — спросила его неожиданно Ольга Степановна.

— Ну, что выдумала… какія такія слова говоришь, оборони Господи, кто услышитъ, — съ испугомъ остановилъ ее Евдокимъ Семеновичъ.

Онъ даже оглядѣлся но сторонамъ, словно боясь, что кто-нибудь подслушаетъ его.

— Не поддѣльное, а только мало ли что въ этихъ случаяхъ бываетъ… свидѣтели попримерли… Спорить могутъ начать, что подписи поддѣланы… Сама, молъ, писала, да подписала кое-какъ, да свидѣтелей не позвала подписать… раздумала, молъ… женщина капризная была… начала писать, да такъ и бросила… проектъ завѣщанія… Мало ли что выдумать могли… А дѣло-то не шуточное. Теперь и моимъ дѣтишкамъ будетъ на молочишко… И Ленечка безъ куска хлѣба не останется… Ужъ больно ласковый онъ до меня, жаль было бы по-міру пустить… Я и говорилъ тогда Евдокіи Яковлевнѣ, что о немъ-то нужно подумать… такъ нѣтъ, тянула все… А, глядишь, и надѣлала экихъ дѣлъ.

— Да вѣдь ты же говоришь, что завѣщанье написано ею, — замѣтила жена.

— Ну да, кѣмъ же больше, какъ не ею, — торопливо сказалъ Евдокимъ Семоновичъ, какъ бы опомнившись, что онъ сказалъ лишнее. — Я только насчетъ того, что свидѣтели примерли… а то и печать ея… и подпись… всегда она такъ второпяхъ подписывалась: «евдокія звегинцева»… безъ прописныхъ даже литеръ…

И махнувъ рукою, онъ закончилъ:

— Ну, да что говорить… Кончено — и слава Богу… Левъ-то Ивановичъ все допрашивалъ меня допрежь того, точно судья на допросѣ: «Какъ, молъ, вы забыли сперва о завѣщаніи… не и объ этомъ дѣлѣ только и говорили у насъ, а вы забыли, что завѣщаніе есть…» Надоѣлъ даже, я ему и ляпнулъ: «Да, говорю, объ этомъ только и говорили, потому и на мысль навели… вспомнилъ, значитъ, какъ покойная Евдокія Яковлевна при мнѣ, чуть не подъ мою диктовку писали самый этотъ документъ…» А потомъ, какъ сообразилъ онъ, что маменька въ ихъ пользу завѣщаніе сдѣлала — замолчалъ… Извѣстно, кто себѣ врагъ…

— Это ужъ что говорить, — согласилась жена и неожиданно спросила: — Такъ это она, значитъ, ту самую бумагу и утвердила, про которую ты тогда говорилъ?

Евдокимъ Семеновичъ даже оторопѣлъ.

— Какую такую бумагу? — переспросилъ онъ тревожно.

— Да помнишь, три, либо четыре года тому назадъ, принесъ ты отъ нея бумагу и ругался, что опять она вздурѣла: стала распоряженье писать, а потомъ закапризничала и бросила, — пояснила жена.

— Господь тебя вѣдаетъ, что ты говоришь, — сказалъ Евдокимъ Семеновичъ въ смущеніи. — Ничего такого и не было.

— Ну, вотъ еще! забылъ ты, вѣрно! — возразила Ольга Степановна. — Какъ сейчасъ помню, какъ ты сердился…

— Ну, ну, не выдумывай небылицъ!.. Пригрезилось что — вотъ и брешешь! — рѣшилъ онъ и заговорилъ о другомъ.

Ему самому было досадно, зачѣмъ онъ заговорилъ съ женой объ этомъ дѣлѣ: ну, кончилось оно благополучно — и конецъ… Забыть его надо, а не разсуждать о немъ.

Сильно возбужденный и точно торжествующій послѣ какой-то побѣды, Евдокимъ Семеновичъ, однако, все снова и снова, помимо своей воли, возвращался къ вопросу о духовномъ завѣщаніи въ разговорахъ со своей женой и въ то же время сердился на себя за неосторожныя слова, за темные намеки, срывавшіеся съ его языка, за то даже, что когдагто онъ говорилъ женѣ о проектѣ духовнаго завѣщанія, набросанномъ, но не подписанномъ Евдокіею Яковлевной. Всѣ эти неровности, возбужденіе и недомолвки Евдокима Семеновича бросались въ глаза. Было очевидно, что у него въ душѣ была какая-то тайна, о которой онъ не могъ и не смѣлъ говорить откровенно ни съ кѣмъ, даже съ любимою женою, хотя, подъ вліяніемъ радости, и чувствовалась непреодолимая потребность высказаться насчетъ удачно обдѣланнаго дѣла. Эта потребность высказаться могла бы сразу броситься въ глаза хотя немного болѣе наблюдательной личности, чѣмъ простодушная Ольга Степановна, хотя бы тогда, когда Евдокимъ Семеновичъ бралъ на руки своихъ дѣтишекъ и, играя съ ними, говорилъ въ восторгѣ, по-дѣтски сюсюкая и нѣжно оттопыривая свои сочныя губы:

— Тятька-то все объ васъ хлопочетъ! Подрастете, поминать его будете! По-міру не пойдете теперь! Не знаете еще, что такое деньги! Безъ денегъ-то, охъ! какъ солоно жить! Тятька-то вотъ росъ безъ денегъ!

Своихъ дѣтей онъ любилъ горячо и искренно…

Даже Леонидъ услышалъ отъ Евдокима Семеновича, зашедшаго по дѣламъ къ Льву Ивановичу Чемезову, радостное замѣчаніе:

— Ну, Ленечка, теперь нуждаться не будешь… не попрекнутъ, что чужой хлѣбъ ѣшь… Ужъ такъ-то я радъ за тебя…

— Спасибо вамъ, добрый вы! — задушевно сказалъ Леонидъ и спросилъ, понизивъ голосъ: — А помните, вы мнѣ что-то обѣщали сказать?..

— Послѣ, послѣ, Ленечка, все разскажу! — отвѣтилъ старикъ, погладивъ его по головѣ. — На досугѣ, какъ-нибудь… у себя въ домѣ… вотъ завернешь ко мнѣ, тогда и потолкуемъ…

Совсѣмъ иное впечатлѣніе, чѣмъ Евдокимъ Семеновичъ, производилъ Чемезовъ. Утвержденный въ своихъ правахъ на наслѣдство, онъ сталъ смотрѣть еще болѣе «индѣйскимъ пѣтухомъ», какъ его называла Зинаида Андреевна. Ни возбужденія, ни радости не отражалось на его безцвѣтномъ лицѣ, съ оловянными глазами, съ англійскими бакенбардами, съ англійскимъ проборомъ на головѣ, съ сильно порѣдѣвшими волосами. На этомъ лицѣ отпечаталось только застывшее выраженіе серьезности и важности, точно этотъ человѣкъ съ полученіемъ наслѣдства получилъ какую-то высокую и священную миссію, поставившую его выше всѣхъ смертныхъ. О томъ, какъ получалось наслѣдство, но было теперь и рѣчи, онъ даже разсердился на жену, когда ина замѣтила разъ ему:

— Вотъ ты думалъ, что завѣщаніе подложное…

— Никто этого не думалъ, — сухо замѣтилъ онъ.

— Ну, какъ же, мнѣ еще пришлось отстаивать Евдокима Семеновича.

— Что ты глупости говоришь, — рѣзко остановилъ онъ ее. — Если я и замѣтилъ когда-нибудь мелькомъ, что странно, какъ это Евдокимъ Семеновичъ, такой дѣловой человѣка, могъ забыть о завѣщаніи, то я этимъ выражалъ только свое недоумѣніе, какъ онъ могъ забыть… при его дѣловитости… Подложное! Кто же могъ сдѣлать подлогъ? Съ какой цѣлью?..

Онъ спутался и оборвалъ рѣчь строгимъ замѣчаніемъ:

— Я думаю, можно не говорить глупостей!..

Аделаида Андреевна не возразила ничего. Практичная и дѣловитая, она не боялась своего мужа и дѣлала, что хотѣла. Но иногда, когда онъ дѣлалъ ей короткія, строгія замѣчанія, она покорно смолкала, сознавая, что она сдѣлала или сказала какую-нибудь глупость, то-есть поступила непрактично.

V.

Большая лампа, съ затѣйливымъ большимъ абажуромъ, освѣщала большой преддиванный столъ, покрытый бѣлой скатертью съ каймой изъ красныхъ пѣтуховъ и фантастическихъ цвѣтовъ въ русскомъ вкусѣ. На столѣ стояли подносъ, чашки, чайникъ, самоваръ. Чай уже былъ почти допитъ, но самоваръ еще ме убирался и противъ хозяина дома еще стоялъ налитый чаемъ стаканъ. Въ комнатѣ царствовали спокойствіе и затишье, съ которыми вполнѣ гармонировали и мягкій свѣтъ, разливаемый защищенной абажуромъ лампой, и незыблемо теплящійся огонекъ лампады, озарявшій золоченыя ризы и вѣнчики образовъ въ кіотѣ. Гармонировалъ съ этимъ вечернимъ спокойствіемъ и степенный образъ пожилого, но все еще красиваго хозяина дома — Евдокима Семеновича Чебукова.

— Эхъ, Ленечка, Ленечка, что твоя мамаша пережила, да что и я-то съ нею пережилъ, такъ это и разсказать трудно, — разсказывалъ онъ Леониду, медленно допивая пятый стаканъ чаю. — Не думалъ я тогда, что вотъ придется мнѣ тихо и мирно зажить въ своемъ домишкѣ…

Этотъ домъ, недавно купленный Евдокимомъ Семеновичемъ въ городѣ, обставленный имъ по-купечески, съ довольно дорогою мебелью, прикрытою чехлами, съ плохими картинами въ дорогихъ позолоченныхъ рамахъ, съ бронзовыми часами подъ стеклянными колпаками, стоявшими «для виду» въ залѣ и гостипой и никогда не заводившимися, «чтобы они не портились», съ дешевыми, но цвѣтущими растеніями, въ родѣ кактусовъ, китайскихъ розъ, фукцій, волкамерій и гераній въ пестрыхъ фарфоровыхъ горшкахъ, съ кіотами въ углахъ и теплящимися лампадами передъ образами, — говорилъ о довольствѣ, о зажиточности его хозяевъ. Осматривая его, трудно было представить, что когда-то его обладатель ходилъ и босымъ, и оборваннымъ, и спалъ, какъ собачонка, гдѣ попало въ общихъ людскихъ комнатахъ, на полу, на матрацѣ въ видѣ блина, на случайно брошенной подстилкѣ. Еще труднѣе было повѣрить, что его почтенный хозяинъ съ степеннымъ красивымъ лицомъ, обрамленнымъ уже сѣдѣющими черными волосами, съ орденами и медалями на шеѣ и въ петлицѣ, говорившій неторопливо и плавно, какъ власть имѣницій человѣкъ, — былъ когда-то тѣмъ шустрымъ казачкомъ Евдошкой, котораго заставляла дворня «играть камедь», плакать и смѣяться по ея приказанію, — тѣмъ смазливымъ молодымъ лакеемъ Евдокимомъ, который едва смѣлъ глядѣть на свою несчастную барыню, пробуя въ то же время соблазнить ее, и который потомъ терзался, какъ отъявленный трусъ, одною мыслью, что его запоретъ на конюшнѣ старый баринъ.

Когда Евдокимъ Семеновичъ неспѣшно и со спокойнымъ видомъ почтеннаго старика разсказывалъ Леониду всѣ ужасы, про житье-бытье покойной Евдокіи Яковлевны, про пережитое и имъ самимъ, Леонидъ невольно проникался и глубокимъ сожалѣніемъ, и уваженіемъ къ этимъ людямъ, перестрадавшимъ такъ много.

— Времена-то и вообще тогда были тяжелыя, — говорилъ Евдокимъ Семеновичъ: --а въ нашемъ-то домѣ жилось и того тяжелѣе. На всю губернію извѣстно было положеніе звегинцевскихъ крестьянъ и женъ господъ Звегинцевыхъ. И трудно сказать, кому было хуже — звегинцсискимъ ли крестьянамъ или ихъ барынямъ… Запуганы мы были до одурѣнія. И много отъ этого самаго страху глупости надѣлали…

Онъ вздохнулъ.

— Вотъ и на тебѣ, Ленечка, отозвалось то, что струсили мы при твоемъ-то рожденіи и ни съ того, ни съ сего записали тебя незаконнорожденнымъ, — говорилъ Евдокимъ. — Это вѣчно на нашей душѣ будетъ грѣхъ. Былъ бы ты приписанъ къ звегинцевской семьѣ — иное совсѣмъ дѣло было бы… Полный наслѣдникъ всего былъ бы, потому что сынъ, а не дочери наслѣдуютъ…

— Ну, стоитъ ли объ этомъ говорить! — равнодушно сказалъ Леонидъ. — Я даже радъ, что я не Звегинцевъ… не принадлежу по фамиліи къ этимъ звѣрямъ и злодѣямъ…

— Ужъ истинно злодѣи и звѣри были, — согласился Евдокимъ Семеновичъ: — а все же было бы лучше, если бы законнымъ наслѣдникомъ былъ. Вѣдь хорошо, что дѣло-то такъ повернулось, что хоть что-нибудь досталось… А то былъ бы голъ, какъ соколъ, — на три-то тысячи, что были, положены на твое имя, не разжился бы. И чего испугались мы тогда при твоемъ-то рожденіи — самъ я не знаю: законовъ не зналъ — вотъ въ чемъ бѣда, зналъ бы — тогда просто бы все сдѣлалось… Но я не зналъ и думалъ, что старшія-то дѣти мамаши, Аделаида Андреевна или Зоя Андреевна, могутъ донести на мать и признать тебя незаконнымъ, начавъ дѣло… Привыкъ трепетать, ну и боялся всего, какъ пуганная ворона куста боится…

Денежныя выгоды и расчеты еще мало интересовали юношу, и онъ приставалъ къ Евдокиму Семеновичу съ дальнѣйшими вопросами обо всемъ быломъ, о томъ, какъ Звегинцевъ тиранилъ жену, о томъ, какъ страдала его дворня, о томъ, какъ люди изъ-за этого злодѣя топились и вѣшались. Жертвъ Звегинцевскаго самодурства и своеволія было много и потому поразсказать было о чемъ. Самъ Евдокимъ Семеновичъ любилъ бесѣдовать на эти темы и потому его нечего было особенно настойчиво просить о передачѣ воспоминаній. Ему было сладко вспоминать прошлое и сознавать, что оно никоимъ образомъ уже не повторится.

— Да, а вотъ звѣрь-звѣрь былъ человѣкъ, а годы свое взяли, — философствовалъ Евдокимъ Семеновичъ про Андрея Андреевича Звегинцева. — Въ послѣднее время ровно ребенкомъ малымъ сталъ, не понималъ ничего, каждый обидѣть могъ… Грѣшный человѣкъ, самъ не разъ надъ нимъ издѣвался… Не понималъ ничего онъ… Извѣстно, — годы хоть кого измѣнятъ…

Онъ могъ бы указать на себя, какъ на живой примѣръ того, что дѣлаютъ годы. Ни одной почти прежней черты не уцѣлѣло въ немъ и даже трусость — его врожденная трусость — не такъ уже одолѣвала его теперь, какъ прежде. Да впрочемъ, и чего ему было бояться, имѣя довольно крупное состояніе, пользуясь почетомъ и уваженіемъ, числясь даже въ составѣ благотворителей и опекуновъ вдовъ и сиротъ?

КНИГА ТРЕТЬЯ.

I.

Куда-куда ни закидывала своенравная судьба Зинаиду Андреевну Николаеву-Звегинцеву, какъ она именовалась въ послѣднее время по сценѣ, придавая своему двойному прозвищу не малое значеніе, точно это была родовитая фамилія, соединенная изъ фамилій двухъ древнихъ родовъ, а не театральный псевдонимъ довольно плохой актрисы.

Большіе и университетскіе города съ постоянными театрами, иногда получавшими даже казенныя субсидіи, и маленькіе захудалые городишки, гдѣ случайно играли наѣзжающія на время труппы въ тѣсныхъ и низкихъ залахъ мѣстныхъ «собраній», залахъ грязныхъ провинціальныхъ гостиницъ, отдающихъ чадомъ кухни, или даже въ какихъ-то наскоро сколоченныхъ полусараяхъ, полубалаганахъ, — видѣли ее на своихъ театральныхъ подмосткахъ. И въ какихъ роляхъ ни являлась она, — то въ легкихъ опереттахъ, то во французскихъ комедіяхъ, то въ русскихъ народныхъ и бытовыхъ пьесахъ. Оффенбахъ и Шекспиръ, Сарду и Островскій были ей одинаково по плечу, такъ какъ вездѣ и всюду, дома и въ театрѣ, она оставалась сама собою: легкомысленною женщиною безъ серьезныхъ взглядовъ, безъ устойчивости въ характерѣ. Это была актриса на всѣ руки, вездѣ развязная и бойкая до безцеремонности, вездѣ одинаково невыдержанная, безъ всякой школы, безъ серьезнаго изученія дѣла. Ее въ сущности занимали не столько театръ и искусство, сколько возможность бродяжнической жизни, любовныхъ похожденій и разнообразной смѣны городовъ, лицъ, обстановки. Передъ ней проходили, какъ въ калейдоскопѣ, тысячи людей, она заводила сотни знакомствъ на день, на недѣлю, на мѣсяцъ, сходилась съ людьми дружески «на ты», не зная даже имени того, кому говорила «ты». Иногда ей кто-нибудь говорилъ, лукаво и многозначительно подмигивая:

— А помните въ Нижнемъ кутежъ, во время ярмарки?

Она наобумъ отвѣчала:

— Ахъ, да, да, помню!

И мысленно, въ то же время, старалась возстановить въ своей памяти: въ какихъ отношеніяхъ она стояла къ этому человѣку въ то время, много ли дней была съ нимъ знакома, въ которомъ именно году, тогда ли, когда она называлась еще просто Николаевой, или тогда, когда для большаго шику она стала называться Николаевой-Звегинцевой.

Судьба, года черезъ три послѣ смерти Евдокіи Яковлевны, забросила ее, между прочимъ, и въ Одессу. Въ этомъ международномъ городѣ она бывала уже не разъ и каждый разъ ей приходилось здѣсь играть роль не столько артистки, сколько легкомысленной женщины, странствующей кокотки. Какъ на артистку, на нее обращали очень мало вниманія, такъ какъ она играла въ труппѣ далеко не выдающуюся роль, заслоненная болѣе талантливыми артистами, тогда какъ въ качествѣ легкомысленной, всѣмъ доступной женщины она еще привлекала мужчинъ изъ нетребовательныхъ и заставляла говорить о себѣ, и имя Николаевой-Звегинцевой повторялось не рѣдко въ холостыхъ кружкахъ, хотя и въ этомъ амплуа она переживала уже эпоху увяданья.

Въ одномъ изъ такихъ холостыхъ кружковъ, среди моряковъ и статскихъ, стариковъ и молодежи, когда уже кутежъ приходилъ къ концу, кто-то изъ старыхъ, моряковъ замѣтить:

— А кстати, Звегинцевъ, ужъ это не твоя ли благовѣрная?

Тотъ, къ кому былъ обращенъ вопросъ, ничего не отвѣтилъ, такъ какъ онъ сидя на стулѣ, спалъ сномъ праведника.

— Да онъ же никогда не былъ женатъ, — отвѣтилъ за него другой морякъ, нѣсколько помоложе перваго, и обратился къ сладко уснувшему за столомъ субъекту: — Звегинцевъ, а Звегинцевъ, вѣдь правда, что ты не былъ никогда женатъ? — допрашивалъ онъ. — Не связывалъ себя съ судьбою женщинъ…

— Чортъ ихъ возьми! чортъ ихъ возьми! — пробормоталъ, просыпаясь, совсѣмъ захмелѣвшій господинъ, котораго называли Звегницевымъ.

Это былъ человѣкъ высокаго роста, широкій въ плечахъ, уже довольно не молодой и казавшійся чуть не старикомъ, вслѣдствіе изношенности, обрюзглости, сгорбленности и сѣдинъ, покрывавшихъ его голову. На немъ былъ небрежно надѣтый — довольно неряшливый костюмъ, говорившій не столько о беззаботности его владѣльца относительно своей одежды, сколько прямо о недостаточности матеріальныхъ средствъ и о бѣдности. Сразу, глядя на него, можно было сказать, что это въ конецъ опустившійся отъ лѣни или пьянства человѣкъ. Онъ могъ служить отличной натурой для изображенія алкоголика.

— Кого же это чортъ долженъ взять! Всѣхъ женщинъ вообще или только твою жену? — со смѣхомъ спросилъ разбудившій его собесѣдникъ.

— Всѣхъ… — отвѣтилъ хриплымъ голосомъ, потягиваясь и зѣвая, Звегинцевъ. — У меня десять гражданскихъ женъ было… ну, и чортъ ихъ возьми… всѣхъ чортъ возьми…

— Ты гдѣ же ихъ оставилъ? Въ Америкѣ или на Сахалинѣ? — продолжалъ допрашивать его собесѣдникъ, видимо потѣшаясь надъ нимъ, такъ какъ надъ нимъ давно ужо только потѣшались одни, тогда какъ другіе презирали его. — Это, можетъ-быть, твоя сибирская жена пріѣхала одновременно съ тобою на пароходѣ?

— Какая сибирская жена?.. Что ты чепуху городишь? — спросилъ Звегинцевъ, немного приходя въ себя и оглядывая всѣхъ стекляннымъ взглядомъ. — Какая Звегинцева?.. Гдѣ жена?..

Ему начали объяснять, что вотъ тутъ, въ Одессѣ, есть пикантная, хотя и не первой молодости, не первой свѣжести, бабенка изъ бродячихъ актрисъ, называемая Николаевой-Звегинцевой, такъ, можетъ-быть, это его жена. Не даромъ же она такая же бродяжка, какъ онъ.

— Я моимъ женамъ никогда не давалъ права носить мою фамилію, произнесъ, снова потягиваясь и зѣвая, Звегинцевъ и усмѣхнулся саркастической улыбкой. — Исторія должна кончиться…

— Какая исторія? — спросили его товарищи.

— Исторія Звегинцевыхъ, — пояснилъ онъ и посмотрѣлъ мутными глазами на столъ. — Все вылакали вино?.. Черти!

Одинъ изъ собесѣдниковъ приказалъ лакею подать еще вина.

— А ты все же поди къ этой отважной самозванкѣ, — смѣясь, посовѣтовали ему: — допроси, какъ она смѣетъ носить твою фамилію, когда исторія должна кончиться…

— И пойду, — крикнулъ онъ, стукнувъ ладонью но столу и, опять теряя сознаніе, забормоталъ: — какая такая Николаева-Звегинцева… но какому нраву?.. Никакого права… гражданская жена…

Онъ уже снова спалъ, жалкій, обрюзглый, истасканный.

— А и слабъ же онъ нынче сталь, — заговорилъ старшій изъ собесѣдниковъ. — Прежде, я еще помню, могъ безъ конца пить… только, бывало, буйнѣе станетъ да вретъ больше…

— Ну, такъ вѣдь и можно же было уходиться, — замѣтилъ другой собесѣдникъ, помоложе. — Онъ вѣдь, кажется, какъ мнѣ говорили, только керосиномъ и нефтью не напивался на своемъ вѣку…

— Да и того утверждать навѣрное нельзя; можетъ-быть, гдѣ-нибудь и нефть, и керосинъ приходилось пить, — засмѣялся первый изъ собесѣдниковъ. — Опустился совсѣмъ человѣкъ…

Имъ подали вино, и они снова налили себѣ и товарищамъ стаканы, не пробуя уже будить сладко спавшаго Звегинцева. Съ упавшей на грудь головой, съ измятымъ и осунувшимся лицомъ онъ казался жалкимъ старикомъ, которому скорѣе нужны покой, чѣмъ вино, богадѣльня, чѣмъ кафе-шантанъ…

II.

Проснувшись поздно днемъ въ номерѣ невзрачной, грязной гостиницы, Аркадій Андреевичъ Звегинцевъ не сразу понялъ, который теперь часъ, гдѣ онъ самъ находится, какъ попалъ на постель и гдѣ былъ вчера. Ему нужно было въ подобныхъ случаяхъ пролежать съ полчаса или болѣе, чтобы его помутившаяся память снова начала работать, чтобы въ его опьянѣвшемъ мозгу опять началась правильная работа мысли. Онъ дѣлалъ умственнныя усилія, чтобы вполнѣ очнуться, и между тѣмъ время отъ времени издавалъ тяжкіе подавленные стоны, чувствуя боль то тутъ, то тамъ. Онъ былъ точно избитый, точно изломанный: вездѣ ныло, вездѣ болѣло.

— Охъ, старость, старость! — вздыхалъ онъ едва слышно.

И ему дѣйствительно можно было дать много лѣтъ, хотя состарили его не годы, а безалаберная жизнь, скитанья по бѣлу-свѣту; то непосильная работа, то кутежи, то голодовки, все безъ мѣры, безъ предѣла. Гдѣ-гдѣ онъ ни побывалъ. Видалъ онъ и шумный Нью-Іоркъ съ гигантскими отелями, съ сѣтью желѣзныхъ дорогъ, разбѣгавшихся во всѣ стороны отъ своего центра, съ чудовищными рекламами, залѣплявшими стѣны домовъ, омнибусовъ, кіосковъ, съ несмѣтными богатствами, и гдѣ неумѣлому, не привыкшему къ правильному труду русскому дворянину приходилось только погибать съ голоду. Пожилъ онъ и на узкой прибрежной полосѣ Санъ-Доминго, гдѣ уже работала какая-то акціонерная компанія желѣзнодорожниковъ и заводчиковъ: ихъ поселокъ состоялъ буквально изъ избушекъ на курьихъ ножкахъ, изъ какихъ-то наскоро сколоченныхъ шалашей на сваяхъ, выстроенныхъ такъ, чтобы они не касались земли ради безопасности отъ разныхъ гадовъ; тотчасъ за этимъ поселкомъ находился первобытный лѣсъ, въ глубь котораго еще не проникала нога человѣка; услуживала занесенному сюда страннику старая, грязная негритянка, знавшая нѣсколько исковерканныхъ ею словъ по-испански и по-англійски; кормиться иногда приходилось по цѣлымъ недѣлямъ чуть не одними попугаями. О Россіи же нечего и говорить — исколесилъ онъ ее всю отъ Кавказа до конца Сибири вдоль и поперекъ, не зная самъ для какихъ цѣлей.

Если бы его спросить, зачѣмъ и почему онъ попадалъ туда или сюда — онъ, вѣрно, бы не могъ сразу отвѣтить. Вѣтромъ заносило! Тутъ интрижка съ хорошенькой женщиной заставляла переселяться въ одно мѣсто; тамъ неоплатные долги, надѣланные вслѣдствіе игры въ карты и кутежей, заставляли бѣжать въ другое мѣсто; далѣе въ поискахъ за выгодной работой, на которую чувствовались и способность, и умѣнье во время разныхъ фантастическихъ мечтаній, — приходилось переѣзжать и въ заселенные центры человѣческой жизни, и въ дѣвственныя мѣста Америки и Сибири. И всюду было одно и то же: фантазерство и невоздержанность; увлеченіе женщинами, картами и виномъ; легкомысліе и бреттерсгво. Онъ жилъ, то-есть моталъ деньги и голодалъ, всегда «наканунѣ милліоновъ». Онъ такъ и говорилъ, носясь съ какимъ-нибудь проектомъ или изобрѣтеніемъ:

— Вы не повѣрите, какъ трудно сжиматься и разсчитывать гроши наканунѣ милліоновъ…

Но годы брали свое, помяли, посломали когда-то казавшійся несокрушимымъ «звегинцевскій» организмъ, милліоновъ не являлось, а явилась потребность осѣсть, отдохнуть, преклонить гдѣ-нибудь усталую сѣдую голову.

— Вотъ я и на родинѣ… — проговорилъ вслухъ Аркадіи Андреевичъ.

Въ головѣ зароились мысли: живъ ли кто-нибудь изъ родныхъ? уцѣлѣло ли что-нибудь изъ отцовскихъ имѣній, изъ отцовскихъ капиталовъ? Старикъ былъ скупъ, мать — тоже дрожала надъ каждымъ грошомъ. Можетъ-быть, приберегли многое… Сколько разъ онъ собирался въ родныя имѣнія, въ родной домъ, и точно какой-то сверхъестественной силой его уносило куда-то на край свѣта, какъ пьянаго, идущаго по дорогѣ къ своему дому, вдругъ какимъ-то толчкомъ относитъ куда-нибудь въ грязную канаву — и счастье его, если онъ еще выкарабкается изъ нея хотя бы въ грязи и въ тинѣ, а не захлебнется въ ней навсегда. Какихъ-какихъ грандіозныхъ плановъ не создавалъ онъ, мечтая о своемъ возвращеніи домой: отецъ умретъ, всѣ имѣнія останутся ему, онъ начнетъ широкое хозяйство на новыхъ основаніяхъ, такъ какъ, слава Богу, онъ ли не насмотрѣлся, какъ хозяйничаютъ люди, онъ въ концѣ концовъ сдѣлается положительно милліонеромъ и — въ восторгѣ отъ этихъ великолѣпныхъ плановъ, отъ этихъ падающихъ прямо въ его карманъ милліоновъ, онъ, ораторствуя и шумя, напивался съ друзьями до безчувствія, до потери даже тѣхъ жалкихъ грошей, которые были у него наканунѣ припасены на дорогу.

— Бродяга! — съ горечью проговорилъ онъ про себя.

Онъ уже давно привыкъ бичевать себя въ минуты отрезвленія и съ горечью, и ироніей сознавалъ въ то же время, что эти бичеванья не приводятъ его ни къ чему, кромѣ развѣ однихъ запоевъ съ горя. Запои! пьянство! ему вспомнилось, что и теперь вотъ, уже совсѣмъ избитый, изломанный, обезсиленный, онъ пріѣхалъ на родину искать крова, искать хоть остатковъ родного гнѣзда, и прежде всего, вступивъ на берегъ, не нашелъ ничего лучшаго, какъ напиться до положенія ризъ.

— Какъ стелька, былъ пьянъ, — пробормоталъ онъ и сталъ припоминать, съ чего онъ это напился. — Пріятелей встрѣтилъ… десять лѣтъ слишкомъ ихъ не видалъ… Ну, и напился… и пропилъ все… Что они тамъ говорили? Женатъ ли?.. не жена ли тутъ?.. Съ чего выдумали?..

Онъ началъ, мало-по-малу, вспоминать вчерашній вечеръ, мелкія подробности, отрывки разговоровъ, упоминанія о какой-то Звегинцевой-Николаевой — Звегницевой, не то актрисѣ, не то кокоткѣ. Тоже бродяжка, какъ онъ. Кто же она такая? Не изъ ихъ ли семьи? Звегинцевы всѣ шалые, всѣ поврежденные. Цѣлыя хроники, цѣлыя монографіи есть, описывающія, какъ они куролесили въ былью дни. Въ его воображеніи стали возникать образы этихъ шалыхъ и поврежденныхъ людей, которые разорялись то на псовыя охоты, то на содержаніе домашнихъ актеровъ и оркестровъ, которые тиранили своихъ женъ и своихъ крѣпостныхъ людей и о которыхъ сохранились сотни самыхъ невѣроятныхъ преданій.

«И какъ ихъ не запирали въ сумасшедшіе дома» — думалось ему.

А въ головѣ тутъ же промелькнула ироническая мысль:

«Что-жъ, не заперли же вотъ меня въ сумасшедшій домъ… Хожу на свободѣ».

Онъ кряхтя поднялся съ постели и рѣшилъ, что ему надо разыскать эту самую Николаеву-Звегинцеву. Можетъ-быть, и точно изъ ихъ семьи.

«Но Зина ли! — мелькнуло наконецъ въ его головѣ. — Тоже была шалая!»

III.

Зинаида Андреевна Николаева-Звегинцева только что вернулась съ репетиціи, когда лакей гостиницы доложилъ ой, что ее спрашиваетъ какой-то человѣкъ.

— Кто такой? — спросила она, снимая шляпку.

— Не могу знать-съ, старикъ какой-то… на бѣдность, можетъ-быть, проситъ, — пояснилъ небрежно лакей.

— На бѣдность? — она усмѣхнулась при мысли, что къ ней кто-то пришелъ просить на бѣдность: сама она въ теченіе всей своей жизни могла бы просить на бѣдность, — лѣчно въ долгу, какъ въ шелку.

— Ты поди и спроси, кто онъ и что ему надо, — приказала она слугѣ.

Лакей вышелъ и минуть черезъ пять вернулся снова.

— Приказали сказать: Аркадій Андреевичъ Звегинцевъ! — пояснилъ онъ.

— Аркадій?.. Аркадій? — повторила она въ изумленіи. — Изъ гроба… проси его… проси…

И тутъ же вслухъ прибавила:

— Да нѣтъ, не можетъ быть… чтобы онъ былъ живъ; Столько лѣтъ!

Она встрѣтила любопытнымъ взглядомъ неожиданнаго гостя, не вѣря своимъ глазамъ, что передъ ней стоитъ дѣйствительно ея братъ.

— Это ты? Да, да, точно ты! восклицала она, тотчасъ узнавъ его, хотя онъ страшно постарѣлъ.

— Откуда? какъ попалъ съ того свѣта?.. Нѣтъ, нѣтъ, это анекдотъ!..

Она уже громко смѣялась, обнявъ его, усадивъ его на диванъ, продолжая его разспрашивать и въ то же время не слушая его отвѣтовъ подъ вліяніемъ смѣшливости, подъ наплывомъ сотни разнообразныхъ чувствъ. Вопросы и отвѣты сыпались, какъ перекрестные выстрѣлы; услѣдить за ихъ послѣдовательностью не было никакой возможности.

Вѣдь всѣ давно считали его умершимъ. Онъ во столько лѣтъ не написалъ ни строчки. — Не писалъ, потому что всѣ его письма съ Кавказа оставлялись въ теченіе двухъ лѣтъ безъ отвѣта. — Да развѣ онъ писалъ? Ни одного письма не получалъ никто отъ него. — Это, вѣроятно, Евдошка пряталъ и истребляль его письма. Эта бестія вѣдь его и изъ дома выжила. — Конечно, и онъ, и отцовскія жестокости заставили бѣжать, --Еще бы! Его, взрослаго, офицера, пороть хотѣли на конюшнѣ, какъ пороли тогда, когда ему было шестнадцать лѣтъ. Онъ вѣдь и тогдашней порки не забылъ. — Какъ же забыть!.. Тоже шалый и поврежденный былъ отецъ — Ну, да и самъ онъ былъ хорошъ. — Въ родню! Ну, вотъ и не ѣхалъ въ родныя Палестины. — А между тѣмъ вышло, что черезъ два-три года его такъ и записали въ число умершихъ.

— На поминъ твоей души даже въ завѣщаніи мать оставила деньги! Ха-ха-ха! — смѣялась Зинаида Андреевна, такъ комично ей казалось поминовеніе въ спискѣ умершихъ живого.

— Да развѣ мать умерла? — спросилъ Аркадій Андреевичъ.

— И мать, и отецъ, — сказала Зинаида Андреевна: — Но мафусаиловы же годы имъ было жить… Ты посчитай, сколько лѣтъ тебя здѣсь не было…

— Значитъ, я наслѣдникъ всего, — проговорилъ братъ и даже оживился.

— Мать духовную оставила, — пояснила сестра. — Почти все Аделаидѣ и Мари досталось.

— Да вѣдь имѣнія родовыя были! — сказалъ онъ. — При чемъ тутъ ея завѣщаніе… Звегинцево и Вильяминово…

— Да эти имѣнія еще при, жизни отца проданы… Мать купила другія три имѣнія, — пояснила она.

— А-а! Все это штуки Евдошки-подлеца! — раздражительно произнесъ Аркадій Андреевичъ и пригрозилъ: — Ну, да я доберусь еще до него. Бороду-то повытаскаю волосокъ по волоску… Отецъ когда умеръ?

— Лѣтъ десять тому назадъ, — отвѣтила сестра.

— Десять? — переспросилъ онъ.

— Да, кажется десять. Постой, я посчитаю, — припоминала она, забывъ даже годъ и мѣсяцъ, когда умеръ отецъ.

— А мать?

— Мать года два съ половиной какъ умерла.

Онъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ, ругая Евдошку и давая клятвы, что онъ выведетъ его на свѣжую воду и отберетъ слѣдуемое ему, Аркадію Андреевичу, наслѣдство, если хоть два дня до истеченія десятилѣтней давности осталось послѣ смерти отца.

— Да что же ты раньше-то не явился? — допрашивала она его. — Кричишь и кипятишься теперь, а что раньше-то думалъ?

— Что? что? — повторилъ онъ ея вопросъ и съ паѳосомъ отвѣтилъ: — Бродячая комета — спроси ее, почему она не совершаетъ правильнаго пути, — что она тебѣ отвѣтитъ?

— Да развѣ кометы говорятъ? Вотъ чудакъ-то! — захохотала она.

— Ну, значитъ, ничего и не отвѣтитъ! — рѣшилъ онъ глубокомысленно. — А скажи, ты имѣешь обыкновеніе завтракать? — спросилъ онъ неожиданно.

— Да, да, я сейчасъ велю подать обѣдать, — сказала она и позвала слугу. — Теперь уже время обѣдать, а не завтракать…

— Ну, я безъ часовъ… Вѣрно, всталъ чуть не въ два часа, — пояснилъ онъ.

Минутъ черезъ десять они сидѣли уже за обѣдомъ. Аркадій Андреевичъ уже успѣлъ выпить пару рюмокъ и разсказывалъ о своихъ похожденіяхъ. Они были дѣйствительно удивительны, но когда о нихъ разсказывалъ онъ самъ, то они дѣлались просто чудовищными. Его разсказы были неподражаемы. Если баронъ Мюньхгаузенъ умѣлъ выдумывать небылицы и въ шутку, разсказывать ихъ за трубкой табаку послѣ обѣда, сидя съ друзьями, то Аркадій Андреевичъ могъ разсказывать чудеса во всякое время и, разсказывая ихъ, искренно вѣрить въ эти разсказы. Фантазія у него была пылкая, и ему ничего не значило разсказать, что онъ сидѣлъ два года за дуэль не просто въ крѣпости, а въ подводномъ казематѣ, куда спускали пищу по веревкѣ невидимые ему люди; онъ совершенно хладнокровію разсказывалъ не только о своемъ пребываніи на островѣ Санъ-Доминго, по и о томъ, что онъ попалъ разъ въ руки къ краснокожимъ людоѣдамъ, былъ уже обреченъ на смерть, чтобы быть съѣденнымъ на другой же день, но, на счастье, ночью они всѣ напились украденной ими у него же водкой и заснули, и онъ, перерѣзавъ ихъ всѣхъ, успѣлъ спастись, захвативъ, какъ добычу, массу рѣдкостей, которыя и пожертвованы имъ въ одинъ изъ американскихъ музеевъ. Въ его разсказахъ были даже такія необыкновенныя приключенія, какъ тотъ случай, когда его застрѣлила кошка.

— Какъ кошка? — воскликнула Зинаида Андреевна.

— Такъ кошка, — подтвердилъ онъ хладнокровно. — Я работалъ въ своемъ кабинетѣ, какъ вдругъ на столъ вскочила кошка, задѣла за заряженный револьверъ, раздался выстрѣлъ, пуля прошла прямо мнѣ въ сердце, и я упалъ мертвымъ.

— Но вѣдь, Кадя, ты же живъ, — воскликнула Зинаида Андроелна, смѣясь, какъ сумасшедшая.

— Да, благодаря необыкновенной случайности и успѣхамъ новѣйшей медицины: у меня было прострѣлено насквозь сердце, кровь хлынула сразу и въ ранѣ образовался сгустокъ, который и закупорилъ сдѣланное пулей отверстіе, какъ пробка. Медики предложили мнѣ нѣсколько мѣсяцевъ лежать безъ движенія и когда пробка отвердѣла… Въ академіи сердце показывали… протоколъ былъ…

Графинчикъ съ водкою былъ уже совершенно пустъ, и Аркадій Андреевичъ, свѣсивъ голову на грудь, уже засыпалъ пьянымъ сномъ, еще бормоча себѣ что-то подъ носъ про свое сердце съ пробкой, которое показывали въ какой-то медицинской академіи.

IV.

Послѣ дѣлежа наслѣдства Левъ Ивановичъ Чемезовъ уже давно игралъ въ губернскомъ городѣ видную роль, какъ человѣкъ богатый и потому почтенный и уважаемый всѣми. Онъ жилъ на широкую ногу, обновилъ запущенный прежде домъ Звегинцевой, принималъ у себя въ извѣстные дни губернскую аристократію и уже въ самомъ дѣлѣ игралъ при губернаторѣ видную роль. Онъ казался еще почтеннѣе потому, что смотрѣлъ и серьезнымъ, и глубокомысленнымъ, и исполненнымъ всякихъ достоинствъ. Рѣдко волнуясь, какъ волнуются простые смертные, почти постоянно говоря коротко, точно онъ цѣнилъ свои слова на вѣсъ золота, всегда изрекая безапелляціонно, какъ оракулъ, свои приговоры, можетъ-быть, и не мудреные, но безусловно неоспоримые, въ родѣ того, что въ морозъ холодно, а въ зной жарко, — онъ былъ вполнѣ доволенъ и собою, и своею судьбою. Имъ гордилась да его жена, убѣдившаяся въ томъ, что онъ, вѣрно, и тленъ, и разсудителенъ, если ужъ всѣ уважаютъ его. Ихъ жизни, полной самодовольствія, мира и согласія, можно, было позавидовать.

Вслѣдствіе этого было особенно непривычно и странно увидѣть Льва Ивановича въ такомъ взволнованномъ состояніи духа, въ какомъ онъ вернулся въ одинъ прекрасный день домой въ обѣду. Не смотря на то, что въ комнатѣ, кромѣ Аделаиды Андреевны, уже былъ и пришедшій къ столу Леонидъ, Левъ Ивановичъ, обращаясь къ женѣ, сразу заговорилъ желчнымъ, раздражительнымъ тономъ:

— Нѣтъ, ты вообрази, кто явился къ намъ въ городъ? Никогда не угадаешь! Братецъ Аркадій Андреевичъ! — съ разстановкой отчеканилъ онъ послѣднюю фразу.

— Братъ? — воскликнула Аделаида Андреевна и запротестовала: — Не можетъ-быть, не можетъ-быть! Это какой-нибудь самозванецъ! Какой-нибудь мошенникъ! Его задержать надо!

— Всѣ бумаги у него въ порядкѣ, — сказалъ Левъ Ивановичъ. — Я уже справился въ полиціи…

— Да нѣтъ же… Укралъ бумаги… Очень просто!.. Какой-нибудь проходимецъ, — настаивала она. — Развѣ мудрено украсть. Мало ли такихъ случаевъ бывало. Да вотъ у Ахшарумова описывается въ «Чужомъ имени»… Хочетъ выклянчить что-нибудь…

— Въ томъ-то и дѣло, что вовсе не намѣренъ, какъ видно, клянчить, — загорячился Левъ Ивановичъ: — а прямо закусилъ удила и называетъ насъ публично ворами и грабителями… Завариваетъ кашу, которой и не расхлебаешь… Всю грязь поднимаетъ со дна… И хуже всего то…

— А что же онъ можетъ сдѣлать? — перебила его горячо жена, пожимая плечами. — Все сдѣлано законнымъ порядкомъ. Украли мы, что ли, наслѣдство?

— Объ этомъ-то я и хотѣлъ сказать! Ты перебила!.. — рѣзко сказалъ Левъ Ивановичъ. — Хуже всего то, что въ дѣло замѣшанъ такой трусъ, какъ Евдокимъ Семеновичъ; въ можетъ подвести и себя, и насъ… Какъ только онъ пріѣхалъ ко мнѣ сегодня, блѣдный и растерянный, сказать появленіи въ городѣ Аркадія Андреевича, я такъ сразу я понялъ, что мы можемъ все потерять…

— Какъ потерять? Почему потерять? — воскликнула Аделаида Андреевна, сжимая даже кулаки отъ негодованія — Никогда я гроша не отдамъ изъ того, что намъ оставлено! Потерять!

Она едва переводила духъ отъ охватившаго ее волненія.

— Можемъ все потерять, потому что можетъ начаться дѣло о подложности завѣщанія, — точно отрѣзалъ Чемезовъ.

Ни онъ, ни она не замѣтили, какъ поблѣднѣлъ Леонидъ.

Они продолжали горячиться, обвинять въ чемъ-то Евдокима Семеновича, ругать Аркадія Андреевича, виноватаго только въ томъ, что онъ не умеръ и столько лѣтъ считался умершимъ. Эти вполнѣ приличные въ обыкновенное время люди вдругъ сдѣлались совсѣмъ вульгарными и уже не скрывали своей алчности, чувствуя, что у нихъ хотятъ отнять ихъ добычу. Леонидъ плохо понималъ все, кромѣ того, что его отецъ — онъ иначе теперь не называлъ Евдокима Семеновича — могъ поддѣлать духовное завѣщаніе. Онъ давно уже успѣлъ привязаться къ старику. И прежде Евдокимъ Семеновичъ говорилъ про него, что «Ленечка такой ласковый», — а теперь, съ тѣхъ поръ, какъ Леонидъ узналъ, что это его отецъ, юноша окончательно всей душой привязался къ Чебукову. Не говоря уже о томъ, что онъ вообще жаждалъ родственной ласки, сознанія, что онъ не всѣмъ чужой, что онъ не безродный «подкидышъ», какъ назвала его когда-то въ минуту раздраженія Аделаида Андреевна — онъ увидалъ въ отцѣ почтеннаго старика, много перестрадавшаго въ годы ранняго дѣтства, во время цвѣтущей юности и въ лучшую пору молодости. Теперь этотъ старикъ уважался всѣми, былъ гласнымъ думы, опекуномъ сиротъ, членомъ разныхъ богоугодныхъ заведеній, отличался глубокой набожностью и нѣжною любовью къ своимъ маленькимъ дѣтишкамъ и къ нему, къ своему незаконному сыну Леониду. Молодой человѣкъ, женственно мягкій, идеалистъ въ душѣ, съ дѣтства любившій разсказы о тѣхъ патріархахъ, которые являлись мудрыми глазами семействъ, о тѣхъ почтенныхъ старцахъ, къ которымъ шли за совѣтомъ и благословеніемъ и князья, и воины, и простой народъ, — положительно гордился своимъ отцомъ, какъ самородкомъ, какъ цѣльнымъ человѣкомъ, какъ мощною русскою натурою. Можетъ ли быть, чтобы этотъ человѣкъ поддѣлалъ духовное завѣщаніе?

— И это какой-то пропойца, — ораторствовалъ Левъ Ивановичъ, разсказывая про Аркадія Андреевича. — Вчера пріѣхалъ, а уже какой-то скандалъ въ гостиницѣ сдѣлалъ. чуть ли и не ночевалъ въ полиціи. Отъ него, конечно, всего надо ждать. Наслѣдникъ! въ кабакѣ все оставитъ…

— Ахъ, онъ всегда такой былъ! — брезгливо замѣтила Аделаида Андреевна. — Мало его на конюшнѣ отецъ поролъ. Такихъ не пороть надо, а въ арестантскія роты ссылать… Жаль, что не знали, живъ ли онъ, а то отецъ непремѣнно лишилъ бы его наслѣдства. Еще бы! Дать ему хоть что-нибудь — это значило бы кабакамъ покровительствовать…

Они продолжали перемывать бока Аркадію Андреевичу со всѣмъ ожесточеніемъ, на какое только способны люди, у которыхъ хотятъ отнять богатство, и невольно наводили Леонида на одну мысль: «Отецъ, можетъ-быть, не такъ еще виновенъ, какъ кажется. Онъ-то зналъ, что за человѣкъ Аркадій Андреевичъ, и потому лишилъ его наслѣдства… Да, но развѣ онъ имѣлъ право лишать кого-нибудь изъ Звегинцевыхъ звегинцевскаго наслѣдства да еще притомъ при помощи подлога? Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно. Это, вѣроятно, ложь. Надо будетъ спросить отца. Онъ все объяснитъ».

Юноша едва могъ дождаться окончанія обѣда и тотчасъ же отправился къ Евдокиму Семеновичу.

Онъ чуть не вскрикнулъ, увидавъ Чебукова, такъ осунулся и словно постарѣлъ Евдокимъ Семеновичъ за одинъ день.

— Что я слышалъ, отецъ? — взволнованно спросилъ Леонидъ, здороваясь съ нимъ.

— Да, да, голубчикъ, бѣда стряслась… — въ такомъ же волненіи заговорилъ Евдокимъ Семеновичъ, цѣлуя его. — Мертвые изъ гробовъ встаютъ… послѣднія времена приходятъ… экое дѣло… экое дѣло.

Старикъ еще всецѣло былъ охваченъ паническимъ страхомъ, преодолѣть котораго онъ никогда не могъ. Въ такія минуты онъ, валяясь въ ногахъ, могъ погубить и другихъ, и себя, какъ когда-то онъ думалъ, если бы понадобилось, разыграть въ глазахъ барина роль прекраснаго Іосифа, обвинивъ во всемъ барыню…

— Но вѣдь все имѣніе перешло къ наслѣдникамъ законнымъ порядкомъ? — вопросительнымъ тономъ сказалъ Леонидъ, нетерпѣливо желая узнать истину,

— Что говорить, что говорить… законнымъ порядкомъ перешло, да на чужой ротокъ, не накинешь платокъ… Молчать злодѣя не заставишь… онъ и теперь грозится, что завѣщаніе подложное… ничего еще не зная, — въ волненіи заговорилъ старикъ. — Положимъ, и не доберется ни до чего… такъ мараль пуститъ… свѣту не увидишь… угла себѣ спокойнаго не найдешь… Люди-то Ироды… живьемъ съѣсть готовы…

— Да развѣ точно завѣщаніе поддѣльное? — горячо спросилъ Леонидъ.

— Что ты, что ты, Леночка… Мамаша твоя своей рукой все писала, вотъ какъ передъ Богомъ клянусь тебѣ, — сказалъ торопливо Евдокимъ Семеновичъ.

— Такъ значитъ съ этой стороны бояться нечего, — сказалъ съ облегченнымъ вздохомъ Леонидъ.

— Голубчикъ, молодь ты, законовъ не знаещь, — отвѣтилъ Чебуковъ. — Захотятъ придраться — придерутся… доказывай, поди, что маменька и подписала… что и свидѣтели были да примерли… Конечно, за деньги все можно… Когда споровъ въ особенности нѣтъ, вотъ какъ тогда при дѣлежѣ не было… все ладкомъ да миркомъ сошло… А этакая собака все можетъ раскопать…

— Значитъ, есть что раскапывать? — настойчиво спросилъ, опять блѣднѣя, Леонидъ.

Евдокимъ Семеновичъ оглядѣлся боязливымъ взглядомъ кругомъ,

— Во всемъ, родной, можно найти противозаконное злому человѣку… Мамаша сама написала завѣщаніе… Не подписала его только… Цѣлую недѣлю бились… какъ писала, а потомъ закапризничала, закапризничала, да такъ неподписанное и швырнула мнѣ… Тебѣ, какъ на духу, говорю… другіе-то не знаютъ…

— Значитъ и свидѣтели… — началъ Леонидъ упавшимъ голосомъ и не кончилъ.

У него перехватило горло, въ головѣ все кружилось.

— Одинъ свидѣтель живъ… Охъ, Ленечка… лучше бы его, проклятаго, и не было… дорого онъ мнѣ обошелся… соки всѣ высасываетъ… и страхъ тоже… заартачится онъ и выдастъ, — тревожно произнесъ Евдокимъ Семеновичъ и началъ пояснить: — Душа у меня въ пятки уходитъ… что будетъ, что будетъ!…

А между тѣмъ, что онъ такого сдѣлалъ? Покойная Евдокія Яковлевна, когда Зоя-то Андреевна провинилась передъ нею — съ какимъ-то пѣвчимъ связалась — рѣшилась сгоряча-то сдѣлать духовную на имя Аделаиды Андреевны и Маріи Андреевны и не забыла также его, Леонида, и вѣрнаго своего раба, Евдокима Семеновича. Это было ея желаніе, и сама она все написала при немъ, при Евдокимѣ Семеновичѣ. Онъ и напоминалъ, что и какъ надо упомянуть. Чуть ли не недѣлю писала… Только, извѣстно, что покойная въ послѣдніе годы капризной да подозрительной отъ своей болѣзни сдѣлалась, вотъ и раскапризничалась это она, и бросила завѣщаніе не подписаннымъ. Какая-то монашка ее пуще всего настроила и разговорила, должно-быть; много ихъ тогда являлось къ ней, все противъ близкихъ людей вооружали. Непутевой народъ. Чуть не доглядишь — и проползетъ ужомъ въ домъ какая-нибудь гадина. Онъ, Евдокимъ Семеновичъ, тогда и взялъ ее, эту бумагу-то, и оставилъ у себя. Въ добрый часъ хотѣлъ подсунуть къ подписи. А какъ Евдокія Яковлевна захворала при смерти и вспомнилъ онъ объ этой бумагѣ: всѣ кругомъ плачутъ, хлопочутъ, заботятся о томъ, что все прахомъ пойдетъ, а у него настоящее завѣщаніе — и безъ всякой-то пользы оно погибнетъ, потому что оно не подписано. Тутъ онъ это дѣло и оборудовалъ… Что-жъ, онъ не зла желалъ, онъ, вотъ какъ передъ Богомъ, желалъ, чтобы воля покойницы была исполнена, чтобы не на какихъ-нибудь прохвостовъ все пошло, не актерамъ да не пѣвчимъ, а любимымъ дѣтямъ Евдокіи Яковлевны, на пользу живымъ, на поминъ души умершимъ… Объ этомъ-то, о проходимцѣ, никто и не думалъ тогда, что онъ живъ. Да если бы знали, что онъ живъ, такъ ничего бы ему не оставила Евдокія Яковлевна на кабаки, да на непутевыхъ женщинъ. Вѣдь ужъ хуже-то человѣка и днемъ съ огнемъ не найти. Мать родную извести готовъ былъ.

— Какъ на духу я тебѣ все разсказалъ, Ленечка, потому что уже не ребенокъ ты и можешь все обсудить. Придется мнѣ плохо, не обвини ты меня, — закончилъ Евдокимъ Семеновичъ.

Онъ дѣйствительно былъ жалокъ, и его слова звучали искренностью. Опустившійся, постарѣвшій въ два года, онъ былъ совершенно пришибленъ страхомъ передъ невѣдомымъ будущимъ. Какіе шаги сдѣлаетъ Аркадій Андреевичъ, будетъ ли попрежнему единственный живой свидѣтель составленія духовнаго завѣщанія опять лжесвидѣтельствовать въ пользу того, что завѣщаніе не подложное, — ничего этого онъ не могъ сообразить. Опять въ его головѣ являлась старая грозная мысль: «Сибирь! каторга!»

V.

Въ семействѣ Льва Ивановича Чемезова и въ семействѣ Евдокима Семеновича другихъ разговоровъ теперь не было, кромѣ разговоровъ объ Аркадіи Андреевичѣ. Этимъ разговорамъ не было конца. Его ругали, какъ только возможно, о немъ разсказывали чудовищныя вещи, привирая настолько, что и онъ самъ едва ли могъ бы такъ искусно сочинять небылицы. Леонидъ чутко прислушивался къ этимъ толкамъ, и въ душѣ его творилось что-то странное: онъ то съ отвращеніемъ и брезгливостью относился къ толкамъ объ этомъ негодномъ пропойцѣ, не имѣющемъ ни чести, ни совѣсти; то съ леденящимъ кровь ужасомъ останавливался надъ вопросомъ, имѣть ли право отецъ его, Леонида, во я чего бы то ни было, лишить этого человѣка законнаго наслѣдства при помощи подлога. До этой поры ученье, музыка, чтеніе книгъ поглощали всю его умственную дѣятельность; теперь все это отошло на второй, на задній планъ, и впереди стояли только одни не разрѣшенные и сложные нравственные вопросы, заданные ему самою жизнью. Онъ спрашивалъ себя: какое право имѣли окружающіе ограбить этого человѣка? Что они будутъ дѣлать, если онъ добьется возстановленія своихъ законныхъ правъ? Не участвовалъ ли въ этомъ грабежѣ невольно и онъ, Леонидъ? Не совершился ли этотъ грабежъ только при помощи его отца и только ради близкихъ отцу лицъ? Какую кару понесетъ за это отецъ? Можно ли за это обвинять отца, не знающаго въ сущности законовъ, дѣйствовавшаго изъ любви къ своимъ дѣтямъ, думавшаго, что онъ исполняетъ въ сущности волю покойной матери? Леонидъ хотѣлъ иногда не думать обо всемъ этомъ, но не думать объ этомъ было нельзя, такъ какъ объ этомъ только и говорили въ домѣ, начинали говорить даже въ городѣ, хотя Аркадій Андреевичъ проживалъ въ городѣ еще не болѣе недѣли. Эти думы отравляли Леониду самое лучшее время жизни — время перехода изъ гимназіи въ университетъ, когда юноши впервые чувствуютъ себя вполнѣ свободными, вполнѣ самостоятельными. Впечатлительный, принимавшій все близко къ сердцу, отдающійся всецѣло всему, что такъ или иначе затронуло или заинтересовало его, Леонидъ даже поблѣднѣлъ и осунулся за послѣдніе дни, точно его приговаривали къ какой-то позорной казни. Да и что же можетъ быть позорнѣе подлости и преступности своего отца. Среди всякихъ вопросовъ и сомнѣній ему ни разу не пришло въ голову, что и онъ можетъ потерять почти все, если дѣло кончится въ пользу Аркадія Андреевича. Онъ переживалъ тотъ прекрасный возрастъ, когда нравственный позоръ пугаетъ еще сильнѣе матеріальныхъ потеръ, когда еще тверды наивныя убѣжденія, что лучше, быть честнымъ бѣднякомъ, чѣмъ подлымъ милліонеромъ. Этотъ недостатокъ съ теченіемъ времени проходитъ, какъ и глупая способность краснѣть отъ стыда…

Дома же тоже били тревогу. Почти ежедневно къ Чемезову пріѣзжалъ теперь Евдокимъ Семеновичъ и вмѣстѣ съ хозяиномъ дома запирался въ кабинетѣ. Они походили на заговорщиковъ. О чемъ они совѣщались — оставалось тайной для всѣхъ.

Наконецъ въ одинъ прекрасный день въ домѣ поднялась какая-то суматоха. Была призвана полиція, кричали о какомъ-то протоколѣ. Леонидъ въ то время сидѣлъ въ своей комнатѣ, находившейся въ мезонинѣ и выходившей окнами на дворъ, и читалъ какой-то. романъ, плохо понимая напечатанное въ книгѣ. Онъ, заслышавъ необычайный шумъ, оставилъ книгу, выбѣжалъ на лѣстницу, на верхнюю площадку и увидалъ, какъ внизу силой выпроваживали какого-то пьянаго и плохо одѣтаго старика высокаго ростомъ и широкаго въ кости.

— Я попрошу губернатора избавить насъ отъ вторженія этого господина въ нашъ домъ, — горячился Левъ Ивановичъ Чемезовъ. — Это какой-то помѣшанный, а, можетъ-быть, и хуже того… Вотъ уже, кажется, пять дней, какъ онъ въ городѣ, и мы положительно находимся въ осадномъ положеніи. Онъ врывается къ намъ пьяный, дебоширитъ, кричитъ, что онъ какой-то Звегинцевъ, что онъ съ нами судиться за что-то будетъ…

— Воръ, грабитель! Я тебѣ покажу, какой я «какой-то»! — бушевалъ пьяный господинъ. — Ты у меня попляшешь…

— Идите, идите, если вы не желаете, чтобы васъ силой вывели, — уговаривалъ его полицейскій. — Честью васъ просятъ…

— Онъ ограбилъ меня, а не я его! Это мой домъ, а не его! — бушевалъ пьяный старикъ.

— Ахъ, ахъ! не могу, не могу, онъ меня убьетъ! — кричала Аделаида Андреевна въ. истерикѣ. — Гдѣ же у насъ законы… гдѣ защита для честныхъ людей?

— Не упускайте изъ виду, что эта исторія уже четвертый день повторяется, — объяснялъ степенно Левъ Ивановичъ полицейскому. — Че-твер-тый-съ день!.. Я, кажется, могу требовать, чтобы этого буяна усмирили. Мы, кажется, въ благоустроенномъ городѣ живемъ, а не въ дремучемъ лѣсу.

— Евдокимъ Семеновичъ Чебуковъ-съ тоже уже жаловались на ихъ безобразіе, — замѣтилъ подобострастно полицейскій.

— А! Евдошка! каторжникъ! — крикнулъ во все горло пьяный. — Я вамъ всѣмъ покажу, разбойники!.. Они у меня запляшутъ.

Однако, прежде чѣмъ заплясали они, полиція силой увела буяна, безъ церемоніи скрутивъ ему руки.

«Такъ вотъ каковъ этотъ человѣкъ, изъ-за котораго начался весь этотъ переполохъ», думалось Леониду при видѣ этой безобразной сцены. Ему казалось гадкимъ все въ этомъ скандалѣ: и видъ стараго ободраннаго пьяницы, и притворная истерика Аделаиды Андреевны, и настойчивыя требованія Чемезова насчетъ жалобы губернатору на этого человѣка, котораго называли бродягой и мошенникомъ, зная отлично, что онъ не бродяга и не мошенникъ.

Вечеромъ во время вечерняго чая къ Льву Ивановичу пріѣхалъ Чебуковъ. Старикъ, казалось, вдругъ повеселѣлъ и былъ болѣе спокойнымъ, чѣмъ онъ былъ еще наканунѣ.

— Ну, и выдержали же мы сегодня генеральное сраженіе! — произнесъ Левъ Ивановичъ, завидѣвъ его.

— Знаю, знаю, — сказалъ Евдокимъ Семеновичъ, пожимая ему руку. — У меня тоже была баталія, только не сегодня, а нчера… Все съ Жихаревымъ онъ хороводится…

— А-а! Жихаревъ — это тотъ повѣренный, что вы Зинѣ и Зоѣ рекомендовали тогда, при утвержденіи духовнаго завѣщанія? — спросилъ, щурясь, Левъ Ивановичъ.

— Да… предложилъ онъ услуги и Аркадію Андреевичу… гдѣ-то въ кабачкѣ… изволитъ тамъ и совѣщаться съ нимъ, и пить, — отвѣтилъ Евдокимъ Семеновичъ съ лукавой усмѣшкой. — И сколь слабъ онъ сталъ, такъ это удивительно даже… Жихаревъ говоритъ, что его и угощать не надо — три-четыре рюмки выпилъ — и пьянъ, и буянитъ!

— Но теперь, кажется, этому будетъ положенъ конецъ! — замѣтилъ Левъ Ивановичъ, дѣлая гримасу.

— Да, этого безобразія хоть въ какомъ угодно городѣ такъ не потерпятъ, — сказалъ серьезно Евдокимъ Семеновичъ. — Только бы его отсюда убрали…

— Однако, что-то холодновато здѣсь; пройдемте ко мнѣ въ кабинетъ, — пригласилъ хозяинъ Чебукова, вставая съ мѣста. — Тамъ каминъ топится.

— Эге! уже на зимнемъ положеніи! — сказалъ Чебуковъ шутливымъ тономъ, какого давно не слыхалъ отъ него Леонидъ

Хозяинъ и гость опять ушли совѣщаться между собою. Что же это такое происходитъ? Что они задумали? О чемъ они совѣщаются? Ихъ какъ будто обрадовало то, что Аркадій Андреевичъ надѣлалъ у нихъ крупныхъ скандаловъ? И какой это Жихаревъ, спаивающій стараго гуляку? Не ими ли подосланъ онъ къ старику? Леонидъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ, не находя отвѣтовъ на свои вопросы.

На слѣдующій же день онъ поспѣшилъ къ Евдокиму Семеновичу. Тотъ его принялъ въ свои объятія, весь сіяющій.

— Сплавили, Ленечка, негодяя! — проговорилъ онъ. — За буйство сплавили изъ города административнымъ порядкомъ… Шутка ли, и у меня, и у Льва Ивановича надебоширилъ.

— Но какъ же дѣло о наслѣдствѣ? — спросилъ Леонидъ.

— О какомъ? Что послѣ папеньки осталось? Такъ тутъ и толковать нечего — давность прошла… Ну, а насчетъ завѣщанія маменьки… Такъ Левъ Ивановичъ взялся теперь за это дѣло… Онъ не то, что я, законы знаетъ, дока, и оглоблю въ ту сторону и ту можетъ поворотить, куда захочетъ…

Евдокимъ Семеновичъ вздохнулъ.

— Конечно, сначала онъ ничего не зналъ: я боялся ему правду-то всю сказать, а теперь… самъ просить началъ… «Вы, говоритъ, Евдокимъ Семеновичъ, понимаете мое положеніе… все я получилъ и всего лишиться могу въ одну минуту… а если я все знать буду, такъ, можетъ-быть, и вамъ помогу, и самъ не останусь нищимъ…» Ну, и сказалъ: теперь одной веревкой связаны… тонуть придется — такъ ужъ вмѣстѣ… Отъ души-то и отлегло… Ничего, Ленечка, поживемъ мы, голубчикъ…

Леонидъ, точно пришибленный, поникъ головой и молча кусалъ губы.

Евдокимъ Семеновичъ погладилъ его по головѣ, не замѣчая, не понимая его смущенія. Онъ ликовалъ, чувствуя, что врагъ далеко, что онъ можетъ дѣйствовать только откуда-нибудь изъ другой губерніи, что у него, у Евдокима Семеновича, есть могучій пособникъ въ лицѣ Льва Ивановича, который «зубами отгрызется отъ всѣхъ собакъ за свой кусокъ», т. е. за свое имѣніе, полученное въ наслѣдство.

Еще наканунѣ юношѣ было жаль до глубины души испуганнаго, какъ бы затравленнаго отца: онъ еще наканунѣ раздумывалъ, какъ онъ уѣдетъ въ Москву, въ университетъ, и броситъ отца въ такую тяжелую пору его жизни. Теперь же онъ былъ радъ, что онъ ѣхалъ отсюда, отъ этихъ непойманныхъ воровъ, отъ этихъ ускользавшихъ отъ Сибири каторжниковъ, отъ этихъ родныхъ, у которыхъ не могло быть ничего общаго съ нимъ и съ которыми онъ тоже не находилъ въ себѣ уже ничего общаго…

— Какъ ничего?

А тѣ деньги, которыя достались ему? Развѣ онъ-то не будетъ жить на воровскія деньги того спившагося съ круга, плохо одѣтаго, полуголоднаго старика, котораго при немъ выталкивала полиція изъ ихъ дома? Развѣ у него, у Леонида, есть хоть грошъ, который такъ или иначе не былъ бы украденъ у этого несчастливца?

IV.

Въ коридорахъ и въ аудиторіяхъ московскаго университета чувствовалось то оживленіе, которое всегда замѣчается во время начала лекцій. Вездѣ мелькали новенькіе мундирчики вчерашнихъ гимназистовъ — сегодняшнихъ студентовъ, сознающихъ, что они уже ходятъ не на уроки, а слушаютъ лекціи, что у нихъ уже нѣтъ учителей, а есть профессора, что они должны уже не заучивать уроки, а изучать науку. Это то время, когда юношамъ еще хочется сходиться для обсужденія какихъ-то своихъ дѣлъ, когда они еще пытаются выражать неудержимые восторги любимымъ профессорамъ аплодисментами, когда ихъ, какъ рѣзвыхъ коней, стараются обуздывать отъ проявленій избытка кипящихъ въ нихъ жизненныхъ силъ и такъ или иначе объѣзжать для тѣхъ или другихъ цѣлей въ жизни, для красиваго гарцованья или для тяжелой тяги на общественной аренѣ.

Среди этой новоиспеченной студенческой массы могъ обратить на себя вниманіе одинъ женоподобный, безбородый и безусый юноша, но не своимъ оживленіемъ и жизнерадостностью, а напротивъ того, своею грустью и подавленностью, которая такъ мало гармонировала съ ёго цвѣтущей юностью.

— Ба! Александровъ, и ты уже здѣсь! — окликнулъ его въ коридорѣ университета одинъ изъ товарищей, вмѣстѣ съ нимъ кончившій курсъ въ провинціальной гимназіи: — юристъ? Гдѣ поселился? Съ кѣмъ-нибудь или одинъ? — забрасывалъ вопросами товарищъ Леонида Александровича Александрова.

Онъ отвѣтилъ нехотя:

— Да, юристъ… живу одинъ… въ меблированныхъ комнатахъ.

И совсѣмъ разсѣянно, озабоченно онъ прибавилъ, говоря какъ бы про себя:

— Странная случайность… Зина тоже, оказывается, въ нихъ остановилась…

— Какая Зина? — сирос.ч.ть товарищъ. — Амурныя дѣлишки?

— Нѣтъ, сестра… ты ее, впрочемъ, не знаешь… Давно гостила у насъ въ деревнѣ, — пояснилъ Леонидъ: — то-есть двоюродная сестра… артистка Николаева-Звегинцева.:

— Знаемъ мы этихъ двоюродныхъ сестеръ, да еще изъ актрисъ! И пикантная штучка, небось? — спросилъ, подмигивая, товарищъ, играя, роль уже знающаго кое-что молодого человѣка….

Леонидъ пожалъ ему руку и отошелъ отъ него, не отвѣтивъ ни слова, на двусмысленные намеки. Его теперь всецѣло охватывала одна мысль о роковой случайности — объ остановкѣ Зинаиды Андреевны въ однѣхъ и тѣхъ же меблированныхъ комнатахъ, гдѣ остановился и онъ, Онъ, пріѣхавъ въ Москву въ тяжеломъ, удрученномъ состояніи духа, собирался разузнать, не въ Москвѣ ли находится Аркадій Андреевичъ Звегинцевъ. Ему, во что бы то ни стало, хотѣлось увидать этого человѣка, узнать отъ него всю правду о ихъ семьѣ. Но въ первые дни, во время хлопотъ о поступленіи въ университетъ, онъ не успѣлъ еще навести справокъ о старикѣ, какъ вдругъ узналъ, что въ одномъ коридорѣ съ нимъ, съ Леонидомъ, поселилась Зинаида Андреевна Звегинцева. Его, и безъ того возбужденнаго, нервно настроеннаго, охватилъ какой-то суевѣрный страхъ: эта фамилія будетъ для него постояннымъ роковымъ memento mori, напоминающимъ ему, что и онъ принадлежитъ къ той шайкѣ грабителей и воровъ, которые ограбили и эту женщину, и ея сестру, и ихъ брата. Чтобы быть спокойнымъ, чтобы не мучиться упреками совѣсти, чтобы не быть воромъ, онъ, Леонидъ, долженъ будетъ отдать этимъ людямъ все, полученное имъ. Вѣдь онъ знаетъ, что все, принадлежащее ему, есть воровское. Онъ самъ не воровалъ, но онъ укрываетъ воровское, онъ пользуется воровскимъ. Да, онъ не имѣетъ права удерживать у себя ни гроша. Онъ долженъ вернуть имъ все. И остаться нищимъ? Что-жъ, лучше быть нищимъ, чѣмъ воромъ. Онъ ходилъ, какъ въ воду опущенный, сторонясь отъ всѣхъ прежнихъ товарищей, поступившихъ вмѣстѣ съ нимъ въ московскій университетъ изъ провинціальной гимназіи. Каждый день вечеромъ онъ тревожно спрашивалъ себя: "Когда же я пойду къ Зинѣ? Когда же я переговорю съ ней? Или и во мнѣ сидитъ подлецъ? Сама судьба напоминаетъ мнѣ мои обязанности, а я все еще медлю!.. Но какъ же переговорить съ ней? Обличить отца въ поддѣлкѣ духовнаго завѣщанія? Или просто отдать свою долю наслѣдства? Но развѣ онъ это можетъ сдѣлать? Его деньги еще находятся въ рукахъ попечителей. Что они скажутъ, если онъ заявитъ, что онъ не желаетъ быть соучастникомъ въ грабежѣ, что онъ считаетъ своимъ долгомъ вернуть наворованныя деньги по принадлежности? Назовутъ его сумасшедшимъ? Должны будутъ назвать его сумасшедшимъ, чтобы сдѣлать его безопаснымъ для себя? Да онъ и точно сходитъ съ ума въ этомъ безвыходномъ лабиринтѣ…

Среди этихъ колебаній, не придя еще ни къ какому рѣшенію, онъ случайно встрѣтился съ Зинаидой Андреевной. Она въ первую минуту даже не узнала его. За три года онъ успѣлъ сильно измѣниться, вырасти, возмужать, кромѣ того онъ былъ уже не гимназистомъ, а въ студенческомъ мундирѣ.

— Вы меня не узнали? — остановилъ онъ ее вопросомъ.

— А! Леня!.. — воскликнула она и засмѣялась. — Господинъ безусый и безбородый студентъ… Ты ужъ не переодѣтая ли дѣвочка?.. Не ко мнѣ ли шелъ?..

— Я здѣсь же живу, — пояснилъ онъ.

— Давно ли?.. Съ недѣлю?.. И не зашелъ ко мнѣ?.. Не хорошо вѣдь!.. Все же родными считаемся! — по своему обыкновенію быстро заговорила она, едва выслушивая его смущенные отвѣты.

— Я думалъ, вы сердитесь на меня, кузина, — сказалъ онъ. — Эта несчастная исторія съ завѣщаніемъ…

— Ахъ да, что насъ съ Зоей обсчитали! — легкомысленно засмѣялась она. — Такъ вѣдь это не ты же обсчиталъ! Однако, что же мы въ коридорѣ разговариваемъ! Пойдемъ ко мнѣ! Ты не сердишься, что я тебѣ говорю: «ты»?

Она была все тою же легкомысленной, пустой, вѣтреной, но вовсе не злой женщиной, — повыцвѣла, повыдохлась, чуть-чуть постарѣла, но смотрѣла попрежнему, смѣясь, на жизнь.

Они вошли къ ней въ комнату. Это былъ одинъ изъ самыхъ плохихъ номеровъ во всей меблированной квартирѣ. Видно было, что квартирантка не роскошничаетъ и жмется отъ безденежья.

— Ну, садись… Куришь? — спросила она и на отрицательный отвѣтъ Леонида сказала: — Нѣтъ, я умерла бы теперь, если бы еще и курить нельзя было… Нѣтъ денегъ — закурила и забудешь о деньгахъ… Знаешь, при куреніи, даже голода не чувствуешь… Ну, да ты-то, вѣрно, не голодаешь еще… Тоже богачъ…

— Кузина, — началъ въ смущеніи Леонидъ, желая оправдаться.

Она перебила его:

— Я вотъ и получила деньги, а уже ничего нѣтъ: одну часть сама куда-то спустила, другую часть пріятельницы и пріятели разобрали… Да еще нынче безъ ангажемента осталась… Подлецъ антрепренеръ надулъ…

— Вы, значитъ, въ стѣсненномъ положеніи? — сказалъ тревожно Леонидъ. — Ради Бога, располагайте моими деньгами, какъ своими… у меня есть…

— Ахъ, ты, милый мальчикъ! — громко засмѣялась она. — Да развѣ я такихъ выпускала въ трубу, какъ ты?.. На это другіе есть… У меня это скоро… У меня всякія деньги уйдутъ прахомъ… Нѣтъ, Богъ съ тобой!.. Мнѣ да Аркадію надо бы цѣлыя царства дать, чтобы мы не голодали…

Леонидъ вспыхнулъ.

— Вы упомянули объ Аркадіи Андреевичѣ, — началъ онъ въ смущеніи.

— Несчастный человѣкъ! — со вздохомъ сказала она, выпуская дымъ изо рта. — Вотъ ужъ кого загубилъ Евдокимъ Семеновичъ, такъ это именно загубилъ.

— Вы говорите: Евдокимъ Семеновичъ? — спросилъ Леонидъ, блѣднѣя отъ волненія.

— Ахъ да! прости… Ты же, вѣроятно, знаешь, что онъ тебѣ… — начала она и не кончила.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы говорите, почему вы сказали, что Аркадія Андреевича загубилъ Евдокимъ Семеновичъ? — страстно перебилъ ее Леонидъ.

— Ну да, ради кого же онъ бѣжалъ изъ родного дома, какъ и я, и Зоя, — Евдокимъ всѣхъ сжилъ, пользуясь благорасположеніемъ матери, — пояснила она и засмѣялась. — Это продувной человѣкъ… И теперь еще, даромъ что старъ, три года тому назадъ такъ за мной пріударилъ, что лучше всякаго молодого, лишь бы я не протестовала противъ завѣщанія, которое, по словамъ Аркадія, подложно и было, очевидно, дѣломъ рукъ самого Евдокима.

Мало-по-малу передъ Леонидомъ открылся цѣлый новый міръ: онъ зналъ одну сторону жизни своихъ матери и отца, теперь открылась оборотная сторона медали. О, какъ отвратительно позорна была она!

До сихъ поръ онъ хорошо зналъ много страдавшаго въ молодости, богобоязненнаго, заботящагося о сиротахъ и вдовахъ, почтеннаго и всѣми уважаемаго Евдокима Семеновича Чебукова; теперь ему пришлось впервые познакомиться съ подлецомъ Евдошкой, на котораго когда-то смотрѣла съ презрѣніемъ даже неразборчивая въ дѣлѣ нравственности старая дворня. Зинаида Андреевна разсказывала все, что она слышала объ Евдошкѣ отъ старой, няньки, отъ ключницъ, отъ Аркадія Андреевича. Иногда Леонидъ въ волненіи вскакивалъ со стула и ходилъ по комнатѣ.

— Ты прости меня. Я все забываю, что онъ тебѣ… — начинала она, но онъ снова страстно прерывалъ ее:

— Нѣтъ, нѣтъ, говорите, говорите все… Я хочу знать, я долженъ знать все!..

И выпивъ воды, онъ снова подробно разспрашивалъ и слушалъ ее, точно наслаждаясь тѣмъ, что онъ растравляетъ свои собственныя раны…

Господи! Господи! Что за судьба выпала на долю Аркадія Андреевича. Его, по выраженію Зинаиды Андреевны, только печкой не били, а объ печку били. Ему шелъ шестнадцатый годъ, когда отецъ велѣлъ его выпороть на конюшнѣ, потому что мать, подъ вліяніемъ наушничества. Евдокима, нажаловалась на него отцу. Правда, онъ, уже будучи офицеромъ, самъ поднялъ разъ, руку на отца, но это было тогда, когда тотъ снова пригрозилъ, что онъ, несмотря на его мундиръ, выпоретъ его. Наконецъ, когда его окончательно и споилъ, и развратилъ, и запуталъ въ долгахъ Евдокимъ и его за дуэль выслали на Кавказъ, Евдокимъ сталъ скрывать его письма и, наконецъ, записалъ его въ списокъ умершихъ.

— Да что говорить, развѣ я и Зоя бѣжали бы, если бы можно было жить дома, — сказала Зинаида Андреевна. — А теперь вотъ и придется расплачиваться за прошлое… Я вотъ еще кое-какъ доживу вѣкъ… Нынче только ангажементъ упустила… надули, подлецы… а то ничего — перейду, на роли комическихъ старухъ и будетъ работишка… Вотъ Аркадій не то… Ты его не видалъ?

— Мелькомъ видѣлъ, — отвѣтилъ Леонидъ, вспомнивъ грустную сцену въ домѣ Чемезова.

— Совсѣмъ старикомъ сталъ, опустился, головы преклонить негдѣ, — сказала Зинаида Андреевна. — Говоритъ онъ, что процессъ начнетъ. Да гдѣ же безъ денегъ! И, можетъ-быть, ничего не выиграетъ… «Что-жъ, говоритъ, не подъ заборомъ же мнѣ умирать». Ну, да, толкуй! И умретъ подъ заборомъ… ничего не подѣлаетъ съ подлецами… у нихъ деньги…

— Нѣтъ, нѣтъ, что вы, онъ можетъ выиграть, если начнетъ дѣло… — проговорилъ Леонидъ какъ бы сквозь сонъ. — Непремѣнно выиграетъ… онѣ долженъ начать дѣло…

Поздно вечеромъ вернулся онъ въ свой номеръ. Въ его головѣ былъ хаосъ. Онъ съ отвращеніемъ думалъ о томъ, каковы были его мать и отецъ. Онъ съ ужасомъ думалъ о, томъ, что можетъ открыться на судѣ. Вся грязь прошлаго всплыла передъ нимъ и съ еще большими подробностями должна она всплыть при гласномъ разбирательствѣ дѣла. Зинаида Андреевна и Аркадій Андреевичъ не пощадятъ красокъ, да и могутъ ли они щадить этого человѣка, надѣлавшаго имъ столько зла? Они не пощадятъ его уже потому, что ихъ ждетъ нищета… Въ его воображеніи ярко вырисовался образъ этого несчастнаго, оборваннаго и бездомнаго старика, котораго гнала полиція изъ дома Чемезова, котораго ждетъ смерть гдѣ-нибудь на улицѣ. И рядомъ съ нимъ предсталъ образъ почтеннаго отца семейства, самодовольно торжествующаго побѣду надъ несчастнымъ, окруженнаго любящимъ семействомъ и общимъ почетомъ…

Всю ночь, чувствуя, что у него мѣшается умъ, что такъ жить больше нельзя, что, исхода изъ путаницы событій нѣтъ; не спалъ Леонидъ. Только подъ утро затихли его шаги въ комнатѣ и послышались звуки болѣзненныхъ вздоховъ и тяжелаго хрипѣнья, за которыми мало-по-малу послѣдовала полная тишина и, должно-быть, наступилъ крѣпкій, непробудный сонъ…

---

Было часовъ пять-или шесть вечера, когда суетливая служанка меблированныхъ комнатъ обратила вниманіе на то, что жилецъ изъ пятаго номера не выходилъ съ самаго утра изъ комнаты. Она постучалась къ нему и отворила дверь, которая не была даже, заперта на ключъ, и тутъ же вскрикнула на весь коридоръ. На постели лежалъ безъ сюртука Леонидъ, весь залитый кровью, лужа которой стояла даже на полу. Тутъ же на постели валялся ножъ, которымъ самоубійца перерѣзалъ себѣ въ нѣсколькихъ мѣстахъ горло. На крики служанки сбѣжались люди, полиція, начался допросъ, какъ и почему, когда и при какихъ обстоятельствахъ произошло самоубійство.

Отвѣта не было, такъ какъ покойный не оставилъ даже письма. Въ газетахъ, сообщая объ этомъ самоубійствѣ, разсуждали о томъ, какъ странна эта жалкая безхарактерная молодежь: вполнѣ обезпеченный, цвѣтущій юноша, правда, сирота, пріемышъ, но зато окруженный лаской близкихъ, заботами воспитателей и опекуновъ, налагаетъ на себя ни съ того, ни съ сего руки и даже не оставляетъ ни строчки въ оправданіе себя, въ утѣшеніе близкихъ. Подобные поступки могутъ совершать только безумные или въ конецъ испорченные люди.

Разсужденіе было написано очень краснорѣчиво и поучительно…

— Онъ-то покончилъ, а какъ я покончу? Подъ какимъ заборомъ? — задумчиво говорилъ Зинаидѣ Андреевнѣ какой-то бѣдно одѣтый старикъ, носившій на лицѣ слѣды пьянства, стоя рядомъ съ нею въ покойницкой при клиникѣ, на панихидѣ, у гроба Леонида. — И, поди-ка, Евдошка ни тогда, ни теперь не пойметъ., что все это его дѣло…