1916
[править]I.
[править]Это случилось еще глубокой зимой, когда къ отцу Петру пришелъ дьяконъ Африканъ и сказалъ:
— Отецъ Петръ, благословите…
О. Петръ поднялъ свои сѣдыя брови, смѣрилъ дьякона строгимъ взглядомъ съ ногъ до головы и строго заявилъ:
— Въ какомъ смыслѣ тебя благословить?
— Такъ, вообще… какъ и другихъ…
— Вотъ и врешь!.. А посему нѣтъ тебѣ моего благословенія… такъ и знай.
— Не будетъ? — уныло переспросилъ дьяконъ, переминаясь съ ноги на ногу, какъ только-что подкованная лошадь.
— Ни-ни… Ты что на умѣ-то держишь, а? Ты еще не подумалъ, а я ужъ знаю.
О. Петръ былъ худенькій, сѣденькій, сгорбленный старичокъ, а дьяконъ Африканъ — молодой и коренастый мужчина, съ могучей грудью и кудрявыми темными волосами. Онъ стоялъ, смотрѣлъ въ уголъ, перебиралъ въ рукахъ шапку и еще разъ переспросилъ:
— Такъ не будетъ благословенья, отецъ Петръ?..
— Ничего не будетъ…
Старичокъ-священникъ взволнованно заходилъ по комнатѣ маленькими, торопливыми шагами, шлепая туфлями-шлепанцами. Упрямство дьякона Африкана его возмущало.
— Знаю, все знаю, рабъ лукавый! — повторялъ онъ скороговоркой, точно сыпалъ словами. — И не самъ ты пришелъ ко мнѣ, а тебя подослать злой духъ… Ну! говори: гдѣ Демьянычъ?
Волосатая рука дьякона полѣзла въ затылокъ, дьяконскія ноги продолжали переступать, а уста безмолвствовали.
— Вотъ видишь, вотъ видишь!.. — обрадовался о. Петръ. — Онъ тебя и подослать, лукавецъ. И, навѣрно, самъ гдѣ-нибудь поджидаетъ тебя за воротами…
О. Петръ подбѣжалъ къ окну и, вытянувъ шею, изъ-за косяка старался разсмотрѣть, кто сидитъ на скамеечкѣ у воротъ, — онъ видѣлъ только приподнятые носки пимовъ (валенки) сидѣвшаго человѣка.
— Онъ и есть! — еще больше возмутился старичокъ. — Не тебя перваго онъ подсылаетъ такъ-то… да… А я знаю, чья это работа. Такъ и скажи ему…
Дьяконъ Африканъ продолжалъ стоять, и только шапка въ его рукахъ начинала дѣлать движенія все быстрѣе и быстрѣе.
У воротъ на приворотной скамеечкѣ, дѣйствительно, сидѣлъ самъ Демьянычъ — пожилой человѣкъ, одѣтый въ рваный полушубокъ. Онъ равнодушно глядѣлъ на засыпанную глубокимъ снѣгомъ станичную улицу, на громадные сугробы снѣга у воротъ каждой избушки, изъ-за которыхъ едва выставлялись соломенныя крыши станичныхъ избушекъ, на почернѣвшую отъ времени старую деревянную церковь, которая стояла посрединѣ площади, на подымавшійся кое-гдѣ изъ трубъ дымъ, на ѣхавшаго мимо въ розвальняхъ казака, и думалъ:
«А вѣдь старикъ-то, пожалуй, и не благословитъ Африкана… И чего ему стоитъ, старому?»
Демьянычъ, когда думалъ, всегда немного сердился, какъ человѣкъ, котораго заставляютъ поднимать непосильную тяжесть. Онъ сердился сейчасъ и на о. Петра, и на простеца дьякона Африкана, и на самого себя. Чего онъ тутъ дурака-то валяетъ? Онъ же хочетъ облагодетелѣствовать всю Проваленную станицу, а старый попъ фыркаеть и артачится. Своего счастья люди не понимаютъ… Демьянычъ свернулъ изъ газетной бумаги крючокъ, набилъ его злѣйшими корешками мѣстнаго производства и только чиркнулъ спичку, чтобы раскурить, какъ растворилась калитка и показался дьяконъ Африканъ.
— Ну?
Дьяконъ сердито нахлобучилъ шапку до самыхъ глазъ и безмолвно зашагалъ вдоль плетня по пробитой пѣшеходами тропинкѣ. Демьянычъ поплелся за нимъ, ругая на чемъ свѣтъ стоитъ упрямаго попа.
— А мы ему все-таки покажемъ… Да-а! И еще вотъ какъ покажемъ… Будетъ онъ помнить Луку Демьяныча… Ты ему говорилъ, что мы подъ Темиромъ хотимъ ширпъ ударить?
Дьяконская рука сдѣлала отрицательный жесть.
— А вотъ и напрасно, — огорчился Демьянычъ. — Даже совсѣмъ напрасно… Надо было сказать, чтобы онъ чувствовалъ. Золото вѣрное, какъ въ аптекѣ, а онъ артачится. Жаль стало чужого-то золота… Небось, другихъ благословляетъ. Козырева благословилъ, Горкина, Безпалова — и всѣ обыскали, вотъ какое золото.
Излить свое негодованіе до конца Демьянычу не удалось, потому что отъ поповскаго домика въ пять оконъ до дьяконской избушки въ три окна было всего саженъ тридцать. Демьянычъ разсердился кстати и на это обстоятельство. Вотъ бы какъ слѣдовало обругать попа за его упрямство, а тутъ иди въ избу, а въ избѣ дьяконица, при которой держи языкъ за зубами, если хочешь цѣлъ быть.
Остановившись у калитки, дьяконъ Африканъ проговорилъ:
— Ты, Демьянычъ, того…
— Понимаю.
— Ни гу-гу…
— Сдѣлай милость.
— Маша добрая, а только какой стихъ на нее накатится. Въ другой разъ вотъ какую пыль напуститъ…
Демьянычъ отлично зналъ доброту молоденькой красавицы-дьяконицы и только покрутилъ головой.
II.
[править]Дьяконица Марья Антоновна, какъ всегда, была дома и съ ухватомъ въ рукахъ возилась у топившейся печи. Демьянычъ и дьяконъ подумали вмѣстѣ, что было бы, пожалуй, лучше, если бы дьяконица на этотъ разъ ушла куда-нибудь въ сосѣди. Другія станичныя хозяйки ужъ отстряпались, а Марья Антоновка только еще начинала стряпню, потому что вставала по-городски — поздно. Она была изъ самаго Оренбурга, чѣмъ постоянно корила своего мужа, — изъ-за него должна пропадать пропадомъ въ Проваленной станицѣ. Марьѣ Антоновнѣ было всего двадцать пять лѣтъ, и она только-что расцвѣла. Высокая, съ высокой грудью, съ красивымъ лицомъ, она хоть гдѣ была бы завидной бабой, несмотря на выдавшіяся немного скулы и чуть-чуть косившіе темные большіе глаза. Одѣвалась она тоже по-городски и стряпала въ бѣломъ передникѣ.
На поклонъ гостя она едва отвѣтила и поморщилась. Переступивъ порогъ своей избушки, дьяконъ Африканъ сразу принялъ какой-то виноватый видъ, — онъ точно стыдился и своей избушки, раздѣленной дощатой перегородкой на двѣ половины — чистую, выходившую окнами на улицу, и кухню, гдѣ стояла русская печь. Кухня же замѣняла и переднюю. На чистой половинѣ все было прибрано на городскую руку — кисейныя занавѣски на окнахъ, комодъ краснаго дерева, обитый пестрымъ кретономъ диванъ, двухспальная кровать подъ ситцевымъ пологомъ, горка съ чайной посудой. Все это было приданымъ Марьи Антоновны и стѣсняло простеца-дьякона, какъ живой укоръ его собственной станичной бѣдности.
— Мы, Маша, того… — виновато бормоталъ домовладыка.
— Чего: того? — довольно грубо спросила Марья Антоновна, ставя ухватъ подъ казацкую кику.
— Мы въ кухнѣ посидимъ… Такъ, Демьянычъ?
— Въ кухнѣ теплѣе, — отозвался Демьянычъ, нюхая воздухъ, аппетитно пахнувшій щами съ бараниной.
Дьяконица съ презрѣніемъ посмотрѣла на рваный полушубокъ гостя, на его разношенные пимы, и молча отвернулась. Когда она вышла на чистую половину, дьяконъ на цыпочкахъ пошелъ за ней, и Демьянычъ имѣлъ удовольствіе слышать такой діалогъ.
— Вотъ тоже навязался — гостенекъ… — шопотомъ басилъ дьяконъ.
— А тебя хлѣбомъ не корми, только бы рвань коричневую въ домъ привести… — шипѣла дьяконица настолько громко, чтобы гость могъ слышать. — Мало ли по станицамъ шляется проходимцевъ — вотъ и собирай всѣхъ. Еще обокрадетъ…
— Ну, это ты, Маша, ужъ напрасно. Просто, бѣдный человѣкъ…
Демьянычъ безучастно смотрѣлъ въ окно, точно рѣчь шла совсѣмъ о постороннемъ человѣкѣ. О, онъ такъ привыкъ ко всевозможнымъ оскорбленіямъ, что однимъ больше, однимъ меньше — не составляло расчета. Несмотря на свою простоту, дьяконъ, воспользовался излишней горячностью жены, ни за что ни про что обругавшей гостя.
— Богатый былъ человѣкъ… всѣ кланялись, когда деньги были. А надъ бѣднымъ человѣкомъ легко смѣяться… Можетъ, онъ и опятъ будетъ богатымъ.
Результатомъ этой военной хитрости было то, что домовладыка вернулся въ кухню съ бутылкой водки и весело подмигнулъ Демьянычу. Гость раздѣлся и остался въ одной старенькой кумачной рубахѣ. Дьяконица вышла уже съ другимъ лицомъ и подала домашнюю закуску — вчерашней вареной говядины и капусты. Демьянычъ выпилъ двѣ первыя рюмки молча и сидѣлъ нѣкоторое время, закрывъ глаза. Онъ не ѣлъ уже два дня и теперь переживалъ блаженное состояніе. Дьяконъ продолжилъ свою политику и старался завести разговоръ о прошломъ.
— Что же, было дѣло… — нехотя отвѣчалъ гость.
Онъ выпилъ еще третью рюмку.
— Да, все было, — продолжалъ онъ, уже не дожидаясь разспросовъ. — Домъ въ Верхнеуральскѣ, тройка лошадей… Однимъ словомъ, полная чаша. Тогда у меня Кумышакъ работалъ… Тысячъ тридцать въ одно лѣто оправдалъ пріискъ-то.
— Тридцать тысячъ?! — ахнула дьяконица. — Куда же вы ихъ дѣвали?
— А откуда пришли — туда и ушли.
— Въ карты проиграли или прокутили?
— Ну, этимъ грѣхомъ не виноватъ… Меня подвела шахта на Гарчинкѣ. Прямо сказать: съѣла.
— Тридцать тысячъ… — думала вслухъ дьяконица, подсаживаясь къ столу. — На пять тысячъ можно было бы какой домъ въ Оренбургѣ купить, ну, тысячи на три обзаведеніе, а на остатьныя живите да поживайте.
— До смерти хватило бы, и не ходилъ бы вотъ такой рванью коричневой, — поддакнулъ гость, улыбаясь. — Только скажу я вамъ, Марья Антоновна, что все это сущіе пустяки, то-есть Кумышакъ. Такія ли мы дѣла дѣлали…
— То-есть какъ пустяки? — удивлялась дьяконица.
— Да такъ. Что такое тридцать тысячъ? Плевать, и только. Да… Ежели бы я не зарывался да не форсилъ, такъ у меня всѣ бы двѣсти тысячъ были. Какъ есть голенькія денежки, хоть не считай… А вотъ повадка проклятая: все мало. Можетъ-быть, вы думаете, что я хвастаю, такъ спросите кого угодно, всякій вамъ разскажетъ про Луку Демьяныча Шматова, какъ онъ свѣтленько поживалъ. И еще скажу вамъ, Марья Антоновна, что все это сущіе пустяки: что было — сплыло. А мы еще вотъ какъ поживемъ… Вамъ вотъ, можетъ, и жаль меня сейчасъ, потому какъ я въ самомъ ничтожномъ видѣ и всѣ меня обѣгаютъ, а я вамъ скажу… Ну, да что тутъ говорить! Вотъ что, Марья Антоновна, давайте мнѣ ручку на счастье…
Дьяконица неохотно протянула свою руку, Демьянычъ ласково ее погладилъ своей широкой плоской ладонью и проговорилъ:
— Вотъ что, Марья Антоновна, какъ у меня оправдается дѣло подъ Темиромъ, изъ первой же ассигновки ваши триста рубликовъ.
— Нѣтъ, зачѣмъ же… — сконфузилась дьяконица и покраснѣла.
— А счастье? У меня свои примѣты…
III.
[править]Гость былъ оставленъ обѣдать, и дьяконица даже извинилась:
— Ужъ вы не обезсудьте насъ, Лука Демьянычъ. Чѣмъ богаты… Видите, какъ живемъ.
— Что же, Маша… ничего живемъ… — бормоталъ дьяконъ, начинавшій хмелѣть. — Каждый по своимъ достаткамъ живетъ… А въ нашихъ казачьихъ станицахъ не разживешься… Казачишки-то голь перекатная… Съ нихъ доходы-то получать, какъ съ камня лыко драть.
— Ничего, дьяконъ, устроится, — говорилъ Демьянычъ, хлопая его по плечу. — Все въ лучшемъ видѣ. Надѣйся на меня…
Выпивши, дьяконъ впадалъ въ какое-то дѣтское настроеніе и даже начиналъ хихикать, какъ маленькія дѣти. Онъ былъ счастливъ, что жена утихомирилась и принимаетъ гостя честь честью. Демьянычъ молча поѣлъ горячихъ щей съ бараниной и повеселѣлъ. Онъ сидѣлъ и разсказывалъ разные случаи изъ своей бурной пріисковой жизни, а по пути и о другихъ.
— Все бьни дружки да пріятели, — говорилъ онъ. — И Безпаловъ, и Горкинъ, и Козыревъ… Горкинъ-то, пряменько сказать, чрезъ меня и жить пошелъ. Изъ ничтожества я его вывелъ… Онъ у меня штегеремъ на Кумышакѣ ходилъ.
— Горкинъ, Павелъ Васильевичъ?! — изумилась дьяконица.
— Онъ самый, сударыня… Какъ-то прошлымъ лѣтомъ иду я по степи пѣшечкомъ, а онъ меня догоняетъ. Катитъ на тройкѣ, коренникъ — звѣрь, пристяжки — змѣями вьются… И что бы вы думали: не узналъ меня. Я только пыли наглотался… Вотъ они, старые дружки-пріятели. А кто Безпалова выручалъ, когда у него шахту на Бродахъ залило? Спросите-ка его… И Козыревъ тоже не брезговалъ Лукой Демьянычемъ… Бывало, придетъ и сидитъ у воротъ на скамейкѣ, ждетъ, когда я выѣду. Вотъ какъ случалось, Марья Антоновна… А сейчасъ: сиръ, нагъ, гладенъ и хладенъ. Козыревъ-то, когда судился съ племянниками, тоже нахлебался горя досыта…
Гость перебирать такъ просто самыя завѣтныя имена тѣхъ счастлививъ, которыя гремѣли по всему Уралу. Дьяконица затаила дыханіе, слушая разсказы страинаго гостя. Онъ говорилъ такъ просто, точно дѣло шло о самыхъ обыкновенныхъ людяхъ, а ей они представлялись чѣмъ-то сказочнымъ и невѣроятнымъ. Она видѣла только въ окно, какъ по улицѣ мило летѣли щеголѣскіе тарантасы съ этими счастливцами и какъ казаки снимали свои фуражки. Потомъ она внимательно всматривалась въ гостя, и онъ ей казался совсѣмъ другимъ, чѣмъ давеча. Широкое худощавое лицо съ окладистой жесткой бородой песочнаго цвѣта, глубоко посаженные въ орбитахъ небольшіе, упрямые сѣрые глаза, высокій лобъ, покрытый морщинами, подстриженные рыжеватые усы — все въ немъ теперь ей казалось особеннымъ. Въ этомъ энергичномъ, мужскомъ лицѣ лучше всего была добродушная улыбка, открывавшая два ряда бѣлыхъ, крѣпкихъ зубовъ.
«Да, этотъ все можетъ сдѣлать, — думала дьяконица, сравнивая гостя съ раскисшимъ и глупо улыбавшимся дьякономъ. — И какъ у него все просто выходитъ… опять разбогатѣетъ, навѣрно, разбогатѣетъ».
Послѣ обѣда поставили самоваръ и долго сидѣли за чаемъ, пока из стало смеркаться. Гость о чемъ ни говорилъ, а все свертывалъ на свой Темиръ, который засѣлъ у него въ головѣ гвоздемъ.
— Только бы Господь привелъ первыя работы поставить, — повторилъ онъ. — Весна-то ужъ скоро… А мѣстечко прямо кладъ. Дьяконъ, хочешь итти въ пай?
Дьяконица испугалась этого предложенія и отвѣтила за мужа:
— Какой ему пай… Гдѣ у насъ деньги-то?…
— Дѣло не въ деньгахъ, сударыня. Да…
Покрутивъ головой, Демьянычъ неожиданно прибавилъ:
— А отецъ Петръ попомнитъ Луку Демьяныча… Вотъ какъ попомнить!
Дьяконъ Африканъ напрасно дѣлалъ гостю предупредительные знаки — онъ ничего не желалъ замѣчать. Дьяконица сразу навострила уши и вопросительно смотрѣла на мужа.
— А мы и безъ него обойдемся! — продолжалъ гость, ударивъ кулакомъ по столу. — Такъ, Африканъ?
— Да вы это о чемъ? — спросила дьяконица.
— Такъ, наше дѣло… — уклончиво отвѣтилъ Демьянычъ, приходя въ себя. — Видите ли, тутъ дѣло совсѣмъ особенное…
Начинавшаяся болтливость гостя отрезвила дьякона, онъ поднялся изъ-за стола и грузно заходилъ по комнатѣ.
— Ну, ну, говорите, — настаивала дьяконица. — Вы что-то скрываете отъ меня.
— Ахъ, какая ты, Маша, — взмолился дьяконъ.
— Миленькій, голубчикъ, скажите, — приставала дьяконица къ Демьянычу. — Ну, что вамъ стоитъ? Голубчикъ, миленькій…
Она была необыкновенно хороша въ эту минуту и ластилась, какъ русалка. Демьянычъ посмотрѣлъ на нее своими глубокими глазами, крякнулъ и разсказалъ все, т.-е. что они съ дьякономъ будутъ вмѣстѣ работать на Темирѣ. Что будетъ, то и будь.
— У меня все по душѣ… — закончилъ гость, поднимаясь. — А между прочимъ, мнѣ пора.
— Куда же вы, на ночь глядя? — довольно сухо спросила дьяконица.
— А пойду… У меня тутъ у васъ въ станицѣ есть одинъ старикъ казакъ знакомый, Петрованъ, такъ къ нему.
Гостя не удерживали. Онъ надѣлъ свои полушубокъ, закурилъ цигарку изъ махорки и ушелъ.
Дьяконъ ожидалъ бури и трепеталъ впередъ, но дьяконица, какъ ни въ чемъ не бывало, принялась мыть посуду и даже замурлыкала себѣ подъ носъ какую-то пѣсенку.
IV.
[править]Наступила весна. Вскорѣ послѣ Святой, когда отходили съ иконами, дьяконъ Африканъ исчезъ изъ своей Проваленной станицы. Онъ выпросилъ у о. Петра отпускъ на двѣ недѣли съѣздить куда-то къ роднымъ. Дьяконица оставалась дома одна.
Разъ вечеромъ она сидѣла у окна съ какой-то своей бабьей работой, какъ подъ окномъ мелькнула широкополая поповская шляпа, а потомъ стукнула калитка. Это былъ самъ о. Петръ. Старикъ былъ встровоженъ и, торопливо поздоровавшись, заговорилъ еще въ кухнѣ:
— Обманулъ меня, обманулъ меня дьяконъ… Ахъ, какъ обманулъ!..
Марья Антоновна густо покраснѣла и ничего не отвѣтила.
— Ну, а ты что молчишь, раба лукавая? — уже грозно спросилъ о. Петръ. — Вѣдь ты все знала… Ну, говори?!
Разгнѣванный старичокъ грозно стукнулъ своимъ пастырскимъ посохомъ, а дьяконица все молчала.
— И еще вмѣстѣ служили напутственный молебенъ, — продолжалъ о. Петръ. — И я напутствовалъ благословеніемъ… да. Только они ошибаются: благословеніе дано не на это. Понимаешь? О, легковѣрный дьяконъ, погибающій въ сѣтяхъ золотого тельца… Поддался прельщенію и бысть искушенъ. Горе, горе… Ты уже слышала, что подъ Темиромъ злой духъ нашелъ свое проклятое золото, и дьяконъ вмѣстѣ съ нимъ.
— Я ничего не знаю… — тихо отвѣтила дьяконица, опуская глаза.
— А, такъ ты вотъ какъ… Посмотри мнѣ въ глаза, лукавая раба! О, я все знаю… все, все!..
— Что же знать-то, отецъ Петръ? — тихо спросила дьяконица.
— А то, что всѣ вы меня обманываете… Вотъ и знаю. Злой-то духъ вотъ какъ вами качаетъ… Знаю, кто и денегъ ему далъ на первыхъ порахъ.
Красивое лицо дьяконицы точно потемнѣло, и она смѣло посмотрѣла прямо въ глаза о. Петру.
— А что же, отецъ Петръ, пропадать, что ли, у васъ въ Проваленной станицѣ? Да, я дала деньги Лукѣ Демьянычу… Мои приданыя деньги. Всего-то и было шестьдесятъ рублей…
— Такъ, такъ… Злому духу и это на руку. На улицѣ и шести копеекъ не найдешь. То-то онъ зимой тутъ горошкомъ подкатывался… А я-то все видѣлъ и не далъ благословенія.
— Лука Демьянычъ хорошій человѣкъ… — проговорила дьяконица, продолжая какую-то тайную мысль.
О. Петръ поднялся и, не простившись, ушелъ домой. Когда его шляпа опять мелькнула подъ окномъ, дьяконица только улыбнулась. И что ему нужно, этому о. Петру? А Лука Демьянычъ еще на церковь хотѣлъ пожертвовать… Злится старичонка, совсѣмъ изъ ума выжилъ. Обидно показалось, что другимъ счастье — вотъ и прибѣжалъ. У самого денегъ полонъ сундукъ, дѣвать некуда.
Чѣмъ дальше думала дьяконица, тѣмъ сильнѣе начинала сердиться на о. Петра. Давеча она чуть-чуть удержалась и не сказала ему, что не только получила отъ Луки Демьяныча обратно свои приданыя деньги, а въ придачу еще обѣщаемые тогда зимой триста.
Исторія съ Темиромъ повторила сотни такихъ же случайныхъ открытій. Обыкновенно почему-то думаютъ, что счастье не около насъ и не въ насъ самихъ, а гдѣ-то далеко, и люди рвутся въ эту загадочную даль. Приблизительно то же самое повторяется и съ открытіемъ новыхъ золотоносныхъ мѣсторожденій. Въ земляхъ Оренбургскаго казачьяго войска золото открыто уже больше пятидесяти лѣтъ, и составилось убѣжденіе, что всѣ залежи исчерпаны, и что новаго здѣсь ничего нельзя найти. Только одинъ «злой духъ», Лука Демьянычъ Шматовъ продолжалъ вѣрить, что золото близко и незачѣмъ искать его за тридевять земель. Онъ уже открылъ нѣсколько мѣсторожденій, которыми, правда, воспользовались другіе, болѣе счастливые люди. О. Петръ потому и называлъ его злымъ духомъ, что именно благодаря ему тихія, полумертвыя степныя казачьи станицы превращались въ настоящій адъ. Являлись кабаки, пріисковый разгулъ, и жизнь тихаго степного уголка переворачивалась вверхъ дномъ. До Темира отъ Проваленной было всего верстъ семнадцать, и центромъ новаго мѣсторожденія должна была сдѣлаться именно Проваленная, что и волновало о. Петра. Тихая полумертвая станица, въ теченіе какого-нибудь года, должна была превратиться въ адъ.
Слухи о Темирѣ ходили давно, были и попытки найти тамъ золото, но все кончалось почему-то неудачей. По-татарски темиръ — желѣзо, и такое названіе глухому степному урочищу было дано благодаря желѣзному колчедану, который попадался на берегахъ гнилой безыменной степной рѣчонки. Названіе урочища и присутствіе колчедана, какъ спутника золотоносныхъ горныхъ породъ, и привело Шматова къ убѣжденію, что именно здѣсь кроется неизвѣстное еще мѣсторожденіе драгоцѣннаго металла. Еще зимой, тайно отъ всѣхъ, Шматовъ съ дьякономъ ѣздили на Темиръ.
— Есть золото… — повторялъ Шматовъ, на глазъ изучая мѣстность.
Дьяконъ обыкновенно молчалъ и вѣрилъ и не вѣрилъ «злому духу».
Съ одной стороны, конечно, Шматовъ на два аршина подъ землей видитъ, а съ другой — что-то ужъ очень близко отъ Проваленной. Мало ли «дошлыхъ» людей на золото и безъ Шматова пробовали «искаться» на Темирѣ и ничего не нашли.
— Дураки, вотъ и не нашли, — коротко объяснялъ Шматовъ.
Чтобы доказать дьякону свои слова, Шматовъ еще по снѣгу выбилъ первый пробный шурфъ. Работали они вдвоемъ съ дьякономъ, приходилось желѣзнымъ ломомъ долбить смерзшуюся, какъ камень, землю. Пески оказались на глубинѣ четырехъ аршинъ. Шматовъ взялъ пробу и промылъ ее въ желѣзномъ тазу у дьякона въ избѣ. Въ результатѣ получилось нѣсколько блестящихъ крупинокъ, которыя Шматовъ долго и внимательно разсматривалъ у себя на ладони.
— Вотъ наше богатство, — проговорилъ онъ, показывая пробу дьяконицѣ. — Тутъ дѣло не тридцатью тысячами пахнетъ…
Дьяконица ничего не понимала и только недовѣрчиво покачала головой. По ея расчету, за недѣлю упорной работы двухъ мужиковъ, золота, получилось буквально на расколотый грошъ.
V.
[править]Слухъ о найденномъ подъ Темиромъ богатомъ золотѣ распространился еще до начала работъ. Особенно волновалась Проваленная станица, которой это открытіе сулило радужное будущее. Слухи пришли откуда-то издали, вмѣстѣ съ пріисковыми рабочими, осаждавшими дьяконскую избу еще въ концѣ зимы, — Шматовъ основалъ свою главную квартиру у дьякона.
— Подождите, вотъ вода тронется, --отвѣчалъ всѣмъ повеселѣвшій Шматовъ. — Работа будетъ.
— Да ужъ у Луки Деыьяныча изъ земли золото само полѣзетъ, — говорили рабочіе. — Извѣстный человѣкъ.
На золотыхъ промыслахъ оренбургской системы давно образовался бездомный пріисковый пролетаріатъ, который жилъ только лѣтомъ, когда шли работы, а по зимамъ исчезалъ неизвѣстно куда, какъ исчезаютъ лѣтнія насѣкомыя. Это былъ типичный сбродъ отбившихся отъ своего дома рабочихъ. Шесть дней въ недѣлю они работали, а по воскресеньямъ пропивали весь заработокъ гдѣ-нибудь въ ближайшей станицѣ. О. Петръ, конечно, видѣлъ собравшихся у дьяконской избы «пріискателей», но до поры до времени крѣпился и молчалъ. Охъ, пропадетъ вся его «проваленная» паства отъ прикачнувшагося злого духа… Вотъ по другимъ-то станицамъ, гдѣ золото объявилось, стономъ стоитъ, и казачишки ходятъ, какъ очумѣлые степные быки. А тутъ еще ввязался дьяконъ, и другимъ будетъ вящшій соблазнъ.
«Нехорошо… не подобаетъ клиру такимъ студнымъ дѣломъ заниматься», — думалъ огорченный о. Петръ, качая сѣдой головой.
При встрѣчахъ въ церкви о. Петръ тоже ничего не говорилъ дьякону, какъ будто ничего и не подозрѣвалъ. Впрочемъ, возревновавшій старикъ сказалъ цѣлую проповѣдь на текстъ: «Кая бо польза человѣку, аще міръ весь пріобрящетъ, душу же отщетитъ». Дьяконъ внимательно выслушалъ ее съ клироса, очень внимательно, и все-таки не оставилъ своего знакомства со злымъ духомъ. Конечно, о. Петръ вполнѣ ясно и неопровержимо доказалъ всю тщету скоропреходящихъ земныхъ благъ и даже въ самыхъ рѣшительныхъ мѣстахъ прямо смотрѣлъ стоявшему у праваго клироса Демьянычу въ лицо, но ничего не помогло. Какъ на грѣхъ, Демьянычъ отличался набожностью и не пропускалъ ни одной воскресной службы.
«Волкъ, являющій себя въ овечьей шкурѣ», — негодовалъ про себя отецъ Петръ, когда Демьянычъ послѣ обѣдни подходилъ къ нему подъ благословеніе и благочинно лобызалъ пастырскую десницу.
Шматовъ вообще отличался странностями. Такъ, онъ чувствовалъ какое-то непреодолимое влеченіе къ дьякону Африкану, безъ котораго буквально не могъ жить. Ему казалось, что дьяконъ умнѣе всѣхъ, хотя доказательствъ этому и не было, и даже краснорѣчивѣе, хотя дьяконъ постоянно молчалъ, и красивѣе, хотя дьяконица подъ сердитую руку называла его кудластымъ. Во всѣхъ трудныхъ случаяхъ Шматовъ непремѣнно совѣтовался съ дьякономъ, который ничего не понималъ въ пріисковомъ дѣлѣ и только бормоталъ ничего не значащія слова, казавшіяся Шматову проявленіемъ величайшей мудрости.
— Гм… да… конечно… Отчего и не попробовать, хотя и не стоитъ пробовать. Однимъ словомъ, вообще…
Особенно любовался Шматовъ дьякономъ, когда зимой они вмѣстѣ работали на Темирѣ. Дьяконъ Африканъ, дѣйствительно, отличался медвѣжьей силой, и изъ-подъ его лома летѣли искры.
— Ай-да дьяконъ, — хвалилъ Шматокъ, присаживаясь отдохнуть. — Ты бы далъ лому-то отдохнуть…
— Ну его… Дома отдохнемъ.
Шматовъ смотрѣлъ на дьяконскую работу и говорилъ:
— Эхъ, цѣны бы тебѣ не было, Африканъ, ежели бы…
— Что ежели?..
— Ну, снять бы съ тебя подрясникъ да волосы въ скобку подрѣзать — лихой бы работникъ вышелъ. Въ головкѣ бы шелъ у всѣхъ… А въ шахту полѣзешь?
— Въ шахтѣ-то еще способнѣе… Никто подъ землей-то не видитъ, что дьяконъ работаетъ.
— Вотъ именно… И въ Писаніи сказано, что Богъ труды любитъ, а дьякону на ряду съ другими рабочими работать какъ будто и зазорно, то-есть промысловую нашу работу.
— Ежели отецъ Петръ дастъ свое благословеніе, такъ отчего же и пріисковую работу не работать.
— Дожидайся, такъ онъ и далъ тебѣ благословеніе. И за что только онъ меня ненавидитъ? Никакого я ему, кажется, зла не сдѣлалъ, а онъ ненавидитъ. Я для него же стараюсь, ежели разобрать. Вотъ, какъ поставимъ работы на Темирѣ, сойдется народъ со всѣхъ концовъ — огребай отецъ Петръ доходы. Другой бы радовался и даже поощрялъ. Такъ я говорю?
— Оно конечно.
Что думала дьяконица — никто не зналъ. Къ Шматову она относилась такъ, точно его и на свѣтѣ не было. Она не заводила наводящихъ разговоровъ, не разспрашивала и вообще не проявляла никакого любопытства, что Шматову особенно правилось. Къ женщинамъ онъ относился презрительно, какъ къ болтушкамъ и тряпичницамъ по самому существу, а дьяконица выдалась наоборотъ, невпримѣръ другимъ бабамъ.
— Ну, и баба у тебя, — говорилъ Шматовъ дьякону. — Кремень.
— Ничего.
— Цѣны ей нѣтъ, а ты: ничего.
Дьяконъ смотрѣлъ на Шматова удивленными глазами и глупо улыбался. Въ его глазахъ всѣ бабы были одинаковы, какъ орѣхи, всѣ одинаково ругаютъ мужей.
А дьяконица думала да думала про себя. Она съ замирающимъ сердцемъ слѣдила за Шматовымъ, который открывалъ ей новую жизнь. Она чувствовала, что будетъ именно что-то новое и необыкновенное. Въ Проваленной она страшно скучала и любила вспоминать про свой Оренбургъ. Особенно по зимамъ бывало скучно, скучно до тошноты. Пробовала она водить знакомство, но и изъ этого ничего не выходило. Въ станицѣ только и было подходящихъ женщинъ, что писариха, пившая запоемъ, старостиха, совсѣмъ простая баба, да вдова попадья, дальняя родственница о. Петра, жившая у него въ экономкахъ. Попадья была ближе другихъ, но она какъ-то сразу возненавидѣла горожанку-дьяконицу и подозрѣвала ее въ гордости.
VI.
[править]Шматовъ началъ работу на Темирѣ буквально ни съ чѣмъ. Какъ опытный человѣкъ, онъ зналъ, что деньги будутъ, только бы было вѣрное дѣло. И деньги нашлись. Первая предложила свои послѣдніе гроши дьяконица.
— А ежели я ихъ закопаю? — замѣтилъ Шматовъ, перебирая въ рукахъ пачку заношенныхъ ассигнацій. — Въ нашемъ дѣлѣ нее бываетъ. Или панъ, или пропалъ…
— Что же, и закапывайте, — спокойно отвѣтила дьяконица, не глядя на злого духа. — Не съ деньгами жить…
Эта простота привела Шматова въ восторгъ, и онъ даже поцѣловалъ приданыя деньги.
— Люблю молодца за обычай, — говорилъ онъ. — Это по-нашему, но промысловому… Сѣна клокъ или вилы въ бокъ.
Дьяконица взглянула на него исподлобья своими темными глазами и чуть-чуть усмѣхнулась. Хорошо умѣлъ заговорить зубы злой духъ…
— Теперь все наше, Марья Антоновна, — говорилъ Шматовъ, пряча деньги за пазуху. — Раньше я и самъ немного какъ будто сомнѣвался, а теперь кончено. Конечно, дьяконъ выручитъ въ случаѣ чего, онъ у меня неизмѣнное копье, а вотъ ваши денежки у насъ пѣтухами запоютъ… Позвольте ручку, Марья Антоновна, на счастье.
На этотъ разъ дьяконица руки не дала, а только покраснѣла и убѣжала къ себѣ на чистую половину. Шматовъ только махнулъ рукой ей вслѣдъ.
Когда дѣлали послѣ Святой пробную шурфовку, случайно заѣхалъ козыревскій повѣренный Мурузовъ, разбитной красавецъ малый.
— Опять богатое золото нашли, Лука Демьянычъ? — здоровался онъ.
— Какое золото, — скромничалъ Шматовъ. — Такъ, кошачьи слезы…
Мурузовъ посидѣлъ на кучкѣ пустой породы, вынутой изъ шурфа, выкурилъ папиросу, дождался «доводки», когда дѣлали пробу, и на прощанье проговорилъ:
— А Иванъ Платоновичъ наказали кланяться… Ежели что, Дука Демьянычъ, такъ старая хлѣбъ-соль не забывается.
— Какъ же, помнимъ вашу-то соль, — не безъ ядовитости отвѣтилъ Шматовъ. — Хлѣба не видали, а соль у васъ соленая. Между прочимъ, поклончикъ Ивану Платонычу. Да скажи ему, что старикъ Шматовъ говоритъ, молъ, такъ: честь завсегда лучше безчестья.
Когда повѣренный уѣхалъ, Шматовъ засмѣялся и объяснилъ дьякону, въ чемъ дѣло.
— Понюхать пріѣзжалъ, не пахнетъ ли жаренымъ. Разъ ужъ обулъ меня Козыревъ на обѣ ноги… Ну, и будетъ. Вотъ такъ же дѣло было. И такой и сякой, да мы, да вы, да ахъ, Боже мой!.. Однимъ словомъ, садись верхомъ и поѣзжай. Я въ тѣ поры подъ двойные векселя денегъ набралъ у него, ну, а потомъ и оказалось, что пріискъ-то его, а я отставной козы барабанщикъ.
Мурузовъ почему-то съ перваго раза не взлюбился дьякону, и онъ проворчалъ:
— Ноги переломать надо бы этому шалыгану.
Шестьдесятъ рублей дьяконицы ушли незамѣтно, и пришлось обратиться къ новому займу. Дьяконъ рѣшительно не понималъ, откуда злой духъ возьметъ денегъ. А Шматовъ только улыбался и, посмѣиваясь, приговаривалъ:
— Хлѣбъ за брюхомъ не ходятъ, какъ сказывали старые люди. Деньги сами придутъ…
Еще больше удивился дьяконъ Африканъ, когда злой духъ ему объяснилъ, что сдѣлаетъ заемъ у о. Петра.
— Вотъ увидишь… — увѣрялъ Шматовъ. — Еще мнѣ же спасибо скажетъ отецъ-то Петръ.
Этотъ разговоръ происходилъ послѣ визита о. Петра къ дьяконицѣ, и Шматовъ зналъ объ этомъ событіи изъ первыхъ рукъ. Дьяконъ только руками махалъ, точно Шматовъ намѣревался провалиться сквозь землю.
— А вотъ увидишь, — повторялъ Шматовъ. — Всѣ люди, всѣ человѣки. Мало ли что въ сердцахъ говорится, такъ и отецъ Петръ болталъ разное. Старичку можно и извинить.
Дьякону все-таки казалось, что злой духъ просто шутить, и только ахнулъ, когда Шматовъ въ тотъ же вечеръ отправился къ о. Петру.
Старикъ встрѣтилъ его очень недружелюбно и, поджавъ губы, проговорилъ:
— Вы насчетъ какой-нибудь требы, Лука Демьянычъ?
— Около того, отецъ Петръ. Настоящая треба…
— Мнѣ кажется, что вы выражаетесь весьма иносказательно, а сіе не соотвѣтствуетъ уже моему возрасту.
— Помилуйте, отецъ Петръ, все дѣло очень просто. Ежели бы у меня совѣсть была не чиста, такъ я бы обошелъ васъ на три версты, а не то, что итти къ вамъ на домъ. Вотъ весь тутъ…
— Однако чѣмъ могу служить вамъ? — продолжалъ о. Петръ не менѣе сурово. — Предположительно, что вы пришли съ нѣкоторымъ намѣреніемъ…
Что происходило между ними и какими путями злой духъ выманилъ у о. Петра деньги — осталось неизвѣстнымъ.
Когда Шматовъ ушелъ, о. Петръ подбѣжалъ къ выходной двери, заперъ на крючокъ и долго прислушивался, точно боялся, что гость вернется. Потомъ онъ подошелъ къ окну и долго высматривалъ изъ-за косяка. Убѣдившись, что злой духъ исчезъ, о. Петръ вызвалъ изъ кухни экономку и строго заявилъ:
— Ты видѣла, Таисья Мироновна, человѣка, который сейчасъ ушелъ отъ меня?
— Какъ будто видѣла… — сердито отвѣтила толстая попадья. — Какъ его не видѣть-то: извѣстный шалыганъ.
— Такъ не пускай его… Какъ только увидишь, сейчасъ и двери на запоръ. Охъ, искушеніе…
Вернувшись домой, Шматовъ показалъ только одному дьякону полученные отъ о. Петра триста рублей.
— А впередъ не ругай порядочнаго человѣка, — объяснилъ онъ. — Помнишь, какую онъ проповѣдь залѣпилъ? Это онъ прямо въ меня мѣтилъ.
VII.
[править]Несмотря на самый крѣпкій наказъ, старая попадья, Таисья Мироновна, все-таки прокараулила. Какъ-то о. Петръ возвращался въ субботу отъ обѣдни къ себѣ, мечтая дорогой о приготовленной для него банѣ. Онъ уже подошелъ къ своимъ воротамъ, какъ замѣтилъ привязанную къ вереѣ верховую лошадь.
— Вотъ такъ конь, — полюбовался о. Петръ, знавшій толкъ въ лошадяхъ, какъ всѣ станичники. — Рубликовъ триста отбитъ, а то и всѣ четыреста. И уздечка съ серебрянымъ наборомъ и седѣльце… Это Мурузовъ балуется.
Каково было изумленіе потаеннаго старичка, когда въ гостиной онъ увидѣлъ сидѣвшаго на диванѣ Шматова. О. Петръ даже остановился въ дверяхъ, а злой духъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подошелъ подъ благословеніе и по обыкновенію облобызалъ руку.
— Должокъ привелъ, отецъ Петръ, — говорилъ онъ, вынимая изъ бокового кармана бумажникъ. — Вотъ ваши триста рубликовъ, а двадцать пять рублей — благодарность.
— Не нужно мнѣ вашей благодарности, — довольно сухо отвѣтилъ о. Петръ, принимая одной рукой триста рублей и отстраняя другой благодарность.
— Позвольте, это ужъ наше дѣло. Не вамъ, такъ другому бы заплатили. Мое дѣло заплатить, а мы хоть въ печку бросайте. Денегъ даромъ, отецъ Петръ, не даютъ, а вы меня выручили въ самую трудную минуту.
Потомъ Шматовъ отсчиталъ цѣлую сотенную на благоустроеніе храма и просилъ записать это пожертвованіе на неизвѣстнаго.
— Церковь-то надо бы новую, каменную, отецъ Петръ, а эта ужъ разваливается.
— Нужно церковь… да… — согласился о. Петръ. — Вы это правильно изволите разсуждать.
Это пожертвованіе «отъ неизвѣстнаго» растрогало о. Петра, и онъ побѣжалъ въ кухню заказать самоваръ. Хотя и злой духъ, надо дорожнаго человѣка чайкомъ угостить.
— Чего это вы, на ночь-то глядя, гостей называете? — ворчала попадья.
— Я?! Это вы его впустили, Таисья Мироновна!
Старуха только замахала руками. Рехнулся попъ.
— Никого я не впущала… Сами привели гостя, а потомъ на меня и сваливаете. Грѣшно это, отецъ Петръ, а завтра вамъ заутреню служить и прахило сегодня вечеромъ читать.
Здѣсь ужъ махнулъ рукой о. Петръ. Рехнулась старуха.
За чаемъ о. Петръ все посматривалъ на гостя, жевалъ губами и угнетенно вздыхалъ. Шматовъ разсказывалъ о своемъ пріискѣ, а потомъ спросилъ:
— Вы что-то меня хотите спросить, отецъ Петръ?
— Именно, именно… Да, хочу. Скажите, Лука Демьянычъ, какъ это вышло, что я тогда выдалъ вамъ деньги? Я что-то запамятовалъ.
— Очень просто… Я вотъ сидѣлъ здѣсь, а вы ходили по комнатѣ. Ну, я говорю, что мнѣ нужны деньги, триста рублей. Вы этакъ посмотрѣли на меня съ нѣкоторымъ удивленіемъ, а потомъ пошли вонъ въ ту дверь и вынесли полностью.
— Неужели? — удивлялся о. Петръ, начиная, по привычкѣ, торопливо ходить по комнатѣ. — Съ перваго слова и выдалъ?
— Съ перваго слова… Я расписку вамъ предлагаю, а вы мнѣ этакъ рукой машете и говорите: «Какая ужъ тутъ расписка!».
— И рукой машу? Это, знаете, весьма удивительно, Лука Демьянычъ, и весьма необычно. Я знаю свой характеръ и не могу ничего понять.
О. Петръ еще разъ попросилъ разсказать, какъ все происходило, и смѣялся, что рѣдко съ нимъ случалось.
— А знаете, когда вы тогда пришли, — объяснялъ онъ, — такъ я сразу подумалъ: «Навѣрно пришелъ за деньгами, а я не дамъ! Ни за что не дамъ!» Такъ и подумалъ. А вышло даже совсѣмъ наоборотъ… Даже это грѣшно, что на такое дѣло я далъ деньги. Вѣдь я не любостяжателенъ, нѣтъ… А вышло все какъ-то само собой… И я, каюсь, еще недолюбливалъ васъ и порицалъ, потому какъ вы столько ужъ пріисковъ открыли и вездѣ явилась смута и, извините, развратъ.
— Тутъ ужъ я не виноватъ, отецъ Петръ. Мое дѣло открыть и дать людямъ работу… Черезъ годъ вы свою Проваленную и не узнаете.
— Охъ, не узнаю!.. Ужъ и теперь начинаю не узнавать… Нѣтъ, все-таки на вашей душѣ грѣхъ, Лука Демьянычъ. Лучше и не говорите… Знаю, все знаю!..
Теперь уже засмѣялся Шматовъ, тоже рѣдко смѣявшійся.
Странно, что послѣ этого душевнаго разговора о. Петръ еще сильнѣе возревновалъ и на слѣдующій же день сказалъ за обѣдней проповѣдь на тему о зломъ духѣ, проникающемъ въ сердце человѣка, яко тать въ нощи. Шматовъ стоялъ у праваго клироса, слушалъ и смотрѣлъ упорно на стоявшую у лѣваго клироса дьяконицу, разодѣтую по-праздничному. Она сегодня была красива какой-то строгой красотой и чувствовала на себѣ тяжелый взглядъ злого духа, что ее волновало и сердило
Изъ церкви они возвращались вмѣстѣ.
Дорогой Шматовъ замѣтилъ ей:
— А отецъ-то Петръ опять меня отзолотилъ…
— Онъ правильныя слова говорилъ, — отвѣтила она, спокойно поднимая на него свои темные глаза. — Вы и есть самый злой духъ…
Съ дьяконицей дѣлалось что-то странное, въ чемъ она и сама не могла дать отчета.
И какая-то сладкая тоска, и плакать хочется, и какъ-то вдругъ сдѣлается жаль самое себя. Раньше она просто скучала, а теперь было совсѣмъ другое. Иногда на нее нападало какое-то озлобленіе противъ Шматова, и она начинала прятаться отъ него.
— Видѣть его не могу, — жаловалась она мужу. — Прогони его… Проклятый онъ человѣкъ.
— Гм… Какъ же я его прогоню? — удивлялся дьяконъ. — Ничего онъ худого не сдѣлалъ… Пусть пока поживетъ. Скоро поставимъ на Темирѣ контору, ну, тамъ будетъ жить.
— Охъ, скорѣе бы… — стонала дьяконица.
Шматовъ сдержалъ свое слово и подарилъ дьяконицѣ обѣщанные триста рублей. Сначала она обрадовалась, а потомъ испугалась. Ей казалось, что и деньги у злого духа какія-то проклятыя.
Когда контора была готова и Шматовъ переѣхалъ на пріискъ, дьяконицу охватила еще большая тоска.
— Это все ты, все ты! — накидывалась она на дьякона. — Ты его прогналъ, а мнѣ скучно… Все же живой человѣкъ, поговорить было съ кѣмъ.
Дьяконъ только разводилъ руками. Вотъ и поди, потолкуй съ бабами — и такъ не ладно и этакъ не ладно. А дьяконица совсѣмъ сбѣсилась и молчала по цѣлымъ днямъ. Ужъ лучше было, когда прежде она ругалась съ нимъ и лѣзла на стѣну.
VIII.
[править]Новая контора была освящена самымъ торжественнымъ образомъ. Пріѣхали гости съ другихъ промысловъ, все старые пріятели, вспомнившіе Шматова, какъ это иногда случается. Всѣ поздравляли, осматривали работы и хвалили хозяина. Отмалчивался одинъ о. Петръ. Онъ даже чуть не уѣхалъ отъ заказного обѣда, который готовила дьяконица.
— У насъ Лука Демьянычъ, какъ неразмѣнный рубль, — говорилъ за закуской Мурузовъ, выросшій въ средѣ пріисковыхъ льстецовъ. — Точно его и не было, а онъ вонъ какую штуку устроилъ.
— И весьма даже устроилъ, — задумчиво согласился о. Петръ.
Самъ хозяинъ занятъ былъ больше всего обѣдомъ и бѣгалъ постоянно въ кухню, гдѣ управлялась дьяконица. Въ бѣломъ передникѣ, вся зарумянившаяся, она была необыкновенно хороша.
— Ужъ не знаю, какъ васъ и благодарить, Марья Антоновна, — бормоталъ онъ.
— Послѣ поблагодарите, а сейчасъ не мѣшайте.
Шматовъ, какъ всѣ игроки, отличался суевѣріемъ и сейчасъ боялся за пирогъ съ соленой осетриной, который составлялъ гвоздь заказного обѣда. А вдругъ пирогъ не удастся? Дьяконица это понимала и, когда начала садить пирогъ въ печь, выгнала хозяина прочь, точно происходили роды.
— Потомъ позову, а теперь и глазъ не показывайте!
— Слушаю. Слушаю…
И пирогъ вышелъ на славу, когда дьяконица сама вынесла его, покрытый салфеткой, какъ новорожденнаго, и поставила на столъ. Сибиряки любятъ пироги, и парадный обѣдъ безъ пирога немыслимъ. Качество пирога служитъ мѣрой искусства хозяйки.
— Ну-ка, Марья Антоновна, какимъ пирожкомъ вы насъ уважите, — галдѣли гости.
Пирогъ оказался, по сибирскому вкусу, превосходнымъ. Жирная осетрина плавала въ собственномъ соку, что считается верхомъ пирожнаго искусства.
— Вотъ такъ Марья Антоновна — нахваливалъ Мурузовъ. — По пирожницѣ и пирогъ…
Мурузовъ ухаживалъ за дьяконицей и съ каждой рюмкой водки дѣлался все смѣлѣе. Дьяконъ мрачно караулилъ каждое его движеніе и только кряхтѣлъ, какъ припертый къ стѣнѣ быкъ. Это даже не была ревность въ собственномъ смыслѣ слова, а какая-то органическая ненависть къ человѣку. Хозяинъ, замѣтивъ это, шепнулъ Мурузову:
— А ты, Миша, того, полегче… Смотри, дьяконъ-то какъ разъ обломаетъ. Какъ какое дерево.
— Мы и сами не простоваты насчетъ затылка. Сейчасъ и за жабры…
Контора дѣлилась на три комнаты, — въ одной собственно контора, въ другой кабинетъ и спальня хозяина, а третья на всякій случай, т.-е. для дьякона. Пахло свѣжей смолой, коробившіяся половицы скрипѣли, окна плохо затворялись, печки дымили, однимъ словомъ — все, какъ тому полагается въ новомъ домѣ. Изъ оконъ открывался видъ съ одной стороны на пріискъ, а съ другой на степь, уходившую изъ глазъ зеленымъ шелковымъ ковромъ. У конторы прямо на зеленой полянкѣ поставлены были столы для рабочихъ, гдѣ уже поднимались шумъ и пьяное галдѣнье.
Обѣдъ неожиданно закончился скандаломъ. Пьяный Мурузовъ началъ приставать къ хозяину и съ пьяной настойчивостью повторялъ:
— А мы тебя женимъ… Нѣтъ, братъ, шалишь!.. Какой же домъ безъ хозяйки? Шабашъ… хе-хе! Мы такую тебѣ пирожницу найдемъ…
Слово «пирожница» точно обожгло дьякона. Ему и давеча не понравилось, когда Мурузовъ называлъ его жену пирожницей, а сейчасъ онъ бросился на Мурузова безъ всякихъ предисловій.
— А-а-а… пирожница!? Я тебѣ покажу пирожницу…
Гости повскакали съ мѣстъ, хозяинъ бросился разнимать дравшихся. Въ свалкѣ приняли участіе и другіе гости, причемъ спьяна колотили по комъ попало. Нѣсколько увѣсистыхъ ударовъ пришлось и на долю хозяина, что его взбѣсило уже за свой личный счетъ. Онъ былъ выпивши и плохо помнилъ, что говоритъ и дѣлаетъ.
— Всѣ вонъ! — кричалъ онъ. — Всѣ вы негодяи и дармоѣды!.. Раньше, небось, и не узнавали Луку Демьяныча, а теперь… Да я васъ знать не хочу!..
Пьяные гости даже не обратили вниманія на такую выходку хозяина, но обидѣлся о. Петръ.
— Это не подобаетъ… да, не подобаетъ, — повторялъ онъ, отыскивая свою шляпу. — Этакъ можно позабыть и свой санъ…
— Я тоже съ вами, — уцѣпилась за него дьяконица. — Я боюсь… Они всѣ пьяные.
— Вотъ и отлично. Я довезу тебя… Нѣтъ, не подобаетъ!..
Поповская лошадка стояла подъ навѣсомъ, и они незамѣтно уѣхали.
Оглянувшись назадъ, о. Петръ съ улыбкой замѣтилъ:
— Злой-то духъ какъ расходился… Охъ, искушеніе!..
Оставшіеся гости дрались до изнеможенія и кончили тѣмъ, что уже послѣ драки начали разбирать, кто виноватъ.
Долго судили и рядили, спорили, ругались, пока Мурузовъ не объявилъ:
— Вотъ что, господа. Я на дьякона не сержусь… Ну, давай, дьяконъ, поцѣлуемся.
Враги расцѣловались, причемъ дьяконъ даже прослезился. Потомъ принялись всѣ цѣловать хозяина.
— А ты-то за что насъ обругалъ, а? — корили его. — Ну, да Богъ съ тобой. Хлѣбъ-соль обиды не помнитъ…
Пиръ затянулся до самаго бѣлаго утра, когда дьяконъ хватился жены и ушелъ домой пѣшкомъ.
IX.
[править]Пріискъ на Темирѣ былъ названъ Любезнымъ, но въ народѣ онъ получилъ названіе — Дьяконскій. Любезныхъ было нѣсколько, а Дьяконскій одинъ.
Народу къ срединѣ лѣта на Дьяконскомъ набралось до четырехсотъ человѣкъ. На хозяйскихъ работахъ было около сотни, а остальные работали отъ себя и назывались золотничниками, потому что обязаны были сдавать въ пріисковую контору все намытое золото за извѣстную плату за золотникъ. Золотничники работали артелями, вѣрнѣе — своими семьями. Для всѣхъ ихъ у Шматова условіе было одно: онъ платилъ за золотникъ три рубля. Сдавалось золото въ казну свыше четырехъ рублей золотникъ, разница оставалась въ пользу хозяина. Каждому золотничнику отводилась дѣлянка отъ десяти до тридцати саженъ, и онъ дѣлался на мой полнымъ хозяиномъ. На уральскихъ промыслахъ плата, въ среднемъ, золотничнымъ рабочимъ значительно ниже и доходитъ до полуторыхъ рублей золотникъ.
Ближайшимъ населеннымъ пунктомъ являлась Проваленная станица, откуда шли и харчи и всякій другой товаръ. По воскресеньямъ образовался самъ собой торжокъ, какъ и на другихъ промысловыхъ станицахъ. Явились сначала торговцы съ краснымъ товаромъ на возахъ; потомъ выстроены были балаганы, а къ зимѣ уже готовились цѣлыхъ два магазина. Пріискъ требовалъ всего: и сѣна, и хлѣба, и ситцевъ, и посуды, и готоваго платья, и конской сбруи, и водки, и бакалеи. Торгаши наѣхали изъ Міасскаго завода и торговали бойко, похваливая Луку Демьяныча Шматова.
Станичники тоже не знали, какъ и благодарить злого духа. Они выигрывали на всемъ: и на постоѣ, и на поставкѣ сѣна, а главное — на перевозкѣ.
Казачки промышляли молокомъ, печенымъ хлѣбомъ, огороднымъ овощемъ, всякимъ домашнимъ тканьемъ, — однимъ словомъ, всѣмъ работы оказалось по горло, и въ Проваленной чувствовался усиленный приливъ денегъ. Высыпая во воскресеньямъ деньги изъ церковной кружки, о. Петръ только качалъ головой и вздыхалъ.
— Разовъ съ пять побольше прежняго-то будетъ, — говорилъ церковный староста Ѳомичъ, старикъ изъ заслуженныхъ казаковъ. — Тоже вотъ и свѣчныя суммы…
— Да, да, умноженіе во всемъ, — соглашался о. Петръ. — Только на долго ли?
— А ужъ это, какъ Господь пошлетъ счастья Лукѣ Демьянычу… Все у насъ отъ него. Золотничники, вонъ, которые пріѣхали голешеньки, а сейчасъ, слава Богу, всѣ оперяются. Сказываютъ, по субботамъ въ конторѣ сдаютъ золото фунтовъ по двѣнадцать…
— Ну, это сливки снимаютъ, — спорилъ о. Петръ. — Посмотримъ, какъ дальше будетъ выворачиваться вашъ-то Лука Демьянычъ.
Ни о. Петръ ни староста ни одного слова не говорили о дьяконѣ, который живмя жилъ на пріискѣ, гдѣ «отвѣчалъ за конторщика». Вся бѣда заключалась въ томъ, что дьякону нужно было оставаться всю субботу на пріискѣ, когда шла сдача золотничниками намытаго за недѣлю золота, и онъ являлся въ Проваленную только къ заутренѣ. Это возмущало о. Петра больше всего, потому что служило соблазномъ для другихъ. Если ужъ дьяконъ пропадомъ пропадаетъ на промыслахъ, такъ о другихъ и говорить нечего.
Дьяконъ по цѣлымъ недѣлямъ жилъ на пріискѣ, гдѣ велъ пріисковыя книги. Были и другіе служащіе, но Шматовъ какъ-то имъ не довѣрялъ. Извѣстно, какой пріисковый народъ: съ бору да съ сосенки. Потомъ у Шматова было какое-то суевѣрное чувство, именно вѣра въ дьякона. Недаромъ простой народъ окрестилъ пріискъ Дьяконскимъ. Бывали, впрочемъ, случаи, когда дьяконъ становился втупикъ, именно, когда дѣло касалось дробей. Половины онъ еще съ грѣхомъ пополамъ высчитывалъ, а когда дѣло доходило до третей и четвертей, то дѣлался мрачнымъ и говорилъ:
— Не иначе, какъ посылать за дьяконицей…
Дьяконица поучилась въ епархіальномъ училищѣ и съ грѣхомъ пополамъ мараковала дроби. На пріискъ она ѣхала каждый разъ неохотно, ее приходилось уговаривать.
— Что я тамъ позабыла? — упрямилась она.
— Поѣдемъ, говорятъ тебѣ! — настаивалъ дьяконъ. — Лука Демьянычъ обидится. Онъ мнѣ двадцать цѣлковыхъ жалованья платитъ…
— Отстань ты со своимъ Лукой Демьянычемъ. Нашелъ важное кушанье… Жили и безъ его жалованья.
Какъ казалось дьякону, и Шматовъ какъ будто недолюбливалъ дьяконицу. Какъ только она на пріискъ, онъ сейчасъ же велитъ засѣдлать своего любимаго рыжаго иноходца и уѣдетъ куда-то.
— Ну, и отлично, что унесла нелегкая, — говорила вслѣдъ дьяконица. — Поѣзжайте почаще мимо-то, безъ васъ веселѣе…
— Экъ васъ взяло! — удивлялся дьяконъ. — Чего вы дѣлите?
— Отстань!.. — сердилась дьяконица, — Далась я вамъ, дура, вотъ и помыкаете мной, какъ козой.
Обыкновенно Шматовъ уѣзжалъ верстъ за пять въ степь, пускалъ иноходца пастись, а самъ лежалъ на травѣ и часами глядѣлъ въ небо. Хорошо въ степи лѣтнимъ днемъ, когда тяжело дышать отъ застоявшаго аромата степныхъ цвѣтовъ. По небу рѣдко-рѣдко торопливо пробѣжитъ куда-нибудь высокое бѣлое облачко. Надъ травой живымъ столбомъ толчется степная мошкара и безъ конца поетъ тонкими голосами о счастьѣ существованія, о счастьѣ одного дня, одного солнца. Шматовъ закрывалъ глаза и такъ оставался по часамъ, точно прислушиваясь къ тому, что дѣлалось у него на душѣ. Иногда на него нападало какое-то нѣмое ожесточеніе, и онъ рвалъ степную траву и готовъ былъ грызть сырую землю.
Разъ, когда онъ вышелъ на крыльцо, чтобы сѣсть на иноходца, за нимъ вышла и дьяконица. Онъ вдругъ остановился и точно позабылъ о ждавшей его лошади. Дьяконица съ мудреной улыбкой посмотрѣла на него и сказала:
— Ну, что же вы не бѣжите отъ меня, Лука Демьянычъ? Пора…
Онъ весь вздрогнулъ, точно его кто ударилъ, и посмотрѣлъ на нее злыми глазами.
— И уѣду… — какъ-то по-ребячьи отвѣтилъ онъ и сказалъ совсѣмъ не то, что хотѣлъ.
— А вотъ и не уѣхать, — смѣялась дьяконица. — Я слово такое знаю…
Она засмѣялась и убѣжала въ контору, гдѣ дьяконъ погибалъ надъ дробями.
Иноходецъ напрасно ждалъ хозяина у крыльца и сердито рылъ копытомъ землю.
X.
[править]То, о чемъ Шматовъ боялся и подумать, разгласила народная молва, вѣрнѣе — поповская экономка Таисья Мироновна.
Старуха сама завернула вечеркомъ къ гордячкѣ-дьяконицѣ, чего раньше не дѣлала. Марья Антоновна даже какъ будто испугалась этою визита старой попадьи.
— Горденька ты у насъ, дьяконица, — говорила хитрая старуха. — Заставила-таки меня приползти на старости лѣтъ… Ну, какъ поживаете съ дьякономъ-то?
— Ничего, помаленьку живемъ…
— Такъ, такъ… Куда торопиться, матка-свѣтъ! Не на пожаръ… Дьяконъ-то, сказываютъ, вотъ какія денежки огребаетъ у злого-то духа.
— Не мое это дѣло, Таисья Мироновна.
— Извѣстно, не женское. Это ужъ что говорить… А получаетъ дьяконъ, получаетъ. Шила въ мѣшкѣ не утаишь… Да и ты частишь[1] на пріискъ-то.
— Случается иногда съ дьякономъ…
— Такъ, такъ… Злому-то духу и пріятно, что молоденькая дьяконица завернетъ къ нему. Охъ, люди-то разное болтаютъ… И такія глупости наговорятъ, такія глупости, — не слушай темная хороминка.
— Что говорить-то? — вспыхнула дьяконица.
— А разное, голубушка. Не охотница я переносить вѣсти… А болтаютъ, разное болтаютъ. Даже удивляются дьякону-то, значитъ, что онъ терпѣливый такой дьяконъ. Другой бы мужъ такъ изукрасилъ жену, а онъ терпитъ, голубчикъ, и будто видомъ не видитъ и слыхомъ не слышитъ.
Укрѣпилась дьяконица и все время дѣлала видъ, что не понимаетъ, куда гнетъ дорогая гостья. А когда она ушла — наплакалась досыта. Вотъ до чего дошло, а скоро пальцами будутъ на улицѣ указывать. Изъ-за чего? Хорошо, что еще не знаютъ о деньгахъ, которыя Шматовъ ей тогда подарилъ сгоряча. Эти триста рублей показались ей сейчасъ ненавистными. И съ какой стати она тогда взяла ихъ? Вотъ-то была глупая! Развѣ такія деньги даромъ дарятъ? Онъ можетъ и невѣсть что подумать о ней….
Дьяконица забрала проклятыя деньги и отправилась на пріискъ. Улучивъ минуту, она передала ихъ Шматову.
— Возьмите ихъ, Лука Демьянычъ… Надоѣло мнѣ беречь чужое добро.
— Да вѣдь это по уговору, Марья Антоновна… — смутился Шматовъ, не принимая денегъ. — Помните, какъ я обѣщалъ?
— Мало ли что говорится шутя. Не всякое лыко въ строку…
— А я не возьму.
— Ну, тогда я въ церковную кружку ихъ спущу.
— Дѣло ваше.
Дѣйствительно, о. Петръ осенью, когда высыпали деньги изъ кружки, нашелъ въ ней три сторублевыя ассигнаціи, перевязанныя розовою ленточкой. Эта ленточка ужасно смутила старика, и онъ даже усомнился, подобаетъ ли брать такія деньги? Староста смотрѣлъ на дѣло проще.
— А мы бросимъ ленточку-то, о. Петръ. Ну ее!
— Это какая-нибудь баба подсунула, а даромъ такія деньги не даютъ. Можетъ, грѣхъ какой-нибудь на нихъ…
— Грѣхъ, да не нашъ, а чей грѣхъ, тому за него и отвѣчать.
Шматову ужасно понравилась дьяконицына гордость, и онъ про себя похвалилъ ее.
— Ай да Марья Антоновна! Эту не купишь…
Дѣла на пріискѣ шли отлично. Къ два мѣсяца Шматовъ сдалъ уже полтора пуда золота и строилъ зимнюю казарму. Зимой золотничники не будутъ работать, а сидѣть безъ дѣла скучно. Вотъ, если бы поставить паровую машину, — совсѣмъ бы другое дѣло, а то руками немного намоешь. Но пока не хватало денегъ, т.-е. тысячъ десять у Шматова оставалось, но онъ ихъ берегъ на всякій случай и не желалъ зарываться, какъ случалось прежде.
— Молодъ былъ, глупъ… — читалъ наставленіе Шматовъ самому себѣ. — А теперь мы учены и выучены на оба бока.
Странно, что, когда отпала гнетущая забота о завтрашнемъ днѣ, Шматовъ началъ скучать. Ну, есть деньги, жить можно, а скажите, пожалуйста, для чего жить? На эту тему разговоры велись въ конторѣ почти каждый вечеръ, когда пили чай.
— Какъ ты думаешь, для чего человѣкъ живетъ? — допрашивалъ Шматовъ дьякона.
— Всякій по-своему живетъ… — уклончиво отвѣчалъ дьяконъ.
— Эхъ, не то… Ничего ты не понимаешь!
Дьяконъ только улыбался. Онъ-то не понимаетъ!
— Ну, чему ты смѣешься? — начиналъ сердиться Шматовъ. — Вотъ ты дробей не понимаешь…
— А для чего мнѣ дроби, когда ихъ Маша знаетъ.
«Задастъ она тебѣ, долгоколосому, когда-нибудь такія дроби, что небо съ овчинку покажется!» — злился про себя Шматовъ.
Въ послѣднее время Шматовъ начиналъ злобиться на дьякона, точно онъ ему мѣшалъ. Потомъ ему казалось, что прежняго дьякона точно не бывало, а настоящій реальный дьяконъ его возмущалъ уже однимъ своимъ присутствіемъ. И вахлакъ онъ, и носомъ сопитъ, когда ѣстъ, и сапожищами стучитъ, и ногти всегда въ траурѣ, — однимъ словомъ, совсѣмъ глупый дьяконъ.
— И зачѣмъ только я этакого обормота навязалъ себѣ на шею? — удивлялся Шматовъ. — Вонъ какое сокровище!.. Знакомому чорту подарить, такъ обратно отдастъ.
Даже мысль о красавицѣ-дьяконицѣ не мирила, а еще больше подливала масла въ огонь. Вѣдь достанется же этакому вахлаку такая краля… При одной мысли о дьяконицѣ крѣпкая голова Шматова туманилась отъ сладкаго безумія. Господи, если бы Марья Антоновна хоть одно словечко ласковое сказала, да, кажется, живой и мертвой воды досталъ бы для нея.
Воображеніе Шматова перестраивало всю контору, и онъ видѣлъ Марью Антоновну, цвѣтущую, ласковую и улыбающуюся, какъ она наполняла своимъ присутствіемъ все и всему давала жизнь и счастье. Комната, гдѣ жилъ сейчасъ дьяконъ, могла быть устроена, какъ соловьиное гнѣздышко: всѣ стѣны и потолокъ обить розовымъ кретономъ, поставить бархатную мебель, рабочій дамскій столикъ, полъ устлать сплошнымъ ковромъ, повѣсить драпировки, съ потолка спустить нарядный фонарикъ, — на, краля, ходи своими ножками, гляди своими глазками и радуйся.
«Эхъ, старость, старость! — въ отчаяніи думалъ Шматовъ, хватаясь за голову, — Глупости, все глупости!»
XI.
[править]Наступила осень. Начались дождливые дни. Зеленая шелковая степь сдѣлалась бурою, какъ бурѣетъ старое, выношенное платье. А тутъ еще холодный осенній вѣтеръ такъ и рветъ, такъ и мечется, точно ищетъ и не можетъ найти прокатившагося лѣта.
Непріятно стало и на Дьяконскомъ пріискѣ. Рабочимъ приходилась цѣлые дни стоять въ водѣ и мокнуть на дождѣ. Мало-по-малу народъ началъ съ пріиска расходиться, кто куда. Только самые оголтѣлые золотничники, которымъ у жъ некуда было итти, оставались ждать заморозковъ. Въ ледяной водѣ немного наработаешь.
Станица Проваленная совсѣмъ потонула въ грязи, какъ всегда. По улицѣ нельзя была проѣхать, особенно съ возомъ. И прежде было грязно, а нынче, когда установился торопокъ, совсѣмъ ужъ проѣзда не было. Липкій, жидкій черноземъ обвертывалъ колеса точно чернымъ войлокомъ, а лошадиныя ноги уходили въ грязь по колѣно. Оживившаяся за лѣто станица сразу точно замерла, а по воскресеньямъ базаръ наполовину пустовалъ. Въ самомъ воздухѣ точно висѣла какая-то мертвая тоска. Даже о. Петръ и тотъ пріунылъ и дома ходилъ въ стеганомъ подрясникѣ.
— Ну, и погодка! — удивлялся онъ, точно не пережилъ шестидесяти такихъ осеней.
Таисья Мироновна тоже охала и жаловалась то на голову, то на поясницу, то на ноги.
— Отъ старости нѣтъ лѣкарства, — утѣшалъ ее о. Петръ.
— Какая же я старуха? И шестидесяти лѣтъ нѣтъ… Вонъ казачка Устинья, такъ она до девяноста лѣтъ дожила.
Подъ вліяніемъ осенней хандры о. Петръ все чаще и чаще началъ задумываться о суетѣ міра сего, о бренности человѣческаго существованія, о тщетѣ нашихъ помысловъ и тому подобныхъ поучительныхъ и важныхъ матеріяхъ. Въ одно особенно скверное осеннее утро, когда дождь барабанилъ въ маленькія окна поповскаго домика съ настойчивостью кредитора, о. Петръ послалъ церковнаго коморника за дьякономъ.
— Не подобаетъ… — повторялъ онъ, шагая по комнатѣ. — Санъ не позволяетъ. А я дѣлаю послабленія… Нѣтъ, не подобаетъ.
Дьяконъ Африканъ явился и сумрачно остановился въ дверяхъ.
— Ты не на пріискѣ? — удивился о. Петръ.
Ноги дьякона переступали, точно его хотѣли подковывать.
О. Петръ остановился противъ него и внушительно проговорилъ:
— Вотъ что, другъ мой, поговоримъ серьезно… Если преосвященный узнаетъ, что ты служишь на пріискѣ, какъ свѣтскій человѣкъ, то можетъ лишить и сана. Да… Я долженъ предупредить тебя, потому что, когда поѣду въ консисторію предъ Рождествомъ съ отчетами, то меня прежде всего спросятъ о твоемъ поведеніи… Что я могу сказать?
Дьяконъ потоптался и отвѣтилъ:
— Пусть разстригаютъ… Мнѣ все равно.
— Значитъ, ты хочешь окончательно поступить на службу къ злому духу?
— Нѣтъ… Я на пріискъ больше ни-ни!
Отецъ Петръ удивился. Зачѣмъ же тогда разстригаться? Было что-то непонятное въ поведеніи дьякона.
— Да ты въ умѣ ли? — спросилъ о. Петръ, щупая дьякона за руку. — Ты и такъ-то былъ немного древоголовъ, а сейчасъ, говоришь ужъ совсѣмъ неподобное…
Дьяконъ Африканъ опять замолчалъ.
— Ну, ну, говори! — приставалъ о. Петръ.
— Чего говорить-то? Теперь дьяконица на пріискѣ живетъ… Вчера совсѣмъ уѣхала, т.-е. третьяго-дня.
— Какъ уѣхала?!
— А такъ… Забрала свое приданое и уѣхала.
— Ну, а ты какъ же?
— Не знаю…
Дьяконъ только развелъ руками и посмотрѣлъ на допрашивавшаго о. Петра какимъ-то дѣтскимъ взглядомъ. О. Петръ забѣгалъ по комнатѣ. Этотъ поступокъ злого духа превысилъ мѣру всяческаго терпѣнія. Свести съ ума живого человѣка, — нѣтъ, этого нельзя. И на злого духа управа найдется. Конечно, судиться гражданскимъ судомъ и высуживать дьяконицу обратно къ мужу какъ-то необычайно и даже зазорно для духовнаго дьяконскаго сана, но можетъ въ семъ судномъ дѣлѣ принять участіе самъ владыка. Да, самъ владыка… Дьяконъ Африканъ, несмотря на свою несомнѣнную древоголовость, проникъ въ тайную мысль о. Петра и сказалъ:
— Тутъ ужъ ничего не подѣлать, отецъ Петръ… да. Я даже хотѣлъ убить злого духа…
— Ну, и?..
Волосатая дьяконская рука сдѣлала жестъ ненужности уничтоженія злого духа.
— Я разсудилъ такъ, отецъ Петръ… Да, разсудилъ… Ежели я убью злого духа, все равно — Марьи Антоновны не воротить. Она мнѣ сама это въ глаза сказала…
— Постой, постой, мы это дѣло сейчасъ живою рукой разберемъ, — заговорилъ о. Петръ, направляясь къ двери въ кухню.
Онъ вернулся въ сопровожденіи Таисьи Мироновны, которой по пути успѣлъ сообщить новость. Старая экономка представляла своей особой какой-то жирный испугъ и нѣсколько разъ всплеснула короткими руками, точно фарфоровая кукла. Дьяконъ Африканъ повторилъ свой несложный разсказъ, глядя съ уголъ.
— А вѣдь я это впередъ знала! — заговорила попадья, качая головой. — И даже заходила поговорить съ самой-то. Еще лѣтомъ дѣло было… Она, значитъ, сидитъ у окошечка, а я сижу на диванѣ, ну…
— Какъ дѣлу-то быть, мать, вотъ о чемъ нужно говорить, — перебилъ ее о. Петръ. — Вѣдь нужно что-нибудь дѣлать… Сегодня злой духъ одну жену увелъ, завтра уведетъ другую, — какой примѣръ другимъ? Этакъ и я бы, то-есть это я къ примѣру…
Судили, рядили и ничего не могли придумать.
— Я самъ поѣду на пріискъ, вотъ и все, — рѣшилъ о. Петръ. — Я покажу злому духу, какъ чужихъ женъ воровать!
— А ежели она сама пошла къ нему? — замѣтила попадья. — Ужъ ты извини, дьяконъ, дѣло прошлое, а жена у тебя — гордячка. Вотъ за гордость Богъ и наказалъ…
Губы дьякона искривились, но это была не улыбка, а проявленіе душевной боли. Потомъ онъ закрылъ лицо руками и прошепталъ:
— Я… ничего… не… знаю…
XII.
[править]О. Петръ сдержалъ свое слово. Онъ на другой день поднялся чуть свѣтъ, напился чаю и послалъ коморника за лошадью. Старикъ былъ встревоженъ и все поглядывалъ въ окно. На улицѣ моросилъ самый назойливый, мелкій осенній дождь.
— Пожалуй, и не ѣхать, такъ въ ту же пору, — замѣтила Таисья Мироновна, убирая чайную посуду. — Не съ требой…
— И это треба. Живая душа погибаетъ…
— А ежели она сама хочетъ? Съ бабой развѣ сговоришь, ежели она дурь въ голову забрала…
— Всѣ погибшія души одинаковы. А не все ли равно, кто чѣмъ ушибся? Вотъ мнѣ злого духа надо достать… да.
Между прочимъ, о. Петръ подумалъ-было, не захватить ли съ собой, на всякій случай, дьякона, но потомъ рѣшилъ, что это будетъ излишне. Дьяконъ только все напортитъ.
Проѣзжая мико дьяконскаго дома, показавшагося ему сиротой, о. Петръ угнетенно вздохнулъ. Да, было гнѣздо — и разорено. Хорошо, что еще не было въ немъ птенцовъ. О, суета суетъ и прелести міра сего! На что польстилась дьяконица? Недаромъ великіе подвижники и праведники такъ краснорѣчиво говорили о скудельномъ сосудѣ, который и есть женщина.
— Охъ, горе душамъ нашимъ! — вслухъ повторялъ о. Петръ, понукая сытую лошадку, вязнувшую въ грязи.
Онъ нарочно поѣхалъ одинъ, чтобы не подать повода для излишнихъ пересудовъ и разговоровъ. Не такое дѣло, чтобы чужимъ людямъ его показывать.
Проѣхать глубокою осенью по степной черноземной дорогѣ, превращенной дождями въ черную кашу, — цѣлый подвигъ, и о. Петръ ѣхалъ цѣлыхъ четыре часа, какъ ѣздятъ съ тяжелыми возами. Хорошо, что еще лошадка попалась могутная, и въ трудныхъ мѣстахъ у нея только гужи трещали, когда она всей грудью влегала въ хомутъ.
Пріискъ представлялъ собой настоящую картину мерзости запустѣнія, такъ что едва можно было пробраться до конторы, минуя глубокія ямы, изъ которыхъ добывались золотоносные пески, и сейчасъ наполненныя дождевою водой, канавы и цѣлые валы не заросшихъ еще травой отваловъ и свалокъ, нагроможденныхъ изъ верхнихъ пустыхъ породъ и перемытыхъ песковъ.
Лошадь вся дымилась отъ пара, когда остановилась у пріисковой конторы. О. Петръ не торопясь вылѣзъ изъ дорожнаго плетенаго коробка, не торопясь поднялся на крыльцо и вошелъ въ контору. Онъ такъ и остановился у порога, пораженный представившимся зрѣлищемъ: посрединѣ комнаты столъ, на столѣ стоялъ кипѣвшій самоваръ, а кругомъ сидѣли: злой духъ, дьяконица и дьяконъ. Они, очевидно, не ожидали визита о. Петра, и дьяконица тихо вскрикнула, а потомъ убѣжала въ сосѣднюю комнату.
Навстрѣчу гостю поднялся Шматовъ и, протягивая руку, проговорилъ:
— Отцу Петру наше глубокое почтеніе…
О. Петръ не подалъ своей руки и отвѣтилъ:
— Не за твоимъ почтеніемъ я сюда пріѣхалъ, злой и кровожадный духъ. Да… Гдѣ Марья Антоновна? Мнѣ нужно ее видѣть…
— Она въ своей комнатѣ, — отвѣтилъ Шматовъ, загораживая дверь.
Дьяконъ видѣлъ, какъ о. Петръ съ достоинствомъ отвелъ злого духа отъ двери — и скрылся. Шматовъ стоялъ блѣдный, съ блуждающими глазами, и щупалъ лобъ, точно хотѣлъ что-то припомнить.
О. Петръ вошелъ въ комнату Марьи Антоновны и остановился, оглядывая невиданную имъ обстановку: обитыя матеріей стѣны, мраморные столики, бархатную мебель. Она стома у окна въ утреннемъ шелковомъ капотѣ и смотрѣла на него злыми глазами.
— Ну, художница, пора домой, — спокойно заявилъ о. Петръ. — Въ гостяхъ хорошо, а дома лучше.
— Нѣтъ у меня дома…
— А можетъ, пойдемъ… Да сними съ себя шелки-то. Не подобаетъ…
Марья Антоновна покорно ушла за драпировку, гдѣ стояла кровать, и о. Петръ слышалъ, какъ шуршалъ шелкъ и шумѣли накрахмаленныя юбки. Онъ стоялъ посреди комнаты и укоризненно качалъ головой.
— Ахъ, злой духъ, злой духъ, какую мышеловку устроилъ!
Потомъ о. Петръ вывелъ дьяконицу, одѣтую уже въ свое обыкновенное платье, и проговорилъ, не обращаясь собственно ни къ кому:
— Ну, прощайте да не поминайте лихомъ.
Шматовъ сдѣлалъ шагъ къ дьяконицѣ и прошепталъ сдавленнымъ голосомъ всего одно слово:
— Маша…
Она даже не взглянула на него, точно загипнотизированная. О. Петръ вывелъ ее, усадилъ въ коробокъ, залѣзъ, покрякивая, самъ и сказалъ, обращаясь къ стоявшему на крыльцѣ Шматову:
— А тебѣ, злому духу, все-таки нѣтъ моего благословенія. Такъ и знай!..
Шматовъ стоялъ точно окаменѣлый и все ждалъ, не оглянется ли Марья Антоновна хоть разочекъ. Но она не оглянулась. Ее душили глухія рыданія.
— Плачь, Маша, горче плачь, — ласково говорилъ о. Петръ, понукая уставшую лошадь.
Черезъ недѣлю Шматовъ застрѣлился.
- ↑ Частить — часто бывать.