Злоключения новобранца (Ивченко)/ДО
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Злоключенія новобранца : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 290. |
I
[править]Большимъ другомъ нашей семьи считался докторъ Вавакинъ, Акимъ Львовичъ. Отецъ мой былъ убѣжденный гомеопатъ-доброволецъ и, какъ всѣ гомеопаты-добровольцы, брался лѣчить друзей и знакомыхъ отъ всѣхъ болѣзней въ мірѣ крупинками и каплями своей домашней аптечки. Но когда самъ заболѣвалъ достаточно серьезно, то звалъ Вавакина-алопата.
Вавакинъ служилъ прежде подъ начальствомъ моего отца, и вотъ откуда шла ихъ дружба: сначала онъ подсмѣивался надъ гомеопатической маніей своего пріятеля, но съ тѣхъ поръ, какъ оба поселились въ захолустномъ городкѣ, по выходѣ въ отставку, Вавакинъ, несмотря на свой алопатическій цензъ, искренно-ли или въ угоду отцу, не знаю, сталъ признавать крупинки третьяго, шестого и прочихъ дѣленій и даже лично глоталъ ихъ въ случаѣ легкаго нездоровья безъ всякаго для себя вреда или пользы. Отъ бріоніи же, вызывавшей испарину, приходилъ прямо-таки восторгъ.
Впрочемъ, самъ онъ болѣлъ чрезвычайно рѣдко, да и то болѣе отъ невоздержаннаго употребленія алкоголя. Но въ такихъ случаяхъ предпочиталъ все-таки «поправляться» весьма алопатическими дозами того же алкоголя и временно забывать объ универсальности ганнемановскихъ крупинокъ.
И всегда-то онъ былъ только «полковымъ докторишкой», предпочитавшимъ всему въ мірѣ касторку, баню, сухую малину и хину. Касторку и хину онъ называлъ «домашнимъ леченіемъ», а баню и малину — «средствами народной медицины». Выйдя въ отставку и живя на пенсію, онъ окончательно растерялъ свой скудный запасъ научныхъ знаній и поражалъ иногда своимъ круглымъ невѣжествомъ какъ въ общихъ, такъ и въ спеціальныхъ вопросахъ медицины. Къ счастью для человѣчества, онъ совершенно отказался отъ практики, но, къ моему несчастью, онъ возымѣлъ претензію наблюдать, по порученію отца, за моимъ здоровьемъ; онъ получалъ за это небольшую плату, служившую ему придаткомъ къ скудной пенсіи и для обогащенія водочныхъ торговцевъ. Чтобы не получать даромъ этой платы, онъ считалъ своимъ долгомъ находить въ моемъ организмѣ всевозможные «дефекты».
Онъ открывалъ у меня поочередно всѣ болѣзни, и если бы у меня была хотя одна десятая часть этихъ болѣзней, я бы давно уже умеръ. Къ счастью, открытіе болѣзней совпадало съ его нетрезвымъ состояніемъ, а серьезность ихъ находилась въ непосредственной связи съ количествомъ поглощеннаго имъ алкоголя. Нетрезвое состояніе Вавакина проходило, — проходила и моя болѣзнь, чтобы при слѣдующемъ случаѣ уступить мѣсто новой, еще болѣе серьезной.
Такъ, напримѣръ, я пережилъ малярію, которая оказалась «эпилептической лихорадкой», а потомъ смѣнилась невралгіей, чтобы перейти въ подагрическій ревматизмъ или ревматическую подагру, ужъ хорошенько не помню. Я возражалъ, что я слишкомъ молодъ для подагры, но онъ увѣрялъ, что она можетъ быть даже у грудного младенца, «еже-ли, другъ мой, она пріобрѣтается по наслѣдству».
— Что ты врешь! — возражалъ отецъ. — У меня никогда не было подагры.
— Ну, такъ будетъ! — успокаивалъ его Вавакинъ.
— Типунъ тебѣ на языкъ!
Но Вавакинъ погружался въ медицинскую философію, въ чемъ ему очень помогали послѣдовательно отправляемыя въ его организмъ рюмки водки.
— Кто знаетъ, — говорилъ онъ, — что у него есть, чего не было, и что можетъ быть? Во всякомъ организмѣ что-нибудь да таится. Нѣтъ ничего, а потомъ вдругъ есть. Всякій организмъ, — глубокомысленно продолжалъ онъ, готовясь отправить въ этотъ организмъ новую порцію алкоголя, — таитъ въ себѣ зародыши болѣзней. Онѣ долго могутъ держаться въ потенціальномъ состояніи, а потомъ — хлопъ! — и обнаружились. Ты что смотришь на мою рюмку, другъ мой? — обращался онъ ко мнѣ. — Это, братъ, ничего, рюмка! Алкоголь и никотинъ, въ просторѣчіи водка и табакъ, — два цѣнныхъ «яда интеллекта». Они презервируютъ организмъ: держатъ его въ состояніи наспиртованія и прокопченія, а вещь наспиртованная и прокопченная дольше сохраняется. А потому — выпьемъ!
— Я не пью, — отвѣчалъ я и, зная, что отдѣлаться отъ него трудно, прибавлялъ, — у меня горло болитъ.
— Горло? — спрашивалъ, встревожившись, отецъ. — Постой, я знаю отличное средство отъ горла. Что это такое? — припоминалъ онъ. — Да, аписъ! Правда, Акимъ Львовичъ, аписъ — хорошо?
— Безподобно. Прими, другъ мой, аписъ.
— Я предпочитаю Изиду, — улыбаясь возражалъ я.
— Изиду? — ловился докторъ. — И изида хорошо, смотря въ какомъ дѣленіи.
— Ну, что ты врешь? — съ негодованіемъ замѣчалъ отецъ. — Мальчишка издѣвается надъ тобой, а ты вѣришь. Никакой изиды нѣтъ въ гомеопатіи.
— Что жъ ты, другъ мой, — укоризненно говорилъ мнѣ Вавакинъ и обращался къ отцу, — ежели есть змѣиный ядъ и аписъ, то почему нѣтъ изиды? Можетъ быть это новое средство. Наука развивается вмѣстѣ съ болѣзнями. Ну, ладно, ладно! Не сердись! Ежели нѣтъ изиды, такъ она будетъ. Никто не можетъ поручиться за то, что будетъ. Не такъ-ли, юноша?
— Конечно. Но вотъ, что я вамъ скажу. Ни одной изъ тѣхъ болѣзней, что вы открыли у меня, не оказалось. А ту, которая есть во мнѣ, вы не узнали.
— А какая? — заинтересовался онъ.
— Идіосинкразія.
— А! — удивлялся Вавакинъ. — Кто же это тебѣ сказалъ, другъ мой? Я справлюсь, почитаю. Постой, постой! Ты опять вышучиваешь меня, юноша! Припоминаю! Идіосинкразія… нѣтъ такой болѣзни! Нѣтъ и нѣтъ… Это свойство нѣкоторыхъ организмовъ не переноситъ нѣкоторыхъ препаратовъ… И какъ тебѣ, право, не стыдно?
— Ничуть. Если организмъ не переноситъ того, что всѣ другіе организмы переносятъ, то это для даннаго организма является ненормальнымъ. А что не нормально — то патологично.
Вавакинъ, подумавъ съ минутку, отвѣчалъ:
— А вѣдь ты правъ! Убей меня Богъ — правъ! Иди во врачи, — у тебя призваніе. Идіосинкразія — болѣзнь, рѣшено! Я вамъ говорилъ, — обращался онъ къ отцу, — патологія развивается!..
Такъ проводили мы время до тѣхъ поръ, пока мнѣ не минуло восемнадцати лѣтъ. Несмотря на ежедневно открываемыя во мнѣ ужасныя болѣзни, я жилъ, цвѣлъ.
Какъ вдругъ однажды Вавакинъ открылъ во мнѣ какую-то ужасную болѣзнь сердца. Хуже всего было то, что открытіе это было сдѣлано имъ въ совершенно трезвую минуту, а потому отецъ свято увѣровалъ въ него.
Конечно, на меня немедленно посыпались съ обѣихъ сторонъ предложенія всякихъ алопатическихъ, гомеопатическихъ, народныхъ, домашнихъ и симпатическихъ средствъ.
А практическій выводъ получился совершенно неожиданный и внезапный.
— Не стоитъ тебѣ, Владиміръ, идти въ вольноопредѣляющіеся. Тяни жребій и кончай высшее образованіе.
— А какъ вытяну? — протестовалъ я.
— Такъ что-жъ, ежели и вытянешь? — вступился за отца Вавакинъ. — Всякій эскулапъ, выслушавъ твое сердце, признаетъ тебя негоднымъ къ военной службѣ. Ужь ты вѣрь мнѣ, другъ мой!
— А если признаютъ годнымъ?
— Наплюй имъ въ глаза отъ моего имени. Но этого быть не можетъ.
Мысль избавить меня отъ воинской повинности почему-то не только понравилась отцу, но и укоренилась въ его сознаніи, хотя онъ самъ былъ отставнымъ военнымъ. Споры продолжались долго, но, наконецъ, на семейномъ совѣтѣ, состоявшемъ изъ отца, Вавакина и меня, было рѣшено, что я не пойду въ вольноопредѣляющіеся, а буду «тянуть жребій». Во-первыхъ — могу, дескать, и вовсе не вытянуть, а во-вторыхъ, вытянувъ, непремѣнно буду забракованъ.
На томъ и порѣшили.
Время шло, и Вавакинъ періодически утѣшалъ меня:
— Успокойся, другъ мой, сердце твое ни къ чорту не годится. Прямо сказать — препаскудное сердце.
И я самъ начиналъ уже чувствовать что-то неладное.
Но чѣмъ ближе подходило время къ вынутію жребія, тѣмъ лучше становилось мое сердце, и когда я вынулъ жребій въ уѣздномъ воинскомъ присутствіи и меня осмотрѣла комиссія, то признала совершенно годнымъ къ военной службѣ.
Такимъ образомъ, приходилось служить, вмѣсто года въ качествѣ вольноопредѣляющагося, два года простымъ новобранцемъ по жребію.
Я вспомнилъ совѣтъ «наплевать врачамъ въ глаза» отъ имени Вавакина, но я бы съ удовольствіемъ сдѣлалъ это ему самому, до того я былъ разстроенъ.
Однако, на другой день я узналъ, что при осмотрѣ меня вышло разногласіе между присутствіемъ и врачами. Разногласіе это основывалось все-таки же не на состояніи моего сердца, забракованнаго Вавакинымъ, а на моемъ зрѣніи, которое не удовлетворяло какимъ-то таблицамъ. Такъ или иначе, но дѣло мое должно было перейти въ губернское по воинской повинности присутствіе.
Оно и перешло туда.
II
[править]Домъ, который занималъ губернаторъ, былъ настоящимъ дворцомъ. Онъ стоялъ на холмѣ, на окраинѣ города, окруженъ былъ садомъ съ великолѣпной чугунной рѣшеткой, украшенной бронзовымъ орнаментомъ.
Стояла глухая осень; деревья, покрытыя инеемъ, покачивали верхушками подъ порывами сильнаго, рѣзкаго и холоднаго вѣтра, точно вырывавшагося изъ какой-нибудь трубы и съ визгомъ проносившагося по улицамъ и площадямъ жалкаго губернскаго города. Улицы были неопрятны, домики одноэтажные, низенькіе, плохой архитектуры, или, вѣрнѣе, совсѣмъ безъ архитектуры, и походили на небольшіе сигарные ящики, разставленные по обѣимъ сторонамъ улицы, какъ въ какомъ-нибудь обширномъ таможенномъ складѣ.
Только домъ губернатора рѣзко отличался отъ этихъ жалкихъ измышленій мѣстныхъ архитекторовъ и то потому, что былъ когда-то дворцомъ, выстроеннымъ здѣсь ради замѣчательной охоты, существовавшей въ оныя времена въ окрестностяхъ.
Но теперь лѣса были вырублены, охота давно исчезла, губернія стала не изъ видныхъ и никогда не посѣщалась высокопоставленными лицами. Дворецъ приходилъ въ ветхость, пока не рѣшено было передать его изъ дворцоваго управленія въ министерство внутреннихъ дѣлъ, чтобы онъ могъ служить обиталищемъ для губернаторовъ.
Губернаторскій домъ такъ и назывался у мѣстныхъ жителей «дворцомъ», по старой исторической памяти.
Ну, какъ это должно быть ясно для каждаго, въ губернаторскомъ домѣ жилъ губернаторъ. Это былъ старикъ-генералъ, губернаторствовавшій только потому, что этого хотѣла его супруга, молодящаяся дама сверхъ-бальзаковскаго возраста, имѣвшая пристрастіе къ жирной пудрѣ, губернаторскимъ чиновникамъ и яркимъ цвѣтамъ для туалетовъ. Будь она просто дамой, за ней конечно никто не ухаживалъ бы, но она была губернаторшей, и за ней ухаживали, по долгу службы, чиновники губернатора и секретари благотворительныхъ обществъ, предсѣдательницею которыхъ она состояла. Кажется, именно это обстоятельство и было главнымъ мотивомъ, по которому она удерживала добродушнаго мужа на этомъ почтенномъ посту.
Но мужъ сильно тяготился своей должностью. Онъ былъ старъ, немощенъ, увѣшанъ орденами и богатъ. Любилъ покой, которымъ, благодаря своему независимому состоянію, могъ бы вполнѣ пользоваться, любилъ шампанское, винтъ по сороковой, французскіе романы въ желтыхъ обложкахъ и ненавидѣлъ представительство, чичисбеевъ губернаторши, дѣловые разговоры, комиссіи и предсѣдательства. Мечталъ о парижскихъ бульварныхъ театрикахъ, о рулеткѣ въ Монте-Карло и о купаньяхъ въ Біарицѣ, не столько ради пользы для здоровья, сколько ради эстетическаго удовольствія, которое доставляется зрѣнію видомъ полураздѣтыхъ дамъ. О заграничномъ путешествіи мечталъ онъ уже пять лѣтъ, и оно никакъ ему не удавалось, потому что ни одинъ изъ аташе губернаторши ни на минуту не покидалъ опостылѣвшаго ему города, а губернаторша ни на минуту не хотѣла разставаться ни съ однимъ изъ нихъ.
У губернатора была дочка, тосковавшая въ глуши провинціи и также рвавшаяся за границу. У мамаши съ дочкой происходили вѣчныя стычки изъ-за секретарей и чиновниковъ, которыхъ мамаша весьма неосновательно ревновала къ дочери, а дочь относилась къ нимъ полупрезрительно, полунасмѣшливо и потому не выходила ни за кого замужъ.
Губернатора иногда привлекали къ этимъ стычкамъ въ качествѣ третейскаго судьи, и это были самыя горькія минуты его многострадальной жизни. Онъ даже не могъ «убѣжать изъ дому», потому что бѣжать было некуда. Улицы его резиденціи съ ихъ сигарными ящиками производили на него болѣзненное впечатлѣніе, и онъ предпочиталъ сидѣть въ своемъ роскошномъ дворцѣ, какъ въ запрещенномъ китайскомъ городѣ. Онъ жирѣлъ, скучалъ и до того облѣнился, что выйти или выѣхать изъ дому ему казалось чуть-ли не подвигомъ Геркулеса.
Потому онъ немилосердно оттягивалъ всякія засѣданія, въ которыхъ былъ предсѣдателемъ и которыя необходимо было устраивать въ спеціально приспособленныхъ зданіяхъ, внѣ губернаторскаго дома.
Засѣданія были его кошмаромъ.
Какъ всякій губернаторъ, онъ былъ предсѣдателемъ губернскаго по воинской повинности присутствія, и когда настало время свидѣтельствовать сомнительныхъ новобранцевъ, присланныхъ изъ уѣзднаго присутствія, губернаторъ категорически заявилъ, что онъ не будетъ ѣздить въ присутствіе, и отдалъ приказаніе устроить все необходимое во дворцѣ.
Спорить съ нимъ было трудно, и рѣшили, чтобы не безпокоить его превосходительство выѣздами, устроить все, какъ онъ хочетъ, и перенести засѣданія по присутствію въ его домъ.
«Все необходимое» заключалось въ томъ, что въ залѣ, къ которому вела прямо изъ парадныхъ дверей широкая мраморная лѣстница, поставили длинный столъ, накрытый сукномъ съ бахромой, спускавшейся до полу, принесли мѣрку и таблицы и поставили рядъ высокихъ стульевъ для присутствія. Для предсѣдателя же поставили широкое, покойное кресло, а ужъ французскій романъ, которымъ губернаторъ былъ чрезвычайно заинтересованъ въ эти дни, онъ захватилъ самъ и во время присутствія потихоньку читалъ его урывками, держа на колѣняхъ.
Губернаторшины чичисбеи пустили по городу слухъ, что генералъ чувствуетъ себя нездоровымъ и выѣзжать не можетъ, но, не желая поручить такого важнаго дѣла замѣстителю или отложить его, онъ рѣшилъ, «для пользы службы», принести себя въ жертву и лично предсѣдательствовать… только у себя на дому. По мысли чичисбеевъ, общественное мнѣніе должно было быть удовлетворено, и отступленіе губернатора отъ общепринятыхъ порядковъ должно было даже послужить къ его восхваленію, какъ человѣка, приносящаго свое здоровье въ жертву служебному долгу. Правду же говоря, общественное мнѣніе очень мало интересовалось губернаторомъ, его здоровьемъ и служебнымъ долгомъ.
Но если «все необходимое» было устроено для членовъ и предсѣдателя присутствія, то для насъ, новобранцевъ, ровно ничего не было устроено.
Внизу, непосредственно примыкая къ роскошной лѣстницѣ, находилась небольшая квадратная комната, совершенно лишенная мебели. Въ ней былъ красивый дубовый потолокъ и необыкновенный холодъ. Больше рѣшительно ничего не было.
Насъ, подлежащихъ переосвидѣтельствованію, загнали въ эту комнату, и кто-то, быстро отворивъ дверь, въ которую ворвалась рѣзкая струя холоднаго воздуха, отрывисто крикнулъ:
— Раздѣвайтесь!
Я съ недоумѣніемъ оглядѣлся. Насъ было нѣсколько человѣкъ — все евреи, одинъ я христіанинъ. Евреи были ободранные, жалкіе и притомъ сильно напоминали дѣйствующихъ лицъ изъ балета «Маркобомба»: одинъ хромалъ, другой былъ съ подвязанной рукой, третій съ скривленной шеей, четвертый съ больными красными вѣками, пятый, повидимому, здоровый, но когда къ нему обращались, онъ не отвѣчалъ, якобы по глухотѣ.
Все это было прекрасно, или вѣрнѣе — пребезобразно, и отъ евреевъ шелъ невыносимый запахъ чесноку, луку и чернушки, а раздѣваться, и притомъ раздѣваться донага, надо было.
Но какъ раздѣваться, когда не было даже табуретки?
Мы недоумѣвали.
Къ тому же дверь на лѣстницу постоянно отворялась, и въ нашей комнатѣ стало вскорѣ такъ же холодно, какъ на городской площади.
Кто-то опять ворвался и крикнулъ:
— Раздѣлись?
И когда увидѣлъ насъ одѣтыми, то вышелъ изъ себя.
— Безобразіе! Что вы оглохли, что-ли? Раздѣвайтесь!
Я отважно подошелъ къ нему.
— Простите, но здѣсь невозможно раздѣваться.
— Почему? — раздраженно крикнулъ онъ.
— Во-первыхъ потому, что холодно, во-вторыхъ, постоянно открываются двери, и все видно, а въ-третьихъ, сѣсть не на чемъ.
— Что же вы хотите?
— По крайней мѣрѣ — ширму и табуретки.
Онъ передернулъ плечами и пробормоталъ:
— Какія нѣжности!
Но все-таки приказалъ курьеру или сторожу исполнить просимое.
Намъ принесли ширму и табуретку. Ширма предохраняла насъ отъ рѣзкаго вѣтра, а на табуретку можно было поочереди садиться, чтобы снять сапоги и части туалета, не подлежащія оглашенію въ печати.
Приходилось раздѣваться донага и, оставаясь въ чемъ мать родила, дожидаться вызова въ импровизированное губернаторомъ присутствіе; по вызовѣ мы выходили на мраморную лѣстницу и бѣжали вверхъ, подгоняемые холодомъ и сложнымъ чувствомъ цѣломудрія и стыдливости.
Евреи перекрикивались между собою рѣзкими гортанными звуками; «глухой» еврей съ любопытствомъ слушалъ рѣчи товарищей и порывался отвѣчать на нихъ; по крайней мѣрѣ, на лицѣ его выражалось полное пониманіе того, чего онъ не слышалъ; тѣмъ не менѣе съ нимъ объяснялись знаками, причемъ хитро улыбались.
Вскорѣ мы всѣ могли вообразить, что находимся въ садахъ Эдема, которые росли, какъ извѣстно, между Тигромъ и Евфратомъ: мы были голы, какъ Адамъ. Иллюзіи мѣшалъ только холодъ, ширмы, табуреты и синій цвѣтъ нашего тѣла.
Прошло нѣсколько времени, и меня вызвали. Принявъ цѣломудренную позу Венеры Медицейской, я сталъ подыматься по лѣстницѣ. Ступени были очень холодныя и воздухъ также. Я сталъ чихать и зажмурился. И вдругъ, о, ужасъ! Боковыя двери на верхней площадкѣ отворились, и на лѣстницѣ, прямо передо мной, показались двѣ дамы. Это была губернаторша съ дочерью.
Что мнѣ было дѣлать? Я уже находился на срединѣ лѣстницы.
Я сталъ храбро подыматься.
— Baisse tes yeux![1] — услыхалъ я разсерженный голосъ генеральши, обращавшейся къ дочери. — Mais baisse donc tes yeux! C’est inimaginable![2] — возмущалась она. — Vraiment c’est indécent!.. Et il n’est pas pressé du tout. Il monte pas à pas![3]
— Ce n’est pas ma faute, madame![4] — наконецъ обозлился я. — Je ne fais que ce que je suis obligé de faire…[5]
Услыхавъ мою французскую рѣчь, обѣ вскрикнули отъ неожиданности и скатились по лѣстницѣ съ быстротою биліардныхъ шаровъ, а я вошелъ въ залъ.
Присутствіе, послѣ долгаго тщательнаго и всесторонняго осмотра, единогласно признало меня годнымъ къ военной службѣ, и я въ душѣ вновь проклялъ Вавакина съ его дурацкимъ діагнозомъ. Теперь мнѣ безповоротно приходилось служить вдвое больше, чѣмъ вольноопредѣляющимся, и притомъ я лишенъ былъ даже права выбрать часть. Куда назначитъ меня воинскій начальникъ, — тамъ мнѣ и быть.
Еще меня осматривали и записывали что-то, когда ввели глухого еврея.
Сначала съ нимъ заговорили, но онъ мимикой пояснилъ, что онъ глухъ, указавъ на уши и тряхнувъ отрицательно головой.
— А… ты глухъ! — проворчалъ врачъ. — Хорошо, мы это сейчасъ увидимъ.
Онъ поднесъ къ его уху часы.
— Слышишь?
Еврей тупо смотрѣлъ на врача, мигалъ глазами, но ничего не отвѣтилъ.
Врачъ пошептался съ другимъ врачемъ и взялъ въ руки камертонъ. Онъ зажалъ его пальцами и выпустилъ пластинки изъ рукъ. Камертонъ задрожалъ. Врачъ поднесъ его къ уху еврея.
— Слышишь?
Тотъ печально покачалъ головой.
— Нѣтъ? Странно.
Врачъ поставилъ камертонъ на голову еврея.
— А теперь? Ничего?
Опять отрицательное качанье головой.
Врачъ торжествующе сказалъ:
— Ну, это, братъ, врешь! Если бы ты былъ глухъ дѣйствительно, то все-таки бы при этомъ услышалъ. — и рѣзко крикнулъ письмоводителю. — Симулянтъ! Годенъ!
Губернаторъ лѣнивымъ окомъ оглядывалъ насъ и погружался въ чтеніе. Остальные курили и зѣвали. Повидимому, всѣмъ распоряжался, довольно безаппеляціонно, врачъ.
— Вы можете идти, — сказалъ мнѣ кто-то, и я поспѣшилъ спуститься въ свой холодный эдемъ, чтобы скорѣе принять «естественный» видъ.
Я былъ очень не въ духѣ: эта перспектива служить по жребію два года, безъ всякихъ послабленій, безъ права жить на квартирѣ, а обязательно въ казармѣ, да еще Богъ знаетъ въ какой части, выводила меня изъ себя.
III
[править]Итакъ, я новобранецъ!
Очень грустно провелъ я день, а вечеромъ отправился къ одной старушкѣ, бывшей сосѣдкѣ отца по имѣнію. Старушка продала свою землю и поселилась въ губернскомъ городѣ. Когда я уѣзжалъ изъ нашего захолустнаго уѣзднаго городка, отецъ наказалъ мнѣ побывать у нея и передать отъ него поклонъ и порученія.
Мы сидѣли и разговаривали уже довольно долго въ уютной, комфортабельно устроенной гостиной. Я разсказывалъ старушкѣ о своихъ злоключеніяхъ, жаловался на Вавакина; она слушала и сочувственно кивала головой:
— Какъ можно было слушаться этого пьяницу Вавакина! — укоризненно говорила она, и въ это время раздался звонокъ.
Вошли двѣ дамы. Увидя ихъ, я поблѣднѣлъ. Это была губернаторша съ дочкой.
Старушка представила меня. Дочка вспыхнула, и цвѣтъ лица ея сталъ не только краснымъ, но изсиня-фіолетовымъ.
Генеральша, всмотрѣвшись въ меня, улыбнулась и благосклонно проговорила:
— Я уже имѣла удовольствіе видѣть молодого человѣка.
— Maman![6] — шепнула дочка.
Но сверхъ-бальзаковская женщина разсердилась.
— Pas de fausse pruderie, je t’en prie![7] — кисло сказала она и стала повѣствовать старушкѣ объ утреннемъ происшествіи.
Дочка ея и я сидѣли сконфуженные, съ опущенными глазами. Генеральша понизила голосъ и говорила теперь шопотомъ. Я завязалъ съ барышней безразличный разговоръ, но однимъ ухомъ слышалъ рѣчи генеральши.
Она разсказывала о выдумкѣ своего генерала устроить присутствіе «во дворцѣ» и о встрѣчѣ со мной.
— J’étais indignée comme vous l’imaginez… mais enfin, que voulez vous?[8] Правда, я ему сказала нѣсколько жесткихъ словъ, вашему молодому человѣку, потому что я не знала, кто онъ…
Я началъ громко кашлять…
Вслѣдствіе ходатайства старушки, меня, по желанію и совѣту отца, зачислили въ батальонъ мѣстныхъ войскъ въ одну изъ сѣверныхъ губерній. Въ сущности мнѣ было рѣшительно все равно, гдѣ служить, но въ томъ городѣ, гдѣ стоялъ батальонъ, жилъ, какъ оказывалось, мой дядя, отставной генералъ.
— Все-таки у тебя будетъ домъ, въ которомъ ты будешь бывать въ отпускные дни. И въ случаѣ чего — дядя поможетъ тебѣ. Онъ — очень почтенное лицо въ городѣ и, конечно, знакомъ съ командиромъ батальона и съ начальникомъ мѣстныхъ войскъ, да, я думаю, и вообще со всѣми военными властями. Тебѣ будетъ легче служить.
— Ахъ, мнѣ теперь, право, все равно!
— Это ты по легкомыслію и молодости говоришь…
— Удивительно! — разводилъ руками Вавакинъ. — Я думалъ — сердце, оказалось — глаза, да и тѣ, къ несчастью, здоровые! Или ужъ я вовсе отсталъ отъ науки и ничего не понимаю! — искренно удивлялся онъ. — А знаешь, — обращался онъ ко мнѣ, — это даже къ лучшему: служба въ строю укрѣпитъ твои нервы. Я что-то замѣчаю въ тебѣ: какъ будто начальные признаки неврастеніи… Дай-ка я тебя изслѣдую передъ отъѣздомъ… въ послѣдній разъ.
Но я уже грубо оборвалъ его:
— Ахъ, провалитесь вы съ вашими изслѣдованіями. Вы въ медицинѣ столько же понимаете, какъ я въ китайскихъ дѣлахъ.
Вавакинъ изумился моей дерзости, но потомъ торжественно всплеснулъ руками:
— Вотъ, вотъ, я говорилъ! Нервы. Нервы пошаливаютъ.
— Ты бы взялъ ignacia amara[9], — подсказалъ отецъ.
— Именно… возьми ignacia amara[9], а то еще хорошо kali bromati[10]. Я тебѣ выпишу рецептъ.
Черезъ два дня я уѣхалъ на новую службу.
Командиромъ батальона было какое-то прямо забитое существо. Забилъ его начальникъ мѣстныхъ войскъ, онъ же и комендантъ крѣпости, въ помѣщеніи которой квартировалъ батальонъ. При одномъ имени коменданта командиромъ овладѣвала мелкая дрожь и зубы стучали о зубы; при его же появленіи въ крѣпости и, въ особенности, въ помѣщеніи батальона, командиръ впадалъ въ настоящій трансъ. Глаза его дѣлались оловянными, выпученными, какъ у рака, цвѣтъ лица землистымъ, губы синими, а изъ горла вырывались хрипы. Голова полковника была лысая, съ остатками растительности по краямъ неопредѣленнаго цвѣта, походившей на сѣрый мохъ.
Комендантъ былъ глухъ, какъ та крѣпостная стѣна, за которою онъ жилъ. Вслѣдствіе своей глухоты, которую онъ не признавалъ, онъ кричалъ, когда съ кѣмъ-нибудь разговаривалъ, и не замѣчалъ этого. Разговаривая же съ полковникомъ, котораго держалъ въ черномъ тѣлѣ, генералъ кричалъ вдвое. Генералъ былъ скоръ, порывистъ, безпокоенъ, мелоченъ, придирчивъ и надоѣлъ всѣмъ до смерти. Дѣлая полковнику выговоръ за какое-либо упущеніе, онъ, не стѣсняясь, бранился, не выбирая своихъ выраженій, и водилъ пальцемъ передъ самымъ его носомъ, въ горизонтальномъ положеніи, такъ что тотъ невольно отстранялся.
Въ этомъ же городѣ жилъ и мой дядя, отставной генералъ, на покровительство котораго такъ разсчитывалъ отецъ. Дядя былъ тоже глухъ, и притомъ глухъ, какъ нѣдра земли. Тѣмъ не менѣе, оба генерала очень любили разговаривать другъ съ другомъ и часто даже шопотомъ, какъ имъ это, очевидно, казалось. Они разговаривали и въ церкви во время богослуженія, и «шопотъ» ихъ былъ такого свойства, что заставлялъ священника пріостанавливать службу и выводилъ изъ себя частную публику, собиравшуюся по воскресеньямъ въ церковь.
Полковникъ больше всего боялся посѣщеній коменданта. Комендантъ отъ полнѣйшаго бездѣлья и невыносимой тоски часто дѣлалъ эти набѣги и проводилъ въ помѣщеніи команды добрый часъ, а то и полтора.
Онъ врывался, какъ ураганъ, рано утромъ, часовъ около семи, потому что страдалъ безсонницей, и немедленно требовалъ командира. Командиръ прибѣгалъ запыхавшись, съ каплями пота на лбу, несмотря на зимнее время и низкую температуру казармъ.
— Отчего васъ никогда нѣтъ въ батальонѣ? — кричалъ комендантъ и зорко всматривался въ губы командира, чтобы по ихъ движенію угадать произносимыя тѣмъ слова.
— Никакъ нѣтъ… ваше превосходительство… Я уже съ часъ какъ здѣсь… посѣщалъ кухню.
— Это не отговорка!.. Спали! Я знаю, что спали. Для сна существуетъ ночь.
— Я не спалъ, ваше превосходительство… я говорю, что уже давно…
— Усталъ, усталъ! Я самъ устаю, это не отговорка. Ложитесь раньше.
И шелъ дальше.
По странному свойству его глухоты, въ слухѣ генерала оказывалось иногда — очень рѣдко — какое-то просвѣтленіе, и тогда онъ, какъ-то на лету, схватывалъ даже негромко сказанныя слова и всегда именно тѣ, которыя ему меньше всего надлежало слышать.
Такъ, однажды даже наша «Божья коровка», полковникъ, выведенный изъ себя нелѣпыми генеральскими придирками, не выдержалъ и пробормоталъ, впрочемъ довольно явственно:
— Ахъ, чтобъ тебѣ провалиться, глухой тетеревъ!
Генералъ мгновенно остановился и повернулъ перекошенное отъ гнѣва лицо къ слѣдовавшему за нимъ полковнику.
— Что вы изволили сказать? — зарычалъ онъ.
— Ничего… ничего, ваше превосходительство, — испуганно отвѣтилъ командиръ.
— Про кого вы сказали «глухой тетеревъ»?
Полковникъ понялъ, что слова его были услышаны, и молчалъ, такъ какъ больше ему ничего не оставалось дѣлать. Только губы его беззвучно двигались.
— Это не отговорка! — думая, что тотъ оправдывается, закричалъ генералъ. — Я все слышу… что мнѣ нужно слышать!!
И гордо выпрямившись, дѣйствительно довольный тѣмъ, что, наконецъ, услыхалъ человѣческую рѣчь, онъ отправился дальше.
Послѣ такихъ свѣтлыхъ промежутковъ глухота съ новою силою овладѣвала имъ.
Надоѣлъ онъ всѣмъ смертельно и своей глухотой, и своей придирчивостью.
Въ первое же воскресенье я присутствовалъ съ нижними чинами въ церкви и былъ свидѣтелемъ «разговора шопотомъ» дяди моего съ комендантомъ.
Дядя нагнулся къ самому его уху и крикомъ кричалъ:
— Давненько васъ не видалъ, ваше превосходительство!
Генералъ отвѣтилъ, вглядываясь въ губы дяди:
— И я говорю — этотъ священникъ удивительно тянетъ. Ему бы быть настоятелемъ гражданской церкви, а не военной.
Дядя кивнулъ головой съ сокрушеннымъ видомъ:
— Надо беречься. И долго пролежали?
Комендантъ тоже утвердительно кивнулъ головой:
— Не знаю, буду-ли. Она меня приглашала на пирогъ.
— У меня къ вамъ просьба, — сказалъ дядя, — когда завернете ко мнѣ, изложу.
— Напрасно говорите, — возразилъ комендантъ, — здѣсь вовсе не жарко.
Поговоривъ такъ, они замолчали. Всѣ оборачивались и фыркали. Діаконъ старался громовыми эктеньями покрыть ихъ разговоры. Священникъ выглядывалъ изъ алтаря.
IV
[править]Комендантъ какъ-то посѣтилъ дядю, и тотъ сказалъ ему:
— У васъ въ мѣстныхъ войскахъ мой племянникъ.
— Не былъ, — отвѣтилъ комендантъ. — А что, хорошъ пирогъ былъ?
— Да, именно, его зовутъ Колодищевъ, Дмитрій. Онъ — по жребію.
— А… это очень интересно! Вѣдь они были въ ссорѣ?
— Нѣтъ, — сказалъ дядя, — не сестры́, а сынъ брата.
Комендантъ покивалъ головой. Когда онъ уходилъ, дядя для вѣрности написалъ на бумажкѣ съ надписью «для памяти»:
«Въ батальонѣ мѣстныхъ войскъ мой племянникъ Колодищевъ. Прошу обратить благосклонное вниманіе.»
Комендантъ прочиталъ и былъ очень удивленъ.
— Что же вы раньше молчали объ этомъ? — сказалъ онъ.
— Благодарю за эти слова, — отвѣтилъ дядя, — я былъ увѣренъ, что вы не откажете.
Дядя сообщилъ мнѣ объ этомъ и съ хитрой улыбкой прибавилъ:
— Я ему записалъ якобы «для памяти», а то вѣдь онъ глухъ, какъ бомба.
И онъ добродушно разсмѣялся, воображая, что самъ превосходно слышитъ.
Я былъ очень недоволенъ, что дядѣ вздумалось сдѣлать это. Однажды, вернувшись изъ отпуска и явившись фельдфебелю, я переодѣлся въ свое штатское платье: военную форму намъ давали еще пока только для выхода въ городъ, въ баталіонѣ же мы носили разную форменную рвань, потому что на насъ, новобранцевъ, еще не успѣли «перестроить» обмундировки.
Я собирался уже ложиться, когда фельдфебель потребовалъ меня.
— Послушайте, — сказалъ онъ съ выразительными и испуганными глазами, — вы были въ отпуску, что вы надѣлали?
— Я? — удивленно спросилъ я въ свою очередь, — рѣшительно ничего. А что?
— Не запирайтесь, все равно узнается. Ну, какъ хотите, не отвѣтствуйте, а только васъ требуетъ батальона командеръ. Енъ допытается.
Я снова обрядился въ форменную рвань и, немного смущенный, отправился къ полковнику.
Полковникъ встрѣтилъ меня тревожно.
— Что вы такое натворили? — разводя руками, спросилъ онъ. — Признавайтесь!
— Ничего, ваше высокоблагородіе, рѣшительно ничего.
— Вы напрасно скрываете, — обидчиво сказалъ онъ. — Отъ своего прямого начальника нечего скрывать…
— Мнѣ, дѣйствительно, нечего скрывать, потому что я ничего не сдѣлалъ.
— Этого не можетъ быть. Васъ требуетъ къ себѣ комендантъ!! Ну, не мнѣ, такъ ужъ ему скажете. Одѣньтесь приличнѣе и отправляйтесь къ нему немедленно на квартиру. А потомъ явитесь ко мнѣ, я буду ждать васъ въ казармѣ. Еще вздумаетъ навѣдаться къ намъ, чтобы разнести меня за вашъ поступокъ. Скажетъ — распущенность, молъ я распустилъ нижнихъ чиновъ. А что мнѣ съ вами дѣлать? Какъ же вы это такъ, батенька, допустили? А еще образованіе получили…
— Увѣряю васъ, ваше высокоблагородіе, я ни въ чемъ не виноватъ.
Онъ недовѣрчиво и сомнительно покачалъ головой.
— Одѣньте, пожалуйста, новый мундиръ — у васъ локти рваные.
— Намъ еще не строили новыхъ мундировъ.
Полковникъ въ ужасѣ схватился за голову.
— Боже милостивый, какъ же вы пойдете?! Опять попадетъ!
И онъ побѣжалъ со мной въ казармы, потребовалъ фельдфебеля, приказалъ собрать мнѣ у другихъ нижнихъ чиновъ форменную одежду и «съ быстротой пули» одѣть и отправить къ генералу, который уже два раза присылалъ за мной.
Кое-какъ пригнали мнѣ мундиръ, брюки, сапоги и фуражку. Брюки мнѣ были узки и тѣсны, мундиръ широкъ и свободенъ, сапоги неистово жали, фуражка еле сидѣла на макушкѣ. Я отправился.
Вѣстовой доложилъ о моемъ приходѣ.
Генералъ принялъ меня. Онъ былъ въ тужуркѣ и поливалъ цвѣты. Я вошелъ въ комнату, и онъ встрѣтилъ меня, не выпуская лейки изъ рукъ.
— Колодищевъ? — отрывисто спросилъ онъ.
— Такъ точно, ваше превосходительство, — гаркнулъ я такъ, что вѣстовой изъ передней вбѣжалъ въ комнату.
Генералъ услыхалъ меня и очень обрадовался, что услыхалъ. Лицо его просіяло. Зато онъ накинулся на вѣстового:
— Ты что? Кто тебя звалъ? Я тебя звалъ?
— Такъ тошно… никакъ нѣтъ… такъ что, услыхамши крикъ…
— Ступай! Экій ты, братецъ, олухъ! Когда зову, не слышишь, ватой уши заложены, а когда никто не зоветъ — являешься… Ступай.
— Слушаю-съ!
— Поговори у меня еще! — крикнулъ въ догонку комендантъ. — Этакая распущенность! Дядя вашъ говорилъ о васъ. Славный старикъ! Глуховатъ, вотъ бѣда!.. Ну, это отъ контузіи, а я замѣчаю среди молодежи много глухихъ. Удивляюсь нашимъ воинскимъ присутствіямъ, что принимаютъ. Вы не глухой?
Я напрягъ всѣ свои силы и полной грудью крикнулъ, стараясь, чтобы звуковая волна попала ему прямо въ ухо.
— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!
Онъ опять просіялъ, что услыхалъ сразу.
— Дядя правъ… прекрасный молодой человѣкъ. Ступайте. Я буду васъ навѣщать. Приходить буду къ вамъ въ казарму.
«Покорно благодарю», — подумалъ я и, поклонившись, вышелъ.
Въ казармахъ всѣ уже меня ждали: полковникъ, фельдфебель, батальонный адъютантъ, дежурные и дневальные.
— Ну, что? Ну, что? Да говорите же! — волновался полковникъ и глядѣлъ на меня съ изумленіемъ, какъ на выходца съ того свѣта, побывавшаго въ преисподней и чудомъ невредимо вернувшагося оттуда на землю. — Въ чемъ дѣло?
— Его превосходительство знакомъ съ моимъ дядей, генераломъ Бериловымъ, и пожелалъ меня видѣть.
— Больше ничего?
— Ничего.
— Ахъ, такъ генералъ Бериловъ вашъ дядя?
— Такъ точно.
— Что же вамъ говорилъ комендантъ?
— Онъ обѣщалъ часто навѣщать меня въ казармѣ.
Всѣ физіономіи вытянулись.
— Ну, вотъ ужъ это покорно благодарю! — убитымъ голосомъ сказалъ полковникъ. — Вѣдь это же несчастье! Мало намъ было его посѣщеній! Ахъ, право, какъ это досадно… И угораздило же васъ, право!
— Да вѣдь я его не приглашалъ, ваше высокоблагородіе.
— Знаю, знаю, а все-таки очень досадно! Очень. Станетъ онъ теперь таскаться денно и нощно. Житья не будетъ! Вѣдь дѣлать-то ему ровно нечего.
Полковникъ ушелъ печальный и раздосадованный въ сопровожденіи адъютанта.
Фельдфебель презрительно оглядѣлъ меня.
— Ишь выискался какой знакомецъ! Умирать надо тутъ съ вашими генералами! Покою нѣтъ!
И фыркнувъ мнѣ прямо въ лицо, ушелъ.
Досада, тревога и разочарованіе были общія и полныя.
Дѣйствительно, комендантъ сталъ бывать теперь въ батальонѣ ежедневно. Являлся, кричалъ, гремѣлъ, шумѣлъ, разносилъ, требовалъ скалывать ледъ, такъ какъ однажды чуть не поскользнулся, «уничтожить сырость въ зданіи», точно это было возможно сдѣлать съ нашими промозглыми стѣнами; а на другой уже день спрашивалъ, уничтожена ли сырость? Приказывалъ разставить иначе койки, перестилать нары, и все это въ одну минуту и самое большее въ двадцать четыре часа, словомъ, походилъ на бабу-ягу изъ русской сказки, на ту бабу-ягу, которая, уносясь въ ступѣ изъ избушки на курьихъ ножкахъ, давала остававшейся сиротинушкѣ непосильную работу на ночь — отдѣлить гору песку отъ маковыхъ зеренъ: «а ежели, къ утру не отдѣлишь, я тебя съѣмъ». Такъ и онъ грозилъ фельдфебеля разжаловать, унтеръ-офицерамъ снять нашивки, полковнику объявить выговоръ въ приказѣ. И махалъ своимъ пальцемъ передъ носомъ всѣхъ и каждаго.
И въ концѣ разноса неизбѣжно спрашивалъ:
— Гдѣ Колодищевъ?
— Здѣсь, ваше превосходительство! — оралъ я.
— Служите? — отрывисто кричалъ онъ.
— Служу, ваше превосходительство.
— Стараетесь?
— Стараюсь, ваше превосходительство!
— Надѣетесь?
Я недоумѣвалъ, на что именно, но догадывался, что на унтеръ-офицерское званіе.
— Надѣюсь, ваше превосходительство.
— Надѣйтесь… а я васъ буду навѣщать.
И при этомъ я видѣлъ изъ-за спины генерала полный укоризны взглядъ полковника, а изъ-за спины полковника — кулакъ фельдфебеля.
И дѣйствительно, комендантъ продолжалъ навѣщать меня ежедневно, «дѣлать шкандалы», по выраженію солдатъ и огорошивать меня своими отрывистыми фразами.
Кончилось тѣмъ, что я возбудилъ противъ себя всеобщую ненависть батальона.
— Ахъ, чтобъ тебя взорвало и съ твоимъ генераломъ! — при встрѣчѣ со мной неизбѣжно ворчалъ фельдфебель. — И навяжется же такой чортъ въ батальонъ!
Я не обижался, потому что отлично сознавалъ, что комендантъ рѣшительно всѣмъ отравилъ существованіе.
И я выговаривалъ дядѣ за его непрошенную протекцію, но дядя, по глухотѣ своей, отвѣчалъ:
— Ну, очень радъ, очень радъ. Я ему и еще скажу.
Кончились, однако, наши злоключенія довольно скоро: комендантъ черезъ два мѣсяца внезапно скончался.