Иван Купало (Амфитеатров)/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Перейти к навигации Перейти к поиску
Иванъ Купало
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ
Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 211.[1]

Школъ миѳологическихъ много. Но, несмотря на принципіальную разность своихъ опорныхъ точекъ, едва-ли не всѣ онѣ сходятся въ мнѣніи, что народный русскій праздникъ Ивана Купалы, справляемый нашимъ отечествомъ повсемѣстно, «отъ финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды», 23-го іюня, въ канунъ церковнаго праздника Рождества Іоанна Крестителя, представляетъ всю совокупностью своихъ обычаевъ и обрядовъ «культурное переживаніе» древле-языческаго торжества въ честь лѣтняго солнцестоянія, то-есть середины лѣта, самыхъ долгихъ и теплыхъ дней въ году и затѣмъ поворота солнца на осень. Такъ какъ праздникъ таинственной ночи 23—24 іюня существуетъ у всѣхъ народовъ арійскаго происхожденія, а отчасти и у семитовъ, то сказанное вѣковое значеніе Купалы легко выясняется, даже помимо историческихъ указаній и миѳологическихъ соображеній, простымъ сравненіемъ названій торжества, въ разныхъ земляхъ, у разныхъ племенъ. Здѣсь достаточно будетъ привести самое типическое изъ нихъ, шведское: midsomer, — буквально, середина лѣта. Вадимъ Пассекъ дѣлалъ попытку перевести подобнымъ же образомъ и наше русское наименованіе Купалы. Слово копа, говоритъ онъ, обозначаетъ въ иныхъ случаяхъ половину; по-малороссійски копа — полтина, т.-е. половина рубля, коповикъ — полтинникъ; а отъ копы до Купала переходъ близкій. Филологическая натяжка эта — не безъ остроумія и, во всякомъ случаѣ не болѣе невѣроятна, чѣмъ другія, съ которыми придется мнѣ познакомить читателя ниже.

Излишне распространяться о тѣсной связи арійскихъ религій съ годовымъ кругомъ солнца: она общеизвѣстна. Календарь арійскаго язычества — полная исторія солнечнаго года. Древній Римъ чествовалъ рожденіе солнца, смерть его, воскресеніе, оба годовыя равноденствія, — и зимнее, и лѣтнее. Около 273 г. императоръ Авреліанъ спеціальнымъ эдиктомъ узаконилъ старинный праздникъ зимняго солнцестоянія, совершавшійся 25-го декабря (VIII Kal. jan.[2]) въ связи съ чествованіемъ Миѳры, подъ именемъ Dies Natalis Solis invicti, Рождество непобѣдимаго Солнца. Шесть мѣсяцевъ спустя, 23-го іюня, европейскій міръ, цѣликомъ укладывавшійся тогда въ предѣлы Римской имперіи, торжествовалъ день полной возмужалости солнца, такъ сказать, его совершеннолѣтіе. Реформируя языческій календарь, побѣдоносная христіанская церковь сочла полезнымъ удержать оба дня въ своемъ обиходѣ. Свершилось это заимствованіе въ IV вѣкѣ, въ лонѣ западной церкви, — безъ всякаго, сколько-нибудь достовѣрнаго историческаго основанія, за то съ полною символическою послѣдовательностью. Торжество рожденія зримаго солнца, съ котораго начинали расти дни и сокращаться ночи замѣнилось Рождествомъ Солнца Правды, причемъ католическій тропарь праздника сохранилъ даже древнюю метафору о новомъ солнцѣ: Sol novus oritur![3] Торжество лѣтняго равноденствія, съ котораго начинали сокращаться дни и расти ночи, было посвящено Іоанну Крестителю, въ силу буквальнаго смысла его собственныхъ словъ въ евангельскомъ текстѣ: «Ему расти, а мнѣ умаляться». (Э. Б. Тэйлоръ, Первобытная культура). Въ сообщенной Ѳ. И. Буслаевымъ повѣсти XVII вѣка «О дѣвицахъ смоленскихъ, како игры творили» мы находимъ описаніе купальскаго праздника въ высшей степени любопытное по наивному смѣшенію языческаго элемента съ христіанскимъ. «Было отъ города Смоленска за 30 верстъ по Черниговской дорогѣ — случилось быть на великомъ полѣ безстудному бѣснованію. Множество дѣвъ и женъ стеклись на бѣсовское сборище, нелѣпое и скверное, въ ночь, въ которую родился Пресвѣтлое Солнце — великій Іоаннъ Креститель, первый покаянію проповѣдникъ, его же ради вся тварь неизреченно возрадовалась. А эти окаянныя бѣсомъ научены были». Авторъ повѣсти простодушно не замѣтилъ, какъ, возставая на обрядъ идольскій, онъ цѣликомъ взялъ именно изъ обряда этого эпитетъ «пресвѣтлаго солнца», составляющій главную суть языческаго праздника, и — ничтоже сумняшеся — приложилъ къ христіанскому святому.

Чтобы свободнѣе распоряжаться съ миѳологическимъ матеріаломъ, имѣющимся по вопросу о Купалѣ, я сперва устраняю изъ него легенды и преданія христіанскаго происхожденія, какъ не основныя, но лишь примѣненныя къ первоначальному миѳу, позднѣйше наносныя. Прежде всего, къ христіанскому вліянію, конечно, относится присоединеніе къ «Купалу» имени «Иванъ», неразрывно съ нимъ во всѣхъ русскихъ краяхъ связаннаго; останавливаться на этомъ имени опять-таки нечего, ибо его достаточно уясняетъ сосѣдство солнечнаго праздника съ рождествомъ Крестителя. Въ Малороссіи набожные люди увѣряютъ, что Купалу празднуютъ въ память Иродіады, — какъ она усѣкла главу Іоанна Крестителя, бросила ее въ воду и пѣла:

Купала на Ивана!
Купався Иванъ,
Та въ воду упавъ!
Купала на Ивана![4]

Иродіаду зовутъ они злою черепицею[5], а празднующихъ Купалу ея послѣдователями и угодниками. Толкователи-эвгемеристы, въ стремленіяхъ подыскать миѳу непремѣнно историческое объясненіе, желали видѣть въ водныхъ и огненныхъ обрядахъ Ивановой ночи воспоминаніе о крушеніи язычества на Руси, когда пали кумиры, и Владиміръ велѣлъ иные разбить, иные передать огню, а Перуна и въ Кіевѣ, и въ Новгородѣ бросилъ въ воду. Пассекъ, въ увлеченіи такою теоріею, ставитъ даже гипотезу: не есть ли несчастная Ганна, о комъ уныло поютъ нѣкоторыя малороссійскія купальныя пѣсни, Ганна, «пріѣхавшая изъ-за Дуная», — Анна, жена князя Владиміра, греческая царевна, свидѣтельница разрушенія идолопоклонства и введенія христіанской религіи? Привожу эту ссылку, разумѣется, лишь какъ курьезъ. Съ помощью эвгемерической теоріи, въ области народныхъ миѳовъ можно доказать какіе угодно фантастическія сближенія, указанія и намеки. Отчего, напримѣръ, не утверждать, даже и такую нелѣпость, что 23-е іюня празднуется народомъ въ память Агриппины Младшей, матери Нерона? Какъ ни дико, а доказать возможно… День этотъ посвященъ церковью памяти св. Агриппины: сближеніе именъ. Въ простонародьѣ день св. Агриппины слыветъ подъ названіемъ Аграфены-Купальницы: не ясный ли этотъ намекъ на знаменитое покушеніе противъ Агриппины, когда Неронъ хотѣлъ утопить свою родительницу въ Неополитанскомъ заливѣ, но только выкупалъ? И, если мы вспомнимъ, что въ купальскіе обряды входитъ обыкновеніе топить въ рѣкѣ женскую куклу, то эвгемерическая аллегорія готова! Какъ дважды два четыре доказано, что Аграфена-Купальница была римская императрица, популярность которой достигла, даже черезъ восемнадцать вѣковъ, до полтавскихъ хохловъ и заставила ихъ ежегодно оплакивать трагическую судьбу ея. А затѣмъ, — поглядимъ съ читателемъ другъ другу въ глаза и разсмѣемся, какъ авгуры!

Отрицая эвгемерическія преувеличенія, тѣмъ не менѣе нельзя не признать, что нѣкоторый намекъ на христіанское крещеніе сохранился въ суевѣріяхъ Ивановой ночи. Въ Новгородской губерніи купальскій праздникъ называется Кокуемъ. Вѣроятно, названіе это имѣло когда-то большое распространеніе, такъ какъ и въ Новгородской губерніи, и въ другихъ мѣстностяхъ Россіи и въ Сибири разбросаны многочисленныя селенія и урочища, носящія имя Кокуя. Такъ какъ купальскій костеръ у финновъ, также справляющихъ Иванову ночь, называется Кокко[6], то Снегиревъ выводилъ Кокуй изъ этого — финскаго реченія. Откуда бы ни было заимствовано названіе, характерно, что въ мѣстномъ говорѣ тѣхъ же губерній, гдѣ оно распространено, напримѣръ въ Костромской, — кокай и кока обозначаютъ крестнаго отца и мать. Взаимодѣйствіе въ воображеніи древняго славянина идей о Купалѣ и о Крестителѣ, который «купалъ» во Іорданѣ приходившихъ къ нему покаянниковъ, несомнѣнно помогло празднику дойти изъ глубочайшей древности языческой черезъ многіе христіанскіе вѣка до нашего времени. Сосудъ для обряда крещенія, по-русски именуется купелью, т.-е. въ чемъ купаютъ; а Евангеліе зоветъ купельями также пруды и цѣлебные источники: Овчая купель, купель Силоманская. Креститель сталъ Купалою, по той же ассоціаціи идей, по той же многозначительной миѳологической игрѣ словъ, по которой русскій мужикъ начинаетъ сѣять хлѣбъ на Бориса и Глѣба (2 мая), собираетъ макъ на Макавѣевъ (1 августа) и не работаетъ въ день обновленія Цареграда (11 мая) изъ опасенія чтобы царь-градъ, за непочтеніе къ его празднику, не выбилъ посѣяннаго на поляхъ хлѣба. Такія сближенія испытываетъ не одинъ нашъ, но и католическій календарь. Западъ считаетъ патрономъ стрѣлковъ св. Себастіана, потому что онъ былъ разстрѣлянъ стрѣлами, св. Вита — цѣлителемъ сумасшествія и нервной болѣзни, носящей его имя, и чтитъ св. Фіакра, чье имя, съ XVII вѣка, носятъ извозчичьи экипажи, поставленные подъ его покровительство. Что касается до историческихъ указаній и легендъ о столкновеніи, якобы, христіанства съ культомъ Купалы, то, въ огромномъ большинствѣ, они — позднѣйшаго происхожденія и должны быть отнесены къ разряду тѣхъ миѳовъ, которые Тэйлоръ называетъ философскими, то-есть созданныхъ искусственно, по гадательному предположенію, съ цѣлью объяснить имя, повѣрье, событіе, что за давностью времени или по скудости свѣдѣній о нихъ, утратили значеніе, обезсмыслились. Въ Переяславлѣ Залѣсскомъ есть древняя икона Владимірской Божіей Матери, слывущая въ народѣ Купальницею. Легенда объясняетъ это названіе нижеслѣдующимъ миѳомъ искусственнаго книжнаго происхожденія. Въ Переяславлѣ народъ покланяется, будто бы, идолу Купалу. Когда Владиміръ внесъ христіанскую вѣру, переяславцы хотѣли все-таки продолжать свое языческое поклоненіе. Но Владиміръ прислалъ къ нимъ икону Пресвятой Богоматери и тѣмъ удалилъ ихъ отъ кумира. Потому и празднуютъ ей наканунѣ того дня, какъ праздновали Купалу.

Разставшись съ христіанскими наслоеніями и воздѣйствіями на праздникъ Купалы, мы погружаемся, такъ сказать, въ пучину неизвѣстности, неопредѣленныхъ догадокъ и предположеній. Мы не можемъ даже утверждать съ полною достовѣрностью, какой смыслъ, въ точности, содержитъ въ себѣ самое имя Купалы. Одни считаютъ Купалу забытымъ божествомъ, другіе — парою божествъ, третьи — прозвищемъ божества, четвертые — его идоломъ, пятые — именемъ праздника и т. д. «Купало», гласитъ Густинская лѣтопись, «яко же мною, бяше богъ обилія якоже у еллинъ Цересъ, ему же безумными за обиліе благодареніе приношаху въ то время, егда имяше настати жатва. Сему Купалу-бѣсу еще и до нынѣ въ нѣкоихъ странахъ безумныи память совершаютъ». Построенное на текстѣ этомъ предположеніе Карамзина, что Купало былъ у предковъ нашихъ самостоятельнымъ членомъ ихъ темнаго Олимпа — «богомъ земныхъ плодовъ», въ настоящее время отвергнуто. Ѳ. И. Буслаевъ филологическимъ путемъ достигъ вывода, что Купало есть то же самое вакхическое божество солнечнаго свѣта, тепла, урожая, плотской любви, которое предки наши чествовали подъ именемъ Ярилы, чей яркій, роскошный культъ такъ красиво передалъ А. Н. Островскій въ прелестной своей «Снѣгурочкѣ». Буслаевъ производитъ Купалу не отъ глагола купать, какъ дѣлаютъ Н. И. Костомаровъ, Воцель и вслѣдъ за ними новѣйшій изслѣдователь старо-русскихъ солнечныхъ миѳовъ, М. Е. Соколовъ, но непосредственно отъ корня куп, совмѣщающаго въ себѣ тѣ же понятія, что и корни яръ и буй. Во-первыхъ, говоритъ онъ, куп имѣетъ значеніе бѣлаго, яраго, а также буйнаго, въ смыслѣ роскошно-растущаго, откуда въ нашемъ языкѣ употребительны: купавый — бѣлый, купава — бѣлый цвѣтокъ, купавка — цвѣточная почка; отсюда же кипѣть, кипень — въ значеніи бѣлой накипи и вообще бѣлизны: бѣлъ, какъ кипень. Во-вторыхъ, въ санскритѣ kup[7] — блистать, яриться, гнѣваться, горячиться, страстно желать, похотѣть, откуда латинское cupio[8]. Въ соображеніи всѣхъ этихъ данныхъ, а также лѣтописныхъ сказаній о сладострастномъ характерѣ игрищъ купальскихъ, однородныхъ съ ярилиными, можно не безъ основательности предположить въ Купалѣ второе прозвище Ярилы; послѣдній же тоже, самъ по себѣ, не богъ, но лишь ласкательное, шутливое имя божества. Приведу кстати и другія филологическія объясненія Купалы. Выводятъ слово это отъ польскаго купа[9], а русскаго — копна, куча хвороста, зажигаемаго въ ночь на 24 іюня. Выводятъ отъ копанья кореньевъ и кладовъ. Выводятъ отъ индійскаго Купала, что значитъ покаянникъ, и даже отъ греко-финикійской Кибелы, матери боговъ. На меня лично, признаюсь, всѣ эти выводы производятъ впечатлѣніе натяжекъ, въ родѣ той, что въ извѣстномъ анекдотѣ помогла профессору сравнительнаго языковѣдѣнія произвести нѣмецкую лисицу Fuchs отъ греческой alopex[10]. Отбрось a, говоритъ онъ, останется lopex, отбрось l — останется opex, отбрось o — будетъ — pex… Pex-pix-pax-pox-pux и очень просто получается Fuchs! Костомаровское мнѣніе, — Купало, потому что купаетъ или самъ купается, — въ немудрствующей лукаво простотѣ своей кажется, по здравому смыслу, много ближе къ истинѣ. У вотяковъ купалъ значитъ праздникъ: тулшъ — купалъ, кереметь — купалъ и т. п. Даль предполагаетъ, что вотяки сошлись въ этомъ словѣ лишь случайнымъ созвучіемъ, но вѣрнѣе будетъ предположить, что вотяцкій руссицизмъ заимствованъ дикарями при колонизаціи края и представляетъ собою переносъ представленія объ одномъ русскомъ праздникѣ, наиболѣе поразившимъ воображеніе туземцевъ, на всѣ праздники вообще.

Прозвище ли божества, названіе ли праздника, Купало, — въ сущности говоря, вопросъ интересный лишь наукѣ для науки: поэтому я въ разсмотрѣніе его входить не буду. Для насъ важно разсмотрѣть остатки древняго стихійнаго культа, сгруппированные около этого солнечнаго праздника, а отнюдь не утраченный изъ памяти людской внѣшній импульсъ къ нему. Остатками сказаннаго культа являются въ Иванову ночь — обычай купальскихъ огней, исканіе кладовъ и цѣлебныхъ травъ, вѣра въ возможность близкаго общенія со злыми духами и умершими, обрядъ купанья въ росѣ или въ ручьяхъ лѣсныхъ и рѣчкахъ и въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ заключительный аккордъ торжества: обыкновеніе топить идола Купалы, именуемаго также гдѣ Мареною, а гдѣ Кукушкою. Послѣднее названіе вторично сближаетъ Купалу съ Кукуемъ, а, слѣдовательно, и съ идеей крещенія. Быть можетъ, не лишнее припомнить при этомъ и обрядъ крещенія кукушки, справляемый во многихъ мѣстностяхъ какъ великорусскихъ и малорусскихъ, такъ и въ другихъ земляхъ во время майскихъ русалій въ семикъ. Въ Румыніи праздникъ Кукушекъ чествуется, приблизительно, около Купалина дня. Дѣвушки уединяются въ рощи и проводятъ тамъ время до глубокой ночи въ бесѣдѣ съ кукушками, поютъ имъ пѣсни, состоящія большею частью изъ разныхъ вопросовъ, и по отвѣтамъ вѣщихъ крылатыхъ гадаютъ о будущемъ. По свидѣтельству старинной польской хроники Прокоша, въ кукушкѣ чествовалась богиня Жива, т.-е. дающая жизнь, почему голосъ ея и по сіе время принимается народнымъ повѣріемъ за предвѣщаніе столькихъ лѣтъ жизни, сколько разъ крикнетъ птица. «Думали, что высочайшій владыка вселенной превращался въ кукушку и самъ предвѣщалъ продолженіе жизни; поэтому убіеніе кукушки вмѣнялось въ преступленіе и преслѣдовалось отъ правительства уголовнымъ наказаніемъ». Воплощеніе солнечнаго божества въ кукушку знакомо не однимъ славянамъ: о немъ говорятъ и Гезіодъ и Гомеръ; Зевсъ превратился въ кукушку, чтобы обольстить Геру. По всей вѣроятности, посвященіе кукушки верховному божеству, т.-е. солнцу, было сдѣлано инстинктомъ народнымъ по той примѣтѣ, что птица эта кричитъ съ ранней весны, т.-е. съ первой побѣды солнца надъ зимою, до равноденствія, т.-е. до возмужалости солнца, — слѣдовательно, въ самый блистательный періодъ его дѣятельности, — и перестаетъ кричать, когда солнце совершивъ перевалъ черезъ середину лѣта, склоняется на осеннюю убыль. «Не кукуется кукушкѣ за Петровъ день!» А другая народная примѣта говоритъ, что «кукушка ржанымъ колосомъ давится», т.-е. перестаетъ пѣть, когда выколосится и зацвѣтетъ рожь, что въ нашей велико-русской полосѣ приходится на послѣднія числа мая или, при позднемъ теплѣ, на начало іюня. Чтобы покончить съ кукуемъ и кукушками, отмѣчу еще и слѣдующее. По «Толковому Словарю» Даля, прямое значеніе слова кокуй — кокошникъ: народный головной уборъ русскихъ женщинъ, въ видѣ опахала или округлаго щита вкругъ головы; это легонькій вѣеръ изъ толстой бумаги, пришитый къ шапочкѣ или волоснику. «Вотъ тебѣ кокуй, съ нимъ и ликуй!» говорятъ новобрачной молодухѣ. Нѣтъ ничего невѣроятнаго, что въ сѣдой старинѣ кокуй былъ не постояннымъ, но обрядовымъ, праздничнымъ головнымъ уборомъ Купалиной ночи, подобно тому, какъ хохлушки, на этотъ случай, наряжаются и сейчасъ еще въ огромные вѣнки, закрывающіе лицо почти до половины. Полукруглый, лучеобразный кокуй могъ надѣваться въ честь празднуемаго солнца, которое, кстати, и само, по русскому повѣрью, разсказанному Сахаровымъ, въ день Ивана Купалы выѣзжаетъ на небо въ колесницѣ, запряженной серебрянымъ, золотымъ и алмазнымъ конями, одѣтое въ праздничный сарафанъ и кокошникъ. Не противорѣчитъ такому предположенію и вышеприведенная пословица — формула обращенія къ новобрачнымъ. День Купалы, какъ и всѣ весенніе и лѣтніе праздники, день любовнаго парованья, — одинъ изъ тѣхъ, когда, по негодованію лѣтописцевъ, безбрачные славяне «собирались на игры у водныхъ источниковъ, между селъ; тутъ они играли, плясали, занимались вообще бѣсовскими потѣхами и отсюда уводили себѣ въ жены — съ какою кто сладился». Шекспиръ въ «Снѣ въ лѣтнюю ночь» и Островскій въ «Снѣгурочкѣ» поэтизировали этотъ вольный бракъ доисторической Европы. Покрытіе уже головы почти у всѣхъ народовъ обозначало приглашеніе къ браку и плотскому общенію, чтобы, затѣмъ, отличать женщину отъ дѣвственницы, начиная еще отъ жрицъ Астарты и библейской Ѳамари.

Основываясь на томъ, что въ повѣрьяхъ народныхъ и пѣсняхъ Купальскихъ имя Купалы встрѣчается и въ мужской, и въ женской формѣ, все равно, какъ сказки изображаютъ намъ солнце то мужчиною, то женщиною, то царевичемъ, то царевною, — иные миѳологи совѣтуютъ раздѣлять купальское торжество на два празднества или, вѣрнѣе сказать, на два момента въ одномъ празднествѣ. Первый посвященъ женскому божеству — Купалѣ, въ христіанствѣ слившемуся съ Аграфеной Купальницею и чествованіемъ Владимірской Иконы Божіей Матери, второй — Купалу, въ христіанствѣ соединенному съ Іоанномъ Предтечею. При этомъ, оба имени признаются за несобственныя имена, т.-е. за эпитеты весны и солнца, заимствованные изъ обычая купанія въ рѣкахъ, источникахъ и росахъ. По-сербски, купало[11] прямо значитъ купальня. Что купанье было заключительнымъ обрядомъ ритуала Ивановой ночи, свидѣтельствуетъ среди десятковъ указаній, между прочимъ, и Стоглавъ: «И егда мимо нощь ходитъ, тогда отходятъ къ рѣкѣ съ великимъ кричаніемъ, аки бѣсни и умываются водою». Обычай мыться купальскою росою распространенъ и за предѣлы славянскаго міра. Вотъ какъ проходитъ Иванова ночь въ Италіи, близъ Генуи: наканунѣ дѣти и дѣвушки собираютъ дрова и, сложивши ихъ у церкви, зажигаютъ костры, пекутъ лукъ и ѣдятъ его, для предохраненія себя на цѣлый годъ отъ лихорадки, поютъ и пляшутъ. А на разсвѣтѣ въ самый Ивановъ день, раздѣвшись, катаются по росѣ, для излѣченія нѣкоторыхъ болѣзней, и потомъ идутъ собирать цѣлебные цвѣты, травы и какой-то цвѣтокъ, съ которымъ можно дѣлать чудеса. То же самое, за исключеніемъ печенаго лука, и въ Даніи, и въ Бельгіи, и въ Англіи. Если мы вспомнимъ, что, по представленію дикаря, роса не поднимается паромъ изъ земли, но падаетъ съ неба, а небо въ этотъ день въ особенности свято, благодаря празднику солнца, то естественно вѣрить тому же дикарю, что частица святой силы переливается и въ нисходящую на землю росу, а черезъ нее передается полевымъ цвѣтамъ и травамъ. Древне-русскіе травники и лѣчебники рекомендуютъ ночь на Ивана-Купала лучшимъ временемъ для сбора цѣлебныхъ травъ, цвѣтовъ и кореній; они только тогда-де и оказываютъ дѣйствительную помощь, когда будутъ сорваны въ Иванову ночь, или на утренней зарѣ Иванова дня — прежде чѣмъ обсохнетъ на нихъ роса. Такъ что первоначальная чудотворность лѣкарственныхъ зелій приписывается не имъ самимъ, но небесному, т.-е. солнечному благословенію въ покрывающей ихъ росѣ. По уклоненіи отъ такого представленія, — когда аріецъ забылъ и объ «амритѣ» брамановъ, каплющей съ вѣтвей предвѣчнаго небеснаго древа миѳологіи индусской, и о ручьяхъ у корня небеснаго ясеня Игдразиля миѳологіи скандинавской, и о амврозіи эллинской миѳологіи, и о живой и мертвой водѣ славянскихъ сказокъ — о всѣхъ этихъ символахъ животворящей и плодотворящей небесной влаги, — возникло суевѣріе, что чудеса творить не роса уже, но особые соки и силы, зрѣющіе въ растеніяхъ только въ эту достопамятную ночь. Возникли сказанія о таинственныхъ цвѣтахъ и травахъ, распускающихся и растущихъ лишь подъ чарами Купалы. Такова перелетъ-трава, дарующая способность по произволу переноситься за тридевять земель въ тридесятое царство; цвѣтъ ея сіяетъ радужными красками и ночью въ полетѣ своемъ онъ кажется падучею звѣздочкою. Таковы спрыгъ-трава, разрывъ-трава, расковникъ[12] сербовъ, Springwurzel[13] нѣмцевъ, sferracavallo[14] итальянцевъ, разбивающія самые крѣпкіе замки и запоры. Такова плакунъ-трава, гроза вѣдьмъ, бѣсовъ, привидѣній, ростущая на «обидящемъ мѣстѣ», т.-е . — гдѣ была пролита неповинная кровь, и равносильные ей чертополохъ, прострѣлъ-трава и одолень-трава (бѣлая купава, нимфэя). Таковъ объединяющій въ себѣ силы всѣхъ этихъ травъ жаръ-цвѣтъ, огненный цвѣтъ, — цвѣтокъ папоротника: самый популярный изъ миѳовъ Ивановой ночи.

При всей осторожности, съ какою надо принимать остроумныя, но слишкомъ одностороннія изысканія главнѣйшаго представителя стихійной школы въ русской миѳологической наукѣ А. Н. Афанасьева, при всей завѣдомой слабости его сводить каждый миѳъ, каждый обрядъ, каждую легенду къ излюбленному имъ «перуническому» культу бога-громовника, нельзя не признать его объясненіе генераціи сказочныхъ цвѣтовъ въ фантазіи народной весьма находчивымъ и правдоподобнымъ. Повѣрье о цвѣтѣ папоротника, по мнѣнію Афанасьева, возникло изъ поэтической метафоры, которою предки наши изображали тучу — древомъ, а молнію — цвѣтомъ ея. Записанная П. В. Кирѣевскимъ сказка о Правдѣ и Кривдѣ заставляетъ чертенка похваляться: «Я напустилъ семьдесятъ чертенятъ на одну царскую дочь; они сосутъ ей груди каждую ночь. А вылѣчитъ ее тотъ, кто сорветъ жаръ-цвѣтъ! — Это такой цвѣтъ, который когда цвѣтетъ — море колыхается, а ночь бываетъ яснѣе дня; черти его боятся». Но — едва развернется дивный цвѣтокъ во всей своей красѣ, какъ тотчасъ же увядаетъ; лепестки его осыпаются и бываютъ расхватаны нечистыми духами. Если присоединить къ этимъ подробностямъ суевѣрныя описанія разрывъ-травы, разрушающей ворота замковъ, двери подземелій, твердыни скалъ, — нельзя не согласиться, что тогда изъ трехъ приведенныхъ отрывковъ слагается весьма подробно красивое поэтическое изображеніе громового удара, разрывающаго тучи яркою молніею. Купальныя травы даютъ человѣку, умѣвшему ими овладѣть, всевидѣніе, способность быть невидимкою, прозирать клады въ нѣдрахъ земли, побѣдоносно гнать отъ себя демоновъ и т. и. — все тѣ же качества, что приписываются грому и молніи. По нѣмецкому повѣрью, золото въ землѣ зарождается отъ громовыхъ ударовъ. То же самое повѣрье Андрей Печерскій (П. И. Мельниковъ) записалъ на Ветлугѣ. У хорватовъ жаръ-цвѣтъ папоротника прямо называется Переново цветіе[15], т.-е. Громовый, Перуновъ цвѣтокъ. Пассекъ приводитъ, съ попытками къ эвгемерическому объясненію, въ высшей степени древнюю, несомнѣнно мистическую пѣсню, распѣваемую подъ ночь Купалы въ Малороссіи.

Посію я рожу, поставлю сторожу,
Стороною дощикъ иде, стороною
(послѣ каждаго стиха).
Не певна сторожа, выломана рожа.
Выйшло на рожи три мисяца ясныхъ,
Три мисяца ясныхъ, три молодца красныхъ.
(Слѣдуютъ имена).
Выйшло на рожи три зирочки ясныхъ,
Три зирочки ясныхъ, три дивочки красныхъ.
(Слѣдуютъ имена).
Стороною дощикъ иде, стороною
Надъ моею рожею червоною.[16]

Что это за красная роза, подъ дождемъ, сломанная, неустереженная слабымъ карауломъ? роза, надъ которою сіяютъ мѣсяцы — парубки и звѣзды — дивчата? Пассекъ относитъ пѣсню къ судьбамъ той Ганны, въ которой видитъ онъ жену Владиміра, но пѣсня станетъ гораздо понятнѣе, если мы сблизимъ ее съ сербскими и червонорусскими сказками о громовой розѣ:

Красная роза горѣла,
Подъ ней бѣлая дѣвка сидѣла,
Въ рѣшетѣ воду носила,
Красную розу гасила, —

то-есть сѣяла дождь и тѣмъ прекращала грозу… Сербы самый конецъ свѣта связываютъ съ существованіемъ гдѣ-то въ преисподней столиственной розы. Корнями своими она связываетъ страшнаго звѣря: живой огонь. Цвѣтъ розы таитъ въ себѣ молніи и громы. Если бы кто сорвалъ цвѣтокъ, страшная гроза, уничтожила бы землю и все, что подъ нею и надъ нею. Уцѣлѣла бы одна роза, но прошло бы два вѣка раньше, чѣмъ возлѣ нея выросла новая земля и опять расплодилось людское племя. Эта громовая роза и жаръ-цвѣтъ купальской ночи — близкіе родственники. Искатели цвѣтущихъ папоротниковъ, конечно, и не воображаютъ, что, въ сущности, они ищутъ молніи, свалившейся на землю, подъ метафорою летающаго, «парящаго» цвѣтка (папоротникъ — парить — перо имѣютъ одинъ корень, — таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе Шафарика). Если мы вспомнимъ, что народъ относится съ глубокимъ суевѣрнымъ почтеніемъ къ такъ называемымъ «громовымъ стрѣлкамъ», дорожитъ ими, какъ священными, употребляетъ ихъ, какъ лѣкарство противъ болѣзней и дурного глаза, — то пристрастіе къ, такъ сказать, окаменѣвшей, воплощенной въ скипѣвшемъ пескѣ молніи, объяснитъ намъ, почему славянскій дикарь и не считалъ невозможнымъ, и жаждалъ захватить во власть свою молнію еще въ дѣйствіи ея, еще въ первой ея матеріализаціи, «не въ плодѣ, а въ цвѣтѣ». Многіе инородцы считаютъ громовыя стрѣлки, дѣйствительно, стрѣлами, которыми верховное божество поражаетъ демоновъ, т.-е. приписываютъ имъ то же самое дѣйствіе, какъ и молніеносному папоротному цвѣту. Гёте, рѣдкій и проникновенный знатокъ народныхъ повѣрій Германіи, недаромъ въ финалѣ второй части «Фауста», заставилъ своего Мефистофеля корчиться подъ дождемъ пламенныхъ розъ, бросаемыхъ на него ангельскимъ хоромъ.

Перуническій элементъ, врывающійся въ солнечное празднество Купалы, въ образѣ молніеноснаго цвѣтка, увлекъ Афанасьева къ предположенію, что Купала былъ столько же праздникомъ грома, сколько солнца. Костры и купанья Ивановой ночи онъ съ страшною натяжкою пытается истолковать, какъ символъ того, что «богъ-громовникъ кипятитъ (см. выше буслаевскую лингвистику) въ грозовомъ пламени дождевую воду, купаетъ въ ея ливняхъ небо и землю, и тѣмъ самымъ даруетъ послѣдней силу плодородія». Отсюда является, будто бы, и двойственность праздника Купалы, съ его мужскимъ и женскимъ началомъ. Купало и Купала, это — Перунъ-оплодотворитель (Ярило) и Лада, богиня просвѣтленнаго солнца и лѣтнихъ грозъ, сходятся въ супружескую чету и купаются въ дождевыхъ потокахъ, на небесной горѣ, при чемъ первый потрясаетъ землю громовыми ударами, а вторая раститъ травы на поляхъ. Все это Афанасьевъ выводитъ изъ бѣлорусской пѣсенки, которую поютъ у купальскихъ костровъ:

Иванъ да Марья
На горѣ купались;
Гдѣ Иванъ купался,
Берегъ колыхался;
Гдѣ Марья купалась —
Трава разстилалась!

Ни о Перунѣ, ни о Ладѣ, какъ читатель видитъ, здѣсь нѣтъ ни одного слова. Но такъ какъ предполагаемый Перунъ-Купало смѣшивается съ Иваномъ Крестителемъ, а Богородица у сербовъ часто является въ пѣсняхъ подъ именемъ «огняной Маріи», «молніеносной» и даже просто «молніи», то этого достаточно для главы русской стихійной школы, чтобы, подставивъ вмѣсто Ивана и Маріи Перуна и Ладу, получить вышеприведенную миѳологическую формулу. М. Е. Соколовъ, съ гораздо меньшими усиліями, склоняетъ читателя къ мнѣнію, что двойственность праздника обусловливается вовсе не вмѣшательствомъ въ него громового культа, но сочетаніе Купала-солнца съ Купалою-богинею весны, тою самою Лялею или Ладою, которую Афанасьеву желательно выдать замужъ непремѣнно за Перуна. Такъ какъ брачное пиршество боговъ подаетъ людямъ примѣръ любиться и множиться, то купальскія празднества отличались у древнихъ славянъ яркимъ вакхическимъ колоритомъ, широкимъ, безудержнымъ разгуломъ. Въ Малороссіи праздникъ Рождества Предтечи называется даже по-просту Иваномъ Гулящимъ. Тайна любви боговъ дала новый оттѣнокъ миѳу о жаръ-цвѣтѣ.

Чарующею силою пурпурнаго цвѣтка, сорваннаго въ Иванову ночь, Оберонъ у Шекспира влюбляетъ Титанію въ человѣка съ ослиною головою; волшебный вѣнокъ изъ купальскихъ цвѣтовъ, надѣтый матерью-Весною на голову Снѣгурочки, отдаетъ «холодное мороза нарожденье» во власть страстно любящему ее Мизгирю. Чары Купала — чары любви. «Гой еси ты государь сатана! — читаемъ мы въ любовномъ заговорѣ 1769 года; — пошли ко мнѣ на помощь рабу своему часть бѣсовъ и дьяволовъ… Купалолака съ огнями горящими и съ пламенемъ палящимъ и съ ключами кипучими, и чтобъ они шли къ рабицѣ дѣвицѣ и зажигали-бъ они по моему молодецкому слову ея душу и тѣло и буйную голову и т. д.». Таинственный Купалолака является здѣсь въ полной обстановкѣ Купальской ночи, изъ мрака которой старинный богъ вынырнулъ уже въ званіи чорта: при палящихъ огняхъ, при кипучихъ ключахъ. Не особенно трудно предположить, что Купалолака есть просто испорченное писцомъ сочетаніе двухъ словъ Купала Лада.

Въ заповѣдномъ лѣсу
Къ разсвѣту дня сойдутся Берендѣи.
Велимъ собрать, что есть въ моемъ народѣ,
Дѣвицъ-невѣстъ и парней-жениховъ
И всѣхъ заразъ союзомъ неразрывнымъ
Соединимъ, лишь только солнце брызнетъ
Румяными лучами по зеленымъ
Верхамъ деревъ. И пусть тогда сольются
Въ единый кличъ привѣтъ на встрѣчу солнцу
И брачная торжественная пѣснь.[17]

Въ такой формѣ подсказало А. Н. Островскому художественное чутье — часто болѣе проникновенное, чѣмъ самое старательное научное изслѣдованіе — секретъ Ярилина, а такъ какъ Купало и Ярило едва ли не одно и то же божество, подъ разными кличками, то читай и Купалина дня. Праздникъ брачущихся людей и боговъ: свадьба Плодотворителя-Солнца съ Весною, то-есть съ расцвѣтшею землею, — Ладою, Лялею и подъ какими бы именами еще она ни встрѣчалась. Тогда и купанье ихъ пріобрѣтаетъ вполнѣ ясный смыслъ, какъ и утреннее купанье лицъ, отпраздновавшихъ священную ночь на лѣсной гулянкѣ. Это — та предсвадебная и послѣсвадебная баня, что до сихъ поръ играетъ столь важную роль въ простонародномъ русскомъ свадебномъ обрядѣ; у нея свой культъ, свои пѣсни, невѣсту ведутъ въ нее торжественно, съ причитаніями, — точь-въ-точь, какъ сопровождаютъ къ рѣкѣ чучело Купалы, Маревы, Русалки или Кукушки. Что обычай свадебной бани приписывается народомъ и стихійнымъ духамъ, прежнимъ божествамъ своимъ, видно изъ повѣрья о лѣшихъ. На переходѣ отъ весны къ лѣту, въ пору быстро набѣгающихъ, шумныхъ, красивыхъ грозъ, бурныхъ вихрей и наводненій, лѣсные и водяные духи справляютъ свои свадьбы, сопровождаемыя буйнымъ весельемъ. Разгуломъ нечистой силы на брачныхъ пиршествахъ крестьяне объясняютъ несчастія отъ весеннихъ циклоновъ; водяные ломаютъ мельницы, лѣшіе разметываютъ овины, клади, валятъ деревья. Если мужика, при ясномъ небѣ, обольетъ сильный дождь изъ налетѣвшей «шальной» тучки, — что называется, дождь сквозь солнце, грибной дождикъ, — онъ склоненъ думать, что шелъ мимо бани, гдѣ новобрачный лѣшій парился со своею молодою женою и, разсердясь на прохожаго, окатилъ его водою изъ шайки, съ головы до ногъ.

То же художественное чутье помогло Островскому рѣзко отграничить въ двойственномъ праздникѣ Купалы, небесный элементъ отъ земного, мужской отъ женскаго, Солнце отъ Весны-Красны. Купалинъ день — послѣдній день царства Весны и первый день лѣта. Весна отбыла свой срокъ и умираетъ, а солнце, изъ плодотворящаго супруга ея Купала, вступаетъ въ новый фазисъ своего бытія, становится палящимъ, могучимъ Ярилою. Древніе славяне хоронили Масляницу, Зиму, хоронили русалокъ, осенью, въ знакъ убыли солнечнаго тепла и конца лѣта, хоронили мухъ, букашекъ и таракановъ, въ гробахъ изъ рѣпы, свеклы, моркови, — естественно было хоронить и умершую Ладу-Весну, эту своего рода Снѣгурочку, растаявшую въ пламенныхъ объятіяхъ супруга-Солнца. Съ разсвѣтомъ дня, женскую куклу Купалы, или зеленое деревцо, служившее ея символомъ, бросаютъ въ воду, возвращая весну той стихіи, изъ которой она и вышла два мѣсяца назадъ, съ первыми оттепелями, въ апрѣльскомъ таяніи снѣговъ. Утопленная весна не исчезаетъ, она разливается въ природѣ. Это пантеистическое воззрѣніе сказывается во многихъ пѣсняхъ, но нигдѣ — съ большею ясностью, чѣмъ въ той же малороссійской Ганнѣ, что, какъ видѣли мы раньше, смутило Вадима Пассека на эвгемерическія догадки. Пѣсня эта, исполняемая непосредственно послѣ утопленія весны, ярко изображаетъ даже послѣдовательность, въ какой изчезнувшая богиня проникаетъ поглотившую ее природу.

Якъ пишла Ганна въ Дунай по воду
И ступила Ганна на хитку клатку,
Ганна моя панна,
Ягода моя червонная! (припѣвъ послѣ каждыхъ двухъ стиховъ)
Кладка свихнулась, Ганна втонула;
Якъ потопала, тричи зринала.
Не берите, люди, у Дунаи воды —
Въ Дунаи воды Ганнины слезы.
Не ловите, люди, у Дунаи щуки,
Въ Дунаи щуки Ганнины руки.
Не ловите, люди, у Дунаи сомивъ,
У Дунаи сомы Ганнины ноги.
Не ломайте, люди, по лугамъ калины, —
По лугамъ калина Ганнина краса.
Не рвите, люди, по лугамъ терну, —
У лузи теренъ Ганнины очи.
Не косите, люди, по лугамъ травы, —
По лугамъ трава — Ганнина коса.
Ганна моя панна,
Моя ягода червонная![18]

Названіе Марены, т.-е. богини смерти, странно прилагаемое въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ къ женскому божеству Купалина празднества, можетъ быть легко уяснено тѣмъ обстоятельствомъ, что въ началѣ весны древніе славяне-язычники, дѣйствительно, топили чучело Марены, смерти, цѣпенящей міръ зимы; впослѣдствіи, когда, съ христіанствомъ, и количество стихійныхъ праздниковъ сократилось, и значеніе ихъ стало затемняться, — сходственность обрядовъ при проводахъ умирающей зимы и умирающей весны смѣшала понятія и заставила перенести на вторую имя первой.

Нѣкоторые, исходя изъ санскритскаго «купало»[19] — покаянникъ, хотятъ видѣть въ купалиномъ торжествѣ древній арійскій праздникъ очищенія огнемъ и водою, свершаемый въ Индостанѣ приблизительно въ тѣхъ же числахъ іюня (Снегиревъ). Люди прыгаютъ черезъ костры съ тою же очистительною цѣлью, съ какою татарскіе ханы заставляли проходить чрезъ огонь князей русскихъ, пріѣзжавшихъ въ орду на поклонъ. Это не невѣроятно, — особенно, если сообразить, что огненное крещеніе купальскимъ огнемъ предшествуетъ купанью въ росахъ и рѣкахъ, только-что освященныхъ нисшествіемъ божественной силы. Чтобы удостоиться купанья въ святой водѣ, тѣло должно быть очищено отъ накопившейся на немъ скверны. Это сознаніе и въ христіанствѣ удержалось. Наши паломники въ Палестинѣ, исполняя священный обрядъ купанія во Іорданѣ, входятъ въ воду въ сорочкахъ считая грѣхомъ сквернить воды, омывшія нѣкогда Христа Спасителя нагимъ тѣломъ. Насколько старо такое обыкновеніе, свидѣтельствуетъ былина о Васькѣ Буслаевѣ. Богатырь, какъ извѣстно, не вѣровалъ ни въ чохъ, — не повѣровалъ онъ и вѣщей женѣ, предостерегавшей его отъ купанья нагимъ тѣломъ въ Іорданѣ-рѣкѣ. За то и сложилъ онъ вскорѣ свою голову, запнувшись за камень на Ѳаворъ-горѣ.

Наиболѣе характерный изъ огненныхъ обрядовъ, — когда-то, вѣроятно, повсемѣстный, а теперь уцѣлѣвшій лишь у немногихъ славянскихъ племенъ и кое-гдѣ въ Германіи, — состоялъ въ скатываніи съ горы въ воду обмазаннаго смолою и зажженнаго колеса: символъ, что солнце отнынѣ пойдетъ подъ гору. Символъ, дѣйствительно, вышедшій изъ глубочайшей, едва ли еще не ведійской древности. Что солнце въ Ивановъ день ликуетъ на восходѣ, какъ именинникъ, — почти всеобщее славянское повѣрье; мы видимъ его у болгаръ, поляковъ, сербовъ, въ Силезіи. Русскіе переносятъ игру солнца на Петровъ день. Впрочемъ, онъ вмѣстѣ съ Всесвятскою недѣлею, вообще, въ народной миѳологіи является какъ бы повторнымъ отголоскомъ Ивана Купалы — съ преобладаніемъ, однако, пылкаго Ярилина элемента и на этотъ разъ, дѣйствительно, пожалуй, съ примѣсью громового культа. Въ Сербіи говорятъ, что на великій праздникъ святого Іоанна солнце изъ уваженія къ нему троекратно останавливается. По другимъ повѣрьямъ — оно дѣлаетъ три прыжка по небу.

Хотя, чуть ли не съ тѣхъ поръ, какъ миѳологія стала интересоваться обрядами, символизирующими радостный праздникъ купающагося солнца, не перестаютъ раздаваться жалобы любителей старины, что обряды эти умираютъ и забываются, однако — купальскіе костры держатся еще крѣпко. Отъ Урала до Рейна, отъ Арарата до финляндскихъ озеръ въ ночь 23—24 іюня, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ, горятъ огни, обезсмысленные для народнаго сознанія, но священные для привычки народной. Въ Польшѣ, Богеміи, въ Силезіи, а также, мѣстами, и у насъ — въ Новгородской губерніи Купало извѣстенъ подъ именемъ Соботки, т.-е. малой субботы, — большая «Собота» чествуется въ Великую Субботу подъ Свѣтлое Христово Воскресеніе. Соботка въ Карпатахъ, Судетахъ и т. д. — великолѣпнѣйшая иллюминація въ свѣтѣ: костры пылаютъ на пространствѣ нѣсколькихъ сотъ верстъ, перекликаясь другъ съ другомъ своими пламенными языками черезъ большія разстоянія, что — по словамъ стариннаго описателя — «представляетъ плѣнительное зрѣлище даже и для тѣхъ, которые все еще бранятъ народное увеселеніе, почитая его языческимъ, хотя простолюдины о томъ и не думаютъ».

Примѣчанія[править]

  1. Вошелъ въ Амфитеатровъ А. В. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 30.
  2. лат.
  3. лат.
  4. укр.
  5. укр.
  6. фин.
  7. санскр.
  8. лат.
  9. польск. kupa
  10. др.-греч. 
  11. сербск. 
  12. сербск. 
  13. нѣм.
  14. итал.
  15. хорв.
  16. укр.
  17. А. Н. Островскій «Снѣгурочка»
  18. укр.
  19. санскр.