Иван да Марья (Бобылев)/РМ 1883 (ДО)

Иван да Марья
авторъ Н. К. Бобылев

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1883, книга X, с. 1—39.

ИВАНЪ ДА МАРЬЯ.

I.

Стояла ясная морозная ночь, сверкавшая звѣздами неба и снѣга. Полный, круглый, среброперый лебедь-мѣсяцъ тихо плылъ въ прозрачной вызвѣедѣвшей глубинѣ, ясно озаряя бѣлую равнину, холмы и сугробы — волны снѣжнаго моря и темныя избы деревеньки, почти поглощенной имъ. Не было звука. Повидимому, все, даже собаки, спало мертвымъ сномъ.

Однако, въ маленькихъ покосившихся и насквозь промерзшихъ окнахъ крайней бѣдной избенки брезжилъ свѣтъ. Въ ней, у образа, горѣла тонкая желтая восковая свѣча, не позволяя ничего разсмотрѣть ясно, — но бѣдно, холодно, темно и невесело показалось бы каждому, даже незнавшему, что тутъ томилась и умирала молодая мать.

— Баушка, — послышался слабый болѣзненный женскій голосъ изъ угла за печью, — баушка!…

Отвѣтомъ было только дыханіе спящихъ.

— Баушка!! — сильнѣе, болѣзненнѣе и слезливѣе простоналъ онъ вновь.

— Ась!… а? Что ты?… Чего тебѣ, касатка? — со сна торопливо отозвалась встрепенувшаяся высокая старуха и сѣла на лавкѣ, гдѣ спала, зѣвая и крестя ротъ.

— Подь-ко сюда…

Та подошла и наклонилась въ болѣзненному, исхудалому, мертвенно-блѣдному, но молодому и все еще красивому лицу звавшей.

— Что ты, болѣзная моя, что? — ласково спросила она.

— Трудно мнѣ, бабынька… не жилецъ я на бѣломъ свѣтѣ… Маетъ меня, нудитъ, душитъ совсѣмъ, — едва-едва выговорила та.

— Ты что это?… Христосъ съ тобой!… Полегчитъ, дастъ Господь-Царь небесный, — утѣшала старуха такимъ упавшимъ голосомъ, что, очевидно, сама плохо вѣрила сказанному. — Дай-кась я тебя повыше положу… Вотъ такъ! вотъ… Да испей ты шалфейцу… хорошо тепленькаго-то… въ печи у меня.

Она было двинулась въ устью печи.

— Нѣтъ-нѣтъ, занапрасно, — нетерпѣливо и досадливо закачала головою больная. — Кваску бы?!… да нѣтъ, чай, — съ тоской и: страстной жаждой, добавила она, мечтая о прохладномъ кисломъ квасѣ, какъ о недостижимомъ нектарѣ.

— Нѣтути, родная моя, нѣту. Утречкомъ возьму… не знала я.

Бѣдность была настоящая деревенская, неподкрашенная и безъисходная, а не побирающаяся по городамъ, — по папертямъ, трактирамъ и гуляньямъ, — обращенная въ промыселъ и цехъ.

— Дай хоть водицы, — уныло согласилась больная, утративъ радужныя мечты о квасѣ, — горитъ нутро-то во мнѣ… Сама зябну, а нутро горитъ.

Старуха подала воды и больная изсохшими, потрескавшимися губами на минуту жадно прилипла къ ковшу. Затѣмъ наступило и прошло нѣсколько минутъ мертваго молчанія, когда можно было подумать, что она уснула, а она едва ли не молилась, потому что все время губы ея шевелились, и она смотрѣла, не сводя глазъ, на ликъ Богоматери, единственный свѣтлый предметъ въ избѣ.

Однако, молчаніе длилось недолго; вскорѣ стоны и сдержанныя рыданія встревожили старушку, собиравшуюся было лечь. Она опять подошла къ больной.

Та дышала тяжело и прерывисто, съ какимъ-то хрипѣньемъ и свистомъ при каждомъ ударѣ сердца, точно въ избѣ качался и поскрипывалъ маятникъ старыхъ-престарыхъ ржавыхъ часовъ. Дрожавшія холодныя руки умиравшей были прижаты къ груди, надорванной кашлемъ, выбившіеся темные волосы прилипли въ потному лбу, больные, лихорадочно сверкавшіе глаза, жадно устремленные на старуху, силились что-то сказать ей.

— Бабынька Мавра, помираю я, — наконецъ, чуть слышно проговорила она. — Родная, заставь за себя Бога молить: не покинь ребятенокъ, — заволновалась и заплакала бѣдная мать.

— Что ты, Аннушка, Господь съ тобой! He-жъ мы звѣри какіе — не бросимъ, чай.

— Ну-ну… дай тебѣ Господь, пошли вамъ… Разбуди ихъ — попрощаться бы!… Ваня, голубь мой сизый!… Марьюшка! — залилась она слезами.

Бабушка Мавра отвернулась, горько махнула рукой и, проворно отирая глаза, подошла къ чуть теплой печи, чтобы поднять дѣтей.

Это были мальчикъ лѣтъ девяти-десяти и дѣвочка трехъ-четырехъ, которую братишка тотчасъ взялъ на руки, кутая отъ стужи въ старыхъ ватныхъ лохмотьяхъ. Дѣти были красивыя, и мальчикъ напоминалъ мать. Глаза крошки слипались и всклокоченная льняная головенка клонилась и падала на плечо брата.

Сердитый старикъ-морозъ инеемъ дышалъ въ окна и глухо постукивалъ въ стѣны избы съ улицы.

Несмотря на свои девять лѣтъ, Ваня, видимо, понималъ, что такое смерть. То-есть понималъ столько же, сколько и мы, большія дѣти — можетъ быть, нѣсколько больше. Вся выгода бѣднаго нищаго ребенка въ томъ, что онъ рано знакомится со всѣмъ ужасомъ безпомощной жизни и смерти. Немудрено, что онъ, въ большинствѣ такихъ случаевъ, опытнѣе, выносливѣе и дѣятельнѣе насъ, взрослыхъ умныхъ дѣтей умнаго міра.

Ребенокъ серьезно и хмуро подошелъ къ тихо плакавшей матери. Вѣроятно, его любящее маленькое сердчишко болѣзненно сжалось и заметалось въ груди, но самъ онъ не заплакалъ. Только губы его нервно вздрагивали и дикіе испуганные глаза, боровшіеся со слезами, съ невыразимымъ упорствомъ и вниманіемъ впились въ лицо больной, точно онъ хотѣлъ видѣть, гдѣ тутъ смерть и близка ли она.

— Ванюшка!… Прости, золотой ты мой, помираю я! — съ тоской, любовью и волненіемъ заговорила больная, не спуская глазъ со своего любимца. — Господу Богу оставляю васъ — одна моя надежда… Бабынька, родная, не покинь ты ихъ! — вдругъ опять взмолилась она бабушкѣ Маврѣ. — Поговори ты брательнику про сиротъ горемычныхъ, поклонись міру — пусть будетъ на мѣсто отца имъ!

— Не убивайся ты, не убивайся, говорю тебѣ. Не безъ добрыхъ людей свѣтъ-отъ, не дадимъ пропасть, горькая ты моя! — утѣшала та.

— Ну-ну, дай вамъ Господи, — перекрестилась нѣсколько успокоенная больная. — Ваня, положъ ко мнѣ Машутку-то, поломъ, благословлю я ее напослѣдяхъ… Береги ее, сынокъ… Слышь, береги сестренку-то… единъ разъединъ ты у ей остаешься теперь!…

Мальчикъ слушалъ молча, серьезно, сосредоченно, боясь выговорить слово, чтобъ не зарыдать и еще болѣе не встревожить умиравшей.

— Подь самъ-то сюда… нагнись!

Мать нѣсколько разъ перекрестила и крѣпко поцѣловала сына и спавшую около дочку, едва оторвалась отъ нихъ, потомъ тяжело опрокинулась на изголовье и замолкла. Это было послѣднее напряженіе, отъ котораго ей пришлось отдыхать долго, очень долго. Ржавый маятникъ опять заскрипѣлъ и закачался въ мертвой тишинѣ, но… тише, тише и тише.

— Прости, бабынька, прости… родная… Дѣтки, простите! — чрезъ нѣсколько минутъ, словно въ просонкахъ, прошептала она, отвернулась къ промерзшей стѣнѣ и… замолкла навѣки.

На бѣдной холодной постели давно спали мать съ дочерью, одна вѣчнымъ, другая крѣпкимъ, дѣтскимъ, здоровымъ сномъ, но долго стояли Ваня и бабушка Мавра, не догадываясь о томъ.

Старый дѣдъ-морозъ попрежнему постукивалъ въ стѣны, но не могъ разбудить ни живой, ни мертвой.

II.

Бабушка Мавра была доброе, хорошее существо, какія, къ счастью бѣдныхъ и страждущихъ, угнетенныхъ и оскорбленныхъ, существуютъ во всѣхъ слояхъ и классахъ общества. Въ свое время сама она такъ много жила — любила, страдала и росла сердцемъ, что впослѣдствіи, когда осиротѣла, нагоревалась и постарѣла, не могла уже зарыть его сокровищъ и не дѣлиться ими съ бѣднымъ, горькимъ и темнымъ роднымъ міромъ.

Да, бабушка Мавра не всегда была той старухой, которой застаетъ ее нашъ разсказъ. Въ молодые свои годы это была высокая, красивая, веселая баба, выросшая на тяжеломъ крестьянскомъ трудѣ, могущая постоять за себя и потягаться съ добрымъ мужикомъ. Недаромъ мужъ ея былъ кузнецъ, и полевыя работы, главнымъ образомъ, лежали на ней, женѣ, слышать не хотѣвшей и считавшей грѣхомъ забросить родимое поле. Какъ она успѣвала управляться съ кучей ребятишекъ и батракомъ, — вѣдаетъ одинъ Богъ, но дѣло горѣло и спорилось въ сильныхъ рукахъ расторопной женщины — воплощенья дѣятельности, умѣнья и упрямаго труда. Немудрено, что мужъ и дѣти не чаяли въ ней души, да и постороннимъ любо-дорого было смотрѣть на эту бабу-орлицу.

Но недолго радовалось гордое женское материнское сердце на любимаго мужа и веселыхъ, рѣзвыхъ, здоровыхъ дѣтей. На деревнѣ подуло съ лихой стороны, нанесло какую-то лютую непонятную. хворь и скосило, одного за другимъ, всѣхъ — отца и дѣтей. Внезапно, вмѣсто живой, шумной, любящей семьи, Мавру окружили тихіе, грустные и безотвѣтные холмики могилъ, не требовавшіе и не дававшіе ничего, кромѣ скорбной, дорогой и свѣтлой памяти о спящихъ въ нихъ.

Но, живое — живому, не умерло, не погибло и не перестало любить и жить сердце доброй женщины, хотя самой судьбѣ понадобилось удесятерить темныя силы, чтобы испытать ее. Однимъ страшнымъ и внезапнымъ ударомъ она отняла у Мавры все, чѣмъ дорога, красна и полна жизнь. Въ то время, правда, всѣ силы души ея дрогнули, баба пошатнулась, но… устояла на ногахъ. Устояла и осталась, можетъ быть, тверже, чѣмъ была. Ея теплое, упругое, просторное сердце, вмѣсто того, чтобы разорваться, только расширилось до послѣднихъ предѣловъ. Оно вмѣстило въ себѣ огромное личное горе, словно затѣмъ, чтобъ умѣть принять болѣе обширное людское. Да, жестокимъ урокомъ, но тетка Мавра научилась этому.

Не надо было много времени, чтобъ жизнь, со своими печалями и радостями, вновь заговорила и закипѣла около дѣятельно-доброй женщины. У нестарой, одинокой сироты-вдовы вдругъ оказалось множество дѣтей, племянниковъ, сестеръ и братьевъ, съ которыми тепло и тѣсно породнилась она въ тѣсномъ родномъ мірѣ. Вскорѣ безъ тетки Мавры не дѣлалось ничего, но чаще всего она оказывалась тамъ, гдѣ нуждались болѣе въ помощи. Немудрено, что нуждавшіеся-то особенно и цѣнили ее.

Нѣтъ ничего удивительнаго, что женщина, успѣвавшая думать о другихъ, не опустила рукъ и не растерялась у себя, оставшись одна. Трудомъ и терпѣніемъ ее нельзя было удивить, а потому даже до послѣдняго времени Мавра вела собственное небольшое хозяйство и жила домомъ не богато, но и не бѣдно. Люди болтали, что послѣ кузнеца остались и деньжонки, потому ли, что при Маврѣ жила воспитанница «сиротка Груня», извѣстная подъ этимъ именемъ во всемъ околоткѣ, или потому, что бабушка Мавра, теперь уже старуха, умѣла гдѣ-то находить помощь именно въ то время, когда та была особенно необходима, и ее было неоткуда ждать. Груня жила при Маврѣ дивнымъ-давно. Та взростила ее, считала за дочь и, во время нашего разсказа, любила всѣми силами старой, вѣчно юной души.

— Вотъ тебѣ, Грунюшка, покуда и братъ съ сестрой, — ласково и серьезно обратилась она къ дѣвушкѣ, когда погребенье Аннушки кончилось и гробъ завалили пескомъ и комьями мерзлой земли. — Бери ихъ къ намъ, сироты — Божьи дѣти!

И хотя ожесточенный, словно замершій мальчикъ, съ упрямымъ любопытствомъ смотрѣвшій на послѣдній печальный обрядъ, пошелъ отъ свѣжаго песчанаго холма, краснѣвшаго на снѣгу, только за Марьюшкой, которую зарытая поручила ему, но онъ не забылъ этихъ словъ и разразился рыданіями, какъ только добрался до избы бабушки Мавры.

Такъ бѣдныя осиротѣвшія дѣти начали новую жизнь, хотя, строго говоря, и сама бабушка Мавра не предполагала, что они долго останутся у нея.

У сиротъ въ сосѣднемъ селѣ Бабановѣ, большомъ, проѣзжемъ и торговомъ, жилъ родной дядя по матери — тотъ брательникъ, о которомъ она упоминала передъ смертью. Естественно было разсчитывать на него, тѣмъ болѣе, что жилъ онъ далеко не бѣдно. Это былъ средній торгашъ разнообразными сельскими товарами и продуктами, начиная съ гвоздя, кнута, веревки, кошельковъ, рукавицъ, дугъ, допотопныхъ окаменѣвшихъ кренделей-баранокъ, хомутовыхъ клещей, сапоговъ, валенокъ, кушаковъ и шапокъ, дегтя, хлѣба, овса, масла и кончая свитымъ китайскимъ чаемъ, изъ котораго давнымъ-давно улетучилась и выварилась всякая память о Китаѣ. Самъ по себѣ онъ былъ, что называется, ни рыба, ни мясо и, пожалуй, если бы и не призрѣлъ, то не отказалъ бы въ помощи дѣтямъ по мѣрѣ силъ и возможности, но жена — вотъ главное! Ея онъ боялся, какъ огня, да и было чего. Жена его, тетка Дарья, имѣвшая собственныхъ двухъ дѣтей, и для нихъ-то была не лучше лютой мачихи, почему можно судить, каково было бы постороннимъ, да еще беззащитнымъ сиротамъ. Это была недобрая баба, со сварливымъ, бѣшенымъ характеромъ, обращавшимъ домъ въ содомъ. Недаромъ на селѣ прозвали ее вѣдьмой.

Бабушка Мавра, знай она все это, ни за что не обратилась бы къ запуганному супругу Дарьи, во избѣжаніе напраснаго стыда и грѣха, какъ говорила потомъ, но, прежде всего, старуха считала себя обязанной исполнить волю умершей — поговорятъ брательнику и поклониться міру, а, съ своей стороны, не упускать случая, могущаго пригодиться будущности сиротъ. Такъ она и сдѣлала, но съ первыхъ же словъ растерявшійся дядя сталъ открещиваться отъ живаго наслѣдства и совсѣмъ упалъ духомъ и оторопѣлъ, когда старики рѣшили было единогласно отдать сиротъ ему. Совсѣмъ иначе приняла извѣстіе о томъ Дарья. Она, какъ бѣшеная, ворвалась въ кругъ этихъ «старыхъ дураковъ», изругала ихъ вдоль и поперекъ, кричала и выла, что у нея свои пострѣлы, и клялась утопить щенятъ, которыхъ хотятъ навязать ей на шею. Кстати, проклятая баба за что-то ненавидѣла покойную невѣстку.

При послѣднихъ словахъ, изумленная и негодующая бабушка Мавра истово и молча перекрестилась нѣсколько разъ, поклонилась старикамъ и, не промолвивъ слова, быстро пошла по дорогѣ домой. Чувство стыда и гнѣва отняло у ней языкъ.

Вотъ какъ Божьи дѣти сдѣлались дѣтьми бабушки Мавры и начали новую жизнь.

III.

Мать недаромъ поручила сестренку брату. Ваня былъ далеко не заурядной натурой. Оставшись сиротой по десятому году, онъ уже успѣлъ навидаться всего, чего большинству взрослыхъ дѣтей не дано испытать въ теченіе цѣлой жизни, — успѣлъ получить тѣ жестокіе уроки ея, которыми ростетъ и мужаетъ человѣкъ. Сердце и разумъ мальчика должны были столкнуться съ такими жесткими, темными и серьезными сторонами существованія, что сдѣлали изъ него замкнутаго, неподатливаго ребенка, на котораго можно было положиться. Это было тѣмъ важнѣе для Машутки, что въ братѣ лежалъ огромный запасъ любви, котораго некуда было дѣвать по смерти матери, если бы онъ не подѣлилъ его между ею и бабушкою Маврой, полюбившей и понимавшей его.

Въ сущности, это былъ дикій мальчикъ, горькимъ опытомъ наученный сторониться отъ людей, помнившій нужду, болѣзнь и смерть всѣми покинутаго отца и матери, противъ воли родныхъ вышедшей за неровню. Но стоило разъ покорить его сердце, чтобы онъ отдалъ его вполнѣ, хотя и зналъ сколько горя приноситъ любовь. Смотря по обстоятельствамъ, изъ такихъ дѣтей выходятъ люди упорные и въ любви, и въ ненависти.

Неудивительно, что мальчикъ вскорѣ сдѣлался цѣлымъ міромъ для Марьюшки. Вѣдь, въ сущности, онъ былъ теперь ей матерью, товарищемъ, нянькою, забавой, — всѣмъ, чѣмъ жила дѣвочка, — и понималъ это сердцемъ.

Въ зиму, передъ смертью матери, Ваня началъ ходить въ школу ближняго села и быстро сдѣлался любимцемъ учителя. Бабушка одобряла это, и дѣтямъ жилось хорошо, если бы серьезнаго ребенка не точила недѣтская мысль, что они ѣдятъ чужой хлѣбъ и сидятъ на рукахъ старухи, которой давно необходимъ покой и отдыхъ. Недаромъ онъ ломалъ голову, какъ заплатить за это, и старался пока дѣлать въ избѣ и около все, что могъ: пособить всѣмъ, забывая даже, по силамъ ли это ему. Старуха понимала все и душой льнула къ ребенку.

Была еще любовь въ немъ — всезахватывающее чувство, обширное и глубокое какъ море, радостно отдаваясь которому отдыхалъ ребенокъ, потому что имъ не болѣло, а жило и упивалось его сердце. Въ строгомъ смыслѣ, его было и нельзя назвать любовью. Это было ничѣмъ не объяснимое, стихійное чувство природы — инстинктъ ея красоты и мощи, — необходимость, какъ воздухъ для дыханія и наслажденія, какъ вода для палимаго жаждою. Этого не называютъ любовью; здѣсь пропадаетъ личность, безъ него невозможенъ геній.

Старыя дѣти, не смѣйтесь и не судите по себѣ. Никакая радуга не поразитъ слѣпорожденнаго. Ему не дано знать, какъ рано природа начинаетъ вліять на насъ; ему неизвѣстно, что чувство гармоніи и красоты одновременно со свѣтовымъ спектромъ достигаетъ эачатковъ нашего сознанья — инстинкта, о которомъ упомянули мы.

Ваня былъ не таковъ. Съ раннихъ дней дѣтства онъ смотрѣлъ кругомъ на прекрасный міръ зоркими, широко раскрытыми, радостными глазами и видѣлъ многое, мимо чего проходятъ толпы дѣтей всѣхъ возрастовъ. Разумѣется, онъ не подозрѣвалъ, что природа учила его задолго до школы и дала ему множество непреложныхъ истинъ, которыхъ не было въ послѣдней. Онъ просто смотрѣлъ на нее, какъ на что-то живое, родное и ласковое, для чего не было словъ на его языкѣ. Ему было тепло, легко и хорошо съ ней, — вотъ и все. Чѣмъ непривѣтнѣе, темнѣе и угрюмѣе была окружавшая жизнь, тѣмъ ласковѣе, свѣтлѣе и ближе казалась ему она, трепещущая зеленью, колышащая золотомъ нивъ, радостно глядѣвшая лазурью неба и водъ.

Наступала весна. Подъ пристальнымъ взоромъ солнца грудь земли теплѣла, снѣгъ таялъ, и подъ нимъ тихо сочились слезы — давно заледенѣвшія слезы воскресавшей. Побурѣли дороги, показались проталины, закричали грачи и изъ печи бабушки Мавры вылетѣли жаворонки и запѣли… не въ природѣ, а въ душѣ Вани и Марьюшки.

Мальчикъ, видимо, ходилъ взволнованный, но никто не подозрѣвалъ упрямой мысли, засѣвшей въ немъ, пока бабушкѣ Маврѣ не пришлось познакомиться съ нею.

Серьезно и твердо онъ объявилъ, что станетъ просить и просилъ уже мѣста подпаска въ селѣ, гдѣ учился. Что учитель и попъ хлопочатъ за него и говорили уже пастуху и мірянамъ, что, по его мнѣнію, должна сдѣлать и бабушка, которую знали и любили тамъ. Долго, но напрасно отговаривала его старуха, увѣряя, что онъ и при домѣ дорогъ; однако, даже то, что надолго придется разстаться съ сестрой, не измѣнило рѣшенія Вани. Хоть на время сойти съ хлѣба бабушки и добыть ей немного деньжонокъ сдѣлалось его завѣтной мечтой. Такъ и случилось: мальчикъ покинулъ бабушку, сестру и школу съ Егорьева дня.

Совершенно новая жизнь наступила для него.

Мальчикъ чувствовалъ себя хорошо, не сознавая, что выведенъ изъ прозаическаго, мелочнаго житейскаго міра туда, куда влекли его мысль, чувство и воображеніе. Наконецъ-то на свободѣ, безъ помѣхи, часъ за часомъ, день за днемъ, могъ слѣдить онъ, какъ прекрасный обмиравшій міръ оживалъ передъ нимъ. Онъ замѣнялъ ему все. Со страстнымъ вниманіемъ смотрѣлъ ребенокъ въ милое разцвѣтавшее лицо, точно дорогія, мертвыя, холодныя черты дрогнули и улыбнулись ему. А благодатный міръ дѣйствительно улыбался, и весною называлась эта улыбка.

Ваня наслаждался одинъ, да ему и ненужны были люди. Онъ предпочиталъ смотрѣть на нихъ издали, какъ на мелкія, неясныя, вдали копошившіяся фигурки, служившія для пущаго оживленія окружавшаго, точно мухи, мѣшающія сну. Единственнымъ исключеніемъ изъ этого былъ пастухъ Сидоръ, отъ котораго отдалиться онъ не могъ, да, пожалуй, и не захотѣлъ бы.

Прежде всего, дядя Сидоръ былъ человѣкомъ такого рода, которые не только не мѣшаютъ другимъ, но всю жизнь свою стараются устроить такъ, чтобы другіе не мѣшали имъ. Этимъ объяснялись отчасти и самыя его пастырскія обязанности. Человѣкъ былъ нелюдимъ, философъ и ненавистникъ женщинъ. Но и тутъ насмѣшница судьба устроила было такъ, что у чудака происходили бы вѣчныя столкновенія съ ними, если бы онъ не презиралъ дамскій полъ повсюду и не держалъ въ страхѣ и повиновеніи и «бабенокъ», и «коровенокъ». Даже самую пословицу о быкѣ и молокѣ старикъ перевернулъ по своему и обыкновенно восклицалъ, въ случаю: «да, жди безъ быка молока!». Кажется, исключеніемъ изъ женскаго «отродья» была только бабушка Мавра, которую дядя Сидоръ уважалъ давно и едва ли считалъ за бабу.

Кромѣ упомянутыхъ, было и еще достоинство за Сидоромъ. Онъ отлично игралъ на рожкѣ и мастерилъ музыкальные инструменты этого рода съ такимъ искусствомъ и разнообразіемъ, которому, по справедливости, могли позавидовать лучшіе деревенскіе мастера этого дѣла. Рожокъ дяди Сидора, несмотря на суровость музыканта, каждой презрѣннѣйшей коровенкѣ его стада былъ извѣстенъ и милъ до такой степени, что довольно было дядѣ заиграть даже ночью, чтобы переполошить всѣхъ рогатыхъ обитателей села, то-есть произвести невообразимый ревъ, стукъ и порываніе изъ-подъ запора.

Несмотря на сладость здороваго утренняго сна, Ваня тоже полюбилъ этотъ рожокъ за его отрадное, добрящее впечатлѣніе.

Онъ любилъ тѣ свѣжія, розовыя утра, когда они шли собирать стадо, вмѣстѣ съ солнцемъ, только-что встававшимъ надъ горизонтомъ. Онъ смотрѣлъ, какъ вершины деревьевъ вспыхивали и загорались его лучами, какъ сочная трава бѣлѣла инеемъ-жемчугомъ или сверкала алмазами росы, какъ самая пухлая пыль проселка волгла, тяжелѣла и плотно улегалась за ночь. Онъ весело-зябко ощущалъ, какъ животворная свѣжесть и чистота благовоннаго воздуха провѣтривали его легкія, а по спинѣ и плечамъ тихо кралась и ползла сладкая, бодрая дрожь.

И вдругъ, въ деревенскую тишину — въ міръ отдыха, сна и темныхъ или радужныхъ грезъ — врывался долгій, бархатно-мягкій и разсыпавшійся трелью, радостный гимнъ Сидорова рожка. Онъ пѣлъ по дворамъ и клѣтямъ, вторгался въ избы и вылеталъ за околицу; онъ плылъ по холмамъ и оврагамъ, по золотымъ морямъ ржи и овса, тронутымъ румянцемъ утра; будилъ послѣднихъ птицъ въ лѣсахъ и, вторимый и дробимый перекатнымъ эхомъ, возвращался отъ ихъ зеленыхъ стѣнъ и рдѣвшихъ алыхъ вершинъ… Но новыя и новыя трели настигали и встрѣчали старыя, покоряя пространство и безмолвіе утра. Рожокъ пѣлъ и пѣлъ, не смолкая. Пѣлъ — и житейскій деревенскій хоръ вторилъ ему, сперва отрывочно и слабо, потомъ дружнѣе, громче и сильнѣе съ каждымъ мгновеньемъ. Поднимались ревъ и мычанье, блеянье козъ и овецъ, крикъ и клохтанье встревоженныхъ куръ, гоготъ гусей, лай собакъ и ржанье лошадей, только-что вернувшихся изъ ночнаго.

Скрипѣли ворота, лилась вода и стучала колодезная бадья, въ воздухѣ стояли топотъ, фырканье и бабьи голоса, а рожокъ пѣлъ, то замолкая, то воскресая новою бодрящею гаммой, будившей спящихъ, напоминавшей о свѣтѣ, теплѣ и трудѣ.

Ванѣ сдавалось, что подъ эти пѣсни даже курчавыя воздушныя стада — розовые барашки облаковъ — весело паслись по простору небеснаго голубаго пастбища, на востокѣ отливавшаго мягкими тонами радуги, — ребенокъ подумалъ бы перламутра и опала, если бы зналъ, что такое перламутръ и опалъ.

IV.

Быстро мелькнули сверкавшіе дни лѣта. Давнымъ-давно ощетинились сжатыя нивы, листья желтѣли, краснѣли и сыпались золотымъ дождемъ, отцвѣтали послѣдніе цвѣты. Солнце переставало грѣть, земля зябла, бѣлые холодные утренники гнали послѣднюю кровь съ ея лица. Наконецъ, наступили хмурые дни со снѣжкомъ, когда самый рожокъ Сидора смолкъ и пересталъ пѣть о теплѣ и свѣтѣ.

Ваня вернулся домой и принесъ бабушкѣ восемь рублей. Старуха заплакала отъ гордой радости… не деньгамъ, а сокровищу души, платившей свой долгъ. Работнику, которому только-что наступилъ одиннадцатый годъ, съ этихъ поръ не было другаго имени, кромѣ кормильца.

Но не отдыхать пришелъ домой кормилецъ. Его отдыхъ — лѣто — миновалъ; наступала зима и растворилась школа — надо было наверстывать утраченное раннимъ уходомъ и позднимъ возвращеніемъ. Простившись съ угрюмымъ Сидоромъ, повидимому, довольнымъ подпаскомъ, тотъ побывалъ и у учителя. На будущее время приходить велѣли и туда, и сюда.

Началось прерванное ученье. Село было въ трехъ верстахъ отъ Шаблыниной, деревни Вани, но что значили эти три версты? Вскорѣ онъ не только изрядно читалъ, но выводилъ и каракули по линейкамъ. Правда, буквы да и самые ноли и палки часто были не въ надлежащемъ видѣ и шатались, но, что за бѣда, лишь была бы трезвая мысль подъ подгулявшей буквой!… А мысли были трезвыя, благодаря учителю.

Николай Васильевичъ Гіацинтовъ былъ педагогъ, появившійся на свѣтъ едва ли не исключительно для сельской школы. Сынъ попа захолустной Россіи, чуть не мужика, онъ росъ съ крестьянскими дѣтьми, и въ тѣхъ же условіяхъ, какъ они. Немудрено, что онъ едва помирился съ духовнымъ училищемъ и бурсой, мимо которой не было пути. Но и она не привела ни къ чему. Грустно подумать, сколько блестящихъ надеждъ возлагалось стариками на способнаго Миколу и какъ блистательно онъ обманулъ эти надежды. Несмотря на то, что кончилъ въ семинаріи однимъ изъ первыхъ, Гіацинтовъ отвернулся отъ священства, отъ продолженія богословской науки, ведущей къ сану, отъ богатыхъ невѣстъ и мѣстъ, получаемыхъ за ними, даже отъ университета, о которомъ мечталъ раньше. Однимъ словомъ, онъ поразилъ всѣхъ, возвратившись къ мужицкому быту и хозяйству и оставаясь только здоровымъ, искуснымъ и трудолюбивымъ батракомъ въ домѣ отца, куда внесъ печаль и воздыханіе и откуда ушелъ при первой же возможности на мѣсто учителя.

Съ тѣхъ поръ онъ такъ и остался педагогомъ, страстно влюбленнымъ въ свое дѣло, неумѣвшимъ вообразить себя въ разлукѣ съ деревенской дѣтворой. Онъ былъ счастливъ, когда школа была полна и ребятишки жужжали въ ней, какъ пчелы. Благо странѣ, гдѣ есть стоики во имя любви, отщепенцы жрущаго міра, отдающіе себя дѣтямъ, — будущности и надеждамъ народа!

Таковъ былъ Гіацинтовъ. Немудрено, что дѣти любили его.

Для большинства ребятенокъ было настоящимъ праздникомъ, когда Николай Васильевичъ читалъ или разсказывалъ. Хорошо и наглядно онъ дѣлалъ это, особенно послѣднее, что поневолѣ случалось нерѣдко. Въ школѣ не доставало и учебныхъ пособій, а не только матеріала для чтенія. Послѣднимъ приходилось побираться, и часто очень на короткое время.

Ваню въ особенности волновали эти чтенія и разсказы, чего не могъ не замѣтить учитель. Съ этого началось ихъ сближеніе.

Изъ всего, что читалъ и разсказывалъ Гіацинтовъ, ничто не поглощало вниманія и не покоряло воображенія Вани сильнѣе описаній тропической природы, какого-то волшебнаго рая, какъ казалось мальчику. Воспаленное воображеніе пламенемъ рисовало ему чудотворно цвѣтущія страны, непроходимую, гигантскую, всезахватывающую растительность, съ колоссальными листьями, съ цвѣтами невиданныхъ красокъ и формъ, съ плодами необычайнаго вкуса, съ изумительными насѣкомыми и птицами, самоцвѣтными каменьями въ золотой оправѣ.

Это было бы трудно даже такому исключительному явленію деревенскаго міра, какъ Ваня, еслибъ Гіацинтовъ не показалъ воочію микроскопическаго уголка такого цвѣтущаго рая дѣтямъ. Не однажды онъ водилъ ихъ въ уцѣлѣвшія еще оранжереи сосѣдняго магната, гдѣ самая тѣнь, жалкая пародія тропической флоры, — приземистые бананы, пальмы, папоротники, латаніи, драцены, орхидеи, — и тѣ представляли собою совершенно новый міръ, намекавшій, что онъ такое на родинѣ, гдѣ-нибудь на вѣчномъ солнцѣ Явы, Цейлона, Суматры, даже Гвіаны и Кубы — въ теплой паровой банѣ и влажномъ перегноѣ прибрежій.

Немудрено, что чуткій ребенокъ грезилъ на яву и забывалъ гдѣ онъ, несмотря на вой вьюги и свистъ метели, стучавшей и ломившейся въ разрушенныя и льдистыми пальмами росписанныя окна избы или школы.

Такъ проходила зима, раздвигая и разцвѣчая горизонтъ ребенка, такъ настала и новая весна. Знакомый рожокъ, вторя журчанью вешней воды и прыгавшему сердцу подпаска, вновь зазвучалъ по полямъ, лѣсамъ и оврагамъ. Опять потянулись теплые, ясные, длинные дни и короткія, блѣдныя ночи, Ваня благоденствовалъ. Счастливый мальчикъ не гадалъ, не думалъ, что недолго суждено длиться имъ, но судьба рѣшила и… случилось такъ.

Давно покончили покосы и принялись за жнитво. Время стояло ясное и жаркое, деревня радовалась и торопилась уборкою хлѣбовъ. По счастію, полоса бабушки Мавры лежала недалеко отъ выкошенныхъ мѣстъ села, куда теперь приходили со стадомъ Сидоръ и Ваня.

Такимъ образомъ, свиданія мальчика съ домащними стали нерѣдки, и дядя Сидоръ нѣсколько разъ отпускалъ подпаска даже, ночевать домой, но съ условіемъ — на разсвѣтѣ быть на мѣстѣ пастьбы, которре было ближе къ Шаблыкиной, нежели ли селу.

Въ одинъ изъ такцхъ дней, когда уже солнце клонилось къ горизонту и на востокѣ начинало сѣрѣть и туманиться, Ваня, отпущенный Сидоромъ, угнавшимъ стадо, торопливо пустился по тропкѣ къ бабушкину гнѣзду. Въ воздухѣ темнѣло, и золотой багрянецъ на Западѣ тухъ точно рдѣющій уголь подъ пепломъ и золой сумерекъ. Кругомъ стоялъ полусвѣтъ-полумракъ, и прояснявшіяся очи ночнаго неба, звѣзды, всё яснѣе и шире начинали раскрываться и трепетать на востокѣ. Въ избѣ не было еще огня, когда дорогой гость подошелъ къ ней. Груня съ Maшуткой сидѣли у поднятой рамы, точно провожали солнце или ждали кого.

— Мамыньки не видалъ? — спросила подходившаго первая.

— Нѣту, я думалъ дома она… Ай не была на жнитвѣ-то? — удивился мальчикъ, къ которому сестренка тянулась въ окно и щебетала какъ птица.

— Вона!… то-то и есть, что была. Жать она лютая у насъ. А-й-й-й!… бѣда! Хлѣбомъ не корми… Куда тебѣ молодыя — загоняетъ! Почесть до вечера видѣли — уйму нажала, а потомъ ровно тебѣ сгинула… Ждемъ вотъ. Шли, думали дома, анъ нѣтъ. Рази по сосѣдству куда кликнули — на пути переняли?… Не заболѣлъ ли кто?… Вонъ, батрачка почесть съ ней жала, да и то не запримѣтила, куда дѣлась. Передъ уходомъ звала, слышь-ко весь голосъ, да не дозвалась — подумала, что домой ушла.

— Чай, вправду, пошла въ кому. Рано не вернется, если не на деревнѣ. Пошли поспрошать риботницу-то, — посовѣтовалъ пришедшій и спокойно и весело занялся съ дѣвочкой.

Такъ время шло, а бабушки не было, и на деревнѣ тоже не оказалось. Свечерѣло совсѣмъ, и Груня, помня, что вставать мальчику рано, собрала поужинать, покормила дѣтей, работницу, поѣла сама и вскорѣ въ избу отсутствовавшей хозяйки пожаловалъ новый желанный гость — мирный, глубокій сонъ.

На утро, Ваня, дѣйствительно, поднялся чѣмъ свѣтъ, зная, что рожка за три версты не услышишь и будить его будетъ некому. Смущаемый мыслью опоздать, онъ проснулся съ первымъ пѣтухомъ, хотя зналъ, что Сидоръ встаетъ только съ солнцемъ и, конечно, будетъ на пастьбѣ позднѣе его. Рачительный мальчикъ, давно вертѣвшійся съ боку на бокъ, вскочилъ съ первымъ лучемъ еолица, закусилъ молока съ хлѣбомъ, припасеннаго Грунею, и тихо, никого не тревожа, выбрался изъ избы.

Тишина на деревнѣ была невозмутимая, если бы не вороны, начавшія свою фуражировку по дворамъ и задамъ, да не пѣтухи, перекликавшіеся точно часовые. Даже собаки, утомившіяся за ночь, спали мертвымъ сномъ. Стояло прохладно-сизое, подернутое флеромъ, утро, и день еще не вступалъ въ свои права. Только коньки немногихъ избъ, да верхъ журавля на колодцѣ горячо тронуло солнце.

Ваня вышелъ за околицу и притворилъ ее. Почва передъ нимъ понижалась, дорога, чуть замѣтно, вела внизъ, и тамъ раскидывалась огромная панорама еще не освѣщенныхъ росистыхъ полей и темныхъ перелѣсковъ, тянувшихся по балкамъ и овражкамъ. Сырь и туманъ еще держались за ихъ курчавыя вѣтви и распростертыя мохнатыя длани. Кругомъ, далеко-далеко, виднѣлись нетронутыя или сжатыя, точно выбритыя, нивы и вереницы сноповъ, поставленныхъ въ крестцы. Вскорѣ шедшій повернулъ влѣво и утонулъ въ морѣ высокой, тихой, колосистой ржи. Не было звука, только по временамъ слышался шорохъ и шепотъ колосьевъ — послѣдняя молитва обреченныхъ на жертву серпу. Ваня слушалъ, но не понималъ ея — въ немъ не было мысли о смерти. Онъ шелъ на встрѣчу жизни и солнцу, которое дѣлало тоже — поднималось, поднималось и, наконецъ, выглянуло надъ лѣсомъ и ярко ударило въ темные задумчивые глаза мальчика, брызнувъ золотомъ по высокимъ хлѣбамъ. Все точно ожило вдругъ: длинныя тѣни сжимались и блѣднѣли, проникаясь свѣтомъ или сбѣгая прочь, мертвенно-блѣдные стволы березъ вспыхнули розою и румянцемъ, сосновые и еловые побагровѣли, самая зелень и задумчивыя иглы хвои зардѣлись, точно обрадовались и улыбнулись, увидя милое дорогое лицо.

Ваня даже остановился на минуту и внимательно-весело оглядѣлся кругомъ. Ему самому захотѣлось улыбнуться: такъ хорошо, тихо и просторно было здѣсь теперь. Да и мѣсто знакомое — до полосы бабушки Мавры было нѣсколько шаговъ, хотя она лежала въ сторонѣ отъ тропки. «А не взглянуть ли, сколь много нажала?» — мелькнуло ему, вспомнившему вечерашнія слова Груни, что «жать она лютая».

Машинально онъ свернулъ съ тропочки и зашагалъ цѣликомъ по колючему сжатому полю, вдоль протянувшихся крестцовъ, сложенныхъ и коронованныхъ сноповъ. Въ тишинѣ даже птичій говоръ и щебетъ слышался изъ ближняго перелѣска.

— Ого! — невольно вырвалось у Вани, знавшаго полосу бабушки, считавшаго крестцы и видѣвшаго дѣйствительно «уйму» нажатаго хлѣба.

Когда онъ дошелъ до послѣдняго крестца, далѣе котораго стѣной стояла зрѣлая высокая рожь, поникшая тяжелыми колосьями, — «ужли одна?» недоумѣвалъ торжествующій мальчикъ.

Вдругъ что-то бѣлое мелькнуло впереди, напрягло вниманіе и неожиданностью испугало и остановило шедшаго: У самой стѣны ржи дѣйствительно что-то бѣлѣло, но что именно — онъ разобралъ не вдругъ. «Ровно одёжа чья?…» догадывался тихо подвигавшійся къ предмету. «Ишь ты, забыли, стало-быть», продолжалъ соображать онъ… «да нѣтъ — бѣлая — рубаха ровно», усомнился ребенокъ и въ тотъ же моментъ широко раскрылъ изумленные глаза. Изъ-подъ бѣлѣвшейся рубахи торчали лапти и подвертки, крестъ-на-крестъ перевитыя веревками. «Ноги!» не безъ страха и смущенія догадался Ваня и внезапно остолбенѣлъ, впившись растеряннымъ взглядомъ въ противуположный конецъ бѣлой ткани.

Да, это была она. Это была сама бабушка Мавра, во всемъ величіи, простотѣ и старческой красотѣ крестьянки, уснувшей на работѣ. Старая баба-орлица, съ блаженной улыбкой на раскрытыхъ губахъ, лежала навзничь, широко раскинувъ сильныя сухія руки; въ одной замеръ сверкавшій серпъ, въ другой большой пучокъ срѣзанныхъ колосьевъ — «зажимъ», какъ называетъ его народъ. Да, это былъ зажимъ, не выпустившій ни единаго волоса, — послѣдній зажимъ, котораго нельзя было разжать, не сломавъ тѣла, похолодѣвшаго и окоченѣвшаго за ночь. Казалось, жница не могла разстаться съ трудовымъ хлѣбомъ — горемъ и paдостью родимой земли. На судъ, на страшный Божій судъ несла она его!…

Понималъ ли это ошеломленный Ваня? Понималъ ли онъ эту прекрасную, простую, строго-величественную смерть? О, нѣтъ, разумѣется, нѣтъ! Ее не понять тысячамъ, сотнямъ тысячъ дѣтей всѣхъ возрастовъ. Надо имѣть слишкомъ просторное сердце, чтобы вмѣстить въ немъ ощущеніе этой царственной простоты и мощи.

А между тѣмъ, довольно знать, что жать Мавра была «лютая», чтобы воскресить передъ собою моментъ ея смерти. Довольно знать, что сильная, рьяная баба, съ молоду не знававшая соперницъ на жнитвѣ и любившая его буквально до смерти, когда-то клала туда страсть и силы, которыхъ некуда было дѣвать одинокой; что и въ старухѣ Маврѣ жила та же страстная, неутомимая жница, можетъ быть здѣсь вспоминавшая свою молодость, чтобъ, видѣть передъ, собою ее олицетвореніе жажды и благодати родимаго труда. Вотъ, тяжело дыша и сверкая серпомъ, то страстно захлебываясь и утопая, то всплывая въ волнахъ колосистой ржи, она борется и плыветъ, какъ сильный, отважный пловецъ… Но нѣтъ, нѣтъ — это не то! Это вѣчный непримиримый трудовой бой, гдѣ въ жницѣ просыпается жажда крови, которую даетъ хлѣбъ, гдѣ она забываетъ себя, какъ обстрѣленный солдатъ, идущій на штурмъ.

Посмотрите, развѣ это не битва? Ея платье сброшено, рубаха смокла, губы запеклись и потрескались отъ зноя дыханья и солнца; ея руки намяты, порѣзаны и болѣзненно вытянуты, опухли и развились въ кистяхъ; въ головѣ кружится, въ воспаленныхъ глазахъ рябитъ и мелькаетъ золото ржи, но она идетъ впередъ и впередъ.

Такъ шла, конечно, и бабушка Мавра, когда нежданная жница — смерть подкралась и скосила ее со срѣзаннымъ «зажимомъ», такъ быстро, что торжествующая улыбка не успѣла сбѣжать съ устъ побѣдоносной труженицы. Или она радовалась и торжествовала, что умирала на своемъ посту, на полѣ брани, гдѣ билась всю жизнь — кто знаетъ? Ни потухавшее солнце, ни блѣдныя звѣзды не скажутъ этого…

О, нѣтъ! разумѣется, не о томъ думалъ пораженный мальчикъ. Не до того ему было. Онъ смотрѣлъ горькими, внимательными глазами въ строго-спокойное, счастливое лицо старухи, тщетно ожидая, чтобъ дрогнула и пошевелилась хоть одна фибра его, чтобъ хоть легкое дыханіе поколебало застывшія, окаменѣвшія черты и улыбавшіяся губы. Въ немъ еще тлѣла искра надежды, что, если не спала, то, можетъ, только обмерла баушка.

— Баушка, — робко позвалъ ее кормилецъ. — Баушка! — повысилъ онъ дрогнувшій голосъ.

Отвѣта не было, и онъ началъ сознавать ужасную истину, Ребенокъ былъ опытенъ. Также напрасно и съ той же потухавшей искрой надежды звалъ и окликалъ онъ мертвыхъ отца и мать.

Опять гнетъ горя давилъ ему грудь… Затѣмъ? За что?!… Опять онъ невольно думалъ о томъ, кто и что отнимаетъ у него все кровное, дорогое, ласковое — и не находилъ отвѣта. Напрасно, со сжатымъ сердцемъ, горькими молящими глазами, полными слезъ, робко повелъ онъ вокругъ, точно здѣсь, въ родномъ мірѣ ласковой природы, думалъ найти помощь, сочувствіе и разрѣшеніе своихъ недоумѣній. Первый разъ еще веселая, сверкающая, праздничная окрестность показалась ему холодно-безучастной, не отвѣчавшей сердцу и не утѣшавшей его.

Ожесточенный, хмурый и по старому дикій стоялъ онъ теперь среди этого ликованья, чувствуя, какъ сжимается и черствитъ его надорванное сердце. Даже проступившія было слезы высохли на его глазахъ, когда онъ повелъ ими по знакомому, недавно еще милому міру — по обширному небесному своду, позлащенному солнцемъ, по деревьямъ, бросавшимъ фіолетово-сизыя тѣни, по стѣнѣ несжатыхъ колосьевъ, тихо кивавшихъ ему, точно говорившихъ, что и имъ предстоитъ участь баушки Мавры. Ничто не трогало угрюмаго мальчика. Онъ чувствовалъ только, что у него что-то спиралось въ груди, поднималось вверхъ и безжалостно давило его.

Вдругъ откуда-то вырвался стонъ и поплылъ въ чуткомъ утреннемъ воздухѣ, полный, мощный, гармоничный, сочувственный, точно издавшій его зналъ и понялъ горе Вани. Онъ ударилъ въ сердце ребенка, подхватилъ его и понесъ дальше, разливаясь по простору пологихъ окрестныхъ холмовъ — волнообразному морю хлѣбныхъ полей. Прошло нѣсколько секундъ безмолвія, — онъ повторился, нагоняя первый, и за нимъ полилась пѣснь не пѣснь, молитва не молитва, а какая-то торжественная музыкальная дума, грустная и чарующая, полная гармоніи, глубины и мощи, поющая о примиреніи, въ которомъ, какъ въ морѣ, тонула и пропадала людская скорбь.

Кормилецъ залился слезами и припалъ къ бабушкѣ. Панихида дяди Сидора сдѣлала свое дѣло.

V.

Въ теченіе двухъ-трехъ мѣсяцевъ по смерти Мавры, положеніе сиротъ, не исключая и Груни, круто измѣнилось. Вмѣстѣ съ пасмурной осенью и холодной зимой наступила пасмурная и холодная жизнь. Какъ на грѣхъ, у умершей откуда-то явился наслѣдникъ-племянникъ, рѣдко и видавшійся съ покойной. Только теперь, когда ея не стало, онъ позаботился вступить въ свои яко-бы законныя права. На бѣду, старшина и писарь были ему друзья-пріятели, и послѣдній руководилъ его.

Несмотря на то, что міръ горячо вступился за Груню, которая жила при Маврѣ пріемышемъ болѣе пятнадцати лѣтъ, имѣніе покойной, въ концѣ-концовъ, все-таки, подѣлили межъ ею и племянникомъ, въ противность всякому обычному праву, благо дѣвушка не знала ничего. Такимъ образомъ, хозяйство бабушки Мавры и возможность самостоятельнаго существованія Груни съ сиротами разстроились къ счастію, за дѣвушку вскорѣ присватался женихъ, но что касается брата съ сестрой, то непогрѣшимыя высшія силы рѣшили, что имъ не миновать острыхъ когтей тетки Дарьи.

Дѣйствительно, дѣтей было присуждено взять дядѣ Якову, брательнику-коммерсанту богатаго села Бабанова, къ которому когда-то напрасно обращалась бабушка; но, что всего удивительнѣе, теперь они были приняты даже вѣдьмой-теткой безъ всякаго сопротивленія. Дѣло, впрочемъ, объяснялось просто, какъ тщетой послѣдняго, такъ и тѣмъ, что ни въ домѣ, ни въ лавкѣ Якова не уживались посторонніе рабочіе и не шли даже по слухамъ знавшіе, что такое Дарья.

Совсѣмъ иное дѣло были сироты, облагодетельствованныя крутомъ своими, поступавшія въ безконтрольное владѣніе, то-есть въ ничемъ неограниченное рабство. При этомъ, благодѣтели не упустили изъ виду, что Ваня былъ грамотный, да еще письменный, и ему доходилъ двѣнадцатый годъ. Какъ разъ парень къ лавкѣ. Да и Машутка, по шестому году, готовилась въ отличныя даровыя няньки къ послѣднему ребенку, которыхъ терпѣть не могла Дарья, въ особенности маленькихъ, требовавшихъ ухода и терпѣнія. Этимъ объяснялось все, чего, разумѣется, не понимали дѣти, хотя Ваня, помня недобрые отзывы бабушки, не слишкомъ-то довѣрчиво и охотно шелъ навстрѣчу дядѣ съ теткой, и послѣдняя замѣчала это. Добраго тутъ было мало.

Тянулись скучные зимніе мѣсяцы, и первымъ лишеніемъ для мальчика была разлука со школой и Николаемъ Васильевичемъ, которой не предвидѣлось конца. Во-первыхъ, самое разстояніе болѣе нежели удвоилось, а, главное, передъ Ваней была настежь отворенная новая школа — лавка, неустаннымъ урокамъ которой поневолѣ приходилось учиться. Правда, они были кратки и вразумительны, насущны, близки къ дѣлу и до того ясны своею мерзостью, что возбуждали стыдъ и отвращеніе въ правдивомъ ребенкѣ, продуктѣ иного міра, пока еще не дававшаго уроковъ лжи и обмана. Здѣсь было не то. «Не обманешь — не продашь!» угрюмо и зло повторялъ Ваня свой первый важнѣйшій урокъ, слышанный отъ дяди и читаемый на каждомъ кнутѣ, бадьѣ, ремнѣ, рукавицѣ и валеномъ сапогѣ, висѣвшихъ на показъ въ растворѣ лавки. Не надо было большой хитрости, чтобъ видѣть какъ быстро и неузнаваемо самая природа теряла свои свойства въ этомъ колотырствующемъ мірѣ: чай пахъ звѣробоемъ, а Богъ его знаетъ, можетъ быть и дѣйствительно могъ свалить звѣря, фруктовая пастила имѣла всѣ достоинства лучшей сыромятной кожи, а кожа отличалась мягкостью и дряблостью пастилы, даже нашъ доморощенный Иванъ оказывался урожденцемъ Китая. Несмотря на, то, что Ваня скоро, понялъ все это, а, можетъ быть, даже благодаря этому пониманію, онъ, по мнѣнію тетки, не подходилъ, то-есть мало годился для лавки. Въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто предупредительности и улыбавшейся сальной рожи завзятаго птенца торговаго гнѣзда, мальчикъ часто обходился съ покупателемъ букой, насупясь, угрюмо и вовсе избѣгая смотрѣть ему въ глаза, точно боялся прочесть тамъ: «ахъ, вы, мошенники!». Это тоже не вело къ добрымъ отношеніямъ съ теткой, которая главенствовала и въ домѣ, и въ лавкѣ. Да и вообще двѣ такія діаметрально-противуположныя натуры, какъ любящій, прямой, неиспорченный мальчикъ и злая, ехидная баба, съ привычкою властвовать и всѣми качествами вѣдьмы, не могла ужиться вмѣстѣ, еслибъ даже межъ ними и не было прямой причины вражды и столкновеній. А такая была… Марьюшка.

Дарья долго не могла, да и не находила нужнымъ сдерживать себя и прятать свой характеръ, немудрено, что руготня, тычки, рывки, подзатыльники, а иногда и болѣе изощренныя истязанія посыпались на бѣдную малютку, слабую и неопытную няньку малаго, влажнаго ребенка. А когда тетка увидала, какъ больно и тяжело они отражались на Ванѣ, лично совсѣмъ не поддававшемся ей, то преслѣдованія удвоились, и дѣвочка отвѣчала и за себя, и за брата. Можно себѣ вообразить мученія, которыя выносилъ несчастный любящій Ваня. Напрасно его сердце рвалось и металось туда и сюда, точно мучимый раненый голубь, ища выхода изъ проклятой безжалостной западни. Это только ожесточало его.

Такъ прошла зима и наступило лѣто во всей своей красотѣ. Мальчикъ затосковалъ еще болѣе. Вмѣсто безпредѣльно-глубокаго голубаго неба, его давилъ низкій потолокъ лавки; вмѣсто неоглядныхъ нивъ, лѣсовъ и луговъ, сжималъ тѣсный загроможденный ящикъ ея; вмѣсто медвянаго аромата гречи, сѣна и смолистаго фиміама хвои, душилъ запахъ мыла, кожи и дегтя; вмѣсто милаго знакомаго мычанья стада и рожка дяди Сидора, услаждали вѣчный крикъ и ругань тетки, да мертвая костяная музыка счетъ. О, онъ бѣжалъ бы, еслибъ не Марьюшка, оставленная ему въ наслѣдство. Онъ начиналъ задумываться, и иногда, послѣ жестокой тоски, на него находилъ какой-то странный столбнякъ, подолгу не отпускавшій его, но, по крайней мѣрѣ, далеко уводившій изъ постылаго окружавшаго міра. Энергичный, страстный, полный жизни, ребенокъ дѣлался галлюцинатомъ… Вотъ гдѣ былъ выходъ изъ западни.

Да и было отчего. Марьюшки становилось узнать нельзя. Ласковая, кроткая, веселая крошка, со льняными кудрями и полными румяными губами и щечками, съ довѣрчивымъ лукавымъ взглядомъ и беззаботнымъ смѣхомъ, быстро обратилась въ загнанную, истомленную, робкую замарашку, со впалыми, пугливо, озиравшимися глазами и болѣзненною синевой вокругъ нихъ, съ блѣдными дрожащими губами и горечью слезъ въ голосѣ, робко упавшемъ до шепота. Въ довершеніе всего, что-то страдальчески-осмысленное, самовольно и неестественно рано, вступило въ личико шестилѣтней малютки и состарѣло его. А братъ видѣлъ все это, и ему безпрестанно казалось, что ея судорожно сжатыя, нервныя губы боятся раскрыться, чтобъ не исказиться гримасой и не зарыдать. Поневолѣ дикія мысли и необузданно-мстительныя фантазіи все чаще и чаще овладѣвали имъ, а глупая, злая баба изощрялась въ жестокостяхъ, рѣшительно не понимая, что дѣлала и какимъ огнемъ играла. Непрерывно отравляя сердце ребенка и до изнеможенія питая его ядомъ, она и не воображала, что, рано или поздно, весь этотъ ядъ можетъ нежданно отрыгнуться на ней самой.

Такимъ образомъ, съ тупымъ систематическимъ упорствомъ и постоянствомъ, въ мальчикѣ воспитывался звѣрь, — новый видъ въ нисходящей лѣстницѣ творенія, — химерическій звѣрь, противоестественный потомокъ человѣка.

VI.

Время подходило къ масляницѣ. Безоблачно-ясное, тихое и розово-студеное зимнее утро мало-по-малу начинало обогрѣваться и золотѣть. Скрипъ сухаго морознаго снѣга подъ ногами и полозьями смякъ, хотя не утратилъ шероховатой рѣзкости, переходившей въ свистъ. Сжатый, чуть не кристализованный воздухъ теплѣлъ и не такъ грубо толкалъ въ легкія при вдыханіи. Тѣни сокращались, солнце поднималось на небѣ, волны пара переставали кутать васъ при каждомъ словѣ, — деревенскій день начался давнымъ-давно, еще со свѣчей и лучиной.

Къ немалому удовольствію Вани, у тетки съ позаранку началась стирка, и ея не было въ лавкѣ, гдѣ обыкновенно по часамъ сидѣла она, шелуша подсолнухи или арбузныя сѣмячки. Тишина и миръ были такіе интересные гости въ лавкѣ, что имъ нельзя было не порадоваться; и самъ дядя Яковъ въ душѣ благословлялъ отсутствіе дражайшей половины, тѣмъ болѣе, что далеко не ко всѣмъ домочадцамъ судьба была такъ милостива. Напротивъ, зима согнала и держала ихъ всѣхъ вмѣстѣ, въ избѣ, около большой русской печи и гнѣвной тетки Дарьи, усердно ругавшейся и работавшей надъ корытомъ. Дѣло было въ томъ, что заболѣла и слегла единственная батрачка въ домѣ и взбѣшенная хозяйка почему-то подозрѣвала здѣсь притворство и нежеланіе оставаться и маяться съ нею до срока.

Основательны или нѣтъ такія подозрѣнія, для взбалмошной бабы было все равно, и несчастная больная, охавшая за перегородкою, безпрестанно получала чертей и чертовокъ, которыхъ тихо, но вразумительно посылала ей Дарья, нагнувшаяся надъ корытомъ у той-же перегородки.

Наконецъ, даже такая сдержанность надоѣла ворчавшей.

— Чево ты стонешь-то на всю избу, дохлая! — вдругъ съ визгомъ выпалила она, перепугавъ игравшихъ дѣтей. — Аль бока отлежала, барыня?… Хошь бы встала, да на столъ собрала — видишь, одна я.

— Да не лайся ты, не лайся! Чево лаяться-то?… Ай рада я?… О-о-охъ, Господи милостивый! — послышался слабый и досадливый голосъ. — Разломило всее, да и на!… Чево брехать-то, — скажи толкомъ, — встану попытаю… Ишь-те черти-то съ языка нейдутъ, — вставая и охая ворчала больная.

— Ну-ну!… Пошла-поѣхала! Собирай лопать-то, собирай! Печь-то ослобонить надо — корчаги у меня. Ползи, што-ли, постылая!… Глаза-бы мои не глядѣли… Коли-то она повернется, коли што?! Вѣдь дёнъ-отъ нонѣ какой… Суббота, чай? — баня, а мнѣ еще полоскать надо. Какъ тебя не ругать-то, чертовка ты этакая! — Ты куда?! — бросилась она вдругъ къ ребенку, подползавшему сынишкѣ, и порывисто подхватывая, чуть не бросила его въ дальній уголъ избы. — У-у-у, пострѣлъ этакій! Обварю вотъ — будешь лѣзть… Машка, подлая, ты чевожъ ево бросаешь — мало я тебѣ космы-то драла, а?… Ахъ ты, погань этакая, а!… Возьми ево, слышишь, сичасъ возьми, стерва ты этакая!

— Да онъ, — тетя, не сидитъ на рукахъ-то — плачетъ, ползать хочетъ…

— Ползать?! Вотъ я тебя отколошмачу, будетъ онъ у тебя ползать… погоди, дай срокъ!

Мальчикъ, взятый на руки, дѣйствительно заплакалъ, а за нимъ и Машутка, успѣвшая получить два-три здоровыхъ тумака.

Но лучше отвернемся отъ семейной обстановки тетки Дарьи, которая, какъ истый злой духъ, исчезала въ мыльныхъ парахъ корыта, средь неумолкаемой собственной ругани и дѣтскаго плача.

---

Пообѣдали, и часа два перевалило за полдень, когда Ваня, стоявшій у притолки, въ растворѣ лавки, увидалъ тетку съ салазками, нагруженными мокрымъ теплымъ тряпьемъ, отъ котораго валилъ паръ. Поверхъ, всего увѣнчанныя валькомъ, они, очевидно, направлялись къ пруду, куда выходили зады одной стороны села и безпорядочно раскиданныя, убогія баньки крестьянъ. Дарья везла салазки и ругалась, обращаясь неизвѣстно къ кому, что доставило Ванѣ даже нѣкоторое удовольствіе. — «Ишь ты!… и съ нимъ лается, и одна-то лается», — съ недоброжелательной усмѣшкой подумалъ онъ, довольный, что та хоть на льду-то померзнетъ.

А морозъ дѣйствительно опять начиналъ увеличиваться и пощипывать носъ и уши. Такъ прошло съ четверть часа, какъ вдругъ до слуха Вани донесся знакомый дѣтскій голосъ и плачъ. Онъ навострилъ уши и узналъ всхлипыванія Марьюшки, за которымъ нельзя было разобрать прерывавшихся словъ. Кинуться изъ лавки на дворъ и въ два прыжка очутиться на крыльцѣ и въ сѣняхъ, откуда доносился плачъ, было дѣломъ минуты для мальчика. Не было сомнѣнія, что Марьюшка была заперта въ холодномъ чуланѣ, въ сѣняхъ, раздѣлявшихъ чистую и жилую половины избы. На дверяхъ была накладка и замокъ.

— Маша, кто это замкнулъ?! — совершенно напрасно вскрикнулъ вышедшій изъ себя братъ, хорошо зная и безъ того кто это.

— Те-те-те-т-я-а! — всхлипывала запертая.

— Тетка! Это за что еще?

— Не-е-е-зна-а-а-ю!… Са-а-а-ла-а-а-зки-и я не-е оси-лии-и-ла-а…

— Салазки не осилила?… Ахъ она чертовка! Вѣдьма треклятая… У-у-у, подлая! Да ключъ-то гдѣ?… Ты не плачь — отомкнемъ мы.

— Сту-у-у-де-е-е-но… У-у не-е-й клю-ю-ючъ-то-о.

— Ахъ дьяволъ!… Господи, что-жъ это за дьяволъ за злой. Ты не плачь — сейчасъ я, мигомъ; — и возмущенный мальчикъ бросился въ лавку къ дядѣ.

Весь дрожавшій и задыхавшійся, онъ торопливо передалъ о случившемся Якову такъ горячо, что даже онъ, дремавшій послѣ обѣда, очнулся.

— Ахъ ты, оказія!… Какъ же быть-то, а? — къ самому Ванѣ прибѣгъ за совѣтомъ ни рыба, ни мясо.-- Ну, баба сама не помнитъ, что дѣлаетъ. Ишь морозъ-то — обмерзнетъ вѣдь дѣвченка-то, — хлопнулъ руками по поламъ дубленаго полушубка и покачалъ онъ головой.

— Да ты сбей накладку-то, нечево тутъ думать… сбей! — кричалъ нетерпѣливо мальчикъ. — Пробой вынь, что-ли, чего стоишь-то!… На вотъ! — совалъ онъ ему топоръ и клещи. — Или, вотъ! — схватилъ онъ богай, противъ котораго не устоялъ-бы ни одинъ замокъ и запоръ.

— А ты постой, постой!… Успѣется это, — боязливо отстранилъ тотъ предлагаемые инструменты. — Сломать-то мы сломаемъ — не мудрость оно, только тетка-то, тово, спасиба не скажетъ намъ за это, вотъ что!… Не скаж-е-е-етъ, нѣтъ, — размышлялъ осторожный супругъ, ощущая въ себѣ весьма понятную робость при одной мысли о послѣдствіяхъ.

Но энергичный, возбужденный Ваня, дрожа отъ нетерпѣнія, не хотѣлъ ждать я медлить.

— Что-жъ Машѣ-то подыхать, что-ли? — со слезами гнѣва въ голосѣ, горячо наступая на дядю, вскрикнулъ онъ. — Я къ батюшкѣ пойду, старостѣ доведу… ты за это отвѣчать будешь! Что вы разбойствуете-то, черти этакіе!

Изумленный Яковъ не безъ страха посмотрѣлъ на освирѣпѣвшаго племянника и, видя, что тотъ вовсе не шутитъ, началъ уговаривать не дѣлать шуму, а самъ предпочелъ къ разрѣшенію нежданнаго казуса выбрать средній путь, не самый краткій, но, чтобъ и овцы были цѣлы, и волки сыты.

— А ты, вотъ что, постой-ко, — примирительно обратился онъ къ Ванѣ, — ты бѣги къ теткѣ, возьми ключъ-отъ… Скажи, я велѣлъ.

— Что и говорить, такъ она тебя и послушала. Ты велѣлъ! Плевать она на тебя хочетъ, вотъ что!… Я на прудъ побѣгу, а Машутка мерзнуть будетъ?…

— Ахъ ты, чудакъ-человѣкъ… Ахъ чудакъ! — точно съ соболѣзнованіемъ покрутилъ годовой дядя. — Что говоритъ, а?… на прудъ?… Да вѣдь вотъ онъ, прудъ-отъ — вплоть, голова!

— Нечево тутъ — не дастъ она!

— Не дастъ?! Какъ не дастъ? Не посмѣетъ… Быть этого не можетъ. Ты только скажи: дяденька, молъ, Яковъ Пафнутьичъ приказали. Слышь?… Да сичасъ чтобъ, сію минуту… Ну, а не дастъ — сломаемъ, ту-жъ минуту сломаемъ… Да ужь я тебѣ сказываю, — подтвердилъ онъ невѣрившему мальчику. — Не дастъ — сломаю, и все тутъ. Ну,.бѣги живѣй — неколи тутъ хороводиться-то. Сломаю — моимъ именемъ такъ и скажи! Вотъ баба безпутная, — послалъ онъ въ догонку бросившемуся на прудъ Ванѣ, летѣвшему подъ гору, какъ вѣтеръ, чтобы, такъ или сякъ, поскорѣе освободить сестру.

Въ сущности, положеніе дѣвочки въ чуланѣ было совсѣмъ не такое критическое, какъ казалось съ перваго взгляда и особенно раздраженному брату. Задумавъ взять Машутку съ собою для носки соломы на подстилку въ баню, злая баба не могла не потѣшиться надъ нею, говоря, что впряжетъ ее въ тяжелыя салазки и проморозитъ на льду. Нечего говорить, что дѣвочка, которой и безъ того сопутствіе теткѣ казалось не легко и не весело, заартачилась, заплакала и была заперта бѣшеною бабой въ холодный чуланъ, но, однако, въ теплой одеженкѣ, въ которой была собрана на прудъ. Правду говоря, дѣвочка въ заключеніи боялась больше мрака и одиночества, нежели холода, хотя и послѣдній начиналъ пощипывать ея рученки. Вотъ чего совсѣмъ не зналъ Ваня. Немудрено, что онъ летѣлъ къ ненавистной вѣдьмѣ, ожесточенный и совсѣмъ не съ мирными намѣреніями. Напротивъ, давно надорванное сердчишко Вани съ каждымъ шагомъ впередъ захлебывалось отъ гнѣва и ненависти.

Наконецъ-то, вотъ и прудъ, вонъ и проклятая вѣдьма, подоткнутая и нагнувшаяся надъ прорубью.

VII.

Кабановскій прудъ, слава и краса села, совсѣмъ не заслушивалъ своего скромнаго названія. Въ сущности, это было озеро, почти правильной эллиптической формы, длинная ось котораго превосходила версту и почти перпендикулярно упиралась въ шоссе, проходившее вдоль села и дѣлившее его пополамъ. Немного не доходя до дороги, оно испускало рѣчку, почти ручей, но глубокій, на которомъ была плотина, какъ разъ при самомъ истокѣ изъ озера. Зеленоватая вода послѣдняго, шумя и кипя, катилась внизъ, вращая лѣсопилку и мельницу для помола. По валу запруды и плотинѣ, обсаженныхъ огромными старыми ветлами, пролегала очень оживленная дорога-проселка изъ Кабанова во множество другихъ селъ и деревень. Далѣе мѣстность повышалась, кончаясь высокимъ берегомъ озера, со столѣтнимъ сосновымъ боромъ и оврагами, промытыми вешней водой, но давно покрытыми и скрѣпленными лѣсомъ. Мѣстность была живописная, и не разъ мысли и воображеніе Вани рвались и улетали сюда изъ пыльной, тѣсной, вонючей лавки.

Кабановское озеро было извѣстно далеко въ окрестности, какъ по своему святому цѣлебному колодцу, куда дважды въ годъ шли кресты, иконы и хоругви кабановской и ближнихъ церквей, собирая толпы окрестнаго крестьянскаго люда, такъ и по обилію водяной и болотной птицы въ противуположномъ селу концѣ его, замыкавшемся тамъ большимъ мховымъ болотомъ, эльдорадомъ охотниковъ. Это была огромная, зыблящаяся, цвѣтущая трясина, тонкимъ наноснымъ и живымъ растительнымъ слоемъ подернувшаяся поверхность того же озера. Павшіе листья, сухія травы, сучья, плавучія водяныя растенія, въ родѣ ряски и зелени цвѣтущей воды, валежникъ и старыя гигантскія сосны, подмытыя вешней водою, составляли этотъ слой, связанный переплетшимися корнями новой и умершей водно-травянистой растительности: мховъ, хвощей, вереска, тростника, осоки и т. п. Господствующіе вѣтры сносили все плавающее по озеру и закрѣпляли здѣсь, образуя огромное болото, покрытое молодою порослью ветлы, лозняка, осинника, березника, даже мелкаго темно-зеленаго ельника, которые часто вѣтрами и волненіемъ отрывались съ легкою торфяною почвою и ярко-зелеными клочьями плавучихъ островковъ носились туда и сюда взволнованнымъ озеромъ.

И съ этимъ болотомъ, и со святымъ цѣлебнымъ колодцемъ Ваня былъ знакомъ не по однимъ слухамъ, несмотря на то, что наслушался всякихъ страховъ о первомъ. Говорили, что это самая страшная засасывающая трясина, гдѣ нельзя сдѣлать шага въ сторону съ проторенной тропы, чтобы не увязнуть въ зыбкой студенистой почвѣ или не провалиться сквозь нее въ озеро, предательски прикрытое ею. Говорили о глубокихъ темныхъ окнахъ, прососахъ его, густо скрытыхъ зеленой ллесенью и ряской, растущей въ нихъ; говорили о змѣяхъ и стаяхъ волковъ, живущихъ и кишащихъ тамъ. Но это только подстрекало любопытство Вани. Когда же онъ побывалъ тамъ — и басни разсѣялись, въ воображеніи ребенка, часто воскресалъ тайный заповѣдный уголокъ со своимъ пернатымъ населеніемъ.

Точно сейчасъ видѣлъ онъ передъ собою и святой колодезь, восьмиугольный павильонъ котораго стоялъ надъ самымъ резервуаромъ, увѣнчанный старымъ осьмиконечнымъ крестомъ, почему въ народѣ носилъ имя часовни. Ваня точно сейчасъ смотрѣлъ въ его глубокое водовмѣстилище, правильной яйцевидной формы, переполненное кристально-чистой, прозрачной и холодной родниковой водой, вкусной и освѣжающей, которой пилось и хотѣлось пить много. Въ немъ на днѣ, на полуторасаженной глубинѣ, можно былоразличить самую мелкую монетку, — доброхотныя даянія молящихся и исцѣленныхъ, — которыми было усыпано оно. Вода, переполнявшая его, по бороздѣ, убитой камнемъ, сбѣгала въ цистерну изъ каменныхъ плитъ съ ковшами, наглухо заклепанными на цѣпочкахъ, для жаждущихъ, и далѣе разливалась по лѣсу. Недаромъ окрестные помѣщики пріѣзжали сюда на цѣлые дни, гулять, охотиться, ловить рыбу, а, главное, пить чай изъ дивной воды, которая считалась лакомствомъ. Озеро славилось налимами.

Вотъ и теперь, несмотря на зиму и холодъ, по льду съ болота безпрестаннно слышались выстрѣлы. Дѣло въ томъ, что зайцевъ оттуда таскали десятками.

Но Ванѣ было не до того. Онъ летѣлъ по тропинкѣ внизъ къ плотинѣ, гдѣ виднѣлась прорубь, обставленная отъ вѣтра плитами зеленоватаго цвѣта льда, торчавшими ребромъ.

— Ты чево-жъ это заперла дѣвченку-то?… Бѣлены объѣлась, что ли? Ай лѣто теперь? Гдѣ ключъ-то? Дядя наказывалъ взять безпремѣнно, — подбѣгая, кричалъ онъ теткѣ.

Прудъ былъ пустъ и тихъ — ни души кругомъ. Слова запыхавшагося, душимаго гнѣвомъ ребенка звонко и отчетливо прозвучали въ безмолвномъ пространствѣ. Дарья вздрогнула отъ неожиданности, и досадливое чувство напраснаго испуга внезапно охватило ее.

— Ахъ ты, погань этакая!… Тьфу! — вскрикнула и плюнула вздрогнувшая и выпрямившаяся баба. — Туда же — дядя наказывалъ!… Черти этакіе… дураки!… Вотъ, оставлю Машку до утра мерзнуть — будете знать… Дворянка паршивая… Мнѣ у проруби-то теплѣе здѣсь, идолы!

— Ну, нѣтъ! Не дадимъ мы тебѣ, злому чорту, надъ дѣвченкой тѣшиться. Все одно, замокъ сломаемъ, а не то я къ старостѣ…

— Убирайся, убирайся отселева, покуда цѣлъ!… Хоть къ самому сатанѣ ступай, — зло перебила Дарья и снова застучала валькомъ и принялась за полосканье, не обращая на Ваню никакого вниманія.

Въ первую минуту, выведенный изъ себя, тотъ умолкъ, не зная, чѣмъ подѣйствовать на проклятую безумно-ехидную бабу. Будь въ это время у мальчика въ рукахъ палка, веревка, камень, — что-нибудь подобное, — онъ, кажется, не вытерпѣлъ бы, чтобъ не вытянуть ненавистную тварь по упругой наклоненной спинѣ — такъ зудѣли у него руки и бѣсило ея невниманіе къ ребенку, зябнувшему въ чуланѣ. Первымъ движеніемъ Вани было разругать вѣдьму и бѣжать домой… Ну, а какъ дядя побоится сломать замокъ? тутъ же мелькнуло ему. Вѣдь такая трусость — самое обыкновенное дѣло. А староста? Дома ли еще и захочетъ ли мѣшаться въ семейныя дрязги… Опять по лавкѣ долженъ. Все это вихремъ пронеслось въ соображеніи бывалаго мальчика, и онъ попыталъ обратиться къ теткѣ миролюбивѣе.

— Слушай, тетушка Дарья, отдай ключъ безъ грѣха, — сдерживаясь выговорилъ онъ, — право-ну, лучше будетъ, а то, что хорошаго, замокъ, либо дверь попортимъ, да и шумъ — люди осудятъ. Опять, дѣвченка чему причиной? — задарма посадила, да и маетъ. Разбой, вѣдь, это. Заболѣетъ али помретъ, кто отвѣчать будетъ?

— Пусть дохнетъ — однимъ чертенкомъ меньше будетъ! — съ эхидно-спокойной улыбкой отвѣтила Дарья, принимаясь снова колотить валькомъ.

— Подлая ты, подлая! — со слезами и страстною горечью въ голосѣ вскрикнулъ жестоко терзаемый мальчикъ. — Такъ не отдашь ключа? — серьезно и настойчиво спросилъ онъ.

Дарья молча полоскала и колотила валькомъ, пока Ваня не дернулъ ее за полушубокъ.

— Не отдашь, чтоль, говори?! — сердито и грубо, весь дрожа, приступалъ онъ.

— Да отстань ты отъ грѣха, сволочь проклятая! — быстро обернулась изумленная баба, — вотъ начну возить тебя чертенка — перешибу, только и всево! — крикнула она, замахнувшись валькомъ. — Уйди, говорятъ, — сказала не дамъ, и не дамъ.

— Въ послѣдній спрашиваю: не дашь честью? — судорожно исказившимися губами, задыхаясь, едва выговаривалъ Ваня, съ нервно-безумной усмѣшкой, которой не видала склоненная Дарья.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!… Провались ты къ дьяволу!…

— Ступай прежде ты, змѣя! — дико взвылъ измученный, забывшій все, охваченный пламенемъ мести ребенокъ и напряженіемъ всѣхъ силъ толкнулъ нагнувшуюся бабу въ темнозеленую холодную воду проруби,

Даже крикъ бабы опоздалъ. Только ледяныя, тяжелыя брызги поднялись и плеснули на окраину мокраго и скользкаго льда. Прорубь была значительная и болѣе полутора саженъ глубины.

Прошло пять-шесть секундъ. Мальчикъ стоялъ, не шевелясь и почти не дыша, съ искаженнымъ лицомъ и широко раскрытыми глазами, замершими на водѣ, точно на него нашелъ столбнякъ отъ изумленія и ужаса передъ невѣроятнымъ дѣломъ, въ которомъ необходимо убѣдиться.

Вдругъ надъ водой появилось что-то темное — шерстяной платокъ и въ немъ длинное, судорожно вытянутое блѣдно-синее лицо, съ испуганными, выпертыми удушающей перхотой глазами. Очевидно, вода неожиданно ворвалась въ дыхательное гордо несчастной и выпирала всѣ ея внутренности, мгновенно исказивъ наружность. Еслибъ не это, тетка Дарья, умѣвшая плавать, еще поборолась бы и подержалась за жизнь, что теперь оказывалось невозможнымъ, и она опять погрузилась черезъ три-четыре секунды. Ваня застылъ въ томъ же положеніи, съ тѣми же испуганными глазами, прикованными къ мѣсту страшнаго видѣнія, съ тѣми же губами, искривленными въ гримасу улыбки…

А она появилась опять и еще страшнѣй, съ болѣе выпертыми огромными бѣлками тусклыхъ остеклянѣвшихъ глазъ, рѣзко, мертво и страшно выдѣлявшихся на темной синевѣ орбитъ.

И Ваня окончательно каменѣлъ, не смѣя оторвать взгляда отъ этой головы-чудовища, котораго доселѣ не было въ его воображеніи. Онъ тупо чувствовалъ, что холодѣетъ, какъ камень, что теплая кровь стынетъ и отливаетъ отъ его сердца и холодная дрожь ползетъ по спинѣ, поднимая волосъ за волосомъ на головѣ, точно упругую стальную щетку.

Оно погрузло, но появилось опять, еще и еще страшнѣе; какъ-то медленно, автоматически повернулось на водѣ, точно искало кого-то, чтобъ не забыть, затѣмъ потонуло опять.

Мальчикъ не двигался, словно примерзъ ко льду, но страстное, жестокое, непостижимое любопытство приковывало глаза его и все внутреннее необмершее существо къ проклятому мѣсту, гдѣ, вотъ-вотъ, того гляди, опять появится оно.

Да, оно появилось еще разъ и — слава Богу! — послѣдній. Платокъ съ головы его смыло, волосы распустились и точно змѣи облипли синевато блѣдныя осунувшіяся щеки; губы судорожно искривились и вытянулись, точно отдуваясь отъ ледянаго могильнаго холода, слабыя помертвѣлыя вѣки не умѣли и не могли прикрыть безстыдныхъ, невыносимо-страшныхъ, мертвыхъ и неестественно обнаженныхъ бѣлковъ глазъ.

Прошла минута, двѣ, пять, какъ вода взяла свое достояніе и подернулась невозмутимой гладью, а бѣдняга все ждалъ чего-то, точно дѣйствительно примерзъ ко льду. Неизвѣстно, долго ли простоялъ бы онъ такъ, если бы не мысль о мерзнувшей сестрѣ.

Только она столкнула его съ проклятаго мѣста и несла, точно за нимъ гнался кто.

VII.

Когда возвратившійся племянникъ объявилъ, что тетка ключа не дала, дядя Яковъ, къ собственному удивленію, сдержалъ слово, и Марьюшку освободили, вынувъ пробой. Тетку Дарью ждали чуть не до вечера, пропустили баню и не дождались, только тутъ узнавъ страшную истину. Напрасно весь вечеръ искали тѣло, и только на утро убѣдились въ дѣйствительности, найдя трупъ у самой плотины. О страшной трагедіи смерти, разумѣется, никому не приходило и въ голову: въ одинъ голосъ порѣшили, что неосторожная баба поскользнулась и пошла ко дну. Объ утопшей, не исключая мужа, особенно не пожалѣлъ никто, а нѣкоторые подумали: «туда и дорога!…» Наказалъ Богъ, говорилъ народъ. Было, впрочемъ, одно маленькое наболѣвшее сердце, на которое тайна смерти Дарьи легла тяжкимъ камнемъ, который приходилось нести одному.

Собственно говоря, въ Ванѣ не было зла. Теперь можно было видѣть, что оно не укоренилось въ немъ, какъ ни старалась объ этомъ злая женщина. Въ сердцѣ мальчика не было настоящей почвы для этого ядовитаго растенія. Вся бѣда была въ томъ, что, не видя конца и избавленія, онъ страдалъ за другаго — за близкое, любимое, беззащитное существо. Не будь Марьюшки, онъ съумѣлъ-бы постоять за себя или вырваться изъ своего положенія. Обстоятельства рѣшили иначе.

Въ поступкѣ его съ Дарьей, ужь разумѣется, не было ничего обдуманнаго и преднамѣреннаго, ничего, кромѣ порыва безумнаго и безсильнаго гнѣва. Стоило видѣть, что сталось съ ребенкомъ, какъ только его озарило сознаніе, чтобы глубоко пожалѣть, а не винить его. Это былъ мученикъ, совѣсть котораго обратилась въ звѣря и грызла сердце, гдѣ жила. Не даромъ онъ считалъ себя погибшимъ, проклятымъ, недостойнымъ подняться любовью ко всему, что чтилъ, чѣмъ жилъ и страдалъ. Ему было страшно вспомнить бабушку Мавру, которая видитъ все, и обнять младенца-сестру, которая ничего не видитъ, по старому ласкаясь къ нему. Она не знаетъ, какимъ одинокимъ чувствуетъ онъ себя, какъ мается дни и ночи, почитая, себя злодѣемъ, которому нѣтъ прощенія; какой ужасъ леденитъ его сердце здѣсь, гдѣ все напоминаетъ о ней; гдѣ изъ каждаго угла, изъ-за каждой ея вещи, особенно ночью, страшное, искаженное, обвитое змѣями, лицо смотритъ на него мертвыми, неподвижными бѣлками.

Поневолѣ неотступная мысль «бѣжать, бѣжать, бѣжать», точно прибой, точно волны вѣчно безпокойнаго моря въ долгіе часы зимней ночи встаютъ и плещатъ въ ушахъ, сердцѣ и головѣ Вани, боящагося раскрыть глаза и взглянуть въ мракъ, откуда, того и гляди, выплыветъ она.

Та же мысль не оставляла его и днемъ — сбѣжать!«. Но куда, вотъ вопросъ? Онъ не зналъ, есть ли въ Божьемъ мірѣ пристанище для Божьихъ дѣтей и гдѣ оно даже тогда, когда былъ Божьимъ ребенкомъ, гдѣ же ему знать это теперѣ. Ему никогда не попасть туда, но Марьюшка?.. Говорятъ, Богъ вездѣ, скептически думалъ онъ, почему-жъ онъ не отнялъ ее отъ тетки Дарьи? О себѣ онъ не думалъ; ему одинъ конецъ — пропадать; только бы Машу отдать добрымъ людямъ.

Гдѣ эти добрые люди, Ваня и самъ не зналъ точно, хотя ему представлялись при этомъ Гіацинтовъ, Груня и въ особенности хмурый дядя Сидоръ — ненавистникъ женщинъ.

Какъ онъ мирилъ это съ Марьюшкой, Богъ знаетъ; можетъ быть, чувствовалъ мягкую, любвеобильную душу старика подъ грубой сухой внѣшностью. Во всякомъ случаѣ, ребенокъ надѣялся, что никто изъ нихъ не покинетъ Марьюшки, значитъ, бѣжать, бѣжать, бѣжать, какъ, можно скорѣе.

Онъ рѣшился и ждалъ случая. Дѣвочка не знала ничего.

---

Доходила первая недѣля великаго поста. Деревенскій масляничный гамъ замеръ, настала тишина, протяжный постный звонъ, и торговли въ лавкѣ почти не было. Въ субботу, Яковъ Пафнутьичъ задумалъ ѣхать на воскресный базаръ въ городъ и, тотчасъ послѣ обѣда, сталъ убираться и вскорѣ, на здоровомъ буланомъ меринѣ, въ наборной сбруѣ, укатилъ изъ дома, захвативъ съ собой и своего первенца — ради помочи, какъ выражался. Послѣдняя, впрочемъ, состояла въ томъ, чтобы посидѣть на возу и покараулить лошадь у лавки, кабака или трактира.

Не успѣли еще стихнуть скрипъ полозьевъ по глубокому снѣгу и грузная рысь буланаго, какъ Ваня шепотомъ сообщилъ сестрѣ, что имъ тоже надо идти скорѣе, но что говорить объ этомъ не надо никому.

— Теплое-то, что есть, припасай, смотри, да тихо, штобы работница не видала. А опроситъ, сказывай на улицу — къ воротамъ, молъ.

— А мы куда-жъ таперь?.. Далече ли?.. Гулять пойдемъ? — громко приставала дѣвочка, тотчасъ же позабывшая наказъ брата.

— Ш-ш-ш-ш!.. Чево кричишь-то? Пойдемъ, пойдемъ! — заторопился тотъ. — Знаю ужь куда, — тихо добавилъ онъ, нагибаясь къ ребенку. — Тетю-то Груню помнишь, чай?!

— Тетю Груню?.. Добрую-то?.. Помню, помню! — обрадовалась дѣвочка… Баушкину-то? — подумавъ и сообразивъ, спросила она, словно не вѣря и въ существованіе такихъ людей теперь.

— Ну, да, да… Вотъ къ ней и пойдемъ, только молчи — не пустятъ!

Это подѣйствовало: обрадованный ребенокъ положилъ палецъ на губы и замеръ, боясь вымолвить слово.

Черезъ полчаса, дѣти вывернулись со двора, повернули налѣво по селу и миновали плотину, по которой, косясь на зеленую прорубь, почти бѣжалъ Ваня; потомъ спустились на ровную, не снѣжную дорогу по льду и вскорѣ исчезли за откосомъ, покрытымъ боромъ и выдвинутымъ въ озеро.

Бѣглецовъ не замѣтилъ никто.

Несмотря на то, что прошла первая недѣля великаго поста, ничто не намекало, на приближавшуюся весну. Напротивъ, зима становилась ожесточеннѣе, точно хотѣла наверстать теплые дни своей первой половины. Къ концу масляной и на первой недѣлѣ, особенно по ночамъ, морозы стали усиливаться, соединившись съ метелями, не устававшими вздымать и катить валы русскаго бѣлаго моря. Немудрено, что на прудѣ было снѣжно, и длинный рядъ натыканныхъ елокъ указывалъ путь — предосторожность неизлишняя даже днемъ, когда снѣгъ засыпалъ глаза путника, поглощая окружность.

По этой еловой снѣжной аллеѣ шли дѣти, что дѣлалось почти черезъ силу Марьюшкой, на которой была просторная тяжелая обувь съ толстыми шерстяными чулками не по ногѣ, болѣе затруднявшими, нежели грѣвшими ее. Однако, въ охотку дѣти, давно не покидавшія тяжелаго крова дяди, пересѣкли прудъ и двинулись по проселку, ведшему къ Шаблыкиной, настоящему обиталищу Груни съ молодымъ мужемъ.

Съ лѣвой стороны дороги тянулся не старый частый лѣсокъ, большею частію хвойный, еловый, хотя въ немъ попадалось не мало и лиственныхъ деревьевъ. Солнце свѣтило ярко и окрестность глядѣла весело. Справа лежали снѣжныя холмистыя поля.

Было такъ хорошо, что дѣти почти забывали усталость, любопытно поглядывая кругомъ на праздничную окрестность.

Она казалась веселою, радостно улыбавшеюся невѣстою, дѣвственною, разубранною прихотью яркаго дня и озаренною радужно-золотыми, паутиновидными лучами солнца. По рыхлому, бѣлому лебяжьему пуху просторнаго снѣжнаго поля, что ни шагъ, вспыхивали, ослѣпляли и, переливаясь, горѣли алмазы и брилліанты родимой Голконды; приземистые голые кусты и прутья чернолѣсья, былинки злаковъ, папоротниковъ и другихъ высокихъ травъ кой-гдѣ вставали изъ-подъ царственной порфиры — глазета и горностая зимы, точно султаны изъ перистыхъ кристаловъ топаза и горнаго хрусталя. На солнцѣ они рѣзали глаза лучами самоцвѣтныхъ камней, въ тѣни ласкали ихъ строгою прелестью и мягкостью жемчуга. Кругомъ стояли темнозеленыя ели съ распростертыми руками, полными тѣхъ же сокровищъ, ежесекундно готовыя убрать васъ ими; даже обнаженныя вѣтви и сучья лиственныхъ деревьевъ прикрылись снѣжнымъ пухомъ и ледянымъ стеклярусомъ. Все было въ зимнемъ царственномъ нарядѣ, все занимало и не одна усталость останавливала дѣтей.

Вотъ, по дѣвственному пуху поля тянется безконечный заячій слѣдъ, вотъ другой, на перерѣзъ ему, и мѣсто, гдѣ сошлись и возились косые. А вотъ опять слѣды, переметы, узлы и петли, что предусмотрительно понадѣлали умныя твари, ради сбереженія собственной шубы. Вотъ, тамъ и сямъ, до красна, точно до крови, обглоданные стволы осинника; вотъ осторожный лисій слѣдъ, а вотъ и волчій. Осторожно озираясь, при внушительной ступнѣ сѣраго, Ваня все это на ходу объяснялъ сестренкѣ, но, наконецъ, усталости было не заговорить. Дѣвочка едва вытаскивала ноги изъ рыхлаго снѣга дороги, и дѣти едва подвигались впередъ. Кабаново пропало изъ вида и только боръ на яру, надъ озеромъ, былъ видѣнъ далеко назади. Тихо и безлюдно было кругомъ… Тихо, ясно и безлюдно…

IX.

Не понадобилось и минуты, чтобъ измѣнить все. Нежданно по сверкающему простору, нагнавъ и подхвативъ шедшихъ, откуда-то сзади хлынула и прокатилась бѣлая огромная неукротимая волна, вмигъ потопивъ окрестность. Крутя и вертя, залѣпляя глаза, дохнувъ холодомъ и вздымая и унося цѣлые сугробы снѣга, понеслась она куда-то впередъ и опять-все засверкало и засіяло по старому. Но, чѣмъ дальше шли дѣти, выбиваясь изъ силъ, тѣмъ приливъ снѣжнаго полярнаго моря чаще и яростнѣе настигалъ ихъ, посылая волну за волной. Мало-по-малу ясное небо затуманилось и нахмурилось, слушая невеселыя разбойничьи пѣсни, стоны и свистъ пролетавшей метели.

Тихо и незамѣтно, изъ-за далекаго кабановскаго бора, за который спускалось солнце, кралось и выпозло сперва облако, а за нимъ бѣлое косматое чудовище — хищный гиперборейскій звѣрь огромной снѣжной тучи. Оно ползло, ползло, кралось и вдругъ облапило, точно похитило солнце. Окрестность померкла, подулъ вѣтеръ, все прибавляя и прибавляя, крутя сухой снѣгъ, начинавшій падать и хлестать по глазамъ и лицамъ оробѣвшихъ и усталыхъ дѣтей. Изнеможенная дѣвочка начинала жаловаться и хныкать… Ваня не зналъ, что ему дѣлать, но, напрягая послѣднія силы, поднялъ и понесъ ее, пока вѣтеръ былъ сзади и не переходилъ въ настоящую вьюгу и пургу, завѣвавшихъ со всего вольнаго свѣта и не дававшихъ хода. Но за этимъ дѣло не стало. Точно сорвавшаяся голодная волчья стая, завывая и взвизгивая, яростно понеслась, замела и закрутила она водовороты снѣжнаго праха, совсѣмъ засыпая и погребая пространство.

Ваня остановился въ недоумѣніи и повелъ вокругъ ослѣпляемыми глазами, отыскивая хоть что-нибудь знакомое или примѣтное и не видя ничего, кромѣ этого бѣлаго праха, крутившагося около. Ни малѣйшаго намека, ни полоски тѣни, ни пятна, напоминавшаго знакомый предметъ. Мальчикъ потерялъ даже направленіе, по которому шелъ, онъ чувствовалъ сугробы снѣга, гдѣ тонулъ по поясъ. Нѣтъ, это не была дорога, и вѣтеръ свирѣпѣлъ и пронизывалъ насквозь. Иззябшая малютка дрогла и липла къ нему, связывая послѣднія движенія. Что ему было дѣлать?… Это былъ мигъ отчаянія, когда въ бѣломъ непроницаемомъ мракѣ онъ видѣлъ длинное страшное лицо тетки Дарьи, искривленное гримасой улыбки и грозившее выпертыми бѣлками мертвыхъ глазъ. Къ счастію, близость младенца ободряла его.

Онъ стоялъ, лихорадочно-быстро и несвязно думая объ этомъ, и ждалъ самъ не зная чего — развѣ чуда, которое, ради невинной души Марьюшки, вотъ-вотъ, выхватитъ ихъ изъ этого бѣлаго холоднаго ада или обратитъ его въ теплый, цвѣтущій, благоуханный рай. Онъ стоялъ и ждалъ, а вереница воспоминаній — люди и обстоятельства его ничтожной короткой жизни стремительнѣе вьюги и метели неслись передъ его внутренними широко раскрытыми глазами, которыхъ не достигалъ снѣгъ.

Вотъ холодная, унылая ночь и смерть матери, вотъ глинистый песокъ могилы на бѣломъ снѣгу и мерзлые комья его, тяжко стучавшіе въ крышу роднаго гроба и въ его сжатое, дрожавшее дѣтское сердце. Вотъ теплый, мирный, святой отдыхъ въ гнѣздѣ бабушки Мавры; вотъ школа, Николай Васильичъ и ранній рожокъ дяди Сидора, будящій къ животворной мощи и ласкѣ матерней груди — къ дѣвственно-стыдливой роскоши родимыхъ полей и лѣсовъ…. А потомъ? Потомъ ея подкошенныя, застывшія старческія ноги въ лаптяхъ и жилистыя трудовыя руки, раскинутыя крестомъ, съ острымъ серпомъ и послѣднимъ зажимомъ кормилицы ржи. Потомъ, опять темная, холодная и ненастная ночь жизни: грязь и вонь лавки, неустанныя и непереносныя муки бѣднаго ожесточеннаго сердца и, наконецъ, дикій страшный моментъ и образъ, день и ночь преслѣдующій его, и гонящій на смерть даже до послѣдней минуты.

Все это пронеслось мимо съ изумительною быстротою и яркостью, точно нарисованное на бѣломъ прахѣ, стремительно проносимомъ вьюгою.

И вотъ, внезапно то и другое точно оборвалось и улеглось, точно покорно пало и недвижно притаилось по полямъ, лѣсамъ и оврагамъ, тотчасъ же выдвинувшимся и всплывшимъ изъ бѣлаго, холоднаго, улегшагося моря.

Ваня увидѣлъ, что онъ шелъ и стоялъ лицомъ совсѣмъ не туда, куда слѣдовало. Лѣсъ, который былъ влѣво, очутился позади и онъ сошелъ уже нѣсколько шаговъ съ проселка. Метель, которая только-что начиналась, очевидно, могла тотчасъ подняться и засвистѣть вновь. Что-жъ было ему дѣлать? До Шаблыкиной оставалось болѣе версты такого пути, гдѣ было едва-едва возможно вытаскивать ноги, а дѣвочка, все болѣе льнувшая къ нему, почти не давала ходу. Спустить ее въ снѣгъ было бы безполезно. Она застудилась бы и все-таки не сдѣлали бы шага. Ваня и самъ съ трудомъ выбрался на проселокъ, гдѣ снѣгъ былъ, впрочемъ, менѣе глубокъ, но идти впередъ нечего было и думать. Онъ осмотрѣлся кругомъ и подумалъ о проѣзжихъ, единственномъ спасеніи, если не утихнетъ метель. Утихни она, — упорный энергичный ребенокъ надѣялся еще добрести до деревни и спасти сестру. Онъ испыталъ такіе переходы въ школу и обратно, правда, не одинъ, но и теперь, безъ сестры, не испугался бы верстоваго разстоянія, но ни искры мысли о такомъ спасеніи не вспыхнуло во мракѣ растерявшагося ума и не запасло въ сердцѣ Вани. Напротивъ, онъ готовъ былъ умереть сейчасъ, ради спасенія сестры. Нѣтъ, до послѣдняго издыханія, даже послѣ того, какъ малютка уснула мертвымъ сномъ у его груди, онъ не подумалъ о себѣ.

„Но, что-жъ дѣлать, что дѣлать“? — нервически быстро озираясь, торопливо соображалъ онъ. — Гдѣ спасенье?»… Скорѣе, скорѣе искалъ онъ чего-то растерянными глазами и не находилъ. «Лѣсъ», вдругъ мелькнуло ему, — «защита», и въ одну секунду вложилась въ немъ рѣшимость свернуть съ дороги, съ вѣтра и морознаго снѣга и пріютиться у густаго хвойнаго дерева, межъ мохнатыми лапами ели, чтобъ переждать бурю или остановить перваго проѣзжаго. Такъ онъ и сдѣлалъ; сошелъ съ дороги влѣво и по счастью скоро отыскалъ спиленый стволъ старой ели — пень, около котораго оказался живой близнецъ. Не успѣлъ еще онъ укрыться подъ защиту послѣдняго, какъ опять завыло, засвистѣло и понесло со всѣхъ сторонъ. Бѣлый снѣжный смерчъ все закрутилъ, подхватилъ и несъ съ собою, въ одномъ мѣстѣ выдирая снѣгъ до земли, въ другомъ насыпая цѣлые холмы и горы сугробовъ, погребавшихъ селенія, переметавшихъ дороги и шутя засыпавшихъ овраги и обрывы.

Ванѣ не было дѣла ни до чего этого. Не успѣлъ онъ сѣсть и привалиться спиной къ стволу, — близнецу срубленнаго, — какъ неодолимая истома и нѣга — чувство сладкаго отдыха и благосостоянія, охватили его. Онъ оправился, прижалъ еще крѣпче и укуталъ Марьюшку, надвинулъ себѣ шапку чуть не по самую шею и сталъ ждать, прислушиваясь средь воя метели, не подъѣдетъ ли кто, не зазвенятъ ли бубенцы, иль не закричатъ ли на лошадей на дорогѣ, которая была вплоть. Однако, кромѣ пѣсенъ вьюги, ничего не было слышно и они начинали дѣлать свое дѣло, предательски убаюкивая ждавшаго. Онъ чувствовалъ только одно неудобство: его руки и ноги зябли до боли, начиная горѣть, но ему не хотѣлось пошевелить и ими. Онъ крѣпко держалъ сестру, чувствуя по ея ровному дыханію, что она спитъ, а, можетъ быть, и сладко грезитъ на его груди. «Господь съ ней — пусть спитъ», машинально думалъ онъ, безсильный правильно связать двѣ мысли и не понимавшій что съ нимъ, не создававшій, что у него у самого въ головѣ забродили странныя вещи, которыми, онъ наслаждался, не стараясь ихъ объяснять, точно какого-то вкуснаго, пьянаго напитка выпилъ или нюхнулъ чего-то ароматнаго и весело одуряющаго. Какія-то странныя видѣнія — картины сказочной природы и сцены неестественно праздничной жизни, что-то радужное и теплое, свѣтлое и ароматное, переплетаясь и мѣняясь, то ярко вспыхивало, то таинственно померкало въ блуждавшихъ тяжелыхъ, блаженно-пьяныхъ глазахъ мальчика. Инстинктивно, но тщетно пытался онъ бороться съ первымъ, предательски сладкимъ ядомъ полубдѣнія, полусна. Его вѣки опускались, словно стопудовыя гири, и услужливое воображеніе тотчасъ же рисовало на нихъ блаженныя радушныя картины, стирая всякую память и понятіе о дѣйствительности, гдѣ буря выла и носилась, какъ вѣдьма.

Что ему?!… Онъ чувствовалъ, что плавалъ и тонулъ въ какомъ-то тепломъ, тихомъ, румяно-золотистомъ морѣ разсвѣта или заката, — Богъ знаетъ. Чувствовалъ, что ему тепло, почти и жарко и хорошо до нѣги, до полнѣйшаго нежеланія пошевелить пальцемъ ради самаго блага и радости жизни. Что она?… Ради ея стоитъ ли возвращаться изъ этого рая?!… И міръ, окружавшій его, былъ дѣйствительнымъ раемъ, нарисованнымъ воспаленнымъ воображеніемъ на пламенномъ фонѣ лихорадочнаго сна.

Ему снилось, если это былъ сонъ, что огненное, тропически-знойное солнце склонялось надъ моремъ или огромнымъ заливомъ точно расплавленнымъ металломъ, тихо колыхавшимъ тяжелыми багровыми волнами. Было еще свѣтло, и дивныя птицы и бабочки, какъ яркіе крылатые цвѣты и самоцвѣтные камни — сапфиры, рубины, изумруды въ золотой оправѣ — порхали, перелетая туда и сюда въ темнозеленой мглѣ, тронутой багрянцемъ заката, захватившей каждую пядь сочныхъ береговъ.

«Ахъ, вотъ гдѣ нѣтъ зимы!» обрадовался Ваня, вспоминая школу и разсказы Николая Васильевича; вотъ гдѣ вѣчно яркое солнце, вѣчно теплыя воды, вѣчно зеленые, непроходимые волшебные лѣса и деревья съ саженными листьями, съ изумительными плодами, съ цвѣтами, похожими на бабочекъ, и съ бабочками, напоминающими цвѣты. Мальчикъ припоминалъ самыя слова учителя, и воспаленное воображеніе его придавало гигантскіе размѣры и невиданно-раскошныя формы тѣмъ жалкимъ образцамъ тропической растительности, которымъ онъ дивился когда-то въ барской оранжереѣ-теплицѣ.

Передъ нимъ, какъ на яву, тѣснились и просвѣчивали на солнцѣ саженные эллиптическіе и дланевидные листья, стройные, высокіе стволы съ зелеными лапами, опахалами и вѣерообразными или перистыми вершинами, перевитыми, точно змѣями, крѣпкими жилами ліанъ и усыпанными причудливо-яркими цвѣтами вьющихся и неизвѣстно откуда сосущихъ чужую кровь орхидей.

Ваня не умѣлъ и назвать того, что пожирало ненасытными глазами воображеніе.

Онъ слѣдилъ, какъ раскаленное солнце садилось, погружаясь въ пламенныя волны, какъ сверкающій день обратился въ ночь, какъ блѣдносиніе, зеленоватые, фосфорически-желтые жуки и мухи затеплились и поплыли въ сумракѣ, какъ безпредѣльно-глубокій синій небесный сводъ запестрѣлъ, замигалъ и загорѣлся звѣздами. Онъ искалъ въ немъ созвѣздія южнаго креста, о которомъ слышалъ не разъ и думалъ теперь.

Онъ сидѣлъ и ждалъ долго, жадно и тщетно. Прекраснаго созвѣздія не было надъ горизонтомъ, но онъ ждалъ упрямо и страстно, ждалъ пока не потухли звѣзды и непроглядный мракъ не воцарился надъ нимъ… передъ разсвѣтомъ.

Напрасно вьюга злилась, выла и носилась вокругъ — дѣти не слыхали и не боялись ея.

---

Мирно и глубоко спящихъ случайно нашли на другой день проѣзжіе, благодаря собакамъ, которыя выли, лаяли и не шли отъ навѣяннаго сугроба, пока его не разрыли. Блаженнная улыбка застыла на маленькихъ лицахъ, давно позабывшихъ о ней, и тѣсно сплетенныя руки дѣтей не хотѣли выпустить другъ друга, даже когда ихъ признали и оттаяли у Груни, обливавшейся слезами. Схоронили ихъ вмѣстѣ, въ общемъ гробу-ящикѣ, и Ваня принесъ Марьюшку на бѣдное деревенское кладбище, къ ногамъ матери, завѣщавшей ее ему. Красный песчаный бугорокъ вновь выросъ на бѣломъ снѣгу, недалеко отъ Аннушки и бабушки Мавры. Весною, мужъ Груни поставилъ тамъ крестъ и обложилъ бугоръ дерномъ, который быстро и ярко зазеленѣлъ и зацвѣлъ. Простой желто-фіолетовый цвѣтокъ, тёска дѣтей, побѣжалъ по могилкѣ, гдѣ четко написалъ ихъ имена. Кто ни пройдетъ, ни сядетъ — поминаетъ ихъ.

Взрослыя дѣти, читатели этой маленькой трагедіи, легко разберутъ эти яркія, живыя надписи лѣтомъ, если вздумаютъ посѣтить во-истину надежное, тихое пристанище Божьихъ дѣтей.

А, вѣдь, дѣйствительно, нѣтъ пристанища тише и надежнѣе сельскаго кладбища. Некому потревожить тутъ. Даже знакомый рожокъ дяди Сидора тщетно поетъ и зоветъ, залетая сюда, въ непробудное безмолвіе спящихъ.

Тихо, тихо — слишкомъ тихо кругомъ.

Н. Бобылевъ.