Ида (Гиппиус)/ДО

Ида
авторъ Александра Карловна Гиппиус

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru

ГОРОДЪ И ДЕРЕВНЯ.

ПОВѢСТИ ДЛЯ ДѢТЕЙ СРЕДНЯГО ВОЗРАСТА. АЛЕКСАНДРЫ ГИППИУСЪ, АВТОРА РАЗСКАЗА «НЕПТУНЪ». ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА МАВРИКІЯ ОСИПОВИЧА ВОЛЬФА.

ИДА.

I.

У вдовы Эммы Карловны Плющиной былъ на Петербургской Сторонѣ свой собственный, доставшійся ей отъ мужа, небольшой деревянный домъ, состоявшій изъ шести комнатъ и кухни. Комнаты эти, за исключеніемъ одной, гдѣ помѣщалась сама Эмма Карловна, отдавались въ наймы каждая отдѣльно; кухню же Эмма Карловна оставляла за собой и стряпала въ ней для себя и для жильцовъ своихъ.

Въ одной изъ этихъ комнатъ жилъ нѣкто Грумбахъ. Комната была маленькая, въ одно окно и раздѣлена перегородкою. Нѣсколько старыхъ плетеныхъ стульевъ, комодъ съ подломанной ножкой, диванъ съ черной волосяной обивкой и ломберный столъ съ множествомъ книгъ, разставленныхъ въ нѣкоторомъ порядкѣ, — составляли скудное убранство этой комнаты. За перегородкою стояла кровать съ потертымъ, жидкимъ тюфякомъ, на которомъ спала тринадцати-лѣтняя дочь Грумбаха; да была прибита къ стѣнѣ вѣшалка, замѣнявшая постояльцамъ шкафъ.

Грумбахъ былъ уроженецъ города Ревеля. Окончивши курсъ въ дерптскомъ университетѣ по филологическому факультету со степенью кандидата, онъ посвятилъ себя преподаванію древнихъ языковъ и существовалъ уроками. По смерти жены, съ которою онъ прожилъ счастливо пятнадцать лѣтъ, онъ не захотѣлъ больше оставаться въ Дерптѣ и рѣшился переѣхать въ Петербургъ, гдѣ казалось ему, зарабатывать деньги легко для всякаго. Но на дѣлѣ вышло иначе.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ съ пріѣзда Грумбаха въ Петербургъ и, несмотря на всѣ публикаціи его и готовность давать уроки за дешевую цѣну, желающихъ брать уроки не оказывалось. Между тѣмъ, у Грумбаха выходили послѣднія деньги, и заводились долги, а Эмма Карловна, жившая доходами съ дома, требовала уплаты за квартиру. Грумбаху становилось плохо. Все, что терпѣлъ онъ, приходилось переносить и дочери, которую онъ любилъ, какъ только можетъ любить самый нѣжный отецъ.

Онъ часто задавалъ себѣ вопросъ: что будетъ съ Идой, если обстоятельства не измѣнятся къ лучшему, и, желая проникнуть въ будущее, тяжело задумывался и, со слезами на глазахъ, ласкалъ свою бѣдную Иду. Со смерти жены, онъ исключительно отдалъ себя дочери; по цѣлымъ днямъ занимался ею, давалъ ей уроки по всѣмъ предметамъ, которые онъ считалъ необходимыми для женщины? читалъ съ нею, бесѣдовалъ, и только веселая улыбка Иды и ласки ея могли заставить Грумбаха позабыть на время всю тяжесть его положенія.

Эмма Карловна была женщина хотя и нѣсколько корыстолюбивая, но въ то-же время добрая, и въ положеніи отца и дочери принимала большое участіе. Она часто приглашала Иду къ себѣ, угощала ее кофеемъ и разными сластями, въ морозное время давала ей свою шубу и разъ даже, на масляницѣ, вмѣстѣ съ дѣтьми своими, на свой счетъ, свезла въ балаганъ. Но долгъ платежомъ красенъ: Ида учила дѣтей ея азбукѣ, шила и вязала на нихъ, а когда Эммѣ Карловнѣ случалось выходить утромъ со двора, Ида замѣняла ее въ кухнѣ и очень удачно изготовляла незатѣйливыя кушанья, которымъ выучила ее покойная мать.

Ида сидѣла у себя и работала. Отецъ, съ опущенными руками въ карманъ, тревожно расхаживалъ по комнатѣ.

— Можно войти? раздался голосъ за дверью.

Грумбахъ поспѣшилъ отворить. Вошла Эмма Карловна съ развернутою нѣмецкою газетою въ рукахъ.

— Отъ господина фонъ-Миллера достала, сказала она по-нѣмецки, усаживаясь у окна. Слушайте, что я вамъ прочту.

«Въ одномъ благородномъ семействѣ желаютъ взять къ дѣтямъ, для практики въ нѣмецкомъ языкѣ, дѣвочку лѣтъ тринадцати»… отецъ и дочь переглянулись… «Справиться на Литейной, домъ № 86, квартира № 9.»

— Что скажете, господинъ Грумбахъ? а?… Вѣдь эта публикація словно для васъ, право! Отчего бы, серьезно говоря, Идочкѣ и не поступить на мѣсто, конечно на хорошее? А вѣдь это можетъ быть и хорошее, какъ знать! Я бы, на вашемъ мѣстѣ, сходила туда, поразспросила, поразузнала…. а тамъ…

Ида уперлась подбородкомъ на руку и, устремивъ глаза въ окно, призадумалась. Отецъ, остановись передъ дочерью, пристально смотрѣлъ ей въ лицо, какъ бы желая узнать ея мысли. У Иды навернулись слезы.

— Ужь нечего плакать заранѣе, нечего! сказала Эмма Карловна. Еще не отдали тебя, да и отдадутъ ли еще, а ты ужь и плачешь. Слезы-то не къ лицу, матушка, не къ лицу!

Ида сквозь слезы улыбнулась.

— А я вамъ скажу, мои милые, не упускайте случая, продолжала Эмма Карловна. Случай хорошій! втораго не будетъ. Если хотите принять мой добрый совѣтъ, такъ вотъ что: завтра утромъ… сегодня ужь некогда… возьмите извощика… пѣшкомъ вамъ не дойти… и на Литейную!

У Иды вытянулось лицо. Грумбахъ почесалъ виски и поморщился.

— Ишь вы какіе! проговорила Эмма Карловна съ досадой и замолчала.

Грумбахъ опять мѣрными шагами заходилъ по комнатѣ. Ида взялась за шитье. Эмма Карловна продолжала просматривать газету.

— Ахъ, Боже ты мой, Боже ты мой! прошептала Эмма Карловна и опять замолчала.

Грумбахъ первый прервалъ молчаніе.

— Да! сказалъ онъ со вздохомъ, — разставаться намъ не легко будетъ, но благоразуміе требуетъ не упускать случая, который могъ бы хоть сколько нибудь улучшить наше положеніе.

— Совершенно такъ! подхватила Эмма Карловна. Будьте только благоразумны и завтра, съ Божьею помощью, мы дѣло устроимъ.

II.

Семейство генерала Варгунцова сидѣло за завтракомъ. Самъ генералъ былъ лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, полный, краснощекій мужчина съ сильною просѣдью въ темно-русыхъ волосахъ. Жена его, Александра Михайловна, сидѣвшая за столомъ напротивъ, была лѣтъ на десять моложе его, полная, съ наклоненною слегка назадъ головою, съ маленькими глазками, которые она безпрестанно щурила, и тонкими, почти исчезающими губами. По нарядному туалету ея было замѣтно, что она готовилась выѣхать.

— Вы куда, maman? спросила ее хорошенькая двѣнадцати-лѣтняя брюнеточка, сидѣвшая подлѣ.

— Необходимо побывать въ двухъ-трехъ магазинахъ и сдѣлать нѣсколько визитовъ, отвѣтила мать.

— Въ такую ужасную погоду! замѣтилъ генералъ.

— Что же дѣлать! приходится. Обѣдать ѣду къ Надеждѣ Николаевнѣ, а потомъ съ нею во французскій театръ.

— А потомъ куда? иронически спросилъ генералъ.

— А потомъ къ Солодановымъ. У нихъ первый четвергъ. Я обѣщалась непремѣнно быть.

— А лошадки не устанутъ? спросилъ Боря, курчавый и курносенькій мальчикъ лѣтъ шести.

Подлѣ Бори сидѣла худощавая француженка въ черномъ платьѣ и съ чернымъ кружевомъ на головѣ.

— Madame Sagnier! квасу, s’il vous plait, обратился къ ней Боря, ударяя стаканомъ по столу.

— Doucement, doucement, mon ami, ласково возразила француженка, наливая ему квасу.

Вошелъ длинный, красивый юноша съ закинутыми волосами назадъ, и сѣлъ подлѣ отца.

— Какъ это ты дома, Владиміръ, а не въ гимназіи? спросилъ отецъ.

— Такъ… опоздалъ. Вчера были товарищи, долго сидѣли… сегодня проспалъ до десяти.

— Проспалъ… хороша отговорка!… Проспалъ!… Ходить въ гимназію твоя обязанность, твой долгъ… Лѣнтяй!

— Полно тебѣ, Павелъ Петровичъ, сказала Александра Михайловна.

— Нѣтъ, не полно! Мальчикъ лѣнится — и позволяй ему лѣниться…

— Павелъ Петровичъ…

— Нечего, матушка, заступаться за сынка, не дѣло. Люди добросовѣстные исполняютъ долгъ свой строго. Къ исполненію долга надо пріучаться съ молоду; а кто не пріучился съ молоду, тому уже не пріучиться! Каковъ въ колыбелькѣ, таковъ и въ могилку, докончилъ Павелъ Петровичъ, обтирая салфеткою усы.

Сконфуженный молодой человѣкъ, опустивъ глаза, каталъ по тарелкѣ хлѣбный шарикъ и молчалъ.

Боря, котораго усиленный голосъ отца привелъ въ паническій страхъ, прижался головой къ плечу мадамъ Санье и обѣими руками обхватилъ ее за талью, какъ бы прося для себя защиты. Мадамъ Санье приняла это за ласку.

— Tu любитъ мине? спросила она у Бори.

— Нѣтъ, не любитъ! отвѣчалъ плутишка.

Отецъ, недовольный шуткою Бори, строго взглянулъ на него.

— Господинъ Грумбахъ, доложилъ лакей генералу.

— Грумбахъ?… я такого не знаю.

— Должно быть проситель, съ важностью заключила супруга.

— Проси въ кабинетъ, — и генералъ, покряхтывая, поднялся со стула.

Грумбахъ, раскланявшись почтительно съ Павломъ Петровичемъ, началъ объяснять ему причину своего посѣщенія; но при первой же фразѣ, сказанной на нѣмецкомъ языкѣ, Павелъ Петровичъ прервалъ его словами:

— Это не по моей части, я вамъ долженъ сказать, — это дѣло жены. — Позови мамашу, обратился онъ къ Борѣ, вбѣжавшему посмотрѣть, кто пришелъ.

Боря бросился со всѣхъ ногъ за матерью, и черезъ нѣсколько минутъ появилась Александра Михайловна.

— Вотъ… Желаютъ переговорить съ тобою, душечка, на счетъ… сказалъ Павелъ Петровичъ… на счетъ того… Да ужь вы тамъ объясняйтесь себѣ какъ знаете, а я долженъ выѣхать.

Появленіе величавой Александры Михайловны смутило нѣсколько Грумбаха. Онъ не зналъ, съ чего начать.

— Садитесь, пожалуйста, сказала хозяйка на языкѣ гостя, указывая на кресло у дивана. Она хотя и не говорила по-нѣмецки, но понимала и, въ крайнемъ случаѣ, могла объясняться.

Послѣ недолгихъ переговоровъ, Александра Михайловна изъявила желаніе, прежде чѣмъ дать окончательное рѣшеніе, видѣться съ молоденькой особой, о которой шла рѣчь.

— Дочь моя здѣсь, сказалъ Грумбахъ и, замѣтивъ, что генеральша хотѣла позвонить лакея, предпочелъ самъ идти за дочерью, которая, стоя на лѣстницѣ, съ лихорадочнымъ трепетомъ ждала рѣшенія своей судьбы. Эмма Карловна, провожавшая отца и дочь съ цѣлью содѣйствовать успѣшному окончанію ею начатаго дѣла, въ волненіи расхаживала по площадкѣ.

— Ну что? спросили онѣ обѣ, когда вышелъ къ нимъ Грумбахъ.

— Пойдемъ, Ида. Тебя желаютъ видѣть.

Бѣдная дѣвочка поблѣднѣла.

— Не бойся, дитя мое. Будь посмѣлѣе.

— А я ужь не пойду, сказала Эмма Карловна, не такъ одѣта, — совѣстно.

Ида робко вошла въ кабинетъ. Александра Михайловна кивнула ей головой, потомъ навела на нее лорнетъ и стала всматриваться въ выраженіе ея лица. Скромный видъ дѣвочки произвелъ на Александру Михайловну довольно хорошее впечатлѣніе. Сдѣлавъ нѣсколько ничтожныхъ вопросовъ, на которые оробѣвшая Ида отвѣчала какъ нельзя короче, Александра Михайловна позвала дочь свою.

— Познакомьтесь, сказала она, обращаясь къ обѣимъ дѣвочкамъ. Вамъ, можетъ быть, придется жить вмѣстѣ.

Варенька, взявъ за руку Иду, повела ее къ себѣ.

Проходя по комнатамъ. Ида дивилась ихъ убранству. Ей никогда еще не случалось видѣть ни такихъ большихъ, высокихъ комнатъ, ни такого множества бронзы и зеркалъ, ни такого разнообразія въ мебели. Въ гостиной, масса тропическихъ растеній съ широкими листьями, съ длинными, граціозно распадавшимися вѣтвями во всѣ стороны, и цвѣтущія красныя и бѣлыя камеліи привели Иду въ восторгъ.

— Wie schön! воскликнула она, и принялась разсматривать деревья.

Комната Вареньки, куда онѣ пришли черезъ столовую, отличалась нарядною простотою. Мебель была обита свѣтло-голубымъ ситцемъ, и изъ того же ситца были сдѣланы гардины, портьеры и драпировка, прикрывавшая кровать. Туалетный столикъ былъ покрытъ бѣлой кисеей и разукрашенъ розовыми бантиками.

Письменный столъ, подъ которымъ лежалъ тигровый мѣхъ съ головою животнаго, былъ уставленъ множествомъ дорогихъ бездѣлушекъ. Подлѣ стояла этажерка съ книгами. Зеркало въ бѣлой рамкѣ и часы изъ бѣлаго мрамора съ парою саксонскихъ группъ украшали каминъ. Посреди элегантнаго убранства не могла не замѣтить Ида того безпорядка, который царствовалъ въ этой хорошенькой комнатѣ. На диванѣ и на учебномъ столѣ, стоявшемъ передъ диваномъ, грудами валялись книги, а на этажеркѣ лежали онѣ такъ, какъ будто готовились съѣхать. Ни одинъ стулъ, не одно кресло ни стояло на мѣстѣ. Передъ каминомъ валялись туфли, на туалетѣ стояла забытая чашка съ кофеемъ, на одномъ изъ оконъ была поднята штора только до половины и висѣла криво. Варенька хотѣла поднять ее до верху, но пружина оказалась сломанною и штора не подымалась.

— Я всегда слышала, что русскіе безпорядочны; должно быть и правда, подумала нѣмочка.

Варенька сняла съ этажерки бонбоньерку и попотчивала гостью конфектами. Потомъ, положивъ передъ ней нѣсколько альбомовъ въ изящныхъ переплетахъ, но съ легкимъ слоемъ пыли, предложила пересмотрѣть ихъ. На столѣ лежалъ, обшитый кружевомъ, носовой платокъ, весь въ чернильныхъ пятнахъ, какъ-будто имъ вытирали перья; Варенька взглянула на платокъ и проворно сунула его въ карманъ.

Молодая хозяйка долго не рѣшалась начать разговоръ на языкѣ, на которомъ она не имѣла привычки объясняться; она, однако, превозмогла себя, и стала спрашивать Иду: давно ли она въ Петербургѣ, нравится ли ей городъ, есть ли у нея братья и сестры, чѣмъ любитъ заниматься она, и такъ далѣе. Разговоръ шелъ вяло и безсвязно.

Въ продолженіе этого времени рѣшено было между Грумбахомъ и Александрою Михайловною, что дочь его будетъ жить у нея безплатно, но за то пользоваться всѣми уроками даромъ, одѣваться будетъ на счетъ Александры Михайловны, и переѣдетъ завтра-же.

Это послѣднее рѣшеніе, объявленное въ присутствіи Иды, подѣйствовало на нее какъ смертный приговоръ. Мысль, что неизбѣжно и такъ скоро уже она должна разстаться съ отцомъ и переѣхать къ людямъ, совершенно незнакомымъ ей, привела ее въ отчаяніе.

— Не сокрушайся, Идочка, повѣрь, что будетъ хорошо, утѣшала ее дома Эмма Карловна, — а если и нехорошо, то вернешься къ отцу, вотъ и все!

Ида проплакала всю ночь.

На другой день, уложивъ свое маленькое имущество, въ томъ числѣ и нѣсколько книгъ, въ небольшой чемоданъ, усадивъ въ банку пару ручныхъ бѣленькихъ мышекъ, подаренныхъ ей еще матерью, и простившись съ доброй Эммой Карловной, которая отъ души пожелала ей всего хорошаго, она сѣла съ отцомъ въ сани. Сердце ея сильно забилось, когда она стала подъѣзжать къ тому дому, гдѣ была наканунѣ.

Варенька и Боря встрѣтили ее въ передней и взялись было нести чемоданъ въ назначенную для Иды комнату, но лакей остановилъ ихъ.

Боря взялъ банку, обвернутую бумагой и завязанную въ платокъ.

— Это должно быть варенье, подумалъ онъ, и понесъ ее дальше.

Александры Михайловны, по обыкновенію, не было дома; она съ одиннадцати часовъ разъѣзжала по магазинамъ. Павелъ Петровичъ былъ на службѣ. Грумбахъ, по случаю отсутствія хозяевъ, не вошелъ въ залу и, въ избѣжаніе трогательной сцены при чужихъ, наскоро простился съ дочерью и поспѣшно вышелъ.

III.

Когда за отцомъ затворилась дверь, Ида залилась слезами. Варенька старалась развлечь ее, говорила обо всемъ, что только приходило ей въ голову, но, несмотря на всѣ ея старанія, Ида оставалась печальною и молчаливою.

Къ обѣду возвратились оба хозяева. Во все время обѣда она чувствовала, что была предметомъ общаго вниманія, что смотрѣли на нее съ любопытствомъ, замѣчали каждое слово ея, каждое движеніе; ей было неловко и непріятно; обѣдъ казался ей безконечно длиннымъ.

— А вѣдь нѣмочка-то миленькая, сказалъ Павелъ Петровичъ дочери, вставая изъ-за стола. Темные, большіе глаза съ темными бровями, при свѣтлыхъ волосахъ, придаютъ лицу ея много выраженія. Манеры такія скромныя, деликатныя.

— Губы толсты, замѣтила Александра Михайловна вскользь, проходя мимо мужа и дочери.

Вечеръ былъ проведенъ Идою сначала въ комнатѣ Вареньки въ разсматриваніи разныхъ книгъ и вещицъ, потомъ въ залѣ, гдѣ Боря, бѣгая кругомъ стола, заставлялъ сестру догонять его, и наконецъ, вмѣстѣ со всѣмъ семействомъ Варгунцовыхъ, въ гостиной подъ лампою.

— Жаль, что не могу объясняться съ нѣмочкой, сказалъ Павелъ Петровичъ къ концу вечера; она ужь вѣрно по-русски не говоритъ и не понимаетъ ни слова. Нѣмцы говорить на нашемъ языкѣ не любятъ, не хотятъ… дѣло извѣстное!

Но нѣмочка поняла, что было сказано Павломъ Петровичемъ и, къ великому удовольствію его, вдругъ заговорила съ нимъ по-русски.

— Вашъ языкъ очень труденъ, сказала она, и румянецъ заигралъ на щекахъ ея.

— А!… такъ вы говорите по-русски! Очень радъ! воскликнулъ Павелъ Петровичъ.

Она засмѣялась.

— И у насъ въ Дерптѣ учителей русскаго языка слишкомъ мало, въ особенности хорошихъ, продолжала она, — да и говорить по-русски почти не съ кѣмъ.

— Такъ ли это? спросилъ Павелъ Петровичъ недовѣрчиво. — А школъ много у васъ?

И разговоръ зашелъ о школахъ Остзейскаго края.

Ида говорила свободно, безъ застѣнчивости, но съ русскаго языка безпрестанно переходила на нѣмецкій, и Варенькѣ приходилось быть переводчицей, потому что Павелъ Петровичъ, хотя и учился когда-то нѣмецкому языку, но не выучился, и нѣмецкій языкъ былъ для него почти то-же, что санскритскій.

Въ одиннадцатомъ часу мадамъ Санье напомнила Варенькѣ, что пора идти спать. Ида стала прощаться. Александра Михайловна кивнула ей головой, Владиміръ привсталъ, Павелъ Петровичъ протянулъ дружески свою широкую ладонь и крѣпко пожалъ ей руку.

Варенька шумно вбѣжала въ свою комнату, гдѣ была приготовлена постель и для Иды, — но на первый случай на диванѣ, — и въ ту-же минуту, изъ дверей сосѣдней комнаты высунулась голова старой няни.

— Борю разбудите, сказала няня. Тише, тише, ради Бога тише, прошу васъ.

Не внимая возгласу няни и снявъ съ себя верхнее платье, Варенька начала представлять клоуна, отличавшагося своею ловкостью въ циркѣ Гинне. При скачкахъ и прыжкахъ ея, Ида и горничная Настасья громко хохотали. Голоса обѣихъ, или, лучше сказать, всѣхъ трехъ, потому что и Варенька, отъ избытка веселости, хохотала тоже, дошли до Александры Михайловны и заставили ее встать съ дивана и направиться къ комнатѣ дѣвочекъ.

— Прошу не шумѣть, сказала она, входя въ комнату; Борю разбудите, испугаете. — Что это? съ удивленіемъ спросила она, взглянувъ на банку, стоявшую на столѣ.

— Это мои мышки, отвѣчала Ида. Посмотрите, какія онѣ ручныя, миленькія.

Она опустила руку въ банку, и одна изъ мышекъ бѣлая какъ вата, стала подыматься по ея темному рукаву.

— Ахъ!… страсти какія! закричала горничная.

Ида, поймавъ на рукавѣ мышку, поднесла ее на ладони къ Александрѣ Михайловнѣ.

— Ай!… ай!… видѣть не могу! закричала Александра Михайловна, закрывая лицо обѣими руками. — И ты намѣрена держать ихъ въ комнатѣ?

— Я всегда держала ихъ въ комнатѣ. Онѣ подарены мнѣ покойною матерью моею, и я ихъ очень, очень люблю.

Александра Михайловна подошла къ Настасьѣ, сказала ей что-то вполголоса и вернулась въ гостиную.

Настасья раздѣла свою барышню, предоставивъ Идѣ раздѣться самой, и когда та и другая были въ постеляхъ, она задула свѣчку и вышла.

Варенька заснула первая. Ида долго думала объ отцѣ, о тяжелыхъ обстоятельствахъ, заставившихъ ее разстаться съ нимъ, перебирала въ головѣ все прошлое, вспомнила о покойной доброй матери, наконецъ заснула и крѣпко проспала до прихода утромъ горничной.

Проснувшись и увидѣвъ, что на столѣ не было банки, она съ изумленіемъ спросила:

— Гдѣ мышки?

Горничная молчала.

— Да гдѣ же мышки? переспросила Ида.

— Гдѣ!… брошены… вотъ гдѣ! отвѣчала горничная спокойно.

— Не можетъ быть! возразила Ида блѣднѣя.

— Къ чему же мнѣ лгать? Велѣли бросить, я и бросила, — смиренно оправдывалась горничная.

Ида заплакала.

— О, это ужасно! ужасно!… это жестоко… это… это непростительно! говорила она рыдая. — И зачѣмъ было ихъ бросать? Я могла бы отдать отцу, если не хотѣли, чтобы я держала ихъ здѣсь.

— Да! какъ бы не такъ! Жди еще твоего отца, чтобы мыши разбѣжались! бормотала про себя Настасья, разбирая платья и не удостоивая Иды своимъ взглядомъ. Она приписывала причину слезъ разогорченной дѣвочки не потерѣ мышекъ, а тому, что распорядились ими какъ своею собственностью. — Ишь, гнѣвная какая! довольно громко проговорила она.

Варенькѣ, въ продолженіе всей этой сцены, было очень непріятно; ей было жаль маленькихъ животныхъ и совѣстно передъ Идою, съ которой поступили такъ самовластно и несправедливо.

Ида была поручена надзору мадамъ Санье, и ученіе ея началось съ другаго же дня поступленія ея къ Варгунцовымъ. Учителя замѣчали въ ней большія способности и находили, что она знала для своихъ лѣтъ необыкновенно много. Ихъ удивляло въ особенности ея умѣнье заниматься, умѣнье, которымъ не всегда обладаютъ даже и головы, замѣчательно талантливыя. Къ этому, какъ вообще ко всякому труду, ее пріучали родители съ самаго ранняго возраста.

Для Вареньки же ученіе было чѣмъ-то въ родѣ наказанія, въ родѣ эпитиміи, наложенной за тяжкіе грѣхи. Она морщилась, охала, вздыхала всякій разъ, когда ей приходилось браться за тетрадь или учебную книгу. Тутъ находили на нее и сонъ, и, зѣвота, и усталость, и охотнѣе бы пролежала она часа два въ постели, чѣмъ просидѣла нѣсколько минутъ за ученьемъ. Не стараясь преодолѣть своей лѣпи, она часто откладывала приготовленіе уроковъ до момента, болѣе благопріятнаго, и успѣхи, такимъ образомъ, шли не особенно быстро. Къ лѣни присоединялась и безпечность. Въ какой день и въ какой часъ долженъ придти такой-то учитель, готовъ ли урокъ или нѣтъ, — это для Вареньки было все равно. Случалось, утромъ, учитель уже въ домѣ, а Варенька или одѣвается, или сидитъ за чашкою чая и не спѣшитъ къ нему. Тетрадки и учебники были въ такомъ видѣ, какъ будто ихъ кто растрепалъ нарочно. Бережливость не входила въ число ея качествъ. Ей казалось, что бережливость необходима для людей бѣдныхъ, но въ людяхъ, сколько нибудь достаточныхъ, это качество скорѣе смѣшно, чѣмъ похвально. Она не понимала, что и самыя лучшія средства могутъ истощиться отъ недостатка бережливости, отъ неряшества и вообще отъ неумѣнья распоряжаться ими. Разорвать платье, потерять что нибудь, хоть бы изъ золотыхъ вещицъ своихъ, ей было ни почемъ. Ида, привыкшая къ бережливости и аккуратности, съ особеннымъ вниманіемъ наблюдала за Варенькой въ первое время. Несмотря, однако, на все неряшество, Варенька любила пріодѣться, и когда поджидала гостей, — не говоря уже, когда ѣхала въ гости, — она долго и тщательно чесалась, мылась, одѣвалась и преаккуратно, передъ зеркаломъ, улаживала каждый бантикъ.

Характеръ Вареньки, лишенный всякой самостоятельности, образовался подъ вліяніемъ двухъ особъ: Александры Михайловны и мадамъ Санье, жившей въ домѣ уже болѣе пяти лѣтъ.

Александра Михайловна была женщина въ высшей степени тщеславная. Выѣзды, пріемъ гостей и наряды были главною цѣлью ея жизни. Семейныя дѣла мало интересовали ее. Къ хозяйству она оказывала явное пренебреженіе, и говорила нерѣдко въ присутствіи дочери, что заниматься хозяйствомъ есть дѣло недостойное образованной женщины. Она любила жить, какъ говорится, на большую ногу, жить не только съ комфортомъ, но и съ роскошью. Она заставляла мужа нанимать дорогую квартиру, дорогую дачу, держать экипажъ, наполняла домъ множествомъ прислуги, давала обѣды, считала необходимымъ имѣть ложу въ итальянской оперѣ и одѣваться по послѣдней модѣ.

Все это требовало большихъ издержекъ, а средства у Варгунцовыхъ были весьма ограниченны. Павелъ Петровичъ жилъ собственно только тѣмъ, что давала ему служба. Александра Михайловна, владѣла нѣсколькими стами десятинъ въ Серпуховскомъ уѣздѣ, приносившими до уничтоженія крѣпостнаго права хорошій доходъ, но съ тѣхъ поръ, за неимѣніемъ даровыхъ рукъ и оборотнаго капитала, все въ этомъ имѣніи стало мало-по-малу приходить въ упадокъ; хозяйственныя постройки разваливались, скотъ, вымершій отъ чумы и отъ дурнаго содержанія, не былъ замѣненъ другимъ, и истощенныя поля давали самый скудный урожай. Имѣнію этому, заложенному въ поземельномъ банкѣ, ежегодно угрожала опасность быть проданнымъ съ публичнаго торга; но Александра Михайловна все еще, по старой памяти, считала себя богатою помѣщицею, и не иначе говорила о своихъ жалкихъ десятинахъ, какъ: «у меня въ подмосковной». Приходилось жить въ долгъ. Долги наростали съ каждымъ годомъ. Павелъ Петровичъ сердился на жену, виновницу всѣхъ лишнихъ расходовъ, обвинялъ ее въ роскоши и доказывалъ ей, что занимать деньги, при невозможности когда-либо ихъ отдать, равняется похищенію чужой собственности. Александра Михайловна утверждала въ свою очередь, что каждый долженъ жить сообразно своему званію и положенію въ свѣтѣ и, не принимая въ соображеніе того, что никакое званіе и никакое положеніе не даютъ права присвоивать себѣ чужія средства, нисколько не заботилась объ уменьшеніи расходовъ и о перемѣнѣ образа жизни. Вообще понятія о чести у Александры Михайловны были довольно смутны. Она не доходила до сознанія, что люди, умѣющіе жить по состоянію, и довольствоваться малымъ, болѣе достойны уваженія, чѣмъ тѣ, которыя, за недостаткомъ благоразумія и власти надъ собою, не умѣютъ удерживать своихъ прихотливыхъ фантазій. Она не понимала, что въ этомъ стремленіи къ роскоши выражается только тщеславіе и легкомысліе, качества, наиболѣе свойственныя людямъ, не получившимъ солиднаго нравственнаго направленія.

Александра Михайловна, со дня производства мужа въ генералы, — что случилось во время Крымской кампаніи, — начала мечтать о томъ, какъ мужъ рано или поздно, будетъ министромъ. Въ ожиданіи всѣхъ этихъ благъ, Александра Михайловна заранѣе держала себя гордо, величаво, и крайне боялась въ своемъ образѣ жизни уподобиться мѣщанкѣ или женщинѣ, не принадлежащей къ высшему кругу.

Единственное занятіе, которому Александра Михайловна предавалась дома, было чтеніе французскихъ романовъ. Она читала ихъ съ увлеченіемъ. Ей нравились въ нихъ веселая болтовня, легкій тонъ и остроуміе, ее интересовали завязка и развязка сюжета, судьба героевъ и героинь; но много ли въ разсказѣ правдоподобія или вѣрности, объ этомъ она не думала.

О воспитаніи дѣтей своихъ она заботилась такъ же мало, какъ и обо всемъ другомъ, и необходимости для нихъ серьезныхъ занятій не признавала. Если она и нанимала учителей и гувернантокъ, то это потому только, что такъ дѣлаютъ другіе; она и въ этомъ случаѣ какъ бы слѣдовала модѣ.

— Мы заставляемъ нашихъ дѣтей слишкомъ много… черезчуръ много учиться, разсуждала она. — Добро бы учили мальчиковъ… имъ это необходимо для полученія чиновъ; — она другихъ причинъ не видала; — но дѣвочекъ!… хоть бы Вареньку, напримѣръ, къ чему учить нѣмецкому языку, или англійскому? При знаніи французскаго можно совершенно обойтись безъ знанія другихъ. И къ чему учить ее до сихъ поръ русскому, желала бы я знать? Говоритъ она правильно и безъ того, а если и пишетъ не совсѣмъ правильно, то не велика бѣда!… записки всѣ пишутся у насъ по-французски, а кромѣ этого ей и писать нечего. N’est се pas, madame Sagnier?

— Oh oui, madame, certainement.

Француженка, проживъ десять лѣтъ въ Россіи, понимала кое-что по-русски.

Александра Михайловна, какъ приверженница всего французскаго, находила присутствіе француженки необходимымъ въ каждомъ элегантномъ домѣ и сама говорила съ дѣтьми не иначе какъ по-французски.

— Странное дѣло, подумаешь! говорилъ Павелъ Петровичъ: — французы говорятъ между собою по-французски, нѣмцы по-нѣмецки, англичане по-англійски… отчего же русскіе не говорятъ въ своемъ обществѣ по-русски, а стараются замѣнить свой прекрасный, богатый языкъ французскими фразами, составленными на русскій ладъ?

Мадамъ Санье говорила по-французски, какъ говорятъ одни французы, съ легкостью, живостью, и съ акцентомъ, неподражаемымъ для иностранца. Въ голосѣ ея было много звучности и мягкости. Училась ли она когда нибудь и чему нибудь серьезно — покрыто мракомъ неизвѣстности. Было, однако, замѣтно, что времена послѣднихъ Людовиковъ были ей довольно знакомы. Говорила она и про англійскаго короля Генриха VIII, имѣвшаго шесть женъ, и про Елизавету, казнивпіую Марію Стюартъ. Знала она кое-что и о Россіи, напримѣръ, о Петрѣ Великомъ, какъ основателѣ Петербурга. Знала она даже и то. что кромѣ Петербурга и Москвы есть города Кіевъ, Севастополь, Одесса… Государства представлялись ея воображенію не ясно; вообще географія ей какъ-то не далась. Передъ отъѣздомъ изъ Парижа, она спросила кого-то: «далеко-ли находится Петербургъ отъ Севастополя, и лежитъ ли онъ тоже на Черномъ морѣ?»

Она зналъ о существованіи Севастополя вслѣдствіе осады его англо-французскими войсками.

У нея была довольно пріятный голосъ; она знала множество водевильныхъ куплетовъ и охотно распѣвала ихъ. По субботамъ она постоянно отправлялась съ одною подругою, женою перчаточника, въ Михайловскій театръ, въ мѣста за креслами, восхищалась игрою, смѣялась до слезъ надъ каламбурами и остротами, и впечатлѣніями своими дѣлилась съ Варенькой, разсказывая ей разныя подробности о нашей французской сценѣ. Варенька, вслѣдствіе этихъ разсказовъ, знала хорошо персоналъ Михайловскаго театра, и съ большимъ вниманіемъ читала всякій день афиши.

IV.

— Экая скука! говорила Варенька, глядя въ окно на падающій большими хлопьями снѣгъ. — Такая дурная погода, что и погулять нельзя.

— Займись чѣмъ нибудь и не будешь скучать, посовѣтовалъ отецъ, сидѣвшій у окна съ газетою.

— Легко сказать: займись; а чѣмъ я буду заниматься?

— Читай, работай, играй на фортепіано.

— Читать мнѣ нечего — всѣ дѣтскія книги, что у насъ, я перечла давно; работать не умѣю, играть на фортепіано не люблю.

— Вотъ и не люблю! А зачѣмъ же учиться? Уроки денегъ стоятъ. И какъ это ты музыки не любишь, не понимаю. Я бы только и дѣлалъ, что игралъ, еслибъ умѣлъ. Люблю я музыку! А пѣніе еще больше. Бывало въ лагерѣ… какъ запоютъ солдаты, такъ душа и зарадуется! А ты даже и италіянской музыки не любишь, и лучшихъ артистовъ не слушаешь, и сама не играешь… не понимаю, право! — Ну-те-ка вы, liebes Kind, обратился онъ къ Идѣ, кивая головой на фортепіано и разводя пальцами по столу, какъ по клавишамъ.

Ида сѣла за фортепіано, взяла нѣсколько аккордовъ, потомъ заиграла увертюру изъ «Цампы».

Павелъ Петровичъ слушалъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ.

— Вотъ какъ играетъ мило… а! По пяти рублей за урокъ ужь вѣрно не платили, замѣтилъ онъ дочери.

Пда докончила увертюру и встала. Павелъ Петровичъ попросилъ сыграть еще что-нибудь.

— Я давно не играла и все перезабыла, отвѣчала она.

Но Павелъ Петровичъ отвѣта не слыхалъ. Онъ занялся пуговицей, которая, оторвавшись отъ сюртука, катилась по полу.

— Боря! лови! воскликнулъ онъ; — вонъ катится подъ столъ! Лови, лови скорѣе, пока не закатилась подъ диванъ… Ай да молодецъ!… поймалъ! — Кстати, Варенька, дѣлать-то тебѣ нечего… пришей пуговицу.

— Какъ же это?

— Какъ!… Возьми иголку съ ниткой и пришей.

— Не знаю, съумѣю ли. Вѣдь это трудно, да и пальцамъ больно. Погодите, папаша, я лучше позову Настасью.

— Ну, позови Настасью.

— Ахъ, я и забыла: у Настасьи палецъ болитъ.

— Ну вотъ, и сиди теперь безъ пуговицы, или надѣвай новый сюртукъ.

Ида вышла изъ залы, и черезъ минуту вернулась съ иголкой и нитками въ рукахъ.

— Позвольте, я вамъ пришью, сказала она Павлу Петровичу.

Когда пуговица была пришита, онъ поблагодарилъ Иду, и снова принялся за газету.

— Что-то у меня глаза побаливаютъ это время, не знаю отчего. Ты бы, Варенька, почитала мнѣ вслухъ. Аль, можетъ статься, и читать не умѣешь, пошутилъ онъ.

— Извольте, папаша, это съ удовольствіемъ.

Варенька взяла газету, пробѣжала глазами всѣ страницы и остановилась на послѣдней.

"Студентъ-математикъ желаетъ давать уроки по предметамъ гимназическаго курса… дѣвица съ хорошимъ аттестатомъ, продолжала она скороговоркой, — ищетъ мѣсто горничной… Сбѣжала собака… Фуфайки… Зубы… Для страждущихъ мозолями…

Павелъ Петровичъ замахалъ руками.

— Довольно, довольно!… довольно!

Вошелъ лакей и подалъ что-то Павлу Петровичу.

— А кто хочетъ ѣхать въ театръ? спросилъ Павелъ Петровичъ, помахивая билетомъ выше головы своей.

— Я… я! проворно объявила Варенька.

— Я! вскрикнулъ Боря, забираясь къ отцу на колѣни.

— Такъ бѣги къ мамашѣ, сказалъ Павелъ Петровичъ ему. — Хочу молъ Конька Горбунка видѣть, позвольте. Маршъ!… Живѣе!

Боря мигомъ спустился съ колѣнъ отца и бросился бѣжать.

— Скажи, что и Иду надо взять, крикнулъ ему вслѣдъ Павелъ Петровичъ.

Ида покраснѣла отъ радости и весело взглянула на Павла Петровича, мысленно благодаря его.

— Мамаша говоритъ, что я поѣду, сообщалъ Боря, возвращаясь опрометью въ залу, — и Варенька поѣдетъ, всѣ, всѣ поѣдутъ… и ты, папа, поѣдешь.

— Спасибо, что и меня берутъ, сказалъ Павелъ Петровичъ смѣясь. — Какъ бы только не опоздать съ вашими туалетами, mesdames, не пріѣхать бы къ концу!

— О! намъ одѣваться не долго, сказала Варенька.

— Знаю я, какъ это не долго.

— Мы пойдемъ одѣваться тотчасъ-же и будемъ готовы до обѣда.

Варенька, которую въ театръ брали еще рѣдко, не знала что и дѣлать отъ радости, прыгала, вскакивала на диванъ, вертѣла горничную, даже цѣловала ее.

— Да одѣвайтесь, барышня; мнѣ съ вами не справиться и до завтра, говорила Настасья.

Радость Иды чуть ли не была еще сильнѣе, только высказывалась она не такъ шумно. Ида никогда еще не бывала въ театрѣ, и потому предстоящее удовольствіе имѣло для нея нѣчто особенное.

За обѣдомъ обѣ дѣвочки ничего не ѣли, только посматривали другъ на друга и улыбались. Черезъ полчаса послѣ обѣда объявили, что карета готова. Оставалось ждать Александру Михайловну, сидѣвшую въ своей уборной передъ зеркаломъ. Дѣти расхаживали въ теплыхъ сапогахъ по залѣ. Мадамъ Санье была тоже готова. Владиміръ стоялъ въ передней въ застегнутомъ пальто. Боря не отходилъ отъ уборной и безпрестанно спрашивалъ: «Мамаша, скоро ли?».

— Ну, слава Богу, всѣ готовы, сказалъ Павелъ Петровичъ, когда Александра Михайловна вышла въ залу. — Ѣдемте.

Вся семья шумною толпою спустилась съ лѣстницы.

Погода была страшная; снѣгъ такъ и валилъ, вѣтеръ дулъ, казалось, со всѣхъ сторонъ. Александра Михайловна, поддерживаемая двумя лакеями, едва добралась до кареты. Вѣтеръ приподнялъ ея мѣховой воротникъ, снѣгъ залѣпилъ глаза. За ней вошелъ въ карету Павелъ Петровичъ. Варенька, Боря и мадамъ Санье уже сидѣли. За отцомъ вошелъ Владиміръ.

— Вотъ насъ и шестеро, замѣтилъ Павелъ Петровичъ: — мы всемеромъ не помѣстимся. Владиміръ, поѣзжай на извощикѣ.

— Полно, Павелъ Петровичъ! Какъ можно на извощикѣ, въ такую ужасную погоду! возразила Александра Михайловна испуганно.

— Чтожъ, матушка, боишься что замететъ его?

— Не замететъ, а онъ простудится. Давно ли онъ былъ боленъ!

— Ничего, maman, я поѣду на извощикѣ. Право ничего, сказалъ Владиміръ.

— Садись, обратилась она къ Владиміру, который готовился выйдти. — Говорю тебѣ, садись, прибавила она такимъ рѣшительнымъ, повелительнымъ тономъ, что Владиміру оставалось только повиноваться.

— Такъ позвольте ужь мнѣ старику ѣхать на извощикѣ, проговорилъ Павелъ Петровичъ и сталъ выкарабкиваться.

— Помилуй, Павелъ Петровичъ!… что съ тобою?… съ какой стати и для кого? Она можетъ и дома остаться, не велика бѣда! — Ида, ты сегодня не поѣдешь, мѣста нѣтъ.

— Какъ можно!… заговорилъ было Павелъ Петровичъ, но Александра Михайловна велѣла лакею закрыть дверцы, и карета двинулась.

Ида, пораженная внезапностью, съ которою ей пришлось остаться у подъѣзда, съ минуту слѣдила взорами за удаляющимися фонарями кареты, потомъ медленно поднялась по лѣстницѣ, вошла, не снимая пальто, въ залу, гдѣ были уже потушены лампы и горѣла одна забытая прислугою свѣча, присѣла къ столу и, закрывъ лицо руками, горько задумалась. Сильно почувствовала Ида всю одинокость своего положенія въ этомъ семействѣ, все равнодушіе тѣхъ, съ кѣмъ приходилось ей жить, и живо вспомнила она заботы, ласки и любовь родителей, отъ которыхъ такъ рано оторвала ее судьба. Долго сидѣла она въ залѣ одна одинехонька. Унесли и свѣчу. Видѣла Ида, какъ въ буфетѣ экономка распивала чай, наливая себѣ одну чашку за другой; и ей бы хотѣлось выпить чашечку, но она не рѣшалась спросить, а экономка не предлагала.

— Что сидѣть-то одной сложа руки, грубо проговорила Настасья, проходя мимо.

Ида, лежа въ постели, долго не могла заснуть. Она слышала, какъ пробило одиннадцать, какъ пробило половина двѣнадцатаго, и лишь только заснула, какъ была пробуждена громкимъ плачемъ полусоннаго Бори, котораго тащили на рукахъ въ дѣтскую, и который увѣрялъ, что спать ему еще рано.

Эмма Карловна долго не могла собраться навѣстить свою бывшую жилицу, хотя и обѣщалась побывать у нея въ скоромъ времени; наконецъ, нарядившись въ свое лучшее платье, надѣвъ ковровый платокъ и черную бархатную шляпу, служившую ей уже лѣтъ семь, пріѣхала къ Идѣ.

Скромно помѣстилась она въ залѣ на первомъ стулѣ у входа, и съ участіемъ стала разспрашивать Иду обо всемъ, что до нея касалось. Ида была чрезвычайно рада видѣться съ Эммой Карловной и, разставаясь, просила ее бывать почаще.

— Что это за женщина приходила къ тебѣ? спросила потомъ у Иды Александра Михайловна.

— Это хозяйка того дома, гдѣ живетъ мой отецъ. Очень добрая женщина.

— Скажи твоей доброй женщинѣ, чтобы она не ходила сюда. Я не могу позволить тебѣ имѣть свой собственный кругъ знакомыхъ и принимать людей, которыхъ я не знаю… да и знать не хочу, прибавила она рѣзко.

Желаніе Александры Михайловны было исполнено.

Грумбахъ навѣщалъ дочь свою раза два въ недѣлю. Иногда онъ, по приглашенію хозяевъ, которые были чрезвычайно любезны съ нимъ, оставался обѣдать. Но вскорѣ, посѣщенія его должны были прекратиться. Онъ получилъ мѣсто домашняго учителя въ отъѣздъ. Предстоявшая разлука была для отца и дочери одинаково тяжела. Они разставались какъ будто навсегда.

V.

Пятиэтажный домъ, въ которомъ Варгунцовы занимали лучшую квартиру, принадлежалъ богатому булочнику Рейхману. Въ нижнемъ этажѣ находилась булочная, и жилъ хозяинъ съ семействомъ. Огромныя зеркальныя стекла украшали булочную. Торты, пирожки и разныя другія печенья, искусно разставленныя на окнахъ, заманивали прохожихъ, и дѣтямъ Варгунцовыхъ рѣдко случалось пройти мимо булочной, не зайдя въ нее. Роза, пятнадцатилѣтняя дочь Рейхмана, радушно и весело встрѣчала ихъ. Во второмъ часу, когда Варенька, Боря и мадамъ Санье выходили гулять, Роза садилась къ окну и нетерпѣливо поджидала ихъ. Къ дѣтямъ выходилъ иногда и самъ Рейхманъ, иногда и сынъ его, Максъ, молодой человѣкъ лѣтъ восемнадцати. Ни сынъ, ни дочь Рейхмана продажею не занимались. За прилавкомъ находились съ утра до вечера двѣ молоденькія продавщицы, проворно отпускавшія все, что требовалось многочисленными покупателями. Не одно только желаніе полакомиться привлекало Вареньку въ булочную. Между дѣтьми Варгунцовыхъ и дѣтьми Рейхмана существовало нѣчто въ родѣ дружбы, къ чему способствовали частыя ихъ свиданія въ садикѣ, принадлежавшемъ къ дому и расположенномъ посреди двора. Тамъ, каждую весну, дѣти обоихъ семействъ видѣлись почти ежедневно, вмѣстѣ играли въ серсо или въ мячъ, вмѣстѣ бѣгали въ горѣлки. Въ первый разъ, когда Идѣ пришлось идти гулять съ мадамъ Санье и Варенькой, послѣдняя уговорила ее зайти въ булочную и представила ее Розѣ. Обѣ нѣмочки весело заговорили на своемъ общемъ родномъ языкѣ и, казалось, съ первой минуты стали уже друзьями. На призывъ Розы явились въ тотъ день и отецъ и братъ ея. Изъ булочной вела дверь въ небольшую гостиную съ триповой мебелью и съ темными позолоченными обоями. Мраморный каминъ, съ зеркаломъ и съ роскошными часами и канделябрами, придавалъ особенно нарядный видъ комнатѣ. Туда были приглашены молодые посѣтители. Черезъ нѣсколько минутъ вошла одна изъ продавщицъ съ подносомъ, уставленнымъ чашками шоколата. Варенька, Ида, Боря и даже мадамъ Санье, съ наслажденіемъ выпили по чашкѣ, скушавъ при этомъ по нѣсколько сладкихъ пирожковъ и бисквитовъ.

— Какъ тебѣ понравилась Роза? спросила Варенька Иду, выходя изъ булочной.

— Нахожу ее очень миленькой.

— А отецъ ихъ?

— Ахъ, отецъ долженъ быть престрогій, пресердитый.

Ида не ошибалась. Старикъ Рейхманъ былъ характера тяжелаго, непріятнаго. Дѣтей своихъ онъ любилъ, но въ отношеніи ихъ былъ строгъ, взыскателенъ, настойчивъ въ своихъ требованіяхъ и неумолимъ въ запрещеніяхъ. Дѣти боялись его замѣчаній, по большей части рѣзкихъ, боялись его голоса, его взгляда. Разсчетливый почти до скупости, онъ давалъ денегъ дѣтямъ только на самыя необходимыя издержки и требовалъ отчета до послѣдней копѣйки.

— Хотите имѣть деньги на прихоти, такъ зарабатывайте, говорилъ онъ. И меня въ молодости не очень баловали, и мнѣ говорили: трудись, работай, наживай копѣйку, да береги ее на черный день. Вотъ я и трудился всю свою жизнь, накопилъ денежекъ и выстроилъ себѣ домъ, въ которомъ мы благополучно живемъ, ни въ чемъ не нуждаясь.

Дѣла свои онъ велъ съ аккуратностью, доходившею до педантизма. Такой же аккуратности онъ требовалъ во всемъ и отъ дѣтей своихъ. Квартира, въ которой онъ жилъ съ семействомъ, отличалась порядкомъ; все было прибрано, все стояло на своемъ мѣстѣ, все блестѣло отъ половъ до послѣдней задвижки. Роза, навѣдывавшая со смерти матери всѣмъ хозяйствомъ, была доведена отцомъ въ умѣніи вести хозяйство и всѣмъ распоряжаться до совершенства, достойнаго подражанія каждой дѣвушки, къ какому бы званію ни принадлежала она.

Рейхманъ, при всей разсчетливости своей, ничего не жалѣлъ на воспитаніе дѣтей и позволялъ имъ даже брать уроки музыки у извѣстнѣйшихъ учителей, платя за уроки очень дорого.

— А сынъ Рейхмана понравился тебѣ, Ида? продолжала спрашивать Варенька.

— Ничего. Я замѣтила только, что онъ очень не хорошъ собою, отвѣчала Ида.

— Это правда. Но онъ преумный, преспособный. Онъ ходитъ въ одну гимназію съ Володей и считается первымъ въ классѣ. Всѣ переводы и сочиненія, за которые Володя получилъ полные балы, поправлены, или, лучше сказать, сдѣланы Максомъ. Ты только не говори, смотри, объ этомъ папенькѣ, да и Володѣ не говори, а то онъ разсердится и назоветъ меня болтушкой.

Находилъ ли Владиміръ особенное удовольствіе быть у Рейхманъ, любилъ ли онъ молодаго Рейхмана, или потому только что ему нужна была помощь Рейхмана, нравилась ли ему Роза… но онъ посѣщалъ семейство булочника почти каждый день и просиживалъ тамъ часами. Въ образѣ мыслей и дѣйствій, какъ и характеромъ, молодые люди сходились мало. Максъ былъ горячъ и вспыльчивъ. Рѣшительность и настойчивость были отличительными чертами его характера. Обидчивый до крайности, онъ возмущался даже, когда видѣлъ, что обижали другихъ и, столько же по чувству справедливости, сколько и изъ состраданія, всегда готовъ былъ заступиться за обиженнаго. Состраданіе его распространялось даже и на животныхъ. Увидитъ ли онъ, какъ упала лошадь и лѣнтяй извощикъ началъ бить ее, онъ не вытерпитъ, выбѣжитъ на улицу, побранитъ извощика и заставитъ распречь лошадь. Смотритъ на эту лошадь и Владиміръ со втораго этажа, и не нарушается его спокойствіе ни состраданіемъ къ бѣдной лошади, ни злобою на извощика. Преобладающимъ чувствомъ у Владиміра было тщеславіе. Оно проглядывало въ немъ всегда и во всемъ, и было главнымъ двигателемъ всѣхъ его поступковъ. Пофрантить перчатками, новою одеждою, проѣхаться по Невскому на лихомъ извощикѣ, задѣвая за экипажи и чуть не сваливая съ ногъ прохожихъ, посидѣть въ театрѣ въ одномъ изъ первыхъ рядовъ креселъ… вотъ къ чему стремился Владиміръ съ своимъ полуребяческимъ характеромъ. Умственныя способности его были хороши, но учился онъ плохо. Ему предстояло, по окончаніи гимназическаго курса, вступить въ военную службу. Это было желаніемъ какъ его маменьки, такъ и его собственнымъ.

— Непремѣнно буду военнымъ, говорилъ онъ, принимая воинственныя позы передъ зеркаломъ и расправляя усы, которыхъ почти не было.

— Отчего же непремѣнно военнымъ? спросила Роза, усаживаясь за швейную машинку.

— Это мое призваніе.

Роза откинулась на спинку стула и расхохоталась.

— Призваніе! повторила она. Скажите лучше, что вамъ не хочется проходить университетскаго курса и что васъ прельщаетъ мундиръ.

— Ужь это, Роза Карловна, не совсѣмъ такъ-съ, позвольте вамъ сказать, возразилъ онъ, закуривая папиросу — онъ не любилъ курить, но курилъ, чтобы не отставать отъ взрослыхъ, — хочу быть полезнымъ отечеству, хочу за отечество кровь проливать, вотъ что-съ!

— Можно быть полезнымъ отечеству, и не проливая крови.

— Пойду въ Туркестанъ колотить хивинцевъ. (Это было сказано года за два до взятія нами Хивы). Вернусь оттуда съ подвязанной рукой, съ бантиками на рукавѣ. Представьте себѣ, Роза Карловна, меня въ юныхъ, цвѣтущихъ лѣтахъ, съ подвязанной рукой…

— Представляю.

— Какъ вы хладнокровно говорите это. Неужели я и тогда не буду въ глазахъ вашихъ un jeune homme intéressant, какъ говорится, и рана моя не послужитъ доказательствомъ моихъ доблестныхъ заслугъ?

— Пуля не разборчива, летитъ въ кого попало, и въ храбраго, и въ труса.

Владиміръ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Роза завертѣла колесо швейной машинки и принялась за шитье. Владиміръ, подсѣвъ къ Розѣ, сталъ всматриваться въ быстрое движеніе иглы.

— Хитрая штука, нечего сказать! замѣтилъ Владиміръ. Всякому не придумать.

— Именно всякому не придумать, подтвердила она. Болѣе найдется людей способныхъ колотить хивинцевъ, чѣмъ придумать что нибудь подобное.

— Гм…

— Не думайте, Владиміръ Павловичъ, чтобы я не признавала военной славы и не уважала военныхъ, сказала она. Я не отвергаю, что и въ военнjмъ дѣлѣ необходимы научныя познанія, смѣтливость, снаровка, умъ… но для того собственно, чтобы получить рану или нанести ее другому… И въ заключеніе словъ своихъ, она пожала плечами.

Въ комнату вошелъ лакей.

— Владиміръ Павловичъ! Пожалуйте кушать, сказалъ онъ. Всѣ за столомъ сидятъ-съ.

Владиміръ бросился въ сѣни и, шагая черезъ ступеньку, сталъ поспѣшно подыматься по лѣстницѣ.

— Владиміръ Павловичъ! Владиміръ Павловичъ! кричала Роза, выбѣжавъ въ сѣни. Скажите Идѣ, чтобъ она пришла вечеромъ послушать наше тріо.

— Скажу, скажу, отвѣчалъ Владиміръ сверху.

Ида, съ дозволенія мадамъ Санье, бывала у Рейхманъ довольно часто. Больше всего ее привлекала туда музыка. Отецъ и дѣти были, какъ это случается нерѣдко въ нѣмецкихъ семействахъ, одарены всѣ музыкальнымъ талантомъ. Дочь хорошо играла на фортепіано и очень порядочно пѣла, сынъ игралъ на скрипкѣ; старикъ тоже былъ музыкантъ, только болѣе въ душѣ, чѣмъ на практикѣ; любилъ музыку, имѣлъ отличный слухъ, игралъ же на віолончели не болѣе какъ посредственно. Онъ любилъ свои семейныя тріо съ дочерью и съ сыномъ, но, раздражительный отъ природы и ворчливый, онъ часто при первой фальшивой нотѣ подъ пальцами дочери или подъ смычкомъ сына, кричалъ, топалъ ногами или, взявъ свою віолончель, выходилъ изъ залы, чѣмъ и прекращалась музыка на весь вечеръ.

Ида тоже участвовала иногда въ этихъ музыкальныхъ вечерахъ, играя съ Розою въ четыре руки. Развитіемъ своего таланта она обязана была доброму Павлу Петровичу, который настоялъ на томъ, чтобы учили ее музыкѣ, и какая-то дама взялась, за небольшую цѣну, давать ей уроки. Александра Михайловна, сильно негодующая за эти непозволительныя издержки, какъ выражалась она, говорила часто, что безконечное повтореніе гаммъ и этюдовъ страшно дѣйствовало на ея слабые нервы и гнало ее изъ дому. Во избѣжаніе этихъ непріятностей для Александры Михайловны. Ида выпросила позволеніе у Рейхманъ повторять музыкальные уроки у нихъ и, съ этою цѣлью, стала каждый день ходить къ нимъ.

Музыкальные вечера замѣнялись иногда литературными. Чтеніе вслухъ бралъ на себя обыкновенно Максъ. Онъ читалъ хорошо и охотно, и особенно охотно въ присутствіи Иды, какъ замѣтила ему разъ сестра. Онъ на это замѣчаніе только улыбнулся, да покраснѣлъ слегка. Для Иды чтеніе было любимѣйшимъ препровожденіемъ времени. Она пользовалась всякой свободной минутой, чтобы сѣсть за книгу, и читала все, что ни попадалось ей подъ руку. Большую часть книгъ получала она отъ Макса, который, при выборѣ книгъ для нея, мало соображался съ ея возрастомъ и давалъ ей нерѣдко такія серьезныя литературныя произведенія, какихъ молодыя особы ея лѣтъ обыкновенно не читаютъ. Это обстоятельство содѣйствовало значительно умственному ея развитію и серьезному направленію ея образа мыслей.

VI.

Прошло два года съ поступленія Иды къ Варгунцовымъ. Ей минуло пятнадцать лѣтъ. Варенькѣ четырнадцать. Обѣ онѣ значительно выросли и похорошѣли. Всякій, кто нѣкоторое время не видѣлся съ ними, изъявлялъ удивленіе на счетъ быстроты ихъ роста. «Какъ вы выросли! совсѣмъ большой дѣвицей стали!» безпрестанно говорили то той, то другой изъ нихъ, и, обращаясь къ Александрѣ Михайловнѣ, расхваливали, въ болѣе или менѣе деликатныхъ выраженіяхъ, красивую наружность ея дочери, что принималось Александрой Михайловной весьма благосклонно, особенно когда находили сходство съ нею. Этого сходства, по правдѣ сказать, не было.

Варгунцовы имѣли обыкновеніе переѣзжать на лѣто въ Павловскъ. Удобное сообщеніе съ Петербургомъ, гдѣ Павелъ Петровичъ обязанъ былъ раза два въ недѣлю бывать по служебнымъ занятіямъ, ежедневная музыка въ вокзалѣ, привлекающая массу публики, огромный паркъ, открытый для всѣхъ, и возможность имѣть хорошенькую дачу не за особенно дорогую цѣну, — все это заставляло Варгунцовыхъ предпочитать Павловскъ всѣмъ остальнымъ окрестностямъ Петербурга. Вокзалъ представлялъ собою неисчерпаемый источникъ наслажденій для Александры Михайловны съ дочерью. Каждый вечеръ, если только позволяла погода, къ крыльцу Варгунцовыхъ подавалась элегантная коляска съ парою прекрасныхъ вороныхъ, и Александра Михайловна съ Варенькой и обоими сыновьями отправлялась въ вокзалъ. Тамъ усѣвшись съ знакомыми, они бесѣдовали, разсматривали гуляющихъ и отъ времени до времени прислушивались къ музыкѣ. Павелъ Петровичъ предпочиталъ гулянье въ паркѣ сидѣнью въ вокзалѣ и показывался на музыкѣ только изрѣдка. Что касается Иды, то надо предполагать, что и она бы охотно была тамъ, куда стремилось все населеніе Павловска; но туалетъ ея, состоявшій изъ обносковъ Вареньки и передѣланныхъ старыхъ блузъ Александры Михайловны, служилъ ей постояннымъ препятствіемъ къ посѣщенію вокзала. Старое пальто Вареньки, которое, по выраженію прежней ея владѣлицы, сидѣло на Идѣ какъ на Тришкѣ кафтанъ, и старая изломанная шляпка придавали Идѣ странный и нѣсколько смѣшной видъ.

— Твой туалетъ просто неприличенъ, сказала ей какъ-то Александра Михайловна. Съ тобою быть въ вокзалѣ невозможно… совѣстно! Богъ знаетъ на кого ты похожа. Одѣвать тебя роскошно я не хочу, потому что бѣдная дѣвушка не должна одѣваться, какъ одѣваются дѣвушки богатыя и знатнаго происхожденія: — тутъ взглянула она на дочь свою, — ноты, все-таки, могла бы одѣваться нѣсколько получше, моя милая, если бы имѣла хоть сколько нибудь вкуса; да нѣмки не имѣютъ вкуса, это ужь извѣстно! и я прошу тебя разъ навсегда, сдѣлай милость, избавь насъ всѣхъ отъ твоего общества въ воксалѣ. Гуляй себѣ съ Настасьей, или съ кѣмъ тамъ себѣ хочешь, только не съ нами.

Вслѣдствіе этой убѣдительной просьбы Александры Михайловны, Ида больше не показывалась въ вокзалѣ и по вечерамъ гуляла въ паркѣ съ Павломъ Петровичемъ, слушая музыку издали.

Въ числѣ дамъ амазонокъ, разъѣзжающихъ по парку, имъ попадалась иногда и Варенька. Она ѣздила на манежныхъ лошадяхъ въ сопровожденіи брата, ѣздила смѣло и красиво. Охотно поѣздила бы верхомъ и Ида, но объ этомъ удовольствіи, стоющемъ денегъ, ей нечего было и мечтать.

— Хоть бы намъ съ тобой можно было кататься въ дрожкахъ иногда, сказалъ ей какъ-то Павелъ Петровичъ; но что дѣлать, когда кучеръ занятъ каждый вечеръ! Не завести ли намъ шарабанчика? Ты бы правила.

— Да, хорошо бы было, согласилась Ида. А знаете, я на дняхъ еще читала, въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ газетъ, о продажѣ по случаю шарабана.

— Чтожъ! постараемся купить, сказалъ Павелъ Петровичъ.

При первой поѣздкѣ въ городъ онъ отыскалъ шарабанъ, о которомъ было объявлено, и купилъ. Въ этотъ шарабанъ стали запрягать старую бѣлую лошадь, исключительно принадлежавшую Павлу Петровичу, и Ида, вмѣстѣ съ нимъ, каталась по Павловскому парку, заѣзжая иногда въ Царское Село. Катанье это для неизбалованной Иды было большимъ удовольствіемъ. Но вскорѣ и это удовольствіе сдѣлалось для нея почти недоступнымъ. Катанье въ шарабанѣ стало въ семействѣ Варгунцовыхъ мечтою для всѣхъ. То Варенька, то Боря просили отца взять ихъ съ собою покататься, то Владиміръ выпрашивалъ шарабанъ на весь вечеръ; и иногда брала его Александра Михайловна съ цѣлью сопровождать дочь, когда та ѣхала верхомъ. Иногда были помѣхою гости, которые удерживали Павла Петровича дома или заставляли идти съ ними въ вокзалъ; мѣшала и дурная погода. Такимъ образомъ, кататься въ шарабанѣ приходилось Идѣ весьма рѣдко.

Съ наступленіемъ осени жизнь въ Павловскѣ становилась для Иды еще монотоннѣе. Павелъ Петровичъ и Владиміръ переѣзжали въ половинѣ августа въ городъ; одному необходимо было ежедневно бывать на службѣ, другому въ гимназіи. Александра Михайловна съ Варенькой и съ Борею, побывавъ сначала на утренней музыкѣ въ вокзалѣ, проводила остальную часть дня почти всегда въ Царскомъ Селѣ у однихъ короткихъ знакомыхъ, гдѣ во всякое время была готова для Александры Михайловны партія виста. Прислуга, пользуясь отсутствіемъ господъ, немедленно расходилась во всѣ стороны. Настасья исчезала первая, затѣмъ уходили, забравъ ключи, буфетчикъ и ключница; поваръ, не получивъ заказа къ обѣду, уходилъ также на весь день. Ида оставалась дола одна-одинсшенька, какъ бы сторожемъ. Для предохраненія себя отъ скуки, она проводила по нѣсколько часовъ за фортепіано или за книгою. Къ вечеру обыкновенно ее начиналъ мучить голодъ, и тогда она отправлялась въ кухню искать себѣ чернаго хлѣба и квасу.

Александра Михайловна не питала къ Идѣ никакого непріязненнаго чувства; она была къ ней только равнодушна, но равнодушна до крайности и, при свойственной ей безпечности, она не только никогда не заботилась объ Идѣ, но часто забывала объ ея существованіи.

---

Пріѣхалъ въ Петербургъ какой-то знаменитый фокусникъ. Варенькѣ захотѣлось посмотрѣть его.

— Папаша! нельзя ли пригласить этого фокусника къ намъ? спросила она.

— Къ намъ?… сюда?… въ Павловскъ?… Вотъ фантазія!

Эту фантазію, однако, онъ скоро согласился исполнить, но съ тѣмъ только, если воспослѣдуетъ на то разрѣшеніе Александры Михайловны.

Александра Михайловна не воспротивилась, и Владиміру было поручено пригласить фокусника на слѣдующее воскресенье. По этому случаю назвали множество гостей.

Варенька захлопотала о своемъ туалетѣ, а когда платье ея было готово, она надѣла помѣрить его и показалась въ немъ отцу.

— Хорошо, хорошо!!.. къ лицу! одобрилъ Павелъ Петровичъ. А твой туалетъ, Ида, готовъ?

На отвѣтъ молодой дѣвушки, что о туалетѣ, ея не было и рѣчи, — «надо сшить скорѣе», нетерпѣливо проговорилъ онъ. «Завтра я ѣду въ городъ и могу купить, по скажите что».

Варенька дала ему реестръ всѣхъ необходимыхъ для туалета Иды предметовъ. На другой день все. было Павломъ Петровичемъ куплено и привезено. Обѣ молоденькія дѣвушки съ любопытствомъ принялись развертывать и разсматривать покупки.

— Кому все это? спросила Александра Михайловна при видѣ бѣлой кисеи и розоваго пояса.

— Для Иды, отвѣчала Варенька.

— Очень было нужно деньги тратить, замѣтила Александра Михайловна. И кто будетъ шить, хотѣла бы я знать. Настасьѣ некогда.

— Нѣтъ ли въ Павловскѣ модистки? спросилъ Павелъ Петровичъ.

— Въ однѣ сутки никакая модистка не возьмется сшить платье. Вѣдь сегодня уже суббота. А. это что? атласныя ботинки!…. Такой роскоши я не позволяю даже и себѣ.

Александра Михайловна, разсмотрѣвъ внимательно ботинки, сѣла въ кресло и стала примѣрятъ ихъ на свою ногу.

— Хорошо сидятъ, сказала она и, завернувъ въ бумагу, понесла ихъ къ себѣ.

VII

Наступило воскресенье. Къ восьми часамъ, въ. ожиданіи гостей, освѣтили всѣ комнаты. Варенька, останавливаясь передъ зеркалами, разсматривала свой изящный туалетъ. Передъ однимъ изъ зеркалъ стоялъ Владиміръ въ офицерской формѣ. Только недѣли три что онъ имѣлъ право носить эту форму. Все было на немъ съ иголочки, все блестѣло. Осматривая свой мундиръ и себя, онъ выпрямлялся, расширялъ грудь свою и, поворачиваясь бокомъ къ зеркалу, не отводя отъ него глазъ, принималъ такую важную, многозначительную осанку, какъ будто самъ вѣрилъ, въ ту минуту, въ собственное превосходство надъ всѣми смертными. Боря бѣгалъ по залѣ изъ угла въ уголъ и любовался освѣщеніемъ. Павелъ Петровичъ, заложивъ руки назадъ, спокойно расхаживалъ по комнатѣ. Александра Михайловна отдавала приказанія. Ида занималась устройствомъ буфета. Глаза у нея были заплаканы.

Начали съѣзжаться гости. Явился наконецъ и фокусникъ.

— Пріѣхалъ! пріѣхалъ! сообщилъ Боря шепотомъ.

Г-нъ Пирле, такъ звали фокусника, былъ весьма недуренъ собой и одѣтъ съ нѣкоторою изысканностію. По требованію его, поставили въ залѣ небольшой столъ, покрытый до полу сукномъ. Мальчикъ, сопровождавшій г-на Пирле, внесъ ящикъ съ необходимыми аппаратами и, вынувъ оттуда нѣсколько вещей, разставилъ ихъ на столѣ. Общество захлопотало о мѣстахъ и стало усаживаться на внесенные изо всѣхъ комнатъ и разставленные рядами стулья. Въ первыхъ рядахъ хозяева размѣстили дѣтей, въ слѣдующихъ — гостей наиболѣе почетныхъ и постарше; въ остальныхъ рядахъ сѣли молоденькія дамы и дѣвицы; молодежь размѣстилась гдѣ попало, въ окнахъ, простѣнкахъ и углахъ. Варенька искала глазами Иду, но не находила.

Когда все общество успокоилось, фокусникъ поставилъ на столъ корзинку; потомъ вынулъ изъ нея маленькое животное, бѣленькое, съ длинными ушами и показалъ его обществу.

— Господа! сказалъ онъ по-французски, вы видите передъ собою кролика, котораго я только-что поймалъ въ паркѣ. Онъ причиняетъ садамъ ліного вреда; слѣдовательно, надо предать его смерти. — При этихъ словахъ, онъ ухватилъ кролика обѣими руками за уши и, стиснувъ зубы, готовился разорвать его.

— Не надо, не надо рвать! закричало нѣсколько маленькихъ дѣтей.

— Ахъ! вскрикнула одна старушка, закрывая отъ ужаса лицо.

— Ахъ! вскрикнула другая, всплеснувъ руками и отворачиваясь.

Онъ рванулъ… Въ каждой рукѣ у него очутилось по живому кролику. Дѣти радостно засмѣялись и захлопали въ ладоши.

— Не угодно ли будетъ кому одолжить мнѣ часы?

Павелъ Петровичъ вынулъ свои и отдалъ.

— Позволите ли мнѣ сдѣлать съ ними все, что мнѣ вздумается?

Павелъ Петровичъ изъявилъ согласіе.

— Стало быть, продолжалъ фокусникъ, я могу взять себѣ? Благодарю васъ.

И онъ положилъ ихъ въ карманъ, но тотчасъ же вынулъ и затѣмъ, опустивъ ихъ въ ступку, принялся толочь. Испугъ выразился на лицѣ Александры Михайловны. Когда часы были превращены въ порошокъ, г-нъ Пирле этимъ порошкомъ зарядилъ пистолетъ. Нѣкоторыя дамы, въ ожиданіи выстрѣла, закрыли себѣ уши. Пафъ!… и часы очутились на портьерѣ. Послѣдовало общее рукоплесканіе. Фокусникъ опять взялся за пистолетъ и, на этотъ разъ, сталъ цѣлиться въ какого-то толстаго господина, которому, при видѣ обращеннаго на него дула, стало неловко; онъ невольно повернулся къ фокуснику спиной. Раздался выстрѣлъ. На спинѣ у толстаго господина очутился ключъ.

— Хорошее предзнаменованіе, князь, сказалъ толстому господину кто-то.

— А что это у васъ въ чепцѣ, сударыня? обратился фокусникъ къ одной дамѣ и началъ вынимать изъ бантиковъ ея чепца одинъ гвоздь за другимъ.

— Боже мой, да какіе большіе! дивилась дама, и какъ они туда попали?

По желанію г-на Пирле, потушили всѣ лампы; осталась одна свѣча. Тогда нѣкоторые изъ зрителей почувствовали, какъ подъ ними зашевелились стулья. Видѣли, какъ подымался столъ то однимъ концомъ, то другимъ. Разныхъ фокусовъ было еще много. Букеты, которыхъ г-нъ Пирле вынималъ въ безчисленномъ множествѣ изъ шляпы и бросалъ зрителямъ, произвели, если не наиболѣе эффекта, то, по крайней мѣрѣ, наиболѣе шуму. Дѣти вскакивала съ мѣстъ своихъ и кидались ловить ихъ; да и каждый изъ взрослыхъ старался захватить по букетику и затыкалъ его кто въ петличку, кто въ шиньонъ, кто за кушакъ. Послѣ этого фокуса г-нъ Пирле отвѣсилъ обществу поклонъ, что означало: болѣе ничего не ждите.

Публика зарукоплескала. Дѣти кричали бисъ. Поднялся шумный говоръ. Каждый сообщалъ другому свое удивленіе, свой восторгъ. Лакеи разносили по мѣстамъ стулья. Подавали чай. Дѣвицы и кавалеры расхаживали по залѣ. Дѣти сидѣли и стояли группами въ какомъ-то безотчетномъ ожиданіи. Пожилые люди, по приглашенію Павла Петровича, садились за карты.

«Какъ бы устроить танцы?» думала заботливая хозяйка дома.

— Марья Ивановна! обратилась она къ одной вблизи стоявшей дамѣ. Вы такъ хорошо играете; не будете ли такъ добры сыграть вальсъ или польку?

— Ахъ, Александра Михайловна, я такъ давно не играла, что рѣшительно все перезабыла. Да вотъ не сыграетъ ли m-r Петровъ?

— Николай Степановичъ, и въ самомъ дѣлѣ…

— Извините меня, пожалуйста. Я полгода не игралъ ничего; совершенно разучился играть. Извините.

«Чтожъ мнѣ дѣлать?» думала Александра Михайловна, величаво стоявшая посреди залы съ распущеннымъ вѣеромъ въ рукѣ.

Она пошла отыскивать Иду.

— Тебѣ здѣсь больше нечего дѣлать, сказала она Идѣ, найдя ее въ буфетѣ. Пойди въ залу, сыграй что нибудь; молодежь потанцуетъ.

Ида обомлѣла.

— Играть?… Мнѣ?…

— Ну да, тебѣ

— Мнѣ?… Александра Михайловна, да я не могу.

— Отчего же не можешь?

— Въ жизни никогда не играла въ такомъ большомъ обществѣ.

— Не играла, а сегодня поиграешь.

— Не могу, не могу, право не могу, повторяла Ида. Къ тому же, я танцевъ почти но умѣю играть.

— Не умѣешь! Хороша отговорка! Къ чему же ты учишься? Къ чему заставляешь добрыхъ людей за твои музыкальные уроки деньги платить? А?….

Обиженная этимъ упрекомъ, Ида замолчала.

— Поди же! повторила Александра Михайловна строго.

— Взгляните на мое платье. На что оно похоже! Развѣ я могу идти такой замарашкой?

— Переодѣнься.

— У меня нѣтъ платья лучше этого.

— Надѣнь одно изъ Варенькнныхъ; хоть ея голубое.

— Варенькины лифа мнѣ не сходятся.

— Пустяки! Однѣ отговорки!… Не скучать же всѣмъ изъ-за твоихъ капризовъ!… Поди.

— Идти въ залу въ такомъ туалетѣ нельзя, и я не пойду…. воля ваша, не пойду.

Такое непослушаніе со стороны молодой дѣвушки, которая до сихъ поръ всегда повиновалась, возмутило Александру Михайловну, не терпѣвшую вообще никакихъ противорѣчій.

— Если я говорю тебѣ идти, ты должна идти. Слышишь?

Лицо Александры Михайловны побагровѣло. Ида не отвѣчала и оставалась на мѣстѣ.

— Хочешь настоять на своемъ? злобно проговорила Александра Михайловна. Вздумала упрямиться! Пятнадцать лѣтъ, такъ можно свою волю имѣть, думаешь ты! Докажу я тебѣ, что значитъ у меня въ домѣ свою волю имѣть.

Ида молчала и стояла какъ вкопанная.

— Ты у меня пойдешь! проговорила Александра Михайловна, стиснувъ зубы, и ударила ее по плечу вѣеромъ, который держала въ рукѣ сложеннымъ; вѣеръ надломился, и частичка его повисла на ленточкѣ. — Какъ бы то ни было, а я заставлю тебя идти… заставлю!

Голосъ у нея дрожалъ.

Въ ярко освѣщенной залѣ, между нарядными, свѣтлыми и пышными туалетами дамъ, появилась, въ своемъ старенькомъ, коричневомъ, шерстяномъ платьецѣ, Ида. Изъ-подъ платья виднѣлись ботинки съ отсталыми подошвами и побѣлѣвшими концами; а густая коса, съ утра не поправленная, начинала распадаться. Всѣ взоры обратились на Иду. Она робко, не подымая глазъ, перешла залу и сѣла за рояль.

— Что это за интересная и оригинальная личность? спросилъ одинъ молодой человѣкъ у дѣвицы, съ которой онъ любезничалъ, когда Ида проходила мимо. Дѣвица навела лорнетъ.

— Дѣйствительно личность оригинальная, отвѣчала она и засмѣялась.

— Кто это? спросила Александру Михайловну недалеко сидѣвшая отъ Иды какая то пожилая дама.

— Сиротка, безъ матери и бѣдная, ччо можете видѣть по туалету, отвѣчала Александра Михайловна. Мы съ мужемъ принимаемъ большое участіе въ ней. Мой мужъ вѣдь такой добрый, вы знаете, прибавила она, не имѣя духа, въ этомъ случаѣ, расхваливать себя.

Ида заиграла вальсъ. Руки у нея дрожали, трепетъ пробѣгалъ по всему тѣлу. Она играла не чисто и не въ тактъ. Владиміръ, готовясь пуститься съ какою-то дамою въ вальсъ, одной рукой держалъ даму за талью, а другой махалъ въ тактъ по воздуху.

— Разъ, два, три… разъ, два, три… скорѣе! командовалъ онъ.

У Иды едва шевелились пальцы.

— Разъ, два, три… разъ, два, три… ровнѣе! ровнѣе! продолжалъ Владиміръ.

Ида спуталась.

Александра Михайловна подозвала дочь и велѣла ей разложить передъ Идою надлежащія ноты. Пустилась въ вальсъ еще одна пара, и та остановилась. Танцовать подъ музыку все болѣе и болѣе конфузившейся Иды не было никакой возможности.

Раздосадованная Александра Михайловна не вытерпѣла, вскочила съ мѣста, скорыми шагами подошла къ роялю и захлопнула передъ Идою ноты; толстая переплетённая тетрадь покачнулась и грохнулась на полъ. Въ группѣ дѣтей послышался смѣхъ; двое или трое изъ нихъ бросились подымать тетрадь.

— Капризная! не надо больше твоей музыки! проговорила Александра Михайловна вполголоса, но такъ, что стоявшіе вблизи могли слышать.

Пришлось Идѣ вторично проходить залу. Снова направились на нее всѣ взоры и лорнеты. Въ дверяхъ, кто-то изъ дѣтей пріостановилъ ее за платье; она вырвалась и поспѣшно ушла.

Варенька понимала, въ какомъ непріятномъ положеніи находилась ея подруга, и вышла вслѣдъ за ней изъ залы. Не находя словъ ей въ утѣшеніе, она печально смотрѣла на катившіяся градомъ слезы ея и готова была расплакаться сама, но страхъ показаться въ залѣ съ красными глазами удержалъ ее отъ слезъ. Она крѣпко обняла разогорченную Иду, поцѣловала ее въ щеку и поспѣшно вернулась къ обществу.

Ида, чтобъ освѣжиться и придти въ себя отъ волненія, вышла въ садъ и стала ходить, опахиваясь платкомъ, по длинной аллеѣ, вдоль рѣшетки.

— Ида!… Ида!… послышался голосъ изъ-за рѣшетки, со стороны улицы.

Ида пріостановилась и стала вслушиваться.

— Ида!

— Максъ!… Это вы! радостно воскликнула она. Какими судьбами?

— Пріѣхалъ въ вокзалъ: въ вокзалѣ никого изъ знакомыхъ не нашелъ, пошелъ въ паркъ, а тамъ по городу. Вижу въ вашей улицѣ съѣздъ, домъ вашъ освѣщенъ. Ужь не балъ ли? думаю… Однако, отчего вы не въ залѣ? Тамъ шумно, весело, должно быть.

— Весело, только не для меня.

— Отчего же не для васъ? Развѣ въ пятнадцать лѣтъ ужь поздно веселиться?

— Не поздно…. и я бы охотно пошла туда, но… врата рая закрыты для меня.

— Отчего это?

— Такъ.

— Какъ такъ? Скажите.

— Войдите въ садъ, я вамъ разскажу.

Ида и Максъ сѣли на скамейку. Она принялась разсказывать со всѣми подробностями о случившемся. Тутъ же припомнила она и многія другія лишенія, которыя пришлось ей испытать въ домѣ Варгунцовыхъ.

— И вы могли такъ терпѣливо переносить все это… удивляюсь! сказалъ онъ. Не думаете ли, что вашимъ рабскимъ повиновеніемъ вы совершаете великое, достопохвальное дѣло?

— Нисколько не думаю; но повинуюсь потому, что мнѣ ничего не остается больше какъ повиноваться, отвѣтила она кротко.

— Жалкое, безсильное, ничтожное вы созданіе, могу вамъ сказать! проговорилъ онъ съ жаромъ.

— Максъ…

— Да, да, я говорю вамъ правду. Я не уважаю того, кто готовъ переносить всякую обиду.

— Не уважаете и меня, хотите вы сказать? Благодарю васъ за откровенность.

— Внушать уваженіе можетъ только тотъ, кто уважаетъ самого себя, а вы себя не уважаете… Да-съ… не уважаете. Въ васъ самолюбія нѣтъ ни на волосъ. Вы унижаетесь… вы… вы ползаете у ногъ этой надменной, напыщенной женщины, какъ червь, котораго она готова во всякую минуту придавить каблукомъ своимъ.

На балконѣ, въ полусвѣтѣ отъ освѣщенныхъ оконъ, показалась женская фигура.

— Ида! Ида! ты здѣсь, въ саду? спрашивала Варенька съ балкона.

Ида подошла къ ней.

— Ты болѣе не плачешь!

— Нѣтъ.

— А мнѣ какъ весело, еслибъ ты знала! Изъ оркестра Фюрстенау достали четырехъ музыкантовъ. Мы будемъ танцовать весь вечеръ. Я уже ангажирована на всѣ кадрили и на мазурку. Мазурку танцую съ барономъ Штейномъ, съ этимъ хорошенькимъ уланомъ. Ты замѣтила его?

Заиграла музыка.

— А!… ужь начинаютъ!

Варенька порхнула въ дверь. Ида вернулась на скамейку.

— Владиміръ не приглашалъ васъ на вечеръ? спросила она у Макса.

— Нѣтъ. Онъ вчера еще обѣдалъ у насъ и ни слова не сказалъ о вечерѣ. Гордецы!… проговорилъ онъ со злобою. А вы намѣрены долго еще оставаться подъ этимъ игомъ? позвольте васъ спросить.

— Да какъ же мнѣ избавиться отъ этого ига?

— Очень просто: уйти.

— Уйти?… Да куда же и какъ?

— Къ отцу вашему.

— Одной и безъ денегъ? Мудрено.

— Я провожу васъ и денегъ достану. Хотите? У меня остается еще недѣля каникулъ; я успѣю проводить васъ и вернуться. Хотите?

Ида задумалась.

— Какъ же я оставлю Павла Петровича? Онъ такъ добръ ко мнѣ.

— Могли же вы разстаться съ отцомъ; не любите же вы Павла Петровича болѣе чѣмъ отца роднаго.

— Я разсталась съ отцомъ потому, что онъ хотѣлъ этого; а Павелъ Петровичъ…

— Ну да, да, вамъ на такой подвигъ никогда не рѣшиться, я ужь это знаю… Безъ моего содѣйствія вамъ ничего не сдѣлать.

— О! въ эту минуту я такъ зла, такъ зла на эту женщину, что готова, кажется, на все!

— Вы должны уйти сегодня… сегодня же, слышите? Машина уходитъ отсюда въ двѣнадцать часовъ. Роза очень обрадуется видѣть васъ и отецъ мой тоже. Завтра въ два часа мы ѣдемъ въ Москву, послѣ завтра выѣзжаемъ изъ Москвы въ Тулу и къ ночи у вашего отца. Рѣшайтесь. Я говорю вамъ серьезно. Остаться въ когтяхъ у этой ненавистной женщины не слѣдуетъ, нельзя, и если вы не хотите слѣдовать моему дружескому, благоразумному совѣту, то… я вамъ больше не другъ и не слуга. Вотъ мое честное слово, моя рука.

Въ залѣ между тѣмъ гремѣла музыка; танцовали гросфатеръ. Во главѣ этого танца былъ самъ Павелъ Петровичъ съ одной молоденькой дамочкой, только-что вышедшей замужъ; въ послѣднихъ парахъ участвовали дѣти. Натанцовавшись до усталости, всѣ сѣли ужинать. Ужинъ былъ накрытъ въ нѣсколькихъ комнатахъ на ломберныхъ столахъ. Послѣ ужина молодежь изъявила желаніе танцовать еще, но музыки уже не было.

— Пора и намъ на покой, сказалъ Павелъ Петровичъ, когда Варенька пришла благодарить его за пріятный и веселый вечеръ. — Я что-то Иды не видалъ. Да впрочемъ, я почти все время просидѣлъ за картами. Ухъ! какъ я усталъ! Завтра, или вѣрнѣе сказать, сегодня, часа черезъ четыре, я долженъ встать и въ городъ ѣхать. Прощай, душечка.

Онъ громко зѣвнулъ и, тяжело ступая, вышелъ изъ залы.

Въ комнатѣ, гдѣ обыкновенно спала Ида, было уже темно. Варенька прошла черезъ комнату на цыпочкахъ, чтобъ не разбудить спящую. Раздѣвшись, она долго болтала съ горничной и, когда легла въ постель, долго не могла заснуть. Ей бы хотѣлось поболтать и съ Идою. «Да что это она спитъ!» подумала Варенька и, вставъ, пошла будить ее.

— Ида! Ида! полно тебѣ спать! говорила Варенька. подходя къ кровати.

Отвѣта не было. Она протянула руку; рука опустилась на пустую кровать. «А! она еще въ буфетѣ, убираетъ хрусталь», подумала Варенька и вернулась къ себѣ.

VIII.

На другое утро всѣ встали позже обыкновеннаго; Павелъ Петровичъ одинъ всталъ рано и по первой машинѣ отправился въ городъ. По дорогѣ къ мѣсту служенія ему пришлось, на этотъ разъ, заѣхать за какими-то бумагами въ свою городскую квартиру. Входитъ онъ въ сѣни. Въ дверяхъ, ведущихъ въ квартиру Рейхманнъ, видитъ онъ, стоитъ, спиною къ сѣнямъ, какой-то мужчина въ толстомъ пальто, съ шляпою на головѣ, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ одной рукѣ и съ зонтикомъ въ другой.

— Скорѣе! скорѣе! кричалъ онъ въ полуоткрытую дверь: — мы опоздаемъ на машину.

— Прощайте! прощайте! говорили женскіе голоса за дверью.

Пока Павелъ Петровичъ снималъ съ себя галоши и шинель и, за отсутствіемъ, въ ту минуту, швейцара, самъ вѣшалъ ее, дверь раскрылась настежь, и вышла, или лучше сказать, выпорхнула и очутилась лицомъ къ лицу съ Павломъ Петровичемъ Ида. При столь неожиданной встрѣчѣ, Ида остолбенѣла.

— Ида!… какими судьбами? воскликнулъ Павелъ Петровичъ. Когда это ты успѣла пріѣхать сюда и съ кѣмъ?

Она молчала. Максъ, какъ внезапно пойманный воръ, старался прикрыть неловкость своего положенія холоднымъ и спокойнымъ видомъ, но выступившая внезапно на лицѣ его краска изобличила его тревожное состояніе. Роза озобочепно смотрѣла то на брата, то на подругу. Павлу Петровичу нельзя было не замѣтить общаго смущенія.

— Пойдемъ ко мнѣ, Ида, пойдемъ! Поразскажи-ка, что тамъ у васъ случилось. Пойдемъ.

Она, съ поникшею головою, стала подыматься по лѣстницѣ вслѣдъ за Павломъ Петровичемъ. Максъ, оставшійся внизу, съ мѣшкомъ и зонтикомъ въ рукахъ и со шляпою на головѣ, безсмысленно смотрѣлъ, взведенными очами кверху и съ раскрытымъ ртомъ, на внезапно похищенную у него героиню, о рыцарскомъ охраненіи которой онъ только-что мечталъ.

— Ну разскажи… разскажи въ чемъ дѣло, настаивалъ Павелъ Петровичъ, когда вошелъ съ Идою въ кабинетъ свой и опустился въ вольтеровское кресло. — Садись.

Онъ взялъ ее за руку и притянулъ къ стулу.

— Руки у тебя холодныя, губы синія; ты вся дрожишь, я вижу. Надо велѣть развести огонь въ каминѣ.

На звонокъ Павла Петровича пришелъ лакей и подъ уголь, положенный въ каминъ заранѣе, вложилъ зажженныя растопки.

— Ты съ кѣмъ пріѣхала? спросилъ Павелъ Петровичъ, когда лакея больше не было въ комнатѣ.

— Съ Максомъ, отвѣчала она едва слышно.

— Гм… Гдѣ же вы встрѣтились?

Она молчала.

— Будь же откровенна со мной, съ твоимъ престарѣлымъ другомъ. Меня ли тебѣ бояться! Ну… да ну же! не робѣй!… Все останется между нами. Ты пріѣхала съ Максомъ, говоришь ты… вѣроятно, чтобъ повидаться съ Розою? спросилъ онъ, всматриваясь въ блѣдное личико молодой дѣвушки испытующимъ взглядомъ.

Отрицательное движеніе головы было ея отвѣтомъ.

— Нѣтъ? спросилъ онъ. Такъ для чего же? Да смѣлѣй! смѣлѣй!… Для чего?

— Для того…

— Чтобы…

— Чтобы… уѣхать съ нимъ…

Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ.

— Къ отцу, докончила она.

Павелъ Петровичъ съ минуту удивленно смотрѣлъ ей въ лицо.

— Развѣ тебѣ такъ дурно живется у насъ? Я этого не зналъ.

Ида заплакала. Потомъ, собравшись "съ духомъ, разсказала вчерашнее происшествіе со всѣми подробностями.

Внимательно выслушавъ разсказъ, Павелъ Петровичъ всталъ съ кресла и нѣсколько разъ задумчиво прошелся по комнатѣ.

— И такъ, ты хотѣла отъ насъ уйти…. убѣжать! сказалъ онъ, вернувшись на свое мѣсто, — и меня старика, друга твоего, хотѣла бросить. Вотъ какъ! Не ожидалъ я этого, отъ тебя признаться, не ожидалъ! — Онъ вздохнулъ. — Богъ съ тобой, Ида! прибавилъ онъ печально.

У Иды градомъ покатились слезы.

— Ну, ну, не плачь, не плачь! — Онъ ласково похлопалъ ее по плечу. — Сердиться я не сержусь на тебя, но и одобрить твоего поступка не могу. Поразберемъ дѣло какъ слѣдуетъ: Ты говоришь, что съ тобою обращались дурно. Положимъ. Единственнымъ средствомъ избавиться отъ этого дурнаго обращенія было — уйти. Положимъ и это. Но вѣдь уйти и уйти рознь. Не всѣ же въ домѣ были не хороши съ тобою. Варенька, сколько я знаю, очень любитъ тебя. Я люблю тебя какъ родную дочь. Пришла бы ко мнѣ: вотъ, молъ, такъ и такъ, Павелъ Петровичъ… отпустите. Мы съ тобой потолковали-бъ, погоревали-бъ, и разстались, по по-дружески, какъ слѣдуетъ, а теперь… Эхъ!… нехорошо!

Ида сидѣла потупя глаза и молча вертѣла на пальцѣ кольцо.

— Да, эта выходка совсѣмъ не сходится съ твоимъ кроткимъ, деликатнымъ характеромъ, продолжалъ Павелъ Петровичъ. Ужь не онъ ли… какъ бишь его?… Максъ, что ли?… навелъ тебя на этотъ спасительный путь?

Блѣдное личико Иды покрылось румянцемъ.

— Не угрожалъ ли онъ, какъ нынче водится, застрѣлить тебя или Александру Михайловну?

Это незаслуженное подозрѣніе на счетъ Макса, хотя и высказанное подъ видомъ шутки, еще больше взволновало Иду. Она вспыхнула,

— Напрасно вы считаете его способнымъ на такой недостойный поступокъ, на такую низость, проговорила она съ жаромъ. Если я рѣшилась поступить такъ, это оттого, что у меня есть, какъ у всякаго мыслящаго существа, свои убѣжденія, своя воля, — тутъ Павелъ Петровичъ едва замѣтно улыбнулся, — есть самолюбіе, продолжала она. Я долго, долго переносила отъ Александры Михайловны ея недружелюбное обращеніе со мною, наконецъ… наконецъ… мое тер… тер… терпѣніе…

Слезы помѣшали ей докончить. Она зарыдала.

Павелъ Петровичъ взглянулъ на часы.

— Мнѣ, однако, пора ѣхать, сказалъ онъ. Ты посиди пока у Розы, а я, часа черезъ три, заѣду за тобой и мы вмѣстѣ вернемся въ Павловскъ. Тамъ, быть можетъ, на твое счастье, Александра Михайловна твоего отсутствія не замѣтила еще, а я-то тебя ужь не выдамъ, будь спокойна.

Онъ подошелъ къ письменному столу и началъ искать какую-то бумагу.

Черезъ недѣлю семейство Варгунцовыхъ переѣхало съ дачи на городскую квартиру.

IX.

Въ седьмомъ часу вечера, въ комнатѣ Вареньки топился каминъ. Передъ каминомъ, на коврѣ, сидѣла Ида и желѣзной лопаточкой шевелила уголь. Въ полумракѣ, на диванѣ лежала Варенька. Заложивъ руки подъ голову и устремивъ взоръ свой въ потолокъ, освѣщенный каминомъ, Варенька, съ улыбкой на устахъ, носилась воображеніемъ своимъ но залѣ, гдѣ незадолго передъ тѣмъ ей было такъ весело, такъ пріятно. Она захохотала.

— Нѣтъ!.. это было черезчуръ смѣшно! воскликнула она. Представь себѣ, Ида: долговязый Клюковъ стоитъ съ мамашей посреди залы и разговариваетъ. Къ мамашѣ подходитъ Солоданова съ тремя дочерьми. Всѣ три дочери и она сама въ длинныхъ шлейфахъ, аршина въ полтора. Клюковъ между шлейфами… хочетъ выйдти и не можетъ… поворачивается направо, налѣво, вертится, вертится, прыгаетъ на одной ножкѣ, всѣ кругомъ хохочутъ, онъ конфузится, запутывается, шлейфы рвутся… «Monsieur! monsieur! que faites vous!» кричатъ ему всѣ три сестрицы и мать. «Pardon, pardon, mesdames!» — и самъ запутывается все больше и больше краснѣетъ.. Ахъ! какъ было смѣшно!

Но Ида не смѣялась. По выраженію глазъ ея, обращенныхъ къ огню, по движенію рта и бровей, замѣтно было, что воспоминаніе о балѣ дѣйствовало на нее непріятно. Она задумалась

— Которая изъ Солодановыхъ больше нравится тебѣ? спросила Варенька.

Ида, погруженная въ думы, вопроса не слыхала.

— Ида!.. крикнула Варенька такъ громко, что та вздрогнула. О чемъ это ты такъ задумалась? ничего не слышишь. Которая изъ Солодановыхъ больше нравится тебѣ? съ досадою повторила Варенька: Клавдія, Инна или Глафира?

— Глафира, разсѣянно отвѣчала Ида.

— А ты не находишь, чтобы сама Солоданова была очень хороша собою?

Ида опять не отвѣчала.

Вдругъ вскочила она съ ковра, подошла къ шкафу, открыла дверцы и на полкахъ, освѣщенныхъ каминомъ, стала пересматривать книги.

Да гдѣ-же? Куда это она дѣлась? говорила Ида, про себя. — Варенька, ты не знаешь, гдѣ «Записки Охотника»? спросила она.

— Мнѣ почемъ знать! я ихъ не читаю, отвѣчала Варенька, недовольная разсѣянностью подруги.

— Боже мой, да гдѣ же?.. Ахъ! — вспомнила Ида, — на чердакѣ! Передъ переѣздкой на дачу, Александра Михайловна велѣла уложить большую часть книгъ въ ящики и, на время передѣлки квартиры, отнести на чердакъ; туда, навѣрное, попали и «Записки Охотника.» Экая досада!.. Какъ быть?

Снесутъ же ящики когда нибудь внизъ, ты и найдешь, что тебѣ надо.

— Когда нибудь!.. мнѣ надо сейчасъ, сію минуту. Пойдемъ на чердакъ.

— На чердакъ?.. Ночью?

— Теперь еще не ночь: всего-то седьмой часъ.

— Все равно, темно.

— Возьмемъ фонарь… хоть два, пожалуй.

— А холодъ-то какой! Вѣдь теперь не лѣто.

— Надѣнемъ большіе платки….шубы, если надо.

— Нѣтъ, нѣтъ, не пойду.

— Отчего же нѣтъ?

— Боюсь, вотъ отчего.

— Возьмемъ Памфилку. Онъ кстати такой страшный, что обратитъ въ бѣгство всякаго, кто бы ни напалъ на насъ.

— Пойдемъ лучше завтра, днемъ.

Я не люблю откладывать до завтра, что можно сдѣлать сегодня. Пойдемъ.

Она стала подымать Вареньку за руки съ дивана. Потомъ отыскала гдѣ-то фонарь, вставила свѣчку и зажгла.

— А Памфилку-то позвать? напомнила Варенька.

— Богъ съ нимъ! найдемъ книгу и безъ него.

Накинувъ большіе платки на головы, онѣ вышли въ сѣни и стали подниматься по узенькой лѣстницѣ, ведущей на чердакъ.

— А ключи у Настасьи мы и не догадались спросить, спохватилась Варенька и хотѣла было вернуться за ключемъ, но Ида остановила ее.

— Погоди, не тутъ ли ключъ?

Оказалось, что дверь была не только не заперта на ключъ, но даже открыта настежь.

— Ужь нѣтъ ли тамъ кого? проговорила Варенька, пропуская подругу впередъ.

Нагнувшись въ дверяхъ, онѣ вошли на чердакъ. Нѣсколько страшно стало обѣимъ, когда очутились онѣ въ большомъ, темномъ пространствѣ, подъ толстыми брусьями, слабо освѣщенными мерцающимъ огнемъ фонаря. Весь чердакъ былъ заставленъ и заваленъ разнымъ хламомъ. Въ противоположной сторонѣ отъ входа стояли ящики, за ними лежали старые тюфяки со старыми коврами сверху. Ида поставила фонарь на одинъ изъ ящиковъ и принялась, вмѣстѣ съ Варенькой, снимать съ другаго ящика доски. Подъ досками оказались книги, въ безпорядкѣ набросанныя одна на другую. Ида, присматриваясь къ каждой книгѣ, выкладывала ихъ на полъ. Въ первомъ ящикѣ желаемой книги не оказалось; подруги принялись за другой ящикъ, потомъ за третій.

— Ухъ, какъ холодно! говорила Варенька, ёжась подъ платкомъ. Ты бы поживѣе… вотъ такъ!

И она выбросила нѣсколько книгъ разомъ. Вдругъ она вскрикнула… и, схвативъ фонарь, проворно перелѣзла черезъ какой-то опрокинутый столъ и живо и ловко стала пробираться между хламомъ.

— Что съ тобой? Куда ты? спросила изумленная Ида.

— Развѣ ты не видишь?… подъ коврами человѣкъ.

Ида взглянула въ ту сторону, гдѣ лежали ковры, и сама чуть не обмерла со страха, когда глазамъ ея представились два толстые сапога, торчавшіе изъ-подъ ковровъ носками кверху. Человѣкъ, какъ надо было полагать, лежалъ навзничь и спалъ, или притворялся спящимъ. Она, въ виду опасности, поспѣшила присоединиться къ Варенькѣ; та, между тѣмъ, шла куда попало и, въ поспѣшности своей, разбила обо что-то стекло въ фонарѣ Отъ сквознаго вѣтра, дувшаго по всему чердаку, потухла въ фонарѣ свѣча. Обѣ дѣвушки вскрикнули.

— Въ темнотѣ ему не найти насъ, старалась успокоить Ида себя и подругу.

— Дверь должна быть направо, шептала Варенька.

— Налѣво, налѣво, я знаю, что налѣво, заспорила Ида.

— Ахъ, тише, тише, ради Бога тише! не то онъ проснется, трепещущимъ голосомъ умоляла Варенька.

Разводя руками по темному пространству, изъ опасенія удариться головами о брусья, и толкая другъ друга то вправо, то влѣво, онѣ столкнулись лбами.

Въ одномъ концѣ чердака что-то грохнуло.

— Идетъ! испуганно прошептали обѣ.

Шумъ повторился.

— Ай!… ай!… Памфилка!.. Ларіонъ!… Василій!…-- изо всѣхъ силъ принялись кричать до крайности перепуганныя дѣвушки.

— Кто тамъ? раздался голосъ снизу.

— Боже мой, идите сюда скорѣе . скорѣе!:, огня несите… огня!

— Да кто тамъ? переспросила Настасья.

— Да мы… мы…

Узнавъ голоса барышень, Настасья поднялась со свѣчей.

— Господи! Какъ вы сюда попали?

— Ахъ, не разспрашивай! сердилась Варенька. Уйдемте только всѣ скорѣе. Тамъ воръ.

— Эхъ, барышня, откуда быть тамъ вору? И гдѣ-же это онъ померещился-то вамъ?

— Какое померещился! Мы очень хорошо видали его ноги… вонъ тамъ, подъ коврами

Настасья, со свѣчей въ рукѣ, смѣло направилась къ тому мѣсту, гдѣ лежали ковры.

— Да не ходи одна, позови кого нибудь, посовѣтовала ей Варенька.

Обѣ барышни, не имѣя возможности безъ огня спуститься съ лѣстницы, стояли у порога и, замирая отъ страха, какъ бы въ ожиданіи кровавой битвы, смотрѣли вслѣдъ Настасьѣ. Та подошла къ коврамъ.

Тутъ-то? спросила она, толкнувъ ногой въ виднѣвшіеся изъ-подъ ковровъ сапоги; оба сапога отлетѣли въ сторону.

— Старые сапоги Памфилки! вотъ вамъ и воръ! Они давно тутъ лежатъ.

— У-ухъ! простонала Варенька, хватаясь за сердце, которое продолжало еще биться, какъ заведенные часы безъ маятника. — А шумъ-то былъ отчего? спросила она, какъ бы не вѣря въ полную безопасность.

— Да крысы, должно быть, напроказничали, отвѣчала Настасья. Ихъ тутъ много.

Дрожа всѣмъ тѣломъ столько же отъ холода, сколько и отъ только-что минувшаго страха, Варенька зажгла фонарь и, замѣнивъ себя Настасьей для отысканія книги, поспѣшила въ свою комнату, чтобы погрѣться у камина.

— Крайность была, подумаешь, идти на чердакъ въ такой холодъ и въ такую темноту! ворчала про себя Варенька, держа руки передъ потухающимъ огнемъ камина и ставя на рѣшетку то одну ногу, то другую.

— Въ который это разъ ты будешь перечитывать «Записки Охотника», хотѣлось бы мнѣ знать? спросила она у Иды, когда та, минутъ черезъ десять, вернулась съ чердака съ книгою въ рукахъ.

— Я достала ихъ не для чтенія.

— А для чего же?

— Для того… чтобы ихъ перевести, отвѣчала Ида не тотчасъ.

— Для нашего старикашки учителя, для мистера Гавела?

— Нѣтъ. На языкъ мнѣ болѣе знакомый, на мой родной, нѣмецкій.

— На нѣмецкій? Для чего же на нѣмецкій? Вотъ не понимаю.

— Для того…-- она опять замялась…-- чтобы переводъ… если онъ хорошъ будетъ… продать.

— Продать?.. А-а! Ты хочешь жить собственнымъ трудомъ, и прекрасно! говорила Варенька смѣясь. Желаю успѣха

Она не понимала, чтобы можно было трудиться безъ особенной на то крайности, и потому намѣреніе Иды она приняла за пустую и несбыточную фантазію.

Въ комнату вбѣжалъ Боря и объявилъ, что пріѣхали Солодановы. Варенька, поправивъ предъ зеркаломъ волосы, которыхъ накинутый передъ тѣмъ на голову платокъ привелъ въ безпорядокъ, вышла въ залу къ гостямъ.

«Скоро, скоро и мнѣ будетъ возможно выходить къ гостямъ! подумала Ида. Какъ только продамъ переводъ свой, куплю себѣ платье… Куплю такое, что Александрѣ Михайловнѣ не придется краснѣть за меня и грозить мнѣ пальцемъ, когда я дерзаю при чужихъ входить въ гостиную. Только бы скорѣе кончить этотъ переводъ! мечтала Ида, еще не начавъ его. А сколько книгъ, сколько книгъ я накуплю себѣ!»

Она протянула руку къ стоявшему вблизи столику и, взявъ съ него каталогъ, стала отмѣчать карандашомъ заглавія тѣхъ книгъ, которыя, по ея мнѣнію, ей необходимо было пріобрѣсти. Потомъ, подсѣла къ письменному столу, самодовольно потерла себѣ руки, развернула тетрадь и принялась выписывать въ ней крупными буквами: «Erinnerungen eines Jäger’s von Jwan Turgenew.»

Любимѣйшимъ занятіемъ Иды, какъ уже извѣстно, было чтеніе. Свободные часы, остававшіеся отъ приготовленія уроковъ и занятій съ Борею, — такъ какъ мадамъ Санье уже нѣсколько мѣсяцевъ какъ не было у Варгупцовыхъ, и Ида каждый день занималась Борею, — и отъ игры въ пикетъ или въ шахматы, по вечерамъ, съ Павломъ Петровичемъ, она посвящала чтенію. Мыслители новѣйшихъ временъ, съ особенности англійскіе, были ей хорошо знакомы. Она читала и перечитывала ихъ произведенія съ жадностью, съ увлеченіемъ, приходила въ восторгъ и восторгомъ своимъ дѣлилась съ Варенькой, читая своихъ любимыхъ авторовъ длинными отрывками ей вслухъ. Варенька охотно слушала, — сама же она рѣдко что читала, — и, не глупая отъ природы, была въ состояніи понять и оцѣпить многое. Для скорѣйшаго окончанія своихъ переводовъ, Ида рѣшилась, на нѣкоторое время, совсѣмъ отказаться отъ чтенія. Просиживая за переводами нерѣдко и часть ночи, она перевела въ нѣсколько недѣль изъ «Записокъ Охотника» три или четыре статьи, которыя ей наиболѣе нравились.

— Поздравь меня, Варенька, мой трудъ павремя оконченъ, сказала она радостно подругѣ. Если онъ будетъ одобренъ, то я переведу и всѣ остальныя статьи изъ «Записокъ Охотника».

— Дѣйствительно можно тебя поздравить, отвѣчала Варенька. Просидѣть столько недѣль не разгибая спины — не шутка! У меня бы не хватило терпѣнія, и я бы ужь давно побросала все въ огонь.

Ида поспѣшила сообщить свою радость и Розѣ, и Максу, который заранѣе обѣщался сдѣлать въ переводѣ необходимыя поправки. За исполненіе этого обѣщанія онъ взялся какъ нельзя охотнѣе, что замѣтно было но той поспѣшности, съ которой онъ, принявъ книгу и тетрадь изъ рукъ Иды, присѣлъ къ столу, вынулъ изъ жилета карандашикъ, прибавилъ на лампѣ огня и, пригласивъ Иду сѣсть подлѣ него, взялся за чтеніе перевода. — Одного вечера на поправку было недостаточно; пришлось поработать нѣсколько вечеровъ кряду. Но Максъ былъ готовъ быть сотрудникомъ Иды не только нѣсколько вечеровъ, но нѣсколько недѣль… мѣсяцевъ… всю жизнь, пожалуй!

Максъ, окончивъ гимназическій курсъ и желая приготовиться къ коммерческимъ занятіямъ, ревностно занялся изученіемъ бухгалтеріи. Пришла и Идѣ охота заниматься бухгалтеріею.

— Хотите, я буду вамъ давать уроки? спросилъ ее Максъ.

— Вы?… вы такъ заняты и безъ того, говорила Ида, довольная этимъ предложеніемъ.

— Занятіе съ вами будетъ для меня отдыхомъ, удовольствіемъ, счастьемъ…

Она засмѣялась.

— Дайте мнѣ руку въ знакъ согласія, попросилъ онъ.

Она протянула ему руку.

И вотъ, за тѣмъ же столомъ, подъ тою-же лампою, гдѣ поправлялись переводы, идутъ уроки бухгалтеріи. Учитель и ученица занимаются одинаково ревностно и неутомимо; успѣхи съ каждымъ днемъ увеличиваются. Старикъ Рейхманъ, по мнѣнію котораго, только люди самые степенные могутъ заниматься такимъ скучнымъ предметомъ какъ бухгалтерія, смотрѣлъ на занятія Иды съ удивленіемъ и часто обращался къ ней съ похвалами. Одна Роза не вполнѣ одобряла эти занятія.

— Ваша бухгалтерія наводитъ на меня тоску, говорила она. Съ вами нельзя ни поболтать, ни посмѣяться больше. Вы нынче и музыку забыли. То ли дѣло, какъ бывало прежде мы проводили вечера за роялемъ.

Поворчавъ такимъ образомъ, она тащила подругу свою и брата съ креселъ и вела ихъ въ залу. Тогда Ида садилась играть съ нею въ четыре руки или аккомпанировать старику. Иногда аккомпанировала она и Максу, но тогда музыкальныя занятія принимали тѣ-же безконечные размѣры, что и поправка переводовъ и уроки бухгалтеріи, и только громкая зѣвота старика напоминала о поздней порѣ и заставляла всѣхъ расходиться.

Переводы, переписанные рукою Макса, были проданы книгопродавцу.

Боже мой, какъ была счастлива Ида, когда за свой трудъ получила она деньги! Какимъ несмѣтнымъ богатствомъ владѣла она, казалось ей. Какъ возвысилась, выросла она въ своихъ собственныхъ глазахъ! Не надо ей болѣе обносокъ Александры Михайловны, — она можетъ одѣваться на свой счетъ, не одолжаясь своей щедрой благодѣтельницѣ. А книгъ-то сколько можетъ накупить себѣ! — Трудно описать то чувство радости и самодовольства, которое ощущала Ида въ Гостиномъ дворѣ, куда отправилась она вмѣстѣ съ Варенькой за покупкою туалетныхъ вещей, и въ книжномъ магазинѣ, гдѣ, по списку, сдѣланному дома, она выбирала себѣ книги. Развернуть и разсмотрѣть дома все купленное было для Иды какъ бы торжествомъ.

— Вотъ мой Дарвинъ!.. мой Вокль!. Милль!… О, друзья мои, какъ я васъ люблю! говорила она и, поцѣловавъ книгу съ розовой обложкой и съ заглавіемъ: «Подчиненность женщины. Соч. Д. О. Милля», она обѣими руками прижала книгу къ груди и, отъ избытка чувствъ, вздохнула.

X.

— Нѣтъ, нѣтъ, папаша, я съ вами не согласна! говорила Варенька, сидя у отца въ кабинетѣ и имѣя передъ собой на столикѣ какую-то брошюрку. Дѣло въ томъ, какъ говоритъ Милль, что насъ не развиваютъ, не воспитываютъ, какъ бы слѣдовало.

— А! ты уже знакома съ Миллемъ, вотъ какъ! замѣтилъ отецъ.

— Мнѣ читала его Ида. Еслибъ нашимъ умственнымъ способностямъ давали настоящее развитіе, продолжала она, то. Боже мой, сколько бы и между нами появилось замѣчательныхъ умовъ, талантовъ, геніевъ, пропадающихъ теперь за дрянной иголкой, за швейной машиной и въ жалкихъ мелочахъ обыденной жизни!… Правда, между нами не было до сихъ поръ, какъ вы говорите, ни Рафаэля, ни Моцарта, ни Кановы… но была Екатерина II, были и другія женщины замѣчательнаго ума.

Тутъ пришлось Павлу Петровичу немножко призадуматься.

— Что-жъ! родятся же люди съ двумя головами, сказалъ онъ, отчего же не родиться женщинѣ съ такими умственными способностями, которыя заставили бы весь свѣтъ говорить о ней.

— Такъ умная женщина, по вашему, уродъ?

— Пустяки, Варенька! Не такъ понимаешь. Я хочу сказать, что женскій умъ въ большомъ размѣрѣ есть исключеніе, необыкновенность въ природѣ, вотъ что.

— Такихъ исключеній появилось бы много, сказала Ида, входя въ комнату, если бы болѣе вѣрили въ возможность этихъ исключеній, въ возможность умственнаго равенства между женщиною и мужчиной.

— Умственнаго равенства между мужчиной и женщиной быть не можетъ, порѣшилъ Павелъ Петровичъ.

— Да отчего же? спросили въ одинъ голосъ обѣ его оппонентки.

— Оттого, что между нами нѣтъ равенства ни въ чемъ. Взгляните на ваши тальицы, на ваши косточки, на вашу кожицу, и взгляните на меня. — Онъ выдвинулся грудью впередъ и раза два ударилъ себя въ грудь. — При такой разницѣ въ общемъ сложеніи, между прочимъ и въ нервахъ, — извѣстно, что у женщинъ нервы слабѣе чѣмъ у насъ, — нельзя допустить, чтобы не было разницы и въ нервной массѣ, составляющей мозгъ.

— Вся эта разница происходитъ отъ воспитанія, отъ образа жизни, сказала Ида Крестьянки сильнѣе насъ…

— Сильнѣе васъ отъ воспитанія и образа жизни, такъ, перебилъ Павелъ Петровичъ; но самый сильный мужикъ будетъ все-таки сильнѣе самой сильной крестьянки.

Это оттого, что ни одна изъ нихъ не предается такимъ тяжелымъ работамъ, какимъ предается мужикъ, сказала Ида; а еслибъ нѣкоторыя изъ крестьянокъ захотѣли возложить на себя работы самыя тяжелыя, самыя утомительныя, ихъ дочери, и внучки, и правнучки тоже… то, по теоріи Дарвина…

— А!… вотъ мы и за Дарвина!

— То, по теоріи Дарвина, продолжала Ида, могло бы образоваться со временемъ нѣсколько поколѣній сильныхъ, крѣпкихъ женщинъ, которыя, въ силѣ и крѣпости своей, нисколько не уступали бы мужчинамъ.

— Для такой теоріи, сказалъ Павелъ Петровичъ, необходимы вѣка и непрерывный рядъ благопріятству ющихъ обстоятельствъ — условіе немыслимое. Неравенство силъ замѣтно и въ царствѣ животномъ, гдѣ условія жизни одинаковы для обоихъ половъ: левъ сильнѣе львицы, быкъ сильнѣе коровы, пѣтухъ сильнѣе курицы. Этой аксіомѣ вѣрна и женщина съ незапамятныхъ временъ, безъ малѣйшаго начала къ измѣненію.

— Но женщина должна измѣниться со временемъ, какъ измѣняется все въ природѣ, рѣшительно сказала Ида.

— Не спорю. Но чему быть черезъ нѣсколько столѣтій — одинъ Богъ вѣдаетъ: намъ этого не знать, возразилъ Павелъ Петровичъ, и спорить о томъ, что будетъ и чего не будетъ въ такой отдаленной будущности, была бы трата времени и словъ.

Послѣдовало молчаніе.

Варенька заговорила первая.

— Если женщина и слабѣе мужчины, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы она не могла трудиться и избирать себѣ любое поприще.

— Какое поприще избрала бы ты себѣ, Варенька, хотѣлось бы мнѣ знать? спросилъ Павелъ Петровичъ. Какое?… а?… Не пошла ли бы ты въ исправники… или въ становые?… или въ медико-хирурги?… Не чувствуешься призванія къ морской службѣ? или предпочитаешь военно-сухопутную?… Чтожъ! могла бы отличиться на полѣ брани, въ рукопашномъ бою, при взятіи крѣпости… быть полковымъ командиромъ… быть фельдмаршаломъ или военнымъ министромъ, — говорилъ Павелъ Петровичъ иронически.

Варенька засмѣялась.

— Ну, положимъ, что къ поприщу военному или къ какому другому, гдѣ требуется физическая сила, мы способны быть не можемъ, положимъ; изъ этого все-таки еще не слѣдуетъ, чтобы вся дѣятельность наша сосредоточивалась въ тѣсномъ кругу семейной жизни и чтобы всѣ наши умственныя силы гибли, такъ сказать, въ мелкихъ, пустыхъ, ничтожныхъ заботахъ о томъ, что общепринято называть семейнымъ счастьемъ. Отчего бы и намъ не добиваться дѣятельности болѣе широкой, не добиваться славы, самостоятельности, значенія въ свѣтѣ, не трудиться, вмѣстѣ съ вами, ко благу общему…

— Эхъ!. куда ты пошла, Варенька! чего захотѣла!… Ну можетъ ли быть все это вамъ по силамъ, сама посуди Да и позволь тебя спросить, мой другъ, на кого бы пришлось возложить всѣ заботы о семейномъ благѣ, еслибъ женщины занимались, подобно намъ, общественными дѣлами?

— На тѣхъ изъ насъ, отвѣчала Варенька, которыя не чувствуютъ въ себѣ лучшихъ призваній, на болѣе слабыхъ тѣломъ и умомъ.

— На обиженныхъ природою, хочешь ты сказать.

Она улыбнулась.

— Ты ошибаешься, мой другъ Варенька, если думаешь, что домашняя дѣятельность не требуетъ ума, и если считаешь ее маловажною и недостойною умной, образованной женщины. Въ семейномъ быту проходитъ большая часть жизни каждаго изъ насъ, слѣдова тельно можно-лк пренебрегать дѣятельностью, улучшающею этотъ бытъ. Не умной ли только женщинѣ и дана возможность сдѣлать семейный бытъ пріятнымъ для всѣхъ членовъ семьи? Воспитаніе дѣтей, падающее на долю каждой матери семейства, есть дѣло вовсе не легкое и не маловажное. Повѣрь мнѣ, что еслибъ женщины съ большимъ рвеніемъ направляли свои умственныя силы на нравственное улучшеніе человѣчества посредствомъ воспитанія дѣтей своихъ, то дѣятельность женщинъ была бы самою благотворною дѣятельностью.

Варенька, не раздѣлявшая почему-то мнѣнія отца, готовилась возражать ему, но Павелъ Петровичъ продолжалъ:

— Къ дѣятельности общественной служитъ преградою для женщины и сама природа ея. Частыя болѣзни, рожденіе дѣтей… все это удерживаетъ ее въ предѣлахъ семейной жизни и мѣшаетъ ей трудиться наравнѣ съ мужчиной.

— Есть много женщинъ безсемейныхъ, сказала Ида, много дѣвицъ, много вдовъ, не имѣющихъ дѣтей или имѣющихъ уже взрослыхъ.

— Эти женщины… ихъ дѣйствительно не мало… и могутъ искать дѣятельности внѣ семейной жизни, но искать ее тамъ, гдѣ не требуется ни сила физическая, ни та сила ума, до которой женщина не доведена природой. Кстати, Варенька: ты, которая такъ любишь толковать о необходимости труда для женщинъ, — должно быть, сильно нуждаешься въ немъ, — возьми на свое попеченіе суконную фабрику дяди. Фабрика идетъ плохо; не сегодня завтра закроется. Поддержи ее. Дѣло хорошее, выгодное, полезное,

Варенька поморщилась.

— Что-жъ? Не понутру? спросилъ Павелъ Петровичъ. Ну займись агрономіею. У насъ на Руси хорошихъ агрономовъ мало. Поживи въ деревнѣ… И это не по вкусу. — Хочешь быть литераторомъ — пиши. Никто не возстаетъ противъ того, чтобъ женщины писали… Только пишутъ-то онѣ… какъ-то…

Вошла Александра Михайловна.

— Варенька, не хочешь ли прокатиться со мной? Я ѣду въ комитетъ.

Сидѣть въ экипажѣ все время, что вы будете въ комитетѣ? Не особенно весело.

— Комитетъ долго не продлится. Тамъ и сегодня намъ дѣлать нечего. Все дѣло въ томъ, чтобъ намъ собраться.

Александра Михайловна, имѣвшая претензію на значеніе въ свѣтѣ, домогалась, для пущей важности, быть членомъ благотворительнаго общества, чего и достигла безъ особенныхъ хлопотъ. Это званіе налагало на нее обязанность посѣщать бѣдныхъ. Ей приходилось ходить въ подвалы, забираться на чердаки, сидѣть по нѣсколько минутъ въ грязныхъ, сырыхъ помѣщеніяхъ, выслушивать жалобы несчастныхъ… Все это Александра Михайловна усердно и добросовѣстно исполняла первое время, но съ новизною дѣла исчезло и усердіе. Найдя наконецъ, что печальная картина семейной нищеты сильно дѣйствуетъ на ея слабые нервы, она возложила обязанность посѣщать бѣдныхъ на свою горничную Настасью, чѣмъ и положила конецъ своей общественной дѣятельности.

XI.

Идѣ сообщили изъ Тулы, что отецъ ея боленъ, разбитъ параличемъ и лежитъ въ больницѣ. Это извѣстіе сильно огорчило Иду.

Въ то же время занемогъ и Павелъ Петровичъ.

Александра Михайловна сидѣла въ гостиной и читала какой-то французскій романъ. Варенька, у окна, вышивала въ пяльцахъ.

— Варенька! не пора ли дать пекарство папашѣ? спросила Александра Михайловна.

— Пора, пора, maman. Я только розу дошью.

Пока Варенька дошивала розу, а Александра Михайловна дочитывала романъ, Ида, работавшая тутъ же что-то для Бори, сложила работу и отправилась въ кабинетъ, гдѣ лежалъ Павелъ Петровичъ.

— Хорошо, голубушка, что пришла, сказалъ больной; давно никто не приходилъ ко мнѣ. Я звонилъ, звонилъ, никто не слыхалъ, должно быть. Подушки развалились, некому поправить. Устрой, голубушка, какъ слѣдуетъ… Вотъ такъ… спасибо. Ужь какъ холодно мнѣ! Такъ дрожь и пробираетъ.

Давъ Павлу Петровичу лекарства, Ида принялась разбивать въ каминѣ тлѣющій уголь; огонь вспыхнулъ, и теплота стала распространяться по всей комнатѣ. Ощупавъ ноги больнаго и найдя ихъ холодными, Ида принесла грѣлку.

— Хотѣлось бы поѣсть, да все не по вкусу, сказалъ Павелъ Петровичъ.

— Не хотите ли, я изжарю вамъ кусокъ говядины передъ каминомъ — бифштексъ? Это дается даже тяжело больнымъ.

Спросивъ у повара надлежащій кусокъ говядины и длинную кухонную вилку, она насадила кусокъ на нее и принялась жарить его передъ каминомъ. Жиръ стекалъ на подставленную тарелку, а чадъ тянулся въ каминъ, нисколько не распространяясь по комнатѣ. Когда говядина была достаточно поджарена, Ида, разрѣзавъ ее на мелкіе куски, подала Павлу Петровичу.

— Вотъ это вкусно, такъ вкусно, проговорилъ больной. Давно не ѣлъ ничего подобнаго. Я бы и напился чего нибудь, да нечего. Стоитъ вотъ лимонадъ у меня со вчерашняго дня, да такой невкусный… кислый!

Ида принесла лимонъ и сахару и, приготовивъ свѣжаго лимонаду, подала его Павлу Петровичу.

— Теперь постарайтесь заснуть, сказала она; вамъ сонъ необходимъ.

Она опустила зеленыя шторы и вернулась въ гостиную.

— А ты, Варенька, такъ папашѣ лекарства и не давала еще, напомнила Александра Михайловна дочери.

— Ахъ, я и забыла! отвѣчала та и привстала чтобы идти къ отцу; но Ида остановила ее, сказавъ, что больной лекарство принялъ уже.

Съ этого дня, Ида взяла на себя всѣ заботы о больномъ и была въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль при немъ почти безотлучно Никто не умѣлъ угодить ему такъ, какъ Ида, и онъ безпрестанно требовалъ ея присутствія.

Болѣзнь Павла Петровича принимала дурной оборотъ. Ему становилось все хуже и хуже. Доктора не скрывали отъ Александры Михайловны опаснаго положенія ея мужа. Наконецъ они объявили, что Павлу Петровичу оставалось жить не долго. Насталъ день, который долженъ былъ быть послѣднимъ въ его жизни. Предвидѣли, что больной не доживетъ до слѣдующаго утра. Никто въ ту ночь не раздѣвался и не ложился спать. Александра Михайловна сидѣла въ большихъ креслахъ у постели больнаго, Варенька дремала на кушеткѣ. Вольной былъ тихъ, спокоенъ и, казалось, спалъ. Тишина, мерцаніе лампадки и движенія маятника наводили сонъ на присутствующихъ. Александра Михайловна и Варенька, утомленныя дежурствомъ, заснули. Ида бодрствовала, ежеминутно прислушиваясь къ дыханію умирающаго.

— Ида! сказалъ онъ едва слышно.

Она нагнулась къ нему.

— Ида! повторилъ онъ, взявъ ее за руку.

Замѣтно было, что онъ хотѣлъ что-то сказать, но дыханіе его пріостановилось… онъ тяжело вздохнулъ, потомъ вздохнулъ еще разъ… и скончался.

Ида разбудила Александру Михайловну и Вареньку. Обѣ бросились къ покойнику. Съ Александрой Михайловной сдѣлался истерическій припадокъ. Варенька рыдала. Вскорѣ былъ на ногахъ весь домъ.

На другой день, съ утра до самаго обѣда, пріѣзжали родные и знакомые. Дамы съ печальными лицами, въ черныхъ длинныхъ платьяхъ, входили и выходили одна за другой. Мужчины старые и молодые жали руки печальной вдовѣ, дочери и сыну.

Похороны были устроены со всевозможнымъ помпомъ военныхъ похоронъ: большое число генераловъ и офицеровъ, въ парадной формѣ, войско съ музыкой, печальная колесница съ балдахиномъ, шесть лошадей съ гербами, множество духовенства съ пѣвчими впереди. Длинный рядъ экипажей тянулся во всю улицу. Двое изъ знатныхъ лицъ вели Александру Михайловну подъ руки вслѣдъ за гробомъ. Кто-то изъ почетныхъ велъ Вареньку. Владиміръ шелъ у самой колесницы. Объ Идѣ никто не позаботился, никто не вспомнилъ; она оставалась въ толпѣ и потомъ, принявъ предложеніе Настасьи и экономки, сѣла съ ними и съ Борею въ карету.

На другой день похоронъ Александра Михайловна, облеченная въ глубокій трауръ, лежала на кушеткѣ и ожидала посѣтителей съ обычными изъявленіями живѣйшаго участія. Она подозвала Иду, когда та проходила мимо, и объявила ей, что держать ее она у себя болѣе не можетъ.

— Средства не позволяютъ, сказала она. Хотя ты и учишь Борю безплатно, но содержаніе твое обходится мнѣ довольно дорого. Борю я намѣрена помѣстить въ военную гимназію на казенный счетъ, а Варенька въ практикѣ нѣмецкаго языка больше не нуждается. Она говоритъ по-нѣмецки теперь не хуже тебя. Но ты можешь остаться у насъ дня два… три…-- милостиво прибавила она.

Бѣдная дѣвушка, пораженная этимъ неожиданнымъ отказомъ, смотрѣла на Александру Михайловну молча.

— Ты поняла меня? спросила та, видя ея недоумѣніе.

— Постараюсь освободить васъ отъ моего присутствія какъ можно скорѣе, отвѣтила Ида и вышла.

— Куда же мнѣ дѣться? думала она. Отецъ мой въ больницѣ; у него пристанища искать я не могу. Мѣсто гувернантки или какое другое въ три дня не найти…

Она спустилась къ Рейхманъ.

Разсказъ о случившемся привелъ въ негодованіе все семейство. Роза назвала Александру Михайловну бездушнымъ созданіемъ, недостойнымъ имени человѣка. Максъ скорыми шагами заходилъ по комнатѣ, горячо разсуждая про себя, размахивая руками по воздуху и взбрасывая волосы назадъ. Старикъ, съ трубкою во рту, только шевелилъ бровями.

— Всякіе люди бываютъ, проговорилъ онъ и, вставъ съ кресла, направился къ кабинету.

Роза пошла вслѣдъ за нимъ.

— Вы ищете бухгалтера къ себѣ на сахарный заводъ, сказала она отцу, бухгалтера надежнаго и дешеваго; такихъ почти нѣтъ, какъ вы сами говорите, и вамъ едва ли найти такого. Не можетъ ли Ида вамъ замѣнить бухгалтера? Она пошла бы къ вамъ почти за ничто, прибавила Роза съ удареніемъ на послѣднихъ словахъ.

Разсчетливый старикъ призадумался.

— Идея, пожалуй, хорошая. Подумаю.

Черезъ два дня Ида постучалась въ кабинетъ Александры Михайловны. Александра Михайловна стояла передъ зеркаломъ, спиной къ дверямъ, и поправляла волосы.

— Я пришла съ вами проститься, проговорила Ида, дурно скрывая свое волненіе. Сегодня переѣзжаю.

— Куда же? Къ кому? полюбопытствовала Александра Михайловна.

Ида разсказала про предстоящую ей должность на заводѣ.

— Ну, прощай, сказала Александра Михайловна, не отворачиваясь отъ зеркала. Пріѣзжай къ намъ иногда. Варенька будетъ рада видѣться съ тобою.

Ида поблагодарила за дозволеніе и вышла.

Проходя по корридору, она взглянула въ полуоткрытую дверь, ведущую въ бывшій кабинетъ Павла Петровича Все тамъ стояло на прежнихъ мѣстахъ, даже кровать, на которой онъ скончался, но была еще вынесена. Она вспомнила послѣднія минуты его жизни, послѣдній вздохъ его… вспомнила его дружеское расположеніе къ ней… и слезы градомъ покатились по щекамъ ея.

Прощаніе съ Варенькой также не обошлось безъ горькихъ слезъ и безъ рыданій. Долго держали онѣ другъ друга въ объятіяхъ, не пытаясь выразить чувствъ своихъ словами. Онѣ обѣщались часто видѣться и даже вести переписку по городской почтѣ. И Боря, цѣлуя Иду, плакалъ, и даже Настасья пожалѣла ее.

XII.

Бухгалтерская квартира на заводѣ состояла изъ трехъ маленькихъ комнатъ и кухни. Мебель была отъ хозяина, также какъ и дрова и освѣщеніе.

Страшно и грустно показалось Идѣ, когда, привезенная старикомъ Рейхманомъ, она, по отъѣздѣ его, осталась на квартирѣ одна. Кухарки, обѣщавшейся пріѣхать рано утромъ, еще не было. Дворникъ затопилъ печку и вызвался поставить самоваръ. Запасъ хлѣба и разной провизіи, данный заботливой Розой, обезпечивалъ Иду въ хозяйственномъ отношеніи на первые дни. Она разложила и развѣсила свое маленькое туалетное имущество и на полки, прибитыя къ стѣнѣ, разставила книги.

Здѣсь я буду жить съ отцомъ моимъ, сказала она сама себѣ. Мои средства дадутъ мнѣ возможность содержать его и быть ему полезной.

И она тутъ же написала ему письмо, убѣдительно прося его пріѣхать къ ней на житье.

На другое утро явился старикъ Рейхманъ, повелъ Иду въ контору, раскрылъ передъ ней бухгалтерскія книги и ввелъ ее въ должность.

Съ этого дня, каждое утро, отъ девяти часовъ до пяти, она сидѣла въ конторѣ, выдавала деньги, записывала, повѣряла счеты; остальное время она посвящала переводамъ, которые приносили ей не менѣе бухгалтерскаго жалованья. На чтеніе оставалось ей время только передъ сномъ. Жизнь ея проходила, если не весело, то и не скучно: трудъ не давалъ ей времени скучать. Въ праздники, когда запиралась контора, она навѣщала друзей своихъ. Вездѣ встрѣчали ее съ распростертыми объятіями и съ изъявленіемъ искренней радости. Замѣтно радовался и Максъ, и какъ-то особенно дружески пожималъ ей руку старикъ Рейхманъ; только одна Александра Михайловна оставалась по прежнему невозмутимо холодна и никогда не протягивала ей руки.

Параличное состояніе, въ которомъ находился Грумбахъ, лишало его всякой возможности трудиться. На приглашеніе Иды онъ согласился охотно и, найдя себѣ попутчика, вскорѣ пріѣхалъ.

Какъ ни ждала нетерпѣливо Ида своего отца, однако свиданіе съ нимъ было далеко не радостно. Жалкій, болѣзненный видъ его произвелъ на дочь самое грустное впечатлѣніе. Больной едва передвигалъ ноги, языкъ его повиновался плохо, правая рука какъ бы лишена была жизни. Не обходимость постояннаго ухода за нимъ была очевидна. Съ живѣйшею готовностью и съ самоотверженіемъ, которое дается только чувствомъ искренней любви, обрекла себя Ида на то, чтобы быть полезной отцу, радуясь при мысли, что возможность существованія его есть счастливый результатъ ея дѣятельности, ея труда. — Медицинскія пособія потребовали значительныхъ издержекъ, и ей пришлось вскорѣ позаботиться объ увеличеніи денежныхъ средствъ. Съ этою цѣлью она вызвалась давать уроки двумъ сыновьямъ главнаго на заводѣ мастера, желавшаго опредѣлить сыновей своихъ въ реальную гимназію. Мальчики стали приходить къ Идѣ по вечерамъ раза три въ недѣлю. Кромѣ того, приходила къ ней по воскреснымъ днямъ маленькая дочь того же мастера учиться музыкѣ. При строгомъ исполненіи конторскихъ обязанностей, при самомъ внимательномъ уходѣ за отцомъ, при занятіяхъ съ дѣтьми и распоряженіяхъ по хозяйству, Ида находила еще время заниматься и музыкой. Грумбахъ съ наслажденіемъ слушалъ игру дочери и благодарилъ дочь каждый разъ, когда она садилась за піанино. Особенно наслаждался онъ, когда къ піанино присоединялась скрипка Макса, или когда Ида и Максъ, безъ претензіи на искусство, но съ увлеченіемъ, распѣвали нѣмецкія аріи или цыганскія пѣсни.

Жизнь Грумбаха текла спокойно, безъ заботъ и лишеній и безъ плановъ на будущее время. Ида была подпорой его существованія, утѣшеніемъ, счастіемъ.

---

Смерть Павла Петровича произвела огромный переворотъ въ судьбѣ всего его семейства. Средства къ существованію ограничились пенсіею въ полторы тысячи рублей. Кредиторы Александры Михайловны не замедлили представить свои требованія и не давали ей покоя письменными и личными объясненіями. Наконецъ, они подали ко взысканію. Полиція должна была описать все имущество и опечатать вещи. Рейхманъ потребовалъ уплаты за квартиру за цѣлую треть.

— Вы хотите невозможнаго, сказала Александра Михайловна. Я рѣшительно не въ силахъ заплатить вамъ: я безъ копѣйки денегъ. Передняя моя наполнена кредиторами и, при всемъ моемъ желаніи, я не могу раздѣлаться ни съ однимъ изъ нихъ.

— Въ такомъ случаѣ, я попрошу васъ выѣхать, сказалъ Рейхманъ. Эта квартира самая дорогая въ моемъ домѣ, и мнѣ нельзя отдавать ее даромъ. Разсчитаться мы можемъ и потомъ.

— Боже мой! да куда же дѣться мнѣ, подумайте сами.

— Квартиръ въ Петербургѣ много.

— Мнѣ переѣхать не съ чѣмъ, говорю вамъ.

— Это ваше дѣло, а переѣхать надо. Я имѣю право требовать — и требую.

— Такой жестокости отъ васъ я не ожидала, проговорила она дрожащимъ отъ негодованія голосомъ, забывая въ ту минуту свой поступокъ съ Идой. Вы выгоняете, просто выгоняете меня… меня, беззащитную, слабую женщину, убитую горемъ.

Она встала съ дивана и скрылась въ сосѣдней комнатѣ, хлопнувъ за собою дверью. Тамъ встрѣтилъ ее Владиміръ съ неотступной просьбой заплатить за него карточный долгъ кому-то изъ товарищей и долгъ портному, который угрожалъ пожаловаться начальству.

— Боже мой! Боже мой! возопила Александра Михайловна и съ жестомъ отчаянія бросилась въ подушки турецкаго дивана.

Черезъ нѣсколько дней, изъ квартиры Варгунцовыхъ выносили бронзу, зеркала и всю мебель, проданныя за долги съ публичнаго торга. Александра Михайловна распускала прислугу, замѣнила повара кухаркой и переѣзжала куда-то въ четвертый этажъ, въ маленькую, тѣсную квартиру, со входомъ со двора.

XIII.

Со смерти Павла Петровича прошло болѣе года.

— Maman! торжественно воскликнула Варенька, входя въ комнату съ письмомъ въ рукѣ. Ида выходитъ замужъ за Макса Рейхмана. Воображаю, какъ она счастлива; она такъ любитъ его! Одиннадцатаго свадьба. Максъ будетъ управлять заводомъ, а Ида останется попрежнему въ должности бухгалтера, чтобъ имѣть возможность на свой счетъ содержать отца На дняхъ она пріѣдетъ звать насъ всѣхъ на свадьбу. Вы поѣдете, maman?

Александра Михайловна въ отвѣтъ презрительно улыбнулась.

Старикъ Рейхманъ былъ очень доволенъ выборомъ сына. Солидныя качества молодой дѣвушки были для него вѣрнымъ залогомъ будущаго счастія Макса. Онъ ничего не жалѣлъ на обзаведеніе молодыхъ и, отдѣлывая на заводѣ для нихъ квартиру, покупалъ и заказывалъ все въ наилучшихъ магазинахъ; онъ не нашелъ даже лишнимъ, чтобы молодые, при отдаленности завода отъ центра города, держали экипажъ, и подарилъ имъ пару хорошенькихъ шведокъ. Заботы о туалетѣ Иды были возложены старикомъ Рейхманомъ на Розу, которая, столько-же изъ любви къ Идѣ, сколько и изъ любви къ изящному, выбирала предметы самые изысканные и щегольскіе.

Свадьба была отпразднована весело и даже съ нѣкоторымъ торжествомъ.

Ида сочла долгомъ представить Варгунцовымъ мужа своего.

Въ первой комнатѣ отъ передней, въ такъ называемой гостиной, лежала на диванѣ, съ двумя подушками подъ головой, и покрытая въ ногахъ толстою шалью, все еще облеченная въ трауръ, Александра Михайловна. Подлѣ нея сидѣла Варенька и читала ей что-то вслухъ. Въ передней, гдѣ, отъ близости кухни, распространялся чадъ, входившій даже и въ гостиную, зазвенѣлъ колокольчикъ. Кухарка, съ засученными рукавами, отворила, за отсутствіемъ въ тотъ день Настасьи, сѣнную дверь. Показалась высокая, нарядно одѣтая, молоденькая дама. Вслѣдъ за ней вошелъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ. Варенька узнала изъ гостиной новобрачную чету и бросилась въ переднюю. Разстегнувъ и снявъ съ Иды бархатное, обшитое соболемъ пальто, она принялась цѣловать ее и долго не выпускала изъ своихъ объятій; потомъ дружески протянула руку Максу и поздравила его.

Александра Михайловна не тотчасъ узнала Иду, когда та, въ своемъ нарядномъ туалетѣ, вся сіяющая отъ счастія и съ самоувѣренностью, которая дается сознаніемъ собственной независимости, подошла къ ней Окинувъ Иду внимательнымъ взоромъ съ головы до ногъ, Александра Михайловна протянула руку каждому изъ супруговъ, — она въ первый разъ съ тѣхъ поръ что знала Иду, протягивала ей руку, — поздравила обоихъ и предложила имъ сѣсть.

Живо и весело говорила Ида о своей свадьбѣ и новой квартирѣ, которая уютностью и убранствомъ приводила ее въ восторгъ, говорила о своемъ намѣреніи продолжать служебныя занятія, какъ выразилась она, и помогать мужу въ управленіи заводомъ, начавшемъ давать значительные доходы.

Съ живѣйшимъ вниманіемъ и съ выраженіемъ радости въ глазахъ и въ улыбкѣ, слушала ее Варенька. Далеко не съ такимъ сочувствіемъ слѣдила за разговоромъ Александра Михайловна. Что-то принужденное, неловкое замѣтно было въ ея движеніяхъ, въ голосѣ ея, во взглядѣ; однимъ словомъ, ей было не по себѣ, какъ говорится. Чувство затронутаго тщеславія, чувство зависти, досады, тяжелымъ камнемъ ложилось ей на душу. Ида, которую она держала у себя, какъ бы изъ милости, стала богатой, независимой женщиной, между тѣмъ какъ ей… приходилось бороться съ нищетою.

Какъ ни старалась Александра Михайловна скрыть то, что происходило на душѣ у нея, но не могла выдержать: она вдругъ захохотала и заплакала.

Варенька принесла стаканъ воды и нюхательнаго спирта.

— Я все больна, проговорила Александра Махай ловна печально, нюхая скляночку со спиртомъ; — съ кончины моего Павла Петровича не могу поправиться. Да мнѣ ужь вѣрно и не поправиться, прибавила она еще печальнѣе.

Предчувствіе Александры Михайловны сбылось. Не въ силахъ была она перенести тѣхъ нравственныхъ потрясеній, которымъ подвергалась она послѣ смерти мужа: не успокоить ей было безпрестанно возстававшаго въ ней самолюбія, не привыкнуть къ лишеніямъ и къ новому образу жизни…

Горе пресѣкло ея дни.

Дроги парою, безъ гербовъ, безъ длиннаго ряда экипажей, везли тѣло Александры Михайловны Варгунцовой на Смоленское кладбище. За гробомъ шли трое дѣтей ея, Ида съ мужемъ, да нѣсколько человѣкъ короткихъ знакомыхъ.

Варенька круглая сирота, безъ средствъ къ существованію, безъ помощи со стороны родныхъ. Куда ей дѣться? Чѣмъ жить? Какъ выйдти изъ крайности? Трудиться?.. вѣдь надо умѣть трудиться; а умѣла ли Варенька трудиться? Было ли въ ней достаточно терпѣнія, усидчивости, силы воли?

Но у Вареньки есть другъ — Ида.

И во тѣ Варенька живетъ у Иды и Макса Рейхманъ, ни въ чемъ не нуждаясь, живетъ благодѣяніемъ этой доброй четы… Но жить благодѣяніемъ, всегда благодѣяніемъ…

— Нѣтъ! сказала какъ-то Варенька, — за кого бы то ни было, но выйду замужъ.

Однако Варенькѣ и за кого бы то ни было не удалось выйти.