Из-за двенадцати с полтиной (Бухалов)/ДО

Из-за двенадцати с полтиной
авторъ Иван Алексеевич Бухалов

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • (Посвящается сельским учителям).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ИЗЪ-ЗА ДВѢНАДЦАТИ СЪ ПОЛТИНОЙ.

(Посвящается сельскимъ учителямъ).

"И похоже это на правду? Все похоже на правду,

все можетъ статься съ человѣкомъ".

Гоголь.

I.

Въ концѣ іюля мѣсяца 187. года, среди учителей Красноневольскаго уѣзда замѣтно было сильное возбужденіе. Не подумайте, однако, что они были чѣмъ нибудь не довольны — нѣтъ! Они просто волновались, ожидая новое начальство. Дѣло въ томъ, что на прошлогоднемъ очередномъ земскомъ собраніи было рѣшено завести особаго земскаго инспектора для надзора за образованіемъ, которое, по словамъ члена управы Ваеилья Петровича Тлина, стояло очень низко. Василій Петровичъ рекомендовалъ собранію и инспектора: своего кума, бывшаго штатнаго смотрителя Александра Иваныча Свинчаткина. Александръ Иванычъ былъ уже не молодой человѣкъ, брюнетъ; угреватое, истыканное, рябинами лицо, съ маленькими, далеко затаившимися глазками, не дѣлало его особенно привлекательнымъ, но онъ умѣлъ жить — держалъ пару лошадей, любилъ выпить и угостить другихъ, и никогда не отказывался отъ преферанса, винта и сибирки. Онъ охотно согласился получать полторы тысячи рублей и ѣздить по уѣзду на земскихъ парахъ и тройкахъ. Кстати же, уѣздъ былъ ему знакомъ мало: въ училищахъ онъ бывалъ въ качествѣ члена училищнаго совѣта только во время экзаменовъ. Тѣмъ не менѣе, учителя не ускользали отъ его просвѣщеннаго вниманія, ибо онъ завелъ прекрасный обычай, чтобы учителя сами ѣздили въ городъ за жалованьемъ и учебными пособіями. Каждое двадцатое число у него въ передней толпилась куча учителей (дальше передней Александръ Иванычъ не пускалъ ихъ — долго ли испортить полы!). Иногда Аграфена Ивановна, племянница Александра Иваныча, собиралась въ это время гладить, и учителя, робко покашливая, выходили въ сѣни «покурить и освѣжиться», какъ предлагала имъ Аграфена Ивановна. Часа въ четыре, Александръ Иванычъ просыпался отъ послѣобѣденнаго сна и выходилъ къ учителямъ въ сѣромъ халатѣ и мягкихъ туфляхъ. Кивнувъ головою, онъ разваливался въ мягкомъ креслѣ, поставленномъ какъ разъ въ дверяхъ изъ залы въ переднюю и начиналъ ковырять въ зубахъ, зорко оглядывая учителей.

— А вы, Соловьевъ, опять безъ галстуха! Чортъ знаетъ, что такое! горячился онъ, остановивъ взглядъ на одномъ учителѣ.

Соловьевъ страшно конфузился.

— Да чортъ васъ возьми съ косовороткой! Почему крахмальныхъ рубашекъ не заведете?

— Денегъ нѣтъ, Александръ Иванычъ, говорилъ Соловьевъ еще тише.

— Фу ты, чортъ! Денегъ нѣтъ — какихъ-нибудь двухъ несчастныхъ рублей! Ну, тогда просто галстухъ носите, на косовороткѣ… Да ситцу поизящнѣй купите, а то что за мерзость? по бѣлому полю красныя клѣточки! Купите по бѣлому полю синія полоски — гораздо лучше будетъ. Купите?

— Куплю, Александръ Иванычъ.

— То-то! добавлялъ Александръ Иванычъ уже болѣе мягко: — все на человѣка будете походить.

— Калоши бы завели, обращался онъ уже ко всѣмъ: — вѣдь въ чистую комнату пустить нельзя, все перепачкаете. Мужичьё! Фыркалъ онъ презрительно. — Въ казинетовые пиджаки нарядились… красота какая! Ну, что бы завести суконную пару?

Учителя молчали.

— Носовые платки-то есть ли? продолжалъ Александръ Иванычъ допрашивать: — не посредствомъ ли пальцевъ обходитесь? «Піонеры цивилизаціи»! качалъ онъ укоризненно головой. — Кому что надо?

Большинству требовалась бумага.

— Что вы съ масломъ, что ли, бумагу ѣдите? раздражался Александръ Наанычъ: — сколько вы ее изводите! Просто не напасешься!

— Писать учатся, Александръ Иванычъ, нельзя! робко оправдывались учителя.

— Писать учатся! скажите! а грифельныя доски на что? возмущался Свинчаткинъ. — Извольте-ка, вмѣсто стопы, десять дестей, поменьше балуйте!

— Ну, всѣхъ, что ли, удовлетворилъ? спрашивалъ Александръ Иванычъ послѣ долгой или короткой возни около пыльнаго шкафа.

— Всѣхъ-съ… Прощайте! откланивались учителя.

— Мужичье-е! «Про-а-щайте»! «До свиданья» добрые люди говорятъ! Господи! когда я научу васъ порядочнымъ манерамъ?

Учителя спѣшили уйти и только на крыльцѣ переводили духъ, отирая потные лбы.

— Ну, Александръ Иванычъ! будто только съ экзамена пришелъ — рубашку хоть выжми! жаловался Соловьевъ.

Такія сцены повторялись очень часто, съ тѣми лишь измѣненіями, что роль Соловьева игралъ какой-нибудь безотвѣтный учитель. Безотвѣтныхъ учителей было въ Красноневольскомъ уѣздѣ много, и въ кандидатахъ на роль Соловьева недостатка не было. Большая часть учителей были моложе 20 лѣтъ, только не многіе изъ нихъ переступили тотъ предѣлъ, за которымъ начинаетъ рости борода. Образованіе они получили въ уѣздномъ училищѣ, у того же Свинчаткина, знали силу его мышцъ и, по старой памяти, боялись.

Аристократію среди нихъ составляли учителя изъ духовнаго училища. Они носили галстухи, крахмальныя сорочки, и смѣялись въ кулакъ, когда Синячаткинъ читалъ ихъ собратамъ нотаціи. Они были «личные дворяне», «почетные граждане», почему и смотрѣли на товарищей свысока. Товарищи тоже не долюбливали «кутейниковъ». Особенно рѣзко сказывалась эта рознь во время поѣздокъ на учительскіе курсы въ губернскій городъ. «Кутейники» всегда становились на одной квартирѣ, а «наши» на другой. «Кутейники» отличались и нравственнымъ складомъ: они тянули къ сельской интеллигенціи, любили выпить, поиграть въ карты, списать изъ пѣсенника чувствительный стишокъ, выдать его за свой, поиграть на гитарѣ. «Наши» относились къ своему дѣлу болѣе любовно и усердно и тянули къ мужичкамъ. Какъ тѣ, такъ и другіе любили походить съ ружьемъ по окрестностямъ, чѣмъ и наполняли свободное время.

Въ іюлѣ мѣсяцѣ же 187. года, и «наши», и «кутейники» соединились въ чувствѣ тревожнаго ожиданія. Свинчаткинъ не былъ утвержденъ инспекторомъ, несмотря на двукратную поѣздку въ губернскій городъ. Красноневольскіе учителя были переданы въ руки другого штатнаго смотрителя, Ксенофонта Васильевича Хребтова, назначеннаго инспекторомъ, и это-то обстоятельство волновало учителей: очень ужь много разнорѣчивыхъ слуховъ ходило о Хребтовѣ по уѣзду. Одни говорили, что это ангелъ, другіе сомнительно качали головой, а третьи прямо объявляли, что онъ такой проходимецъ, какихъ не бывало на свѣтѣ. Земство рѣшительно было имъ недовольно и хотѣло даже отказаться отъ особаго инспекторства, но было поздно.

Время, однако, шло, а Хребтовъ еще не ѣхалъ. Прошла уже половина августа.

Учителя зашли посовѣтоваться къ Свинчаткину, ѣхать ли имъ въ села или подождать Хребтова.

— Пожалуйте, господа! пригласилъ ихъ Свинчаткинъ очень вѣжливо въ залу.

Смущенные учителя разсѣлись по стульямъ.

— Проститься, господа, зашли? Доброе дѣло. Не забыли, значитъ, меня. Спасибо! — Александръ Иванычъ обвелъ всѣхъ меланхолическимъ взглядомъ и замолчалъ.

— Вы ужь больше не будете служить? спросилъ кто-то съ дѣланнымъ сожалѣніемъ, изъ-подъ котораго сквозило легкое злорадство.

— Нѣтъ, послужилъ, довольно! Переберусь въ М. Тамъ какого-нибудь частнаго мѣстечка поищу. Онъ грустно поникъ головой.

Помолчали.

— Вы, господа, скорѣй поѣзжайте въ сёла: Хребтовъ не то, что я, со свѣту сживетъ.

Учителя переглянулись.

— Поймите, что я не приказываю вамъ, а совѣтую, добавилъ онъ торопливо: — теперь Хребтовъ приказываетъ, а я за печкой сижу.

— Пособій бы намъ надо, замялись учителя: — а то ученье начинать не съ чѣмъ.

— И пособій я теперь не могу дать, все въ рукахъ Хребтова! отвѣтилъ Александръ Иванычъ: — а вотъ чайку напьемтесь вмѣстѣ на прощанье.

Учителя напились чаю и заторопились.

Вышедши отъ Свинчаткина, учителя долго не могли опомниться отъ неожиданнаго пріема. Нѣкоторые даже пожалѣли Александра Иваныча: — «Какъ бы изъ огня да въ полымя не попасть», говорили тѣ, которые больше всѣхъ радовались при вѣсти о паденіи Свинчаткина, а такихъ было много. — «Да-а! Свинчаткинъ хоть и взбалмошный, а съ нимъ было можно жить»! соглашались другіе.

Всѣ порѣшили ѣхать какъ можно скорѣе, хотя въ половинѣ августа и нечего дѣлать въ сельскихъ училищахъ.

II.

На другой день, въ 10 часовъ утра, мохнатая гнѣдая лошаденка вывезла изъ города рыдванъ и бойко затрусила по проселочной Красновской дорогѣ, шлепая по грязи и помахивая коротенькимъ хвостомъ. Моросилъ мелкій, пахнувшій осенью дождикъ. Сѣдоки (ихъ было двое) относились къ этому дорожному неудобству различно. Плотный старикъ, сидѣвшій, свѣсивъ ноги въ передкѣ рыдвана, казалось, совсѣмъ не обращалъ на него вниманія. Онъ не потрудился даже накинуть на плечи, поверхъ синей холщевой рубахи, чепанъ, и давалъ дождю полную возможность осыпать мелкимъ бисеромъ черную загорѣлую шею, морщинистое коричневое лицо, сѣдую окладистую бороду и глянцевитую лысину. Другой сѣдокъ, совсѣмъ еще мальчикъ, тщательно кутался въ мохнатое байковое пальто, нахлобучивъ бѣлую фуражку почти на самые глаза. Путники ѣхали молча, да и не было физической возможности разговаривать: рыдванъ подбрасывало на каждомъ ухабѣ, а ихъ было много. Только отъѣхавъ верстъ пять отъ города, старикъ заговорилъ, но не съ сѣдокомъ, а съ знакомымъ мужикомъ, попавшимся навстрѣчу.

— Здорово, Митрій! окликнулъ онъ знакомца.

— Здорово, Ѳома! приподнялъ знакомецъ шапку.

— На базаръ, что ли?

— На базаръ. А ты съ базара?

— Съ базара: сѣнца возилъ.

— Ta-къ. А домой-то кого везешь?

— Учителя захватилъ: ребятишки соскучились, улыбнулся Ѳома, оборачиваясь къ сосѣду.

— Что такъ рано?

— Нужно, баетъ. Ну, Прощай!

— Прощай. — Смотри учителя-то не потеряй! пошутилъ добродушно Митрій уже издали.

— Небось не потеряю, самимъ нуженъ… Ребятёнки глаза выцарапаютъ, ежели потеряю, отвѣтилъ также добродушно Ѳома.

Митрій не безъ основанія предостерегалъ Ѳому: упасть изъ рыдвана можно было какъ нельзя легче, особенно безъ привычки: свѣсившіяся ноги (а не свѣсить ихъ нельзя) такъ и тянутъ сѣдока вонъ изъ рыдвана. Учителю поминутно приходилось поправляться. Но онъ сносилъ это довольно терпѣливо: не тѣмъ были заняты его мысли. Онъ думалъ о томъ, какъ встрѣтится съ учениками, какъ станетъ съ ними заниматься и бродить послѣ занятій по окрестнымъ лугамъ и перелѣскамъ, и глаза его свѣтились тихой радостью, а на сердцѣ было хорошо и спокойно. Одно только озабочивало его — скорый пріѣздъ новаго начальства.

Петръ Васильичъ Соловьевъ считался хорошимъ учителемъ, несмотря на свои 18 лѣтъ. Не думайте, однако, что онъ пошелъ въ учителя по призванію: по призванію идутъ въ сельскіе учителя изъ университетовъ и гимназій, а остальныхъ туда гонитъ нужда и нѣкоторая нравственная щепетильность. Кончивъ курсъ въ уѣздномъ училищѣ, Соловьевъ рѣшительно не зналъ, куда дѣваться, а пристроиться куда-нибудь было необходимо. Идти въ «мальчики» ему не хотѣлось, въ волостные писаря тоже, и вотъ онъ пошелъ въ учителя. Въ учителя же пошла и половина его товарищей, всѣ тѣ, у кого не было наслѣдственныхъ занятій и капиталовъ. Соловьевъ какъ-то сразу втянулся въ свое дѣло, полюбилъ его, несмотря на тысячи неблагопріятныхъ условій. Теперь, когда онъ, сравнительно, сталъ гораздо развитѣе, оно для него осмыслялось, и онъ сокрушается только о томъ, что не удовлетворяетъ строгимъ требованіямъ, предъявляемымъ учителю педагогиками. Все-таки онъ почти мальчикъ, и ужасно боится начальства, ибо оно властно лишить его куска хлѣба. Соловьевъ не можетъ представить, какъ онъ будетъ жить, если перестанетъ быть учителемъ. А дождь все идетъ и идетъ. Струйки воды текутъ съ козырька фуражки, забираются за воротникъ пальто и медленно текутъ по рубашкѣ. Ѳома — и тотъ покрылся чепаномъ совсѣмъ съ головою. Одной лошади некуда спрятаться отъ назойливаго дождя, и она продолжаетъ устало плестись по размокшей дорогѣ.

Но вотъ Ѳома начинаетъ покрикивать на лошадь. Соловьевъ оглядѣлся: телега выползала изъ пологаго овражка — до села осталось только двѣ версты. Онъ пріободрился и жадно началъ вглядываться. Село, однако, скрывалось еще за березовой рощицей. Телега стучитъ по выдавшимся корнямъ, изрѣдка цѣпляясь осями за кусты и пни, гремитъ по живому мостику, перекинутому черезъ грязный овражекъ и влетаетъ (именно, влетаетъ: Ѳома свищетъ и машетъ кнутомъ) въ широкую улицу. Собаки съ заливчатымъ лаемъ бросаются за телегой. Въ избахъ приподнимаются окна. Соловьевъ раскланивается на обѣ стороны и радостно улыбается. Тпру! пріѣхали… Ѳома остановилъ лошадь передъ небольшимъ старенькимъ флигелемъ въ три окошка. Флигель стоялъ на площади, на юру. Соловьевъ выскакиваетъ, насколько это ему позволяютъ уставшія отъ сидѣнья ноги, и быстро идетъ вокругъ училища, стараясь внимательнымъ взглядомъ подмѣтить происшедшія въ немъ за лѣто перемѣни. Никакихъ перемѣнъ, однако, незамѣтно; бревна, кажется, стали еще темнѣе, крыша нѣсколько гуще поросла зеленымъ мхомъ, крылечко нѣсколько больше пошатнулось — и только; остальное все по старому: такъ же подслѣповато смотрятъ на церковь окна; завалины покрыты такою же густою крапивою, такъ же пищатъ и дерутся подъ крышей галки.

Крыльцо было отворено, но сѣнная дверь заперта. Ѳома идетъ за ключомъ къ церковному сторожу. Черезъ двѣ минуты Соловьевъ входитъ въ сѣни, сбрасываетъ на полъ узелъ и отворяетъ дверь въ классную комнату. Она выглядитъ довольно хорошо. Полъ, вымытый къ экзаменамъ, еще не загрязнился, недавно выбѣленныя стѣны не утратили еще свѣжести; но на партахъ и шкафѣ, вмѣщавшемъ въ себѣ библіотеку и учебныя пособія, густой слой пыли…

На слѣдующій день былъ праздникъ: «Фролъ и Лавёръ». Служили мірской молебепъ. Около церковной ограды толпился табунъ лошадей. Послѣ молебна, который служился на открытомъ воздухѣ, когда священникъ окропилъ уже лошадей, когда народъ началъ прикладываться ко кресту, а староста вытащилъ изъ кармана мошну съ мірскою казною, Соловьевъ подошелъ къ священнику.

— Скажите, батюшка, пожалуйста, что въ понедѣльникъ начнется пріемъ учениковъ, попросилъ онъ вполголоса.

Священникъ, высокій сѣдой старикъ, съ краснымъ лицомъ и маленькими сѣрыми глазками, сердито оборотился.

— Уйдите! Вы должны были мнѣ объ этомъ раньше заявить, на дому, а не здѣсь, крикнулъ онъ.

По толпѣ пробѣжалъ смутный говоръ. «Ишь ты — оборвалъ какъ! покачивали укоризненно головами старики: — диви бы за что!»

Соловьевъ чуть не заплакалъ отъ обиды. Слезы подступили было къ горлу, онъ весь вспыхнулъ огнемъ, но перемогся.

Тѣмъ не меньше, въ понедѣльникъ начали собираться бѣлоголовые ребятишки. Иные приходили вмѣстѣ съ старыми учениками, но большинство съ отцами. Отецъ, отправляясь на косьбу гречихи, заводилъ сына въ училище и сдавалъ съ рукъ на руки.

— Сынишку, Петръ Васильичъ, привелъ… Учи, пожалуйста, да сѣки почаще…

— Зачѣмъ сѣчь? Мы съ нимъ и такъ поладимъ.

— Гдѣ поладить! Такой непутёвый — только прута и боится. Смотри, Васютка, ежели дурить станешь, слушаться не будешь — такъ и знай, что выпорю.

Попросивъ еще разъ, чтобы мальчишку держали построже, отецъ уходилъ, и мальчишка становился ученикомъ.

Правильнаго ученья долго, однако, не было: старшіе все еще помогали отцамъ убираться въ полѣ, а въ училище ходили только начинавшіе учиться. Особенно долго съ ними заниматься было неудобно — молоды еще, и Соловьевъ, занявшись часа три, шелъ бродить по полямъ и лугамъ, одинъ или съ учениками. Иногда они удалялись верстъ на пять, на шесть. Тогда устраивали привалъ: разводили огонь, пекли въ золѣ свѣжій картофель. Иногда натыкались на работающихъ, и кидались всей гурьбой помогать: таскали снопы, теребили горохъ.

Въ половинѣ сентября собрались почти всѣ, и ученье закипѣло. Трудъ пересталъ быть праздничнымъ. За лѣто многое перезабыли; приходилось догонять, заниматься 6—7 часовъ въ сутки. Обстановка тоже ухудшилась. Полъ загрязнился, и нельзя было разсчитывать, что его вымоютъ раньше Рождества. Двойныя рамы вставили, и 50 человѣкъ очутились въ комнатѣ, вмѣстимостью въ 150 кубическихъ аршинъ. Голову какъ-будто сжимало тисками послѣ шести-семичасового пребыванія въ атмосферѣ, переполненной углекислотою, испареніями отъ учениковъ и ихъ часто мокраго верхняго платья, помѣщавшагося тутъ же. Соловьевъ уже третій годъ жалуется міру на неудобство школьнаго помѣщенія; міръ соглашается съ нимъ, жалѣетъ его и учениковъ и обѣщаетъ выстроить «новую училищу», если Богъ уродитъ хорошо хлѣбъ. А когда будетъ этотъ чаемый урожай, Богъ вѣдаетъ. Покамѣстъ же, Красновка отпускаетъ своему училищу всего пятьдесятъ рублей на отопленіе и на наемъ сторожа. Въ маѣ обыкновенно бываютъ «на училищу» торги. Кто-нибудь берется отапливать и оберегать разсадникъ просвѣщенія за 50 рублей и ставитъ изъ нихъ ведро водки. Старики выходятъ на лужокъ передъ кабакомъ и распиваютъ ведёрко. Выпьютъ. Многимъ хочется еще, и вотъ кто-нибудь берется взять училище за тѣ же 50 рублей, но ставитъ изъ нихъ два ведра (одно ведро водки натурой, а за другое платитъ деньги отступившемуся).

Нынѣшній годъ училище попало въ третьи руки, и тотъ, за кѣмъ оно осталось, поставилъ три ведра, такъ что ему приходится за дрова и стороженье всего 38 рублей. Немудрено, что онъ старается натянуть и топитъ сучками, хворостомъ (своего лѣса у красновцевъ нѣтъ). Но, покамѣсть, жить можно. Вотъ только пособій учебныхъ нѣтъ, бумаги, напримѣръ. Съ законоучителемъ тоже ладу нѣтъ. И изъ-за чего у нихъ дѣло завелось, ей-Богу не знаю! Да и никто, кажется, не знаетъ — по крайней мѣрѣ, Соловьевъ теряется въ догадкахъ. Былъ, правда, одинъ случай. Пришелъ о. Иванъ въ училище въ очень веселомъ настроеніи духа. Тяжело отдуваясь (дородствомъ его Богъ наградилъ), сѣлъ онъ на единственный стулъ, который поспѣшилъ уступить ему Соловьевъ, оперся на трость и уставился на учениковъ. Ученики притихли.

— Ну-ка, спойте мнѣ «Царю Небесный»!

— О. Иванъ, сейчасъ у насъ ариѳметика и чтеніе, вмѣшался Соловьевъ.

— Молчи! Я ужь троихъ такихъ ссадилъ! Молиться всегда слѣдуетъ.

Соловьевъ замолчалъ, потому что на самомъ дѣлѣ до него въ Красновкѣ въ два года перемѣнилось трое учителей.

— Пойте!

Ученики запѣли.

— Зачѣмъ вы всѣ въ одинъ голосъ поете? зачѣмъ въ одинъ голосъ? горячился о. Иванъ, стуча кулакомъ но ближайшей партѣ. — Пойте такъ! дисканта — ты, Сусликовъ, ты, Ржановъ, ты, Жаворонкинъ — пойте такъ: «Го!» (do), альта — ты, Касаткинъ и всѣ остальные — го-о! (la). А я буду басомъ — го-о-о! (fa). Начинайте!

Опять всѣ поютъ въ одинъ голосъ. О. Иванъ разсердился и поймалъ дисканта Сусликова за ухо, а альта Касаткина за волосы.

— Батюшка, теперь ужь не дерутся, вступился Соловьевъ и потянулъ легонько за рукавъ рясы.

— Ты чего? Цыцъ! вскинулся о. Иванъ. — Знай сверчокъ свой шестокъ!

И пошелъ. Соловьевъ ужь поскорѣй учениковъ распустилъ, хотя было всего 11 часовъ.

Черезъ двѣ недѣли въ Красновку пріѣхалъ Свинчаткинъ и спрашивалъ мужичковъ, правда ли, что Соловьевъ ученикамъ молиться запрещаетъ и самъ въ церковь не ходитъ. Мужички не прибѣгали на этотъ разъ къ пресловутой формулѣ: «знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ», а прямо сказали, что ничего худого за своимъ учителемъ не замѣчали, и что кто-нибудь наговорилъ на него по злобѣ. Свинчаткинъ уѣхалъ, а о. Иванъ еще больше распалился на Соловьева. Хочетъ, чтобы и духу его въ Красновкѣ не было. Это было въ прошломъ году. Не безъ трепета помышляетъ поэтому Соловьевъ о пріѣздѣ Хребтова.

III.

Въ началѣ сентября, часа въ 4 вечера, къ постоялому двору крестьянина Жидкова, при которомъ было нѣчто вродѣ «нумеровъ», подъѣхала рессорная крытая бричка. Изъ брички вышелъ плотный средняго роста человѣкъ, сильно смахивавшій на купца средней руки; на немъ была мѣховая поддевка, а на ногахъ сапоги съ лакированными бураками. Только форменная фуражка заявляла, что владѣлецъ ея стоитъ на какой-то ступени лѣстницы ранговъ. Пріѣзжій вошелъ черезъ крылечко на галлерею. На галлереѣ здоровая молодая работница возилась около самовара. Пріѣзжій слегка щипнулъ ее.

— Мнѣ, что ли, грѣешь, касатка? Ахъ ты, желанная! Голосъ его звучалъ игриво, а глаза бѣгали по сторонамъ — нѣтъ ли постороннихъ.

— Пожалуй, хоть и тебѣ, если деньги заплатишь, фыркнула сердито работница, дуя въ самоваръ всею силою здоровыхъ легкихъ, отчего искры фонтаномъ вылетали изъ рѣшетки и падали на деревянный полъ.

— А вотъ это, милая, нехорошо! покачалъ укоризненно головой пріѣзжій, показывая на искры: — какъ разъ пожаръ сдѣлаешь!

— Проваливай, знай! огрызнулась работница еще сердитѣй.

— И уйду! Эка невидаль! красавица, помеломъ писаная!

— Хоть помеломъ, да своя! Проваливай!

— А ты полно, Марья, не сердись…

— Совсѣмъ не Марья.

— Ну, Дарья…

— И не Дарья…

— Ну, кто же? Пріѣзжій хотѣлъ было еще разъ щипнуть.

— Аграфена! Пошелъ къ чорту, лысый!

— Куда? переспросилъ пріѣзжій, надѣвая фуражку, которую снялъ было.

— Прямо иди, потомъ направо!

Пріѣзжій пошелъ по указанному направленію и вошелъ въ довольно чистую и свѣтлую комнатку, оклеенную дешевыми обоями. Туча таракановъ поспѣшно разбѣжалась со стола, на которомъ виднѣлись хлѣбныя крошки. Пріѣзжій началъ раздѣваться.

— Ну, и дѣвка! Не согрѣша согрѣшишь! ворчалъ онъ, вѣшая на крючокъ сакъ-вояжъ и снимая теплую поддевку. Раздѣвшись онъ досталъ изъ сакъ-вояжа бутылку, глотнулъ раза два, крякнулъ, чмокнулъ губами и закурилъ папиросу. «Ну-ка, что еще будетъ? какъ-то уживусь въ Красноневольскѣ проклятомъ?» думалъ онъ, глядя на грязную площадь, на которой виднѣлись кучи навоза — слѣды разъѣхавшагося базара. Вошелъ извощикъ съ большимъ чемоданомъ и подушкой.

— На чаекъ бы, баринъ, надо!

— Развѣ надо? прищурился пріѣзжій.

— Надо, улыбнулся извощикъ.

— А что къ женѣ въ гости не завезъ?

— Послѣ ужь какъ-нибудь… въ другой разъ! отшучивался извощикъ.

Пріѣзжій досталъ изъ порт-моне двугривенный и подалъ двумя пальцами извощику.

Черезъ полчаса пріѣзжій сидѣлъ уже за самоваромъ вмѣстѣ съ хозяиномъ, здоровымъ мужикомъ, съ громадной рыжей бородой, краснымъ лицомъ и толстымъ брюхомъ.

— Исправникъ у васъ каковъ? спрашивалъ онъ хозяина, подливая ему въ чай рому.

— Ничаво человѣкъ. Съ нами даже оченно хорошъ. Мужиковъ — и то больше бранью донимаетъ.

— А хорошо бранится?

— И-и, Боже мой! какъ станетъ завязывать — во вѣки не распутаешь: все вдвое, да втрое гнетъ.

— А еще кто у васъ есть?

— Еще предсѣдатель — этотъ только бумаги подписываетъ. Членъ за то — птица! маленькая птичка да ноготокъ остеръ! Вся управа у него въ горстй! Потомъ Собакинъ еще есть, голова городской… Богатъ, однихъ кабаковъ 18, окромя двухъ заводовъ. Неграматный почти, а на счетахъ ловокъ… А еще эдакихъ никого у насъ нѣтъ, чтобы крупные…

Въ такихъ разговорахъ время прошло до 11 часовъ. Пріѣзжій узналъ всю подноготную о своихъ будущихъ сотоварищахъ, узналъ, въ какихъ кто отношеніяхъ находится, за кого надо держаться, кого чѣмъ при случаѣ подколоть. О себѣ онъ говорилъ мало.

«Инспекторъ народныхъ училищъ Красноневольскаго уѣзда, Ксенофонтъ Васильевичъ Хребтовъ, коллежскій ассесоръ и кавалеръ», отвѣтилъ онъ на вопросъ хозяина о имени, фамиліи и званіи. Проводивъ хозяина и зѣвнувъ, Ксенофонтъ Васильичъ подошелъ къ засиженному мухами зеркалу и съ минуту тщательно осматривалъ свою фигуру. Голова у него почти лысая, но онъ очень искусно зачесываетъ остатки темнорусыхъ волосъ на маковку, и лысина кажется сравнительно небольшой. Лицо полное, круглое, слегка желтое и морщинистое; усы и борода выбриты, но щеки украшаютъ бакенбарды, а на подбородкѣ ростетъ довольно густая щетина. Лучше всего у Ксенофонта Васильича были глаза, голубые съ матовой поволокой, какъ будто вымазанные сметаной, иногда наглые, иногда смѣющіеся, но всегда съ холоднымъ блескомъ, «безстыжіе», какъ говоритъ народъ, и тупой, вздернутый носъ, какъ бы нюхавшій воздухъ. Губы плотно сжаты, какъ будто онъ постоянно что-нибудь обдумываетъ или къ чему-то прислушивается. При улыбкѣ изъ-за губъ показываются желтые зубы; а переднихъ зубовъ совсѣмъ нѣтъ (вечеромъ они появлялись, но теперь лежатъ въ стаканѣ съ соленой водой) и потому онъ слегка шамкаетъ и сюсюкаетъ. «Охъ, Господи — прости! Господи — прости!» шепчетъ Ксенофонтъ Васильичъ, ворочаясь на клеенчатомъ диванѣ и улыбается, вспоминая Аграфену.

На другой день, въ 6 часовъ утра, онъ былъ уже на ногахъ и занимался приведеніемъ своей особы въ порядокъ. Умылся, выбрился, отдалъ Аграфенѣ вычистить сапоги, причемъ на счетъ вознагражденія выразился такъ: «Ужо сочтемся»! и лукаво подмигнулъ. Потомъ досталъ изъ чемодана мундиръ съ орденами, бережно стряхнулъ съ него пыль и повѣсилъ на спинку стула, чтобы разгладились складки. Въ 9 часовъ, онъ уже вышелъ изъ квартиры, заперевъ ее на ключъ.

Слѣдить за его похожденіями значитъ повторять исторію похожденій Чичикова. Протопопу онъ сказалъ, что съ его помощью, можно будетъ основать воспитаніе въ школахъ на вполнѣ религіозныхъ основахъ; исправнику шепнулъ, озираясь на дверь: «У васъ въ уѣздѣ совсѣмъ современнаго яда нѣтъ, а въ другихъ уѣздахъ и-и сколько, по правдѣ сказать»!

Собакину онъ тоже понравился.

— Это вашего-съ завода-съ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ, берясь за рюмку.

— Моего, отвѣтилъ Собакинъ небрежно. Ксенофонтъ Васильичъ поднесъ рюмку къ окну и долго чмокалъ губами и покачивалъ головой; потомъ онъ пригубилъ — и опять почмокалъ; и только тогда рѣшился выпить рюмку «кидкомъ», и тотчасъ схватился за грудь.

— Ай! обожгло! говорилъ онъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону. И долго еще покачивалъ головою и потиралъ грудь, смотря на Собакина умильнымъ взглядомъ, а Собакинъ сіялъ. Этотъ ражій мужикъ, похожій на извощика, лицомъ, манерами и умственными способностями, былъ глубоко польщенъ похвалами его водкѣ и очень усердно жалъ Ксенофонту Васильичу руки, упрашивая заходить. — Непремѣнно зайду, какъ только навернется свободная минута… Только ужь вы, пожалуйста, въ другой разъ такимъ огнемъ не потчуйте меня — долго ли старика погубить? шутилъ Ксенофонтъ Васильичъ.

Только члену управы, Василью Петровичу Тлину, не понравился онъ: кумъ Свинчаткинъ занималъ въ его сердцѣ слишкомъ большое мѣсто, чтобы нашелся хоть крошечный уголокъ для Ксенофонта Васильича. Вечеромъ онъ зашелъ и къ Свинчаткину.

— Дорогой Александръ Иванычъ! Здравствуйте! Еще разъ Богъ привелъ увидѣться! воскликнулъ Ксенофонтъ Васильичъ, бросаясь къ Свинчаткину на шею и три раза его звонко цѣлуя.

Свинчаткинъ совсѣмъ не ожидалъ такого приступа: въ послѣдній разъ они разстались врагами. Но враждебное настроеніе, царившее въ его сердцѣ, растаяло, какъ снѣгъ подъ лучами лѣтняго солнца, когда Ксенофонтъ Васильичъ, ласково пожимая ему руки, взглянулъ ему прямо въ глаза и участливо спросилъ: — «Что съ вами? ужь здоровы ли вы? или, можетъ быть, не рады?»

Свинчаткинъ все-таки молчалъ.

— Грѣхъ вамъ! отвернулся Ксенофонтъ Васильичъ, выпустивъ руку: — грѣхъ вамъ обижать старика! Вѣдь вы, вѣроятно, думаете, что я перебилъ у васъ мѣсто?

Свинчаткинъ продолжалъ молчать.

— Клянусь вамъ, что я и руками и ногами отбивался, но слово начальства — законъ! Вѣрите или нѣтъ?

Жена выручила Свинчаткина.

— Здравствуйте, Ксенофонтъ Васильичъ, запѣла она, выходя изъ двери гостинной. — Саша! что это ты такого гостя въ залѣ держишь?

— Пожалуйте, Ксенофонтъ Васильичъ, въ гостинную!

Въ гостинной ужь былъ накрытъ столъ и стояла цѣлая баттарея бутылокъ.

— Разрѣшите, Александръ Иванычъ, дѣла училищнаго совѣта отъ васъ принять, заговорилъ вкрадчиво Ксенофонтъ Васильичъ: — чтобы камень на плечахъ не лежалъ; и вамъ, и мнѣ легче будетъ.

— Вамъ-то почему тяжело? спросила его жена Свинчаткина съ лукавой ироніей, при чемъ по губамъ ея скользнула насмѣшливая улыбка, а черные глаза потупились въ коверъ.

— Клянусь честью, сударыня, что мнѣ тяжелѣе, чѣмъ Александру Иванычу! не въ примѣръ тяжелѣе! лучше лишиться чего-нибудь, чѣмъ достигнуть желаемаго, перейдя черезъ дорогу другому! Тяжело-съ.

Жена Свинчаткина проворчала что-то вродѣ: «очень можетъ-быть», и отправилась хлопотать о закускѣ. Дѣла были скоро приняты, благо, ихъ было немного и они были въ порядкѣ.

— Потомъ, Ксенофонтъ Васильичъ, я долженъ поговорить вамъ объ особенно выдающихся учителяхъ, началъ Свинчаткинъ, закуривая сигару: — они хоть и молоды, но свое дѣло знаютъ.

— Кто такіе? прищурился Хребтовъ.

Свинчаткинъ насчиталъ 9 человѣкъ. — Соловьевъ тоже попалъ въ число «особенно выдающихся учителей».

— Я представилъ ихъ къ земской наградѣ — хоть и небольшая награда, всего по 20 рублей, а все-таки подспорье — надѣюсь, Ксенофонтъ Васильичъ, что вы поддержите меня въ этомъ случаѣ?

На другой же день Ксенофонтъ Васильичъ уѣхалъ въ уѣздъ, по училищамъ. Василій Петровичъ, выйдя изъ управы, зашелъ къ Свинчаткину.

— Ксенофонтъ-то! въ уѣздъ ужь укатилъ! въ своемъ экипажѣ! началъ онъ, входя.

Свинчаткинъ молчалъ, понуривъ голову.

— Что ты, кумъ?

— Выпили вчера съ Хребтовымъ.

— Съ Хребтовымъ?! Ну, какъ онъ тебѣ показался?

— Чортъ его разберетъ! отвѣчалъ Свинчаткинъ съ досадой: — знаю я его, знаю! не въ первый разъ встрѣчаемся! а начнетъ лебезить, расплачется — и все зло пропадетъ! Чортъ знаетъ, что такое! развелъ Свинчаткинъ руками. — Я было вчера хотѣлъ его просто-на-просто выгнать, а онъ обнимается, цѣлуется! Что станешь дѣлать?

— И другихъ всѣхъ обошелъ, словно лѣшій, замѣтилъ со вздохомъ Василій Петровичъ: — и я чуть не подался. Какъ только зашелъ — хвать за руки: «Вы ли, говоритъ, это, Василій Петровичъ? васъ ли видѣлъ я на губернскомъ земскомъ собраніи, когда шелъ вопросъ о мѣрахъ противъ грозившей голодовки?» — Самый я, говорю. — «Вы, вы! это точно! Я васъ помню, потому что нельзя забыть такихъ дѣятелей при общемъ оскуденіи русской земли!» И пошелъ писать! Минутъ пятнадцать безъ умолку сыпалъ, индо слюни во всѣ стороны летятъ. Я ужь слушалъ, слушалъ, да и ушелъ, какъ бы по дѣламъ. Къ женѣ присталъ. «Счастливая, говоритъ, вы женщина: обладаете сердцемъ того, кто обладаетъ всѣмъ уѣздомъ, чьимъ умомъ живетъ вся губернія!»

— Что же? Развѣ не правда? ввернула жена Свинчаткина.

— Правда или нѣтъ, а моя Марья Васильевна чуть не прослезилась: первый, говоритъ, человѣкъ, а не то что проходимецъ, какъ объ немъ слухъ шелъ! Да-съ! Всѣмъ головы вскружилъ! Собакинъ безъ памяти отъ него, а про исправника и говорить нечего.

IV.

Всю первую половину сентября шли дожди. Свинцово-сѣрое небо низко висѣло надъ землею и поливало ее мелкимъ, какъ сквозь сито, дождемъ. Но вотъ въ одинъ день вѣтеръ разорвалъ на клочки сплошное облачное покрывало и унесъ его куда-то далеко, далеко. Проглянуло солнышко. Все сразу повеселѣло.

Отразилась погода и на училищѣ: половина учениковъ не пришла въ первый же день — надо было пользоваться ясными днями, молотить горохъ.

Соловьевъ распустилъ остальныхъ раньше обыкновеннаго: неудобно было заниматься только съ половиной; да и на воздухъ тянуло. Наскоро пообѣдавъ, енъ забросилъ за плечи ружье и пошелъ задворками къ березовой рощѣ, гдѣ въ это время летало, по словамъ ребятишекъ, «видимо-невидимо» тетеревовъ.

На ясномъ небѣ только кое-гдѣ мчались, какъ будто испуганные, барашки. Паутина медленно ползла по воздуху и цѣплялась за вѣтки деревьевъ, за колья плетней, за переметаны крышъ. Прохладный воздухъ живительной струей вливалъ бодрость въ усталую грудь. Ровные, размѣренные удары цѣповъ по твердому току далеко разносились въ воздухѣ.

Дорога лентою вилась по берегу рѣчки, которая стальной змѣйкой сверкала въ оправѣ изъ зеленыхъ еще кустовъ ракитника. Никого не было; только галки и грачи копались вокругъ льна, настланнаго бурыми грядками по зеленому лугу, да за рѣчкой, въ кустахъ, бродили спутанныя лошади.

Привольно дышалось Соловьеву среди этого безлюдья. Онъ свернулъ съ дороги и пошелъ берегомъ, пробираясь сквозь кусты и перепрыгивая черезъ рытвины. Вдругъ что-то засвистѣло въ воздухѣ. Соловьевъ вздрогнулъ отъ неожиданности и поднялъ глаза на рѣку: стая чирковъ вспорхнула около него и спустилась шагахъ во ста, за полуостровкомъ. Онъ взвелъ курокъ и, затаивъ дыханіе, началъ осторожно подкрадываться. Вода въ рѣчкѣ едва доходитъ до щиколокъ. Онъ сталъ на колѣни, положилъ ружье на вѣтку и прицѣлился, ожидая, когда подъ выстрѣломъ будетъ кучка. Третій чирокъ подплываетъ подъ прицѣлъ. Вдругъ чирки взлетѣли… Бацъ! Мимо!

Соловьевъ вскакиваетъ и понимаетъ, почему чирки взлетѣли: невдалекѣ скачетъ мужикъ, верхомъ на сивой лошаденкѣ, машетъ руками и громко кричитъ: «Петръ Васильичъ, Петръ Васильичъ!»

У Соловьева ёкнуло сердце.

— Ишпехтуръ пріѣхалъ! кричалъ еще издали мужикъ, оказавшійся работникомъ попечителя: — садись, да гоняй скорѣе!

Соловьевъ растерялся.

— Вотъ именно «на всякій часъ не спасешься!» Что теперь дѣлать? подумалъ онъ вслухъ.

— Садись, да гоняй, посовѣтовалъ работникъ, слѣзая съ тяжело дышавшей лошади. На лошади была только узда.

— Не сброситъ? робко спрашиваетъ Соловьевъ.

— Гдѣ сбросить? Чуть ноги тащитъ! возражаетъ презрительно работникъ.

Соловьевъ дергаетъ за поводъ и чмокаетъ. Лошадь идетъ легонькой рысцой. При каждомъ шагѣ Соловьевъ взлетаетъ вверхъ и чувствуетъ, что лошадь изъ-подъ него какъ-бы уходитъ. На пути рытвина. Лошадь вдругъ спускается въ нее передними ногами, и Соловьевъ летитъ черезъ голову на землю. Когда онъ вскочилъ на ноги, коварный конь мчался уже къ табуну, на ту сторону, а за нимъ бѣжалъ работникъ.

— Э-эхъ, ѣздокъ ты, Петръ Васильичъ! кричитъ онъ издали, съ сожалѣніемъ и насмѣшкой.

Соловьеву не до того, онъ не чувствуетъ даже боли, хотя сильно ударился спиною. Надо скорѣе бѣжать къ инспектору.

И, подтянувъ плотнѣе кушакъ, стягивавшій его байковое пальто, онъ бѣжитъ по той дорогѣ, по которой только-что шелъ.

Около училища толпились уже ученики, которыхъ распорядился созвать квартирный хозяинъ Соловьева.

Инспекторъ сидѣлъ у о. Ивана.

— Давно вы изъ С.? спрашиваетъ «матушку» Ксенофонтъ Васильичъ, прихлебывая чай съ ромомъ.

— Двадцатый годъ, отвѣчала матушка со вздохомъ.

— Скажите! И все время въ глуши?

— Все время. Да это еще что! Вы представьте: первую молодость пришлось прожить въ мордовскомъ селѣ! Ни души кругомъ, вездѣ одно необразованіе!

Ксенофонтъ Васильичъ сочувственно покачалъ головой.

Матушка была еще моложавая женщина, несмотря на свои 36 лѣтъ, а сейчасъ выглядѣла даже очень недурно въ зеленомъ шерстяномъ платьѣ и бѣлоснѣжномъ чепчикѣ съ кружевами. Полныя бѣлыя руки были унизаны кольцами На колѣняхъ лежалъ только-что разрѣзанный романъ «Воскресшій Рокамболь».

Романы Лизавета Константиновна любила читать. Въ нихъ находила она спасеніе отъ семейныхъ дрязгъ. Уложитъ, бывало, загулявшаго о. Ивана спать, поплачетъ — и примется за романъ; читаетъ до свѣту, иногда вплоть до утренняго чаю. Хозяйствомъ она не занималась; для этого у нихъ была кухарка, жившая у нихъ лѣтъ пятнадцать. Весною и лѣтомъ матушка любила ходить по лѣсамъ за ягодами и грибами. Наберетъ ягодъ, присядетъ подъ березой, вынетъ романъ — и читаетъ до сумерекъ. Романы она доставала или покупала у «венгерцевъ» (такъ въ той мѣстности зовутъ владимірцевъ-коробейниковъ). На это шли тѣ самыя деньги, которыя непостижимымъ образомъ исчезали изъ запертаго ящика о. Ивана.

— Ты не брала деньги?

— Нѣтъ, Иванъ Петровичъ, не брала.

— Куда же онѣ дѣлись?

— Не обсчитался ли какъ-нибудь? Хмѣльной вѣдь пріѣхалъ.

Этимъ дѣло и кончалось въ большинствѣ случаевъ. Что бывало изъ-за этихъ денегъ, знала только сама матушка, да дочери, крошечныя дѣвочки, жавшіяся отъ страха другъ къ другу и не спавшія на-пролетъ бурныя ночи.

Вошелъ о. Иванъ. Онъ успѣлъ уже принарядиться, расчесать волосы и бороду.

— Благословите, батюшка, поднялся ему на встрѣчу Ксенофонтъ Васильичъ.

О. Иванъ, краснѣя отъ неожиданности, благословилъ. Ксенофонтъ Васильичъ съ чувствомъ чмокнулъ большую красную руку о. Ивана и потомъ пожалъ ее.

— Пріѣхалъ къ училищу — «твердо-онъ-то-съ, заперто-съ!» заговорилъ Ксенофонтъ Васильичъ, улыбаясь. — Спрашиваю: «гдѣ учитель?» — На охоту ушелъ. Часто онъ на охоту ходитъ?

— Нѣтъ, это время рѣдко — ненастье было, а то частенько похаживаетъ, поспѣшилъ отвѣтить о. Иванъ.

— Много учениковъ у васъ, батюшка?

— 50 человѣкъ учитель считаетъ, отвѣтилъ о. Иванъ съ улыбкой.

— Такъ-съ. А давно здѣсь школа?

— Пятый годъ ужь земская. Раньше церковно-приходская была — мы съ женой занимались.

— Скажите! Безплатно?

— Какая плата съ духовныхъ дѣтей? вздохнулъ о. Иванъ. — Совершенно безплатно, прибавилъ онъ: — ни копейки не бралъ.

Это была правда: деньгами о. Иванъ не бралъ, предпочитая брать натурой.

— И это осталось незамѣченнымъ? удивился Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя изумленный взглядъ на лысую голову о. Ивана: — даже скуфьи не дали?

— Не дали-съ! подтвердилъ со вздохомъ о. Иванъ. — Александръ Иванычъ Свинчаткинъ грозилъ даже уволить: съ учителями-де живете дурно! Помилуйте! Какъ же съ ними хорошо жить, какъ они, можно сказать, заповѣдей не соблюдаютъ?

— Да, да! кивнулъ сочувственно головой Ксенофонтъ Васильичъ: — законоучитель долженъ быть на стражѣ! Не оцѣнить пастыря, который радѣетъ о благѣ пасомыхъ — на это не всѣ способны-съ!

— Только одинъ Александръ Иванычъ и способенъ, досказалъ о. Иванъ мысль собесѣдника.

— Но когда я уѣзжалъ изъ С., повысилъ голосъ Ксенофонтъ Васильичъ, обращаясь къ матушкѣ: — то заѣхалъ къ его преосвященству…

Матушка, зачитавшаяся подъ шумокъ разговора романомъ, вздрогнула, покраснѣла, закрыла книгу и бросила виноватый взглядъ на о. Ивана, который нахмурилъ густыя сѣдыя брови.

— И торжественно просилъ его содѣйствія въ насажденіи истиннаго просвѣщенія. И могу сказать, не хвалясь, что преосвященный прямо просилъ меня писать о достойныхъ и недостойныхъ пастыряхъ! докончилъ Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя на о. Ивана выразительный взглядъ.

О. Иванъ заволновался. Скуфья сама лѣзла ему на голову: надо было только угодить инспектору.

— Трудно-съ, Ксенофонтъ Васильичъ, преподавать надлежащимъ образомъ, когда противовѣсы есть и въ сотрудникахъ и, можно сказать, въ болѣе высшихъ сферахъ, попробовалъ онъ осторожно почву.

— Противовѣсы можно устранить-съ, отвѣтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, сопровождая свои слова многозначительнымъ взглядомъ: — и нетолько можно, но даже должно-съ.

Собесѣдники поняли другъ друга.

— Репортомъ или словесно? спросилъ о. Иванъ, боясь ошибиться.

— Всячески можно… Ну-съ, извините, батюшка! извините, матушка! поднялся Ксенофонтъ Васильичъ. — Я ужь пойду въ школу. Воротился, вѣроятно, охотникъ-то. Спасибо за хлѣбъза соль!

Ксенофонтъ Васильичъ трижды поцѣловался съ о. Иваномъ, взявшись за руки.

— Повѣрьте, я никогда не забуду того, какъ вы пріютили и накормили бѣднаго старика! До свиданья, матушка! Скоро ко мнѣ моя благовѣрная пріѣдетъ, такъ милости прошу въ гости, расшаркался онъ уже у порога.

Матушка довольно граціозно присѣла.

— Мнѣ идти съ вами? спросилъ о. Иванъ.

— Нѣтъ, къ чему же съ? Я только познакомиться пріѣхалъ, посмотрѣть, съ какимъ народомъ жить придется.

Когда Ксенофонтъ Васильичъ пришелъ въ училище, уже темнѣло. Войдя, онъ три раза истово покрестился на образъ и подалъ Соловьеву руку. Соловьева кинуло въ жаръ отъ этой любезности. Свинчаткинъ не удостоивалъ ихъ такой чести.

— Здраствуйте, дѣтушки! обратился онъ привѣтливо къ ученикамъ.

Ученики поклонились.

— Ой-ой, ребятушки, какіе же вы нечесанные, да грязные! удивился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ты что рукава не подошьешь? обратился онъ къ одному до-нельзя оборванному ученику.

— Мамки нѣтъ, прошепталъ ученикъ жалобно, вспомнивъ недавно умершую мать.

— А ты взялъ бы да самъ зашилъ! Я вотъ и инспекторъ, а постоянно съ собой иголочку ношу, да ниточекъ клубочекъ: какъ что разорвется, я сейчасъ и починю. Смотрите вотъ!

Онъ отвернулъ обшлагъ синяго драповаго пальто и показалъ иголку съ намотанной на нее ниткою.

— Надо самому умѣть шить, чтобъ прорѣхъ не было. Молиться-то, дѣтушки, умѣете ли?

— Умѣемъ, отозвались ученики.

— Ну-ка, прочти «Во имя Отца!» поднялъ Ксенофонтъ Васильичъ одного ученика.

Тотъ началъ быстро читать и креститься.

— Стой, стой! остановилъ Ксенофонтъ Васильичъ: — а сказалъ еще, что умѣешь! добавилъ онъ укоризненно. — Вотъ какъ надо.

Ксенофонтъ Васильичъ началъ медленно читать и креститься.

— Повтори!

Ученикъ повторилъ.

— Вотъ такъ и всегда молись.

Далѣе Ксенофонтъ Васильичъ далъ рядъ другихъ вопросовъ, съ примѣсью внутренней политики, и при неудачныхъ отвѣтахъ бросалъ на Соловьева косой, но очень выразительный взглядъ.

— Теперь, ребятушки, ступайте пока въ сѣни, поиграйте, распорядился онъ.

Ученики моментально очистили комнату: ихъ очень стѣсняло начальство.

— Ступайте и вы, родимые! попросилъ Ксенофонтъ Васильичъ набравшихся мужичковъ.

— Я попечитель, замѣтилъ чернобородый мужикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ.

— Все равно, милый! Мы съ тобой послѣ потолкуемъ, а теперь мнѣ съ Петромъ Васильичемъ поговорить надо.

Выпроводивъ публику и заперевъ дверь на крюкъ, Ксенофонтъ Васильичъ остановился передъ Соловьевымъ.

— Покажите тетрадки! приказалъ онъ отрывисто и сурово.

Соловьева покоробило отъ этого тона: такъ не гармонировалъ онъ съ предыдущимъ обращеніемъ.

Ксенофонтъ Васильичъ молча, нахмуривъ брови, переворочалъ нѣсколько тетрадокъ.

— Ваша школа ни-ку-да не годится, процѣдилъ онъ медленно, сквозь зубы, отложивъ въ сторону тетрадки.

Соловьевъ опѣшилъ.

— Но вы ее совсѣмъ еще не знаете… возразилъ онъ, смущенно.

— Кто вамъ сказалъ?

— Вы видѣли учениковъ только пять минутъ…

— Я могъ совсѣмъ не быть въ вашей школѣ и знать, что она ни къ чорту не годится! Любимецъ Свинчаткина! прошепталъ онъ злобно, бросая на Соловьева уничтожающій взглядъ.

— Я каждый годъ получалъ земскія награды.

— За прихвостничество! отрѣзалъ Ксенофонтъ Васильичъ. — Больше не будете получать! Знаю я васъ и съ Свинчаткинымъ вмѣстѣ! Только даромъ народныя деньги получаете! Трудовыя деньги…

— Позвольте, Ксенофонтъ Васильичъ…

— Молчать! Гдѣ у васъ руки? Гдѣ руки, спрашиваю я васъ?

Соловьевъ окончательно растерялся; взволновавшись неожиданными нападками инспектора, онъ сунулъ, по привычкѣ, руки въ карманы, и теперь, вспыхнувъ до корня волосъ, началъ ихъ медленно вытаскивать.

Ксенсфонтъ Васильичъ молча наблюдалъ за этой операціей.

— Вольница! распустилъ васъ баба-Свинчаткинъ! Я васъ подтяну! У меня вы будете заниматься дѣломъ! Посмотрите на тетрадки, что это такое?

Соловьевъ взглянулъ и увидѣлъ букву «д».

— Буква «д».

— Буква «д»! Это я и безъ васъ вижу! Какъ она написана?

— Довольно хорошо.

— И это вы называете хорошимъ письмомъ! Вотъ какъ надо писать! Видѣли?

— Видѣлъ.

— Вотъ это красиво! А это чортъ знаетъ, что такое!

— Вѣдь имъ писарями не быть, попробовалъ робко возразить Соловьевъ.

— Значитъ, и красота письма не нужна? Но вѣдь пріучая ученика писать красиво, вы пріучаете его находить и созидать красоту въ жизни, пріучаете любить физическую и нравственную красоту, вносите новый элементъ въ духовную жизнь народа…

Соловьевъ, несмотря на свое смущеніе, чуть не свиснулъ, прослушавъ краснорѣчивую защиту красоты почерка. Послѣ, когда онъ узналъ, что Ксенофонтъ Васильичъ былъ до смотрительства учителемъ чистописанія и рисованія въ уѣздномъ училищѣ, ему стала понятною его горячая защита красиваго письма.

— А здѣсь я ни руки, ни ноги учителя не вижу!

— Но вѣдь для пріобрѣтенія красиваго почерка необходимо часто упражняться.

— Совершенно вѣрно-съ! вотъ этого-то именно я и не вижу на тетрадкахъ вашихъ учениковъ!

— Мнѣ дали полстопы бумаги еще къ Пасхѣ, и теперь я покупаю самъ, занимаю.

— Отчего же вы осенью не получили?

— Свинчаткинъ сослался на васъ. Я думалъ, что онъ вамъ скажетъ и вы привезете.

— Скажите! Онъ думалъ! Вы знаете, кто думаютъ? Пѣтухи индѣйскіе, да еще кто-то! Вотъ кто думаютъ! Думалъ! передразнилъ Ксенофонтъ Васильичъ еще разъ. — У меня впередъ не думать! Понадобились пособія — пріѣзжайте сами; мычетесь же по охотамъ! Или пришлите черезъ волостное правленіе рапортъ. Складъ, что ли, я для васъ буду возить?

Ксенофонтъ Васильичъ на минуту замолкъ.

— Потомъ, что за дисциплина у васъ? Вхожу — точно стадо барановъ шарахнулось! Нельзя развѣ пріучить учениковъ вставать вмѣстѣ, какъ одинъ человѣкъ, и безъ шуму? Во время урока — перешептыванія, перемигиванія! Чтобы этого впередъ на было! Нужно добиваться, чтобы было слышно въ классѣ, какъ муха пролетитъ, чтобы всѣ такъ и ѣли учителя глазами!

— Извините, Ксенофонтъ Васильичъ, рѣшился перебить Соловьевъ: — но мнѣ кажется, что рѣзвость такъ присуща дѣтямъ…

— «Кажется!» Перекреститесь — и не будетъ казаться! Рѣзвость! А это что? стукнулъ Ксенофонтъ Васильичъ по столу большимъ бѣлымъ кулакомъ.

Соловьевъ молчалъ.

— Понимаете, что это такое?

Соловьевъ молча кивнулъ головой.

— А это что? указалъ Ксенофонтъ Васильичъ на метлу. — Понимаете?

Соловьевъ опять кивнулъ головой.

— Вотъ и средства противъ «рѣзвости»! Да что вы молчите?!

— Мнѣ кажется…

— Опять только «кажется»! Ну, что вамъ еще «кажется»?

— Всѣ педагоги… пришли къ убѣжденію, что… физическимъ наказаніямъ подвергать не слѣдуетъ, говорилъ Соловьевъ медленно, боясь расплакаться.

— А я педагогъ или нѣтъ?

— Педагогъ, отвѣтилъ нерѣшительно Соловьевъ.

— Такъ я говорю: бейте, сколько влѣзетъ! Ученики такъ развращены, что другими средствами вы ихъ не заставите повиноваться…

— Но меня они слушаются, робко возразилъ Соловьевъ.

— Да, слушаются! За рукавъ теребятъ, спрашиваютъ, кто пріѣхалъ! Это ьо время занятій! Взгляда одного должны бояться! Вы побывали бы въ моемъ уѣздномъ училищѣ, добавилъ онъ съ гордостью: — такъ увидѣли бы, какою должна быть дисциплина! Понятно, вамъ не у кого было научиться: у Свинчаткина у самого ученики вверхъ ногами ходятъ!

— Но вѣдь не били же вы учениковъ, вѣроятно?

— Билъ-съ! ударилъ Ксенофонтъ Васильичъ по столу.

— Но высшее начальство, наконецъ…

— Я — начальство. Отвѣчайте: «начальство» я или нѣтъ?

— Начальство.

— Вотъ я и говорю: бейте, только концы прячьте.

Соловьевъ растерянно взглянулъ на инспектора. Ему вспомнилось, какую головомойку задалъ ему, Соловьеву, Свинчаткинъ, когда увидѣлъ одного ученика, стоявшаго, на колѣняхъ (года три тому назадъ это дѣло было, когда онъ былъ еще помощникомъ).

— Ну, что уставились? Да, концы только прячьте, чтобы огласки не было: позовите ученика въ сѣни, или оставьте послѣ классовъ, да разъ его, шельму, да два! а мало, такъ и три, и четыре!

Ксенофонтъ Васильичъ показалъ, какъ надо давать оплеухи — поперемѣнно, то правой рукой, то лѣвой.

— Повѣрьте, какъ шолковый будетъ! Одного отлупите, другого, да какъ переберете всѣхъ — муху можно будетъ услышать! Настоящая дисциплина будетъ! А то заберутся въ кабинеты и пишутъ всякую ерунду! Побыли бы эти «педагоги» въ нашей шкурѣ, не то бы заговорили!

Ксенофонтъ Васильичъ опять вспыхнулъ, взглянувъ на тетрадки.

— Вы у меня смотрите! 25 учителей просятся въ вашъ уѣздъ, ко мнѣ, такъ что въ учителяхъ недостатка не будетъ. Поняли?

Соловьевъ утвердительно кивнулъ головой.

Ксенофонтъ Васильичъ посмотрѣлъ на часы. Было 7 часовъ и совсѣмъ темно.

— Если слѣдующій разъ, заговорилъ онъ медленно, отчеканивая каждое слово: — я найду вашу школу въ такомъ же положеніи, я прогоню васъ въ 24 часа! Слышите! въ двадцать четы-ре ча-са! За законоучителемъ наблюдайте; смотрите, чтобы уроковъ не пропускалъ, не дрался бы при всѣхъ — у нѣкоторыхъ есть такія замашки! Отворите теперь дверь.

Въ отворенную дверь скоро опять набрался народъ.

— Ну, дѣтушки, прощайте! Учитесь хорошенько, Петра Васильича слушайтесь! онъ васъ худому не учитъ. Кто хорошо учиться будетъ, тому гостинца привезу. Ступайте теперь по домамъ — поздно ужь заниматься. А ты, милый, обратился Ксенофонтъ Васильичъ къ попечителю: — заваленки-то получше бы сдѣлалъ: заморозимъ мы Петра Васильича безъ нихъ.

Онъ весело подмигнулъ на Соловьева.

— Жены у него нѣтъ, солдатки къ нему не ходятъ, одному-то вѣдь холодно будетъ.

Соловьевъ покраснѣлъ еще больше, но попечителю и другимъ старикамъ шутка пришлась по вкусу.

— И то надо завалины! подтвердили они всѣ въ одинъ голосъ.

— Крылечко бы поправилъ: немудрено, что ребятишки и ноги поломаютъ. Пей поменьше! замѣтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, смотря на сизый носъ попечителя.

Попечитель обидѣлся.

— Помилуйте, ваше благородіе! Я 6 лѣтъ старшиной былъ, съ господиномъ исправникомъ по уѣзду ѣздилъ, и никогда они меня пьяницей не считали.

— А ты ужь и обидѣлся? Вѣдь я шучу! потрепалъ его Ксенофонтъ Васильичъ по плечу. — Я самъ, братъ, такой пьяница, что со свѣчей поискать! говорилъ онъ, улыбаясь.

Мужики тоже улыбались во весь ротъ, какъ бы говоря: «Статочное ли дѣло?»

— Когда закучу, такъ жена съ меня и сапоги-то снимаетъ, чтобы не пропилъ.

Мужики просто загоготали, услышавъ такую, ни съ чѣмъ несообразную вещь.

— Такъ-то! Вотъ когда-нибудь пріѣду къ тебѣ: «Ставь-ка, молъ, попечитель, полштофъ!» а?

— Что-жь? Это возможно!

— А солдатки у тебя нѣтъ хорошенькой на примѣтѣ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ еще тише, смотря однимъ глазомъ на попечителя, а другимъ лукаво подмигивая остальнымъ.

— И этого добра найти можно, улыбался во весь ротъ попечитель.

— Ну, тогда нечего дѣлать — заѣду, вздохнулъ Ксенофонтъ Васильичъ съ притворною груетью. — Только ты отъ своихъ словъ не отрекайся!

— Зачѣмъ отрекаться? Съ нашимъ удовольствіемъ!

— За учителемъ посматривай, родимый, какъ бы не забаловался: молодъ вѣдь. Если что — ты сейчасъ ко мнѣ… Понялъ? сказалъ тихо Ксенофонтъ Васильичъ, отводя попечителя въ сторонку.

Попечитель мигнулъ, какъ бы говоря: «дѣло бывалое!»

— Прощайте, Петръ Васильичъ, прощайте, мой дорогой! началъ Ксенофонтъ Васильичъ цѣловаться съ Соловьевымъ. — Раньше Николы не буду: дѣлать у васъ нечего — все безъ меня знаете… Не учитель это у васъ, а золото! обратился онъ къ мужикамъ.

— Мы ужь и то имъ довольны: обоюдный человѣкъ.

— Берегите его, не морозьте! совѣтовалъ Ксенофонтъ Васильичъ, усаживаясь въ бричку. — Трогай, Миша!

Татаринъ-ямщикъ собралъ возжи, гикнулъ — и земская тройка увезла земскаго инспектора на погромъ другихъ земскихъ учителей.

Соловьевъ долго не могъ придти въ себя. Ему было въ высшей степени обидно.

— Господи! что это такое? Не сонъ-ли? думалъ онъ, протирая глаза.

Болѣвшая спина доказывала ему, что это не сонъ. — Накричалъ, наболталъ, сбилъ съ толку, закружилъ и уѣхалъ! Ну, Хребтовъ! И чѣмъ это объяснить: при людяхъ цѣловаться лѣзетъ, а съ глазу на глазъ съ грязью мѣшаетъ?

Тактика Ксенофонта Васильича, дѣйствительно, многихъ сбивала съ толку, хотя, въ сущности, была очень проста. Чтобы общество дѣлало что-нибудь для школы, уважало требованія учителя (въ этомъ инспекторъ прямо заинтересованъ), надо было показать, что учитель есть въ нѣкоторомъ родѣ птица, съ которой даже инспекторъ здоровается за руку и цѣлуется на прощанье. А чтобы учитель боялся, исполнялъ въ точности все, что предписано, чтобы онъ не смѣлъ пикнуть, было полезно устраивать возможно-частыя бесѣды съ глазу на глазъ, во время которыхъ не было надобности стѣсняться въ выраженіяхъ.

Черезъ нѣсколько времени Соловьевъ успокоился и зажилъ съ учениками по старому, но все-таки былъ почти увѣренъ, что Ксенофонтъ Васильичъ непремѣнно выживетъ его изъ учителей. Да и самъ Ксенофонтъ Васильичъ былъ того же мнѣнія.

— Ишь ты! негодовалъ онъ дорогой, прихлебывая изъ горлышка бутылки: — съ ноготкомъ! Шалишь! Дальше будущей осени не прослужишь! намъ бы только съ Васильемъ Петровичемъ раздѣлаться.

Здѣсь онъ помечталъ о томъ, какъ бы было хорошо, еслибы Тлина не выбрали на новый срокъ.

— А попъ и впрямь повѣрилъ, что я его могу скуфьей наградить! Провинція! Пусть его о Соловьевѣ «репорты» пишетъ вмѣстѣ съ попечителемъ! — Ловко, однако, я ихъ перетравилъ!

Ксенофонтъ Васильичъ снова хлебнулъ изъ бутылки.

— Миша! а Миша?

— Что, баринъ?

— У тебя жена есть, что-ли?

— Есть, баринъ.

— И молодая?

— И-и! всего 20 годковъ! оскалился татаринъ.

— И въ штанахъ ходитъ?

— Какже! У насъ по другому нельзя.

Собесѣдники проговорили вплоть до самаго города, не умолкая,

V.

Ксенофонтъ Васильичъ пріѣхалъ въ городъ и позабылъ, что Соловьеву нужны пособія.

Соловьевъ подождалъ-подождалъ — и самъ поѣхалъ за пособіями, но Хребтовъ былъ въ уѣздѣ. Аграфена говорила, впрочемъ, что въ комнатѣ у него цѣлые вороха бумаги и другихъ снадобій, но отпереть комнату и выдать бумаги отказалась, хотя ключъ былъ у нея и она была уполномочена туда входить.

— Ну, васъ къ шуту! Пріѣдетъ лысый-то, дастъ мнѣ зорю: какъ, скажетъ, смѣла?

Съ тѣмъ учителя и уѣхали.

20-го ноября повторилась та же исторія.

Соловьевъ рѣшился, наконецъ, отправиться въ земскую управу. Въ передней его встрѣтилъ Василій Петровичъ. Выслушавъ Соловьева, онъ озабоченно закусилъ нижнюю губу и повелъ его къ предсѣдателю.

— Вотъ, Петръ Алексѣичъ, порадуйтесь, что соколъ-то нашъ творитъ! А вы все говорите, что я на него напрасно нападаю.

— Что вамъ? приподнялъ предсѣдатель голову отъ бумагъ.

— Съ Пасхи, Петръ Алексѣичъ, ни бумаги нѣтъ, ни карандашей, ни перьевъ.

— Что же вы къ Ксенофонту Васильичу не обратитесь?

— Нельзя застать дома, а въ село не высылаетъ. — Нельзя ли получить? Просто хоть распускай учениковъ! жаловался Соловьевъ.

— Да вѣдь мы дали денегъ Хребтову на пособія — съ него и спрашивайте! Василій Петровичъ! получилъ Хребтовъ деньги авансомъ?

— Два мѣсяца тому назадъ, отозвался Василій Петровичъ изъ-за газеты.

— Ну, вотъ, видите? Что же я могу сдѣлать? развелъ предсѣдатель руками.

— Хоть напомните, что въ училищахъ сидятъ безъ бумаги, попросилъ Соловьевъ.

— Только развѣ что напомнить… Ну, хорошо, ступайте.

Еще недѣли двѣ прождалъ Соловьевъ, и отправилъ инспектору рапортъ черезъ волостное правленіе.

Отославъ бумагу, онъ опомнился: рапортъ былъ написанъ слишкомъ рѣзко, но было уже поздно.

Хребтовъ получилъ рапортъ — и страшно взбѣсился. Еще болѣе взбѣсился онъ, когда получилъ нѣчто вродѣ выговора отъ предсѣдателя земской управы, онъ же и предсѣдатель училищнаго совѣта.

Когда прошли первые припадки злобы противъ Соловьева, Хребтовъ написалъ въ С., чтобы Поповъ, мѣстный купецъ, поторопился выслать въ Красноневольскъ учебныя пособія, за которыя получилъ деньги впередъ. Въ противномъ случаѣ, онъ грозилъ, что никогда не будетъ давать ему подрядовъ, а обратится къ мѣстнымъ, Красноневольскимъ купцамъ, которые исполнятъ дѣло болѣе аккуратно и за болѣе дешевую цѣну.

Покончивъ съ этимъ, онъ рѣшилъ ѣхать въ Красновку и «поучить» еще разъ Соловьева.

На Николу въ Красновкѣ былъ престольный праздникъ. Ученья не могло быть, по крайней мѣрѣ, три дня, какъ это Соловьевъ зналъ по опыту. Желая воспользоваться свободнымъ временемъ, Соловьевъ вздумалъ съѣздить къ пріятелю, учительствовавшему верстахъ въ 15 отъ него, въ селѣ Рукавномъ.

Рукавное раскинулось по берегу небольшой, но все-таки судоходной во время половодья рѣки. На самомъ высокомъ мѣстѣ, на лужайкѣ, какъ разъ въ центрѣ села, стояли церковь, волостное правленіе и кабакъ.

Соловьевъ въѣхалъ въ село и спросилъ, гдѣ училище. — Попался, видимо, ученикъ.

— На площади, противъ церкви, отвѣтилъ онъ довольно бойко, и вызвался проводить. Сани подъѣхали къ правленію.

— Да вѣдь это правленіе?

— И училище тутъ же.

Соловьевъ прошелъ черезъ холодныя сѣни, гдѣ по угламъ стояли метлы и пучки розогъ, въ обширную переднюю.

Въ передней толпился народъ (въ правленіи засѣдалъ волостной судъ). Синій дымъ отъ махорки столбами ходилъ въ воздухѣ и смѣшивался съ испареніями отъ мокраго, заплеваннаго пола, мокраго платья. Прямо было «присутствіе», налѣво кутузка, направо — училище. Около классной комнаты, въ уголкѣ, стоялъ ушатъ. Можно было по запаху догадаться, что этотъ ушатъ играетъ немаловажную роль въ жизни обитателей кутузки.

Соловьевъ поморщился, зажалъ носъ платкомъ и вошелъ въ дверь.

Классная комната была очень мала; между партами почти не было прохода, но и въ этомъ тѣсномъ пространствѣ доморощенный архитекторъ ухитрился отгородить еще чуланчикъ въ 4 шага длиною и три шириною.

«Квартира учителя», смекнулъ Соловьевъ.

Изъ-за досчатой перегородки слышались звуки гитары. Соловьевъ тихонько раздѣлся и толкнулъ дверь. Налѣво отъ двери стояла тесовая кровать, покрытая одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ, а на кровати лежалъ, съ гитарой въ рукахъ, пріятель Соловьева, Горшковъ.

— А! Соловьевъ! вскричалъ онъ радостно, бросая гитару и вскакивая съ постели. — Вотъ не ожидалъ-то! Ну, садись, давай чай пить. — Іонъ! Іонъ!

Въ дверяхъ показался мальчикъ лѣтъ 16.

— Ставь, братъ, скорѣе самоваръ! а пока онъ кипитъ, слетай за кренделями и молокомъ… ѣшь вѣдь скоромное? обратился онъ къ Соловьеву, и, не дождавшись отвѣта, кинулся за деньгами.

Іонъ флегматично стоялъ въ дверяхъ и поглядывалъ на гостя.

— Чортъ знаетъ, куда деньги дѣвалъ! Іонъ! ты чего же стоишь?

— Денегъ дожидаюсь.

— Ахъ Боже мой! Да ступай ставь самоваръ-то скорѣе — сыщу, пока кипитъ!

— Да полно тебѣ хлопотать — успѣемъ, останавливалъ Горшкова съ улыбкой Соловьевъ: — не на минутку пріѣхалъ, дня два проживу.

Горшковъ былъ товарищъ Соловьева по уѣздному училищу, но былъ гораздо старше его — ему было уже 22 года. По наружности и характеру они были почти прямо противоположны. Соловьевъ былъ средняго роста, коренастый блондинъ; Горшковъ высокій, тонкій и стройный брюнетъ; на сколько Соловьевъ былъ застѣнчивъ и тяжелъ на подъемъ, на столько же Горшковъ развязенъ и смѣлъ. Горшковъ напоминалъ француза, особенно когда говорилъ комплименты «барышнямъ», почему и имѣлъ прозвище «мусью».

Рознились пріятели и образомъ жизни. Горшковъ болѣе вращался въ высшихъ сферахъ — знался съ кабатчиками, писарями, попами. Соловьевъ ограничивался крестьянами и «своимъ братомъ», т. е. учителями. Соотвѣтственно этому они и одѣвались. Горшковъ былъ щеголь — носилъ «визитки», брюки со штрипками, крахмальныя ситцевыя сорочки, открытые жилеты, часы; на столикѣ, стоявшемъ у единственнаго окна въ комнаткѣ, виднѣлись щетки, гребенка, банка дешевой помады, флаконъ одеколона; Соловьевъ довольствовался казинетовымъ пиджакомъ, такими же брюками и личными сапогами, которые иногда, однако, ваксилъ. Для парадныхъ дней у него была суконная пара и крахмальная сорочка. Читать любили оба. Читали, при полнѣйшелъ отсутствіи какихъ бы то ни было библіотекъ, все, что попадалось подъ руку: Бѣлинскій — читали Бѣлинскаго, Густавъ Эмаръ — Густава Эмара; попадался Поль-де-Кокъ и Поль-де-Кока читали.

Горшковъ пописывалъ даже довольно гладкіе стихи, въ которыхъ преобладалъ амурный элементъ; иногда они были даже очень скабрёзны, но такихъ стиховъ Горшковъ не читалъ Соловьеву — побаивался его, ибо Соловьевъ относился ко всякаго рода скабрёзнымъ произведеніямъ очень строго. Вообще Горшковъ жилъ «въ свое удовольствіе», насколько это позволяло ему микроскопическое жалованье.

— Какой, однако, у тебя воздухъ скверный, потянулъ Соловьевъ носомъ.

— Бѣда, братъ! Видѣлъ, что въ передней творится? Это еще что! Побылъ бы ты у меня въ базарный день! Соберется пьяное мужичье въ переднюю — дымъ, брань! Сиди, да слушай! Часто совсѣмъ заниматься бросаю — очень ужь мерзко.

— Но вѣдь это просто изъ рукъ вонъ! удивился Соловьевъ.

— Раньше, недѣли двѣ тому назадъ, еще хуже было: у писаря теленокъ въ передней воспитывался.

— Неужели?

— Честное слово! Спасибо, что инспекторъ исправнику сказалъ: тотъ на другой же день резолюцію: «Никакихъ звѣрей и скотовъ въ училищѣ не воспитывать».

Соловьевъ невольно засмѣялся.

— Ну, да еще немного помучиться осталось! Ксенофонтъ перевести хочетъ.

— Кто? удивился Соловьевъ.

— Ксенофонтъ… инспекторъ. Что ты уставился? Мы съ нимъ, братъ, на ты!

— Ну-у?

— Честное слово! Поладили. Про тебя онъ мнѣ разсказывалъ. Эхъ ты, мямля! Его такъ можно обдѣлать, что шелковый будетъ!

Соловьевъ недовѣрчиво покачалъ головой.

— Ѳома невѣрный! Вѣдь обдѣлалъ же я его!

— Можетъ быть, у тебя школа очень хорошо поставлена?

— Можетъ быть! вздохнулъ комично Горшковъ. — Между нами будь сказано, я только съ заговѣнья и заниматься началъ, какъ слѣдуетъ, а то все съ Nathalie возился.

— Съ кѣмъ? переспросилъ Соловьевъ.

Горшковъ самодовольно усмѣхнулся.

— Съ Nathalie, съ Натальей Петровной — это, братъ, дочь писаря. Такая, скажу я тебѣ, красавица, что пальчики оближешь. Да я покажу тебѣ ее; только ты не вздумай, смотри, отбивать!

Соловьевъ покраснѣлъ.

— Значитъ, ты теперь уже ей стихи посвящаешь, а не Аннѣ Андреевнѣ?

— Ей, братъ. Не школа хороша, а самъ я хорошъ! — «У васъ, говоритъ, школа никуда не годится!» — Я, молъ, это и самъ знаю. Кто раньше васъ нами руководилъ? Знаете? — «Знаю», говоритъ. — Ну, скажите, молъ, пожалуйста: можно отъ него чему-нибудь хорошему научиться, когда онъ самъ ничего не смыслитъ? Смякъ мой Ксенофонтъ. — «Правда», говоритъ. — То-то, молъ, и есть. И такихъ вещей я ему про Свинчаткина разсказалъ, какихъ сроду и не было, а онъ радъ-радёхонекъ! — «Какъ, говоритъ, тебя зовутъ?» — Ѳедоръ Петровичъ, молъ. — «А ты мнѣ, Ѳедя, говоритъ, очень нравишься. Давай вмѣстѣ чайку попьемъ!» — Я сейчасъ Іона за бока; написалъ въ лавочку убійственную записку — икры прислали, колбасы, сыру, вина. Часовъ до 12-ти сидѣли! Про что только ни говорили! Спорили даже. Только знаешь, какъ съ нимъ спорить надо? Онъ, напримѣръ, скажетъ, что у него три ордена есть. Сейчасъ выпучишь эдакъ глаза и воскликнешь: «Не можетъ быть! Вы шутите, Ксенофонтъ Васильичъ!» — «Вѣрно вамъ говорю» — А ты опять: «Н-невозможно!» Разсердится. "То есть какъ это «невозможно»? такъ ядовито спроситъ, зашипитъ даже. А ты ему: «Такой молодой — и вдругъ три ордена! Вѣдь иной тридцать лѣтъ служитъ, ни одного не получитъ!» Чисто масла ложку ему на сердце плеснешь — сразу утихнетъ и улыбнется. — «Да, скажетъ, это человѣкомъ!» и таково самодовольно улыбнется, что даже смѣшно станетъ, честное слово! «Худъ, говоритъ, ты, Ѳедя, что-то… Ужь за солдатками, кой грѣхъ, не ухаживаешь ли?» — Есть, молъ, маленько… Ну, и теперь я у него первый учитель по уѣзду, теперь онъ меня перевести хочетъ — на 200 рублей, батенька мой! въ единственное училище съ такимъ окладомъ!

Горшковъ самодовольно улыбнулся, видя, какое впечатлѣніе его слова произвели на Соловьева. Соловьевъ поднялся съ мѣста и началъ ходить по комнатѣ, дѣлая шаги по четверти.

— Но вѣдь это… началъ онъ нерѣшительно.

— Подлость? хочешь ты сказать. Оставь, братъ! Не въ первый разъ мы съ тобой объ этомъ бесѣдуемъ! Самъ поступай, какъ знаешь, и мнѣ свободу предоставь! Сиди на полутораста-то рубляхъ!

Помолчали.

— Гдѣ же Шалашова? спросилъ Соловьевъ: — развѣ ее уволили?

— Шалашова кончила курсъ въ гимназіи и считалась лучшей учительницей въ уѣздѣ, почему ей и ввѣрили лучшее училище. Сама скоро уволится… Чахотка!

— Что ты?!!

— Честное слово! Чего-жь тутъ удивительнаго? Нашему брату и то плохо приходится — у меня, напримѣръ, грудь давно-таки побаливаетъ — а женщинамъ и совсѣмъ смерть.

Горшковъ впалъ въ раздумье.

— А вѣдь какъ занималась! началъ онъ, покачивая головой: — жилы изъ себя вытягивала, просто! До обѣда 4 часа съ старшими отдѣленіями, послѣ обѣда три часа съ младшими, вечеромъ повторительные курсы для кончившихъ. Опять часа два. Жаль ее, бѣдную!

Дня два пробылъ Соловьевъ у Горшкова. Разстались они нѣсколько холоднѣе, чѣмъ встрѣтились. Горшковъ смотрѣлъ на Соловьева нѣсколько свысока; Соловьевъ злился.

«Вотъ, думалъ онъ: — не занимается, за Натальей ухаживаетъ и попадаетъ на высшій окладъ, а ты изъ кожи лѣзешь, а все нѣтъ ничего!»

VI.

Пріѣхалъ онъ въ Красновку рано утромъ, въ воскресенье наканунѣ былъ сильный буранъ и ѣхать было опасно.

Едва только онъ напился чаю и прилегъ уснуть (только-что отошла заутреня), какъ въ окошко постучали. Вошелъ татаринъ-ямщикъ, привозившій въ прошлый разъ инспектора.

— Баринъ опять пріѣхалъ, началъ онъ таинственно. — Больно на тебя сердитъ! И-и, какъ сердитъ! Айда къ нему на фатеру скорѣе, къ Егору Липатову! Только не сказывай, что я къ тебѣ приходилъ.

У Соловьева опять ёкнуло сердце. Бываютъ такіе люди, что чувствуютъ нервную дрожь при одномъ видѣ начальства, хотя никакой вины за собой не знаютъ. Соловьевъ тоже не чувствовалъ за собой никакой вины, между тѣмъ, никакъ не могъ преобороть внутренняго волненія. Онъ началъ молча одѣваться.

— Баринъ, дай на чаекъ, пожалуйста! началъ опять татаринъ, переминаясь съ ноги на ногу: — прочіе господа постоянно даютъ.

Соловьевъ досталъ двугривенный.

— Вотъ спасибо! Если спросятъ: какой, скажутъ, Миша, человѣкъ красновскій учитель? — скажу: «хорошій, молъ, человѣкъ».

Проводивъ татарина, Соловьевъ велѣлъ сторожу созвать учениковъ и съ журналомъ пошелъ къ инспектору.

Домъ Егора Липатова стоялъ на Поповкѣ, прямо противъ дома о. Ивана. Это была обыкновенная крестьянская изба, но съ балкономъ на вышкѣ и съ зелеными ставнями. Въ избѣ было жарко и пахло пригорѣлымъ жиромъ. Оклеенный бѣлой бумагой потолокъ закоптѣлъ отъ висячей лампы. По ободраннымъ дешевымъ диванамъ бѣгали цѣлые полчища таракановъ. Старинные часы въ запыленномъ и засиженномъ мухами футлярѣ медленно и хрипло щелкали маятникомъ. Раскраснѣвшаяся Липатиха возилась за перегородкой около печки. Паръ столбомъ валилъ изъ давно нечищеннаго, позеленѣвшаго самовара, стоявшаго на столѣ.

За столомъ сидѣли Ксенофонтъ Васильичъ и Егоръ Липатовъ — невзрачный мѣщанинъ съ жиденькой бородкой клинышкомъ, съ желтыми щеками и свѣтлыми сѣрыми глазами, зорко смотрѣвшими изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей. Передъ собесѣдниками стоялъ густой чай и бутылка рому.

— Такъ вы говорите, въ церковь рѣдко ходитъ? спрашивалъ Хребтовъ, бойко водя перомъ по бумагѣ.

— Когда-когда, отвѣчалъ Егоръ, утирая потный лобъ полотенцемъ, висѣвшимъ черезъ плечо.

— Ну, а насчетъ прекраснаго пола какъ? прищурился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ужь это, право, не знаю…

— Чего не знать-то! крикнула изъ-за перегородки Липатиха: — даромъ, что ли, Аришка Муханова постоянно около училища вертится?

— Д-да, пожалуй! процѣдилъ сквозь зубы Егоръ.

Ксенофонтъ Васильичъ кончилъ спрашивать и бойко застрочилъ какую-то форменную бумагу.

Вошелъ Соловьевъ и остановился у порога.

— Пожалуйте, Петръ Васильичъ! пожалуйте! пригласилъ его Ксенофонтъ Васильичъ, потирая руки.

Говорилъ онъ очень ласково, но въ глазахъ его бѣгалъ какой-то злой огонекъ.

Егоръ насмѣшливо прищурился; онъ не могъ забыть, что по настояніямъ Соловьева его не выбрали въ попечители.

Соловьевъ подошелъ къ столу и сѣлъ.

— Какъ вамъ кажется, началъ Ксенофонтъ Васильичъ тихо: — имѣетъ право подчиненный писать такія бумаги къ начальнику?

Соловьевъ взглянулъ на поданную ему бумагу и не сталъ читать. Это былъ его злополучный рапортъ.

— Я думаю, имѣетъ, отвѣчалъ онъ довольно смѣло: — если вынужденъ къ тому крайностью…

— Нѣтъ, вы, вѣроятно, плохо помните, продолжалъ Хребтовъ тихимъ, почти ласковымъ голосомъ. — Дайте-ка я вамъ прочитаю. «Его высокоблагородію… Такъ-какъ я съ Пасхи не получалъ пособій, а пріѣзжая за ними въ городъ, не имѣлъ чести заставать васъ дома, читалъ онъ медленно и громко: — то покорнѣйше прошу выслать пособія въ ввѣренное мнѣ училище черезъ волостное правленіе, ибо ежемѣсячныя поѣздки въ городъ тяжело ложатся на мой, и безъ того скромный, бюджетъ».

Ксенофонтъ Васильичъ кончилъ и въ упоръ взглянулъ на Соловьева. Соловьевъ нѣсколько мгновеній твердо выдерживалъ этотъ немигающій взглядъ, но потомъ поникъ съ замѣшательствомъ головой.

— Егоръ Ипатычъ! Рапортъ это или выговоръ по службѣ? Вы служили, знаете порядки…

— Что касающе меня, такъ, по моему, выговоръ, усмѣхнулся Егоръ.

— По вашему? обратился Ксенофонтъ Васильичъ къ Соловьеву.

— По моему, рапортъ.

— И вы имѣли право посылать ко мнѣ такія бумаги?

— Имѣлъ, замялся нѣсколько Соловьевъ.

— Тогда я имѣю право дать вамъ такія бумажки…

Ксенофонтъ Васильичъ подалъ Соловьеву двѣ бумаги.

Соловьевъ бѣгло прочиталъ ихъ. Въ первой бумагѣ о. Иванъ говорилъ, что учитель не обучаетъ учениковъ нотному пѣнію, отчего пѣніе церковное «весьма нестройно и дико»; содержаніе второй бумаги, написанной рукой Ксенофонта Васильича и подписанной Егоромъ, всего болѣе поразило Соловьева. Бумага была озаглавлена «Дознаніе».

— Что же изъ этого слѣдуетъ? оправдывался Соловьевъ. — Нотному пѣнію обучать я не обязанъ… Что же касается до показаній этого господина, ткнулъ онъ пальцемъ въ Егора: — такъ я представлю мірской приговоръ о моемъ поведеніи.

— А изъ этого слѣдуетъ, крикнулъ Хребтовъ: — третья бумага. Читайте!

Въ третьей бумагѣ значилось, что учитель Соловьевъ, за безнравственное поведеніе и нерадивое отношеніе къ школѣ, о чемъ свидѣтельствуютъ прилагаемые документы, увольняется съ тѣмъ, чтобы впредь никуда не принимать въ учителя. Бумага была уже подписана.

— Только печать остается приложить. Егоръ Ипатычъ! дайте огонька!

Егоръ пошелъ за перегородку.

Соловьевъ поблѣднѣлъ и поднялъ голову. На такой исходъ онъ рѣшительно не разсчитывалъ. Главнымъ образомъ, его пугало слово «никуда». Онъ былъ окончательно побѣжденъ.

— Вѣдь у васъ мать есть, маленькій братъ, говорилъ Хребтовъ, отыскивая сургучъ. — Хоть ихъ бы пожалѣли, если себя не жалѣете!

Соловьеву, дѣйствительно, стало страшно жалко матери и брата, которые имъ только и жили.

— Извините, Ксенофонтъ Васильичъ, тихо прошепталъ онъ.

Ксенофонтъ Васильичъ только этого и ожидалъ. Все, бывшее раньше, была комедія: онъ не могъ уволить Соловьева безъ вѣдома училищнаго совѣта и на основаніи имѣвшихся у него данныхъ. Онъ бросилъ найденный сургучъ, выпрямился во весь ростъ и гордо поднялъ голову.

— А! «Извините»! «Пожалѣйте»! А вы пожалѣли меня, когда свой рапортъ писали? а? Господи Боже мой! вздохнулъ онъ, поднимая глаза къ образу (глаза тотчасъ наполнились слезами). — Я жену, дѣтей бросилъ, куска не доѣдаю, ночей не досыпаю, окруженъ со всѣхъ сторонъ врагами — а тѣ, за кого я всѣмъ жертвую… и тѣ противъ меня!

Подъ напоромъ чувствъ онъ умолкъ и поникъ головою.

— Слушайте, Соловьевъ, началъ онъ тихо и даже жалобно: — я спущу вамъ на этотъ разъ! — Разорванныя бумаги полетѣли, подъ столъ. — Но это въ послѣдній разъ! Въ слѣдующій разъ не пощажу!

Голосъ его окрѣпъ, а глаза блеснули огонькомъ.

— И куда вы лѣзете? Вамъ ли со мной тягаться? пожалъ онъ презрительно плечами. — Мальчишка, съ позволенія сказать, хочетъ тягаться съ коллежскимъ ассесоромъ и кавалеромъ, который имѣетъ три ордена.

Соловьеву вспомнился разговоръ съ Горшковымъ.

Все равно ужь! подумалъ онъ про себя и изумленно воскликнулъ.

— Неужели три?

— Да-съ, три-съ! подтвердилъ Ксенофонтъ Васильичъ, весь просіявъ. — Цѣнятъ насъ, кто наши дѣла знаетъ. Пожалованный перстень имѣемъ!

Соловьевъ какъ бы остолбенѣлъ, но затѣмъ уставился на толстые пальцы инспектора, унизанные кольцами: никакого «жалованнаго» перстня не было.

— Чудакъ вы! усмѣхнулся Ксенофонта Васильичъ: — развѣ такія дорогія вещи носятъ постоянно? Въ городѣ будете, покажу, если не забуду.

Нотація кончилась. Начались описанія подвиговъ, за которые получены знаки отличія. Наконецъ, Ксенофонтъ Васильичъ усталъ.

— Ну, Петръ Васильичъ, въ училище къ вамъ я ужь не пойду, пока отойдетъ обѣдня.

— Отошла ужь давно! Хватились! крикнула Липатиха изъ-за перегородки.

— Вотъ тебѣ разъ! Ай-ай, какъ я заболтался! Вѣдь я хотѣлъ быть въ 12 часовъ у Тиховскаго.

— Доѣдете еще, успокоилъ Егоръ: — только велите гнать шибче.

— Миша! запрягай, братъ! крикнулъ Ксенофонтъ Васильичъ въ сѣни.

Черезъ десять минутъ онъ уѣхалъ, дружески попрощавшись съ Соловьевымъ и Егоромъ.

Придя въ училище, Соловьевъ упалъ на парту внизъ лицомъ и пролежалъ почти до вечера.

VII.

Подходило Рождество, а на землю не упало ни снѣжинки. Хозяева не на шутку призадумались. Въ декабрѣ было экстренное земское собраніе: надо было принять мѣры противъ грозившей голодовки.

Этому-то собранію и доложилъ Ксенофонтъ Васильичъ результаты своей ревизіи. Результаты оказались очень плачевными: во всемъ уѣздѣ было только три порядочныхъ училища, въ томъ числѣ Руковское, и трое порядочныхъ учителей, въ томъ числѣ Горшковъ. Остальные учителя требовали самаго бдительнаго надзора и самаго умѣлаго руководителя. Впрочемъ, Хребтовъ надѣялся, что его труды не пропадутъ даромъ, надѣялся, что учителя исправятся; не надо только было выдавать наградъ, проэктированныхъ Свничаткинымъ — это значило бы поощрять лѣнь и бездарность. Кромѣ того, земству въ ближайшемъ будущемъ понадобятся деньги для борьбы съ другимъ непріятелемъ, который пострашнѣе всякаго невѣжества — съ голодомъ.

Краснорѣчіе Василья Петровича Тлина не достигло на этотъ разъ цѣли: земство порѣшило не выдавать наградъ никому, исключая троихъ.

— Я не Свинчаткинъ, говорилъ Ксенофонтъ Васильичъ: — я не дюжинный инспекторъ!

И для доказательства этого онъ выдумалъ нѣчто небывалое въ Красноневольскѣ: учительскій съѣздъ.

Почти всѣ учителя и помощники пріѣхали на Святки въ городъ, обнадеженные, что земство впослѣдствіи заплатитъ за прогоны и выдастъ суточные. По крайней мѣрѣ, Хребтовъ былъ глубоко убѣжденъ въ этомъ.

Съѣздъ былъ назначенъ на 28 декабря.

27 Ксенофонтъ Васильичъ пригласилъ къ себѣ нѣсколько учителей. Онъ только-что еще проснулся, когда услышалъ въ передней голоса приглашенныхъ.

— Господа! чего вы тамъ толпитесь? Идите сюда! крикнулъ онъ ласково.

Учителя робко, одинъ за другимъ, вошли.

Ксенофонтъ Васильичъ былъ еще въ постели. Изъ-подъ одѣяла виднѣлась только лысая голова.

— Здравствуйте! высунулъ онъ мохнатую руку.

Учителя одинъ за другимъ начали подходить къ постели и пожимать начальническую руку.

— Вы ужь извините меня, старика, что такъ запросто васъ принимаю: — вѣдь я на васъ, какъ на родныхъ дѣтей смотрю; да и ревматизмъ проклятый одолѣлъ. Ѳедя! обратился онъ къ Горшкову: — скажи Марьѣ Васильевнѣ, чтобы съ самоварчикомъ поторопилась: гости, молъ. (Ксенофонтъ Васильичъ переѣхалъ съ постоялаго двора на хлѣбы къ бездѣтной вдовѣ). Садитесь, господа! Чайку попьемъ, побаклушничаемъ… Петя! будь такъ добръ, подай папироску…

Соловьевъ вспыхнулъ до ушей, но подалъ.

— Спичку бы…

Разомъ у троихъ задымились сѣрныя спички.

— Спасибо, спасибо! улыбался Ксенофонтъ Васильичъ, закуривая папиросу.

Внутренно онъ тоже смѣялся. «Ходятъ… Пріучилъ», думалъ онъ почти съ гордсстью.

— Вопросы какіе-нибудь къ съѣзду приготовили?

Учителя переглянулись и замялись.

— Или у васъ ужь всѣ вопросы рѣшены? кольнулъ онъ.

Учителя опять промолчали.

— О-охо-хо! видно некому, кромѣ меня, старика, идти! Ну, такъ и быть! Ты, Ѳедя, возбуди вопросъ о томъ, слѣдуетъ ли объяснять ученикамъ иностранныя слова, попадающіяся въ задачахъ, началъ Хребтовъ, заглядывая въ бумажку, вынутую изъ-подъ подушки. — Ты, Петя, предложи вопросъ: «Не лучше ли составлять такія задачи, данныя которыхъ были бы взяты изъ крестьянской жизни». Вы, Петровъ, возбудите вопросъ, какъ слѣдуетъ шить и линевать тетради. Вы, Цвѣтковъ, какъ надо вести журналъ. Вы, Беневольскій, возбудите вопросъ о томъ, какъ слѣдуетъ вести утреннюю молитву… Вотъ надо бы еще кому-нибудь возбудить вопросъ о томъ, какія употреблять чернила: купоросныя или сандальныя и какъ ихъ употреблять. — Ксенофонтъ Васильичъ обвелъ всѣхъ задумчивымъ взглядомъ, кусая перо.

— Позвольте, я возбужу, пробасилъ Беневольскій.

— Куда тебѣ, Вася? Ты съ однимъ-то управься, какъ слѣдуетъ… Да и не кстати сейчасъ же послѣ молитвы чернила.

— Я могу-съ, мнѣ кстати, предложилъ робко Петровъ. Ксенофонтъ Васильичъ задумался.

— Нѣтъ, я на васъ сердитъ, улыбнулся онъ и шутливо погрозилъ пальцемъ. — Пусть Ѳедя доложитъ — на Ѳедю я надѣюсь, какъ на каменную стѣну. А передъ тѣмъ, какъ возбуждать вопросы. я скажу: «Не угодно ли вамъ, господа, высказать тревожащіе васъ вопросы, которые вы не можете разрѣшить единолично»! — тогда и начинайте. Смотрите только, не конфузьтесь: публики много можетъ быть.

Черезъ минуту учителя могли видѣть, какъ одѣвается ихъ начальникъ.

— Вотъ что, господа! вы пейте здѣсь чай, баклушничайте, а я побѣгу публику созывать, заторопился Ксенофонтъ Васильичъ.

— Скоро намъ выдадутъ награды, Ксенофонтъ Васильичъ? заискивающимся голосомъ спросилъ Беневольскій, и уставился на него умильными глазами.

— Нѣтъ, Беневольскій, не скоро еще: на будущій годъ что Богъ дастъ, отвѣтилъ Хребтовъ шутливо.

Беневольскій тоже улыбнулся.

— Какъ же Александръ Иванычъ говорилъ?

— Мало ли, что онъ говорилъ! Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ! Снѣгъ вонъ только третьяго дня выпалъ… Отказали на экстренномъ земскомъ собраніи, добавилъ Ксенофонтъ Васильичъ, обращаясь ко всѣмъ: — деньги, говорятъ, нужны; голодъ, пожалуй, будетъ… Я было и то, и сё, и всякую штуку — нѣтъ, говорятъ, денегъ — и шабашъ. Ужь до того года, что Богъ дастъ, утѣшалъ онъ учителей, ласково улыбаясь.

Онъ надѣлъ медвѣжью шубу и вышелъ.

Въ калиткѣ ему попался учитель Ястребскій, высокій молодой человѣкъ съ длинными волосами и въ очкахъ. Это былъ другой любимецъ Ксенофонта Васильича, учившійся раньше въ его училищѣ. Они трижды расцѣловались.

— Ну, что, Вася, выдаетъ Собакинъ, какъ обѣщалъ, пять рублей ежемѣсячно на дрова?

Ястребскій просвѣтлѣлъ.

— Выдаетъ, спасибо вамъ!

— То-то! Небось, что я скажу, все вѣрно будетъ! А привезъ ты первые пять рублей?

— Привезъ, Ксенофонтъ Васильичъ.

— Дай-ка ихъ мнѣ!

Ястребскій нерѣшительно вынулъ двѣ скомканныя бумажки.

— Одинъ рубль я издержалъ ужь, пояснилъ онъ, держа бумажки въ рукахъ.

— Ну, ничего! давай четыре! схватился Ксенофонтъ Васильичъ за бумажки.

Ястребскій не выпускалъ ихъ.

— Да на что вамъ эти деньги?

— Да то, да сё, пятое — десятое… Ей-Богу, черезъ недѣлю отдамъ! Просто до-зарѣзу деньги нужны! Чаю купить не на что, а народу каждый день нетолченая труба, говорилъ Ксенофонтъ Васильичъ, обдавая Ястребскаго слюнями, улыбаясь, подмигивая и теребя бумажки.

Ястребскій разжалъ пальцы. Ксенофонтъ Васильичъ быстро сунулъ деньги въ карманъ и подалъ руку.

— Зайди! тутъ коллеги твои сидятъ. Пораспроси, что обо мнѣ думаютъ! Чай, солоно пришлось! засмѣялся онъ.

Ястребскій вошелъ. Еще въ сѣняхъ онъ услышалъ крупный разговоръ, почти брань. Разговоръ прекратился, какъ только хлопнула дверь.

— Что вы, господа, расшумѣлись? спросилъ Ястребскій, снисходительно подавая руку.

Ястребскій пользовался нѣкоторымъ уваженіемъ: онъ кончилъ курсъ въ учительской семинаріи и былъ старше другихъ.

Спорили Цвѣтковъ и Петровъ. Цвѣтковъ, длинный парень съ бѣлесоватыми жидкими волосами, спускавшимися на длинную, тонкую шею острыми косицами, съ голубыми глазами и горбатымъ носомъ, схватилъ Ястребскаго за пуговицу и быстро заговорилъ, путаясь и обрываясь.

— Вообразите, Аркадій Яковлевичъ, какія вещи этотъ господинъ (онъ ткнулъ пальцемъ въ Петрова) про меня разсказываетъ!

Толстый, рябоватый Петровъ уставился маленькими сѣрыми глазками на Цвѣткова.

— Я не разсказывалъ, а вотъ вы такъ не умѣете держать языкъ за зубами! просто-напросто сказать, ябедничаете…

— Я ябедничаю? Я?

Онъ подошелъ къ Петрову и схватилъ его за руку.

— Перестаньте, господа! развелъ ихъ Ястребскій. — Въ чемъ дѣло? Разскажите кто-нибудь похладнокровнѣй!

— Извольте! заторопился опять Цвѣтковъ. — Недавно пріѣзжаетъ ко мнѣ Ксенофонтъ Васильичъ и говоритъ: «а про васъ, говоритъ, Петровъ то-то и то-то разсказываетъ…» Я такъ и ахнулъ: вотъ тебѣ, молъ, разъ! Сглупилъ я, оборотился онъ къ Петрову: — надо бы было про тебя тоже разсказать.

— И безъ того ужь все разсказалъ, отозвался сердито Петровъ: — Ксенофонтъ Васильичъ пріѣхалъ ко мнѣ прямо отъ тебя и разсказалъ, какъ ты старался уронить меня въ его глазахъ… Я тоже чуть-чуть удержался. Надо было бы тебѣ тѣмъ же отплатить…

Петровъ въ недоумѣніи умолкъ, Ястребскій едва удерживался отъ смѣху. Цвѣтковъ надулся.

— Чего же тутъ смѣшнаго, если товарищъ на товарища донесетъ? спросилъ онъ сердито.

Ястребскій нѣсколько успокоился и съ сожалѣніемъ взглянулъ на спорившихъ.

— Да вѣдь онъ нарочно васъ другъ на друга натравилъ, чтобы вы другъ друга выдали…

Лица спорщиковъ вытянулись.

— Какъ это «нарочно»? спросилъ Цвѣтковъ.

— Такъ. Пріѣзжаетъ онъ ко мнѣ, положимъ и говоритъ: про тебя Цвѣтковъ, напримѣръ, вотъ что говоритъ — ну, знаете, эдакіе общіе недостатки, которые у всякаго человѣка могутъ быть: пьешь ты, дескать, за прекраснымъ воломъ ухаживаешь и т. д. Если я новичекъ, такъ возьму и выложу все про Цвѣткова. А Ксенофонтъ Васильичъ пріѣдетъ къ Цвѣткову и передастъ ему это. Тотъ разсердится — на меня наговоритъ. Такъ другъ друга и выдадимъ.

— Серьёзно?

— Честное слово! Онъ часто такъ дѣлаетъ.

Цвѣтковъ и Петровъ смущенно поглядѣли другъ на друга.

— Ну, извини, Петровъ, началъ добродушно Цвѣтковъ. — Только я про тебя ничего не говорилъ, честное слово!

— И я про тебя тоже, отвѣтилъ весело Петровъ, котораго ссора начала уже тяготить.

VIII.

На другой день, въ 11 часовъ утра, человѣкъ тридцать учителей и помѣщиковъ собрались въ приходскомъ училищѣ.

Приходскому учителю некогда было занимать гостей: онъ поминутно бѣгалъ изъ своей квартиры въ боковую комнатку, приткнувшуюся около классовъ, то съ тарелками, то съ бутылками. Кое-кто изъ учителей заглянулъ туда.

— Ну, братцы, здоровая закуска будетъ! прибѣжалъ одинъ съ радостнымъ извѣстіемъ.

— Будетъ, да не про насъ, угрюмо возразилъ Кочетковъ, утюжа широкую и косматую бороду: — мы и такъ постоимъ!

Учителя разсѣлись, сдержанно вздыхая, по партамъ, разбились на кружки. Разговоры, однако, не клеились. Всѣ поминутно взглядывали на часы; при каждомъ скрипѣ двери изъ внутреннихъ комнатъ, головы всѣхъ поворачивались въ ту сторону: думали, что инспекторъ пройдетъ черезъ квартиру учителя.

Пробило 12. Учителя начали уже вслухъ выражать свое негодованіе. Вдругъ съ шумомъ распахнулась входная дверь. Ксенофонтъ Васильичъ бокомъ скользнулъ въ нее и придержалъ блокъ. Сзади шли дамы: жена исправника, жена предсѣдателя, жена протопопа. Оказалось, что мужья ихъ наканунѣ до трехъ часовъ утра проиграли въ карты и теперъ замертво спали. Не желая, однако, лишать съѣздъ блеска, Ксевофоптъ Васильичъ захватилъ дамъ, оставивъ убѣдительнѣйшія записки пожаловать, какъ только будетъ можно.

Дамы и Ксенсфонтъ Васильичъ прослѣдовали въ боковую комнату, гдѣ былъ накрытъ завтракъ. Учителя опять шумно усѣлись. Черезъ нѣсколько минутъ въ дверь гоголемъ влетѣлъ исправникъ и быстро прошелъ въ ту же комнату. Скоро оттуда послышался громовый басъ.

— Только проснулся — гляжу, записка! Развернулъ — такъ «икра» въ глаза и бросилась! Ей-Богу! Что дѣлать? Надо скорѣй одѣваться да бѣжать! добавилъ онъ, выждавъ время, когда поулегся дружный смѣхъ.

Черезъ полчаса пришелъ предсѣдатель.

Время шло.

Когда Ксенофонтъ Васильичъ вспомнилъ о съѣздѣ, было уже 2 часа.

— Пожалуйте, господа! пригласилъ онъ почетныхъ гостей.

— Вѣроятно, ничего особеннаго не будетъ? спросилъ предсѣдатель, ловко распечатывая колоду. — На испытаніяхъ увидимъ.

— Какъ хотите, поспѣшилъ согласиться Ксенофонтъ Васильичъ.

— Кончайте-ка эту музыку скорѣе! хлопнулъ его по плечу исправникъ.

— Я думаю, и такъ до смерти надоѣло!

— Нельзя-съ: долгъ службы и польза отечества повелѣваетъ! вздохнулъ Хребтовъ.

— Э, полноте! какъ будто мы и безъ этого не видимъ, какъ вы стараетесь: кончайте-ка, право, скорѣе!

Гости остались играть, а Хребтовъ вышелъ къ учителямъ. Онъ сильно раскраснѣлся, но былъ сдержанъ. Раскланявшись съ учителями, онъ молча взобрался на каѳедру и началъ читать.

Около получаса учителя имѣли удовольствіе слышать читанную и перечитанную главу изъ педагогики Бобровскаго, о гигіеничномъ устройствѣ школъ. Самому Ксенофонту Васильичу было скучно. Рѣдкіе подавленные зѣвки, заставлявшіе его останавливаться въ началѣ чтенія на полусловѣ, подъ конецъ сдѣлались болѣе частыми и откровенными. Наконецъ, онъ кончилъ.

— Комментаріи, господа, врядъ ли нужны. Надо стараться, по возможности, о томъ, чтобы эта «книжная» школа перестала быть только книжной, чтобы у насъ и на самомъ дѣлѣ были такія школы. Это было бы крайне плодотворнымъ явленіемъ, послужило бы очень важнымъ воспитательнымъ орудіемъ для массъ. Во-очію доказала бы имъ эта школа преимущество чистоты передъ грязью.

Онъ говорилъ вяло, нехотя и, кончивъ, юркнулъ въ боковую комнату. Тамъ онъ, не задумываясь, смѣшалъ карты.

— Нѣтъ ужь, господа! ужь пожалуйте! сейчасъ будутъ самими учителями возбуждаться вопросы.

Исправникъ и предсѣдатель разсердились было сначала, но Хребтовъ такъ мягко ихъ упрашивалъ и теребилъ за рукава, что въ концѣ-концовъ они поднялись и вышли. Для нихъ были принесены мягкіе стулья и поставлены по обѣимъ сторонамъ каѳедры.

Ксенофонтъ Васильичъ не соглашался, однако, сѣсть такъ высоко, когда «многоуважаемый предсѣдатель сидитъ на простомъ стулѣ».

— Петръ Алексѣичъ, подбѣжалъ онъ къ предсѣдателю: — садитесь сюда, а это мѣстечко мнѣ уступите.

— Зачѣмъ, Ксенофонтъ Васильичъ! здѣсь вы хозяинъ, отказывался предсѣдатель добродушно.

— Помилуйте! Что вы?! Предсѣдатель управы вездѣ хозяинъ, вездѣ долженъ быть предсѣдателемъ!

— Полноте… Николаю Петровичу обидно будетъ! добавилъ онъ вполголоса.

Исправникъ, дѣйствительно, уже повертывался на стулѣ и крутилъ усы.

Ксенофонтъ Васильичъ пересталъ упрашивать и слегка покраснѣлъ. Черезъ мгновеніе ока, онъ, однако, вполнѣ овладѣлъ собою и мягко спросилъ:

— Не имѣете ли, господа, какихъ-нибудь вопросовъ, не поддающихся вашему единоличному рѣшенію? Умъ хорошо, а два лучше: всѣ-то, можетъ быть, и порѣшимъ, какъ лучше… Вотъ и многоуважаемый Николай Петровичъ и досточтимый Петръ Алексѣичъ могутъ подѣлиться съ нами плодами опыта, пріобрѣтеннаго во время долголѣтней и плодотворной дѣятельности, поклонился онъ въ сторону исправника и предсѣдателя.

Оба они поклонились въ отвѣтъ. Исправникъ пересталъ возиться на стулѣ.

Нѣсколько учителей поднялись съ мѣстъ.

— Ну, скажите вы, Горшковъ!

Горшковъ предложилъ на разрѣшеніе свой вопросъ, слѣдуетъ ли объяснять ученикамъ смыслъ иностранныхъ словъ, встрѣчающихся въ задачахъ.

— По моему, слѣдуетъ — только вкратцѣ, поспѣшилъ разрѣшить его сомнѣнія Ксенофонтъ Васильичъ. Попалось, напримѣръ, слово «апельсинъ» — сказать, что это, молъ, плодъ красноватаго цвѣта, сладкаго вкуса — и довольно. Въ Италію, по моему, заѣзжать не слѣдуетъ. Какъ вы думаете, Петръ Алексѣичъ.

Петръ Алексѣичъ поклонился.

— Вы господа, какъ думаете?

Учителя сдержаннымъ жаромъ отвѣчали, что согласны.

Слѣдующіе вопросы разрѣшались такимъ же порядкомъ. Высказавъ свое мнѣніе, Хребтовъ обращался то къ предсѣдателю, то къ исправнику, соблюдая въ этомъ строгую очередь. Отвѣчая на вопросъ Петрова, онъ вынулъ изъ-за обшлага иголку и образцово сшилъ тетрадь. Его манера сшивать имѣла то преимущество, что узелъ плотно прилегалъ къ бумагѣ и сравнительно легко завязывался. Сшивъ тетрадь, Ксенофонтъ Васильичъ показалъ, какъ линовать строчки произвольной ширины съ помощью одной и той же квадратной линейки.

Послѣ этого былъ объявленъ получасовой перерывъ. Ксенофонтъ Васильичъ и почетные гости ушли въ комнатку. Учителя злобно зашагали по классу. Всѣ безъ исключенія негодовали на инспектора за безцѣльный съѣздъ, за «пустую канитель», какъ выражались нѣкоторые изъ нихъ. Негодованіе проявлялось, впрочемъ, только въ насупленныхъ бровяхъ и грозныхъ взглядахъ. Гласно боялись выражать его, не довѣряя другъ другу, и памятуя, что не дурно держать языкъ за зубами.

Спустя около часа, Ксенофонтъ Васильичъ опять вышелъ и занялъ свое мѣсто. Начинало уже смеркаться.

— Не скучаете, господа? обвелъ онъ всѣхъ зоркимъ взглядомъ.

Лица всѣхъ, сидѣвшихъ на переднихъ партахъ, почти моментально просвѣтлѣли.

— Скоро отпущу душу на покаяніе, пошутилъ Ксенофонтъ Васильичъ: — вотъ только Ѳедя дастъ образцовый урокъ…

Всѣ съ удивленіемъ переглянулись: Горшковъ былъ звѣздою только второй величины.

Кочетковъ толкнулъ Соловьева подъ-бокъ.

— Снюхались пролазы-то! шепнулъ онъ, злобно улыбаясь: — рыбакъ рыбака видитъ издалека.

Образцовый урокъ, какъ и всѣ образцовые уроки, не представлялъ ничего особеннаго. Шло объяснительное чтеніе стихотворенія Кольцова «Урожай». Горшковъ объяснялъ почти каждое слово, и успѣлъ прочитать всего нѣсколько стиховъ.

Въ началѣ урока принесли свѣчи. Смутныя тѣни заволновались на стѣнахъ. Было совсѣмъ темно, когда Горшковъ кончилъ урокъ и скромно занялъ свое мѣсто. Тѣни на стѣнахъ заколыхались, столкнулись и перепутались.

— Позвольте, господа, позвольте! остановилъ учителей Ксенофонтъ Васильичъ. — Замѣчаній развѣ никто не сдѣлаетъ?

Учителя опять тоскливо присѣли на парты. Всѣ были голодны и потому злы.

— Ну, погоди! проворчалъ Кочетковъ, и всталъ.

— По моему, урокъ ниже всякой критики, началъ онъ дубоватымъ басомъ.

Ксенофонта Васильича передернуло.

Горшковъ сначала покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ и про себя выругалъ Хребтова, вручившаго ему свой конспектъ.

— Почему же-съ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ, блестя глазами и прилегая къ каѳедрѣ грудью, какъ кошка, готовящаяся кинуться на мышь.

— Очень ужь тщательно разжевалъ учитель жеванное и пережеванное, началъ нападать сердито Кочетковъ. — Зачѣмъ полчаса толковать о словѣ «полымя», напримѣръ? Къ чему тратить безъ толку время, котораго и такъ мало въ сельской школѣ? Да, наконецъ, это должно страшно надоѣсть ученикамъ, должно убить въ нихъ всякій интересъ къ уроку…

— Вы думаете? быстро и ехидно спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ. — А я думаю совершенно напротивъ. Знаетъ ли ученикъ языкъ, хотя и говоритъ на немъ? Понимаетъ ли онъ значеніе тѣхъ словъ, которыя употребляетъ? Нѣтъ, не понимаетъі Пріѣзжаю я недавно въ училище, обратился Ксенофонтъ Васильичъ ко всѣмъ. — Ученикъ читаетъ «Двѣ улицы». Что, молъ, такое «улица»? — не знаетъ! И никто не зналъ! Вы не знаете, Кочетковъ, въ чьемъ это училищѣ было? усмѣхнулся Ксенофонтъ Васильичъ ехидно.

— Какъ не знать?! Знаю — въ моемъ, отвѣтилъ Кочетковъ довольно спокойно.

— То-то и есть! А еще возражаете!

— Вы смѣшали пониманіе значенія слова съ его опредѣленіемъ, продолжалъ спорить Кочетковъ. — Мы сами употребляемъ массу словъ, значенія которыхъ не можемъ опредѣлить. Что такое «пламя», напримѣръ? Я не могу, да, вѣроятно, и никто изъ присутствующихъ не можетъ отвѣтить… А между тѣмъ, это не значитъ, что мы слово «пламя» употреблямъ безсознательно.

— Пламя? Ну, а что такое пламя? началъ опровергать Ксенофонтъ Васильичъ Кочеткова. — Ну, горящіе газы…

— А что такое «газы»? Что такое «горящіе»? продолжалъ неугомонный Кочетковъ.

— Кочетковъ! вы забываетесь! оборвалъ его сухо Ксенофонтъ Васильичъ.

Кочетковъ покраснѣлъ и сѣлъ на мѣсто.

— Вы хотѣли сдѣлать возраженіе, а ограничились тѣмъ, что сказали глупость и дерзость, продолжалъ отчитывать его Ксенофонтъ Васильичъ. — Да гдѣ вы, Кочетковъ?

Кочетковъ промолчалъ.

Ксенофонтъ Васильичъ отлично видѣлъ его и собирался прочитать ему нотацію за то, что онъ сѣлъ, не выслушавъ до конца начальника, но, видя, что онъ не встаетъ, перемѣнилъ тактику.

— А! ушелъ, кажется! крикнулъ онъ добродушно.

Никто не отозвался.

— Такъ и есть: ушелъ… Ну, про ушедшаго можно правду говорить. Вотъ, господа, полюбуйтесь! въ головѣ вѣтеръ ходитъ, а суется возражать такимъ дѣльнымъ учителямъ, какъ Ѳедя… Не краснѣй, Ѳедя, это не комплиментъ… А отчего? Онъ Василью Петровичу двоюродный племянникъ — ну, и думаетъ, что изъ-за дядиной спины и руками его не достанешь! А самъ Ѳединой подметки не стоитъ! Вы бы побыли у него въ школѣ — въ ужасъ бы пришли! Встанутъ ученики — стадо овецъ шарахнулось! Выйдутъ изъ училища — пожаръ, что ли, или ихъ изъ училища палками гонятъ?

Ксенофонтъ Васильичъ на самомъ дѣлѣ изобразилъ на лицѣ ужасъ.

Кочетковъ сидѣлъ какъ на иголкахъ.

— Только двухъ такихъ господъ я и знаю среди васъ… Еще одинъ, по ошибкѣ, прислалъ мнѣ вмѣсто рапорта головомойку, добавилъ Ксенофонтъ Васильичъ, переводя духъ. При этомъ онъ такъ пристально поглядѣлъ на Соловьева, что всѣ догадались, кто авторъ рапорта. Соловьевъ весь какъ-то съежился. Такъ ежатся пойманные живыми зайцы: съежатся, зажмурятъ глаза, присядутъ и ждутъ, скоро ли ихъ ошарашатъ.

— Гдѣ-то въ карманѣ былъ этотъ рапортъ, продолжалъ Ксенофонтъ Васильичъ, роясь въ боковомъ карманѣ. — Нѣтъ, въ другомъ сюртукѣ остался, пересмотрѣлъ Ксенофонтъ Васильичъ кучу бумажекъ, вынутыхъ изъ бокового кармана. — А жаль — очень любопытный документъ! Подожду, еще не пришлетъ ли…

Въ дверяхъ показался исправникъ.

— Скоро, что ли? Мы ждемъ.

— Сейчасъ, Николай Петровичъ, сейчасъ! Вотъ только дѣтушекъ распущу: они покушать хотятъ, шутливо отвѣтилъ Ксенофонтъ Васильичъ. — Ну, ребятушки, до свиданья!.. Помните, что мы выработали на этомъ съѣздѣ… Тебѣ, Ѳедя, большое спасибо: такого образцоваго урока я никогда, даже въ Москвѣ, не видывалъ. Зайди завтра утромъ ко мнѣ. Вы, Соловьевъ, тоже загляните, если не побрезгуете; вы, Цвѣтковъ, вы, Петровъ, вы, Беневольскій… Побаклушничаемъ, чайку попьемъ, приглашалъ Ксенофонтъ Васильичъ, ласково пожимая руки и улыбаясь свѣтлой наивной улыбкой. — Васъ, Ястребскій, я и не зову: знаю, что вы и безъ приглашенія къ старику завернете… До свиданья!

Злые и голодные учителя разошлись по домамъ. Многіе обидѣлись за то, что ихъ не пригласили.

Съѣздъ кончился.

IX.

Проводивъ учителей, Хребтовъ пошелъ къ исправнику.

Немногочисленное, но отборное общество собралось въ квартирѣ исправника. Тутъ были: предсѣдатель земской управы, Василій Петровичъ, мировой судья, Собакинъ и ихъ супруги. Ксенофонтъ Васильичъ, улыбаясь, поздоровался со всѣми и скромно сѣлъ въ уголокъ дивана.

— Ксенофонтъ Васильичъ! позвалъ его изъ другой комнаты исправникъ: — что же вы съ праздникомъ-то поздравить?

Ксенофонтъ Васильичъ поспѣшилъ на зовъ. Около столика стоялъ ужь Василій Петровичъ и жевалъ ветчину.

— Кончили, что ли, лясы-то точить? оборотился онъ къ подошедшему сбоку Хребтову.

— Чего-съ? Какія-съ лясы?

— Ну, съѣздъ-то вашъ…

— Да! вы это съѣздъ величаете лясами! Извините-съ, сначала, признаться, невдомекъ было… Послѣ этого-съ и ваши собранія тоже лясы…

— Нѣтъ-съ — на собраніяхъ дѣло дѣлаютъ, а не языки чешутъ.

Ксенофонтъ Втсильичъ былъ глубоко задѣтъ, но счелъ за лучшее сдержаться.

— Да вы знаете ли, что мы на съѣздѣ дѣлали? спросилъ онъ мягко.

— Слышалъ… какже!

— Изъ пятаго въ десятое-съ, вѣроятно! Сами-то вы не изволили къ намъ пожаловать. Богъ вамъ судья! Отъ своего дѣтища, отъ школъ отрекаетесь! Не всякому слуху вѣрьте!

— Николай Петровичъ говорилъ, возразилъ не безъ ядовитости Василій Петровичъ.

— Что же изъ этого-съ? Николай Петровичъ могли многаго не замѣтить-съ, нашелся Ксенофонтъ Васильичъ. — А вотъ послушайте, что сами учителя скажутъ-съ, въ своемъ протоколѣ — тогда, можетъ быть, будете думать совсѣмъ другое-съ!

— Можетъ быть, согласился насмѣшливо Василій Петровичъ.

Сметливый исправникъ поспѣшилъ развернуть зеленый столъ и споръ прекратился.

— А вы бы, Василій Петровичъ, лучше уговорили земство прогоны учителямъ дать, чѣмъ такъ недовѣрчиво относиться къ такому святому дѣлу-съ, началъ было уже за картами Хребтовъ, по возможности вкрадчиво и мягко.

— Невозможно-съ, отвѣтилъ хладнокровно Василій Петровичъ: — «земству въ ближайшемъ будущемъ понадобятся деньги для борьбы съ другимъ непріятелемъ, который опаснѣй всякаго невѣжества — съ голодомъ-съ». Вы вѣдь сами такъ выразились.

Ксенофонтъ Васильичъ закусилъ нижнюю губу и замолчалъ. Утромъ, едва Ксенофонтъ Васильичъ успѣлъ выпить бутылку зельтерской воды, собрались учителя, приглашенные наканунѣ. Ксенофонтъ Васильичъ на-скоро одѣлся и допросилъ войти.

— Вотъ что, милые! Не угодно ли кому курить — папиросы на столѣ — надо будетъ протоколъ съѣзда написать… Я, признаться, для этого и пригласилъ васъ…

Учителя покачали головами.

— Протоколъ надо написать скорѣе, чтобы всѣ учителя успѣли его подписать… Такъ вы ужь начинайте сейчасъ. Вотъ вамъ папиросы. Марьѣ Васильевнѣ Ѳедя велитъ самоварчикъ поставить… Кто хочетъ, въ шкафу бутылочка коньячку есть, водочка, сырокъ, колбаска… Будьте какъ дома!

Учителя переглянулись.

— Нѣтъ, что васъ стѣснять? Мы ужь у кого-нибудь изъ товарищей соберемся, предложилъ Цвѣтковъ.

— Какъ хотите-съ, какъ хотите-съ! Только постарайтесь сегодня же написать. Вечеркомъ и принесите — всѣ вмѣстѣ, разумѣется: чайку попьемъ, покалякаемъ — вечерокъ-то и скоротаемъ

Оказалось, что самая удобная квартира у Цвѣткова. Къ нему и отправились. Ксенофонтъ Васильичъ провожалъ ихъ до дверей и даже помогъ Соловьеву надѣть пальто, отчего Соловьевъ крайне переконфузился и долго не могъ попасть въ рукава. Горшковъ выходилъ послѣднимъ.

Ксенофонтъ Васильичъ потянулъ его за рукавъ, подмигнулъ и громко сказалъ:

— Погоди, Ѳедя, я вамъ хорошенькой бумаги для протокола дамъ, а то у васъ, вѣроятно, нѣтъ. Ступайте, господа! чего на эдакомъ морозѣ стоять?

Учителя ушли.

— Вотъ что, Ѳедя, зашепталъ Ксенофонтъ Васильичъ, положивъ Горшкову руки на плечи и бѣгая глазами по угламъ: — протоколъ-то пополитичнѣй написать надо — многіе говорятъ, что мы на съѣздѣ только лясы точили…

Глаза Горшкова загорѣлись яркимъ огнемъ негодованія.

— Кто такіе? Позвольте узнать!

— Ничего, ты, батенька, здѣсь не подѣлаешь! Птицы! осадилъ его Хребтовъ, многозначительно подмигнувъ.

— Постараюсь, Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ужь постарайся, Ѳедя, отстоять общее дѣло! Я потому и обратился къ тебѣ, что знаю, какое ты вліяніе имѣешь на остальныхъ. Молодъ, а ума палата!

Горшковъ покраснѣлъ, но ему было не непріятно.

— Постараюсь, обѣщалъ онъ еще разъ, повертываясь къ двери.

— Ты куда же? Погоди, дамъ бумаги: пусть они ничего не подозрѣваютъ, ты имъ смотри — ни-ни!

— Я не маленькій кой-что понимаю, вознегодовалъ на этотъ разъ вполнѣ непритворно Горшковъ.

— То-то! Кто Ксенофонту Васильеву Хребтову разъ добро сдѣлаетъ, того онъ во вѣки не забудетъ… Ну, ступай!

Учителя сильно ужь нагадили въ маленькой квартирѣ Цвѣткова, когда пришелъ Горшковъ.

— Ну, господа, вотъ и бумага! Давайте писать, нечего откладывать въ долгій ящикъ.

— Какъ же писать? спросилъ Цвѣтковъ: — всѣмъ вмѣстѣ?

Горшковъ слегка потупился.

— Нѣтъ, по моему, вотъ какъ, предложилъ онъ: — пусть каждый напишетъ свой протоколъ; потомъ выберемъ лучшій, поправимъ сообщали подадимъ. — Какъ вы думаете, господа?

Беневольскій замахалъ руками.

— Вотъ еще выдумалъ! Ладно, если ты наборзился строчить, а я послѣ самаго экзамена и пера въ руки не бралъ — только въ классѣ беру, отмѣтки ставить…

— А журналы какъ пишешь?

— Журналы ученики пишутъ! Нѣтъ, ужь лучше вотъ какъ: пишите вы, Горшковъ, и еще кто-нибудь, а мы потомъ изъ двухъ редакцій выберемъ?

— Хорошо, согласился Горшковъ. — Кто же еще писать будетъ?

— Соловьевъ, пишите! предложилъ Цвѣтковъ.

Соловьевъ согласился.

Протоколисты усѣлись за столъ. Остальные размѣстились по подоконникамъ — другой мебели, кромѣ стола и двухъ стульевъ въ комнатѣ не было — и занялись просмотромъ «Нивы» за прошлый годъ.

Черезъ полчаса протоколы были готовы.

— Ну, Соловьевъ, начинай!

Соловьевъ прочиталъ.

— Протоколъ, какъ протоколъ! одобрилъ Беневольскій (онъ раньше былъ писцомъ въ полицейскомъ правленіи и зналъ толкъ въ протоколахъ).

Горшковъ откашлялся и началъ:

— Протоколъ съѣзда учителей:

«Его высокородіе г. Инспекторъ народныхъ училищъ, коллежскій ассесоръ и кавалеръ Ксенофонтъ Васильичъ Хребтовъ, ревизуя училища ввѣреннаго ему уѣзда, нашелъ, что учителя не обладаютъ однообразнымъ, строго выработаннымъ методомъ преподаванія, и предложилъ имъ собраться въ вакаціонное время для пополненія этого важнаго пробѣла. Учителя, живо чувствуя недостатокъ, замѣченный уважаемымъ г. Инспекторомъ, сочувственно отозвались на это предложеніе и явились въ городъ, при чемъ г. Инспекторъ выдалъ по три рубля изъ собственныхъ денегъ на дорогу учителямъ: Горшкову, Беневольскому и Ястребскому. Съѣздъ состоялся 28 декабря сего 187. года.»

Далѣе, въ хронологическомъ порядкѣ перечислялись дѣянія съѣзда: уважаемый г. инспекторъ познакомилъ учителей съ превосходнѣйшимъ способомъ сшиванія тетрадей; г. инспекторъ произнесъ рѣчь о вліяніи школы на жизнь. Кончался протоколъ такъ: «Въ заключеніе, сознавая громадную пользу съѣзда, не можемъ не выразить искренней и глубокой благодарности учредителю съѣзда — высокочтимому Ксенофонту Васильевичу Хребтову».

Кончивъ чтеніе, Горшковъ покраснѣлъ и вопросительно взглянулъ на товарищей.

— Ну, и шельма же ты. Горшковъ! ударилъ его по плечу Беневольскій. — Просто безъ мыла въ душу влѣзешь!

— Ловко, ловко! зашумѣли всѣ.

— Мой, собственно говоря, правдивѣе, замѣтилъ Соловьевъ.

— Ну. и чтоже изъ этого? возразилъ Беневольскій. — За то Горшковскій политичпѣе. Авось, чортъ возьми, дастъ награду намъ? а? потрепалъ онъ снова Горшкова по плечу. — Какъ же, господа? Чей? обратился онъ ко всѣмъ.

— Мой вѣрнѣе, значитъ лучше, замѣтилъ опять Соловьевъ.

— Ну, батенька, это въ тебѣ оскорбленное самолюбіе говоритъ, осадилъ его пренебрежительно Беневольскій. — Передано у тебя вѣрно, да на душѣ у инспектора будетъ скверно, съострилъ онъ. Отъ горшковкаго протокола онъ дня три безъ памяти будетъ ходить, а твой ему совсѣмъ не понутру будетъ! Ха-ха-ха! знаю я его не первый день!

— Да, горшковскій ему, пожалуй, больше поправится, согласились всѣ.

— Какъ хотите, поднялся со стула Соловьевъ, а я не подпишу.

— Эка важность! Фыркнулъ Беневольскій. — Какъ будто безъ него не обойдемся!

Соловьевъ въ тотъ же день уѣхалъ въ село.

Вечеромъ учителя пришли къ Ксепофонту Васильичу съ протоколомъ, красиво и четко переписаннымъ рукою Горшкова.

Ксенофонтъ Васильичъ сидѣлъ у окна и прочитывалъ циркуляръ. Отъ времени до времени его брови сдвигались, а глаза поднимались къ небу. Онъ видѣлъ, какъ прошли учителя и слегка поблѣднѣлъ. — «Ну-ка, что они написали? Если они написали все, что было, если этотъ каналья Ѳедька не съумѣлъ»…

Онъ не успѣлъ докончить своей мысли, какъ учителя вошли ужь въ переднюю.

Горшковъ слегка откашлялся и выступилъ впередъ.

— Позвольте прочесть, Ксенофонтъ Васильичъ!

— Сдѣлайте одолженіе! быстро отвѣтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, откладывая въ сторону циркуляръ.

Горшковъ читалъ очень выразительно, напирая особенно на мѣста, гдѣ упоминалось имя Ксенофонта Васильича. Хребтовъ сидѣлъ и жмурился, какъ котъ, которому хозяйка чешетъ за ушами, а сжатыя губы медленно расплывались въ самодовольную улыбку. Горшковъ кончилъ.

— Спасибо, дѣтушки, спасибо, что оцѣнили дѣятельность старика… Да, я всѣ силы посвятилъ на служеніе дѣлу народнаго образованія — и вотъ моя награда! Больше мнѣ ничего не нужно! Поцѣлуй меня, Ѳедя!

Всѣ учителя перецѣловались съ инспекторомъ.

— Только не слишкомъ ли вы меня, родные, росписали? прищурился онъ сладко.

— Мы писали то, что чувствуемъ и что есть на самомъ дѣлѣ, скромно возразилъ Горшковъ.

— Ну, ладно, ну, спасибо! Присядьте, гости дорогіе, давайте чай пить… Что же Соловьева нѣтъ?

— Ему некогда: въ село надо ѣхать, пробормоталъ Цвѣтковъ.

— Что за экстренное дѣло?

— Вѣроятно, ему вашъ вчерашній пріемъ не понравился, замѣтилъ лукаво Беневольскій.

Ксенофонтъ Васильичъ только вздохнулъ и коротко замѣтилъ:

— Ну, и Богъ съ нимъ! Стыдно только на старика сердиться… Я ли его не пригрѣвалъ? Экое злопамятство! Сказалъ сгоряча словечко, онъ ужь сейчасъ и въ серьёзъ! Нѣтъ, раньше у меня не такіе учителя были! Бывало, ругаешь, ругаешь какого-нибудь висѣльника, а обѣдать пригласишь, онъ садится какъ ни въ чемъ не бывало! и хоть бы слово, хоть бы взглядъ недовольный! И я всегда такъ! служба службой, а хлѣбъ-соль особая статья! Ну-ка, Ѳедя, плесни коньячку!

Горшковъ долилъ ему отпитой стаканъ коньякомъ.

— Э! господа! А вы что же архіерейскія-то сливки не почитаете?

— Мы не пьемъ, отозвались учителя.

Нѣкоторые сказали это искренно, нѣкоторые боясь Ксенофонта Васильича.

— Вотъ вздоръ-то! Ѳедя налей имъ, пусть попробуютъ.

Цвѣтковъ хлебнулъ и закашлялся. Ксенофонтъ Васильичъ захохоталъ.

— Ай ай, Цвѣтковъ! какъ вы ловко притворяетесь! Будто въ первый разъ?

— Честное слово, въ первый!

— Ну, это простительно: первая рюмочка всегда коломъ идетъ… Привыкайте! Плесни ему, Ѳедя, еще! Беневольскій! Вы-то что ломаетесь?

Беневольскій нерѣшительно переводилъ глаза съ инспектора на стаканъ.

— Тоже не пьете? усмѣхнулся Ксенофонтъ Васильичъ. — Знаю я васъ!

Беневольскій все еще не рѣшался.

— Меня что ли боишься? Ха-ха-ха! пьяница пьяницы боится!

Учителя сочувственно улыбнулись, потому что Беневольскій въ самомъ дѣлѣ любилъ выпить.

— Не тотъ пьетъ, кто пьетъ, а кто пьянъ бываетъ! Посмотрите-ка, сколько у меня бутылокъ!

Ксенофонтъ Васильевичъ открылъ дверцу шкафа: на нижней полкѣ валялось около полсотни пустыхъ бутылокъ изъ-подъ рома и коньяка.

— А когда я ихъ выпилъ? Видалъ ли кто-нибудь? Никто съ! произнесъ онъ торжественнымъ тономъ, поднимая вверхъ указательный палецъ. — Какъ уберусь совсѣмъ, запрусь на крюкъ и кучу вдвоемъ съ самоваромъ! Вотъ что-съ! А вашъ братъ половины этого не выпьетъ, а прослыветъ пьяницей! Отчего-съ? Отъ собственной неосторожности! Нахлещется бузы-то и иде-етъ! Нѣтъ-съ! Ужь если вы хотите выпить, то затворите первымъ дѣломъ-съ храмину, выньте изъ-подъ кровати четверть — четвертью брать, дешевле, во-первыхъ, а во-вторыхъ, не такъ замѣтно, незачѣмъ часто въ кабакъ гонять — и пейте! Но не по-падай-тесь! погрозилъ онъ пальцемъ. — Я первый-съ прогоню учителя пьяницу, потому соблазнъ-съ! А съ осторожнымъ и самъ покучу! Вотъ мой завѣтъ-съ! и помните его! Возьмемъ Соловьева къ примѣру. Вы думаете, онъ не пьетъ? Быть не можетъ! Пьетъ, только ловко, уликъ нѣтъ!

— Еще налить? предложилъ Горшковъ, взявшій на себя обязанность разливать чай.

— Охъ, Ѳедя, Ѳедя! покачалъ Ксенофонтъ Васильичъ головою: — когда ты поумнѣе будешь? Развѣ я мальчишка, что однимъ стаканомъ сытъ буду? Разумѣется, налей! да отношеніе коньяка то къ чаю увеличь, чтобы, по крайней мѣрѣ, было половина на половину. Былъ я разъ боленъ, началъ онъ, прихлебывая изъ стакана и обращаясь ко всѣмъ: — докторъ мнѣ и говоритъ: «пейте, говоритъ, чай съ ромомъ». — Не могу, молъ, не привыкъ: я привыкъ пить ромъ съ чаемь! Ха-ха-ха!

Учителя поддержали начальническій хохотъ.

— Ѳедя! налей-ка третій! Что-то ты, Ѳедя, худъ больно: не познакомился ли съ солдатками ужь?

— Есть тотъ грѣхъ, согласился, скромно улыбаясь. Горшковъ.

— То-то! сразу видно! Вотъ еще, господа, человѣкъ! ткнулъ Ксенофонтъ Васильичъ въ Горшкова. — Живетъ въ свое удовольствіе, а ничего худого не слышно! Остороженъ-съ! подмигнулъ онъ лѣвымъ глазомъ.

Хребтовъ на минуту потупился и вздохнулъ.

— Охъ, самъ былъ молодъ, знаю молодецкую кручину! Бывало, и спишь, и видишь… И ухарь же я былъ! Вотъ я разскажу вамъ кой-что-съ…

Весь остальной вечеръ, до 12-ти часовъ, ушелъ на разсказываніе не особенно приличныхъ анекдотовъ и дѣйствительныхъ происшествій. Ксенофонтъ Васильичъ разсказывалъ мастерски; онъ былъ по природѣ актеромъ и заставлялъ учителей смѣяться до упаду. Горшковъ и Беневольскій, запинаясь и краснѣя, также повѣдали слушателямъ нѣсколько анекдотовъ. Ксенофонтъ Васильичъ помогалъ имъ. — «Н-ну, ну! Не красныя дѣвушки собрались, а такіе же люди-человѣки!» покрикивалъ онъ добродушно.

X.

Время, что рѣка течетъ.

Давно ли были святки, давно ли Ксенофонтъ Васильичъ протоколомъ доказалъ Василью Петровичу несправедливость его подозрѣній насчетъ точенья лясъ на съѣздѣ, давно ли онъ воротился изъ губернскаго города, гдѣ свелъ счеты съ поставщикомъ нисьменныхъ принадлежностей для народныхъ училищъ Красноневольскаго уѣзда, давно ли все это было? а ужь и Пасха прошла, и на экзамены пора ѣхать.

Первый экзаменъ былъ у Горшкова. Всѣ ученики старшаго отдѣленія получили свидѣтельства. По окончаніи экзаменовъ, Ксенофонтъ Васильичъ при всѣхъ обнялъ Горшкова и трижды поцѣловалъ.

— Грѣхъ будетъ земству, если оно не дастъ ему награды! обратился онъ къ Василію Петровичу, провожая его до дверей.

Вечеркомъ Горшковъ и Ксенофонтъ Васильичъ выпили на «ты»,

— Эхъ, Ѳедя! что ты меня все Ксенофонтомъ Васильичемъ величаешь, да «вы»! Зови прости «Ксеней», какъ я тебя зову Ѳедей! Считай за старшаго брата, да и шабашъ!

Горшковъ согласился.

Утромъ они оба поѣхали къ Соловьеву.

— Хоть ты ему другъ и товарищъ, говорилъ дорогой Ксенофонтъ Васильичъ: — а я тебѣ прямо скажу: не ко двору онъ мнѣ! Съ самыхъ Святокъ такъ и не казалъ ясныхъ очей, а въ городѣ бывалъ, я это вѣрно знаю. Непріятно ему, что я его рапортомъ попрекнулъ! А мнѣ пріятно было получить такой рапортъ?

— Какая пріятность! согласился Горшковъ.

— Вотъ то-то и есть! Этотъ годъ я его тѣснить не буду — пустъ до августа послужитъ, за лѣтніе мѣсяцы деньги получитъ, а въ августѣ непремѣнно уволю. Такъ ты ему и скажи, будто отъ себя. Пусть уйдетъ раньше, безъ скандала.

Горшковъ тихонько покачалъ головой и насмѣшливо улыбнулся. Ксенофонтъ Васильичъ глядѣлъ въ другую сторону на зеленѣющія яровыя. Соловьевъ давно уже говорилъ, что лѣтомъ поищетъ мѣста въ другомъ уѣздѣ и даже губерніи, что служть подъ начальствомъ Ксенофонта Васильича, значитъ, продавать себя съ руками, ногами и душою за двѣнадцать съ полтиной, что онъ на такой торгъ не согласенъ. Часовъ въ 12 друзья пріѣхали въ Красновку. Хребтовъ холодно поздоровался съ Соловьевымъ и тотчасъ же приступилъ къ экзаменамъ, не дожидаясь Василія Петровича, обѣщавшаго пріѣхать въ 11.

Скоро ему надоѣло экзаменовать, и онъ предоставилъ это право самому Соловьеву и Горшкову (о. Ивана увезли къ умирающему). Самъ онъ ходилъ по классу и жевалъ пряники, привезенные для раздачи ученикамъ. Иногда онъ подходилъ къ Соловьеву и шепталъ ему на ухо: "Твоя школа (нецензурное выраженіе) ни-и-куда не годится! Чѣмъ бы по селамъ ѣздить, да невѣстъ смотрѣть (фантазія Ксенофонта Васильича разыгралась), дѣломъ бы занимался (нецензурное предложеніе).

Вся кровь бросилась Соловьеву въ лицо, но онъ угрюмо молчалъ. Разъ только тихо замѣтилъ: «Я уйду изъ школы, если вы будете браниться».

— Уходи!

Въ 2 часа пріѣхалъ Василій Петровичъ. Ксенофонтъ Васильичъ мгновенно просвѣтлѣлъ, спряталъ пряники и засуетился.

— Ужь извините, Василій Петровичъ, что безъ васъ экзаменовали — сами виноваты! обѣщались въ 11, а пріѣхали въ 2! Ужь извините!

— Ничего, ничего, не безпокойтесь, успокоивалъ его Василій Петровичъ, подсаживаясь къ столу. — Кто тамъ еще есть?

— Всѣ ужь, отозвался Соловьевъ.

— Ужь извините, пожалуйста, Василій Петровичъ! принялся опять упрашивать Ксенофонтъ Васильичъ.

— Ну, давайте экзаменаціонныя вѣдомости подписывать, предложилъ Василій Петровичъ.

Начали выводить отмѣтки.

— Ай-ай, Петръ Васильичъ! покачалъ укоризненно головой Хребтовъ: — сколько вы Цвѣтаеву изъ русскаго языка поставили.

— Три.

— Ай-ай! вы ужь очень строги! У меня 5 стоитъ! Что вы?! Пишите ужь, Василій Петровичъ, общій выводъ 4. За что вы парня погубили? упрекнулъ онъ Соловьева. — Изъ ариѳметики?

— Четыре.

— Да вѣдь онъ сдѣлалъ задачу въ пять минутъ и безъ ошибки? Мало! Ставьте, Василій Петровичъ, 5!

Въ концѣ-концовъ оказалось, что всѣ ученики отвѣчали отлично. Во всемъ спискѣ Ксенофонта Васильича стояла только одна тройка.

— Сами видите, Василій Петровичъ: — грѣхъ награды не дать! А вы, Петръ Васильичъ, очень ужь пристрастны въ своемъ безпристрастіи! развѣ можно такъ обижать учаниковъ?

Проводивъ Василья Петровича, Хребтовъ выслалъ Горшкова и молча остановился передъ Соловьевымъ, заложивъ руки за спину.

— Запри дверь!

Соловьевъ очень охотно повиновался.

— Я тебѣ вотъ что скажу…

Ксенофонтъ Васильичъ взглянулъ на Соловьева и остановился. Соловьевъ стоялъ блѣдный, съ горящими глазами и сжатыми кулаками.

— Что вы еще хотите сказать, кромѣ брани? спросилъ онъ угрожающимъ тономъ.

Хребтовъ взглянулъ на дверь — Соловьевъ стоялъ между нимъ и дверью — и испугался; холодный потъ выступилъ на лбу.

— Да очень у тебя, голубчикъ, школа хорошо поставлена! Первая во всемъ уѣздѣ! Ну, честное слово! будетъ вамъ пятьдесятъ рублей награды, что тамъ ни говори Тлинъ и Свинчаткинъ.

Соловьевъ задыхался.

— Зачѣмъ вы постоянно насъ оскорбляете?

— Да что ты, Петя?! гдѣ же я оскорбляю васъ? Да помилуй! Если когда-нибудь нужда будетъ, или прямо ко мнѣ — какъ сына родного приму! Что ты, Христосъ съ тобою! «Оскорбляете»!

— Вѣдь вы измучили всѣхъ насъ за эти 8 мѣсяцевъ! Ни за что измучили!

Ксенофонтъ Васильичъ поднялъ глаза къ небу и прослезился.

— Что же? Бей меня, стараго дурака, за то, что я ради вашей пользы, изъ любви къ вамъ, жену, дѣтей бросилъ, ночей не досыпаю, куска не доѣдаю! заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Соловьевъ горько улыбнулся и засмѣялся. Съ минуту они оба молчали.

— Хочешь, Петя, я переведу тебя сейчасъ же на мѣсто Шалашовой? спросилъ съ заискивающей улыбкой Ксенофонтъ Васильичъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же? Мнѣ ужь лучше документы выдайте, попросилъ Соловьевъ.

Ксенофонтъ Ваеильичъ чуть не подпрыгнулъ отъ радостнаго изумленія — на увольненіе Соловьева онъ плохо разсчитывалъ, пока Тлинъ былъ членомъ земской управы — но, вспомнивъ, что дверь все еще заперта, грустно посмотрѣлъ на Соловьева.

— Ахъ, Петя, Петя!

— Не фамильярничайте, пожалуйста!

— Ахъ, Петръ Васильичъ! Зачѣмъ же ставить свои личные интересы выше общественныхъ? Кто же останется, если вы уйдете, вы, лучшій учитель?

— Безъ комплиментовъ, Ксенофонтъ Васильичъ.

Вошелъ Горшковъ съ докладомъ, что самоваръ готовъ и еще есть нѣчто.

— Нѣтъ ужь, Ѳедя, поѣдемъ на ночь къ Беневольскому — у него вольготнѣе будетъ. До свиданія, Петръ Васильичъ.

Соловьевъ не взялъ протянутой руки.

— Теперь-то вамъ совсѣмъ не зачѣмъ лицемѣрить, холодно замѣтилъ онъ: — и дверь отперта, и Горшковъ здѣсь…

Ксенофонтъ Васильичъ ни слова не сказалъ Горшкову во всю дорогу и страшно напился у Беневольскаго.

— Отогрѣлъ змѣю за-пазухой, говорилъ онъ, отъ времени до времени взглядывая красными, выкатившимися глазами на Горшкова и Беневольскаго, и имъ обоимъ становилось жутко, какъ будто они именно и были эти змѣи.

Экзамены вездѣ сошли блестяще, и половина учителей была представлена къ наградѣ.

— Это не то, что въ прошломъ году-съ, хвастался Хребтовъ: — это не у Свинчаткина-съ! А говорили еще, что и при инспекторѣ школы будутъ не лучше! Въ сто разъ лучше — сами видите!

Самыя крупныя награды получили Горшковъ, Беневольскій и Соловьевъ: Ксенофонту Васильичу не хотѣлось, изъ опасенія скандала, снова раздражать его.

Учителя только руками разводили: они знали, что школы ихъ улучшились только въ дисциплинарномъ отношеніи, вслѣдствіе щедрыхъ потасовокъ, задававшихся по рецепту Ксенофонта Васильича, наединѣ; да и то многимъ эта дисциплина казалась отвратительнымъ явленіемъ.

Награды, однако, не удержали Беневольскаго и шестерыхъ другихъ учителей: они ушли въ урядники, прельщенные высшимъ окладомъ и перспективой власти.

Соловьевъ, Цвѣтковъ и Петровъ ушли въ другіе уѣзды.

Оказалось, что они поторопились: на ближайшемъ земскомъ собраніи порѣшили упразднить особое земское инспекторство на томъ основаніи, что теперь школы, судя по словамъ инспектора и экзаменаціоннымъ вѣдомостямъ, достигли высшей степени процвѣтанія, и учителя сами могутъ ихъ поддерживать на той же степени.

Ксенофонтъ Васильичъ дождался ближайшаго 20-го, получилъ послѣдніе 125 рублей и уѣхалъ въ губернскій городъ двумя недѣлями раньше назначеннаго срока, немилосердно браня Василія Петровича, который «подвелъ эту механику». Это было настоящее бѣгство израильтянъ изъ Египта: онъ тоже не успѣлъ отдать долги и додать учителямъ наградныя деньги, въ полученіи которыхъ сполна они расписались.

Беневольскій долго, на чемъ свѣтъ стоитъ, бранилъ «проклятаго Хребтова» за увезенныя пять рублей. Горшковъ не дополучилъ десять и бранился не хуже Беневольскаго. Всѣ бранили Хребтова на-повалъ и удивлялись, какъ это онъ могъ залѣзать въ душу нужнымъ людямъ.

Ксенофонтъ Васильичъ нѣсколько упалъ духомъ, но быстро поправился. Изъ Казани привезъ онъ свидѣтельство профессора,. удостовѣрявшее, что у него разстроено зрѣніе — «отъ неумѣренной жизни», какъ объяснилъ профессоръ Ксенофонту Васильичу въ частномъ разговорѣ. Съ этимъ свидѣтельствомъ Хребтовъ до тѣхъ поръ бѣгалъ по начальству, доказывая, что онъ потерялъ зрѣніе на службѣ, пока начальству не надоѣло видѣть его у себя въ пріемной, и оно не представило его къ пенсіи, по сокращенному сроку, «въ виду особенно полезной педагогической дѣятельности».

Ксенофонтъ Васильичъ не любилъ, однако, сидѣть сложа руки и скоро выхлопоталъ мѣстечко на желѣзной дорогѣ. Теперь онъ получаетъ очень приличный окладъ и безконтрольно распоряжается довольно значительными суммами. Живетъ онъ въ большомъ губернскомъ городѣ въ собственномъ каменномъ домѣ на одной изъ лучшихъ улицъ, принятъ въ такъ-называемомъ «лучшемъ» обществѣ и запасся изряднымъ участкомъ благопріобрѣтенной черноземной землицы. Когда онъ умретъ — а умретъ онъ скоро: коньякъ не особенно здоровый напитокъ — на похоронахъ будетъ депутація отъ сельскихъ учителей, а учитель гимназіи или еще какого-нибудь средняго учебнаго заведенія, чего добраго, директоръ какой-нибудь, произнесетъ рѣчь на тэму: «Заслуги покойнаго на педагогическомъ поприщѣ», или: «Покойный, какъ истинный русскій и христіанинъ»… При этомъ ораторъ будетъ указывать на учителей, а учителя будутъ грустно смотрѣть на могилу великаго педагога и недюжиннаго инспектора.

И. Борскій.

"Отечественныя Записки", № 6, 1883