ИЗЪ БЫТА КРЕСТЬЯНЪ ВЪ ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ
[править]I.
[править]Въ декабрѣ 1864 года, по собственнымъ дѣламъ, я отправился изъ Казани въ Самару, и въ Николаевъ день, къ четыремъ часамъ утра, остановился въ двадцати пяти верстахъ отъ города въ селеніи Царевщивѣ. По случаю любимаго праздника, народъ уже не спалъ: въ избушкахъ мелькали огоньки, по улицѣ изъ двора во дворъ шныряли крестьяне. Православное село представляло полное оживленіе. По указанію, я въѣхалъ на постоялый дворъ; хозяинъ былъ зажиточный старикъ; бабы топили печь и готовили кушанье, обильно приправленное коноплянымъ масломъ и лукомъ.
И вотъ покамѣстъ я снималъ съ себя лишнее платье и дожидался самовара, въ избу входили нищіе безконечною вереницей. Но замѣчательно было то что въ средѣ ихъ я не видалъ ни одного оборвыша: мужики являлись съ бѣлыми сумами, въ хорошихъ кафтанахъ и полушубкахъ; на головѣ у женщинъ виднѣлись платки яркихъ цвѣтовъ.
Старая хозяйка, при появленіи каждаго просителя, проворно отрѣзывала ломоть хлѣба, набожно крестилась и молча подаала милостыню; гость съ такимъ же крестомъ молча принималъ подаяніе, кланялся и уходилъ. Пословица что баснями соловья не кормятъ была здѣсь на своемъ мѣстѣ и въ лицахъ.
А между тѣмъ, въ полчаса времени, болѣе тридцати нищихъ перебывало въ избѣ. Многіе изъ нихъ, помолясь предъ иконами, влѣзали на печь, какъ члены одного семейства, передергивали плечами и не говорили ни слова. Хозяйка такѣе безъ слова подавала куски на печь, и все это казалось какимъ-то религіознымъ обрядомъ, мистическою пантомимой въ великой христіанской драмѣ.
Я спросилъ хозяина: откуда идутъ эти нищіе, и кажется цѣлымъ полкомъ?
— Это крестьяне изъ нашего села, отвѣтилъ старикъ совершенно спокойнымъ голосомъ, будто бы рѣчь шла о предметѣ самомъ обыкновенномъ.
— Но, послушай, дѣдушка, я знаю ваше село, если въ немъ нѣтъ особыхъ богачей, за то прежде не было и нищихъ. Что же у васъ нынче творится? Въ Казани я ничего не слыхалъ о здѣшнихъ неурожаяхъ.
— Нынче у насъ, баринъ, голодъ, какъ есть голодъ! Сѣнцо еще кой у кого водится, а хлѣбомъ чисты — зерно не уродилось. Народъ бѣдствуетъ. Вотъ я, по милости Господа Бога, кое-какъ еще держусь прошлыми запасами на гумнахъ, а такихъ какъ я на селѣ больно мало.
— Ну, и вы каждому нищему подаете милостыню?
— А мы не подадимъ, то кто же имъ подастъ? Христосъ заповѣдалъ дѣлиться съ каждымъ бѣднымъ человѣкомъ: ну, мы и дѣлимся насколько нашихъ животовъ хватитъ. У насъ, баринъ, на Святорусьи отъ тюрьмы да отъ сумы нѣтъ отпорщиковъ. Примѣрно: мы нынѣшнею зимой, по Господней милости, и сами сыты и сосѣдямъ даемъ, а на будущій годъ, кто знаетъ, можете-быть сами всей семьей пойдемъ по дворамъ за кусочками; ну и пойдемъ, и намъ тоже отказу не будетъ. Во всемъ этомъ власть Божія.
Въ это время въ избу вошелъ старикъ, по обычаю помолился и прямо влѣзъ на лечь. Лицо его было сурово, взглядъ угрюмъ, какъ вообще у человѣка трудолюбиваго который дожилъ до той поры когда у него нѣтъ ни хлѣба, ни работы на прокормленіе. Онъ смотрѣлъ на стряпню, переходилъ глазами со ржаныхъ лепешекъ въ тѣстѣ на груды приготовленной пшеничной лапши и накрошенаго картофеля съ лукомъ; но взглядъ его былъ спокоенъ, въ немъ не было искры зависти. Однимъ словомъ, онъ смотрѣлъ за роскошь приготовленныхъ яствъ точно также какъ мы смотримъ на блестящія группы майскихъ облаковъ.
Я съ нимъ заговорилъ.
— Скажи-ка, дѣдушка, ты тоже нищій?
— Нешто, кормилецъ; нынче у васъ большая половина села въ нищихъ. Господь наказалъ голодомъ. Вотъ бы у меня и домъ хорошій, и стѣны бѣлыя и святые образа въ мѣдныхъ окладахъ, и кафтанъ съ полушубкомъ новый, да въ закромахъ пусто. Поля ничего не дали. Теперь я со своей семьей сталъ легокъ какъ перо: скотину всю продали и проѣли. Ну, власть все Господня. Вотъ я съ сумой и хожу съ своей старухой: она съ одного конца села, я съ другаго.
— Ну, и не плачите, не вопите вы о такой горькой долѣ?
— Да развѣ слезами да вытьемъ, родимый, пособишь горю. Что у Господа назначено, того не обойти, не объѣхать. Грѣховъ, батюшка-баринъ, на насъ много накопилось: народъ зажилъ неправдой, Бога забылъ. Страшно вымолвить! Вотъ Господь и грянулъ бѣдой надъ міромъ. Ну того мы и стоимъ. Любили съ гульбой бражничать да кататься по пьянымъ прилукамъ, а теперь на своемъ хребтѣ и санки повозимъ. Вѣдь у насъ: «Громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится!»
— А всѣ ли у васъ безхлѣбные люди такъ хорошо думаютъ какъ ты, дѣдушка?
— Э, батюшка, нужда вѣдь не свой братъ, она и за шиворотъ сграбастаетъ, да заставитъ такъ же думать. Голодъ разумный наставникъ: предъ нимъ ты и покаешься по правдѣ, и помолишься усердно. Кто въ горѣ не бывалъ, тотъ до сыта Богу не маливался.
— Ты, дѣдушка, грамотный?
— Нѣтъ, батюшка, куда намъ до грамоты: мы люди темные, святыхъ книгъ сами не читали, а про Божъе писанье слыхивали отъ родителей и отъ честныхъ старцевъ.
— Итакъ, милый другъ, нынче у тебя въ домѣ и стряпни нѣтъ для праздника?
— Да въ голодный годъ, кормилецъ, какая ужь стряпня; слава Богу что и кусочки есть, да соль. А вотъ бѣда когда придется жрать лебеду да зобить гнилую колоду. Тутъ къ тебѣ и хворь прикачнется, да и до смерти одинъ шагъ.
— А что, дѣдушка, скажи по правдѣ, смотря на сытную стряпню у нашего добраго хозяина, ты не завидуешь его житью-бытью?
— Баринъ, у голодной кумѣ одинъ хлѣбъ на умѣ, а не зависть. Пожили мы на свѣтѣ и знаемъ доподлинно что завидуетъ только одно сытое брюхо, да непутная кабацкая гулянка. Гдѣ зависть, тамъ воровство, разбой и уголовство. Было время и мы жили и не тужили, а пришла кручина: ну кошели поплели, да и въ міръ побрели. Мы, старики, ходимъ по своему селу, а молодые парни съ сумками бѣгаютъ по окружнымъ деревнямъ и, по милости добрыхъ людей, нѣтъ отказа.
— А неужели, дѣдушка, для вашей молодежи здѣсь нѣтъ вольныхъ работъ?
Въ это время вошелъ въ избу широкоплечій парень съ сумой черезъ плечо и крестясь сталъ у порога. Хозяйка суетливо пошла за дачкой хлѣба.
Я обратился къ пришедшему съ начатымъ вопросомъ. Но русскаго крестьянина вообще всякое неожиданное слово, въ расплохъ сказанное чиновникомъ, приводить въ столбнякъ. Въ подобныхъ случаяхъ онъ помнитъ одинъ отчій завѣтъ: «Сказанное слово серебро не сказанное — золото». Осторожный парень почесалъ затылокъ, тряхнулъ кудрями и по обычаю переспросилъ:
— Есть ли здѣсь вольныя работы?
— Да, да.
— Въ голодный годъ по деревнямъ, да еще зимой, какая же работа?… У кого есть хлѣбъ въ гумнѣ, тѣ сами его молотятъ; а въ городѣ, слышь ты, биткомъ набито рабочаго люда и безъ насъ. Навозъ что ли будешь возить, да и того нѣтъ; у насъ, братъ, почитай всѣ животы проданы.
— Намъ теперь одна дорога, прибавилъ мой старый собесѣдникъ, — съ Христовой молитвой ходитъ за милостыней.
По этой части мои недоразумѣнія были разрѣшены, и я пошелъ за новыми свѣдѣніями.
— А скажи-ка, молъ, старичокъ правду: есть ли у васъ здѣсь пооколо воровство, напримѣръ, по клѣтямъ?
— Нѣтъ, упаси Богъ, у насъ все покойно. Да и какой же непутный окаянникъ станетъ воровать въ ту пору когда надъ цѣлымъ міромъ виситъ Божеская гроза. День прошелъ безъ голода, то и слава Господу; а за воровство вѣдь такъ стукнетъ въ макушку, что и своего живота лишишься.
— По дорогамъ тоже у васъ не слыхать грабежей?
— Нѣтъ, кормилецъ, Богъ милуетъ.
Весь этотъ разказъ о лишеніяхъ былъ переданъ съ полною покорностью волѣ Провидѣнія, и такъ хладнокровно будто бы рѣчь шла не о настоящемъ бѣдствіи, а о дѣдовскомъ преданіи. Старику подали обычный ломоть хлѣба, по обычаю онъ принялъ его съ крестомъ, молча поклонился и вышелъ. Я далъ старику денегъ, и такая милостыня, повидимому, вовсе не входя въ ожиданіе голоднаго просителя, такъ его озадачила что онъ при всей словоохотливости не нашелъ слова за благодарность.
А между тѣмъ, покамѣстъ я велъ разговоръ, на коникѣ сидѣлъ новый нищій слушатель, низко склонивъ голову на костыль. Онъ грѣлся. Изба отъ постоянныхъ входовъ и выходовъ нахолодала. Я сѣлъ на печку и пригласилъ новаго посѣтителя поближе къ теплу. Старикъ взобрался съ видимымъ желаніемъ потолковать о текущихъ дѣлахъ.
— Ты, батюшка баринъ, спрашивалъ: есть ли у насъ воровство по околотку; да нонѣ въ святые русскіе дни грѣхъ объ этомъ думать и тѣмъ людямъ кои уродились съ длинными руками. Нашъ милостивый Царь Государь порѣшилъ помѣщичьи крѣпи. Чего уже тутъ еще нужно? живи, молись за него за батюшку Богу, да сказывай своимъ внукамъ что у насъ допрежъ было и какая благодать пришла нынѣ.
— Ты, дѣдушка, былъ крѣпостной?
— Нешто, кормилецъ, крѣпостной и изжилъ свой вѣкъ у злыхъ помѣщиковъ. Всего натерпѣлся еще съ измальства: Бога гнѣвить не надобно, много было за Руси и добрыхъ помѣщиковъ, мало того, были и баловники крестьянъ и дворни; ну, а мнѣ приходилось жить у баръ лютыхъ и ходить по веревочкѣ. Вѣстимо дѣло и съ нашимъ братомъ безъ палки ничего не подѣлаешь: на моей памяти были въ селахъ такіе обломы что ихъ безъ кольца въ ноздряхъ, какъ дикихъ медвѣдей, ни какая сила не удерживала. Ну, такимъ людямъ и гроза нужна, кои ни добраго слова, ни ласки не слушаютъ. Въ народѣ, мой милый, какъ въ морскомъ омутѣ, есть всякое добро, и всякія зубастыя чудовища. Но у моихъ помѣщиковъ суда праваго не было. Встанетъ онъ по утру съ постели лѣвою ногой, и ужь никто не попадайся — истиранитъ. Да нонѣ и господа-то какъ-то переродилась; вотъ, хоть бы твоя милость: сидишь и баишь съ нами какъ со своею ровней, даже совѣстно становится. Вѣстимо дѣло, ты правду въ народѣ пытаешь; ну а наши бары не жаловали народной правды. Я давно простилъ своихъ мучителей, долго сердиться грѣхъ; ну, а память осталасъ на языкѣ черною былью. Кто, батюшка, не видывалъ худаго, тотъ не пойметъ и добраго и не съумѣетъ за него поблагодаритъ Бога.
— Да, дѣдушка, это святая правда! Скажи-ка, много еще тебѣ нынче придется обойти дворовъ?
— Нѣтъ, кормилецъ, въ сумѣ, слава Господу и милостивымъ дателямъ, дня на три хлѣбушка будетъ, теперь прямо домой.
— Значатъ ты свободенъ, такъ поговоримъ о старинѣ. Скажи, кто у тебя былъ первый помѣщикъ?
Старикъ вздохнулъ, поправилъ бороду и началъ:
— Умеръ ужь онъ давно, царство ему небесное. Господинъ былъ немудрящій, безземельный, служилъ мелкимъ чиномъ въ Ставропольскомъ уѣздномъ судѣ (Самарской губерніи), память объ немъ еще и донынѣ держится у старыхъ горожанъ. И вся его дворня была одна моя родительница, да я годовой младенецъ. И не тѣмъ будь помянутъ, былъ онъ пьяницей, горькимъ пьяницей. А имѣлъ свой домишко и огородъ. Все это я знаю только уже по сказкамъ, а эти-то сказки первыя болячки въ нашей семьѣ. Родителя я не помню: мнѣ исполнился мѣсяцъ когда онъ бѣжалъ и пропалъ; значить одна моя матушка была въ кольяхъ и въ мяльяхъ у барина. Она была стряпухой, портомойкой, лакеемъ въ покояхъ, страницей въ огородѣ и коренною лошадкой: то съ ведрами по воду, то съ одноколочкой въ лѣсъ за хворостомъ. Хлѣбъ какъ отъ барина не запрещался, а ужь объ одежѣ и не спрашивалось.
— Кто же васъ одѣвалъ?
— А Господь и добрые сосѣди находили лоскутками. Правда, всѣ прежніе безземельные господа не одѣвали свою дворню, но за то поочереди отпускали своихъ слугъ на жнитво недѣли на двѣ, на три. Ну, тутъ зарабатывались деньги, и за нихъ-то они и исправляли все платье. У насъ же не отъ кого было уйти. Такъ и бѣдствовали. Людская у насъ была большая какъ сарай и холодная; и вотъ родительница, въ зимнія ночи, посадитъ меня въ дареный валеный сапогъ, на головенку наденетъ отцовскій малахай, да такъ и уложитъ спать. А сама у оконца, на мѣсячномъ свѣтѣ, ленъ прядетъ по найму далеко за полночь, али сосѣдямъ панскіе чулки вяжетъ. О свѣчахъ прежде и не знали! Прежнія свѣчки — лучинки съ печки.
— И долго вы такъ бѣдствовали?
— Да ужь и не припомню, родимый. А другой мой баринъ былъ перекрестъ изъ жидовъ, тоже нонѣ покойникъ; жилъ онъ въ городѣ Симбирскѣ. Былъ богатъ, скупъ и золъ, такъ что не приведи Владычица его и во снѣ увидать. Нанималъ онъ фатеру у городскаго попа Владиміра Петровича. У него въ дворнѣ были лакей, поваръ, двѣ дѣвки. Первымъ онъ брилъ головы то проймой крестъ на крестъ, то съ уха на ухо; дѣвкахъ обрѣзывалъ косы….
— А давно ли это было?
— Это было въ тотъ годъ когда по Россѣи ѣздилъ царевичъ Михаилъ Павлычъ.
— Это значитъ въ 1817 году.
— По годамъ-то, батюшка, мы не умѣемъ считать; а этотъ случай вотъ чѣмъ мнѣ памятенъ. Предъ пріѣздомъ царевивича, видно мѣсяца за четыре, въ Симбирскъ пріѣхалъ изъ Казани архіерей и служилъ обѣдню въ соборѣ. Тутъ было все начальство. И только владыка сталъ говорить проповѣдь, въ церкви все задвигалось впередъ, чтобы послушать Божеское слово; вдругъ предъ амвономъ становится человѣкъ-оборвышъ, въ холщевой изпачканой курткѣ, голова выбрита крестъ на крестъ дорожками, а отъ ушей два желѣзные рога выше маковки. То былъ нашъ поваръ въ остроножной рогаткѣ. Чаялъ онъ что казанскій владыка сжалится надъ бѣднякомъ и пригрозить барину; да не тутъ-то было. Губернаторомъ тогда былъ знатный вельможа Лукьяновичъ, а за полицемейстера числился Филипина (Филипики), человѣкъ не милостивый. Ну ему мигнули, и повара тотчасъ схватили и жестоко наказали. Черти, дескать, съ рогами въ соборъ не ходятъ! — а послѣ опять къ барину.
— И только?
— Вѣстимо, только. Случалось что съ нашей прежней дороги только и было ходу что изъ воротъ да въ воду.
Старикъ замолчалъ. Я не рѣшился разспрашивать болѣе.
II
[править]Читателямъ извѣстно что Самарская губернія съ ея плодородными, и еще далеко ненаселенными степями была и еще надолго останется роскошнымъ краемъ для переселенія крестьянъ изъ малоземельныхъ и неурожайныхъ мѣстностей. Такъ въ Самарской губерніи есть не мало крестьянъ изъ Бѣлоруссіи, этой Каменистой Аравіи Сѣвера.
Самарскій голодъ во всемъ его ужасѣ, по преимуществу, разразился на этихъ бѣдныхъ переселенцахъ, которые еще не успѣли пустить корней въ благодатную почву. Подобныя переселенія были двояка. Государственные и бывшіе удѣльные крестьяне изъ неурожайныхъ областей или сами по доброй волѣ просились въ заволжскія степи, или ихъ переводило правительство. Въ первомъ случаѣ крестьяне переѣзжали собственными средствами (такъ было прежде, но въ послѣдствіи начальство выдавало на каждую душу по 50 руб.). Тутъ заключалось и путевое содержаніе на учрежденіе новоселья. Впрочемъ, денежное пособіе въ большихъ и меньшихъ цифрахъ сообразовалось и съ разстояніемъ переѣзда, и съ имуществомъ переходцевъ. Одна часть назначенныхъ денегъ выдавалась на мѣстѣ, другая въ половинѣ пути, а остальная по окончаніи похода. Потомъ переселенцы поощряемы были особыми льготами: освобожденіемъ отъ податей и рекрутства на разные сроки и съ разными подраздѣленіями.
Бывшее удѣльное вѣдомство, въ малоурожайной западной полосѣ, случайными и обдуманными покупками пріобрѣтало помѣщичьихъ крестьянъ, истощенныхъ въ высшей степени и безплодною почвой и нехристіанскими барщенными оброками. Часто случалось что послѣ такихъ покупокъ нищихъ братій, уже всякая правительственная имъ помощь оказывалась не дѣйствительною, всякое мѣстное благодѣяніе улетало въ трубу дымомъ. Гдѣ худо — тамъ и рвется, а у нихъ все было худое, гнилое, и потому требовало полной перестройки ихъ сельскаго быта. Удѣлъ назначалъ такихъ голышей къ переводу на тучныя заволжскія степи съ предоставленіемъ на выборъ губерніи.
Бѣдные крестьяне, послѣ многовѣковыхъ безполезныхъ битвъ съ негостепріимною почвой, одушевлялись даровымъ предложеніемъ. Все начинало суетиться, хлопотать словомъ и цѣломъ. И вотъ собирались сходки за сходками, думали-гадали, тыкали землю клюками, и наконецъ изъ своей среды выбирала человѣка, умную голову, смѣкалу, и давъ ему новое имя садчика, отправляли на мірскихъ кормахъ и коняхъ за Волгу, съ крѣпкими наказами: перещупать всѣ угодья, проползти по всѣмъ лазамъ, и потомъ выискать имъ землицу коей бы не было краше. И тамъ дескать садчикъ и сажай вашъ поселокъ.
Въ помощь такому коноводу давался расторопный крестьянинъ и часто не одинъ. Наконецъ садчикъ уѣзжалъ провожаемый крестными знаменіями и совѣтами. А между тѣмъ деревня не оставалась праздною. Великая дума о переселенія, о разставаніи съ родительскими могилами, все поднимала за ноги: старики плели кошели, лапти и вили веревки; парни ладили сбрую, бабы клали новыя заплаты за старую одежу, дѣвки дотыкали красна; счастливыя дѣти утѣшенныхъ крестьянъ бѣгали съ вешними красными букашками на ладоняхъ и пѣли напутственную имъ пѣсенку:
Коробка, коробка,
Божья ты коровка!
Полетай за Волгу:
За Волгой тепленько,
А здѣсь холодненько!
Здѣсь ростетъ торица,
А тамо пшеница!
Коноводы-садчики обыкновенно уѣзжали въ походъ при первомъ открытіи весеннихъ дорогъ, и часто на цѣлое лѣто. Она колесили по всѣмъ путямъ и безпутіямъ, вывѣдывали стороной, сами пытали и наконецъ ворочались ко дворамъ съ докладомъ что земля найдена гожая, угодья расхорошія, всего въ волю, только де лѣсу мало, да почитай тамъ его и вовсе нѣтъ. За то рожъ-матутка родится выше маковки, солома что твой хворостъ, пшеница по брюхо, трава по колѣно. Зерно мели и ѣшь въ три горла отъ всякаго жита; коней корни сѣнцомъ сладкимъ, равно мѣсивомъ, а печи топи соломой какъ и всѣ тамъ топятъ.
— А гдѣ же лѣсъ на избы и на изгородь?
— Лѣсъ отведетъ тамошній удѣлъ; хоть и далеконько, да вѣдь намъ избы-то строить на всю жизнь одинъ разъ.
— А гдѣ будемъ брать лапти?
— Будетъ рожь, будутъ и лишнія деньги; а лаптей чувашской работы цѣлыми обозами возятъ въ Самарскія степи изъ Симбирской губерніи и за сходную цѣну. Ну что міръ-народъ, надо ѣхать?
— Нешто, надо ѣхать.
Послѣ этого обыкновенно начиналась уже подготовленная распродажа всѣхъ громоздкихъ излишковъ; потомъ шли быстрые сборы. Начальство давало крестьянамъ, какъ уже говорилось, часть денегъ и бумагу деревенскому старшинѣ, съ полною инструкціей на путь, который долженствовалъ совершаться подъ надзоромъ земской полиціи во всю ихъ путину.
Эмигранты служили молебенъ, потомъ складывали рухлядь въ телѣги, въ кибитки заталкивали дѣтей и въ разнопряжку пускались въ новый свѣтъ.
Наконецъ садчики приводятъ земляковъ на мѣсто:
— Вотъ глядите, старики, смекайте и порѣшайте: бытъ или не быть здѣсь поселку?
Таборъ жужжитъ; старики ходятъ вокругъ и пооколо, вдоль, поперекъ и наискось: ковыряютъ землю лопаточными кнутниками, отвѣдаютъ ее на языкъ, нѣтъ ли де тутъ солончака, жуютъ ковыль траву и думаютъ. Парни лежатъ на степи вверхъ лицомъ, смотрятъ въ небо и поплевываютъ вдаль чрезъ собственныя лапотки, это что-то въ родѣ гаданья въ четь и нечетъ; старухи щупаютъ на возахъ тутъ ли имѣніе; молодыя бабы кормятъ сосунковъ; дѣвки рвутъ цвѣтки, дѣти съ крикомъ узнаютъ бѣлорусскихъ коровокъ пущенныхъ ими за Волгу почталіонами и здороваются съ ними какъ со старыми друзьями.
Такъ проходитъ въ степи день, два и недѣля; наконецъ старики сбираются въ кругъ и начинаютъ бранить садчика.
— Ну, куда ты насъ завелъ? Земля хороша, да не больно, травы низки и жестки, ручей того и жди что въ межень пересохнетъ. Эхъ ты, филя, заячье ухо! Здѣсь нельзя строиться. Въ нравъ не пришло!
Садчикъ въ свое оправданіе начинаетъ приводить убѣдительныя приговорки противъ ихъ безтолковости. Дали, дескать, голому рубашку, а онъ говоритъ толста. Вы, старики, ни дать ни взять словно безпастушные кони: стреноженная лошадь видитъ три травы въ полѣ и ѣстъ на мѣстѣ, сдвуноженная видитъ только двѣ, а не спутанная ни одной не видитъ и пошла бродить. Эхъ, вы, а еще старики!
Но старики, не слушая краснобая, садятся за воза и тоже подъ охраной земской полиціи ѣдутъ на поиски новой обѣтованной земли: съ молочною рѣкой, съ кисельными берегами, гдѣ тростники — звончатые гудки-самогуды, а замѣсто камышевыхъ палочниковъ ростутъ писаныя ложки.
Такія плутанья бывали часто до первой пороши, и мѣстное начальство, расположивъ этихъ прихотливыхъ бѣгуновъ на зимнія квартиры, кормило ихъ до весны изъ запасно-хлѣбныхъ магазиновъ. Весной опять начиналось странствованіе.
Наконецъ, рой этихъ дикихъ пчелъ прививается къ рѣчкѣ, и въ сторонѣ отъ дороги, то-есть подальше бы отъ становыхъ и отъ разсыльныхъ писарей.
— Здѣсь быть поселку!
И по обычаю вбивается въ землю колъ, къ нему привязываютъ поперечину — это крестъ. У подножія кладутъ каравай хлѣба, солоницу и ставятъ образъ. Все это дѣлается благоговѣйно, по отческимъ преданіямъ; новому жертвеннику молятся всѣмъ караваномъ; потомъ роютъ временныя землянки и въ тихомолку прикликаютъ бѣлорусскихъ домовыхъ, своихъ старыхъ пенатовъ, отъ которыхъ они съ такою радостью бѣжали за тысячу верстъ.
Ау, дѣдъ домовой!
Старичокъ мѣховой:
Жалуй на новоселье
Въ теплую печурку,
Да тащи кошурку!
Дѣдъ домовой,
Намъ не годъ жить съ тобой,
А весь вѣкъ вѣковать,
Да добро наживать!
— Нѣтъ, ужь онъ миляга давно здѣсь! отвѣчаетъ сосѣдъ призывальщицѣ.
— Какъ такъ?
— Да такъ; нонѣ въ ночь онъ заплелъ гриву у моей карюхи, любо посмотрѣть, точно войлокъ.
— Ну честь лучше безчестья; пусть слышетъ что мы и его не забываемъ!
Значитъ, первый краеугольный камень положенъ; теперь спросъ: какъ назвать будущую деревню? Впрочемъ, подобное требованіе возникаетъ еще въ то время когда водружается крестъ; но за названіемъ у насъ не далеко ходить. Въ толпѣ слышенъ голосъ:
— А чей конь стоитъ впереди обоза?
— Сафронова кобыла чалуха!
— Ну, и деревнѣ быть Чалухой.
Иногда эти передовые Софроны, всю дорогу ведя ссору со своими кобылами, перебиваютъ предложеніе спорною рѣчью:
— Нѣтъ, она еще рыломъ не вышла, больно норовиста, пострѣлъ; пожалуй и деревня будетъ такая же. А какой образъ-батюшка поставленъ у креста?
— Митровъ день!
— Ну такъ вотъ и деревнѣ быть Митровкѣ.
Изъ кисы выпалъ грошъ и легъ на землю рѣшеткой или орломъ. Вотъ и готовый жеребій вѣрный! Быть же деревнѣ Рѣшеткой, или Орлянкой.
Если мѣстный чиновникъ не желалъ быть крестнымъ отцомъ новорожденнаго поселка, то деревня такъ и оставалась какъ нарекалъ ее народъ.
Кстати сказать, бывшій военный губернаторъ Оренбурга Обручевъ, въ 1843 году, при переводѣ Ставропольскихъ Калмыковъ (Самарской губерніи) за новую линію Киргизъ0кайсацкихъ степей, приказалъ назначенныя мѣста для ауловъ называть громкими именами: Парижемъ, Лондономъ, Страсбургомъ, Орлеаномъ, Митавой, Геттингеномъ, Нью-Йоркомъ и тому подобными наименованіями. Бѣдные Калмыки страшно перепугались такихъ кличекъ, несмотря на то что сами очень ловко сочиняли вѣжливыя фразы чисто московскаго нарѣчія. Напримѣръ, они всѣхъ своихъ русскихъ начальниковъ, даже старцевъ, называли молодцовашмыми парнями, а ихъ беззубыхъ женъ румянцовыми дѣвками.
Не знаемъ уцѣлѣли ли эти названія до нашихъ дней. Впрочемъ, Калмыки и тогда уже мастерски осиливали упругія наименованія; напримѣръ Парижъ называли Отрыжъ, Митаву Отавой[1] и т. д.
Поселенцамъ выдавали остальныя деньги и отводили лѣса со слѣдующимъ указаніемъ:
— Видите вонъ эту дорогу?
— Видимъ, коя 7а полдень-то идетъ?
— Да; поѣзжайте по ней все прямо, а когда проѣдете верстъ съ сотню, то упретесь въ оосновый боръ. Приказъ уже отдалъ, и вамъ укажутъ сколько рубить деревьевъ за каждую избу. Вотъ и ярлыкъ.
— Ну, ваше благородіе, а жердей, кольевъ и хворосту для городьбы?
— И это будетъ; вотъ видите другую дорогу?
— Нѣтъ-ста, не видимъ.
— А когда переѣдете это поле, то прямо на нее попадете, и тогда по ней все и держите.
— То-ись туда, на закатъ солнышка?
— Да, да; а тамъ верстъ черезъ сорокъ вы попадете въ жердевой и дровяной лѣсъ, для надворной городьбы, вотъ и другой ярлыкъ. Поняли?
— Поняли.
— Ну, а печи вы будете дѣлать изъ битой глины.
— Нешто, ваша честь, изъ гнилы.
— Теперь конецъ ли всему?
— Да видно ужь и конецъ.
Крестьяне оставались очень довольны такими долгомѣрными распоряженіями. Русскаго мужика стоитъ только поднять за ноги да расшевелить, а тамъ ужь онъ и самъ пойдетъ хоть за край свѣта. Подъ лежачій дескать камень и вода не течетъ! И бѣлорусскіе странники рубятъ лѣсъ, жерди, колья и хворостъ, наваливаютъ на воза и съ любимою пѣсней ѣдутъ къ своему становищу.
Да коли придзе пора:
Да на конику сивымъ,
У сѣдзёлкѣ дорожимъ
Мадодзенчикъ якъ зора:
Ѣндо, ѣндо до двора!
Гай-да, гай-да, гай-да-да!
И вотъ покамѣстъ эти молоденчики на своей длинной дорогѣ распѣвали пѣсни, дальніе ихъ сосѣди подъ шумокъ безъ милосердія воровали готовыя срубленныя ими деревья, жерди, колья и хворостъ.
Наконецъ хаты срублены и поставлены волнистою улицей. Пріѣзжаетъ ревизія и находить что всѣ дома сдѣланы краво-накосо и безъ заднихъ дворовъ.
— Что это у васъ здѣсь стоитъ все бокомъ?
— Нѣтъ, кажись прямо.
— А отъ чего и хаты меньше предположенныхъ, и заднихъ дворовъ нѣтъ?
— Кормильцы, насъ обиждали тутошные: покрали у насъ и лѣсъ и хворостъ. Что осталось, то все налицо.
У крестьянъ, вообще, сдѣлать порубку, украсть срубленный лѣтъ — то же самое что у насъ зачитать книгу, сманить подружейную собаку и продать безногаго коня за рысистаго.
III.
[править]Въ 1861 году Орловскіе крестьяне, бывшаго удѣльнаго вѣдомства, въ числѣ 464 ревизскихъ душъ мужескаго пола были переведены въ Самарскій уѣздъ и поселены въ двухъ вововыстроенныхъ деревняхъ описаннаго зодчества. Первая деревня Орлянка, а другая Орловка. Въ Орлянкѣ числилось 238 душъ, въ Орловкѣ 226. До голодной поры они прокали на новосельи только три года, и разумѣется, въ такой короткій срокъ еще не успѣли ничѣмъ завестись. Въ зиму же 1864—1865 годовъ эти двѣ деревни представляли собой давно небывалое въ Руси зрѣлище, отъ котораго у самыхъ равнодушныхъ людей содрогалось сердце. Къ осени у нихъ положительно не уродилось ни хлѣба, ни сѣна, значитъ не было и соломы. Нужда тотчасъ же заставила ихъ продавать свой малочисленный скотъ и перерѣзать лошадей одиночекъ какъ падаль, которую никто уже не покупалъ. Но всего этого было мало; они продали съ себя теплое платье, и къ первой порошѣ все это скудное достояніе было проѣдено. Настала грозно-убійственная зима.
Я былъ въ Орлянкѣ въ 1864 году на праздникъ Рождества Христова. Представьте себѣ рядъ крошечныхъ избушекъ-нищенокь безъ двора, безъ кола, и безъ плетня на задахъ, гдѣ стоятъ тоже крошечные амбарушки.
О такихъ горькихъ усадьбахъ крестьяне обыкновенно говорятъ: «Наши дворы полемъ огорожены, небомъ крыты, а звѣздами подбиты!»
Входимъ въ первую хату — ни души. Морозъ роскошно выбѣлилъ внутреннія стѣны и потолокъ, мохъ между бревнами кажется горностаевымъ боа, но не на человѣкѣ, а въ могильномъ склепѣ; оконницы заслоены ледяными бѣльмами и говорятъ вамъ языкомъ смерти: «хозяевъ нѣтъ!»
Мы идемъ въ другую, въ пятую, десятую избу, все пусто. Наконецъ добираемся до жилаго дома. Хозяева ветхи, худы, обвѣтрены въ чернь, съ потухшими глазами и въ полныхъ отрепьяхъ. Это нищета-горе: лыкомъ шито, лыкомъ подпоясано, мочалами изувязано и лебедой накормлено! На нихъ одинъ красуется долго неизносимый, незаплатный нарядъ, это собственные густые волоса на побѣдной головушкѣ. На дворѣ 25е декабря — праздникъ дѣтей, елокъ; но здѣсь въ хатѣ безвременный Чистый Понедѣльникъ. Владыку дома мы застали за семейнымъ обѣдомъ: трапеза состояла изъ сухарей всѣхъ оттѣнковъ; ржавыхъ, ячныхъ, полбенныхъ и овсяныхъ. На столѣ чаша съ водой, солоница и ложка.
— Хлѣбъ да соль!
— Милости просимъ кормилецъ хлѣба-соли кушать.
Славные люди, они и во время смертнаго голода называютъ кормильцемъ того кого приглашаютъ доѣсть ихъ послѣдніе сборные куски.
— Да, вы, братцы, видно совсѣмъ плохо живете?
— Мы переселенцы Орловскіе, родимый, еще худо, вишь, устроились; а тутъ съ небутка палъ на насъ голодъ: вотъ мы и пропадаемъ! Да еще Господь милостивъ, а православвый народъ доберъ: ходимъ по округѣ, и вотъ ихъ святая милостыня.
— Что же вы думаете съ собою дѣлать?
— Да, ужь, батюшка, что объ насъ Богъ обдумалъ, то и будетъ. Авось какъ-нибудь промотаемся до весны.
— А тамъ что?
— А тамъ Господь надразумитъ.
— Значитъ у васъ совсѣмъ нѣтъ хлѣба въ запасѣ?
— Э, родимый, какой у насъ хлѣбъ: вотъ есть кусочки, и за то благодареніе Богу.
— А теплая одёжа есть?
— И одёжу всю перевели на пищу. Слышь ты: куринаго пера не осталось въ деревнѣ. Коровушки у кого были и овечки проданы съ осени на муку; коней перерѣзали, свалили въ оврагъ, а сами остались въ шобонахъ; а у бабъ нѣтъ ни полушубковъ, ни кафтановъ, однѣ только панёвы (суконныя юпки) да старый кой-какой несуразный лоскутъ на плеча. Всѣмъ стали просты.
— Ну, ропщете ли вы за свою горькую долю?
— Роптать на нее грѣхъ, вѣдь она идетъ, чай, отъ руцѣ Божеской.
И дѣйствительно, при такомъ страшно-отчаянномъ положеніи, вы и въ средѣ плаксивыхъ женщинъ, не слышите ни стоновъ, ни оханья. Въ такія черныя минуты народъ говоритъ одною рѣчью: то Божій гнѣвъ! насолъ! судьба! — и стоитъ подъ такими бичами прямъ и безгласенъ.
Покамѣстъ мы говорили съ главой семейства, дѣти, какъ звѣрки, убѣжали на печь и сквозь спущенныя пряди волосъ озирали нежданыхъ гостей съ простодушнымъ любопытствомъ.
Мы пошли далѣе съ нашими разспросами:
— Скажа-ка, хозяинъ, отчего тотъ конецъ вашей деревни пустой, гдѣ жъ тамъ люди?
— Съ того конца всѣ ушли по окольнымъ деревнямъ сбирать милостыню; а мы очередные сидимъ дома караульщиками и доѣдаемъ набраные кусочки.
— Скоро будетъ вашъ чередъ идти за милостыней?
— Да, чай, первой половинѣ надо бы вернуться завтра, ужь она пять дней въ ходьбѣ.
— Далеко вы ходите сбирать милостыню?
— Верстъ за 30—50, ино и дальше.
— Ну, и вездѣ подаютъ?
— У кого есть хлѣбъ, тамъ нѣтъ отказа: у нихъ, что изба, то и кусокъ; да кругомъ насъ и у коренныхъ жителей былъ неурожай; ну и они сбираютъ подъ окошками. А скотъ почитай у всѣхъ переведенъ и лошади перерѣзаны.
— Зачѣмъ же вы перерѣзали лошадей, когда ихъ можно бъ было продать?
— Продать? Э, батюшка, да кто купитъ, когда здѣсь пооколо ни у кого кормовъ нѣтъ. Съ осени, за исхудалую лошадь давали сначала рубль, потомъ полтину, а нонѣ ничего не даютъ.
— Да съ осени вы продавали бы лошадей не здѣсь, а въ городѣ.
— Въ городѣ же и продавали: рубль за коня и полтина, то были самарскія цѣны. А когда народъ перерѣзалъ лошадей, тогда за кажинную шкуру брали по 3 цѣлковыхъ. Все это, батюшка, было еще съ осени; а у нашихъ мужиковъ на каждый дворъ больше одной лошаденочки и не водилось, да и та съ козла. Ну, такія кожи шли и за полтора рубля.
— Давали ль вы знать начальству о своей бѣдности?
— За чѣмъ же, кормилецъ, давать ему звать, оно, чай, и такъ все знаетъ: вѣдь голодающія деревни не иголки, ихъ не спрячешь.
— Ну, и нѣтъ у васъ воровства? то-есть бѣдные не пускаются на кражу въ анбары зажиточныхъ крестьянъ?
Старикъ усмѣхнулся горькою улыбкой:
— Э, баринъ, кто жируетъ, только тотъ и воруетъ! Когда голодный волкъ попадетъ въ ловчую яму, тогда сажай съ нимъ овцу, и онъ ее не тронетъ. Вѣдь у насъ на носу смерть виситъ.
Разговаривая съ хозяиномъ, мы еще не обратили вниманія за одну замѣчательную особу. Въ этой темной, сырой избушкѣ, прижавшисъ въ уголокъ, съ неподвижностью статуи, сидѣла женщина 25 лѣтъ отъ роду и 45 по виду. Ея пересмяклыя губы были черны, въ лицѣ синева, тусклые глаза въ темныхъ кругахъ, костлявыя руки опущены. Бѣлый посконный сарафанъ, въ родѣ савана, дополнялъ такое сходство. Эта фигура представляла въ себѣ окаменѣвшее горе.
— Эта женщина вашей семьи, хозяинъ?
— Нѣтъ, шабрёнка. Да съ ней бѣда случилась. Вишь, ходила она за милостыней вмѣстѣ съ мужемъ, а свою семилѣтнюю дочку оставляла въ избушкѣ домовничать. Извѣстно, просила сосѣдку за ней присматривать, ну и кусочковъ оставила. Недѣлю что ли ты ходила, Матрена?
— Шесть дёнъ.
— Вотъ пришла она черезъ шесть дёнъ въ свою келью, глядь! анъ дочка лежитъ сердешная въ камышкѣ на коникѣ.
— Неужели, умерла?
— Нешто, умерла.
— Отъ голода?
— А Христосъ ее знаетъ.
— Отъ голода, отъ холода, отвѣтила мать глухимъ беззвучнымъ голосомъ. Понадѣялась что ее соблюдутъ… а она крошечка изошла одна одинёшенька безъ людей.
IV.
[править]Чрезъ нѣсколько дней, 3го января 1865 года, я поѣхалъ по направленію къ Бузулуку съ однимъ молодымъ чиновникомъ, только-что прибывшимъ изъ Петербурга, гдѣ онъ родился и выросъ. Новый Поволжскій край, и въ такое бѣдственное время, занималъ всю его душу; онъ все наблюдалъ, ко всему прислушивался, и безпрерывно сочинялъ проекты для разныхъ спасительныхъ улучшеній, и тутъ же въ повозкѣ передавалъ мнѣ свои мысли.
Снѣга въ ту зиму были глубоки, и потому почтовыя тройки почти вездѣ закладывались гусемъ, рѣдко гдѣ уткой: то-есть одна въ корню и впереди пара въ рядъ.
По направленію отъ Самары, верстъ за 40 до Бузулука, мы ѣхали гусемъ на исхудалой тройкѣ, которая напоминала собою фараоновыхъ коровъ. Бѣдныя лошади тоже раздѣляли голодную долю съ человѣкомъ. Молодой ямщикъ замѣнялъ ихъ рысь веселымъ крикомъ: «Эхъ! вы-ли! вы-ли! али забыли какъ прежде носили!» Но лошади рѣшительно позабыли прежній бѣгъ и еле плелись.
Мы въѣхали въ большую деревню, еще. прошлый годъ цвѣтущую сельскими избытками: нынче ея большіе, дома, несравненно рѣзче маленькихъ избушекъ, представляли весь ужасъ внутренней жизни крестьянина, кореннаго жителя губерніи. Напримѣръ всѣ кровли были раскрыты и дома казались остовами мертвецовъ-гигантовъ погибшихъ въ снѣжной равнинѣ: стропилы кровель — ребра этихъ мертвецовъ, дымовыя трубы — обезглавленныя шеи, а обледенѣлыя окна, вмѣсто бровей съ сувоями снѣга за верхнихъ карнизахъ, смотрѣли на васъ какъ остолбенѣлые глаза!
— Ямщикъ! крикнулъ мой товарищъ, — для чего здѣсь въ богатой деревнѣ раскрыты кровли?
— А то чѣмъ же, баринъ, было скотъ-то кормить! Здѣсь голодъ. У насъ на станціи 30 копѣекъ пудъ сѣна, да и то для когда еще подвезутъ. А прежде, бывало, 30 копѣекъ возъ. Эхъ, вы милые, не заслушивайся, не объ васъ говорятъ!
Мой товарищъ повелъ съ нимъ разговоръ.
— А хлѣбъ есть у здѣшнихъ крестьянъ?
— У кого старый уцѣлѣлъ, то живутъ не охая, а другіе тоже съ сумой ходятъ.
— Такъ и здѣсь чистый голодъ?
— Нѣтъ, еще не совсѣмъ голодъ, слава Те Господи! Съ осени здѣсь всѣхъ коровъ и овецъ перерѣзали, птицу перекололи, часть продали, а другую сами ѣдятъ. Съ харчемъ можно жить и безъ хлѣба. Вотъ коней сердешныхъ такъ жалче человѣка. По губерніи травъ вовсе не уродилось, соломенныя кровли, вишь ты, стравлены до послѣдняго волокна; ну, вѣстимо, пришлось одно: рѣзать всѣхъ лошадей, и ихъ перерѣзали чтобы съ корму долой. Назола была смотрѣть.
— Такъ неужели всѣ лошади перерѣзаны?
— Нѣтъ, коли всѣ; а у кого былъ шестерикъ, тотъ пару оставилъ, а у кого пара, тотъ оставилъ одну. У насъ за станціи тоже многихъ голубчиковъ перерѣзали, а разгонъ большой. Вотъ эти гнѣдыши изъ хомута нейдутъ сердяги, а кормъ тоже кровельный, гниль, кладешь въ колоду, а пылища отъ него такъ и валитъ словно на вѣялкѣ.
— Ну и ѣдятъ?
— А то чего же будутъ ѣсть? Извѣстно, посыпаемъ отрубями, да все дрянь! Ну, коли и сѣнца дадимъ; а овесъ по свѣтлымъ праздникамъ.
— А вы здѣсь не ѣдите лошадинаго мяса?
— Мы-то?
— Да, да, вы.
— Да вѣдь мы, чай, не поганые Татары! Христосъ съ тобой, сказалъ ямщикъ обернувшись къ намъ лицомъ, а ты, баринъ, сталъ бы ѣсть конину?
— Разумѣется, сталъ бы ѣсть; вѣдь конина нисколько не хуже коровьяго мяса.
Ямщикъ плюнулъ, и замахалъ кнутомъ.
— Какой еще у насъ дикій народъ, замѣтилъ мой спутникъ въ полголоса, и пустился развивать собственные планы о хлѣбныхъ магазинахъ въ кладяхъ, у которыхъ, ради экономіи, и крыша и стѣны должны быть изъ тѣхъ же сноповъ. Потомъ онъ предполагалъ всѣ домовыя и надворныя кровли навьючивать двойнымъ запаснымъ складомъ соломы — при двухгодичномъ освѣженіи.
И вдругъ, въ перерывъ этого важнаго проекта, нашъ ямщикъ крикнулъ:
— Вонъ! вонъ! — глядите-ка, глядите!
Мы думали стая волковъ, и быстро вынырнувъ изъ кибитки увидали саженяхъ въ сорока впереди гусевой лошади, поперекъ дороги мелькнуло дѣйствительно странное явленіе, невообразимое для столичнаго жителя, и рѣдкое въ нашихъ мѣстностяхъ.
Черезъ дорогу и прямо въ поле перебѣжала крестьянская баба-мать съ молодымъ своимъ выводкомъ. Они бѣжали противъ вѣтра такъ легко, будто у нихъ вмѣсто костей былъ бурьянникъ, а вмѣсто тѣла трава перекати-поле.
Женщина была худая, высокая, въ одной полосатой юпкѣ, съ локтей до кистей рукъ спускались рукава рубашки, на плечахъ, вмѣсто пледа, была сѣрая онуча.
— Боже мой! вскрикнули мы разомъ, они замерзнутъ!
— Нѣтъ, отвѣтилъ ямщикъ, — ихъ Богъ грѣетъ.
Мы смотрѣли: у полураздѣтой женщины сзади холщевая сума, будто крыло у подстрѣленой большой птицы, хлещетъ и паруситъ въ воздухѣ. За ней мальчикъ, лѣтъ 11—12, въ ощипанномъ кафтанишкѣ, за ними дѣвочка: оба погодки и оба съ такими же крыльями.
На дворѣ стоялъ морозъ градусовъ въ 15, а на степи и при вѣтрѣ онъ много усиливался. Мы велѣли остановить лошадей чтобы по возможности лучше разсмотрѣть зрѣлище. Это утиное гнѣздо не бѣжало русскою иноходью, нѣтъ, это былъ ходъ краснокожихъ дикарей, или движеніе зуавовъ въ атаку. Женщина, мальчикъ и дѣвочка сильно склонившись отмѣривали журавлиные шаги, подавая впередъ то правое, то лѣвое плечо.
При такой обстановкѣ, первая мысль бросилась бы вамъ въ голову что эти люди тайно ушли изъ госпитальнаго горячечнаго отдѣленія; другихъ догадокъ здѣсь не могло быть.
— Скажи ямщикъ: кто она? — откуда и куда?
Это изъ деревни Орловки! (Припомните читатель, мы были въ Орлянкѣ.) Вотъ еще, баринъ, голодъ-то гдѣ! Страсти Господни! Баба бѣжитъ съ дѣтьми за милостыней! Вонъ какъ отхватываетъ! Диво!
— А далеко отсюда до Орловки?
— Да прямикомъ, чай, верстъ 8. Чудной народъ эти орловскіе переселенцы, да и всѣ Бѣлорусцы. Мы здѣшніе крестьяне дрянь супроть ихъ. Вотъ, вѣдь, сидишь въ полушубкѣ, да въ чалавѣ, а пріѣдешь на станцію, то и въ избу грѣться. А тутъ смотри-ка ты: баба улепетываетъ въ одной исподницѣ, да въ рубашкѣ, а на плечахъ только онуча.
— Это непостижимо.
— Да, ты, баринъ, вотъ еще на что подивуйся: вѣдь бѣгутъ-то они безъ дороги въ перевалъ черезъ степь; нынѣ снѣга глубокіе, а они не вязнутъ, словно звѣри какіе. Чудо, робята, да и только!
— Ворочай ямщикъ налѣво! крикнулъ мой товарищъ, — мы ихъ догонимъ, укутаемъ своимъ платьемъ и возьмемъ съ собой Пошелъ же, рубль серебромъ на водку!
— Да ты, баринъ, видно тоже Питерской?
— Да, Питерской; а что?
— Да больно ты ужь того…. Ничего не знашь. Вотъ что! Да развѣ теперь первозимье? Развѣ по такой снѣжной степи можно цѣликомъ ѣхать? Теперь, братъ, какъ только сорвался съ дороги, такъ и запропастишь коней по самые гужи, и не выбьешься.
— Ну, такъ давай кричать въ два голоса чтобъ они вернулись.
— А того баринъ нельзя. Да ты видно въ первый разъ только выѣхалъ въ поле?
— А что?
— Какъ что? Посмотри-ка, вѣтеръ-то дуетъ не за нихъ, а встрѣчъ имъ, силичъ[2] прямо намъ въ ротъ. Теперь они съ вашей стороны и колокольнаго звона не услышатъ.
— Право, нашъ народъ очень не глупъ, сказалъ мой товарищъ, — но я сдѣлалъ непростительную глупость.
— Какую же?
— Забылъ въ Самарѣ восьмиствольный револьверъ.
— Зачѣмъ онъ вамъ?
— Какъ зачѣмъ? Помилуйте, мы ѣдемъ въ сторонѣ голода и народнаго отчаянія. Здѣсь насъ могутъ убить изъ-за куска хлѣба и изъ-за теплаго платья. Послушай, извощикъ?
— Ты мнѣ что ли, баринъ? спросилъ возничій, поворачивая къ намъ свое смѣющееся лицо.
— Да, тебѣ.
— Да, вѣдь я чай не извощикъ, а коренной ямщикъ.
— Ну, извини; скажи мнѣ есть ли здѣсь за дорогахъ разбой?
— Э, нѣтъ, баринъ! Здѣсь все смирно, тихо, словно на кладбищѣ; да и народъ-то самъ на мертвецовъ похожъ. Эхъ, вы голубчики! не застаивайся!
V.
[править]На слѣдующей станціи я разстался со своимъ милымъ товарищемъ, и проселкомъ пріѣхалъ въ Орловку, гдѣ былъ свидѣтелемъ удивительнаго зрѣлища, которое слѣдуетъ описать. Въ Орловкѣ я воображалъ встрѣтить такую же мертвую тишину какъ и въ Орлянкѣ, но ошибся, на улицѣ было движеніе и крики: эй, выходите наровѣй! (Проворнѣй).
Я спросилъ ямщика о причинѣ такой толкотни и бѣганьи.
— Вечеръ у насъ говорили, отвѣтилъ ямщикъ, — что имъ былъ приказъ: къ нынѣшнему дню сидѣть всѣмъ дома, силичъ, не уходить за милостыней. Вишь, сюда зачѣмъ-то ждутъ мироваго посрественника. Ну, такъ и есть, — прибавилъ онъ, — впереди толпы помѣщичья тройка. Значитъ сходъ, да вотъ видно и самъ мировой баринъ. Зачѣмъ бы это?
Я очень обрадовался найдя въ мировомъ посредникѣ стараго знакомаго А. П. Лисенко, который когда-то кончилъ курсъ въ Казанскомъ университетѣ, и въ пору благодатныхъ реформъ 1865 года (беру описываемыя минуты) былъ изъ самыхъ, гуманныхъ и ревностныхъ дѣятелей на своей должностной аренѣ. Я ему разказалъ всѣ ужасы видѣнные въ Орлянкѣ и на пути, и тутъ же спросилъ: неужели земскія власти не принимаютъ никакихъ мѣръ противъ этого несчастія?
Г. Лисенко, горько улыбнувшись, отвѣчалъ: вы еще далеко не все знаете что здѣсь творится. Вы видѣли горькую крайность отъ которой одинъ шагъ до отчаянія; но еще не имѣете понятія о философіи этого голоднаго люда. Въ Орлянкѣ, гдѣ вы недавно были, 238 ревизскихъ душъ; положеніе ихъ вы видѣли, оно убійственно; теперь представьте, еслибы при васъ въ ту деревню пріѣхалъ чиновникъ отъ земства съ слѣдующимъ предложеніемъ: Старики, предсѣдатель коммиссіи народнаго продовольствія вмѣстѣ съ прочими товарищами разсмотрѣлъ ваше бѣдственно-безпомощное положеніе, и потому предлагаетъ вамъ на каждую ревизскую душу, заимообразно, по 12 цѣлковыхъ съ тѣмъ чтобы вы уплатили этотъ долгъ тогда когда сберетесь съ силами. Знаете ли что бы они отвѣтили?
— Вѣроятно, со слезами на глазахъ, по обычаю, пали бы въ ноги, и потомъ горячо помолились Богу за тѣхъ кто ихъ вспомнилъ.
— Нѣтъ, они положительно отказались бы отъ вспомоществованія. Вотъ ихъ слова: мы легче умремъ съ голоду, но не возьмемъ по 12 рублей за душу.
— Вы пріѣхали сюда съ такимъ предложеніемъ?
— Да, точно съ такимъ, и здѣшніе крестьяне отказались наотрѣзъ, будто по уговору. А вы видите, прибавилъ господинъ Лисенко, указывая за толпу, — они вышли рѣшать мірское дѣло и однихъ истасканныхъ кафтанишкахъ, ихъ полушубки всѣ давно проданы. Впрочемъ, ихъ долго нельзя держать на морозѣ; вотъ я еще одинъ разъ спрошу о ихъ рѣшимости: будьте свидѣтелемъ нашего дивища.
Посредникъ обратился къ крестьянамъ съ толковою рѣчью.
— Ну что, братцы, еще разъ я спрошу, и помните, въ послѣдній разъ. Смотрите же: не отбивайтесь отъ милости. Помните: всѣ дары идутъ отъ Бога. Нынче вы страшно бѣдствуете: Ваши дѣти младенцы, заморенные за сухаряхъ и на холодной водѣ, пожалуй, не вынесутъ такого голода!… Пожалѣйте же ихъ, когда вы себя не жалѣете. Возмите же по 12 рублей на каждую ревизскую душу. Эти деньги, вы уже слышали, даетъ вамъ дворянскій предводитель изъ запаснаго капитала народнаго продовольствія. На эти деньги вы обзаведетесь лошадьми и зерномъ для весенняго сѣва. И за всю эту милость отъ васъ требуется вотъ что: вы міромъ составите приговоръ что эти деньги, 12-го цѣлковыхъ, вамъ необходимы, потомъ дадите подписку въ томъ что такой долгъ вы уплатите только тогда, слушать! когда справитесь съ своими дѣлами. Начальство терпѣливо будетъ ждать уплаты. Я кончилъ.
Толпа загудѣла, поежилась отъ мороза плечами и выдвинула впередъ говоруна. Двадцать голосовъ крикнуло:
— Вонъ ёнъ скажетъ что намъ помощи не надо; мы денегъ не беремъ, подписки не даемъ. На томъ мы и порѣшили!
— Какъ вамъ это покажется?
Выборный началъ: — Намъ, ваше благоуродіе, помочи отъ губерскихъ властей никакой не надо, какъ мы тебѣ изволили говорить. И денегъ не беремъ и подписки не даемъ.
— Да вѣдь вы, сказалъ посредникъ, — безъ такой помощи перемрете съ голоду.
Въ толпѣ отвѣчали: хоть и умремъ, а денегъ не примамъ, и подписки не даемъ.
Выборный продолжалъ. — Когда умремъ съ голоду, значите такъ Господь присудилъ; а може до весны и перетерпимъ: добрые сосѣды подаютъ хлѣбца, васъ питаютъ именемъ Христовымъ. А взять за себя обузу по 12 цѣлковыхъ на душу, да вѣдь это, ваше благоуродіе, страсть! Мы всѣ здѣсь рваные нищіе, ни предъ нами, ни за вами нѣтъ ничего; такъ когда же мы справимся и отдадимъ заемъ?
— Начальные люди земства, сказалъ посредникъ, — будутъ ждать терпѣливо: не бойтесь ихъ, довѣрьтесь имъ, они желаютъ вамъ добра.
Въ толпѣ заговорили голоса:
— Лучше мы переждемъ.
— Авось Богъ милостивъ.
— Намъ ничего не надо отъ городскихъ властей.
— Что будетъ, пусть то и будетъ!
— И больше этого, спросилъ посредникъ, — вы никакого другаго отвѣта не дадите?
— Ничего больше не скажемъ, отвѣчала толпа: — мы и денегъ не беремъ, и подписки не даемъ.
— Да, милые вы мои, сказалъ посредникъ, — когда вы не берете денегъ, то кто же съ васъ возметъ подписку? Ну, прощайте покуда и идите по домамъ; да еще разъ говорю: подумайте хорошенько: когда вамъ понадобятся деньги, то помните, я живу не за горами. Пошлите за мной, и я въ день и въ ночь явлюсь предъ вами съ золотою казной.
— Ваше благородіе, сказалъ выборный, — тапирича, ты слышалъ, міръ отказался отъ денегъ, то можно ли будетъ очереднымъ идти собирать милостыню?
— Съ Богомъ, братцы, идите! Только осторожнѣе чтобы не замерзнуть въ дорогѣ. Помните, нынче зима вьюжная, бурливая.
Народъ низко поклонился посреднику и разбѣжался по дворамъ съ крикомъ: очередные за милостыней, собирайтесь у Иванова двора!
VI.
[править]Есть мѣстности въ Поволжскихъ губерніяхъ гдѣ нищенство составляетъ коренное занятіе нѣкоторыхъ деревень; покамѣстъ укажемъ за образцовую Аргамаковку (Инсарскаго уѣзда, Пензенской губерніи). Ее персидское названіе уже доказываетъ что она помѣщичья и получила кличку отъ конюшни съ аргамаками. Кто въ праздничный день, еще въ пору крѣпостнаго права, часовымъ гостемъ завертывалъ въ этотъ темный уголокъ, тотъ вѣроятно любовался на общее довольство Гармоней. Такъ ближніе и дальніе сосѣди называя Аргамаковскихъ крестьянъ. Избы у нихъ хорошія, дворы исправные, скотъ кормный; мужики щеголяли въ сапогахъ, въ красныхъ рубахахъ и плисовыхъ картузахъ; бабы и дѣвки за котахъ, черевичкахъ, въ яркихъ цвѣтныхъ сарафанахъ, и ситцевыхъ рукавахъ, передникахъ и головныхъ платкахъ.
А между тѣмъ, торговыхъ людей въ Аргамаковкѣ не было; изъ какихъ же источниковъ лилась такая благодать на эту деревеньку?
Теперь взглянемъ на ихъ внутреннюю жизнь, въ пору летней ростепели, невольнаго сидѣнія дома, и тогда мы увидимъ старца, патріарха многочисленной семьи, окруженнаго мальцами: внуками, правнуками, стоящаго въ ихъ средѣ съ ременною плеткой, съ этимъ неизбѣжнымъ жезломъ ради паствы.
Старецъ совершаетъ мистерію въ затворной избѣ:
— Ну, ребятки! вскрикиваетъ дѣдъ: — смотрите: идетъ Романъ широкій карманъ!
И ребятки дружною гурьбой бросаются къ колѣнамъ старца, берутъ его голени въ свои цѣпкія объятія и съ плаксивымъ пискомъ за разные голоса начинаютъ распѣвать прчитанія.
— Батюшка, кормилецъ, поилецъ! свѣтъ ты нашъ свѣтлый! воззри добрѣющимъ окомъ: мы сиротки, погорѣльцы Пензенской губерніи. Ходимъ въ рубезахъ въ шобонахъ! Зима пришла лютая, смерть несетъ морозную. Будь христіанинъ; подай копѣечку за одежу, и хлѣбца про душу! И ты будешь въ зеленымъ раи, да у Обрама, на на правой на руцѣ, да на правомъ полѣнцѣ.
— Этой! гнѣвно вскрикиваетъ патріархъ: — кто сказалъ на полѣнцѣ! Бахорка, опятъ ты?
— Онъ! онъ! кричатъ мальцы.
И хлыстъ пастыря стегаетъ девятилѣтняго внука; не ври! не ври, собачій сынъ! не рушь чистую молитву! Говори: за правомъ колѣнцѣ! колѣнцѣ. Ну, показывай, гдѣ твое колѣнцѣ.
— Вотъ оно! вскрикиваетъ ребенокъ сквозь всхлипыванья
— Такъ помни же что тутъ не полѣнце, а колѣнце. Ну, мальцы, докривайте послѣдки!
— Да дѣдынька, еще что?
— А Фрола и Лавера забыли?
— И то, видъ, забыли.
— Ну, говорите за мной: Фролъ и Лаверъ принесетъ твоимъ конямъ здоровье, кобылицамъ крупныхъ жеребятокъ; Власій — Недосій принесетъ приплодъ коровушкамъ, Св. Настасея овечкамъ, а Праскавея Пятница весь твой дворъ пеленой укроетъ!
На старика нашелъ добрый стихъ (т.-е. стихновеніе, тишина послѣ гнѣва), и любимые внуки его спрашиваютъ:
— Дѣдушка, а про разбитый-то кувшинъ въ курятникѣ, апосля Настасеи, развѣ не надо пѣть?
— Ну, разбитый кувшинъ, что безперечь виситъ въ клѣушкахъ, то куриный богъ: въ него вѣруютъ только ваши бабы, а для того онъ сюда и нейдетъ. То, вишь, здѣшнее сытое повѣрье.
Что же все это значитъ? спросите вы читатель.
Это домашняя репетиція для будущей слезоточивой мистеріи. Такіе выдресированвые мальчики (и по большой части корявые замухрышки), вмѣстѣ съ своими отцами, по первому вешнему пути отправляются мѣсяцевъ на 5 — 6 въ Сибирской край, и тамъ въ странѣ соболей они разъѣзжаютыи пузатомъ конѣ, въ мочальной сбруѣ и въ навозныхъ экипажахъ, по богатымъ селамъ и городамъ за милостыней съ готовымъ причитаньемъ. По первому указанію отца, они бросаются къ ногамъ каждаго хорошо одѣтаго встрѣчника, и съ пѣніемъ обнимаютъ его колѣни до тѣхъ поръ покуда онъ не расплатится. Они принимаютъ все: съѣдобное продаютъ по базарамъ, и къ зимѣ ворочаются ко дворамъ съ деньгами и нарядами. Подати они платили исправно, а землю обрабатывали наемными батраками.
Эту картину мы выставили собственно для того чтобы читатели не подумали что и Самарскіе переселенцы несли со своей родины страсть къ нищенству. Тогда не было бы ничего удивительнаго въ ихъ равнодушіи къ голоду. Нѣтъ, у представленныхъ здѣсь переселенцевъ новое не было такого заведенія въ зиму 1864—455 годовъ одинъ чудовищвый голодъ выгонялъ ихъ для нищенскихъ поборовъ При такихъ условіяхъ кажется непостижимымъ ихъ упрямство въ отталкиваніи отъ себя предлагаемой помощи.
Могутъ сказать что раззоренные крестьяне, при упадкѣ духа, смертельно боялись впутываться въ казенный долгъ: брать новую кабалу себѣ за голову, когда ихъ будущность представлялась имъ въ самыхъ черныхъ краскахъ.
Но такой выводъ несправедливъ.
Въ 1865 году самарскіе распорядители запаснаго капитала народнаго продовольствія были тоже удивлены такимъ отказомъ и немедля постановили: «Дарственно, т.-е. безъ возврата дать Орлянскимъ и Орловскимъ мужикамъ на каждую ревизскую душу по восьми цѣлковыхъ».
И что же, приняли ли эти крестьяне такую богатую жертву?
Нѣтъ, они и отъ нея точно также отказались и почти поголовно; принявшихъ набралось два три десятка изъ 464 душъ.
Чего же они боялись?
Отвѣтъ за этотъ вопросъ постараюсь дать когда-нибудь въ другой разъ.