Из истории рабства (Неизвестные)/ДО

Из истории рабства
авторъ неизвѣстенъ

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Очерк второй).

ИЗЪ ИСТОРІИ РАБСТВА.

(Очеркъ второй).

I.

День склонялся къ вечеру; послѣдніе лучи осенняго солнца освѣщали полу-разрушенную деревню принадлежащую къ плуэрнельской сеньеріи. Недавно она подверглась нападенію сосѣдняго барона, враждовавшаго съ графомъ Плуэрнелемъ. Въ XI вѣкѣ, въ то печальное время варварства и насилія, вооруженныя нападенія на беззащитныхъ поселянъ составляли весьма обыкновенное явленіе: бароны ссорились между собою, и за все про все отвѣчали ни въ чемъ неповинные рабы и вассалы ихъ.

Жалкій видъ представляла эта деревушка. Большая часть ея домовъ сгорѣла; вмѣсто нихъ торчали или обгорѣлые пни, или кое-какъ сколоченные шалаши. Сами поселяне, въ эту минуту возвращавшіеся съ полевыхъ работъ, совершенно гармонировали съ печальной картиной ихъ жилищъ: покрытые рубищами, слабые, истомленные, они едва передвигали ноги. Со страхомъ, переглядываясь между собой, они шепотомъ передавали другъ другу ужасную новость, что ихъ деревню посѣтилъ управляющій въ сопровожденіи пяти или шести вооруженныхъ людей, и требуетъ ихъ всѣхъ на сборный пунктъ. Этотъ управляющій, по фамиліи Гарэнъ, — былъ страшной грозой для несчастныхъ поселянъ, и она прозвали его Истребителемъ мужиковъ. Онъ носилъ мѣдную каску съ желѣзными поручнями и кожаный костюмъ; всегда ѣздилъ на рыжей лошади, отличающейся такими же свирѣпыми качествами характера, какъ и ея господинъ. Гарэнъ помѣстился посрединѣ площади, окруженный своими хорошо-вооруженными помощниками, которые, кромѣ охраненія особы своего начальника, зорко слѣдили за нѣсколькими тщательно связанными рабами, приведенными изъ сосѣднихъ деревень; невдалекѣ отъ этой группы, прислонившись къ стѣнѣ, лежало несчастное существо, страшно обезображенное; это былъ тоже человѣкъ, только слѣпой, безъ рукъ и ногъ; но въ отсутствіи ихъ была виновата не природа, а люди; онъ былъ ослѣпленъ и искалеченъ, по приказанію своего господина, за участіе въ бунтѣ; въ то время ослѣпленіе и потеря рукъ и могъ было опредѣлено, какъ наказаніе за всякое возмущеніе противъ тиранніи сеньеровъ; едва прикрытый лохмотьями, онъ, на этомъ мѣстѣ обыкновенно, ожидалъ возвращенія своихъ односелянъ съ поля; кто нибудь изъ его товарищей по несчастію клалъ его на возъ и везъ въ свою хижину, гдѣ кормилъ и поилъ, утромъ же опять отвозилъ на площадь. Онъ жилъ такимъ образомъ уже болѣе десяти лѣтъ. Но далеко не всѣмъ возмутившимся рабамъ выпадала на долю такая счастливая участь; ихъ, по большей части, оставляли на томъ мѣстѣ, гдѣ надъ ними была совершена казнь; запрещали кормить ихъ, и несчастные умирали съ голоду.

Скоро вокругъ Гарэна собралось болѣе трехсотъ человѣкъ. Обведя собраніе свирѣпымъ взглядомъ, Истребитель вынулъ изъ своего кармана пергаментъ и сталъ читать вслухъ слѣдующую прокламацію:

«Божіею милостію, сеньоръ графства плуэрнельскаго, могущественный Неровегъ VI, приказываетъ, чтобы каждый изъ его рабовъ къ концу этого мѣсяца внесъ въ сеньеріальную кассу по четыре мѣдныхъ су»…

Рабы, угрожаемые новымъ непосильнымъ налогомъ, не могли удержаться отъ легкаго ропота. Но Гаренъ нахмурилъ брови, все смолкло, и онъ продолжалъ свое чтеніе:

«Если сказанная сумма въ четыре мѣдныхъ су не будетъ уплочена въ назначенный еровъ, могущественный сеньоръ сочтетъ для себя необходимымъ принять строгія внушительныя мѣры: виновные въ неисполненіи этого повелѣнія будутъ повѣшены на сеньеріальной висѣлицѣ; обыкновенныя годовыя подати останутся въ прежнемъ размѣрѣ; эта же экстраординарная подать въ четыре су предназначается на экстренныя военныя издержки, необходимыя для веденія войны съ сеньоромъ Кастелъ-Редономъ».

Управляющій сошелъ съ лошади, желая сказать нѣсколько словъ одному изъ своихъ помощниковъ; въ это время рабы шептали одинъ другому:

— Гдѣ Ферганъ?… Только онъ одинъ былъ бы въ состояніи почтительно объяснить управляющему, что мы — увы! — не въ силахъ заплатить этотъ новый налогъ.

Но Фергана не было, и управляющій продолжалъ чтеніе:

«Сеньоръ Гонтрамъ, старшій сынъ благороднѣйшаго, могущественнѣйшаго Неровега VI, графа Плуэрьеля, достигъ 18 ти лѣтняго возраста, — возраста посвященія въ рыцари. По обычаю, изстари существующему въ плуэрнельской сеньеріи, каждый поселянинъ обязанъ принести ему въ даръ по одному денье».

— Еще новый налогъ, шептали съ горечью рабы; — наше счастіе, что нашъ сеньоръ не имѣетъ дочерей, а то пришлось бы вамъ платить ея приданое, какъ теперь мы платимъ за посвященіе въ рыцарство его сыновей.

— Платить? Боже мой! Но изъ чего же платить?… рѣшился замѣтить нѣсколько громче одинъ изъ молодыхъ рабовъ. — Какое великое несчастіе, что нѣтъ съ нами Фергана!

Управляющій, окончивъ чтеніе прокламаціи, позвалъ къ себѣ раба, по имени Петра Хромого (Петръ не хромалъ, но отецъ его имѣлъ этотъ физическій недостатокъ и прозваніе утвердилось за всѣмъ его потомствомъ).

Петръ, дрожа какъ въ лихорадкѣ, предсталъ предъ грозныя очи Истребителя мужиковъ.

— Вотъ уже три недѣли, какъ ты не ходишь печь хлѣбъ въ сеньеріальной печи; не можетъ же быть, чтобы ты вовсе не употреблялъ хлѣба въ теченіи этого времени?

— Господинъ Гаренъ…

— Ты имѣлъ наглость печь свой хлѣбъ у себя дома?… Признавайся, негодяй.

— Увы! добрый господинъ Гарэнъ; люди сира Кастель-Родона сожгли нашу деревню; самые ничтожные наши пожитки и тѣ были разграблены или сожжены; наши стада угнаны или перерѣзаны; вся наша жатва потоптана или истреблена!

— Я тебѣ говорю о мукѣ, а не о войнѣ, мерзавецъ! Ты долженъ три денье за печеніе хлѣба; налагаю на тебя штрафъ въ такую же сумму!

— Шесть денье! Но вѣдь это совершенное мое раззореніе! Шесть денье! Откуда я возьму такія большія деньги?

— Ты знаешь это лучше, чѣмъ я! Мнѣ знакомы всѣ ваши хитрости, подлецы. У васъ всегда есть тайная дыра, куда вы прячете свои деньги. Намѣренъ ты сейчасъ заплатитъ, или нѣтъ?

— Милосердый господинъ, я не имѣю ни обола… Люди сира Кастель-Редона оставили намъ только одни глаза, чтобы мы могли оплакивать наши несчастія!

Гарэнъ, пожавъ плечами, сдѣлалъ знакъ одному изъ людей своей свиты; тотъ вынулъ изъ-за своего пояса пукъ веревекъ и приблизился къ Петру Хромому. Рабъ покорно протянулъ къ нему свои руки.

— Вяжите меня, сказалъ онъ, — посадите въ тюрьму, если вамъ этого хочется, но у меня нѣтъ ничего, кромѣ волосъ на головѣ.

— Въ этомъ мы сейчасъ увѣримся, иронически замѣтилъ управляющій.

И въ то время, какъ одинъ изъ палачей вязалъ Хромого, другой вытащилъ изъ ящика у пояса трутъ, огниво и насмоленный фитиль, который тотчасъ же зажегъ. Увидя эти приготовленія, несчастный рабъ поблѣднѣлъ.

— Мы попробуемъ, не скажешь ли ты, гдѣ зарыты у тебя деньги, если немножко поприжгемъ твои пальцы, сказалъ Гарэнъ.

Рабъ ничего не отвѣчалъ; онъ припалъ къ колѣнямъ управляющаго и простеръ къ нему связанныя руки. Въ тоже время изъ толпы вышла молодая дѣвушка; вмѣсто всякой одежды за ея тѣло былъ накинутъ грубый дырявый мужской плащъ: ноги же ея уже давно не были знакомы съ обувью. Въ деревнѣ ее звали Перрина Коза, потому что она была такъ же дика, какъ и козы, которыхъ пасла. Ея растрепанные черные волосы на половину закрывали ея свирѣпое загорѣлое лицо. Она подошла къ управляющему, не опуская глазъ, и грубо сказала:

— Я дочь Петра Хромого, если тебѣ непремѣнно хочется кого нибудь мучить, — мучь меня, но отпусти моего отца.

— Фитиль, нетерпѣливо закричалъ Гаренъ, — нечего тутъ растобарывать. Дѣло въ ночи, надо спѣшить.

Хромого, несмотря на его вопли и сопротивленіе, повалили на-земь. Началась пытка. Ее производили въ присутствіи цѣлой деревни. Товарищи несчастнаго мученика молча и почти безучастно смотрѣли на это безобразіе. Съ одной стороны привычка къ рабству, съ другой, лицемѣрныя проповѣди католическихъ патеровъ, въ которыхъ выставлялись страшныя адскія муки, долженствующія послѣдовать за всякимъ неповиновеніемъ волѣ господина, поставленнаго самимъ Богомъ, — дѣлали этихъ несчастныхъ нечувствительными къ страданіямъ своихъ ближнихъ, такихъ же забитыхъ рабовъ, какъ и они сами. Петръ чувствовалъ страшную боль, изъ его разтерзанной груди выходили глухіе стоны; Перрина Коза даже не плакала: блѣдная, съ стиснутыми зубами, съ сжатыми кулаками, она съ ненавистью смотрѣла на Истребителя мужиковъ, и изрѣдка шептала:

— Еслибы я знала, гдѣ у него спрятаны деньги, я бы сказала…

Наконецъ Хромой, не будучи въ состояніи терпѣть мучительную боль, проговорилъ разбитымъ голосомъ:

— Дочь моя, возьми лопату, бѣги на наше поле и тамъ, подъ деревомъ, выкопай горшокъ; въ немъ спрятаны девять денье… Тамъ все мое сокровище, господинъ Гарэнъ.

— О, я былъ увѣренъ, что у тебя запрятаны деньжонки. Прекратите пытку; пусть одинъ изъ васъ отправится за этой дѣвушкой и принесетъ деньги.

Коза, бросивъ на Гарэна свирѣпый взглядъ, немедленно отправилась въ сопровожденіи вооруженнаго палача… Рабы, пораженные, устрашенные, боялись даже взглянуть одинъ на другого; а несчастный, замученный Петръ стоналъ и горько плакалъ.

— Боже мой! что со мной теперь будетъ! Какъ я стану добывать хлѣбъ. Мои руки всѣ въ ранахъ… Я не въ силазъ работать, а подать все же станутъ съ меня тянуть.

Управляющій, желая чѣмъ нибудь разсѣять скуку ожиданія и вмѣстѣ съ тѣмъ преподать запуганнымъ рабамъ приличное случаю наставленіе, обратился къ нимъ съ. слѣдующею рѣчью:

— Вотъ здѣсь предъ вами два преступника. Одинъ наказанъ за возмущеніе; онъ слѣпъ, безъ ногъ и рукъ; другой за непослушаніе; его руки изранены, онъ чувствуетъ страшную боль. Пусть эти два случая послужатъ вамъ хорошимъ урокомъ, мерзкіе вы люди! Трепещите, ибо если вы осмѣлитесь даже подумать о сопротивленіи законнымъ правамъ вашего господина, васъ ожидаютъ въ этой жизни бичи, темница, пытки, смерть, а въ будущей вѣчныя муки въ аду Сатаны! Помните, что вашъ господинъ, по своей неизрѣченной добротѣ, даетъ вамъ землю для добыванія хлѣба, не въ правѣ ли онъ налагать на васъ такія подати, какія ему заблагоразсудится? Спрашиваю васъ: рабы ли вы вашего господина, совершенно зависящіе отъ его воли и милосердія, или нѣтъ? Отвѣчайте хе.

— Да, мы его рабы; мы вполнѣ зависимъ отъ его господской воли.

— Если вы и вся ваша раса должны быть вѣчно рабами и не можете быть ничѣмъ инымъ, то почему же вы не отстаете отъ своихъ гадкихъ привычекъ; зачѣмъ вы постоянно хитрите, обманываете, всѣми средствами увертываетесь отъ уплаты податей? Вы очень хорошо знаете, что меня не проведете, а все же, по своей хамской привычкѣ, стараетесь меня надуть. Ослы вы, подлецы и больше ничего. Къ чему вы заставляете вѣчно напоминать вамъ, что жизнь и смерть ваша находятся въ рукахъ вашего господина, что ваше тѣло и ваше имущество принадлежатъ ему вполнѣ, начиная съ волосъ на вашей головѣ, ногтей на вашихъ рукахъ, и кончая цѣломудріемъ вашихъ женщинъ.

— Добрый господинъ Гарэнъ, осмѣлился отозваться одинъ старикъ, по имени Мартинъ, — мы все это знаемъ очень хорошо; ваши многоуважаемые священники толкуютъ намъ постоянно, что мы и тѣломъ и душой, вмѣстѣ со всѣмъ нашимъ имуществомъ, принадлежимъ нашему господину, который пользуется своимъ правомъ по волѣ Господа. Только говорятъ…

— Что же говорятъ? закричалъ Гарэнъ. — Кто смѣетъ здѣсь говорить?!

— О, это не мы; это вовсе не мы; это говоритъ Форганъ камнетесъ.

— Гдѣ этотъ мерзавецъ? Къ самомъ дѣлѣ отчего я не вижу его съ вами сегодня?

— Онъ вѣрно остался въ каменоломнѣ; онъ кончаетъ работу очень поздно.

— А что такое изволилъ разсказывать этотъ негодяй Ферганъ?

— Господинъ Гарэнъ, онъ признаетъ, что мы дѣйствительно рабы нашего графа; что мы обязаны обработывать землю въ его пользу…

— Довольно, мы очень хорошо знаемъ свои права, прервалъ нетерпѣливо Истребитель мужиковъ. — Что еще болталъ этотъ мерзавецъ?

— Онъ говорилъ… только онъ, а вовсе не мы…

— Не мы, господинъ Гарэнъ, не мы, закричали эти несчастные въ одинъ голосъ, доведенные рабствомъ до крайней трусости и тупоумія; — это Ферганъ говорилъ, онъ одинъ.

— Кончайте же негодяи, кончайте поскорѣе.

— Ферганъ полагаетъ, что налоги, увеличиваясь съ каждымъ, днемъ, раззорятъ насъ окончательно, и мы не въ состояніи будемъ совсѣмъ платить ихъ; намъ останется тогда только одно право — умереть съ голода. Увы! многомилостивый господинъ Гарэнъ… мы пьемъ только воду; мы одѣты въ рубища, мы ѣдимъ каштаны и бобы, и только развѣ въ праздники смакуемъ хлѣбъ изъ овса или ячменя…

— Какъ! загремѣлъ управляющій, — вы осмѣливаетесь жаловаться?!

— Нѣтъ! добрый господинъ Гарэнъ, закричали рабы, — мы вовсе не жалуемся; мы вполнѣ счастливы и довольны. Если мы и страдаемъ немного, то тѣмъ лучше для нашего спасенія, какъ справедливо твердитъ намъ нашъ глубокоуважаемый священникъ… Нѣтъ, какъ можно, мы вовсе не жалуемся. Все это говоритъ только одинъ Ферганъ. Мы его даже крѣпко ругали за это… Мы довольны своей судьбой, и почитаемъ и благословляемъ нашего милостиваго и добраго сеньора Неровега VI и его достойнаго управляющаго, господина Гарэна.

— Подлые рабы, съ презрѣніемъ и омерзѣніемъ сказалъ Гарэнъ. — Низкіе негодяи! Вы подло цѣлуете руку, которая васъ бьетъ. Развѣ не знаю я, что вы прозвали вашего добраго и милостиваго графа Неровега VI — волкъ; а меня, его достойнаго управляющаго — Истребителемъ Мужиковъ.

— Клянемся будущей жизнію, что мы никогда не давали такихъ прозвищъ!

— А я клянусь моей бородой, что мы оправдаемъ эти прозванія! Да, Неровегъ VI станетъ хуже, чѣмъ волкъ для васъ, скопища лѣнтяевъ, воровъ и измѣнниковъ! Я же, я буду ѣсть васъ и съѣдать съ кожей и костями, если вы будете работать такъ же плохо, какъ работаете теперь. Что же касается до Фергана, этого медоточиваго бунтовщика, я доберусь до него, и онъ познакомится съ висѣлицей плуэрнельской сеньоріи.

— И мы проклинаемъ Фергана; онъ осмѣлился дурно говорить о васъ и о графѣ, нашемъ отцѣ, и потому по всей справедливости заслуживаетъ строгое наказаніе.

Въ эту минуту возвратилась Перрина Коза. Она смотрѣла мрачно и съ ненавистью на Истребителя мужиковъ; правая ея рука была спрятана въ складкахъ пдаща; очевидно, она что-то спрятала тамъ, но этого никто не замѣчалъ; вся толпа еще находилась подъ вліяніемъ грозныхъ рѣчей Гарэна и съ нетерпѣніемъ ожидала, чѣмъ окончится расправа съ несчастнымъ Хромымъ.

— Здѣсь девять мѣдныхъ денье, сказалъ помощникъ управляющаго, принесшій деньги, — но четыре изъ нихъ выбиты не въ нашей севьеріи.

— Опять иностранная монета! грозно закричалъ Гарэнъ, обращаясь къ рабамъ; — сколько разъ запрещалъ я вамъ, подъ страхомъ палочной расправы, принимать ее.

— Но что не намъ дѣлать, многомилостивый господинъ Гэранъ, отвѣчалъ Хромой, — мелочные торговцы, проѣзжающіе чрезъ наши деревни и покупающіе у васъ свиней, барановъ или козлятъ, не могутъ всегда имѣть при себѣ монету нашей сеньеріи. Если мы станемъ отказываться принимать ее, то откуда же у насъ явятся средства для уплаты податей.

Управляющій, занятый счетомъ денегъ, ничего не отвѣчалъ Петру Хромому; онъ всыпалъ всю монету въ огромный кожаный кошелекъ, привѣшенный въ его поясу и уже на три четверти наполненный добычей нынѣшняго дня.

— Ты долженъ шесть денье; изъ девяти монетъ, вынутыхъ изъ твоего тайника, четыре иностранныя — эти я конфискую; остается пять денье, выбитыхъ въ нашей сеньеріи — ихъ я приму въ счетъ твоего долга; слѣдовательно, за тобой еще остается одинъ денье, ты отдашь его при будущихъ уплатахъ.

— А я заплачу тебѣ сейчасъ! закричала Коза, бросаясь на управляющаго и нанося ему камнемъ ударъ въ голову.

Гаренъ пошатнулся, кровь брызнула изъ раны,

— Подлая баба, заскрежеталъ онъ.

И схвативъ ее за талію, онъ повалилъ ée на полъ и сталъ топтать ногами; потомъ, вынувъ до половины шпагу, онъ намѣревался убить ее; однако же вскорѣ опять вложилъ ее въ ножны.

— Нѣтъ, нѣтъ, убьемъ ее не здѣсь, сказалъ онъ, обращаясь къ исполнителямъ его приговоровъ. — Пусть ея трупъ послужитъ лакомой приманкой для воронъ и станетъ пугаломъ для тѣхъ, кто осмѣливается питать въ своемъ умѣ желаніе поднять руку на управляющаго, поставленнаго ихъ могущественнымъ сеньоромъ. Свяжите ее и отведите въ тюрьму. Сегодня ей выколютъ глаза, а завтра вздернутъ на висѣлицу.

— Перрина Коза заслужила это тяжкое наказаніе, закричали въ одинъ голосъ рабы, надѣясь этимъ отвратить отъ себя страшный гнѣвъ грознаго управляющаго. — Проклятіе ей за то, что она осмѣлилась пролить кровь милостиваго управляющаго нашего славнаго сеньора.

— Трусы вы и негодяи, закричала Коза, лицо которой было все въ крови отъ ранъ, причиненныхъ шпорами Гарэна.

Потомъ, оборотясь къ Петру, который горько рыдалъ, но не смѣлъ защитить свою дочь, или рѣшиться умолять управляющаго о ея помиловавіи, Перрина сказала ему съ горькой улыбкой:

— И ты, мой отецъ, ты отдаешь меня на муку, ты такой же трусъ, какъ и прочіе… Прощай, если завтра ты увидишь стаи воронъ, летающихъ вокругъ сеньоріальной висѣлицы, ты будешь знать, что они прилетѣли клевать еще теплыя внутренности твоей дочери.

И показавъ кулакъ всѣмъ прочимъ рабамъ, она прибавила:

— О трусы! Васъ болѣе трехсотъ человѣкъ и вы робѣете предъ шестью вооруженными людьми!.. Идите, вы вполнѣ заслужили свои бѣдствія и свой стыдъ. Только и есть одинъ человѣкъ между вами — это Ферганъ.

— Ужь доберусь я до этого Фергана, прошепталъ Гарэнъ, вытирая на своемъ лицѣ кровь, просачивающуюся изъ-подъ повязки на его головѣ. — Если я встрѣчу его, теперь на дорогѣ, онъ будетъ завтра твоимъ товарищемъ на висѣлицѣ, низкая женщина.

Истребитель удалился, уведя съ собой Перрину Козу. Его посѣщеніе навело такой страхъ на рабовъ, что они, расходясь по домамъ въ ужасѣ, забыли унести съ собой несчастнаго слѣпого. Тщетно звалъ онъ… Ночь наступила, а все еще долго слышался его жалостный голосъ, взывающій о помощи…

II.

Прошло уже много времени послѣ отъѣзда управляющаго изъ деревни. Ночь становилась темнѣе и темнѣе. Блѣдная, худая и горбатая молодая женщина, одѣтая въ рубашку изъ грубаго холста, съ босыми ногами, сидѣла на камнѣ подлѣ очага въ землянкѣ Фергана камнетеса, стоящей на краю деревни. Дымная лучина освѣщала внутренность избы, какъ видно тоже нѣсколько пострадавшей отъ недавняго пожара; дыры въ крышѣ, которыхъ не успѣли еще задѣлать, дозволяли видѣть звѣзды, блестящія на. небосклонѣ; вся" мебель этого бѣднаго жилища состояла изъ двухъ большихъ камней, небольшой деревянной скамейки, плохого стола, соломенной керзины и простого деревяннаго сундука; а утварь изъ нѣсколькихъ деревянныхъ грубо выдѣланныхъ посудинъ. О лучшей обстановкѣ своего жилища не могъ и подумать рабъ того времени. Молодая женщина, сидящая у очага, была жена Фергана, по имени Жеганна Горбатая. Она сидѣла пригорюнившись и тихо плакала. Долго сидѣла она такимъ образомъ, наконецъ отворилась дверь, и въ избу вошелъ ея мужъ, Ферганъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, красивый собой, здоровый, плечистый, и довольно высокаго роста; его одежда состояла изъ кожаной хламиды, почти совершенно. истершейся отъ долгаго употребленія. Услыхавъ шорохъ, Жеганна подняла голову. Очень некрасивая собою, она однакожъ возбуждала полнѣйшую симпатію; въ выраженіи ея лица было столько ангельской доброты, что каждый невольно чувствовалъ къ ней живѣйшее расположеніе. Бросившись на шею къ мужу, она сквозь слезы спросила его скороговоркою:

— Ну что, узналъ что нибудь?

— Ничего, рѣшительно ничего, съ отчаяніемъ въ голосѣ отвѣтилъ несчастный рабъ.

Жеганна упала на свой камень.

— Коломбаикъ! Моё бѣдное дитя! Я не увижу тебя болѣе, сквозь рыданія шептала она.

Ферганъ, опечаленный не менѣе жены, сѣлъ на другой камень подлѣ очага, опустивъ свою голову на грудь, и задумался. Долго продолжалось молчаніе, прерываемое только слезами Горбатой. Наконецъ Ферганъ всталъ и зашагалъ по избѣ съ рѣшительнымъ видомъ.

— Такъ не можетъ продолжаться, почти кричалъ онъ… — Я долженъ идти… И пойду… Непремѣнно пойду!

Услыхавъ слова своего мужа: «пойду, непремѣнно пойду», Жеганна подняла свою голову.

— Куда ты пойдешь, мой бѣдняга? спросила она.

— Въ замокъ, отвѣчалъ Ферганъ, продолжая шагать еще рѣшительнѣе.

Жеганна задрожала всѣмъ тѣломъ, сложила съ умоляющимъ видомъ свои руки и хотѣла говорить, во была настолько испугана, что долго не могла произвести ни одного слова.

— Ферганъ, ты потерялъ голову. Какъ же ты попадешь въ замокъ? почти шепотомъ сказала она.

— Я пойду туда послѣ захожденія луны!

— Горе мнѣ, я потеряла мое бѣдное дитя, а теперь еще должна потерять и мужа.

Опять она зарыдала; ея рыданія и тяжелые шаги ея мужа только одни прерывали ночное безмолвіе. Въ очагѣ погасло, лучина уже больше не горѣла, взошедшая луна своими блѣдными лучами освѣщала внутренность жалкаго жилища, которое, только по ошибкѣ, считалось человѣческимъ, а не логовищемъ какого либо звѣря. Это новое молчаніе тянулось еще продолжительнѣе. Горбатая, послѣ долгой невеселой думы, рѣшилась, наконецъ прервать его.

— Ты хочешь Ферганъ идти въ замокъ нынѣшнюю ночь, (и она задрожала, произнеся слово: замокъ)… Къ счастію это невозможно… Туда нельзя будетъ войти.

Ферганъ ничего не отвѣчалъ и продолжалъ шагать по избѣ.

— Ты мнѣ ничего не отвѣчаешь, продолжала Жегаина, схвативъ мужа за руку.

Онъ нетерпѣливо отдернулъ свою руку.

— Оставь меня въ покоѣ, крикнулъ онъ рѣзко.

Жеганна отъ испуга поскользнулась, упала на полъ, ударилась головой объ полъ и невольно застонала. Этотъ крикъ привелъ въ себя Фергана; онъ быстро подбѣжалъ къ женѣ и помогъ ей встать.

— Ты ушиблась, ты ранена? спросилъ онъ нѣжно.

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Моя бѣдная Жеганна, у тебя совсѣмъ мокрое лицо, не кровью ли оно запачкано? Ты вся дрожишь.

— Это оттого, что я много плакала, отвѣчала бѣдная женщина, стараясь волосами закрыть небольшую рану на лбу.

— Ты страдаешь, и я причиной твоихъ страданій.

— Нѣтъ, нѣтъ, я упала потому, что почувствовала себя дурно, отвѣчала Жеганна съ ангельской улыбкой. — Все это пустяки, не станемъ говорить, объ этомъ. Но я опять возвращусь въ прежнему вопросу: ты все еще думаешь идти въ замокъ?

— Не помнишь ли ты, Жеганна, что, дня три тому назадъ, говорила вамъ Перрина Коза по поводу пропажи нашего ребёнка?

— Хорошо помню. Она, по обыкновенію, пасла своихъ козъ на высокихъ скалахъ подлѣ большого дола. Оттуда она увидѣла, какъ одинъ изъ кавалеристовъ сеньора Плуэрнеля галопомъ выѣзжалъ изъ того лѣска, гдѣ нашъ Коломбаикъ собиралъ хворостъ. Кавалеристъ что-то тщательно пряталъ подъ своимъ плащомъ. Перрина подозрѣваетъ, что онъ укралъ нашего милаго ребенка. Съ того времени мы не видали нашего сына и не имѣемъ о немъ никакого извѣстія.

— Подозрѣнія Перрины справедливы.

— Великій Боже!

— Сегодня я былъ въ каменоломнѣ; нѣсколько рабовъ, занимающихся поправкою замковыхъ стѣнъ, пострадавшихъ отъ послѣдней войны, прибѣжали туда за камнемъ. Всѣ эти три дня, какъ тебѣ извѣстно, я былъ, какъ сумасшедшій; я говорилъ каждому о пропажѣ нашего ребенка. Заговорилъ о томъ же и съ этими рабами, разсказалъ имъ о предположеніяхъ Перрины; всѣ, молча покачивая головами, выслушали мое горькое признаніе, только одинъ изъ нихъ сообщилъ мнѣ, что и онъ въ тотъ вечеръ, при наступленіи ночи, видѣлъ кавалериста, держащаго на своемъ сѣдлѣ бѣлокуренькаго ребенка семи или осьми лѣтъ…

— О, несчастіе! вскричала бѣдная мать, — это навѣрное былъ Коломбаикъ.

— Этотъ кавалеристъ проѣхалъ чрезъ подъемный мостъ плуернельскаго замка, и рабъ его болѣе не видѣлъ.

— Но что же они сдѣлаютъ съ нашимъ ребенкомъ?

— Что они съ нимъ сдѣлаютъ! вскричалъ Форганъ, выражая страшный, угрожающій жестъ. — Они его зарѣжутъ и употребятъ его невинную кровь для какихъ нибудь адскихъ цѣлей… Ты знаешь, въ замкѣ живетъ колдунья!

Жеганна испустила отрашный крикъ, но вскорѣ горесть смѣнилась у ней яростію. Она вскочила и, подбѣжавъ къ мужу, потащила его за руку.

— Ферганъ, пойдемъ въ башню, кричала она. — Мы войдемъ туда, хотя бы для этого пришлось ногтями вырывать камни… Я найду свое дитя… Колдунья не зарѣжетъ его… Нѣтъ, я не допущу до этого…

Она бросилась на улицу. Ферганъ догналъ ее, силой воротилъ домой, и несчастная мать до того ослабѣла, что почти безъ чувствъ опустилась на полъ.

— Мнѣ кажется, что я умираю, шептала она… — Сердце мое разрывается на части… Я страдаю, сильно страдаю… О, великое несчастіе… Мнѣ кажется, мы уже опоздали… Колдунья вѣрно убила его… Слишкомъ уже поздно… Но нѣтъ, можетъ быть, я и ошиблась… Ты хотѣлъ идти въ замокъ… Пойдемъ… Да пойдемъ же скорѣе…

— Я пойду одинъ, когда зайдетъ луна.

— Увы! мы совсѣмъ сумасшедшіе, мой бѣдный Ферганъ!.. Горесть насъ ослѣпила. Мы и забыли, что нѣтъ никакихъ средствъ проникнуть въ берлогу нашего графа?

— Я пройду потайнымъ ходомъ.

— А кто указалъ тебѣ его?

— Мой отецъ… Слушай милая жена… Мой дѣдъ Денъ Брао съ своимъ отцомъ Иваномъ Лѣсникомъ вынужденъ былъ переселиться въ Анжу во время великаго голода въ 1033 году. Денъ Брао, искусный каменьщикъ, проработавъ въ теченіи года въ замкѣ сеньора Анжу, сдѣлался, на основаніи закона, его рабомъ, и вскорѣ былъ проданъ своимъ господинъ Неровегу IV, предку нашего злодѣя. Новый господинъ употребилъ его на работу въ постройкѣ тюрьмы, при замкѣ. Эта работа длилась нѣсколько лѣтъ. Мой отецъ, Номиноэ, бывшій ребенкомъ при начатіи работъ, сталъ уже бравымъ парнемъ, когда онѣ окончились. Онъ помогалъ въ работахъ своему отцу и сдѣлался самъ хорошимъ каменьщикомъ. Дѣдъ имѣлъ привычку у себя дома, по вечерамъ, чертить на пергаментѣ планъ различныхъ частей тюрьмы, имъ строимой. Эти планы онъ показывалъ моему отцу, и за тѣмъ пряталъ ихъ въ ящикъ, сохраняющійся въ углу погреба, подъ камнемъ. Разъ, не понимая назначенія нѣкоторыхъ отдѣльныхъ частей зданія, отецъ обратился къ дѣду за поясненіями.

— «Вотъ эти различныя хитро-перепутанныя сооруженія, отвѣчалъ дѣдъ, образуютъ собою тайную лѣстницу, продѣланную въ стѣнахъ тюрьмы. Она идетъ къ замковой башнѣ. Благодаря этому потайному ходу, сеньоръ Плуэрнель, въ случаѣ невозможности дальнѣйшаго сопротивленія непріятелю, можетъ бѣжать по ней и пройти другимъ подземнымъ ходомъ, съ которымъ эта лѣстница соединяется, къ сеньеріальной башнѣ, построенной тамъ, на сѣверѣ, въ горахъ»,

— Во времена этихъ вѣчныхъ войнъ такіе потайные ходы крайне необходимы, и они существуютъ во всѣхъ сильныхъ заикахъ. За шесть мѣсяцевъ до окончанія всего зданія, когда оставалось только устроить секретный ходъ по плану дѣда, мой отецъ, къ его счастію, былъ ушибленъ огромныммъ камнемъ, раздробившимъ ему обѣ ноги.

— Что ты говоришь, Ферганъ!

— Слушай далѣе.. По случаю этого страшнаго ушиба, отецъ мой въ теченіи шести мѣсяцевъ не могъ работать. Тогда уже строился потайной ходъ, и во все время его постройки искусные рабы, его строители, не возвращались по вечерамъ въ деревни, какъ это обыкновенно дѣлалось, а оставались и день и ночь въ замкѣ.

— Это зачѣмъ же?

— По словамъ графа Плуэрнеля, онъ дѣлалъ это затѣмъ, чтобы выиграть время, теряемое рабочими утромъ и вечеромъ на путешествіе въ замокъ и обратно, и тѣмъ ускорить окончаніе постройки. Во все время постройки потайного хода въ замокъ никого не пускали, и близкіе родные работавшихъ могли утѣшаться хоть тѣмъ, что издали съ долины, смотрѣли на нихъ, дѣйствующихъ молотомъ и киркой или переносящихъ камни; но, наконецъ, когда была поставлена верхняя платформа, они лишились и этого удовольствія, потому что работавшихъ уже не стало видно, они работали внутри стѣнъ. Но замѣчательно, что по окончаніи работы, они вдругъ сгинули и пропали, и никто изъ нихъ не возвратился назадъ въ свою деревню.

— Что же съ ними сталось?

— Неровегъ IV, боясь, чтобы они не открыли кому нибудь тайну секретнаго хода, построеннаго ими, велѣлъ запереть ихъ въ подземную темницу, и тамъ мой дѣдъ и съ нимъ двадцать семь другихъ работниковъ были уморены голодной смертію.

— Ахъ! вскричала съ ужасомъ Жеганна, — какое звѣрство!

— Да, страшное звѣрство…. А наши патеры требуютъ, чтобы мы безпрекословно повиновались и любили нашихъ сеньоровъ, сказалъ Ферганъ съ горькой улыбкой. Мой отецъ, благодаря своимъ ранамъ, только одинъ избѣжалъ ужасной участи; сеньоръ Плуэрнель, вѣроятно, позабылъ о немъ. Желая отыскать причину исчезновенія своего отца и вспоминая его разсказы о потайномъ ходѣ, а также разсматривая его планы, отецъ мой рѣшился сдѣлать попытку проникнуть въ потайной ходъ. Ему это удалось. Спустившись въ подземелье и идя по немъ довольно долго, онъ наткнулся на огромную желѣзную рѣшетку, преградившую ему путь. Засунувъ за нее руку, онъ ощупалъ огромную кучу костей….

— Великій Боже! И эти кости?..

— Были костями работниковъ, запертыхъ вмѣстѣ съ дѣдомъ въ эту тюрьму… Отецъ не пытался отыскивать дальнѣйшій проходъ къ замку. Онъ не рѣшился отмстить за своего мученика-отца, и только на смертномъ одрѣ передалъ мнѣ свою тайну. Я отыскалъ подземной ходъ, и думаю, посредствомъ его, нынѣшнюю же ночь проникнуть въ замокъ и отыскать тамъ своего сына.

— Ферганъ, было бы странно, еслибы я вздумала уговаривать тебя измѣнить благородное рѣшеніе, проговорила сквозь слезы Жеганна; — но какъ проникнешь ты за рѣшетку?

— Тамъ долженъ быть проходъ, съ другой стороны отъ тюрьмы моего дѣда, къ тому же я захвачу клещи и молотокъ.

— Ну, а дальше,¹ — дальше куда ты пойдешь?

— Еще вчера я пересматривалъ планы, начерченные Денъ Брао и довольно хорошо изучилъ ихъ. Главное найдти лѣстницу, а она уже приведетъ къ маленькой башенкѣ, построенной на платформѣ главной замковой башни.

— Къ той башенкѣ…. прервала, сильно поблѣднѣвъ, Жеганна, — къ той башенкѣ, откуда ночью исходитъ какой-то странный свѣтъ, замѣчаемый путниками, идущими или ѣдущими по равнинѣ?

— Да. Въ этой башенкѣ Азенора Блѣдная, колдунья Неровега VI, приготовляетъ свои адскія снадобья…. Здѣсь долженъ быть Коломбаикъ…. если онъ еще живъ; туда я не пойду его отыскивать.

— Ахъ, мой бѣдный Ферганъ, я чувствую, что не переживу этой ночи, когда подумаю объ опасностяхъ, которымъ ты подвергаешься.

— Жеганна, скоро луна спрячется, и я тогда немедленно пущусь въ дорогу.

Сдѣлавъ надъ собой сверхъестественное усиліе, чтобы преодолѣть ужасъ, несчастная женщина сказала почти твердымъ голосомъ:

— Я не смѣю просить тебя взять меня съ собою, я знаю, что я стѣсню тебя… Но, Ферганъ, я думаю также, какъ и ты, что надо всѣмъ рисковать для спасенія своего дитяти…. Но все можетъ случиться, и если ты не воротишься въ теченіи трехъ дней….

— Это будетъ значитъ, что я погибъ въ плуэрнельскомъ замкѣ….

— Я не переживу тебя ни одной минуты.

— Однако уже пора собираться въ дорогу. Я возьму съ собой молотокъ, клещи, хлѣба и воды.

Захвативъ всѣ эти припасы, Ферганъ горячо поцѣловалъ жену и скорыми шагами направился къ сѣверу.

III.

На слѣдующій день довольно значительное число путешественниковъ выѣхало и вышло изъ Нанта. Они направились по дорогѣ къ границамъ Анжу. По тогдашнимъ обычаямъ они соединились въ одинъ общій караванъ и представляли собой весьма интересную разнообразную группу. Тутъ собрались вмѣстѣ люди самыхъ различныхъ общественныхъ положеній. Здѣсь были пилигримы, нищіе, бродяги, мелочные торговцы-ходебщики съ своими товарными ящиками за спиной; между послѣдними отличался своимъ громаднымъ ростомъ, рыжей бородой и волосами торговецъ, товарный ящикъ котораго былъ разрисованъ различными изображеніями человѣческихъ костей, рукъ, ногъ, пальцевъ, а также крестовъ; этого человѣка звали Таральдомъ Норманомъ; онъ, какъ и другіе, происходящіе отъ норманскихъ пиратовъ, занялся торговлей мощами, причемъ безсовѣстно надувалъ вѣрующихъ, разсказывая самыя неправдоподобныя исторіи относительно своего товара. Невдалекѣ отъ него шли два монаха, называвшіе другъ друга Симономъ и Іеронимо. Капишонъ Симона совершенно закрывалъ его лицо, у Іеронимо же напротивъ былъ едва накинутъ на голову. Въ нѣсколькихъ шагахъ сзади нихъ, на превосходномъ бѣломъ мулѣ, ѣхалъ нантскій гражданинъ Бенезекъ Богатый, обладавшій громаднымъ, по тому времени, состояніемъ. Съ нимъ вмѣстѣ ѣхала красавица, восьмнадцатилѣіняя дочь его Изолина.

Путешественники приблизились къ перекрестку, гдѣ большая дорога изъ Нанта въ Анжеръ раздваивалась; одна шла въ прежнемъ направленіи, другая же поворачивала назадъ. На каждой изъ двухъ новыхъ дорогъ стояло по сеньеріальной висѣлицѣ, краснорѣчиво гласящей о юридическихъ правахъ сеньоровъ въ ихъ собственныхъ владѣніяхъ. На висѣлицѣ, воздвигнутой на западной дорогѣ, качались три трупа; вороны клевали ихъ, но испуганные путешественниками, разомъ, огромной стаей, поднялись на воздухъ. Два изъ этихъ труповъ почти сгнили, но третій — молодой женщины — еще не тронулся. Онъ былъ совершенно нагъ. Мѣстные обитатели узнали бы въ немъ смѣлую, рѣшительную Перрину Козу, замученную Истребителемъ мужиковъ. Спутанные длинные черные волосы падали на лицо жертвы, обезображенное агоніей и ранами, нанесенными шпорами и сапогами Гарэна; ея глаза были выколоты; въ ея зубы воткнута была восковая фигурка двухъ или трехъ дюймовъ длины, изображающая епископа въ митрѣ. Колдуньи для своихъ гаданій очень часто клали подобныя фигурки въ ротъ повѣшенныхъ, въ ту минуту, когда несчастные еще не успѣли совсѣмъ проститься съ жизнію. Подлѣ висѣлицы врытъ былъ столбъ, указывающій границу владѣній Неровега VI, сеньора и графа плуэрнельской страны. На другой дорогѣ, проходящей чрезъ владѣнія сеньера, Кастель Редона, также возвышалась висѣлица, но уже только съ двумя трупами, изъ коихъ одинъ принадлежалъ ребенку лѣтъ тринадцати, а другой дряхлому старику; оба трупа были страшно поклеваны, птицами.

Изолина, при видѣ этихъ ужасовъ, перепугалась и закрывъ лицо руками, прошептала:

— Батюшка, посмотри вотъ повѣшенные… а на другой висѣлицѣ бѣдная молодая женщина.

— Не смотри на нихъ милая дочь, отвѣчалъ печально нантскій буржуа. — Не одинъ еще разъ на нашей дорогѣ будутъ эти страшныя встрѣчи: на границѣ каждой сеньеріи поставлены подобныя висѣлицы.

— Ахъ, мой отецъ, я боюсь, что эта ужасная встрѣча послужитъ худымъ предзнаменованіемъ для нашего путешествія.

— Моя любезная дочь, не разстраивай себя понапрасну. Дѣйствительно мы живемъ въ тяжелое время, когда горожанину не безопасно выходить изъ стѣнъ своего города и предпринимать далекія путешествія; безъ этой печальной увѣренности я давно бы уже посѣтилъ Лаонъ для свиданія съ моимъ милымъ братомъ Жильдомъ, котораго я не видалъ уже столько лѣтъ; къ несчастію отъ насъ слишкомъ далеко до Пикардіи, чтобы рѣшиться на такое путешествіе. Но успокойся, путешествіе, которое мы предприняли, продолжится не болѣе двухъ дней и, разумѣется, окончится счастливо. Мы должны были исполнить волю бабушки, которая желала насъ видѣть. Въ ея преклонныя лѣта весьма естественно желаніе поцѣловать внучку хотя еще одинъ разъ предъ смертію; твое присутствіе нѣсколько утѣшитъ ее въ потерѣ твоей матери, которую она не перестаетъ оплакивать вотъ уже нѣсколько лѣтъ.

Изолина улыбнулась дѣтской улыбкой.

— Я совершенно спокойна, милый батюшка, и не стану болѣе горевать.

Между тѣмъ всѣ остальные путешественники собрались на перекресткѣ обоихъ дорогъ. Началось совѣщаніе которой изъ дорогъ отдать предпочтеніе: онѣ обѣ вели въ Анжеръ, но та, которая шла чрезъ владѣнія сира Кастель Редона была много длиннѣе. Обѣ имѣли свои преимущества и недостатки, однакоже большинство склонялось на предпочтеніе западной дороги, чрезъ плуэрнельскую сеньерію. Противъ этого мнѣнія сильно возсталъ монахъ Симонъ, почему-то еще болѣе закутавшійся въ свой капюшонъ.

— Вѣрьте мнѣ, любезные братья, говорилъ онъ, — что не слѣдуетъ намъ проходить чрезъ земли сеньора Плуэрнеля… Развѣ вы не знаете, что онъ злѣе и кровожаднѣе волка… Гласъ народа гласъ Божій!.. Этотъ негодяй достойно оправдываетъ данное ему прозвище… Безпрерывно приходится слышать, что онъ остановилъ и ограбилъ того или другого путешественника.

— Мой братъ, прервалъ его одинъ горожанинъ, — мы всѣ знаемъ не хуже васъ, что за зловѣщая птица этотъ сеньоръ Плуэрнель. Слыхали также о его ужасныхъ тюрьмахъ. — Не разъ съ высоты стѣнъ нашего города, мы видѣли, какъ его люди грабили, жгли и истребляли владѣнія нашего епископа, съ которымъ онъ находится въ постоянной враждѣ за обладаніе стариннымъ аббатствомъ Меріадекомъ.

Едва только было произнесено имя нантскаго епископа, Симонъ закрылся еще болѣе своимъ капюшономъ, какъ будто бы боялся быть узнаннымъ.

— Совершенно справедливо, возразилъ другой горожанинъ, — что графъ Неровегъ одинъ изъ самыхъ свирѣпѣйшихъ людей. Но развѣ сеньоръ Кастель-Редонъ ягненокъ? Не думаю. Чрезъ его земли проходить не менѣе опасно, какъ и чрезъ плуэрнельскія. И на той, и на другой дорогѣ опасности одинаковы. Такъ не лучше ли избрать кратчайшую изъ нихъ?

— Да, да, послышались многіе голоса, — онъ говоритъ правду.

— О, братія, братія, берегитесь! вскричалъ Симонъ. — Неровегъ — чистѣйшее чудовище, свирѣпое, дерзкое и къ тому же невѣрующее. Онъ занимается колдовствомъ съ своей любовницей, злой колдуньей… и, что еще ужаснѣе, говорятъ она жидовка!

— Къ чорту жидовъ, закричалъ Гарольдъ Норманнъ. — Неужели они существуютъ еще на свѣтѣ? Сколько ихъ перевѣшано, сожжено, утоплено, зарѣзано, сколько гонялись, за ними, какъ за дикими звѣрьми, неужели еще, не всѣхъ истребили.

— Какое истребили, отвѣчалъ Іеронимъ, — осталось недовольно, и это они, проклятое племя, уговорили сарациновъ напасть на Палестину и разрушить храмъ Соломоновъ.

— Какъ! спросилъ горожанинъ; — такъ это наши жиды состроили такое богомерзкое дѣло?

— Да, мой братъ, никто другой, какъ они. Для этихъ безбожныхъ колдуновъ не существуетъ ни времени, ни пространства…. Но терпѣніе! скоро придетъ время, когда, по волѣ, Божіей, потекутъ въ Іерусалимъ не отдѣльные пилигримы, идущіе туда скромно молиться предъ гробомъ Господа и оплакивать свои прегрѣшенія, — а все христіанство, съ оружіемъ въ рукахъ, собравшееся для освобожденія изъ рукъ невѣрныхъ главнѣйшей христіанской святыни. Въ это время къ совѣщающимся подъѣхалъ Бевезецъ. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ рѣшился тоже высказать свое мнѣніе.

— Мой совѣтъ — идти по кратчайшей дорогѣ, сказалъ онъ. — Что же касается до вашихъ сомнѣній, то мнѣ кажется, что если мы заплатимъ сеньору Плуэрнелю проходную пошлину, онъ не посмѣетъ задержать насъ. Развѣ мы его рабы или вилены?

— Какже это вы, человѣкъ, у котораго пробивается уже просѣдь въ головѣ, говорите такія несообразности? покачивая головою, возразилъ Симонъ. — Развѣ эти сумазбродные сеньоры имѣютъ какое нибудь понятіе о правѣ и справедливости?

— Мнѣ дѣла нѣтъ до ихъ убѣжденій, гордо замѣтила Бенезекъ; — я увѣренъ, что онъ меня не тронетъ. Если онъ ограбитъ меня, нантскаго гражданина, я пожалуюсь Вильгельму IX, герцогу Аквитаніи, сюзерену графа Неровега. которому онъ обязанъ повиновеніемъ, точно также какъ Вильгрльмъ IХ находится въ зависимости отъ своего сюзерена, Филиппа I, короля французскаго.

— Не значитъ ли это аппелировать тигру на волка, прервалъ Симонъ, нажимая плечами. — Гдѣ вашъ разсудокъ? Взывать о правосудіи въ Вильгельму IX, этому негодяю, который, съ кинжаломъ у глотки, требовалъ отъ Петра, епископа пуатьесскаго, чтобы тотъ далъ ему разрѣшеніе отъ грѣховъ! — Въ умѣ ли вы? Вильгельмъ! этотъ развратникъ, который, по совершеніи тысячи подобныхъ преступленій, похитилъ Мальборжіану, жену виконта Шательро, великую распутницу, и осмѣлился носить ея портретъ на своемъ щитѣ. Вильгельмъ! этотъ грѣховодникъ, рѣшившійся, на упрекъ епископа ангулемскаго Жерарда, отвѣчать такъ нагло: «епископъ, я возвращу Мальборжіану только тогда, если ты завьешь себѣ волосы».

— Это была подлая шутка, потому что почтенный епископъ совершенно лысъ… Вильгельмъ, этотъ безсовѣстный развратникъ, который хотѣлъ, говорятъ, основать въ Пуату аббатство изъ публичныхъ женщинъ и назначить аббатессой самую развратную изъ всѣхъ развратницъ Пуату; — Вильгельмъ! этотъ кощунствующій негодяй, разъ, во время служенія на Пасху, при провозглашеніи пѣсни о воскресеніи нашего Господа, закричалъ на всю церковь:

— Басни! Все это ложь!

— «Если это ложь, то зачѣмъ же вы пришли въ это святое мѣсто, господинъ герцогъ? сказалъ ему священникъ.

— „Чтобы поглядѣть на хорошенькихъ женщинъ, отвѣтилъ мерзкій святотатецъ.

— Такъ вотъ каковъ этотъ человѣкъ, къ которому вы хотите аппелировать на жестокости Плуэрнеля.

— Этотъ Вильгельмъ дѣйствительно страшный грѣшникъ, сказалъ Іеронимъ. — Но, надобно отдать ему справедливость, онъ ревностно истребляетъ жидовъ. Ни одинъ изъ жидовъ, живущихъ въ его владѣніяхъ, не избѣжалъ наказанія…

— Говорятъ, что при видѣ жида, этотъ непоколебимый человѣкъ блѣднѣетъ отъ ужаса, и какъ бы хороша ни была жидовка, этотъ развратникъ готовъ убѣжать отъ нея на край свѣта.

— Все это однакоже нисколько не заставитъ меня перемѣнить убѣжденіе, что если вы пожелаете искать справедливости у Вильгельма IX противъ жестокостей Неровега VI, вы будете дѣйствовать, какъ безумцы, сказалъ Симонъ.

— Если Вильгельмъ не окажетъ намъ справедливости, прервалъ Бонезекъ, — мы обратимся къ королю Филиппу. — О, мы, граждане, хотя и терпимъ иногда отъ сеньоровъ, однакоже не позволимъ третировать себя, какъ третируютъ несчастныхъ рабовъ. Мы умѣемъ составлять прошенія.

— Большая нужда королю Филиппу до вашихъ прошеній! этому Сарданапалу, обжорѣ, лѣнивцу, развратнику, и что еще хуже, этому бревну, надъ которымъ его великіе вассалы смѣются въ глаза! И къ нему-то думаете вы идти за справедливостію, если въ ней откажетъ вамъ герцогъ Аквитаніи! Не думаете ли вы, что онъ, какъ сюзеренъ графа Плуэрнеля, рѣшится наказать его за его жестокости и у него хватитъ на то силы?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Бенезекъ. — Я увѣренъ, что онъ нападетъ на владѣнія графа Плуэрнеля и осадитъ его замокъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, сеньоры берегутъ свои силы для мести за свои личныя оскорбленія, они никогда не вступятся за маленькихъ людей, какъ бы справедливы тѣ ни были.

— Я знаю, что мы живемъ въ дурныя времена, сказалъ Бенезекъ, боязливо оглядываясь на свою дочь, на лицѣ которой опять выразился страхъ; — но и прошлыя времена были не лучше нашихъ. Однакоже какъ бы тамъ ни было, а все же надо выбрать путь, по которому мы намѣрены слѣдовать далѣе. Если оба пути равно опасны, не разумнѣе ли выбрать кратчайшій?

— Я все-таки стою за противное мнѣніе! вскричалъ Симонъ, который, повидимому, болѣе всѣхъ другихъ путешественниковъ страшился прохода чрезъ земли сеньора Плуэрнеля. — Если эта дорога короче, за то на ней предстоитъ болѣе опасностей.

— Батюшка, неужели правда, что мы должны встрѣтить разныя непріятности? спросила дрожащимъ голосомъ Изолина.

— Нѣтъ, мое милое дитя… Этотъ бѣдняга монахъ потерялъ голову отъ страха.

Потомъ, обратясь къ группѣ путешественниковъ, Бенезекъ закричалъ:

— Кто желаетъ слѣдовать по кратчайшей дорогѣ, пусть идетъ за мною.

И давъ шпоры мулу, онъ поѣхалъ по дорогѣ на Плуэрнель. Большинство путешественниковъ послѣдовало за нимъ, съ одной стороны потому, что онъ говорилъ разумно, съ другой, потому, что онъ былъ очень богатъ и ѣхалъ съ дочерью, слѣдовательно хорошо взвѣсилъ всѣ опасности. Меньшинство, оставшись въ ничтожномъ числѣ, не рѣшилось отдѣляться отъ каравана, такъ какъ было слишкомъ слабо и поневолѣ тоже послѣдовало за Бенезекомъ. За нимъ пошли даже Симонъ и Іеронимъ.

IV.

Мрачная крѣпостца, называемая замкомъ Неровега VI, была расположена, какъ гнѣздо хищныхъ птицъ, на вершинѣ крутой горы, и командовала всею окрестностью на нѣсколько лье вокругъ. На каждомъ углу ея возвышалась башенка, всегда занятая карауломъ изъ солдатъ графа Плуэрнеля. Если часовой замѣчалъ въ равнинѣ путешественниковъ, онъ трубилъ въ рогъ. На этотъ звукъ одна изъ бандъ графа, всегда готовая грабить, жечь, рѣзать, выбѣгала на дорогу, къ мосту, окружала путешественниковъ и не только брала съ нихъ опредѣленную за проходъ чрезъ земли подать, но часто, въ особенности въ случаѣ сопротивленія непомѣрнымъ требованіямъ, убивала путешественниковъ или уводила ихъ въ плѣнъ. Графъ расправлялся съ плѣнными по-свойски: пытки и другія истязанія заставляли несчастныхъ соглашаться на всякія условія. Такимъ образомъ, графъ всегда могъ удобно наполнять свою шкатулку, въ чемъ часто встрѣчалась надобность вслѣдствіе безпорядочной, развратной жизни Неровега.

Подобныя крѣпостцы были разбросаны на всемъ протяженіи Галліи; несчастный народъ терпѣлъ отъ нихъ ужасно. Феодальная знать не признавала надъ собой ничьей власти и безобразничала въ волю, насколько хватало желанія. Французскій король, имѣющій надъ сеньорами права сюзерена. былъ безсиленъ выказать свою власть я потому довольствовался одной наружной покорностью своихъ вассаловъ, требуя отъ нихъ только одного: чтобы они оставили его въ покоѣ; чего однакоже онъ не всегда могъ достигнуть, и мятежные вассалы часто предписывали ему свои условія.

Замокъ графа Плуэрнеля въ огромной серіи разбойничьихъ притоновъ имѣлъ полное право считаться однимъ Изъ самыхъ опаснѣйшихъ, а владѣлецъ его, графъ Неровегъ VI, однимъ изъ свирѣпѣйшихъ представителей феодальной сеньеріи.

Этотъ замокъ, какъ мы уже знаемъ, имѣлъ подземныя тюрьмы. Отъ нихъ на высоту платформы, увѣнчивающей высочайшій пунктъ крѣпостцы, шла каменная, спиральная, узкая лѣстница. Самые смѣлые изъ вооруженныхъ часовыхъ, проходя мимо башенки, построенной на этой платформѣ, считали непремѣннымъ долгомъ набожно перекреститься, чтобы избавить себя тѣмъ отъ злыхъ навожденій. Часто ночью узкое окошечко этой башенки казалось освѣщеннымъ свѣтомъ различныхъ цвѣтовъ: то кровяно-краснымъ, то зеленымъ, то желтымъ. Эти перемѣны приписывались народнымъ говоромъ колдовству Азеноры Блѣдной, любовницы Неровега VI.

Въ этотъ самый день, почти въ тотъ самый часъ, когда путешественники, среди которыхъ были Бевезекъ и его дочь Изолина, вступили на плуэрнельскую землю, Азенора, запершись въ башенкѣ, освѣщенной однимъ узкимъ окошечкомъ, стѣны которой были обложены свинцомъ — производила свои обычныя чародѣйскія работы. Неровегъ VI наполнилъ комнату своей любовницы множествомъ драгоцѣнныхъ вещей, отнятыхъ имъ у путешественниковъ или награбленныхъ въ войнахъ его прорвъ сосѣднихъ сеньоровъ, — въ числѣ ихъ находились богатые церковные сосуды, отнятые Неровегомъ у его заклятаго врага, епископа нантскаго, — но въ возмездіе за эту роскошь и свою дикую любовь онъ лишилъ Азенору всякой свободы. Она была плѣнницей своего любовника и веля чисто темничную жизнь. Азенора Блѣдная, женщина двадцати пяти лѣтъ, могла бы считаться совершенной красавицей, еслибы не была слишкомъ блѣдна; ея матовое, бѣлое лицо, никогда не краснѣло; ея губы были всегда блѣдны. Богатый красный шелковый тюрбанъ прикрывалъ ея черные, какъ смоль, волосы; ея большіе черные глаза, блѣдныя губы, слагающіяся только въ грустную улыбку, давали чертамъ ея лица выраженіе мраморной статуи. На ней была надѣта вышитая серебромъ туника, спускающаяся только до колѣнъ, подъ туникой же была надѣта красная юбка.

Азенора въ настоящую минуту занималась колдовствомъ надъ двумя восковыми статуэтками, совершенно сходными съ тою, которая была положена въ ротъ повѣшенной Перрины Козы; на одной изъ этихъ куколъ было платье епископа, на другой сѣрое военное платье. Азевора накалывала булавки, въ извѣстномъ кабалистическомъ порядкѣ, на лѣвой сторонѣ груди каждой изъ статуэтокъ, когда отворилась единственная дверь, ведущая въ башенку, дверь, чрезъ которую Азенора выходила только для небольшой прогулки по платформѣ, въ дверь вошелъ Неровегъ VI и тотчасъ же тщательно заперъ ее. Неровегъ VI, атлетическаго тѣлосложенія, имѣлъ въ то время пятьдесятъ лѣтъ отъ рода. Онъ былъ еще очень крѣпокъ и свѣжъ, хотя его рыжіе волосы уже давно начали сѣдѣть; передняя половина его головы была обстрижена подъ гребенку, тогда какъ сзади длинные волосы лежали на спинѣ; такую прическу въ то время носили одни военные люди. Неровегъ имѣлъ длинную бороду; его ястребиные глаза, густыя сросшіяся брови и загнутый носъ придавали его лицу свирѣпое выраженіе. Постоянно ожидая нападенія на свою крѣпость, вѣчно готовый воевать со своими сосѣдями или съ путешественниками, которые, хотя въ рѣдкихъ случаяхъ, но позволяли себѣ иногда защищаться противъ грабительскихъ нападеній феодаловъ, — сеньоръ Плуэрнель ни днемъ, ни ночью не снималъ вооруженія и вѣчно имѣлъ при себѣ шлемъ, который и теперь, при входѣ въ башенку Азеноры, поставилъ на столъ. Неровегъ былъ весь закованъ въ желѣзо, что, разумѣется, еще болѣе оридавало ему грозный видъ. Онъ вошелъ нахмуренный и, какъ будто, чѣмъ-то недовольный. Азенора продолжала втыкать иголки въ одну изъ статуэтокъ, бормоча какія-то непонятныя слова на неизвѣстномъ языкѣ и, казалось, не замѣчала присутствія въ своей комнатѣ графа. Онъ медленно подошелъ къ ней и сказалъ глухимъ голосомъ:

— Готовъ ли у тебя жизненный напитокъ?

Колдунья не отвѣчала, продолжая свой магическія продѣлки; потомъ, показывая графу обѣ статуэтки, она спросила его:

— Кого изъ своихъ враговъ ты болѣе страшишься и болѣе всѣхъ ненавидишь?

— Ты это хорошо знаетъ: епископа нантскаго и Драго, сира Кастель-Редона.

— Вчера я вылѣпила такую же статуэтку; вложена ли она въ ротъ повѣшеннаго въ ту минуту, какъ онъ разставался съ жизнію?

— Все исполнено, согласно твоимъ наставленіямъ.

— Хорошо. Тогда я могу увѣрять тебя, что скоро исполнится и мое обѣщаніе и твои враги будутъ въ твоей власти; но для окончанія колдовства необходимо зарыть эти статуэтки, и непремѣнно тебѣ самому, подъ корнями дерева, растущаго на берегу рѣки, подлѣ того мѣста, гдѣ былъ утопленъ человѣкъ.

— Весьма нетрудно исполнить и это твое приказаніе; на берегу рѣки у насъ ростетъ не мало деревьевъ; также нѣтъ недостатка въ утопленникахъ; мои люди частенько топятъ матросовъ купеческихъ судовъ, сопротивляющихся моей волѣ.

— Эту часть колдовства долженъ исполнить непремѣнно ты самъ. Ты зароешь эти статуэтки въ указанное мѣсто, нынче ночью, послѣ захожденія луны, при чемъ долженъ три раза произнести слова: Іисусъ, Астаротъ, Іуда.

— Гмъ! Терпѣть не могу примѣшивать имя Іисуса ко всему этому… Ты хочешь, можетъ быть, принудить меня совершитъ какое нибудь кощунство.

Сардоническая улыбка появилась на блѣдныхъ губахъ Азоноры.

— Ошибаешься; мои заклинанія вовсе не противны религіи. Я вѣрую не хуже тебя.

— Если бы ты не натолкнула меня на убійство моего капеллана, я могъ бы теперь узнать отъ него, кощунство это или нѣтъ?

— Ты его убилъ потому, что подозрѣвалъ его въ связи съ твоей женой и считалъ его отцомъ твоего второго сына Гюи.

— Замолчи, закричалъ Неровегъ ужаснымъ голосомъ; — замолчи проклятая! Со дня этого убійства я уже не имѣю капеллана; ни одинъ священникъ не желаетъ поселиться у меня. Но довольно объ этомъ предметѣ… Жизненный напитокъ готовъ?

— Нѣтъ еще.

— Чего тебѣ не достаетъ, чтобы его приготовить?.. Ты у меня просила ребенка, и его имѣешь… Но я не вижу его здѣсь, гдѣ онъ находится?

— Тамъ, въ той комнатѣ. Онъ постоянно повторяетъ молитву, которой я его выучила.

— Магическую молитву?

— Нѣтъ, хорошую молитву; она очиститъ его умъ; умъ очиститъ его кровь; а чистая, хорошая кровь увеличитъ достоинство приготовляемаго напитка.

— Вотъ это мнѣ кажется совершенно справедливо. Но когда же окончится вся эта церемонія?

— Нынче вечеромъ, между восхожденіемъ и захожденіемъ луны.

— Опять проволочка времени, вѣчныя проволочки! а моя болѣзнь усиливается… Я подозрѣваю, что ты испортила меня своимъ колдовствомъ, я я тщетно борюсь противъ тебя… Ты на все способна.

— Я?

— Не хотѣла ли ты заставить меня покуситься на жизнь моего сына Гонтрама?

— Твой сынъ хотѣлъ меня изнасиловать; я жаловалась тебѣ на это оскорбленіе, — больше ничего.

— Да, и если бы не мой конюшій Эбергардъ Плутъ, бросившійся между мной и Гонтрамомъ, я бы убилъ моего сына; однакоже онъ мнѣ сказалъ, что, напротивъ, ты сама предлагала ему отдаться, если онъ меня зарѣжетъ.

— Ложь!

— Ахъ! Если бы я не сдерживалъ моего гнѣва, я бы всадилъ, тебѣ въ сердце этотъ мечъ.

— Что же тебѣ мѣшаетъ исполнить твое желаніе?

— Развѣ ты не прочла въ звѣздахъ, что наши жизни находятся въ такой зависимости одна отъ другой, что твоя смерть должна послѣдовать за три дня до моей смерти?.. Такъ что, если я убью тебя, я долженъ умереть вслѣдъ за тобой… Можетъ быть и здѣсь ты меня обманываешь.

— Испытай… убей меня.

— Я не смѣю.

— Что же тебя удерживаетъ?

— Страхъ, — убивая тебя — убить самого себя, если дѣйствительно моя жизнь связана съ твоею. Я не знаю, что и думать: большая часть твоихъ предсказаній исполнилась; но если я долженъ умереть отъ той болѣзни, которая не даетъ мнѣ теперь покоя, — то берегись колдунья! Ты не переживешь меня. Гарэнъ получилъ уже приказанія.

— Все это не можетъ защищать тебя отъ моихъ козней, еслибы я вздумала пустить ихъ въ ходъ; но ты забываешь одно, что я твоя плѣнница и, слѣдовательно, нахожусь въ тво, ей власти.

— О, это я хорошо знаю, живая ты не выйдешь изъ этого замка… Но ты отвлекла меня отъ главнаго предмета. Поможетъ ли мнѣ твой жизненный напитокъ? — Предупреждаю тебя, что я предпочитаю смерть той жизни, какую теперь веду. Съ той поры, какъ ты, какими-то колдовскими чарами, испортила меня, я сдѣлался самъ не свой; дни мнѣ кажутся безконечными; богатѣйшая добыча не радуетъ меня. Тщетно я прибавляю драгоцѣнность къ драгоцѣнности въ мою секретную сокровищницу… я не знаю, что дѣлать съ моимъ богатствомъ, я потерялъ аппетитъ; скука снѣдаетъ меня. Бросаюсь ли я, какъ бѣшеный, въ сѣчу, творю ли судъ и расправу въ своихъ владѣніяхъ, упиваюсь ли кровью презрѣнныхъ рабовъ… вездѣ и ощущаю одну скуку, все мнѣ противно, надоѣло. Скажи же, что за жизнь я веду?

— Ты дерешься, ѣшь, пьешь, охотишься и пользуешься твоими рабынями въ день ихъ свадьбы — чего же тебѣ еще нужно?

— Мнѣ противны эти грубыя дѣвчонки; вино мнѣ кажется горькимъ, я никогда не могу спокойно охотиться, ибо всегда подозрѣваю засаду, устроенную моими врагами. Мой замокъ теменъ и черенъ, какъ могила; я задыхаюсь подъ его каменною тяжестью; не лучше и всѣ его окрестности: таже мрачность, таже тяжесть. И все это мнѣ извѣстно до мельчайшихъ, подробностей. Нѣтъ кустика, который бы я не зналъ. Ужасно жить въ клѣткѣ… вѣчно въ клѣткѣ.

— Выйди изъ твоей клѣтки, свирѣпый и жестокій волкъ, кто тебѣ мѣшаетъ это сдѣлать.

— Ты мнѣ совѣтуешь вылѣзть изъ моей берлоги для того, чтобы вся окрестность возмутилась и напала на меня. Но куда же я пойду? Со всѣхъ сторонъ меня окружаютъ враги! Господинъ у себя дома, что я такое внѣ моихъ владѣній? И, наконецъ, въ мое отсутствіе, другіе сеньоры, которыхъ я сдерживаю въ границахъ, нападутъ на моы владѣнія, какъ стая хищныхъ коршуновъ! Проклятіе! Я прикрѣпленъ къ своимъ владѣніямъ, какъ мои рабы къ землѣ!

— Твоя участь ничѣмъ не хуже тебѣ подобныхъ сеньоровъ.

— Но она не гнететъ ихъ такъ сильно, какъ меня. Нѣтъ, нѣтъ, ты меня околдовала! Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, при жизни моей жены Герменгарды, я любилъ войну, я нападалъ на своихъ сосѣдей, какъ изъ желанія на ихъ счетъ расширить мои владѣнія и наполнить мои кладовыя, такъ и изъ страсти самой въ войнѣ. Если мнѣ случалось захватить, послѣ хорошей ярмарки, толстопузыхъ купцовъ съ туго-набитыми кошельками, — я былъ доволенъ, я ѣлъ съ большомъ аппетитомъ, я напивался съ наслажденіемъ. Съ неменьшимъ наслажденіемъ я пользовался своимъ правомъ первой ночи и не находилъ ничего непріятнаго въ грубыхъ рабыняхъ.

Потомъ, послѣ непродолжительнаго молчанія, Неровегъ прибавилъ, вздыхая:

— Да, все шло такъ хорошо, вѣроятно, потому, что я былъ добрымъ католикомъ! я ревностно слѣдовалъ закону моихъ отцовъ, я не пропускалъ ни одной службы, каждое утро мой капелланъ отпускалъ мнѣ грѣхи, сдѣланные наканунѣ; въ каждомъ предпріятіи онъ благословлялъ мое оружіе… Тогда какъ теперь, чрезъ твое колдовство, я сдѣлался еретикомъ… совершеннымъ язычникомъ!

— Язычникъ! Ты, который носишь подъ твоими латами трое или четверо остатковъ мощей, отнятыхъ тобою въ капеллахъ твоихъ сосѣдей!

— Не хочешь ли ты, чтобы я насмѣхался надъ мощами? закричалъ Неровегъ VI страшнымъ голосомъ. — Безъ мощей, служащихъ моей защитой, ты бы давно привела меня къ аду! Да, клянусь всѣмъ, что есть святого, я бываю иногда увѣренъ, что ты самъ дьяволъ, принявшій образъ женщины.

— Кто знаетъ, можетъ быть, это и такъ.

— Да, адъ — твое отечество. Въ тебѣ нѣтъ ничего человѣческаго, твои губы блѣдны и холодны, какъ мраморъ!

— Когда я раздѣляю любовь лобызающаго меня человѣка, мои губы становятся пурпуровыми, а поцѣлуи огненными.

— О, я знаю очень хорошо, что ты меня никогда не любила.

— Любить тебя… Тебя? Лучше полюбить лѣснаго волка. Ты меня, сдѣлалъ плѣнницей. Я испытала отъ тебя всякія насилія! И ты хочешь, чтобы я тебя любила. Я люблю, я обожаю одного человѣка, хотя его никогда не видѣла, я люблю его ради его славы. Этотъ человѣкъ Вильгельмъ IX, прекрасный герцогъ Аквитаніи! — поэтъ, прелестныя любовныя пѣсни котораго распѣваются вездѣ знаменитыми Трубадурами.

— Вильгельмъ! закричалъ Неровегъ въ припадкѣ свирѣпой ревности; — этотъ богоотступникъ! этотъ наглый развратникъ, который нарисовалъ на своемъ щитѣ портретъ своей любовницы Мальборжіаны!

— Вильгельмъ IX твой сюзеренъ, ты ему завидуешь и боишься его: онъ молодъ, прекрасенъ, пылокъ, смѣлъ, уменъ и веселъ; всѣ женщины вздыхаютъ о немъ, повторяя его стихи; всѣ мужчины его боятся. Осмѣлься-ка напасть на него; онъ не оставитъ камня на камнѣ въ твоемъ замкѣ; по праву сюзерена онъ заставитъ тебя, возмутившагося вассала, встать на четвереньки, осѣдлаетъ тебя и проѣдетъ на твоей спинѣ сто шаговъ, какъ гласитъ вашъ сеньеріальный уставъ. Не забывай, что въ сравненіи съ прекраснымъ герцогомъ Аквитаніи, ты тоже, что ворона въ сравненіи съ благороднымъ соколомъ. И ты еще мечтаешь помѣряться съ нимъ.

Неровегъ зарычалъ, какъ тигръ и, выхвативъ кинжалъ, бросился на Азенору; но ея мраморное лицо осталось неподвижнымъ, ея губы сжались въ презрительную улыбку и она сказала совершенно спокойно:

— Убей меня, что же ты остановился!

Послѣ минутнаго раздумья, Неровегъ вложилъ кинжалъ въ ножны.

— Будь проклятъ тотъ день, закричалъ онъ, когда я захватилъ тебя за анжерской дорогѣ! Ты ѣхала вѣроятно съ цѣлію отдаться этому развратнику Вильгельму IX. Ты принесла съ собой проклятіе въ мой замокъ. Но необходимо, чтобы все это окончилось, слышишь ты? Волей или неволей ты должна разрушить колдовство, которымъ ты опутала не только меня, но и все, что имѣетъ со мной близкую связь, потому что мои сыновья тоже становятся съ каждымъ днемъ мрачнѣе и скучнѣе.

— Жизненный напитокъ, который я приготовлю, послужитъ дѣйствительнымъ средствомъ противъ болѣзни твоей и твоихъ сыновей.

— Ты должна будешь попробовать его раньше насъ.

— Ты боишься отравы?

— Да, боюсь.

— Но ты забываешь, что наши существованія связаны одно съ другимъ: за твоей смертью должна послѣдовать моя, также какъ за моей твоя.

— Я считаю тебя достаточно подлой для того, чтобы рисковать своей жизнію, имѣя въ виду гибель мою и моихъ сыновей.

Въ это время послышались два удара въ дверь. Неровегъ спросилъ нетерпѣливо:

— Кто тамъ?

— Сеньоръ графъ, отвѣчалъ голосъ за дверью, — васъ ожидаютъ въ залѣ каменнаго стола для начатія суда.

Неровегъ съ досадой надѣлъ свой шлемъ.

— Было время, сказалъ онъ, — когда я гордился, что въ моихъ рукахъ находится судъ и расправа, я съ удовольствіемъ занимался разборомъ жалобъ моихъ вассаловъ, а нынче все это меня тяготитъ! Все мнѣ стало противно!

— Завтра, благодаря моему напитку, тебя ничто уже не будетъ тяготить — ни тебя, ни всѣхъ твоихъ, отвѣтила Азенора.

И отдавая графу восковыя статуэтки, она прибавила:

— Оба твои врага, представляемые этими куклами, — сиръ Кастель-Рёдонъ и нантскій епископъ, — скоро попадутъ въ твоы руки, если ты сдѣлаешь такъ, какъ я говорила. Не забудь же: Іисусъ, Астаротъ и Іуда.

— Боюсь я, что ты доведешь меня до кощунства, сказалъ Неровегъ, со страхомъ принимая въ свои руки статуэтки. — Я требую, чтобы напитокъ непремѣнно былъ готовъ сегодня вечеромъ.

— Будетъ, за это я ручаюсь.

— Но гдѣ же дитя? Я хочу его видѣть.

— Онъ здѣсь за занавѣсомъ.

Неровегъ отдернулъ занавѣсъ и увидѣлъ маленькаго Коломбаика, лежащаго на полу; невинное созданіе спало крѣпкимъ сномъ. Неровегъ, внимательно осмотрѣвъ дитя, вышелъ на платформу, заперъ дверь двойнымъ замкомъ, а ключъ положилъ къ себѣ за латы.

V.

Эбергардъ Плутъ, конюшій сеньора Плуернеля, ожидалъ его на платформѣ вмѣстѣ съ Тибольдомъ, старшимъ судейскимъ чиновникомъ севьеріи.

— Сеньоръ, сказалъ Тибольдъ, когда они медленно спускались съ лѣстницы, — шателенъ Ферте-Меганъ послѣ третьяго клина, вбитаго ему палачемъ между колѣнъ, подписалъ свое отреченіе отъ лена Го-Мениль. Что же касается другихъ плѣнниковъ, сиръ Брейль-ле-Годуинъ не выдержалъ пытки, онъ умеръ. Аббатъ Жильберъ предлагаетъ за свою свободу триста серебряныхъ су; но какъ его еще не подвергали пыткѣ, то, я полагаю, онъ прибавитъ малую толику.

Разговаривая такимъ образомъ, собесѣдники вошли въ залу суда. Графъ сѣлъ на президентскомъ мѣстѣ; по обѣимъ сторонамъ его расположились два его сына: Гонтрамъ и Гюи. Восемнадцатилѣтній Гонтрамъ былъ вылитый отецъ; въ этомъ волчонкѣ уже былъ замѣтенъ будущій волкъ. Младшій Гюи, семнадцатилѣтній юноша, напоминалъ собою покойную свою мать. Оба брата, воспитанные среди боевой жизни, разврата и пьянства, предоставленные на волю дикимъ страстямъ, деспотически владычествовавшіе надъ робкомъ, забитымъ народомъ, — эти юноши были лишены всѣхъ прелестей юношескаго возраста; часто, во время попойки, между ними бывали страшныя ссоры; они ругались даже съ отцомъ.

Занявъ свое мѣсто, Неровегъ приказалъ управляющему открыть засѣданіе, и Гарэнъ, прокашлявшись, началъ:

Гергардъ, сынъ Гюга, умершаго въ прошломъ мѣсяцѣ, наслѣдовалъ послѣ своего отца ленъ Гертъ-Монъ, зависящій отъ плуэрнельскаго графства, пришелъ засвидѣтельствовать свое уваженіе графу Плуэрнелю, своему сюзерену, произнести ему клятву въ вѣрности и уплатить доланую дань“.

Молодой человѣкъ въ шлемѣ на головѣ, съ длинной шпагой у бедра, имѣя въ рукахъ большой кошелекъ, наполненный серебряными монетами, отдѣлился изъ толпы присутствующихъ, подошелъ къ столу и положилъ на него кошелекъ. Потомъ, по знаку управляющаго, новый шатэленъ, снявъ свой шлемъ, преклонилъ оба колѣна предъ сеньоромъ Плуэрнелемъ.

— Признаешь ты себя моимъ плѣнникомъ? спросилъ Неровегъ.

— Да, отвѣтилъ юноша,

— Клянешься ли твоей душою — никогда не поднимать противъ меня оружія, служить мнѣ и защищать меня противъ моихъ непріятелей?

— Клянусь, мой сеньоръ, душою клянусь.

— Держи вѣрно твою клятву и помни, что при первой же твоей измѣнѣ, твой ленъ будетъ у тебя отнятъ въ мою пользу.

Новый шатэлэнъ всталъ съ колѣнъ и отошелъ въ сторону.

Къ столу подошли старухи и хорошенькая молодая дѣвушка богато одѣтыя. Лица ихъ выражали безпокойство и обѣ онѣ дрожали, какъ въ лихорадкѣ.

— На этотъ разъ ты рѣшилась? спросилъ графъ у дѣвушки.

— Монсеньоръ, сказала она слабымъ, умоляющимъ голосомъ, мнѣ невозможно рѣшиться…

Она не могла окончить начатой рѣчи, рыданія душили ее, она едва держалась на ногахъ. Мать поспѣшила къ ней на выручку

— Мой добрый сеньоръ, сказала она, — будьте справедливы и великодушны; моя дочь любитъ Эшера, вашего вассала; Эшеръ также вѣжно любитъ ною дочь Іоланду; брачный союзъ этихъ милыхъ дѣтей составитъ счастіе моей жизни…. и….

— Опять объ этомъ замужествѣ! закричалъ сердито графъ, прерывая старуху. — Твоя дочь, по смерти своего отца, владѣетъ леномъ, зависящимъ отъ меня; одному мнѣ принадлежитъ право и власть выдать твою дочь замужъ. По обычаю, я ей далъ право выбрать между тремя моими людьми, тремя франками, т. е. благородными: Ришардомъ, Энгерандомъ и Конрадомъ; самому старшему изъ нихъ еще нѣтъ шестидесяти лѣтъ. Желаешь ли ты или нѣтъ, чтобы одинъ изъ этихъ моихъ вассаловъ сдѣлался мужемъ твоей дочери.

— Монсеньоръ, отвѣчала старуха, — обратите вниманіе, что Ришардъ горбатъ и безобразенъ; Конрадъ убилъ свою первую жену въ припадкѣ гнѣва; Энгерандъ, наводящій на всѣхъ ужасъ, чрезъ два мѣсяца будетъ имѣть шестьдесятъ лѣтъ отъ роду, и….

— И такъ твоя дочь отказывается выйдти за котораго нибудь изъ жениховъ, предлагаемыхъ мною; такъ что ли?

— Сеньоръ, никогда она не согласится выбрать другого мужа, кромѣ Эшера и, клянусь вамъ, этотъ юноша достоинъ любви моей дочери.

— Чортъ возьми! довольно болтать вздоръ! Если твоя дочь не хочетъ моихъ жениховъ, пусть выходитъ за Эшера, въ такомъ случаѣ ея ленъ будетъ мнѣ принадлежать — это мое право и я имъ воспользуюсь.

— Во имя Бога, монсеньоръ! если вы лишите насъ нашего имущества, чѣмъ же мы будемъ жить? Намъ придется тогда нищенствовать, сквозь слезы проговорила старуха.

Іоланда же гордо подняла голову и, подойдя ближе къ Неровегу, сказала ему съ достоинствомъ:

— Берите наслѣдство моего отца; я буду бѣдствовать съ человѣкомъ, котораго сама выберу, но никогда не соглашусь идти за мужъ за котораго нибудь изъ разбойниковъ, предлагаемыхъ вами.

— О, дочь моя! Если ты откажешься повиноваться сеньору Плуэрнелю, насъ ожидаетъ страшная бѣдность,

— Но выйдти замужъ за одного изъ этихъ людей, мнѣ навязываемыхъ, для меня равносильно смерти, милая матушка.

— Сеньоръ, милостивый сеньоръ! пощадите насъ, умоляющимъ голосомъ сказала несчастная мать, страдающая не меньше дочери.

— Никакой ленъ не можетъ находиться въ рукахъ женщины, внушительно замѣтилъ управляющій; — таковъ обычай.

— Замолчите, закричалъ Неровегъ, топнувъ ногою. — Эта дѣвушка не хочетъ выбрать жениха, котораго я ей предлагаю, ленъ мнѣ принадлежитъ! Управляющій, ты сегодня же примешь во владѣніе домъ и все, что въ немъ находится.

— Мать, пойдемъ отсюда, гордо сказала Іоланда. — Мы бѣдны теперь, какъ рабы, но мы свободны и счастливы. Наслаждайся своёй побѣдой, Неровегъ, справедливо призванный хуже волка. Ты дѣйствительно свирѣпѣе, кровожаднѣе волка. Владѣй моимъ имуществомъ, за тебя сила!

И Іоланда направилась въ двери, сопровождаемая плачущею матерью.

Неровегъ, безъ сомнѣнія, отмстилъ бы Іоландѣ ея упреки, если бы онъ не былъ развлеченъ прибытіемъ одного изъ караульныхъ, который вошелъ въ залъ, крича:

— Монсеньоръ, монсеньоръ, сегодня на заставѣ мы захватили въ плѣнъ епископа нантскаго. Онъ былъ переодѣтъ нищенствующимъ монахомъ, но Робэнъ узналъ его. Епископа ведутъ сюда вмѣстѣ съ другими плѣнниками.

— Нантскій епископъ въ моей власти! закричалъ Неровегъ. — Такого благополучія я никакъ не ожидалъ. Вотъ благодать-то выпала мнѣ сегодня на долю. Азенора вѣрно предсказала; ея колдовство начинаетъ уже дѣйствовать.

И онъ весело засмѣялся и побѣжалъ на-встрѣчу плѣнникамъ. За нимъ послѣдовали его сыновья и приближенные.

Когда путешественники подошли въ заставѣ, ихъ, по обыкновенію остановили, взяли порядочную сумму денегъ за пропускъ, и уже хотѣли было отпустить, какъ одинъ изъ караульныхъ замѣтилъ Бенезека, котораго прежде видалъ не разъ. Зная, что съ него можно взять порядочный выкупъ, онъ, съ помощію другихъ своихъ товарищей, арестовалъ какъ его, такъ и его дочь. Поймавъ такую важную добычу, Робэнъ сталъ внимательно осматривать и другихъ путешественниковъ. Его занялъ монахъ Симонъ, кутавшійся въ свой капюшонъ. Подозрѣвая какую нибудь хитрость со стороны монаха, Робэвъ сдернулъ съ него капюшонъ и тотчасъ же узналъ въ монахѣ смертельнаго врага графа — епископа нантскаго. Разумѣется, онъ немедленно арестовалъ и Симона и спутника его Іеронимо. Прочіе путешественники, достаточно ограбленные, были отпущены.

Когда арестованные подошли къ воротамъ замка, гдѣ ждалъ ихъ Неровегъ, послѣдній обратился къ епископу съ сарданической и свирѣпой улыбкой.

— Здравствуй, Симонъ! Здравствуй, святой человѣкъ! я не ожидалъ сегодня твоего дружескаго визита.

— Я въ твоей власти, отвѣчалъ прелатъ слабымъ голосомъ; — ты можешь дѣлать со мной все, что тебѣ угодно.

— Я съумѣю воспользоваться твоимъ дозволеніемъ! Ахъ! какой счастливый для меня сегодня день! Я, чувствую, что я помолодѣлъ, поздоровѣлъ! А мнѣ еще сегодня поутру было очень худо.

— Если ты хочешь меня убить, — убивай скорѣе, сказалъ епископъ, — позволь только этому бѣдному монаху, моему товарищу въ пути, приготовить меня къ смерти, какъ слѣдуетъ, по христіански… Ты не можешь получить съ него никакого выкупа, онъ ничего не имѣетъ, и потому отпусти его, онъ поѣдетъ въ моей женѣ и дочерямъ и сообщитъ имъ о моей смерти.

— Ты оставишь послѣ себя многочисленное потомство, святой епископъ. Но разувѣрься, я вовсе не хочу посылать тебя къ праотцамъ; у меня другіе виды на тебя.

Сдѣлавъ знавъ Гарэну приблизиться, Неровегъ что-то шепнулъ ему на ухо. Управляющій тотчасъ же отправился въ тюрьму.

Во время краткаго совѣщанія ихъ отца съ епископомъ, Гонтрамъ и Гюи не спускали глазъ съ красавицы Изолины; молодая дѣвушка, испуганная ихъ наглыми взглядами, спрятала на грудь отца свое блѣдное лицо, орошенное слезами. Робэнъ, узнавъ Бенезека, что и послужило причиной его ареста, захотѣлъ обратить на него вниманіе Неровега.

— Вотъ одинъ изъ самыхъ богатѣйшихъ торговцевъ Нанта, сказалъ онъ. — Его не даромъ зовутъ Бенезекомъ богатымъ.

— Такъ тебя называютъ богатымъ? спросилъ графъ.

— Да, отвѣчалъ скромнымъ голосомъ Бенезекъ. — Ваши люди арестовали меня, вѣроятно, съ цѣлію потребовать выкупъ. Хорошо, я заплачу его, только съ условіемъ, чтобы вы не раздѣляли меня съ моей дочерью. Дайте пергаментъ, я напишу своему казначею приказаніе выдать подателю сто золотыхъ су. Получивъ эту сумму, я надѣюсь, вы возвратите мнѣ свободу.

Замѣчая, что графъ качаетъ головой, Бенезекъ продолжалъ:

— Знаменитый сеньоръ, вмѣсто ста я вамъ дамъ двѣсти, только, ради Бога, отведите меня съ дочерью въ какую нибудь комнату; бѣдное дитя совсѣмъ изнемогаетъ отъ усталости и страха.

Неровегъ ничего не отвѣчалъ и Бенезеку пришлось опять говорить.

— Сеньоръ, если вамъ кажется недостаточно двухсотъ су, возьмите триста; такой выкупъ меня, правда, раззоритъ, — но только дайте скорѣе какое нибудь убѣжище.

Въ эту минуту возвратился Гарэнъ.

— Покорнѣйше прошу васъ, милые гости, пожаловать въ приготовленныя для васъ комнаты, сказалъ графъ.

— Графъ, что ты хочешь дѣлать со мной, скажи, спросилъ епископъ, блѣднѣя.

— Войди прежде въ мой домъ. Что же касается до того, что я хочу съ тобой дѣлать, ты это, тотчасъ же узнаешь изъ разговора съ весьма убѣдительной дамой, которая всѣмъ умѣетъ развязывать языкъ.

— Пытка!… О, палачъ!… Я тебя хорошо понимаю, вскричалъ епископъ въ ужасѣ.

— Будь твердъ, Симовъ, сказалъ хладнокровный Іеронимо; — все въ рукахъ божіихъ.

— Гарэнъ, сказалъ Неровегъ, — отведи епископа въ назначенную ему комнату. Тотъ разсудительный монахъ пусть будетъ его компаньономъ.

Епископа, не смотря на его сопротивленіе, потащили въ тюрьму; Іеронимо пошелъ за нимъ.

— Теперь, кумъ, за тобой очередь, сказалъ Неровегъ, обращаясь къ Бенезеку.

— Графъ Плуэрнель, не предложилъ ли я тебѣ триста золотыхъ су? отвѣчалъ купецъ умоляющимъ голосомъ, поддерживая дочь, которая чувствовала себя очень дурно. — Тебѣ, можетъ быть, этого мало. Я дамъ тебѣ четыреста: это все мое состояніе. Теперь мучай меня до смерти, ты не получишь прибавки ни на одинъ денье, такъ какъ у меня ничего болѣе, не остается.

— О, о, куманекъ, для чести нантскаго купечества я не хочу вѣрить, чтобы одинъ изъ богатѣйшихъ епо представителей владѣлъ только четырьмя стами золотыхъ су.

— Клянусь Богомъ…

— Не клянись, куманекъ! Какъ истинный католикъ, я забочусь о твоей душѣ. Въ этой-то заботѣ о спасеніи твоей души я познакомлю тебя съ тою дамой, о которой я говорилъ епископу. Отведите моего любезнаго гостя и его дочь въ назначенную имъ комнату, прибавилъ графъ, обращаясь къ своимъ людямъ.

Въ ту минуту какъ послѣдніе намѣревались точно исполнить данное имъ приказаніе, и потащили Бенезека въ тюрьму, Гонтрамъ, грубо схвативъ руку Изолины, закричалъ громкимъ голосомъ:

— Я беру себѣ эту дѣвушку!

— Она столько же принадлежитъ тебѣ, сколько и мнѣ! заревѣлъ Гюи, грозно смотря на брата.

Но эти угрозы не произвели никакого вліянія на Гонтрама, который показалъ явное намѣреніе не выпускать добычи изъ своихъ рукъ. Гюи обнажилъ свой мечъ.

— Прежде, нежели завладѣешь ты этой дѣвушкой, ты испробуешь какъ остеръ мой мечъ.

— А, вызовъ! Хорошо. Увидимъ какого цвѣта у тебя кровь.

— Гюи! Гонтрамъ! Прочь оружіе, закричалъ Неровегъ, въ эту минуту только-что возвратившійся и незнакомый съ причиной ссоры. — Съ чего вы бѣснуетесь? Съ чего вы лѣзете драться другъ съ другомъ?

— Гонтрамъ хочетъ взять эту дѣвушку! закричалъ Гюи; — она принадлежитъ мнѣ столько же, сколько и ему.

— Она должна принадлежать мнѣ, какъ старшому, въ свою очередь кричалъ Гонтрамъ,

— А я вамъ скажу, что въ эту минуту дѣвушка отправится съ своимъ отцомъ въ его тюрьму, отвѣчалъ Неровегъ. — Свидѣтельница всего того, что будетъ происходитъ тамъ, она побудитъ отца быть сговорчивѣе. Въ ножны ваши мечи. Гарэнъ, возьми эту красавицу на руки, если она не можетъ сама идти и отнеси, ее въ комнату къ куманьку.

— О, ради Господа, отведите меня поскорѣе къ моему отцу, говорила рыдая бѣдная дѣвушка. — Я полагаю, что я сама могу идти.

— Пойдемъ, сказалъ управляющій.

Пройдя залъ каменнаго стола, они поднялись по лѣстницѣ, ведущей въ тюрьмы, гдѣ скоро догнали Бенезека, который упирался и не хотѣлъ идти, требуя, чтобы его не разлучали съ дочерью.

— Я здѣсь, батюшка, сказала ему Изолина. — Насъ болѣе не разлучатъ.

— Однакоже поспѣшимъ, богатенькій купецъ! сказалъ Гаренъ. — Можешь утѣшиться, графъ вовсе не желаетъ разлучать тебя съ дочерью.

Скоро тюремщики и плѣнники спустились въ корридоръ, ведущій въ подземныя тюрьмы.

VI.

Тюрьма, въ которую заперли Бенезека и его дочь, была, какъ и всѣ подземныя тюрьмы того времени, сыра, холодна, безъ всякой мебели. На полу и по стѣнамъ ея кишали разныя насѣкомыя. Просидѣть долго въ подобной дырѣ было невыносимо и несчастный узникъ или скоро умиралъ, или, что еще хуже, сходилъ съ ума.

Когда заперлась за ними дверь, отецъ и дочь, дрожащіе отъ страха и холода, бросились въ объятія одинъ другому.

— Какой ужасный день! Какое великое несчастіе, моя милая дочь! сказалъ грустно Бенезекъ.

— Онъ будетъ послѣднимъ днемъ въ нашей жизни, отвѣтила страждущая дѣвушка.

— О нѣтъ, онъ будетъ днемъ нашего совершеннаго раззоренія — не болѣе. Графу Плуэрнелю нѣтъ никакой выгоды убивать насъ. Ему нужны наши деньги, — онъ ихъ получитъ и тотчасъ же насъ отпуститъ. Тяжело будетъ лишиться всего, что нажито продолжительными трудами… Но мнѣ теперь кажется, что это будетъ справедливымъ наказаніемъ за нашу глупость.

— Наказаніемъ? Но развѣ мы сдѣлали кому-нибудь зло, мой добрый, хорошій отецъ.

— Ты?… мое невинное дитя!… Не тебя обвиняю я, упоминая о наказаніи.

— Тебя тоже не въ чемъ обвинить. Такъ кого же ты обвиняешь?

— Себя, мое дитя, себя и мнѣ подобныхъ. Мое собственное счастье заставило меня забыть о несчастіи нашихъ братьевъ!… Изолина, эти милліоны рабовъ и виленовъ, живущіе на земляхъ свѣтскихъ и духовныхъ сеньоровъ, эти несчастные рабы, ежедневно умирающіе отъ истощенія силъ, отъ нищеты, и которыхъ трупы постоянно качаются на отвратительныхъ висѣлицахъ… эти несчастные наши братья, они всѣ принадлежатъ къ гэльской расѣ… Что же сдѣлали для нихъ, для этихъ страдальцевъ мы, богатые граждане, населяющіе города?

— Все это правда, батюшка; но что же ты могъ сдѣлать для нихъ?

— Не надо было подло склонять голову!… Мой покойный отецъ, храбрый, мужественный и разсудительный, говорилъ намъ, горожанамъ Лаона: „Мы часто страдаемъ отъ жестокихъ, несправедливыхъ притязаній епископа, нашего сеньора, но все же мы, горожане, пользуемся еще нѣкоторой свободой; каково же положеніе несчастныхъ сельскихъ рабовъ — вы знаете хорошо и безъ моихъ объясненій. Для нихъ остается одинъ выходъ изъ адскаго положенія: возстать противъ своихъ притѣснителей. Мы, какъ болѣе образованные и менѣе раззоренные, должны помочь имъ въ этомъ благомъ дѣлѣ. Мы должны стать во главѣ ихъ и повести ихъ противъ тирановъ и мучителей. Не стыдно ли, въ самомъ дѣлѣ, людямъ сильнымъ и здоровымъ сидѣть сложа руки и спокойно взирать на совершающіяся безобразія? Къ тому же, не думайте, что своимъ вмѣшательствомъ въ дѣло возстанія, мы оказываемъ пользу однимъ рабамъ. Нѣтъ! мы защищаемъ также самихъ себя. Развѣ надъ нами не тяготѣетъ тираннія франскихъ сеньоровъ?.Развѣ духовные сеньоры не обираютъ насъ до послѣдней возможности? Развѣ мы не дѣлаемся жертвой феодальныхъ разбойниковъ, если пытаемся выходить за ворота нашихъ городовъ…“ Но тщетно говорилъ эти мужественныя рѣчи мой благородный отецъ, — мы, горожане, ихъ не понимали; мы постоянно дрожали предъ всякой мыслью о мужественномъ нападеніи, боялись рискнуть нашими богатствами, страшились потерять свои барыши! Наши горожане даже бранили моего отца. Я самъ упрекалъ его, когда сталъ богатъ. Я говорилъ также, какъ и другіе: „Положеніе рабовъ ужасно; но я вовсе не желаю подвергать случайностямъ возстанія мою жизнь и мое состояніе“. Что же вышло изъ нашей трусливой и эгоистической нерѣшительности? Наглость сеньоровъ увеличилась и мы не смѣемъ уже высунуть носа изъ-за стѣнъ нашихъ городовъ; мы должны всегда разсчитывать, что насъ ограбятъ до послѣдней нитки. Да, мое дитя, я чувствую теперь, что я справедливо наказанъ за непослушаніе отцу. И если бы страдалъ только я одинъ, я бы не ропталъ, но за что же несешь наказаніе ты… ни въ чемъ неповинная!

— Вы видите теперь, что мы погибли… да, погибли, нѣтъ болѣе надежды! вскричала бѣдная дѣвушка, истерически рыдая; — смерть, ужасная смерть насъ ожидаетъ!

И Изолина, зубы которой сжимались отъ страха, съ ужасомъ указала на орудія пытки, тамъ и сямъ разставленныя въ тюрьмѣ.

— Изолина, сказалъ Бенезекъ грустнымъ и умоляющимъ голосомъ, — мое милое дитя, будь разсудительна; твой страхъ преувеличенъ… видъ этого подземелья тебя пугаетъ чрезъ мѣру. Я понимаю твой ужасъ, но обсудимъ дѣло хладнокровно. Стоитъ мнѣ отдать Неровегу все, что онъ желаетъ взять съ меня, стоитъ мнѣ согласиться на то, чтобы онъ ограбилъ меня до послѣднее нитки, — ему не зачѣмъ будетъ удерживать васъ. Какая выгода для него мучать меня? Ему нѣтъ причины питать ко мнѣ вѣчную ненависть; онъ хочетъ воспользоваться моими богатствами: я отдамъ ихъ ему, къ чему же онъ станетъ убивать меня? Если меня огорчаетъ наказаніе, долженствующее меня покарать, то я думаю только о нашемъ раззореніи…

— Добрый батюшка, ты хочешь только меня успокоить…

— Вовсе нѣтъ! Хуже теперешняго нашего положенія невозможно и придумать! Зачѣмъ же преувеличивать его послѣдствія? Я мечталъ улучшить твое положеніе, я думалъ оставить твоимъ дѣтямъ независимое положеніе… Я разсчитывалъ, что они будутъ очень богаты… И лишиться всего разомъ… Подвергнуться грабежу перваго встрѣчнаго… Это ужасно… Въ пятьдесятъ лѣтъ отъ роду, когда я достигъ блистательнаго положенія и видѣть себя раззореннымъ, ограбленнымъ, — худшее положеніе трудно себѣ представить… Но что всего ужаснѣе — думать, что съ тобой вмѣстѣ страдаетъ любимое дитя… Нѣтъ, хуже этого положенія не можетъ быть ничего на свѣтѣ!

— Успокойся, милый батюшка, если Плуэрнель оставитъ намъ жизнь, я буду вполнѣ удовлетворена и болѣе ничего не пожелаю… Я буду даже рада, что у насъ отнимутъ богатство; я стану работать для тебя.

— Твои благородныя слова вселяютъ въ меня бодрость и мужество, милая, обожаемая дочь! Я буду думать, что помѣстилъ свои деньги на отправку кораблей съ товарами, и что эти корабли погибли; можетъ же это случиться, не правда ли? Развѣ я потерялъ бы голову въ подобномъ случаѣ? Полагаю, что нѣтъ, я бы не могъ допустить и мысли о подобной безхарактерности. Я бы сталъ работать еще прилежнѣе, чтобы успокоить какъ нибудь свою милую Изолину. Мнѣ всего пятьдесятъ лѣтъ и я крѣпокъ и бодръ. У меня готовъ планъ будущей дѣятельности. Лишь бы намъ выйдти изъ этого проклятаго замка, мы возвратимся въ Нантъ и я устроюсь у своего кума Тибо серебряника. Ему знакомы мои способности къ торговлѣ; онъ меня приметъ къ себѣ въ качествѣ управляющаго; жалованье, какое я буду получать, будетъ слишкомъ достаточно для насъ обоихъ. Только, моя прелестная Изолина, вамъ придется вашими бѣленькими ручками, самой ткать и шить свои платья, самой готовить обѣдъ; мы будемъ хить уже не въ нашемъ великолѣпномъ домѣ, который придется продать, а гдѣ нибудь въ переулкѣ, подальше отъ центра. Но что значатъ эти мелкія неудобства, когда сердце спокойно! Наконецъ, у меня всегда найдется столько денегъ въ карманѣ, чтобы купить тебѣ какую нибудь яркую ленточку или букетъ цвѣтовъ.

Не смотря на свое отчаянное положеніе, Изолина не могла не улыбнуться радостно на слова отца, какъ будто надежда посѣтила и ее.

— Да, я буду работать и съ какимъ наслахденіемъ я возьмусь за трудъ для моего милаго отца, сказала она.

— Нѣтъ, нѣтъ, сударыня, васъ я не допущу до тяжелыхъ работъ. Я увѣренъ, что меня хватитъ на все. Къ тому же ты скоро выйдешь замужъ. Прекрасный и достойный молодой человѣкъ, увидя тебя, полюбитъ; да и какъ не полюбить такую красавицу, добрую, нѣжную и чувствительную…

— Батюшка! съ ужасомъ закричала Изолина, — посмотри глаза этой рожи горятъ, какъ два угля.

И въ самомъ дѣлѣ фигура въ формѣ маски, налѣпленная на каменной стѣнѣ тюрьмы, освѣтилась какимъ-то страннымъ свѣтомъ.

Бенезекъ быстро поднялъ голову и посмотрѣлъ въ указанномъ направленіи, но свѣтъ уже исчезъ.

— Ты ошиблась, дитя мое. Какъ могутъ свѣтиться глаза этой уродливой фигуры? Для этого необходимо устроить лампу сзади ея, въ стѣнѣ, но для какой надобности прибѣгать къ такимъ штукамъ?

Въ это время отворилась дверь тюрьмы и узники увидѣли предъ собой Гарэна и нѣсколькихъ вооруженныхъ людей изъ числа достойныхъ помощниковъ доблестнаго управляющаго. Вмѣстѣ съ собою они притащили кузнечный мѣхъ, мѣшокъ съ углями и нѣсколько пучковъ хвороста. Изолина, уже было нѣсколько успокоенная идиллическими мечтаніями своего отца, при видѣ этихъ палачей, закричала отъ ужаса. Бенезекъ же всталъ и подойдя въ управляющему сказалъ ему твердымъ голосомъ;

— Этотъ почтенный человѣкъ, что стоитъ рядомъ съ вами и держитъ подъ мышкой связку пергамента, вѣроятно, господинъ нотаріусъ сеньора графа?

Истребитель мужиковъ утвердительно кивнулъ головою.

— Онъ пришелъ сюда съ цѣлію составитъ актъ, которымъ я обязуюсь выдать господину графу, назначенный за себя выкупъ, не такъ ли?

Гарэнъ опять кивнулъ головою.

— Не бойся ничего, милое дитя, продолжалъ Бенезекъ, обращаясь къ дочери. — Я сейчасъ полажу съ этими достойными людьми, послѣ чего, я надѣюсь, намъ не будетъ причины бояться ихъ и они возвратятъ намъ свободу. И такъ, господинъ нотаріусъ, я согласенъ передать законнымъ актомъ сеньору Плуэрвелю все мое состояніе, заключающееся: 1) въ пяти тысячахъ трехстахъ серебряныхъ монетахъ, помѣщенныхъ мною у моего кума Тибо, серебряника и монетныхъ дѣлъ мастера епископа нантскаго; 2) въ восьмистахъ шестидесяти золотыхъ монетахъ и девяти серебряныхъ слиткахъ, спрятанныхъ у меня въ домѣ въ извѣстномъ мнѣ мѣстѣ, которое я обязуюсь указать посланному графа; 3) въ большомъ количествѣ разныхъ товаровъ и мебели, стоящей въ. моемъ домѣ, которые очень легко перенести сюда. Затѣмъ остается мой домъ. Разумѣется, смѣшно и думать о перенесеніи его въ замокъ почтеннаго сеньора, объ этомъ и говорить нечего. Но имъ можно воспользоваться другимъ способомъ. Я напишу письмо къ Тибо, который давно уже имѣетъ желаніе пріобрѣсти мой домъ и предлагаетъ за него 200 золотыхъ монетъ; онъ не откажется теперь отъ своихъ словъ, въ особенности когда узнаетъ, въ какомъ затруднительномъ положеніи я нахожусь. Такимъ образомъ мы имѣемъ еще двѣсти золотыхъ монетъ. Отдавши все это, у меня и у моей дочери остается только то платье, которое теперь надѣто на насъ… Теперь, достойный нотаріусъ, пишите условіе, я его подпишу и тотчасъ же займусь составленіемъ писемъ къ моимъ слугамъ и моему куму серебрянику: Тибо хорошо знаетъ, что въ подобныхъ дѣлахъ нельзя медлить и поспѣшитъ вынуть изъ своей кассы всю назначенную сумму и выдать ее посланному графа. Что же касается до денегъ, находящихся у меня въ домѣ въ секретномъ мѣстѣ, легко, благодаря этому ключу и наставленіямъ, которыя я продиктую нотаріусу…

— Нужно сперва написать условіе и письмо къ Тибо, прервалъ Гарэнъ; — а потомъ мы займемся и секретнымъ мѣстомъ, гдѣ запрятаны твои деньги.

— Вы правы, тысячу разъ правы, достойный управляющій, живо отвѣтилъ Бенезекъ. совершенно успокоенный мягкимъ тономъ рѣчи Гарэна.

Онъ уже считалъ себя спасеннымъ.

— Видишь ты, пугливая овечка, обратился онъ къ дочери. — Говорилъ я тебѣ, что эти почтенные люди не сдѣлаютъ намъ никакого зла, если я отдамъ имъ все мое имущество… Извините ее, господинъ управляющій, она еще такъ молода. До сихъ поръ она не видала горя, немудрено, что на нее такъ сильно подѣйствовалъ этотъ первый грустный случай.

— Ну-съ, такъ мы напишемъ: во-первыхъ пять тысячъ триста серебряныхъ монетъ, положенныхъ у серебряника Тибо, сказалъ нотаріусъ офиціальнымъ тономъ.

Онъ сѣлъ на желѣзную рѣшетку, утвержденную на четырехъ столбахъ, въ видѣ сундука, и сталъ писать, при свѣтѣ лампы, держа пергаментъ на колѣняхъ. Эта рѣшетка, вмѣстѣ со многими другими страшными вещами различной формы, разбросанными въ разныхъ мѣстахъ тюрьмы, — принадлежала въ числу орудій пытки.

— Потомъ, во-вторыхъ, продолжалъ онъ, — сколько монетъ находится въ вашемъ секретномъ помѣщеніи?

— Восемсотъ шестьдесятъ золотыхъ монетъ, поспѣшилъ отвѣчать Бенезекъ, какъ будто онъ хотѣлъ поскорѣе освободиться отъ своего богатства. — Потомъ еще девять серебряныхъ слитковъ различной величины.

И онъ продолжалъ диктовать съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, пока условіе не было окончательно написано.

— Теперь, Бенезекъ богатый, сказалъ Гарэнъ, — намъ необходимы два письма; одно въ твоему приказчику, другое къ Тибо серебрянику.

— Многоуважаемый нотаріусъ вѣроятно дастъ мнѣ вэаймы два куска пергамента и перо, я напишу эти письма на колѣняхъ моей дочери.

И въ самомъ дѣлѣ онъ положилъ пергаментъ на колѣни въ Изолинѣ и началъ писать письмо, повторяя часто съ доброй улыбкой:

— Не тряси такъ мой столъ, мое милое дитя… а то эти достойные люди составятъ очень дурное мнѣніе о моей способности писать…

Оба письма были написаны и переданы Гарону, который, внимательно прочитавъ ихъ, замѣтилъ:

— Теперь разсказывай, какъ добыть деньги изъ твоего секретнаго убѣжища.

— Вотъ два ключа: одинъ изъ нихъ отъ небольшаго погреба, находящагося въ комнатѣ, служащей мнѣ кабинетомъ; другой же отъ желѣзнаго сундука, стоящаго въ углу погреба; въ этомъ сундукѣ положены слитки и шкатулка съ восьмью стами золотыми монетами. Здѣсь все остальное мое богатство, и затѣмъ у меня не остается болѣе ни одного денье. Теперь, мои достойные господа, моя дочь и я, мы становимся также бѣдны, какъ послѣдніе рабы. Но я знаю, мужество насъ не оставитъ и мы будемъ трудиться на сколько хватитъ силъ.

Между тѣмъ узники и не замѣтили, что пока писалось условіе, одинъ изъ палачей подложилъ подъ желѣзную рѣшетку углей и хворосту.

— Сеньоръ Плуэрнель можетъ послать въ Нантъ своего довѣреннаго съ вооруженнымъ прикрытіемъ, продолжалъ Бенезекъ. Если онъ поспѣшитъ, онъ воротится домой завтра къ ночи; безъ сомнѣнія, до его возвращенія, т. е. до полученія графомъ моего состоянія, мы не будемъ отпущены: потому будьте такъ великодушны, переведите насъ до того времени въ какое нибудь другое помѣщеніе; моей дочери, здоровье которой вслѣдствіе всѣхъ этихъ волненій ослабѣло, опасно оставаться въ этой ужасной комнатѣ, наполненной разными орудіями пытки…

— Такъ какъ ты завелъ рѣчь объ этихъ орудіяхъ, сказалъ Гарэнъ съ сардонической улыбкой, — то я намѣренъ показать тебѣ ихъ употребленіе. Что ты думаешь объ этомъ, Бенезекъ Богатый?

— Увѣряю васъ уважаемый управляющій, что я вовсе нк любопытенъ….

— Отчего же, посмотри Бенезекъ Богатый!

— Прозвище „Богатый“, которымъ вы постоянно называете меня, нейдетъ болѣе ко мнѣ; теперь справедливѣе будетъ называть меня Бенезекомъ Бѣднымъ.

— Ну не думаю, сказалъ Гарэнъ, сомнительно покачивая головой. — А все-таки полюбопытствуй, Бенезекъ Богатый. Пойдемъ. со мною.

— Батюшка! закричала Изолина со страхомъ. — Куда ты идешь?

— Не бойся ничего, милое дитя, я хочу дать господину управляющему нѣкоторыя разъясненія на счетъ пути, которымъ будетъ удобнѣе ѣхать посланному графа.

И боясь разсердить Гарэна, онъ послѣдовалъ за нимъ, радуясь, что Изолина не будетъ слышать ужасныхъ объясненій, которыми будетъ сопровождаться рѣчь Истребителя мужиковъ. Оци остановились прежде всего предъ желѣзной висѣлицей, оканчивавшейся желѣзнымъ ошейникомъ.

— По этой лѣстницѣ вводятъ подсудимаго, продѣваютъ шею въ ошейникъ, отнимаютъ лѣстницу и человѣкъ остается висѣть, но петля его не душитъ, она слишкомъ велика; она только тянетъ шею, не болѣе; для того же чтобы удерживать равновѣсіе, и не допустить качанія, упрямцу привѣшиваютъ камни къ ногамъ, пояснялъ Гарэнъ.

— Мученіе должно быть ужасное.

— Ужасное, Бенезевъ Богатый, ужасное! Посуди самъ, челюсти свихиваются, шея удлиняется, суставы ломаются; однакоже, Бенезекъ Богатый, встрѣчаются упрямцы, которые знакомятся съ этой первой пыткой.

— Вотъ чего я не могу понять, какъ это люди не рѣшаются сразу отдать все, что у нихъ требуютъ, а соглашаются лучше подвергнуть себя такимъ ужаснымъ мученіямъ. Не лучше ли сдѣлать такъ, какъ я сдѣлалъ: отдалъ все, что имѣю, и теперь могу быть увѣреннымъ, что избавился, отъ всѣхъ напастей и получу свободу. Не такъ ли, господинъ управляющій?

— О, ты, Бенезекъ Богатый, ты перлъ между горожанами

— Вы мнѣ льстите, я только посмотрѣлъ на вещи просто и разсудительно, сказалъ Бенезекъ заискивающимъ тономъ, желая умилостивить Гарэна и получить болѣе удобное помѣщеніе для себя и для своей дочери. — Я недавно говорилъ Изолинѣ: предположимъ, что все наше состояніе помѣщено на кораблѣ; онъ погибъ, вмѣстѣ съ нимъ погибло и наше богатство. Въ такомъ точно положеніи находимся мы теперь. Но я не унываю. Я снова начну работать и буду работать прилежно для себя и для моей дочери… Не правда ли это разумно, господинъ управляющій?

— Такъ, тамъ Бенезекъ богатый!

— Вы любите шутить; вы все даете мнѣ прозвище богатый, а я бѣденъ, какъ Іовъ.

— Нѣтъ, я не шучу… Но возвратимся въ пыткамъ. Если первый опытъ не заставитъ упрямца отдать намъ все свое состояніе, мы переходимъ ко второму… Видишь ты этотъ крюкъ; онъ такъ крѣпокъ, что можетъ выдержать тяжесть быка: Упрямца привѣшиваютъ на этотъ крюкъ за кожу на спинѣ, или на животѣ, или за…

— Прошу васъ во говорите такъ громко, моя дочь можетъ услышать.

— Это правда, скромность прежде всего. Вообрази, Бенезекъ богатый, что мнѣ случалось видѣть упрямцевъ, которые по часу висѣли на этомъ крюкѣ, ревѣли отъ боли; какъ быки, и все-таки не соглашались отдать свое состояніе, но и они терялись при видѣ третьяго опыта, Бенезекъ Богатый!

— Странно, сказалъ Бенезекъ, внезапно прерывая Гауэна, — здѣсь пахнетъ дымомъ.

— Батюшка, огонь! закричала съ ужасомъ Изолина, — зажигаютъ огонь подъ желѣзной рѣшеткой.

Бенезекъ обернулся и увидѣлъ, что огонь вспыхнулъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ, угли загорѣлись и желѣзная „рѣшетка“ стала накаляться. Подозрѣніе закралось ему въ душу. Но все еще не вѣря даже самой очевидности и желая успокоить дочь, онъ сказалъ веселымъ голосомъ:

— Не бойся! Они развели огонь, чтобы согрѣть нашу комнату; быть можетъ, намъ придется остаться здѣсь цѣлую ночь, и я благодарю достойнаго управляющаго за его предупредительность.

Но давъ такой успокоительный отвѣтъ своей дочери, онъ, тѣмъ не менѣе сильно поблѣднѣлъ и спросилъ Гарэна дрожащимъ голосомъ:

— Въ самомъ дѣлѣ для чего развели огонь подъ этой рѣшеткой?

— Только для того, чтобы показать тебѣ, какое употребленіе дѣлаютъ изъ этой игрушки, служащей послѣднимъ опытомъ, Бенезекъ богатый.

— Увѣряю васъ, что это совершенно безполезно… Я вамъ вѣрю на слово.

— Слушай же далѣе. Когда достаточно накалятъ желѣзо, упрямца, раздѣтаго до нага, кладутъ на эту рѣшетку; ноги его стягиваютъ особыми кольцами, также какъ и руки; онъ ломитъ неподвижно; чрезъ нѣсколько мгновеній кожа лопается, выступаетъ кровь, все тѣло краснѣетъ и наконецъ чернѣетъ…

— Остановитесь, управляющій, прошу васъ остановитесь; я не въ силахъ слушать эти ужасныя подробности; голова моя кружится при одной мысли о такомъ ужасномъ мученіи. Мнѣ кажется, что я скоро упаду… Позвольте мнѣ выйдти изъятой ужасной тюрьмы… Я вамъ все отдалъ, что имѣлъ, и…

— Постой, постой Бенезекъ Богатый; не торопись, время еще не ушло. Но вотъ что я тебѣ скажу, и ты навѣрное согласишься со мною: человѣкъ, еще неиспытавшій этихъ мученій и ужасающійся отъ однихъ только словъ, такой человѣкъ, по моему мнѣнію, имѣетъ еще кое-что.

— Я, вскричалъ въ ужасѣ купецъ; — но я вамъ отдалъ все до послѣдняго денье.

— Ты замѣтилъ, мой хитрый куманекъ, что, не смотря на твои увѣренія о совершенномъ раззореніи и нищетѣ, я продолжалъ тебя называть богатымъ, и убѣжденъ, что ты и теперь заслуживаешь еще это прозвище.

— Клянусь спасеніемъ моей души, у меня ничего не осталось.

— И ты увѣренъ, что всѣ три опыта не заставятъ тебя говорить иначе?

— Какіе опыты?

— Ошейникъ, крюкъ и желѣзная рѣшетка. Если у тебя ничего не осталось изъ твоего состоянія, ты перенесешь всѣ эти пытки въ присутствіи твоей дочери?

Эти послѣднія слова Гарэнъ произнесъ такъ громко, что ихъ услышала Изолина. Она подбѣжала къ управляющему и, упавъ на колѣни, закричала потрясающимъ голосомъ:

— Пощади, о пощади моего отца!

— Пощада зависитъ отъ него самого. Пусть онъ отдастъ намъ все, что у него еще осталось и что онъ скрылъ отъ насъ.

— Мой отецъ! рыдала бѣдная дѣвушка, — я не знаю какъ велико твое состояніе; но если, изъ нѣжности ко мнѣ, ты хотѣлъ скрыть что нибудь, я тебя умоляю, отдай все… все отдай!

— Ты слышишь, сказалъ Истребитель мужиковъ съ злобной улыбкой. — Я не одинъ подозрѣваю тебя въ сокрытіи отъ насъ части твоего состоянія, Бенезекъ богатый. Э, да какой же ты хитрый, ты хотѣлъ надуть насъ и спряталъ приличное приданое для твоей дочери.

— Готово, сказалъ одинъ изъ палачей. — Пройдетъ ли купчина чрезъ всѣ испытанія или же прямо начнетъ съ этого.

— Изъ милости къ прекрасной дѣвушкѣ я желаю быть великодушнымъ. Пусть онъ испытаетъ одну только рѣшетку. Въ послѣдній разъ спрашиваю тебя, Бенезекъ Богатый: хочешь ли ты или нѣтъ отдать все свое состояніе графу Плуэрнелю?

— Я отвѣчу одной моей дочери, сказалъ Бенезекъ твердо, — я знаю, что-палачи мнѣ не повѣрятъ.

Затѣмъ онъ обратился къ Изолинѣ:

— Клянусь тебѣ, мое дитя, священнымъ прахомъ твоей матери, моей нѣжностью къ тебѣ, всѣми радостями, которыми я обязанъ тебѣ съ самаго дня твоего рожденія; клянусь… у меня болѣе нѣтъ ничего.

— Я тебѣ вѣрю, мой отецъ, вѣрю… Вы слышали клятву моего отца, обратилась она въ Гарэну.

— Я считаю Бенезека Богатаго неспособнымъ ограбить дочь такъ нагло, чтобы не оставить ей приличнаго приданаго, отвѣчалъ управляющій. — Потому мы поговоримъ съ нимъ по свойски. Пусть-ка теперь онъ исповѣдается намъ… Раздѣньте его, положите голаго на рѣшетку, и пустите хорошій огонь.

Все совершилось по приказанію Гарэна, и несчастнаго Бенезека растянули на желѣзную рѣшетку.

— О, мой отецъ, вскричалъ несчастный страдалецъ. — Я презрѣлъ твои совѣты и несу наказаніе за свою трусость… Я умру со срамомъ отъ пытки, вмѣсто, того, чтобы умереть съ оружіемъ въ рукахъ во главѣ рабовъ, возставшихъ противъ франкскихъ тирановъ!… Но трепещи, Неровегъ! Дли тебя придетъ великій, страшный день возмездія.

VII.

Тюрьма Азеноры освѣщалась блѣднымъ свѣтомъ лампы. Молодая женщина сидѣла задумавшись надъ сосудомъ, въ которомъ заключался жизненный напитокъ, приготовленный ею для графа Плуэрнеля. Наконецъ она открыла ящикъ, вынула изъ него сначала порошокъ, который всыпала въ приготовленное питье, затѣмъ взяла скляночку, выпила содержащуюся въ ней жидкость и тихо проговорила:

— Ну, мой любезный Неровегъ, теперь ты можешь придти. Я ожидаю тебя съ нетерпѣніемъ.

И губы ея искривились злою улыбкою.

— Однакожъ надо подбавить крови…. тогда скорѣе бросится въ глаза…. Этихъ свирѣпыхъ дикарей можно пробрать только тѣмъ, что сильно дѣйствуетъ на ихъ воображеніе…. Бѣдное дитя!

Изъ ея груди вырвался глубокій вздохъ, и она направилась къ той конуркѣ, гдѣ спалъ малютка Коломбаикъ.

Малютка уже проснулся, онъ сидѣлъ въ уголку, съежившись, и горько плакалъ.

— Подойди ко мнѣ, сказала она нѣжнымъ голосомъ, — подойди, милый малютка.

Сынишка Фергана повиновался, всталъ и робко подошелъ къ молодой женщинѣ. Его блѣдная фигура, также какъ и у его матери, дышала кроткой и нѣжной прелестью.

— Ты все еще горюешь, малютка, сказала Азенора, поставивъ ребенка между собой и столомъ, на которомъ лежалъ кинжалъ. — Нехорошо постоянно плакать, ты можешь заболѣть.

Ребенокъ продолжалъ рыдать.

— О чемъ ты горюешь?

— Гдѣ мой папа, моя мама; сколько времени я ихъ уже не вижу.

— Такъ ты очень любишь своего отца и свою мать?

Бѣдное дитя, вмѣсто отвѣта, съ глухими рыданіями бросилось на шею колдуньи. Азенора не хотѣла мѣшать этому наивному изліянію горя, приняла малютку въ свои объятія и стала нѣжно цѣловать и ласкать его. Ребенокъ, все продолжая плакать, сталъ на колѣни предъ молодой женщиной и покрылъ поцѣлуями ея блѣдныя, мертвенныя руки. Азенора, до глубины души потрясенная этими нѣжными, ребяческими ласками, грустно и внимательно разсматривала ребенка.

— Нѣтъ, нѣтъ….. мужество меня оставляетъ, шептала она…. — Я думаю, что будетъ достаточно нѣсколькихъ капель….

Уже рука ея приближалась къ кинжалу, какъ вдругъ она. услышала странный, глухой шумъ въ стѣнѣ. Онъ былъ похожъ на звукъ волочащейся по каменнымъ плитамъ цѣпи. Испуганная женщина оттолкнута отъ себя ребенка, и подбѣжала къ тому мѣсту, откуда слышался шумъ. Къ ея удивленію, отворилась потайная дверь и въ нее вошелъ Ферганъ — блѣдный, покрытый потомъ, съ лицомъ, обезображеннымъ яростію. Въ рукахъ у него былъ ломъ. Ужасъ Азеноры еще болѣе усилился, между тѣмъ Коломбаикъ, съ радостнымъ крикомъ, бросился на шею къ вошедшему такимъ страннымъ образомъ каменьщику.

— Мой отецъ! кричалъ ребенокъ. — Мой милый отецъ!…

Ферганъ, упоенный счастіемъ, уронилъ ломъ, сжалъ въ своихъ сильныхъ объятіяхъ своего милаго ребенка, цѣловалъ его и разсматривалъ, какъ будто не видался къ нимъ цѣлые годы.

— Добрый батюшка!… Милый отецъ, повторялъ ребенокъ.

— Его отецъ? сказала Азенора. — Какъ онъ могъ пройдти сюда?

Рабъ, не замѣчая присутствія Азеноры, продолжалъ всматриваться въ лицо своего малютки.

— Онъ блѣденъ, онъ плакалъ, шепталъ отецъ, — но, кажется, онъ не страдалъ, они его не мучили.

И еще разъ поцѣловавъ ребенка, онъ прибавилъ:

— Мое бѣдное дитя! воображаю, какъ твоя мать будетъ счастлива.

Потомъ, когда нѣсколько успокоились въ немъ родительскія чувства, онъ вспомнилъ, что былъ здѣсь не одинъ, и, не сомнѣваясь, что Азенора именно та колдунья, которой имя производило ужасъ даже между рабами сеньеріи, онъ, поставивъ своего сына на землю, поднялъ ломъ и подошелъ къ молодой женщинѣ съ угрожающимъ видомъ.

— Это ты, проклятая, закричалъ онъ грозно, — ты, для своего дьявольскаго колдовства, воруешь дѣтей у честныхъ людей. Ты должна умереть и умрешь.

Онъ взмахнулъ своимъ ломомъ.

— Папа, не убивай ее, закричалъ ребенокъ, обнимая колѣни своего отца. — О, не убивай ее, она такъ хорошо ласкала меня передъ тѣмъ, какъ ты вошелъ!….

Ферганъ, пораженный словами Коломбаика, опустилъ смертоносное оружіе и, съ изумленіемъ глядя на Азенору, которая мужественно смотрѣла ему въ глаза, сказалъ, обращаясь къ своему ребенку:

— Эта женщина тебя цѣловала?

— Да, отецъ!… Все время, какъ я находился здѣсь, она обращалась со мной такъ ласково.

— Если это такъ, сказалъ каменьщикъ, бросая вопросительный взглядъ на колдунью; — къ чему велѣла ты похитить этого ребенка?

— Гдѣ нашелъ ты проходъ, которымъ ногъ войдти въ эту башню? спросила Азенора, не отвѣчая на вопросъ раба.

— Тебѣ какое дѣло!?

Молодая женщина быстро отворила сундукъ, вынула оттуда большую шкатулку съ золотомъ и показала ее Фергану.

— Возьми все это золото и позволь мнѣ сопутствовать тебѣ, сказала она; — если ты могъ войдти сюда потайнымъ ходомъ, точно также ты можешь выйдти отсюда.

— Ты… ты будешь мнѣ сопутствовать?

— Я хочу бѣжать изъ этого замка, гдѣ меня держатъ какъ плѣнницу; я пойду въ Анжеръ къ Вильгельму IX, герцогу Аквитаніи….

Тутъ она стала внимательно прислушиваться, показавъ знаками Фергану, чтобы онъ молчалъ.

— Тише! почти шепотомъ сказала она; — я слышу голоса и шаги на лѣстницѣ; сюда входятъ…. это Неровегъ!

— Онъ! закричалъ каменьщикъ съ злобной радостью потрясая своимъ ломомъ. — А, лютый звѣрь! ты больше никого не будешь мучить!

— Несчастный! ты насъ погубишь! Графъ не одинъ, борьба невозможна; подумай о своемъ сынѣ!

Потомъ, показавъ на массивную дубовую мебель, она прибавила:

— Живѣе, завали этой мебелью дверь, ключъ отъ которой постоянно находится у Неровега; онъ меня держитъ въ самомъ мучительномъ плѣну, и я его ненавижу, можетъ быть, болѣе, чѣмъ ты. Поспѣши, мы имѣемъ еще время убѣжать… Скорѣе, скорѣе, Неровегу осталось пройти только нѣсколько ступеней… я уже слышу звонъ его шпоръ о камни…

Ферганъ, думая только о спасеніи сына, забылъ свою ненависть къ кровожадному графу и послѣдовалъ совѣту Азеноры, Онъ стащилъ своими сильными руками массивную мебель и такъ баррикадировалъ дверь, что потребовались бы страшныя усилія для уничтоженія его работы. Въ тоже время Азенора, накинувъ на плечи плащъ и положивъ въ карманъ нѣсколько мѣшковъ съ драгоцѣнностями, указала Фергану на ящикъ съ золотомъ.

— Бери же это золото, сказала она, — и побѣжимъ.

— Неси сама твое золото, а я понесу моего сына и ломъ, чтобы было чѣмъ защищать его!

Видя, что раба ничѣмъ не сговоришь, Азенора сама захватила ящикъ. Въ это самое время Неровегъ вложилъ ключъ въ замокъ.

— Азенора, кто держитъ дверь извнутри, закричалъ онъ грозно стуча въ дверь. — Проклятая колдунья! Это ты ее заколдовала!

Пока Неровегъ неистово колотилъ въ дверь, каменьщикъ, его сынъ и Азенора подошли къ потайной двери и стали спускаться по лѣстницѣ, устроенной въ стѣнѣ башни. Лѣстница была чрезвычайно узка. По желанію Фергана первою стала спускаться колдунья, за нею Коломбаикъ, а сзади онъ самъ. Ферганъ имѣлъ въ рукахъ лампу. Этотъ потайной ходъ былъ устроенъ такимъ образомъ, что проходилъ мимо каждой тюрьмы; послѣднія сообщались съ ходомъ посредствомъ слуховыхъ оконъ и потайныхъ дверей, о которыхъ узники, разумѣется, не имѣли никакого понятія. Слуховыя окна помогали шпіонить, и каждое слово заключеннаго дѣлалось извѣстнымъ Неровегу, или одному изъ его довѣренныхъ лицъ, тамъ подслушивающихъ. Тюрьма Бенезека была устроена также, какъ и другія тюрьмы, и это была лампа Фергана, поднимавшагося къ башнѣ, которая такъ сильно перепугала несчастную Изолину. Когда бѣглецы, спускаясь внизъ, поровнялись съ этой тюрьмой, ихъ поразилъ страшный хохотъ, похожій на хохотъ сумасшедшаго человѣка. Они невольно остановились. Ферганъ посмотрѣлъ въ дыры, замѣняющія глаза у извѣстной намъ маски. Онъ задрожалъ отъ ужаса. На желѣзной рѣшеткѣ лекалъ полу обгорѣлый трупъ Бенезека, и подлѣ, на кучѣ соломы, сидѣла, уткнувъ голову въ колѣни, несчастная дочь его Изолина, время отъ времени смѣющаяся хохотомъ сумасшедшей. Она, дѣйствительно, сошла съ ума. Ферганъ, потрясенный до глубины души, обдумывалъ, какъ бы вывести эту несчастную изъ адской тюрьмы, какъ вдругъ отворилась дверь, и въ нее вошелъ старшій сынъ Неровега — Гонтрамъ. Онъ былъ пьянъ. Приближаясь къ Изолинъ, онъ задѣлъ за рѣшетку, на которой лежалъ трупъ. Бенезека, но нисколько не смутившись онъ подошелъ къ дочери, въ присуствіи которой замучили ея отца, и подошелъ съ единственной цѣлію обольстить ее и сдѣлать своей наложницей. Бросая на нее страстные взгляды, онъ взялъ ее за руку, и сказалъ:

— Пойдемъ со мною!

Сумасшедшая, казалось, ничего не видѣла и не слышала, она по прежнему продолжала смѣяться.

— Ты очень веселая дѣвушка, продолжалъ развратный юноша; — я сегодня тоже веселъ! Пойдемъ на верхъ, тамъ мы посмѣемся вмѣстѣ!

— А, измѣнникъ! закричалъ кто-то, тоже входя въ тюрьму; я вѣрно угадалъ твои замыслы, когда ты поднялся изъ-за стола въ то время, какъ отецъ отправился къ колдуньѣ.

И бросившись на своего брата, Гюи (это былъ онъ) закричалъ неистовымъ голосомъ:

— Я говорилъ уже, что если тебѣ вздумается овладѣть этой женщиной, ты мнѣ заплатишь за это желаніе своею кровью.. Она принадлежитъ мнѣ столько же, сколько и тебѣ.

— Ты смѣешь! крикнулъ Гонтрамъ, оставляя руку Изолины, — ты, незаконнорожденный сынъ капеллана моей матери.

Размахнувшись, онъ ударилъ по лицу своего брата и выхватилъ мечъ. Гюи обнажилъ свой. Началась борьба, но она продолжалась недолго: Гюи упалъ мертвый къ ногамъ своего брата.

— Незаконнорожденный умеръ… Теперь ты моя, обратился онъ къ Изолинѣ. — Теперь ты принадлежишь мнѣ вполнѣ и нераздѣльно. Чтобы обладать тобою, я убилъ этого негодяя…. Довольно ли тебѣ одной смерти?

— Нѣтъ… и ты умрешь также, какъ умеръ твой братъ… ты сынъ проклятаго Перовега, изверга и мучителя людей, закричалъ Ферганъ грознымъ голосомъ.

И прежде чѣмъ Гонтрамъ, державшій въ объятіяхъ дочь Бенезека, успѣлъ обернуться, онъ получилъ такой жестокій ударъ въ голову ломомъ, что, не произнеся ни крика, ни стона, повалился мертвый на землю къ ногамъ Изолины.

— Еще однимъ Плуэрнелемъ меньше! съ злобной радостію закричалъ Ферганъ.

Несчастная сумасшедшая, не понимая ничего, что вокругъ нея дѣлалось, глядѣла на все безсмысленными глазами.

Но какимъ образомъ Ферганъ могъ явиться такъ кстати на помощь къ несчастному созданію?

Каждая тюрьма имѣла, какъ мы уже сказали, свой особый потайной ходъ съ того секретнаго прохода, которымъ шелъ Ферганъ. Средневѣковые люды была чрезвычайно изобрѣтательны на подобные тайники. Забота о собственной защитѣ побуждала ихъ изощрять свои умственныя способности на изобрѣтеніе такихъ ходовъ, которые бы давали имъ средство въ случаѣ невозможности дальнѣйшаго сопротивленія, навострить лыжи и удрать куда нибудь въ лѣсъ, гдѣ и скрываться до тѣхъ поръ, пока врагъ, насыщенный грабежомъ и убійствомъ, не удалится въ свою берлогу.

Потайные ходы въ тюрьмѣ дѣлались съ тою цѣлію, чтобы, въ случаѣ надобности, расправившись въ ней по своему произволу, избѣжать огласки. Средневѣковымъ людямъ не зачѣмъ было обращать особенное вниманіе на общественное мнѣніе, — они его презирали, — но бывали, однакоже, случаи когда и они считали нужнымъ скрывать свои дѣянія отъ свѣта.

Чрезъ такой-то потайной ходъ вошелъ Форганъ въ тюрьму въ то время, какъ борьба между братьями ознаменовалась убійствомъ.

Расправившись съ сыномъ Неровога и оттолкнувъ ногою его трупъ, каменьщикъ подошелъ къ Изолинѣ.

— Пойдемъ со мною, бѣдное дитя, сказалъ онъ, — пойдемъ поскорѣе…

Но сумасшедшая ничего не отвѣчала, она вперила свой взглядъ въ какую-то отдаленную точку, и, повидимому, не поняла словъ Фергана.

Онъ взялъ ее за плечи, поднялъ и хотѣлъ уже вести съ собою, какъ вдругъ бѣдная дѣвушка опустилась предъ нимъ на колѣни.

И этотъ жестъ былъ машинальный, такъ какъ за нимъ не послѣдовало никакого возгласа.

— Женщина! обратился тогда Ферганъ къ Азенорѣ, съ свирѣпымъ наслажденіемъ разсматривавшей трупы сыновей Неровега, — женщина, возьми эту несчастную за руку, можетъ быть, она послушаетъ тебя и пойдетъ за нами.

Его предположеніе оправдалось: Изолина тотчасъ же послѣдовала за колдуньей. За нею вышелъ Ферганъ и заперъ за собою дверь тюрьмы.

— Зачѣмъ намъ брать съ собою эту сумасшедшую, — она только замедлитъ нашъ путь, сказала Азенора.

— Развѣ я оставилъ тебя? закричалъ угрожающимъ тономъ Ферганъ, — развѣ а не подарилъ тебѣ жизнь? Берегись! Если ты не станешь помогать мнѣ вывести изъ этой трущобы несчастное дитя, то…

— Напрасны твои угрозы, прервала Азенора, — я готова во всемъ помогать тебѣ, лишь бы не оставляла меня надежда проникнуть къ герцогу Аквитаніи… О, я готова на колѣняхъ ползти отсюда въ Анжеръ въ Вильгельму… Говори, что я должна дѣлать.

— Помочь мнѣ вести это несчастное созданіе, а, тѣмъ временемъ, мой сынишка посвѣтитъ намъ.

Углубляясь все дальше и дальше, бѣглецы, наконецъ, почувствовали, что начинаютъ подниматься вверхъ. Скоро они вышли на свѣжій воздухъ между скалъ, находящихся болѣе чѣмъ въ верстѣ отъ замка.

VIII.

Можно судить, съ какимъ нетерпѣніемъ ждала Жеганна возвращенія своего мужа. Раннее утро застало ее сидящею у дверей ея жалкой лачуги и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ смотрящею вдоль дороги. Внезапно ея вниманіе было развлечено глухимъ шумомъ, похожимъ на гулъ сотенъ человѣческихъ голосовъ. Тревожно осматриваясь, она, наконецъ, замѣтила густую толпу народа, которая валила по деревенской улицѣ я видимо направлялась къ тому концу ея, на которомъ стояла изба Фергана. По временамъ изъ толпы слышался крикъ, повторяемый сотнями голосовъ:

— Богъ этого хочетъ!… Богъ этого желаетъ!…

Во главѣ этой толпы ѣхали: на бѣломъ старомъ мулѣ монахъ, и на черной маленькой лошадкѣ воинъ. Монаха звали Петръ Пустынникъ, или, по просту, Петръ Кукушка. На лѣвомъ его плечѣ красовался красный крестъ; вмѣсто пояса онъ былъ опоясанъ толстой веревкою; его голыя ноги обуты въ толстые деревянные башмаки, и вообще вся его одежда имѣла нищенскій видъ; его лицо выражало страшнѣйшій фанатизмъ и носило на себѣ печать сильныхъ страстей и необузданной воли; въ правой рукѣ онъ держалъ огромный, грубо-выдѣланный деревянный крестъ. Его товарищъ, гасконскій дворянинъ, Готье, по прозванію Голякъ, отличался совершенно противоположной наружностью. Насколько наружность Петра внушала уважеи;е и страхъ, настолько уморительное лицо Готье возбуждало невольный смѣхъ. Онъ также носилъ красный крестъ на своемъ плечѣ, онъ первый за Петромъ заявилъ желаніе идти въ крестовый походъ, на освобожденіе гроба господня. Онъ составлялъ рѣзкую противоположность съ своимъ серьезнымъ и суровымъ товарищемъ; онъ вѣчно смѣялся, вѣчно отпускалъ шуточки и развлекалъ своихъ путевыхъ товарищей сальными разсказцами и веселыми прибаутками. За этими двумя провозвѣстниками крестовыхъ походовъ, шла пестрая, густая толпа мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Она состояла изъ людей различныхъ общественныхъ положеній. Здѣсь были люди обезпеченныхъ городскихъ сословій, но были также и рабы, вилены, нищіе, бродяги, даже разнаго рода преступники, вышедшіе на свѣтъ Божій изъ лѣсовъ, гдѣ они скрывались долгое время; у всѣхъ у нихъ на лѣвомъ плечѣ красовался красвый крестъ. Болѣе богатые изъ нихъ путешествовали на ослахъ и мулахъ; были даже и такіе, которые ѣхали въ телѣгахъ, запряженныхъ лошадьми. Они захватили съ собой все свое имущество до послѣдней курицы, и за крестовымъ воинствомъ тянулись цѣлыя массы домашняго скота.

Эта толпа въ 3—4 тысячи человѣкъ шла изъ Анжера и его окрестностей; каждая деревня, чрезъ которую она проходила, снабжала ее новыми подкрѣпленіями. Рабы, почувствовавъ нѣкоторую свободу, совершенно опьянѣли отъ восторга; въ первый разъ имъ привелось безнаказанно оставить господскую землю, обильно орошенную ихъ потомъ и кровью. Ихъ веселыя восклицанія, ихъ безпорядочныя пѣсни, — раздавались на далекомъ пространствѣ; время отъ времени они повторяли съ восторгомъ слѣдующія слова Петра Пустынника:

— Смерть сарацинамъ! Идемъ на освобожденіе святаго гроба!… Богъ этого хочетъ.

Или кричали за Готье:

— О, Іерусалимъ, городъ чудесъ! Онъ будетъ нашъ, этотъ городъ веселья, хорошаго вина, женщинъ-красавицъ, золота и солнца! Она будетъ наша — земля обѣтованная!

Эта поющая, танцующая, шумящая и восклицающая толпа остановилась подлѣ избы Фергана. Здѣсь же собрались рабы плуэрнельской серьеріи; они шли уже на полевыя работы, но, завидѣвъ приближеніе крестоносцевъ, остановились, отчасти изъ любопытства, но болѣе изъ страха.

— Молчите! кричали въ толпѣ. — Слушайте, Петръ и Готье хотятъ говорить.

Водворилась тишина. Петръ подъѣхалъ ближе къ рабамъ графа Плуэрнеля и началъ говорить сильнымъ, рѣзкимъ голосомъ:

— Знаете-ли вы, христіане, мои братья, знаете ли вы, что происходитъ въ Палестинѣ въ то время, какъ вы спокойно сидите въ вашей деревнѣ. Божественная гробница Спасителя міра во власти сарацивовъ! Да, да! Онъ въ рукахъ невѣрныхъ, святой гробъ нашего Спасителя! Несчастіе! несчастіе! Проклятіе! Проклятіе!

Монахъ ударилъ себя въ грудь, разорвалъ свою рясу, закатилъ глаза подъ лобъ, заскрежеталъ зубами, нѣсколько разъ конвульсивно повернулся на сѣдлѣ и еще съ большимъ жаромъ продолжалъ свою рѣчь:

— Какъ, невѣрные владычествуютъ въ Іерусалимѣ! Они оскверняютъ своимъ присутствіемъ святой городъ, мѣсто, гдѣ находится гробница Христа, а вы, христіане, мои братья, вы терпите это ужасное святотатство! Намѣрены ли вы терпѣть его долѣе?

— Нѣтъ, нѣтъ, закричали въ толпѣ, сопровождавшей монаха, — смерть невѣрнымъ! Освободимъ святой гробъ! Пойдемъ къ Іерусалиму! Богъ этого хочетъ! Самъ Богъ намъ повелѣваетъ.

Рабы плуэрнельской сеньеріи, невѣжественные, забитые, трусливые, широко раскрыли свои удивленные глаза. Они смотрѣли другъ на друга, какъ бы спрашивая, что это такое Іерусалимъ, какіе-такіе звѣри сарацины, и съ какой стати выходитъ изъ себя этотъ странный монахъ. Наконецъ уже извѣстный намъ Мартинъ рѣшился обратиться къ монаху съ такимъ вопросомъ:

— Святой отецъ, мы знаемъ, что нашъ Спаситель пребываетъ на небѣ вмѣстѣ съ Богомъ Отцемъ, такъ какая бѣда въ томъ, что его гробница находится въ рукахъ этихъ, какъ вы ихъ называете, саразиновъ.

— О несчастіе! О омерзѣніе! О печаль для всего міра! вскричалъ Петръ. — Знаете ли вы, мои братья, христіане, что говоритъ нашъ Спаситель, взирая на вашу холодность къ святынѣ: „О!люди маловѣрные, я отдалъ свою кровь, чтобы васъ освободить…“

— Насъ освободить? прервалъ его съ грустью одинъ изъ болѣе молодыхъ рабовъ. — Ну, нѣтъ, наврядъ ли это будетъ. Рабами были наши отцы, рабы мы сами, рабами же будутъ и наши дѣти!

Это замѣчаніе, безъ сомнѣнія, нѣсколько озадачило монаха; онъ повернулся нетерпѣливо на своемъ мулѣ.

— О горе! О! проклятіе! загремѣлъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ. — „О, люди маловѣрные, я отдалъ свою кровь, чтобы искупить ваши грѣхи, а вы, взамѣнъ, не хотите дать мнѣ кровь этихъ сарациновъ, которые ежеминутно кощунствуютъ надъ моею гробницею“. — Вотъ что скажетъ божественный Спаситель… Вотъ что говоритъ онъ теперь, въ эту минуту…

— И это не все, перебилъ Готье. — Спаситель еще говоритъ: „Какъ! эти проклятые сарацины по горло сидятъ въ золотѣ и драгоцѣнныхъ камняхъ; они живутъ въ благословенной странѣ, гдѣ человѣку для полученія пропитанія нѣтъ надобности работать до истощенія силъ: плодородная земля сама даетъ ему все необходимое; и чего, чего нѣтъ въ этой благополучной странѣ: и золотой колосъ, и рѣдкіе фрукты, и тонкія вина, и великолѣпныя стада“! — Вотъ что говоритъ Спаситель, мои милые друзья. — Видите, какая это чудная страна; чтобы повѣрить всему этому, надобно самимъ видѣть! Подумайте, зимы тамъ не бываетъ, а стоитъ вѣчная весна; самые бѣднѣйшіе изъ этихъ собакъ-сарациновъ живутъ въ бѣлыхъ мраморныхъ домахъ, и цѣлыми днями проводятъ время въ очаровательныхъ садахъ, украшенныхъ освѣжающими фонтанами; ихъ дѣти, одѣтыя въ шелковыя платья, играютъ на улицахъ рубинами и алмазами.

Ропотъ удивленія пробѣжалъ въ толпѣ. Готье продолжалъ:

— Такова эта чудная страна, населенная собаками-сарацинами, говоритъ Спаситель, а христіане, любезныя дѣти святой католической церкви, живутъ въ полу-развалившихся избахъ, ѣдятъ черный хлѣбъ, пьютъ болотную воду, дрожатъ отъ холода во время суровой зимы и дождливаго лѣта. — Нѣтъ! это несправедливо… Я хочу, чтобы мои любезныя дѣти отправились освободить мою гробницу и изгнать невѣрныхъ изъ святой земли, тогда, въ вознагражденіе за ихъ ревность къ святынѣ и послушаніе, они получатъ въ обладаніе, чудную страну Палестину! Я имъ отдамъ Іерусалимъ, городъ съ серебряными стѣнами, съ золотыми воротами! Я имъ отдамъ богатства скверныхъ сарациновъ». — Да, мои мужественные товарищи, вотъ какія слова говоритъ нашъ Спаситель.

Потомъ обратясь къ Петру,

— Правду я говорю, святой человѣкъ? спросилъ онъ.

— Правду, отвѣтилъ Петръ. — Великая правда въ его словахъ, мои братья… Слѣдуйте за нами, и благо вамъ будетъ.

Описаніе чудесъ и богатствъ Палестины произвело свое дѣйствіе на этихъ несчастныхъ рабовъ, одѣтыхъ въ лохмотья, склонившихся подъ тяжестью ярма, наложеннаго на нихъ рабствомъ. Надежда закралась въ ихъ разбитое сердце и они, которые никогда не знали, что значитъ радость, почувствовали страшное внутреннее волненіе: имъ казалось, что съ путешествіемъ въ Іерусалимъ связано окончаніе ихъ бѣдствій, что за нимъ послѣдуетъ полное освобожденіе ихъ отъ тиранія ихъ мучителей, что земныя блага станутъ доступны и имъ, жалкимъ паріямъ въ человѣчествѣ. Они начали колебаться, въ особенности молодежь; симпатіи ихъ видимо стали переходить на сторону этихъ авантюристовъ, которые съ такимъ добродушіемъ обѣщали имъ лучшую жизнь въ будущемъ. Они уже готовы были выразить свое желаніе соединиться съ крестоносцами, какъ вдругъ Мартинъ, замѣтившій это колебаніе, заговорилъ глухимъ, но рѣшительнымъ голосомъ:

— Мои друзья, этотъ баринъ, сидящій на черной лошадкѣ, похожей на осла, — этотъ баринъ сказалъ вамъ: «чтобы повѣрить всѣмъ этимъ чудесамъ, надобно самимъ ихъ видѣть.» А. по мнѣ, лучше просто вѣрить имъ, не видѣвши, не штука пойдти туда, а каково-то будетъ ворочаться!

— Старый Мартинъ говоритъ дѣло, загалдили въ одинъ голосъ нѣкоторые изъ его товарищей, — дѣйствительно штука неважная пойдти, а какъ вернуться назадъ — эта штука будетъ похитрѣе.

— Къ тому же, продолжалъ Мартинъ, — сарацины, въ самомъ дѣлѣ, не такіе же олухи, чтобы дали себя обобрать, не сопротивляясь; вѣроятно придется съ ними воевать и, можетъ быть, сила будетъ на ихъ сторонѣ….

Эти возраженія нисколько не смутили Готье.

— Посмотрите, мои друзья, сказалъ онъ, — на этихъ бѣдняковъ, которые толпою собрались вокругъ насъ. У нихъ нѣтъ никакого оружія, кромѣ простой палки, однако же они не задумались ни на минуту, и поняли, что божью волю надобно исполнять безъ всякихъ разсужденій. Они идутъ съ нами въ крестовый походъ, идутъ въ полной увѣренности, что все обѣщанное нами непремѣнно сбудется и они получатъ всѣ тѣ блага и выгоды, которыя выпадутъ на долю побѣдителей невѣрныхъ. Итакъ, откиньте всякія сомнѣнія, перестаньте колебаться и съ полной вѣрой идите въ крестовый походъ!

— Да, да, идите! кричалъ Петръ. — И какіе бы тяжкіе грѣхи не лежали на вашей душѣ, они вамъ простятся съ той минуты, какъ вы примкнете къ священному воинству крестоносцевъ…. Идите же, идите!… Вотъ вамъ живой примѣръ предъ глазами, мои любезные братья — Вильгельмъ IX, герцогъ Аквитаніи…. Вы хорошо знаете, какой онъ человѣкъ: мотъ, развратникъ, грѣшникъ, какихъ мало. Но завтра онъ выходитъ изъ своего Анжера по пути въ Палестину, — и ему будутъ прощены всѣ его беззаконія….

— Да, да, пойдемъ въ крестовый походъ! закричали самые смѣлые изъ числа убѣдившихся доводами краснорѣчивыхъ ораторовъ. — Освободимъ Іерусалимъ!

Но большинство рабовъ все еще сомнительно покачивало головами, они видимо склонялись на сторону невѣрующаго Мартина.

— Пойдти не худо, говорили они, — Но что скажетъ нашъ сеньоръ? Онъ запретилъ намъ выходить изъ его владѣній, угрожая, въ противномъ случаѣ, наказывать, насъ самымъ жестокимъ образомъ.

— Вашъ сеньеръ! замѣтилъ съ сардонической улыбкой Готье. — Не обращайте на него никакого вниманія!… Спросите у этихъ нашихъ товарищей: заботились ли они о мнѣніи ихъ сеньоровъ, когда задумали присоединиться къ намъ?

— Что на нихъ смотрѣть, отвѣтили въ толпѣ крестоносцевъ. — Мы хотимъ идти въ Іерусалимъ, а до всего остального намъ нѣтъ никакого дѣла.

— Какъ! загремѣлъ Петръ, — вы полагаете, что сеньеръ, ослушавшійся воли Бога, избѣгнетъ наказанія…. Нѣтъ, не думайте этого! Его постигнетъ небесная кара, если онъ осмѣлится дѣйствовать противъ вашего рвенія на пользу святого дѣла. Идите же смѣло!

Эти слова произвели сильное впечатлѣніе, но скептики все еще не унимались.

— Далеко ли отсюда до Іерусалима? спросилъ одинъ изъ нихъ.

— Далеко-ли? воскликнулъ Петръ. — Для вѣрующаго этотъ путь такъ легокъ, что онъ и не замѣтитъ разстоянія; для безбожниковъ же онъ длиненъ, безъ конца.

— А дальше чѣмъ до Нанта? спросилъ еще какой-то неугомонный.

Такая настойчивость взорвала Готье, но онъ сдержалъ себя и началъ весело:

— Э, друзья мои, развѣ птица, вылетѣвшая изъ клѣтки, въ своемъ свободномъ полетѣ раздумываетъ о разстояніи? Развѣ оселъ, тянущій съ утра до ночи мельничное колесо, по одному и тому же кругу, проходитъ пространство меньшее того, которое пробѣгаетъ свободный лѣсной олень? Но развѣ не лучше, мои друзья, идти по своей волѣ, какъ лѣсной олень, и ежедневно знакомиться съ новыми мѣстами, нежели, какъ мельничный оселъ, быть прикованнымъ къ сеньеріальной землѣ и вѣчно производить одну и туже работу, въ добавокъ не получая за это никакого вознагражденія!

— Онъ правду говоритъ: лучше быть похожими на лѣснаго оленя, чѣмъ тянуть такую же тяжелую лямку, какую тянетъ оселъ, шептали плуэрнельскіе рабы.

— Пойдемъ въ Палестину! Пойдемъ въ Іерусалимъ! говорили другіе. — Въ дорогу, поскорѣе въ дорогу.

— Мои друзья! берегитесь! сказалъ, съ своей стороны, Мартинъ, покачивая, головой; — мельничный оселъ каждый вечеръ получаетъ свою, хотя и скудную, порцію пищи; лѣсной же олень часто цѣлыми днями бродитъ по лѣсу голодный. Если вы пойдете вмѣстѣ съ этой громадной толпой, которая день отъ дня будетъ увеличиваться въ числѣ, то кто же васъ будетъ кормить и гдѣ, наконецъ, найдете вы себѣ достаточное количество пищи? Гдѣ деревни и города въ которыхъ вы всѣ вмѣстѣ отыщете себѣ ночлегъ?

— О маловѣрные грѣшники? А кто питаетъ и одѣваетъ птицъ небесныхъ? вскричалъ Петръ. — Развѣ во время своего полета они носятъ съ собой пищу? Развѣ не находятъ они каждыя сутки удобный для себя ночлегъ подъ кустомъ, на деревѣ, подъ кровлей домовъ?

Эти слова окончательно убѣдили скептиковъ и, среди плуернельскихъ рабовъ, раздался почти всеобщій крикъ:

— Въ Іерусалимъ! Идемъ всѣ въ Іерусалимъ!

— Итакъ въ путь, мои друзья! Не заботьтесь ни, о кровѣ, ни о пищѣ: Богъ вамъ все дастъ, сказалъ Готье. — Въ дорогу… въ дорогу!… Есть у васъ запасы съѣстнаго — берите ихъ съ собой; имѣете ословъ, — карабкайтесь на нихъ; можете запречь телѣги — запрягайте, сажайте туда своихъ женъ и дѣтей; если же у васъ ничего этого нѣтъ, то вы имѣете ноги, которыми можете идти. И такъ въ путь, въ Іерусалимъ! Теперь насъ сотни, скоро будутъ тысячи, а тамъ и сотни тысячъ. По палестинскихъ сокровищъ достанетъ на всѣхъ!

— И сверхъ того мы заслужимъ себѣ вѣчное спасеніе! добавилъ Петръ, благословляя толпу своимъ деревяннымъ крестомъ. Пойдемъ въ Іерусалимъ! Исполнимъ божью волю.

— Въ дорогу! Въ Палестину! закричали сотни голосовъ въ толпѣ рабовъ.

Увлеченные краснорѣчіемъ этихъ первыхъ проповѣдниковъ крестовыхъ походовъ, рабы графа Неровега, не взирая на благоразумные совѣты стараго Мартена, бросились въ свои дома и, захвативъ, что попало подъ руки, присоединились къ толпѣ крестоносцевъ.

Во время этой суматохи, произведенной крестоносцами, Жеганна, съ небольшого возвышенія, на которомъ стояла, увидѣла на равнинѣ своего муха съ Коломбаикомъ на рукахъ; Ферганъ бѣжалъ что было мочи; сзади его, впрочемъ на довольно значительномъ разстояніи, скакалъ Гарэнъ, Истребитель мужиковъ. Послѣдній, съ мечомъ въ рукѣ, шпорилъ лошадь и видимо желалъ поскорѣе нагнать бѣгущаго раба. Разстояніе между ними, разумѣется, уменьшалось съ каждой секундой. По счастію для Фергана дорогу пересѣкалъ широкій и глубокій ровъ, перескочить черезъ который не могъ рѣшиться даже самый смѣлый наѣздникъ; не съ меньшими опасностями сопряженъ былъ и переѣздъ черезъ него верхомъ на лошади. Добѣжавъ до рва, Ферганъ привыкшій лазить въ глубокихъ каменоломняхъ, изборозженныхъ канавками, смѣло спустился въ ровъ. Вскорѣ за нимъ ко рву прискакалъ и взбѣшенный Гарэнъ. Увидя невозможность преодолѣть встрѣченное препятствіе, бнъ рѣшился объѣхать на мостъ, устроенный чрезъ ровъ на полверсты выше этого мѣста. Онъ все еще надѣялся подлѣ самой деревни пересѣчь путь Фергану и захватить коварнаго раба.

Жеганна видѣла все это; она понимала опасность, которой подвергался ея мужъ; она сообразила, какую усталость долженъ чувствовать Ферганъ. пробѣжавъ такое огромное пространство, имѣя на рукахъ сына; и мужественная женщина рѣшилась, съ своей стороны, помочь мужу, насколько представлялось къ тому возможности. Она побѣжала на встрѣчу каменьщика, который вскорѣ вышелъ изо рва, и хотѣла взять ребенка къ себѣ на руки, но Ферганъ отрицательно покачалъ головой и проговорилъ:

— Скорѣе, скорѣе, какъ бы намъ опередить Гарэна! Ахъ! еслибы не эта мертвая, мы бы еще рано утромъ были въ деревнѣ!

— О, мой сынъ, мой милый сынъ! шептала Жеганна, съ неизъяснимой любовью смотря ему съ глаза. — Такъ они не сдѣлали ему никакого вреда…

Въ это время до слуха Фергана донеслась пѣснь крестоносцевъ, и онъ увидѣлъ толпу ихъ, находящуюся въ то время къ нему ближе, чѣмъ деревня и гораздо далѣе отъ Гарэна, продолжавшаго бѣшено скакать на перерѣзъ пути убѣгающаго раба.

— Что это за люди? И что они поютъ? спросилъ Ферганъ.

— Эти люди идутъ, какъ они говорятъ, въ Іерусалимъ. Многіе изъ нашихъ послѣдовали за ними. Они бѣснуются, какъ сумасшедшіе.

— Мы теперь спасены, закричалъ Ферганъ съ радостью. — Пойдемъ съ ними.

— Въ умѣ ли ты Ферганъ, какъ же мы пойдемъ за ними такъ далеко, съ нашимъ ребенкомъ.

Но Ферганъ ничего не отвѣчалъ и направился къ толпѣ. Онъ видѣлъ только одно, что прибѣжитъ сюда ранѣе Гарэна. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ добѣжалъ до крестоносцевъ и упалъ почти безъ чувствъ на руки своихъ товарищей.

— Наконецъ мы спасены! восторженно произнесъ онъ.

Истребитель мужиковъ, переѣхавъ черезъ мостъ, съ удивленіемъ замѣтилъ вдали толпу крестоносцевъ. Въ это же время ему попалось на встрѣчу нѣсколько рабовъ, предпочитавшихъ тяжесть рабства отдаленному невѣдомому путешествію. Впереди всѣхъ находился Мартинъ.

— Добрый господинъ Гарэнъ, сказалъ онъ; — мы не изъ числа тѣхъ бунтовщиковъ, которые осмѣливаются бѣжать съ земель своего сеньора за этой толпой крестоносцевъ, идущихъ въ Палестину… Мы вовсе не хотимъ оставлять владѣній наглаго барина.

— Кровь и смерть! закричалъ управляющій, который забылъ каменьщика, услыхавъ потрясающую новость о бѣгствѣ такого множества рабовъ. — О, мерзавцы! не взирая на ожидающее ихъ жестокое наказаніе, они осмѣлились бѣжать! Но я имъ задамъ! Будутъ они долго помнить!

Мартинъ указалъ ему на Петра и Готье, какъ на предводителей крестоносцевъ. Къ нимъ и обратился Гарэнъ, подскакавъ къ толпѣ.

— По какому праву, кричалъ онъ грозно, — осмѣлились вы такой большой толпой войти на земли моего сеньора Неровега VI, графа плуэрнельской стороны?

Потомъ, еще болѣе возвысивъ голосъ, онъ обратился къ плуэрнельскимъ рабамъ съ такой рѣчью.

— А вы, рабы и вилены, выслушайте мои слова. Тѣмъ изъ васъ, которые будутъ настолько наглы, что осмѣлятся послѣдовать за этими бродягами, я велю тотчасъ же отрубить руки и ноги… Трепещите, негодяи, если…

— Молчи грѣховодникъ!… Святотатецъ! произнесъ съ сильнѣйшимъ негодованіемъ Петръ, прерывая управляющаго; — ты смѣешь угрожать христіанамъ, идущимъ освобождать гробъ Христовъ!

— Какъ! Безумецъ! возразилъ Гарэнъ въ сильномъ раздраженіи, вынимая мечъ; — ты осмѣливаешься давать приказанія здѣсь, на землѣ моего сеньора?

И говоря эти слова Истребитель мужиковъ бросился съ обнаженнымъ мечомъ на монаха; но послѣдній, парируя ударъ своимъ тяжелымъ крестомъ, такъ сильно ударилъ имъ по головѣ управляющаго, что тотъ мгновенно ошалѣлъ и уронилъ свой мечъ.

— Смерть этому бандиту, который желаетъ рубить руки и ноги мстителямъ за оскорбленіе величайшей христіанской святыни, кричало множество голосовъ изъ толпы, — смерть ему!..

— Да, пусть умретъ, кричали громче другихъ рабы изъ этой деревни, ненавидящіе управляющаго. — Смерть Истребителю мужиковъ; тогда, по крайней мѣрѣ, онъ никого не будетъ больше мучить!

Они немедленно бросились на Гарэна, стащили его съ лошади, и, въ одну минуту, ненавистный управляющій, затоптанный десятками ногъ, былъ убитъ и разорванъ на части; озлобленные рабы переломали ему руки и ноги, отрѣзали голову, которую одинъ изъ нихъ надѣлъ на палку въ видѣ трофея и, потомъ, въ сопровожденіи остальныхъ рабовъ деревни, присоединился къ крестоносцамъ. Тогда вся толпа двинулась далѣе, напѣвая хоромъ пѣснь, сдѣлавшуюся уже популярной въ то время, пѣснь, въ которой яркими красками описывались прелести іерусалимской жизни, богатства, въ немъ заключающіяся, и легкость побѣды надъ сарацинами.

IX.

Мы въ Палестинѣ. Жгучіе лучи солнца освѣщаютъ громадную песчаную пустыню; во всѣ стороны, какъ только видитъ глазъ, разстилается песокъ, одинъ красноватый, горячій песокъ: не видно нигдѣ ни дома, ни дерева, ни кустика, ни травы, ни даже камня; — песокъ, одинъ песокъ! Путникъ не найдетъ здѣсь тѣни, не утолитъ жгучей жажды, пожирающей его истощенный организмъ. За то дорога обозначена очень ясно. Тамъ и сямъ во множествѣ лежатъ разбросанныя человѣческія кости: то остатки христіанъ, пришедшихъ сюда издалека, изъ Европы. Увлеченные краснорѣчіемъ фанатиковъ проповѣдниковъ и искателей приключеній, потянулись въ Палестину десятки тысячъ людей; они шли съ полной увѣренностью въ легкой побѣдѣ, съ полной надеждой разбогатѣть и отдохнуть отъ тѣхъ тяжестей средневѣковаго соціальнаго быта, которыя, для огромнаго большинства тогдашняго общества, исключали почти всякую возможность жить, хотя нѣсколько по-человѣчески. Добрые люди сладко мечтали о будущемъ благоденствіи, надежда окрыляла ихъ, они не хотѣли вѣрить, что мечтанія и надежды рѣдко осуществляются, и шли, все шли впередъ. Отрезвленіе для нихъ было немыслимо. Они зашли такъ далеко, что имъ возврата не было. Еще въ Европѣ они испытывали всевозможныя бѣдствія, но крѣпились, разсчитывая на тѣ выгоды въ будущемъ, которыя достанутся имъ въ Святой землѣ. Но когда въ Палестинѣ ихъ разомъ стали донимать: жаръ, болѣзни, голодъ и несогласія, они начали терять голову и гибли сотнями и тысячами. Многочисленные трупы ихъ, брошенные безъ погребенія, — свидѣтельствовали, что отчаяніе уже успѣло овладѣть христіанами и потребовалось бы очень немного усилій со стороны магометанъ, чтобы разомъ уничтожить все крестовое войско. Но магометане также мало понимали свое положеніе, какъ и христіане. Однакоже мы вовсе не думаемъ разсказывать здѣсь исторію перваго крестоваго похода, а потому обратимся къ прерванному разсказу.

По этой-то безотрадной пустынѣ шло все впередъ и впередъ крестовое воинство. Мало того, что оно на своемъ пути оставляло мертвыхъ, между послѣдними валялось много больныхъ и умирающихъ. Ихъ положеніе было самое отчаянное: не имѣя никакихъ средствъ къ защитѣ, еще живые попадали они въ зубы звѣрямъ. Но все шли и шли впередъ, увлеченные до самозабвенія и искавшіе облегченія своей судьбы люди.

Вотъ идетъ масса, представляющая самую разнообразную и фантастическую смѣсь лицъ и одеждъ. Одни, едва прикрывающіе свою наготу, имѣютъ на головѣ богатый, блестящій восточный тюрбанъ; другіе, прикрывающіе свою голову какой-то дырявой тряпкой, напялили на себя богатѣйшій шелковый кафтанъ; одни ступаютъ по горячему песку голыми ногами, другіе гордятся восточными кожаными туфлями и сапогами. Но у всѣхъ на лицахъ выражается страданіе и утомленіе; всѣ они какъ будто бы говорятъ: «пить, дайте намъ пить, иначе мы умремъ отъ жажды». Люди вошли въ себя, каждый занятъ своими личными страданіями, ни откуда не слышно человѣческаго звука, молчаніе царитъ вездѣ…

Во главѣ этой толпы, на прекраснѣйшемъ арабскомъ конѣ, ѣдетъ молодой человѣкъ, богато одѣтый. Это Вильгельмъ IX, прекрасный герцогъ Аквитаніи, поэтъ разгула и страстей, бывшій закоренѣлый врагъ католическаго духовенства, соблазнитель Марбоджіаны, портретъ которой онъ носилъ на своемъ щитѣ, и носилъ его только для того, чтобы такимъ необычнымъ поступкомъ бросить въ лицо оскорбленіе всему своему обществу. Но теперь Мальборджіана забыта, какъ забыты многія другія жертвы ненасытнаго сластолюбца. Лицо этого замѣчательнаго въ своемъ родѣ человѣка, выражающее смѣлость и иронію, на половину закрыто шелковымъ капюшономъ, спускающимся на его плечи; одѣтъ онъ въ легкій, изящный, шелковый кафтанъ; на немъ нѣтъ никакого оружія, ни латъ; въ правой рукѣ онъ держитъ своего любимаго охотничьяго сокола, котораго во время пути спускаетъ иногда на пролетавшихъ птицъ. На крупѣ его лошади сидитъ маленькій негритенокъ, и держитъ надъ герцогомъ огромный зонтикъ. Рядомъ съ герцогской лошадью выступаетъ верблюдъ. На спинѣ этого скромнаго животнаго утверждена роскошная палатка, закрытая со всѣхъ сторонъ. Съ другой стороны герцога, на той же черной лошадкѣ, плетется Готье, похудѣвшій еще болѣе послѣ того, какъ мы съ нимъ встрѣтились въ послѣдній разъ. Онъ сбросилъ свою прежнюю дрянную одежонку и фигурируетъ теперь въ богатѣйшей восточной одеждѣ. Сзади идъ идутъ и ѣдутъ оруженосцы Вильгельма IX. Изъ числа богатѣйшаго оружія, принадлежащаго герцогу, особеннымъ великолѣпіемъ отличается щитъ, снабженный портретомъ блѣдной Азеноры, замѣнившимъ портретъ Мальборджіаны.

Полы палатки раскрылись, оттуда показалась нѣжная ручка и послышался утомленный голосъ:

— Вильгельмъ, я ючу пить.

— Азенора, желаетъ напиться. Поищи-ка воды для моей возлюбленной красавицы, сказалъ Вильгельмъ, обращаясь въ Готье; — но поскорѣе! Ты знаешь, какъ нетерпѣливы всѣ жаждующіе пить, въ особенности женщины. Горе тому кто, во время не охладитъ ихъ пылающія губы свѣжимъ напиткомъ, или не разгорячитъ страстнымъ поцѣлуемъ.

— На мою долю досталось охлажденіе, а на вашу, герцогъ, остается разгоряченіе, сказалъ улыбаясь Готье и поплелся къ обозу, гдѣ, подъ прочными запорами, сохранялась вода, самый драгоцѣнный продуктъ въ тропической пустынѣ.

Вновь заколыхались полы палатки и выставилась изъ-за нихъ прелестная головка Азеноры, сильно похорошѣвшей за послѣднее время.

— О, Вильгельмъ, сказала она, — нѣкогда мои губы были мертвы и блѣдны: огонь твоихъ поцѣлуевъ сдѣлалъ ихъ розовыми и горячими.

— Это доказываетъ только, что я такой же искусный колдунъ, какъ ты, моя милая колдунья.

— Не называй меня этимъ противнымъ именемъ. Не напоминай мнѣ тѣ печальныя времена, о которыхъ я не могу вспомнить безъ ужаса… При мысли о нихъ мнѣ дѣлается горько и стыдно!

— Зачѣмъ же стыдиться? Ты рѣшилась приняться за колдовство въ надеждѣ хоть какимъ нибудь способомъ избавиться отъ этого грубаго дикаря Неровега, который сначала изнасиловалъ тебя, а потомъ заперъ въ тюрьму… Ты хотѣла избавиться отъ него, давъ ему отравленный напитокъ. Чтожъ, въ твоемъ желаніи не было ничего особенно худаго и неестественнаго. Не говорилъ ли тебѣ я, сюзеренъ этого медвѣдя, этого свирѣпаго волка, что у меня не разъ проявлялось сильное желаніе сжечь его проклятое черное гнѣздо, срыть до основанія его ужасную тюрьму, свидѣтельницу не человѣческихъ злодѣйствъ? Слово рыцаря! я желалъ, въ честь твоихъ прекрасныхъ глазъ, моя обожаемая, переломить съ нимъ копье, но къ несчастію я нигдѣ не могъ его встрѣтить. Не удалось мнѣ, за то явился другой мститель за тебя. Недавно я узналъ, что графъ Плуэрнель, высадившись въ Яффѣ, встрѣтилъ тамъ нѣсколькихъ дворянъ, отчаянныхъ игроковъ, проигралъ имъ все до послѣдняго кафтана, и даже свой мечъ. Хотѣлось бы мнѣ повидать теперь этого звѣря! Хорошъ онъ долженъ быть, одѣтый въ какую нибудь хламиду, съ колпакомъ на головѣ, съ палкой въ рукѣ, возсѣдающій на ослѣ, или, даже, можетъ быть, просто путешествующій по образу пѣшаго хожденія! Ну, моя милая колдунья, скажи развѣ не искусные волшебники эти игральныя кости? Какъ! въ одну ночь онѣ дѣлаютъ изъ гордаго сеньера нищаго, а изъ нищаго — сеньера! И такъ да здравствуетъ игра! я если мнѣ что не нравится въ ней, такъ развѣ постоянное счастіе, которое валитъ мнѣ, а я такъ люблю вездѣ непостоянство!

— Я это знаю, Вильгельмъ, также какъ ты, и я жалуюсь на свое счастіе.

— На твое счастіе… въ игрѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ. Я твоя; исполнилась мечта моей юности, и однакоже это счастіе причиняетъ мнѣ тысячи мученій!

— Не упрекаетъ ли тебя совѣсть? Безумная! мы въ Святой землѣ! Всѣ наши грѣхи прощены и будутъ вѣчно прощаться! И такъ будемъ грѣшить, грѣшить, безпрестанво грѣшить!

— Да, я знаю, ты постоянно слѣдуешь этому правилу, отвѣчала Азенора съ признаками свирѣпой ревности. — Твоя любовь капризна, ты неразборчивъ въ своихъ привязанностяхъ, тебѣ все равно — благородная ли дама, раба или какая нибудь потаскушка!

— А развѣ ты забыла, что толкуютъ намъ постоянно патеры? Онк говорятъ: первые будутъ послѣдними. Вотъ по этой именно причинѣ, я иногда и отдаю преимущество послѣдними изъ женщинъ, и своей любовію возвышаю ихъ на мѣсто первыхъ.

— Вѣроятно но этимъ же соображеніямъ вы возвышали эту мерзкую потаскушку Перетту…

— Не ругайся, моя милая! прервалъ ее смѣясь Вильгельмъ. — Я припоминаю теперь, какая веселая и смѣлая собѣседница была эта Перетта? Никто не могъ сравниться съ нею въ кутежѣ! Надобно было видѣть ее послѣ взятія Антіохіи! Съ кубкомъ въ рукахъ, съ волосами, развѣвающимися по вѣтру — она была чудо какъ хороша!

— Молчи, Вильгельмъ! я тебя ненавижу!..

— Бѣдняжка Перетта!.. какъ и множество другихъ, молодыхъ прелестницъ она умерла въ дорогѣ… Нѣтъ ея болѣе!..

— Тѣмъ хуже… потому что я съ наслажденіемъ задушила бы ее теперь своими собственными руками; да; также какъ и Іоланду, твою нынѣшнюю прелестницу!

— Къ чему такая злоба! Іоланда премиленькая дѣвочка! Посмотри, какъ она хорошѣетъ съ каждымъ днемъ. Она напоминаетъ мнѣ мою лучшую драгоцѣнность — мою античную Діану, ту дивную статую, которой такъ любовались всѣ мои гости. Я написалъ въ честь этой дѣвчонки стихи, которыя намѣреваюсь теперь же прочитать тебѣ.

— Ни слова болѣе, Вильгельмъ! Ты неумолимъ!.. Ты меня замучаешь!

— Ревнивица! по крайней мѣрѣ не мѣшай мнѣ восхищаться и пѣть ту, мою другую Діану… мраморную. Увы! чтобы имѣть средства, необходимыя для крестоваго похода, я продалъ это образцовое произведеніе древняго искуства, вмѣстѣ съ тремя моими помѣстьями, епископу Пуатье! Но гдѣ ему оцѣнить мою прелестную Діану! Онъ, этотъ старый сатиръ, не имѣетъ никакого понятія о женщинахъ… разумѣется, мраморныхъ.

— Великій грѣшникъ! И ты еще смѣешь смѣяться надъ невоздержаніемъ.

— Другъ мой, ты знаешь, что у меня только одна великая страсть — любовь. Я вовсе не жаденъ и не жадность къ богатству привела меня сюда, въ Палестину. Нѣтъ! Пускаясь въ этотъ отдаленный путь, я думалъ только объ одной любви, пусть другіе мечтаютъ о завоеваніяхъ земель. Я же хоту побѣждать нѣмокъ, саксонокъ, чешекъ, венгерокъ, моддованокъ, болгарокъ, гречанокъ, сарацинокъ, сиріанокъ, мавританокъ, негритянокъ, и — клянусь голубями Венеры — не надо мнѣ самого Іерусалима, я желаю найдти въ немъ только одну красавицу изъ красавицъ, которую и буду стараться соблазнить всѣми возможными средствами.

— И это ты говоришь мнѣ, твоей Аэенорѣ!

— Не сердись, моя красавица, выслушай меня спокойно. Видишь ли, я пилъ всѣ вина безъ исключенія, не отдавая ны одному изъ нихъ преимущества, пока не узналъ вкуса кипрскаго вина, но когда я его попробовалъ, я все также продолжаю пить другія вина, хотя и отдаю предпочтеніе.кипрскому. Также и въ любви. Съ какой бы женщиной я не имѣлъ связь, сравненіе заставляетъ меня вспоминать о тебѣ и тебѣ отдавать предпочтеніе. Вспомни тотъ день, когда, забравшись въ Палестину, я встрѣтилъ тебя на дорогѣ. Ты сказала мнѣ: «Я тебя люблю! Хочешь взять меня, я буду принадлежать тебѣ и душой и тѣломъ». Съ того времени ты для меня драгоцѣннѣйшій алмазъ, безъ сравненія превосходящій всѣ другіе драгоцѣнные камни.

Въ это время послышался страшный шумъ. Кричали въ обозѣ. Но скоро все утихло и Готье появился съ кувшиномъ, наполненнымъ питьемъ.

— Что тамъ за шумъ? спросилъ герцогъ, беря изъ рукъ Готье кувшинъ и передавая его Азенорѣ. — Чего орутъ тамъ эти дураки?

— Господинъ герцогъ, въ ту минуту, какъ твои черные рабы вытащили изъ багажа мѣхъ съ водой, чтобы наполнить ею кувшинъ, въ который я прложилъ здѣшняго вкуснаго сладкаго тростника и сокъ двухъ лимоновъ, — въ это время со всѣхъ сторонъ послышались крики: своды, дайте намъ воды". «У меня умираетъ ребенокъ», кричалъ одинъ; «а у меня жена лежитъ безъ движенія», вопилъ другой. Затѣмъ все смѣшалось въ одинъ общій крикъ: «Гдѣ же эти журчащіе фонтаны, которые ты обѣщалъ намъ; гдѣ эти прекрасные тѣнистые сады, о которыхъ ты такъ иного разглагольствовалъ».

— И что ты отвѣчалъ этимъ плутамъ, мой веселый гасконецъ?

— Подражая голосу моего великаго кума Петра, я сказалъ грубіянамъ: «Вѣра есть самый обильный фонтанъ, который освѣжаетъ души; вѣра въ васъ самихъ, солдаты креста, откройте кранъ, и вы освѣжитесь… О, люди маловѣрные! Вы осмѣливаетесь спрашивать: гдѣ тѣнистые сады? Вѣра есть не только освѣжающій фонтанъ, но она также громаднѣйшее дерево, осѣняющее своими вѣтвями всѣхъ вѣрныхъ. Итакъ, стремитесь стать подъ это дерево; другой лучшей тѣни вы не найдете нигдѣ! Терпите и надѣйтесь, и за все воздастся вамъ сторицею». Сказалъ я имъ все это, и тотчасъ же успокоились мои добрые люди.

— Готье, тебѣ слѣдовало бы быть папой, весело сказалъ Вильгельмъ, и, обращаясь къ своему отряду, громко прибавилъ:

— Поспѣшимъ, мои воины; въ противномъ случаѣ главная армія безъ насъ возьметъ Маргалу… А маргальянки, говорятъ, очень хороши собой…

X.

Облако пыли, произведенное отрядомъ герцога Аквитаніи, мало-по-малу улеглось, что даетъ намъ возможность посмотрѣть назадъ, вдоль дороги. Кромѣ тѣхъ картинъ, которыя мы уже описали, мы увидимъ тамъ и сямъ отдѣльныхъ путниковъ, отставшихъ отъ разныхъ отрядовъ, бредущихъ въ далекомъ разстояніи одинъ отъ другого. Эти несчастные еще печальнѣе на видъ, чѣмъ тѣ странники изъ отряда Вильгельма, съ которыми мы только-что познакомились, Они еле передвигаютъ ноги. Не взирая на мученія, испытываемыя ими отъ голода и жажды, они не смѣютъ остановиться отдохнуть; но боятся они не сарациновъ, — нѣтъ, тѣ далеко, — а голодныхъ хищныхъ звѣрей, рыщущихъ за добычей по всему необозримому пространству пустыни.

Ближе всѣхъ къ намъ, но въ очень далекомъ разстояніи отъ ушедшаго герцогскаго отряда плетутся три живыя человѣческія фигуры. Это наши старые знакомцы — ферганъ камевьщикъ, Жеганна горбатая и Коломбаикъ. Но вотъ они остановились: мальчикъ, изнывающій отъ жажды, упалъ на землю; его ноженки всѣ изранены; подлѣ него легла его мать, стараясь утѣшить плачущаго страдальца. Сзади нихъ сталъ Ферганъ, пытаясь своимъ тѣломъ заслонить ихъ отъ солнца. Невдалекѣ лежали три трупа, еще не остывшіе, очевидно недавно пронзенные копьями. Готье не сказалъ всей правды Вильгельму. Одни его сладкія рѣчи, видно, не могли утишить волненіе и пришлось прибѣгнуть къ другому, болѣе дѣйствительному средству. Эти три трупа принадлежали тѣмъ изъ воиновъ отряда аквитанскаго герцога, которые особенно настойчиво изъявляли желаніе попользоваться водой герцогскаго обоза.

— Ты не отвѣчаешь мнѣ, мой милый мальчикъ, ее слезами говорила Жеганна, — ты уже не слышишь меня.

Она боязливо вглядывалась въ открытые неподвижные глаза ребенка, который лежалъ безъ чувствъ.

— О! шептала она. — Если бы моя кровь могла призвать тебя къ жизни… Ферганъ! вскричала она внезапно, съ рѣшительнымъ видомъ обращаясь къ своему мужу, — открой мнѣ жилы и дай напиться моей крови нашему ребенку; можетъ быть этимъ средствомъ мы его спасемъ.

— Очень можетъ быть, что это средство поможетъ, отвѣчалъ Ферганъ; — но какъ я сильнѣе тебя, то мнѣ и…

Въ это время послышался шумъ крыльевъ, разсѣкающихъ воздухъ и огромный степной орелъ спустился между трупами, выбралъ одинъ изъ нихъ — новорожденнаго ребенка — и поднялся съ этой добычей высоко въ воздухъ. Ферганъ и его жена такъ были развлечены этимъ зрѣлищемъ, что, сперва и не замѣтили, какъ вдали показался пилигримъ, направлявшійся какъ разъ въ ихъ сторону.

— Ферганъ, говорила Жеганна каменьщику, который уже замѣтилъ пилигрима и не спускалъ съ него глазъ; — Ферганъ, ты я безъ того ослабѣлъ, а если пустить тебѣ кровь, ты, пожалуй, умрешь, я, разумѣется, тебя не переживу; тогда кто же станетъ защищать и кормить Коломбаика? Ты еще въ силахъ идти, въ силахъ нести мальчугана на своей спинѣ; я же не въ состояніи продолжать дорогу, мои окровавленныя ноги отказываются мнѣ служить; позволь же мнѣ пожертвовать собой для вашего сына. Я только прошу тебя вырыть яму и зарыть меня въ ней, — я не хочу быть съѣденной звѣрями.

— Скорѣй ложись, Жеганна, быстро произнесъ Ферганъ, не отвѣчая на вопросы, предложенные женой, — не шевелись, притворись мертвой; я сдѣлаю тоже самое… и мы будемъ спасены!

Они улеглись; скоро послышалось тяжелое дыханіе осла, мѣрно ступавшаго по глубокому песку, На немъ сидѣлъ пилигримъ, человѣкъ высокаго роста и сильнаго сложенія.

— Опять трупы… сколько ихъ встрѣчается по дорогѣ въ Маргалу, произнесъ про себя путешественникъ, проѣзжая мимо семейства каменьщика, и погналъ своего осла.

Но едва онъ успѣлъ отъѣхать нѣсколько шаговъ, докъ Ферганъ вскочилъ на крупъ осла, схватилъ своими сильными руками за горло пилигрима, повалилъ его, наступилъ колѣномъ ему на грудь и закричалъ:

— Жеганна! здѣсь во вьюкѣ есть полный кувшинъ воды; возьми его поскорѣе и дай напиться нашему сыну!

Мужественная мать, не могшая встать на ноги, поползла на колѣняхъ, и, схвативъ кувшинъ, прошептала:

— Лишь бы не было слишкомъ поздно, мой Бове, и мы были бы въ состояніи возвратить къ жизни наше милое дитя!

Въ то время, какъ Жеганна овладѣвала кувшиномъ съ водой, Ферганъ продолжалъ борьбу съ пилигримомъ, лицо котораго совершенно закрылось капюшономъ его одежды. Борьба была нелегкая, пилигримъ обладалъ тоще замѣчательной силой.

— Я не сдѣлаю тебѣ никакого зла, говорилъ Ферганъ. — Мое дитя умираетъ отъ жажды, у тебя есть кувшинъ съ водой; я рѣшился взять его силой, потому что былъ увѣренъ въ отказѣ, еслибы попросилъ тебя удѣлить мнѣ немного воды.

— О, какое великое несчастіе, что у меня нѣтъ оружія, а то я бы показалъ тебѣ, какъ воровать воду у честныхъ людей. Я бы проучилъ тебя, бездѣльникъ! Но и теперь еще я съумѣю отплатить тебѣ, подлый бродяга, — я задушу тебя.

— Этотъ голосъ… Онъ мнѣ знакомъ, проговорилъ Ферганъ, и, напрягши всѣ силы, сорвалъ капишонъ съ лица незнакомца. — Что я визу?.. Неровегъ, нашъ лютый Неровегъ!

Графъ Плуэрнель, воспользовавшись изумленіемъ Фергана, высвободился изъ подъ него и тотчасъ же посмотрѣлъ: цѣлъ ли кувшинъ съ водой? Его негодованію не было предѣла, когда онъ увидѣлъ, что Жеганна держала кувшинъ въ своихъ рукахъ, а Коломбаикъ съ жадностью пилъ изъ него. По мѣрѣ того, какъ ребенокъ втягивалъ въ себя живительную влагу, жизнь возвращалась къ нему мало-по-малу.

— Этотъ чертенокъ пьетъ мою воду, съ бѣшенствомъ закричалъ Неровегъ; — а въ пустынѣ вода — сама жизнь!

Онъ стремительно бросился къ Жегавнѣ, но Форганъ, въ это время пришедшій уже въ себя, сжалъ въ своихъ могучихъ рукахъ графа Плуэрнеля.

— Мы здѣсь не въ твоей сеньеріи, сказалъ онъ, — гдѣ ты ходишь весь въ желѣзѣ и вооруженный, а мы, твои рабы, съ голыми руками. Въ этой пустынѣ мы равны. Неровегъ! для насъ одинъ только выходъ: кто нибудь долженъ умереть, — иначе мы не разстанемся!

Началась свирѣпая борьба. Оба борющіеся были люди сильные, настоящіе атлеты. Борьба продолжалась долго и побѣда не склонялась ни на чью сторону; наконецъ послышался отчаянный крикъ Фергана:

— Несчастіе! О, моя жена! О, мой сынъ!

Неровегъ сломилъ Фергана и насѣлъ на него, онъ старался всѣми силами задушить своего противника. При отчаянномъ крикѣ отца, Коломбаикъ бросился къ мѣсту борьбы и, замѣтивъ, что одна нога Неровега была обнажена, вцѣпился въ нее своими зубами. Сильная боль заставила графа выпустить изъ рукъ Фергана и обратиться на Коломбаика. Каменьщикъ превосходно воспользовался этой ошибкой Неровега; онъ высвободился и тотчасъ же насѣлъ на графа; потомъ, съ помощію своего сына и жены, успѣлъ связать руки Неровегу, а затѣмъ и ноги.

— Теперь мы спасены! сказалъ Ферганъ, съ жадностью глотая воду изъ кувшина. — Воды, содержащейся въ этомъ сосудѣ, намъ достанетъ до Маргалы, гдѣ мы соединимся съ своими товарищами. У меня еще осталось нѣсколько провизіи. Ты, Жеганна, вмѣстѣ съ Коломбаикомъ, сядешь на этого осла. Что же касается до нашего сеньера, мучавшаго людей, хуже волка, прибавилъ онъ мрачно, — я полагаю, онъ скоро не будетъ имѣть надобности ни въ провизіи, ни въ водѣ.

Жегаина и Коломбаикъ съ безпокойствомъ смотрѣли на Фергана, который очень близко подошелъ къ Неровегу, желая увѣриться, что веревки, стягивающія графа, крѣпки и не поддадутся никакимъ усиліямъ разорвать ихъ.

— Узнаешь ли ты меня? спросилъ каменьщикъ, бросая враждебный взглядъ на Неровега. — Въ Галліи ты былъ моимъ господиномъ, а я твоимъ рабомъ.

— Ты, негодяй?

— Да, я, внукъ Денъ-Брао, котораго твой дѣдъ уморилъ голодомъ, въ плуернельской тюрьмѣ въ благодарность за то, что онъ ее построилъ… Я родственникъ Бенезека Богатаго, замученнаго тобою въ глазахъ его дочери, сошедшей съ ума отъ ужаса. На время она пришла въ себя и описала мнѣ всѣ злодѣйства, которыхъ была свидѣтельницею. Затѣмъ несчастная умерла. Я вырылъ ея могилу въ подземельяхъ, чрезъ которыя идетъ потайной ходъ изъ твоего замка.

— Такъ это ты, бродяга, вывелъ изъ башни Азенору блѣдную?

— Да. Я пришелъ къ ней за своимъ сыномъ, вотъ за этимъ ребенкомъ, котораго ты здѣсь видишь. Его похитили твои люди, чтобы отдать подъ ножъ колдуньѣ.

— О горе мнѣ! Я проигралъ даже свой мечъ, я не могу теперь наказать этого наглаго разбойника! Я не могъ содержать моихъ вооруженныхъ людей, — они бросили меня, и я нахожусь теперь во власти этого подлаго раба!.. Горе мнѣ! Зачѣмъ эта подлая собака пережила другихъ такихъ же. негодяевъ, погибшихъ въ этомъ тяжеломъ пути?

— Я пережилъ ихъ затѣмъ, чтобы отмстить тебѣ, лютый звѣрь, за себя и за всѣхъ моихъ братьевъ.

— О Боже! до какого униженія я дожилъ! Я нахожусь во власти подлаго раба, убѣжавшаго изъ моихъ владѣній, шепталъ Неровегъ. — Человѣкъ онъ или демонъ? Я вѣрую въ Бога и въ святую католическую церковь!.. прибавилъ онъ громко, — и если ты демонъ, именемъ Бога, говорю тебѣ: изчезни!

— Послушай, Неровегъ, отвѣчалъ Форганъ по нѣкоторомъ размышленіи. — Хотя солнце уже заходитъ, но жара еще такъ сильна, и такъ раздражаетъ меня, что я намѣренъ выждать и не двинусь въ путь, пока не взойдетъ луна. Во ожиданіи этого времени, поговоримъ.

Графъ слушалъ и ничего не могъ отвѣтить: онъ совершенно растерялся. Жара же, въ самомъ дѣлѣ, стала такъ утомительна, что путники рѣшительно не могли подняться съ мѣста.

— Неровегъ, продолжалъ каменыцикъ серьезнымъ тономъ, — вь Галліи, въ твоихъ помѣстьяхъ, ты былъ, въ одно и тоже время, и обвинитель, и судья и палачъ твоихъ рабовъ. Сегодня моя очередь. Эта пустыня — моя сеньерія! Мой рабъ — это ты! Я буду также твоимъ обвинителемъ, судьей и палачомъ. Обвиненіемъ для тебя послужитъ разсказъ о моемъ путешествіи. Ты понимаешь, что нужна была слишкомъ большая ненависть къ тебѣ, чтобы твои рабы рѣшились толпой уйдти въ это отдаленное путешевтвіе. Много земель пришлось намъ пройдти, пока мы достигли Палестины. И какія нужды и лишенія выпали намъ на долю во время этого путешествія! Каково было идти намъ, бѣднымъ рабамъ, ступающимъ голыми ногами по землѣ; мы голодали, мы умирали отъ жажды. Насъ выступило изъ Галліи, подъ начальствомъ Петра и Готье, болѣе шестидесяти тысячъ человѣкъ. На дорогѣ мы грабили, раззоряли, убивали ни въ чемъ неповинныхъ людей. Крестоносцы, неимѣющіе никакого понятія о протяженіи пути, при видѣ каждаго города, обращались къ предводителямъ съ однимъ я тѣмъ же вопросомъ:

— Не это ли Іерусалимъ?

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Петръ; — идемъ дальше.

"И мы шли. Сперва мы, какъ безумцы, радовались, восхищались и гордились собою. Это путешествіе было нашимъ торжествомъ: насъ боялись, при нашемъ приближеніи бѣжали. Мы стали господами. Само духовенство оправдывало наши разбои и убійства! Мы раззоряли и жгли города; палили хлѣбъ, находящійся еще на корню: убивали скотъ, который не могли угнать съ собой; рѣзали стариковъ и дѣтей, насиловала женщинъ, и, при приближенія къ новому городу, опять спрашивали:

— Не это ли Іерусалимъ?

— Нѣтъ еще, давали все тотъ же отвѣтъ Петръ и Готье; — нѣтъ еще, пойдемъ далѣе!

"И опять шли. Иностранные народы, сначала устрашенные нашимъ нашествіемъ, безъ всякаго сопротивленія позволяли намъ грабить, убивать и жечь; но скоро и они взялись за умъ: стали силой отражать силу; они вступали съ нами въ бой, съ оружіемъ въ рукахъ защищали свои земли и имущество, и дѣйствовали съ такимъ успѣхомъ, что, изъ числа шестидесяти тысячъ, вышедшихъ изъ Галліи, насъ сѣло на корабли въ Константинополѣ для отправленія въ Палестину не болѣе шести тысячъ человѣкъ. Здѣсь продолжаются тѣже гадости, таже борьба, и насъ теперь осталось даже менѣе половины высадившихся. Но всѣ эти невзгоды можно было бы перенести. А то, на наше несчастіе, и здѣсь мы подвергаемся опасности на вѣчныя времена быть закабаленными въ рабство, многіе изъ насъ и теперь, какъ рабы, переходятъ отъ одного господина къ другому. И здѣсь уже заведены помѣстья на образецъ нашихъ, во множествѣ разбросанныхъ по Галліи. Здѣсь уже существуютъ графства эдесское, антіохійское, триполійское и другіе. Вновь испеченные графы вербуютъ себѣ рабовъ, изъ числа нашихъ, вышедшихъ изъ Галліи. Голодъ, болѣзни и совершенная беззащитность — самые вѣрные союзники сеньоровъ, и несчастные рабы работаютъ на новыхъ господъ также, какъ они работали на старыхъ: опять идетъ таже безпрерывная работа безъ отдыха и вознагражденія, работа, истощающая силы и недающая никакой возможности хотя нѣсколько улучшить свое безотрадное положеніе! Разумѣется, не всѣ мы попали въ рабство: многіе, какъ я напримѣръ, предпочли голодную свободу полусытому рабству, и пожелали продолжать свой путь къ Іерусалиму. И вотъ, Неровегъ, какимъ манеромъ совершилось путешествіе тысячъ рабовъ и виленовъ, покрывшихъ всю дорогу многочисленными кучами своихъ истлѣвающихъ труповъ. Судьба гонитъ несчастныхъ рабовъ и приходится имъ или умирать съ голода въ дорогѣ или идти впередъ. Хотя бы я. Убѣжавъ изъ твоихъ помѣстій въ надёждѣ избавиться отъ твоихъ палачей, могъ ли я гдѣ нибудь остановиться въ Галліи? Вѣдь это значило бы перемѣнить одного господина на другого и попасть въ новое рабство. Далѣе, перейдя границу, могъ ли я, вмѣстѣ съ женой и ребенкомъ, рѣшиться на перемѣну своей участи въ странахъ, возмущенныхъ нашими подвигами, въ тѣхъ странахъ, гдѣ нагъ, отставшихъ отъ отрядовъ, убивали, какъ дикихъ звѣрей? Итакъ, приходились идти и идти впередъ… Къ тому же, какъ ни безотрадна наша бродячая жизнь, все же она лучше рабства, здѣсь мы, по крайней мѣрѣ, свободны… И теперь, Неровегъ, по волѣ судьбы, мы встрѣтились съ тобою, здѣсь, въ пустынѣ, и ты принадлежишь мнѣ, также, какъ я принадлежалъ тебѣ въ твоей сеньеріи. Теперь я полный господинъ твой, и отъ меня зависитъ твоя жизнь или смерть… Не пойди я въ крестовой походъ, не наслаждаться бы мнѣ местію!

— О, ужасная участь! Погибнуть отъ руки подлаго раба! прошепталъ Неровегъ, до сихъ поръ съ мрачнымъ спокойствіемъ слушавшій длинную рѣчь своего врага.

— Да, ты умрешь, но прежде еще послушай, я не все кончилъ. Глупые вы сеньеры, чистое стадо барановъ; вы поддались льстивымъ внушеніямъ патеровъ и епископовъ, развѣсила уши на ихъ сладкія рѣчи и надуты кругомъ. Они обольстили ваше дикое воображеніе несуществующими богатствами въ Палестинѣ, и вы продали имъ за безцѣнокъ ваши замки и земла. Они наслаждаются теперь, а вы здѣсь проигрываетесь, умираете отъ истощенія и чумы, погибаете въ сраженіяхъ. Хоть бы ты, Неровегъ! Ты умрешь, какъ нищій въ пескахъ Палестины, а твой смертельный врагъ, епископъ нантскій, извлекаетъ теперь огромную пользу изъ дешевой покупки части твоего имѣнія…

— А! будь проклятъ этотъ италіянскій монахъ, котораго и арестовалъ вмѣстѣ съ нантскимъ епископомъ, закричалъ въ сильной ярости Неровегъ. — Этотъ Іеронимо вскружилъ мнѣ голову, разсказывая о крестовомъ походѣ и представляя мнѣ картину будущихъ наказаній, если я не заглажу ихъ путешествіемъ въ Святую землю. «Наказаніе уже начинается, говорилъ онъ, смотри одинъ изъ твоихъ сыновей убитъ своимъ братомъ»..

— Твои оба сына убиты, Нероветъ! Братоубійцу убилъ я, своимъ ломомъ, въ ту минуту, когда этотъ негодяй желалъ изнасиловать дочь Бенезека.

— Въ свою очередь теперь я торжествую! закричалъ Неровегъ, — мой сынъ Гонтрамъ не умеръ; онъ выздоровѣетъ отъ той ужасной раны, которю ты ему нанесъ. Да, Іеронимо обѣщалъ мнѣ, именемъ Бога, что, если и дамъ свободу нантскому епископу и пойду въ крестовый походъ, выздоровленіе моего сына будетъ несомнѣнно… Если бы не это обѣщаніе, я никогда бы не пошелъ въ Палестину. Не знаю надули меня эти хитрые попы или нѣтъ?.. Но не въ томъ дѣло. Могъ ли я раздумывать въ то время, видя подлѣ себя одного сына мертваго, а другаго умирающаго? — прибавилъ онъ нѣжно.

— Такъ ты любишь своего сына? спросилъ Форганъ.

Неровегъ бросилъ на него взглядъ, полный ненависти, и двѣ крупные слезы покатились по его загорѣлымъ щекамъ. Но не желая показаться слабымъ въ глазахъ своего бывшаго раба, онъ поскорѣе отвернулся. Этотъ невольный жестъ замѣтила Жеганна и сказала тихо своему мужу:

— Посмотри, этотъ сеньоръ, не смотря на всю свою злобу, плачетъ о своемъ сынѣ.

— О, отецъ! воскликнулъ Коломбанкъ, съ умоляющимъ видомъ цротягивая свои руки, — отецъ, онъ плачетъ, не дѣлай ему никакого зла.

— Ты слышишь, Неровегъ? сказалъ Форганъ, обращаясь къ графу. — Ты расчувствовался, говоря о своемъ, сынѣ. Но вѣдь ты хотѣлъ зарѣзать мое дитя. Неужели ты думаешь, что у раба менѣе родительскаго чувства, чѣмъ у тебя?

Неровегъ отвѣчалъ на это взрывомъ сардоническаго смѣха.

— Чему ты смѣешься?

— Мнѣ смѣшно, что ты, рабъ, осмѣливаешься говорить о родительскихъ чувствахъ!? Ты, подобный волу или ослу, и ты смѣешь сравнивать себя со мною. Развѣ у рабочаго скота есть какія нибудь чувства?

— Въ его глазахъ у раба, какъ и у скота, нѣтъ души, повторилъ медленно каменьщикъ. — Да, онъ говоритъ искренно, ммъ руководитъ дикая, безумная гордость. Но онъ оплакиваетъ своего сына, значитъ въ немъ есть человѣческіе чувства. И между тѣмъ какъ онъ смотритъ на раба! Но странно удивляться, что Неровегъ и ему подобные считаютъ раба неразумнымъ, безсердечнымъ животнымъ… Они правы по своему. Какъ имъ не презирать насъ, подлыхъ трусовъ! Ихъ тысячи завоевателей; насъ милліоны завоеванныхъ, а мы терпѣливо сносимъ ярмо, которое имъ захотѣлось наложить на насъ, и нѣтъ у нихъ животнаго, которое бы смирнѣе насъ носило вандалы, и покорнѣе сгибалось подъ плетью, подъ веревкой или подъ ножемъ. Мы все сносимъ, не даромъ наши патеры такъ много толкуютъ намъ о терпѣніи и смиреніи. Да, мы не болѣе, какъ глупое и пугливое стадо барановъ.

— Слушай, Неровегъ, продолжалъ Ферганъ послѣ минутнаго молчанія, — ты въ моей власти, ты безоруженъ, связанъ, и я могу сдѣлать съ тобою все, что захочу. Я убѣжденъ, что поступлю совершенно справедливо, если расправлюсь съ тобой, какъ съ волкомъ, пойманнымъ западнею: я тебя пришибу палочными ударами, — такую смерть ты вполнѣ заслужилъ. У меня есть теперь мечъ, но я не намѣренъ употреблять его противъ тебя. Ты считаешь меня скотомъ, ты всегда говорилъ, что раба надо или вѣшать, или убивать палками. Не справедливо ли будетъ, если я, имѣя на своей сторонѣ силу, примѣню къ тебѣ твои же разсужденія? Приготовься же умереть, я тебя осудилъ и сейчасъ же приведу въ исполненіе свой приговоръ.

Онъ взялъ въ руки свою огромную палку, но въ тоже мгновеніе жена и сынъ схватили его за руки.

— Пощади, пощади его, упрашивали они.

— Нѣтъ, отвѣчалъ сурово каменьщикъ. — Развѣ Неровегъ щадилъ Бенезека и его дочь?

— Но вспомни, Ферганъ, сказала Жеганна — что безъ него мы бы лишились нашего сына. Еслибъ не подоспѣла его вода, Коломбаикъ лежалъ бы теперь мертвымъ.

Эти простыя слова подѣйствовали на суроваго каменьщика, онъ далеко отбросилъ свою палку.

— Слушай, сказалъ онъ Неровегу, — не смотря на всѣ гадости, которыми прославился ты и тебѣ подобные, я знаю, ты вѣрно держишь клятву, данную кому нибудь изъ тисъхъ товарищей. Клянись же мнѣ спасеніемъ твоей души и словомъ рыцаря, клянись, чуо съ этой минуты ты не будешь предпринимать ничего противъ меня, моей жены и моего сына. Я не боюсь ничего, пока мы здѣсь одни въ пустынѣ; но если я встрѣчу тебя въ Маргалѣ или въ другомъ какомъ нибудь мѣстѣ, гдѣ будетъ много рыцарей, жизнь моя и моего семейства будетъ въ твоихъ рукахъ. Поклянись же и я тотчасъ освобожу тебя.

— Клясться передъ тобою, подлый рабъ?! съ хохотомъ произнесъ Неровегъ. — Ты съ ума спятилъ; этакъ, пожалуй, потребуетъ съ меня клятву и мой вьючный оселъ!

— А, это уже слишкомъ, закричалъ Ферганъ. — Нечего съ тобою много разговаривать, ты умрешь, Неровегъ.

Но въ это время послышался глухой шумъ, подобный отдаленному грому. Ферганъ остановился и, къ своему ужасу, увидѣлъ, что пустыня заколыхалась, тучи песку поднялись на воздухъ и понеслась столбами прямо на нашихъ странниковъ. Начался страшный степной ураганъ.

— Мы погибли, съ ужасомъ закричалъ Ферганъ.

Не успѣлъ онъ вымолвить этихъ словъ, какъ былъ сброшенъ на землю; потомъ поднявшись, онъ увидѣлъ, что отдѣленъ отъ своего семейства на большее разстояніе, скоро и онъ изчезъ изъ виду.

На томъ же мѣстѣ, гдѣ лежалъ связанный Неровегъ, образовалась цѣлая гора песку.

Хроники говорятъ, что Ферганъ и его сынъ Коломбаикъ благополучно прибыли въ Маргалу.

Х.

"Дѣло", №№ 9—10, 1868